Железный потолок

1

Пришла весна. Она нагрянула как-то внезапно после долгой зимы. Зацвели деревья, щедро светило солнце, благоухал воздух, и река благоухала. Людвик Янеба шел по набережной и с тоской думал об Ольге. Снова все идет по-прежнему. Тотчас же после похорон матери Ольга словно отбросила от себя всю скорбь и печаль.

«Что было, то было, — говорила она. — Только настоящее реально. Прошлое не существует. И, возможно, не существует и будущее».

Без всяких сентиментальностей расставалась она со всем, что напоминало ей жизнь с матерью. Продала все, что было ей не нужно. В квартиру Марты Пруховой через две недели уже вселилась семья учителя Гаска, состоящая из пяти человек, раньше они жили в полуподвале. И Людвика оттолкнула она от себя. Он для нее был прошлым. Он не отваживался к ней приблизиться, не отваживался начать с нею искренний разговор. Ольга не замечала его, не смотрела на него, принимала решения, не считаясь с ним. Словно он никогда и не занимал никакого места в ее жизни.

— Послушайте, вы — безумец и идеалист, — сказал ему недавно Краммер, — ваша наивная девочка спит с этим пройдохой Смитом. У вас с нею что-нибудь получается? Или вы все еще в нее по уши влюблены?

— Все это несколько сложнее, — ответил растерянно Людвик. — У меня ничего с нею нет.

— Она не хочет, да?

— Да. Все перешло просто в дружбу.

— Тьфу ты! — вскричал Краммер. — Значит, дело у вас обстоит хуже, чем я думал! Бросьте ее, советую вам.

Насчет Смита Людвик догадывался, конечно, еще до того, как узнал от Краммера. Но у него недоставало сил признаться самому себе в этом. Не мог поверить, что Смит добился за несколько дней того, чего он, Людвик, тщетно добивался три года. Это значило бы — признать свое поражение. Точно так, как предсказывала Люция. Потерял Люцию, потерял Ольгу и, наконец, теряет самого себя. Он казался себе теперь таким одиноким, покинутым. Нет, ему не снести своего одиночества! Он привык всегда быть в окружении людей, но теперь вдруг люди оказались далекими, чужими, замкнутыми. Внешне ничего не изменилось, и внешне ничего особенного не произошло. Геврле оставил редакцию. На его место пришел молодой Заховал, никто не знал его, никто о нем до этого ничего не слышал, производил он впечатление человека доброжелательного, искреннего и приятного. Вот и все. Шебанек с первого апреля ушел на пенсию. Чермак просто перестал являться на работу, позже Людвик узнал, что его арестовали. В редакции вокруг Людвика сновали новые люди, большей частью молодые, энергичные, исполненные честолюбия и энтузиазма. Они скептически относились к Людвику. Это сломило его уверенность в себе. Он утратил интерес к работе, чиркал машинально отчеты и ставил в номер полученные статьи, почти не утруждая себя их чтением и правкой. Однажды, примерно с месяц назад, его вызвали в наборный цех. Каменик, вводя его в тесное помещение конторки, сказал:

— Тут из районного комитета пришли. Чего-то хотят от тебя.

За длинным столом возле окна сидели двое. Один из них был Ванек. Он поднял глаза и посмотрел на Людвика, как на совершенно чужого человека, затем тотчас же снова склонился над бумагами, лежащими на столе. Он был в рубашке с отложным воротничком, хотя было только начало марта и на улицах еще лежал снег. Второй, маленького роста, в больших очках, похож был на чиновника налогового ведомства.

— Почему вы решили вступить в партию, товарищ Янеба? — спросил его Ванек и на секунду поднял на него глаза.

Людвик старался перехватить его взгляд, но это ему не удалось.

— Ты знаешь обо мне все, — сказал Людвик. — Зачем же ты спрашиваешь?

— Но это хотят знать и другие, — ответил Ванек, кивком головы указывая на присутствующих. В большинстве это были люди из наборного цеха, кое-кто из администрации; из редакции там были новый шеф-редактор Заховал и Яноушек.

— Никогда в жизни я не представлял себе, что мог бы вступить в другую партию, — отвечал Людвик, стараясь быть вполне искренним. Не только для Ванека, но и для себя самого.

— То есть ты хочешь сказать, что у тебя не было для этого достаточно воли, — поправил его Ванек.

— Возможно. Я, безусловно, был поставлен перед необходимостью решать.

— Но почему ты решил в нашу пользу? — настаивал Ванек.

Людвик долго колебался с ответом. Все молчали и смотрели на него. Теперь у Людвика не хватило смелости снова поднять глаза на Ванека.

— Я был вынужден сказать во всеуслышанье, с кем я.

— Вынужден! — резко поднял голову человек в очках.

— Нравственно вынужден! — поправился Людвик.

— А твоя независимость? — спросил Ванек, и Людвик впервые увидел на его лице что-то напоминающее улыбку.

Людвик пожал плечами и промолчал.

— Еще веришь в нее? — настаивал Ванек.

— Ее, очевидно, нет, — признался Людвик.

— А была она?

— Нет. Ты был прав.

— Но ты все равно думаешь, что подчиняешься необходимости, да? — снова заговорил Ванек.

— Да. Но в этом нет ничего дурного. Все так поступают. Не будь февральских событий, у меня не было бы необходимости решать, жил бы и думал так же, как всегда…

— И мечтал бы о независимости, а? — прервал его Ванек.

— Вероятно, — кивнул Людвик. Он хорошо знал это Ванеково «а»? Немного вызывающее, немного презрительное. Оно всегда было ему неприятно. Он хотел ему еще сказать, что вступить в партию еще не значит перестать думать, выбросить разум и сердце. Если и были у Людвика когда-нибудь ошибочные взгляды и представления, то это еще не означает, что он, Ванек, во всем прав. Но, прежде чем он успел мысленно составить ответ, снова заговорил человек, сидевший рядом с Ванеком.

— Что вы думаете о бывшем шеф-редакторе Геврле?

Следовало бы на это ответить кратко: он дурак. Но то, что Геврле был выгнан и «обезврежен», не позволяло Людвику высказать это.

«Оплевывать мертвецов — дело нетрудное», — подумал он, а вслух сказал:

— Наши отношения в последнее время нельзя было назвать хорошими. Мы разошлись с ним. Прежде мы ладили. Я в нем ошибся.

— Вы знаете, что он предатель? — спросил человек в очках.

— Этого я не могу утверждать, — ответил Людвик. — Знаю только, что не разделял его взглядов.

— Поймите, что это изменник! — повторил человек в очках.

Ванек наклонился к нему и что-то сказал. Тот кивнул головой и замолчал. Когда Людвик выходил из комнаты, Ванек вышел следом за ним. Только теперь они пожали друг другу руки. Ванек задержал руку Людвика и заговорил дружески:

— Ты даже не представляешь, как я рад. Когда-нибудь поймешь, что для тебя, лично для тебя, значит быть членом партии.

— Не знаю, — печально сказал Людвик. — Сейчас я так одинок. Ужасно одинок…

— Зашел бы как-нибудь ко мне. Вечерком, после девяти. Работы у меня теперь по горло.

— Пишешь картину? — не без иронии спросил Людвик.

— Нет, — ответил Ванек и отвел глаза. — Но буду писать. Иногда человек должен сломить себя и заняться… — он поколебался мгновение, а затем поспешно добавил: — совсем другим делом.

— Не понимаю. Я почти ничего теперь не понимаю. Главного не понимаю — что же правильно, как надо поступать, чтобы было правильно, — сказал ему еще Людвик.

— Обещай, что придешь ко мне, — настаивал Ванек.

Людвик пообещал. С той поры прошло уже больше месяца, а он все еще не решился зайти к Ванеку. Когда одиночество было уже невмоготу, он шел охотнее к Ольге, чем к Ванеку. Круг людей, собиравшихся теперь у нее, несколько расширился. Теперь тут частыми гостями были Краммер, странный и молчаливый Сеймур, конечно, Смит, как всегда заходил Владимир, и чаще, чем прежде, заставал он здесь Кайду с женой. Это была привычка, инерция, неспособность сжечь за собой мосты, он возвращался сюда, как преступник — к месту преступления, гонимый потребностью удостовериться только в одном: что ему с ними не по пути, что он не может с ними соглашаться, что его мир — другой мир. Они раздражали его и провоцировали. Пусть хотя бы это, по крайней мере хотя бы это, говорил он себе. Он боялся тишины, боялся мели, на которой оказался. И они почувствовали его отношение к ним и не доверяли ему. Они вдруг в присутствии Людвика прекратили всякие разговоры о том, что происходит в общественной и политической жизни. Главное, перестали комментировать события. Он долго не понимал, что они просто остерегаются его. Объяснял это тем, что Ольгу и Смита политические события не интересуют, а Фишар — он сам это несколько раз повторял — решил беречь свое сердце и нервы.

«Если человека лишают чести, какую цену может иметь его жизнь? — сказал однажды Фишар, намекая на статью в «Руде право», где его назвали коллаборационистом. — И если у такого человека отнимают оружие, которым он хочет защитить свою честь, то ему остается только молчать и презирать».

Ольга говорила, что Люция вдруг резко порвала с ним, и Фишар это переживает невероятно тяжело. Он действительно стал молчаливым, в большой мере утратил свою живость и энергию, казался усталым, потерявшим интерес к людям и к окружающему миру. Оставался еще Краммер. Людвик думал, что в конце концов понял Краммера. В нем в постоянном столкновении живут два существа, считал он. Одно провоцирует другое. Благодаря этому у Краммера бывают минуты откровенности, искренности. В образе жизни он не изменил ничего. Все готовится к отъезду и все не уезжает.

— Упустил удобный случай. Теперь придется перебираться через границу. Нелегально, — говорил он.

Весна; от реки веет свежестью, на солнце она отливает серебром, зеленеют ивы. А на душе временами тоска, временами надежда. Он уже не заходит к Ольге регулярно, как прежде. Прежде он всегда знал, что застанет ее дома, даже если и не предупреждал о своем приходе. Но в последнее время она очень настаивала на том, чтобы Людвик заранее сообщал ей, когда придет. Она, мол, очень часто отлучается из дому. «Я задыхаюсь здесь, — говорила она ему. — Мне необходимо бывать среди людей».

Возле дома стояла машина Фишара. Значит, у нее сейчас Фишар. Людвик был доволен. Боялся оставаться с нею с глазу на глаз. Ольга открыла дверь и удивленно уставилась на него.

— Это ты? — разочарованно произнесла она.

— Я увидел машину Фишара возле дома. Думал, что он тут. Мне надо с ним поговорить, — солгал он.

— Позвони ему, — ответила она.

— Есть вещи, о которых по телефону говорить трудно.

Она поглядела на него растерянно, но молчала.

— Я пришел некстати, — констатировал он, оглядывая комнату.

На стульях и креслах были разложены Ольгины наряды. Такой же беспорядок он увидел через открытую дверь и во второй комнате. В передней возле зеркала стояли два больших чемодана.

— Уезжаешь, что ли?

— Привожу в порядок шкафы, — ответила она и убежала в соседнюю комнату.

— А для чего же эти чемоданы? — спросил он, когда Ольга вернулась снова.

— Еду в Швигов, — ответила она.

— Когда?

— Завтра утром. — Она хотела было снова уйти в соседнюю комнату, но остановилась и пояснила: — Продаю его.

Она вешала платья на плечики, прибегала и убегала; Людвику казалось, что ее занятие совершенно бессмысленно и что все это делается только для виду. Но он не мог бы сказать, что именно в ее поведении казалось странным. В нем чувствовались нетерпеливость и возбуждение. Он стоял в плаще посереди комнаты и с любопытством смотрел на нее, когда она появлялась.

— Ольга, — сказал он нерешительно, — мне хотелось бы с тобой поговорить.

— Ради бога, что это тебе загорелось. Видишь, у меня нет времени, — нервозно ответила она.

Он покачал головой, давая понять, что думает совсем иначе.

— Так ты едешь на машине Фишара? И одна? — спросил он подозрительно.

— На машине, и одна, — подтвердила она раздраженно.

Он не поверил ей. Присел на краешек кресла, закурил сигарету и молча наблюдал за нею. Знал, что ее это злит, несколько раз она бросала на него испуганный, испытующий взгляд.

— Иногда человек должен помочь другому даже против его воли, — сказал он немного погодя, когда она снова появилась в комнате.

В руках у нее была черная лакированная шкатулка, в ней, как было известно Людвику, она хранила обычно свои драгоценности.

— Что ты хочешь этим сказать? — насторожилась она.

— Что ты слепа, что ты не видишь, куда катишься. Ведь это безумие! — вскричал он.

— Заботься, пожалуйста, о себе, — ответила она, уже не скрывая, что присутствие Людвика ей в тягость.

— Я не такой уж дурак, чтоб верить всему, что ты мне рассказываешь.

— Веришь ты или не веришь — мне все равно, — отрезала она.

— Ольга, опомнись, — взмолился он. — Ты мчишься навстречу собственной катастрофе.

— Какой катастрофе, скажи на милость?

— Ты хочешь бежать. Со Смитом. Я знаю.

Она рассмеялась. Пытаясь расстегнуть застежку на вечернем платье, она уколола палец и, приложив его к губам, отсасывала кровь.

— Катастрофа! — повторила она и снова рассмеялась. — У Фишара есть покупатель. Я должна быть в Швигове за день до их приезда, чтобы разобрать оставшиеся там вещи. И выселить Рознера. Так это, по-твоему, катастрофа? — И немного погодя сказала нетерпеливо и зло: — Прошу тебя, уходи, уходи…

Да. Все было вполне правдоподобно. Слышал от нее уже не раз, что она хочет продать виллу. И все же что-то мешало ему поверить ей. Он поднялся, застегнул плащ, оглядел еще раз комнату. Ольга вышла за ним в переднюю, он чувствовал, что она с нетерпением ждет, когда он наконец окажется за дверью.

Сперва он хотел идти домой, но потом передумал. Решил повидать Краммера в «Сплите». Если тот будет не прочь поболтать, он у него чего-нибудь выведает.

По дороге на Винограды он успокаивал себя. Это чепуха, рассуждал он. Ольга просто приводит в порядок свой гардероб. Она иногда говорила: «Сегодня никуда не пойду, должна привести в порядок шкаф». Или же: «У меня в шкафу страшнейший беспорядок». Все это вполне естественно. И то, что Ольга едет в Швигов, тоже вполне естественно. Фишар подыскал покупателя. Покупатель хочет осмотреть виллу. Ольге надо увезти оттуда вещи, выселить Рознера. Да, все это логично, и тем не менее есть нечто такое, что вызывает у Людвика раздражающее беспокойство.

Краммер действительно сидел в «Сплите». Его развлекал разговором метрдотель.

— Маэстро, я за границей как дома, — хвастал тот. — Работал два года в Ницце. Казино знаете? Потом два года у Канабье в Марселе. В отеле «Эроп». Только я тогда был моложе. Теперь у меня плоскостопие. Вы не представляете себе, как может это самое плоскостопие отравлять человеку жизнь.

Краммер слушал его без всякого интереса. Увидев Людвика, он радостно завопил:

— Великолепно! Откуда вы появились?

Когда же они остались одни, Людвик решил взять его на пушку.

— Я хотел повидать вас, прежде чем вы уедете. Я ведь никогда бы не простил себе этого.

Краммер покачал печально головой.

— Если это дело не выгорит, пошлете мне чистое белье. Меня, правда, заверяют, что нет никакого риска. Но в любом случае мы с вами сидим здесь вместе, вероятно, в последний раз. А как вы вообще об этом узнали?

— Я был у Ольги, — сказал Людвик.

— Неужто она?! — воскликнул удивленно Краммер. — Наша маленькая шпионка. Ну, начала она, как дилетантка. Правда, науку она проходила не так уж долго…

Официант принес бутылку красного вина. Краммер наполнил бокалы.

— А, да что говорить об этом! — сказал он легкомысленно. — Еще ничего не произошло. Сегодня четверг. До субботы ничего не произойдет. Поэтому выпьем.

Людвик был взволнован. Но волнение было приятным. Он, правда, не решался задать еще какой-либо вопрос, боясь, как бы Краммер не обнаружил, что он что-то у него выведывает. Краммер принялся болтать, и Людвик знал, что он не скоро кончит. Слушал он его краем уха. Думал о том, как бы его спросить, едет ли вместе с ним Ольга.

— Материалистическое мировоззрение годится только для неисправимых идеалистов. В этом состоит парадокс современного мира. Для таких, как вы. Таким не составляет труда говорить и думать в будущем времени, — разглагольствовал Краммер.

— Что вы хотите этим сказать?

— Когда-то я написал рассказ, ведь я был когда-то писателем, — заметил он иронически. — Рассказ о мальчике, который отправился искать край света. Он хотел увидеть ничто. Он говорил: взбегу на этот пригорок и увижу край света. Увижу ничто. Он никак не мог себе представить это ничто. Взберется он на горку, а перед ним следующая. Так взбирался он и взбирался… То же самое и этот социализм. Говорят: преодолеем эти трудности — и засияет перед нами светлое будущее. Но за этими трудностями возникают новые, а светлого будущего не видно. Тогда — ура! и снова вперед, к светлому будущему! Теперь-то уж за трудностями наверняка найдем его! И снова — ничего. В конце концов, вы начнете харкать кровью и сложите где-нибудь свои кости в блаженном сознании того, что те, кто идет за вами, ваши потомки, они-то уж дождутся этого светлого будущего.

Он горько рассмеялся и умолк ненадолго. Потом выпалил со злостью, словно с кем-то споря:

— Но я сам хочу быть хозяином своей судьбы. Хочу устраивать свою жизнь, как мне нравится.

— Иногда так не получается, — сказал Людвик. — И вам ее пока что устраивали другие.

— Пожалуй, — признался он. — Но я от него избавлюсь. Я ему заткну глотку деньгами. И стану свободным.

— Это вы о Смите? — спросил осторожно и неуверенно Людвик.

— А о ком же еще!

— Что вы имеете против него? Он вам полезен…

— Это верно, — сердито сказал Краммер. — Я не имею права ненавидеть его, ну, хотя бы по причинам морального порядка, я ненавижу его просто потому, что он сильнее меня. Что он всегда может меня впутать в какую-нибудь историю. И что он постоянно будет от меня чего-то требовать, я не знаю, чего именно. Послушайте моего последнего совета: не подпускайте его к себе близко.

Смит не производил на Людвика впечатления несимпатичного человека. Он держался необычайно сдержанно, ничто не выводило его из себя. Но было в нем нечто такое, что вызывало страх. Может быть, сила, которая в нем крылась, может быть, целеустремленность, способность подчинять себе людей — все это вызывало в Людвике тщетное честолюбивое желание дать отпор Смиту. Не уступать ему Ольгу.

— Да что там я, — сказал он. — Вот Ольга! У меня такое ощущение, что я должен оберегать от него Ольгу.

— Вы? — воскликнул Краммер. — Вот здорово! — Он испытующе поглядел на Людвика, словно взвешивая, можно ли ему доверять или же лучше промолчать. — А вообще-то вы знаете, кто он?

— А вы? — скептически спросил Людвик. — Вы, конечно, представите мне его шпионом из плохого детектива.

— Разумеется. Простые, обычные дела вам не по вкусу. Все должно быть сложнее. Вульгарные шпионы не существуют, да? — Он засмеялся, выпил вино и махнул рукой. — Нет, в жизни все намного проще и банальнее, чем это бывает в самых скверных романах. Смит именно никакой не Смит.

— А кто же он? — настаивал Людвик.

— Обычный агент гестапо или чего-то еще более мерзкого. Вел здесь совершенно откровенную охоту на людей, шарил у них в ящиках, рылся в тюфяках и выбивал зубы — вот вам и плохой детектив.

— Как вы об этом узнали? — испуганно воскликнул Людвик.

— А какое это имеет значение? Знаю, и все. Либо болтаю вздор — как вам угодно. Обнаруживаю с неудовольствием, что я лучше, чем сам о себе думал. Я способен даже на внутреннее возмущение — непростительная глупость в моем положении. Оправдывает меня, возможно, только то, что я позволяю себе делать это в последний раз. Забудьте все, и выпьем!

— Что он задумал делать с Ольгой? — вырвалось у Людвика.

— То же, что и со мной, — ответил уже без всякого раздражения Краммер. — Продаст нас в бордель. Ее во всамделишный, меня — в какой-нибудь политический. А возможно, женится на ней — и это еще хуже. Ну, хватит! Не будем думать об этом!..

2

Это состояние ему было знакомо. Однажды он уже пережил такое. Déjà vu — уже виденное, как говорят французы. Три года назад. Тогда еще была жива Марта, он мог к ней прийти и разделить с нею свой страх. С тех пор он только тем и занимается, что латает свою жизнь, накладывает заплату за заплатой. Маленькая заплата надежды на черную дыру безнадежности. Но пока все сходило. Временами он жил даже интенсивней, чем когда-либо до этого. Люция! Где она? Все это так далеко, словно никогда и не было.

И нынешнее утро ему казалось тоже бесконечно далеким. Около половины девятого к нему в контору пришел Шмидтке. Фишар даже не успел еще сесть за рабочий стол, за минуту до этого он смотрел из окна на улицу и ощутил наконец что-то похожее на радость. Он не мог бы сказать, откуда она, эта радость. Уже давно у него не было повода радоваться. А может быть, он просто чувствовал себя хорошо, потому что наступила весна, что в окнах противоположного дома отражалось солнце.

У парадного остановилась американская машина, и из нее вышел Шмидтке. Через минуту он уже сидел у Фишара, он торопился, даже не снял пальто.

— Вчера арестовали Нывлта, доктор, — сказал он ему. — Судя по тому, что я знаю, разоблачена новая афера. Нывлт вел крупную игру. Из него выжмут все, что надо. Следом за ним заберут остальных, всех, кто был с ним связан. Говорите правду: что вы имели с ним общего?

Как будто ничего. Нет, решительно ничего общего с крупной игрой Нывлта у него не было. Он даже и не знал ничего о крупной игре.

— Речь идет о переводе за границу через посредство кого-то из сотрудников британского посольства весьма крупного капитала. Надеюсь, вы не работали на конкурента?

Фишар признался Шмидтке, что неделю назад он отдал Нывлту кое-какое золото, драгоценности и двенадцать тысяч долларов, чтобы тот переправил их за границу.

— Вы глупее, чем можно было предположить, — воскликнул в бешенстве Шмидтке. — Но это уже произошло. Поймите, что мне вовсе ни к чему, чтоб вас теперь арестовали. Вас прижмут, и вы, насколько я вас знаю, выложите все. И меньше всего я хотел бы, чтобы вытащили на свет божий стародавние дела. Я полагал, что вы еще какое-то время продержитесь здесь, но в связи с этой историей вам придется немедленно убраться…

— Немедленно? — вскочил Фишар. — Как это «немедленно»?

Он знал, что такой момент когда-нибудь наступит. Но не хотел об этом думать. Это было невообразимо. Непостижимо. И вдруг оно нагрянуло. Немедленно! Вдруг все стало несложно, просто, потому что так сказал Шмидтке. Для него даже самые головоломные вещи несложны, просты.

— Сядьте, Фишар, — приказал он. — Делайте все точно так, как я вам скажу. Ни на шаг не отступая. Никаких безрассудств, речь идет о всех нас.

Он сел. Он-то уж знал Шмидтке настолько, чтобы сразу же разобраться, когда можно позволить себе протестовать или обижаться.

— Приведите в порядок свою машину! — сказал Шмидтке.

— Она в полном порядке.

— Запаситесь бензином.

Он кивнул.

— Положите в нее вещи, которые хотите увезти. Но только один чемодан! Не вздумайте увозить свой музей.

— А дальше? — прошептал Фишар. Голос у него сорвался. Чувствовал, что уже не в силах скрыть свое волнение и страх. Его трясло как в лихорадке, он почувствовал колики в животе.

— Выпейте коньяку, — сказал Шмидтке.

Фишар послушно встал, налил коньяк себе и ему.

— А что же дальше? Куда я поеду?

Шмидтке рассмеялся и выпил.

— Только на набережную. К Ольге Пруховой. Оставите машину возле ее дома. Ключи и документы от машины тоже передадите ей.

— А какое отношение имеет к этому Ольга? — прервал его Фишар. — Не втягивайте ее в такие дела, Смит!

— Пусть это вас не занимает, — сказал Смит холодно. Оттуда домой уже не ходите. Убейте как-нибудь день. Пойдите в кино либо в бар. А когда стемнеет, придете ко мне на квартиру. Не позже восьми.

— А если?.. — сдавленным голосом хотел было что-то спросить Фишар.

— Возьмете также все свои деньги, — не дал ему договорить Шмидтке. — Они вам понадобятся. Пока все.

Он встал и, не подав Фишару руки, а только притронувшись двумя пальцами к шляпе, ушел.

Фишар продолжал сидеть. Он был ошарашен. Ноги у него одеревенели. Он допил коньяк и, чтобы разогнать оцепенение, попробовал было пройтись по комнате. Он даже не способен был сейчас повторить приказы Шмидтке. У него звучали в ушах только две фразы: «Нывлт арестован. Вам необходимо немедленно убраться». Из состояния летаргии его вывел телефонный звонок. Это был Геврле. Ему необходимо срочно переговорить с Фишаром. Он был взволнован, голос у него срывался, он кричал в телефон. Фишар с трудом понимал его.

— Не кричите так, — сказал он Геврле.

Потом сообразил, что Геврле хочет встретиться с ним. Исключено, Фишар уезжает. Свидание придется отложить до завтра.

— Но завтра, возможно, будет уже поздно, — стонал Геврле.

— К сожалению, ничего не могу поделать.

— Друг мой, — услышал Фишар стон отчаяния и положил трубку. Иначе Геврле еще бы продолжал болтать. Тем не менее этот разговор заставил Фишара взять себя в руки.

Он должен как можно скорее уйти отсюда. Возможно, навсегда. Это чудовищно. Жестоко. Невероятно. Он даже не смеет вникать ни во что, иначе он поддастся чувству малодушия, впадет в панику. Ему остается действовать не рассуждая, как автомат, и выполнять приказы. Ничего больше.

Он вышел в приемную. Его секретарша испуганно сунула в ящик стола свой завтрак и, быстро проглотив что-то, подняла на Фишара глупые наивные глаза.

— Пришла какая-нибудь почта?

Она подала ему большой конверт с черной каемкой. Извещение о смерти. С неохотой он вскрыл его. Доктор Кнапп. С глубоким прискорбием… ушел от нас навсегда. Что мне до этого. Навсегда. Он, Фишар, возможно, тоже уходит навсегда. Положил конверт на стол.

— Завтра, вероятно, я не приду, — сказал он. — А если приду, то поздно, к вечеру. Вы меня не ждите.

— Хорошо, господин доктор, — кивнула секретарша.

Потом он растерянно расхаживал по своей квартире. В последнее время, если он проводил тут вечера в одиночестве — меланхоличный, подавленный, полный жалости к самому себе, — он размышлял о том, что́ возьмет с собой, если дело дойдет до бегства. Думал он взять и свою библию. Теперь он видел, что все это было чистейшее теоретизирование. Практика оказалась совершенно иной. Конечно, драгоценности, золото, все, что он еще не успел отдать Нывлту. Две тысячи долларов у него оставалось. Костюмы, сорочки, белье. Как быть с зимним пальто? Шмидтке сказал: только один чемодан; что же делать с такими нескладными вещами, как обувь? Черт возьми, он же отправляется не на загородную прогулку. Там — он назвал это там, потому что не имел представления, куда его забросит судьба, — там он должен будет жить. Никакого временного состояния. Он должен быть одетым, что-то надо предпринять, чтобы подготовиться для нормального существования. Нывлт, когда он с ним в последний раз разговаривал, сказал:

«Я считаю, что эмиграция продлится лет пять. Конечно, исходя из предположения, что Соединенные Штаты сохранят превосходство в военной мощи. Тогда бы все могло закончиться и без войны. А если война будет, то все равно, где сложить свои кости». Он процитировал ему чью-то сентенцию, приписываемую Эйнштейну: «Если дело дойдет до третьей мировой войны, то в четвертой будут сражаться дубинками».

Не думать, не рассуждать. Сохранять хладнокровие. Сделать все, чтобы как можно скорее выбраться отсюда. У него осталось слишком мало времени, если он хочет собрать все свои деньги. Они у него в разных сберегательных кассах. Эта операция займет у него не менее двух часов.

К одиннадцати он кое-как управился. Хотя знал, что многого не сделал, он смирился с этим и самоотверженно потащился с тяжелым чемоданом во двор к гаражу. Окно у Гораковой было закрыто и затянуто белой занавеской. Это значило, что ее нет дома. Он хотел с нею поговорить, но не вышло. О чем, собственно, он хотел с ней говорить? Ага, о водосточных трубах. Черт побери эти трубы.

У Ольги он застал страшный беспорядок. Передал ей ключи и документы на автомашину.

— Будь счастлива, Ольга, если мы не увидимся, — попрощался он с нею.

— Увидимся, — сказала она уверенно и рассмеялась.

Ее смех открыл ему глаза, он значил, что она знает о планах Шмидтке гораздо больше, нежели он.

— Ты так думаешь? — спросил он.

— Не сомневайся и доверься Голубку, — сказала она, кладя ему на плечо руку.

— Кому? — воскликнул он удивленно.

— Смиту.

Ему стало смешно. Не сдержался и заметил:

— Хорош голубок!

В гостиной у окна стоял на полу большой, но пока еще пустой чемодан. Он испугался. Господи, уж не собирается ли она ехать с ним! Это немыслимо. Шмидтке ведь не может требовать от него, чтобы он там заботился еще и об Ольге. У него своих забот хватит. И вместе с тем Ольгино спокойствие и ее безграничное доверие к Шмидтке его успокаивали.

Он попрощался с нею еще раз. В неожиданном порыве сентиментальности он ее даже поцеловал в лоб. Она засмеялась и сказала:

— Не будь чересчур трагичным.

Затем он совершил обход сберегательных касс, в общем набрал триста двадцать тысяч, карманы у него были туго набиты банкнотами. В час дня он отправился обедать. Потом потекли праздные, мучительные послеобеденные часы. Им овладела неимоверная усталость. В последнее время у него вошло в привычку отдыхать после обеда. Он спускался к себе в контору только в два часа, а до этого лежал на софе, просматривая газеты, и обычно его одолевал сон. В ресторане было неуютно и к тому же невыносимо жарко. Ему хотелось домой. Страшно хотелось домой. Вдруг ему пришло в голову, что он даже не сумел попрощаться с вещами, которые окружали его всю жизнь. В ящиках его письменного стола остались фотографии, письма матери, отца, Марты, даже Люции. Он забыл о них. Во всем этом, вероятно, будут рыться.

Люция! Острая физическая боль сжала ему сердце. Как хочется еще хоть раз увидеть ее.

«Мне кажется непостижимым, что я могла быть с вами близка. И я сжигаю мосты, все мосты, соединяющие с прошлым», — сказала она ему.

Он перелистал газеты, хотел узнать, идет ли сегодня «Васса Железнова». Чтобы убить время, он решил пойти на трехчасовой сеанс в кино, как ему посоветовал Шмидтке. После долгого выбора он остановился на советском документальном фильме о китобойном промысле в Антарктике. Он не хотел ничего возбуждающего. Он сидел в ложе один, устроился поудобнее, ноги вытянул и положил на свободный стул и даже вздремнул. А потом не столько смотрел на экран, сколько разглядывал в партере публику. Зрители спокойно похрустывали леденцами либо лизали эскимо. Он завидовал беззаботности этих людей, они были ему неприятны. В половине шестого он потолкался возле театра. Увидел ее. Она шла, повиснув на руке молодого человека с пышной светлой шевелюрой. Он что-то рассказывал ей, и Люция смеялась. Фишар услышал ее смех, когда она еще была на противоположном тротуаре. Они остановились перед входом в театр и прощаясь долго держались за руки. А когда расстались, еще раз обернулись друг к другу.

Фишар вдруг показался себе нищим. У него ничего уже не осталось — только тоска и боль. Это ощущение не оставляло его и тогда, когда он позже расположился в просторной квартире Шмидтке.

Он принял ванну, надел домашние туфли, которые ему приготовил Шмидтке, и ждал, сидя у низкого столика, на котором стояла неизбежная бутылка коньяку, пока Шмидтке закончит телефонный разговор. Вслушивался в его английское произношение.

Потом Шмидтке сел напротив него, посмотрел на часы и сказал:

— Должен вас покинуть, доктор. Располагайтесь, как дома. Здесь вы в полной безопасности.

— Успокойте меня, Смит, — попросил Фишар усталым голосом. — Скажите мне, что вы думаете делать со мной дальше…

— Прежде всего весь завтрашний день вы отсюда никуда не будете выходить. Поймите, что ваше положение сейчас ничуть не лучше, чем то, в каком оказался я три года назад, находясь в вашем доме. Я рад, что могу отплатить вам услугой за услугу, — засмеялся он.

— Благодарю. Лучше бы в этом не было необходимости, — ответил с горечью Фишар. — Скажите мне, когда и как я уеду. И что будет с Ольгой? Вы, надеюсь, не собираетесь посадить ее мне на шею?

— О ней я позабочусь сам. Отвезу вас в субботу в Швигов. На дипломатической машине. Поэтому не изображайте героя. Знаю, что у вас к этому есть склонность.

Фишар самоотверженно сносил все его дерзости. Вытерпел бы, вероятно, еще многое и похуже. Впрочем, Шмидтке вел себя относительно прилично. Он уже не делал из всего никаких тайн. Теперь Фишар узнал, что Шмидтке повезет в субботу еще Краммера, Геврле и Годуру.

— Геврле! — удрученно воскликнул Фишар. — Ведь это дурак. А как это вы добрались до Годуры?

— Он протеже Гуммеля, — ответил Шмидтке. — Как бы не забыть, вы взяли деньги?

Фишар утвердительно кивнул и опорожнил свои карманы. Шмидтке отсчитал триста тысяч. Двадцать тысяч оставил Фишару.

— Если вдруг вам на что-нибудь понадобятся, — сказал он. — Что у вас останется — отдадите на границе Гуммелю. Там они для вас уже не представят никакой ценности.

— Как это? Разве вы нас не повезете через границу?

— Только до Швигова, доктор. Там дождетесь Гуммеля. Он доставит вас оттуда в… ну, как оно называется… да, Кашпербауде.

— Кашпарова буда, — оживился Фишар. — Знаю это местечко…

Ездили туда с Мартой из Швигова до войны почти каждое воскресенье обедать. Это неполных четырнадцать километров. Оттуда открывается великолепный вид на Баварскую долину. Марта очень любила это место.

«Пруха должен был бы построить виллу здесь. Тут чувствуешь себя совсем невесомым, тебя словно вздымает на волнах!» — говорила она. В последний раз они были там с нею в сорок седьмом. С тех пор прошел только год… От туристского домика остались лишь обгорелые балки и груда кирпича. Он сказал об этом Шмидтке.

— Вы ведь не собираетесь устраивать там вечеринку. Насколько мне известно, там будет ждать человек Гуммеля, который переправит вас через границу до Китцберга. Это не больше двух с половиной часов пути пешком.

Фишар знал Китцберг. Это маленький захолустный немецкий городишко.

— Сеймур сейчас находится по служебным делам в Мюнхене. Он с машиной будет дожидаться вас в Китцберге.

— А оттуда в Мюнхен?

Шмидтке кивнул и поднялся.

— Я должен идти. Для выяснения подробностей у нас еще достаточно времени.

После ухода Шмидтке Фишар пошел в отведенную ему комнату и прилег. Она была почти без всякой мебели. Стояла лишь тахта и вместо ночного столика обыкновенный стул; стены голые, с потолка свисала лампочка без абажура. Постель не была приготовлена, на тахте лежало только шерстяное одеяло и жесткая подушка. Фишар с досадой подумал, что забыл попросить Шмидтке одолжить ему пижаму. Он выключил свет, разделся и лег. Шерстяное одеяло раздражало невыносимо. Он встал и надел на себя рубашку. Завтра она будет вся измята. Он не выносил мятых рубах. Чистое белье лежало в чемодане у Ольги. Можно было бы завтра купить себе рубашку. «Весь завтрашний день отсюда не выходить», — приказал Шмидтке.

Уличный фонарь озарял комнату тусклым светом, через приоткрытое окно долетало далекое громыхание трамвая. Комната превратилась в мрачную безутешную темницу. Давным-давно, в детстве еще, он читал книжку. Забыл ее название, много раз уже тщетно пытался он вспомнить его. Но одна картинка из этой книги застряла в памяти со всеми подробностями: темница без окон, без дверей. На полу лежит обреченный узник. Это молодой араб; его обнаженное по пояс тело истощено, полный ужаса взгляд прикован к темному потолку. Под картинкой было написано: «Железный потолок медленно и неотвратимо опускался все ниже и ниже…»

Фишар почувствовал, как бешено заколотилось у него сердце. Он весь покрылся потом.

3

Езда в автомобиле солнечным сверкающим утром доставила ей наслаждение. Ольга испытывала блаженство, но не только от езды: она лишь умножала постоянное ощущение радости, которое в ней поселилось с той минуты, как в ее жизнь вошел Смит. Голубок. Откуда бы он ни взялся, теперь он с нею. К ее счастью, на ее радость; он развеял мрак, который обволакивал ее, разогнал страх и тоску, которые ее терзали. Он постоянно с нею, вечно в ней, даже теперь, когда она одна. Утро ясное, свежее, росистое; у обочин дороги и в садах цветут черешни и яблони, придорожные поля дышат, благоухают жизнью.

Это Ольгина весна. Весна Голубка́. Их весна.

Над нею высится небосвод, бездонное ясное небо, и под ним вдруг оказывается столько места для желаний, мечтаний, которые он исполняет. Он может все. Он смелый, ничего не страшится, крепкий, как скала.

Это так просто, естественно и все же удивительно: временами, когда она лежит рядом с ним и смотрит на его лицо, на седеющие пряди волос на его висках — из-за них она и стала называть его Голубком, — ей казалось непостижимым, как этот человек, вчера еще чужой, стал вдруг ей таким близким, словно он всегда, с незапамятных времен существовал в ее жизни, словно это был тот, кого она ждала и не могла дождаться. Он пришел, взял ее за руку и сказал: «Пойдем, я поведу тебя». Вывел ее из мрачного лабиринта на солнце, и вдруг она увидела, что жизнь не враг, с которым нужно бороться и сражаться, а наслаждение, бесконечное наслаждение; она широкая, как река, которая течет у нее под окнами, и светлая, как это ясное и трепетное утро.

Вдруг дни стали иметь завтра, которое может принести сумасшедшую радость. Вот так и нынешний день имеет свое завтра. Завтра он приедет к ней. Вечером они будут совершенно одни, она возьмет его за руку и поведет его по местам, которые так тесно связаны с ее жизнью, с ее юностью и детством. Ей казалось, что она обязательно должна так сделать. Что только после этого она будет принадлежать ему целиком. Что этим она дарит ему не только свое настоящее, что она вверяет ему не только свое будущее, но что она ему отдает и свое прошлое. Вот я какая, теперь ты знаешь меня, я твоя. И после будет уже только будущее. Его и ее. Бежать из этого мира, в котором все холодно, сурово и чуждо, из этого мира, который ее душит, не дает ей свободно вздохнуть.

«В мае мы поженимся, — сказал он ей недавно. — Получу, вероятно, отпуск, поедем в Париж, а потом за океан. Когда же вернешься со мной обратно сюда, будешь совсем другим человеком…»

«Я уже сейчас совсем другой человек», — сказала она ему.

«Станешь американкой».

Он пришел к ней вовремя. Что называется, в самую последнюю минуту. Вероятно, она бы совершила какую-нибудь глупость: ей были уже невмоготу все эти мелочные заботы и повседневные неприятности, эти люди, которые ее утомляли, надоедали ей, наводили на нее скуку и которых она знала как свои пять пальцев. Она уже была готова на все. Возможно, что она вышла бы замуж за Людвика, возможно, поступила бы с собой, как мать. Теперь ей это не грозит…

К полудню она добралась до Пльзени. Пришлось расстаться со своими согревающими душу мыслями. Это было так же неприятно, как выбираться из теплой постели в холодной комнате.

Она снова должна думать о будничных делах. Прежде всего надо сделать покупки. Сколько их завтра приедет? Краммер, Фишар, Геврле, Годура. И, понятно, Голубок. Надо бы купить ветчины — но достанет ли она ее здесь? — яйца, хлеб, печенье, сыр — самые простые вещи, чтобы ей не пришлось торчать на кухне. Вино и коньяк. И хорошо бы тут пообедать. Из широкого окна ресторана, который она выбрала, открывался вид на разрушенный бомбой и пока не восстановленный дом. Нет, Ольга не хочет войны.

«Если будет война, — сказал Голубок, — уедем за океан, там о ней ничего не будешь знать».

В половине первого она выехала из Пльзени и около двух часов дня уже была в Швигове. Сад и дом из красного кирпича сияли на солнце. А вот и белые кроны цветущих черешен вдоль дороги, пестрые клумбы, сверкающий пронзительной зеленью газон и светлые стволы берез, смотрящихся в гладь пруда.

Еще прежде, чем она въехала через распахнутые ворота в сад; еще до того, как она вышла из машины, она почувствовала, что ее охватывает невыразимое блаженство.

«Если я и была когда-либо по-настоящему счастлива, то только здесь, — думала она, глядя на этот цветущий уголок. С каким удовольствием пробежалась бы она по лужайке, ведущей к пруду, ей хотелось кричать, петь. Скрипнула калитка, и из-за заборчика, отделяющего огород, показалась сгорбленная, жилистая фигура Рознера; он торжественно снял шляпу и сказал:

— Сердечно приветствую вас, барышня!

Все ее в эту минуту умиляло. И Рознер тоже. Боже, как он постарел!

— Благодарю вас, как поживаете?

— Да вот, пока ноги носят, — сказал он почти без улыбки. — А почему же вы одни? Я думал, что приедут гости.

Он растерянно огляделся вокруг, как будто кого-то искал. Она сообразила: ведь в машине у нее три чемодана. Один Фишара и два поменьше — ее.

«Чемоданы никому не показывай. Каждому это сразу же бросится в глаза. Старика можешь задержать до субботнего утра, чтобы не оставаться ночью одной», — сказал вчера Голубок.

— Сейчас отнесу ваши вещи, — сказал Рознер.

— У меня нет никаких вещей, — ответила поспешно Ольга. — Я приехала только на воскресенье. Лучше откройте гараж. После придете ко мне. Надо с вами поговорить. Ничего утешительного, Рознер.

— А что? — спросил он и, не дожидаясь ответа, кинулся к гаражу, чтобы открыть ворота.

Она въехала в гараж, подождала, пока Рознер скрылся в доме, взяла из машины один из своих чемоданов и сумку с покупками и отнесла их в свою комнату.

Приняла ванну, переоделась, потом крикнула Рознеру, чтобы он принес ей наверх чай. Переговорит с ним сейчас же, пусть это уже будет позади.

«Сочини ему что-нибудь, — сказал Голубок. — Ну, что ты, например, продаешь виллу. Вот эту штучку возьми с собой на всякий случай, ежели останешься одна», — и дал ей маленький пистолет. Он был точно по ее руке. Она рассмеялась! На что он ей? Она никогда бы не отважилась выстрелить. Но все же взяла его, скорее потому, что эта вещичка понравилась ей, никогда прежде она не видела такой. Теперь пистолет тихонько лежал на дне чемодана.

— Чай поставьте сюда, Рознер, — она указала на ночной столик возле тахты.

«Старик действительно чудовищно неловок. Мама была права. Все равно с ним пришлось бы расстаться», — подумала она.

— Присядьте на минутку.

Он сел на краешек стула, ссутулился и сложил на коленях свои большие жилистые руки.

— Вы знаете, как все у меня после маминой смерти складывается. И вообще как все складывается. Швигов теперь мне ни к чему. Он требует больших расходов.

— Да, да, — закивал старик. — На чердаке течет, ремонтировать крышу надо обязательно. Связался я с неким Адамеком из Льготы. Он как будто кровельщик…

— Думаю, что в этом уже не будет необходимости, Рознер. Я решила продать Швигов. Мы оба должны будем с ним расстаться, — сказала она и следила за тем, как он это воспримет.

Он остался спокойным. Закивал головой, словно одобряя ее решение.

— А могу ли я узнать, как скоро? — спросил он немного погодя.

— Немедленно, Рознер, — ответила она. — Ничего не могу поделать. Я думала, что отвезу вас на станцию еще сегодня. Сколько вам понадобится времени, чтобы уложить вещи?

— Ну что ж, ладно, — задумчиво сказал он, пожав плечами. Подумал немного, потом поднял голову и спросил: — А к чему такая спешка? Кто же это покупает виллу второпях?

— Я и сама не знаю, — ответила она равнодушно. — О покупателе позаботился доктор Фишар.

— Ну что ж… — начал было он, но осекся. — Я это к тому, чтобы вы поняли. Я бы мог, пожалуй, уехать и сейчас, да только ко мне приедет дочка.

— Мария? — с кисло-сладкой миной воскликнула Ольга. — Когда?

— Писали, что собираются в субботу. То есть завтра. Она с женихом. Как же я их могу теперь известить? Они уже, вероятно, в пути. В письме говорилось, что они заночуют в Таборже. Это же бог знает где, и едут они на мотоцикле.

— На мотоцикле? — повторила Ольга, сама не зная, почему это ее так удивляет. Потом вскочила.

— Нет, это никуда не годится! — повторила она несколько раз.

Рознер сидел спокойно, нисколько не волнуясь. Его спокойствие ее раздражало. «Помни, он должен безотлагательно выехать оттуда — до того, как мы туда приедем», — повторил ей несколько раз Голубок.

«Будь спокоен! Это не проблема», — ответила она ему. А теперь вдруг это стало проблемой. Ведь Рознера никто не принимал в расчет. А как, собственно, он отнесется к этому?

— Что же, они собираются устраивать здесь свадебный пир, да? — раздраженно спросила она.

Он бросил на нее растерянный взгляд. Она поняла, что должна взять себя в руки, чтобы не возбудить подозрений. «Теперь ко всему относятся подозрительно. К каждому слову. Умышленно сеют среди людей недоверие, — говорил Альфред. — Каждый a priori подозрителен».

— Досадно, — сказала она немного спокойнее.

— Они, вероятно, пробудут здесь только одну ночь — это ведь не так страшно, — заметил робко Рознер. — Они — я имею в виду молодых — в виллу даже не зайдут, вы можете быть совершенно спокойны. Разве только потребуется их помощь, когда приедут гости.

— Нет, нет! — сказала она задумчиво.

Необходимо что-то предпринять. Ольга взглянула на часы. Уже перевалило за три. Надо было бы вернуться в Прагу. Но у нее нет сил снова пускаться в такой долгий путь. Пожалуй, достаточно будет телеграммы Голубку. Нет, не Голубку.

«Это нахальство, — сказал он ей как-то. — Следят даже за иностранными дипломатами. Лучше не пиши мне и не звони по телефону. Делай это через Альфреда». Да, пошлю телеграмму Альфреду. Он, безусловно, будет дома. В последнее время он редко выходит. И, вероятно, он будет собираться в дорогу. У нее отлегло от сердца, словно она решила трудную задачу.

— Поеду кое-что купить, — заявила она вдруг.

Рознер встал и извинился:

— Не сердитесь, барышня. В воскресенье утром мы уберемся…

— Хорошо, хорошо, — ответила она почти любезно. Она вывела из гаража машину, осторожно проехала по узкой лесной дороге и, когда очутилась на шоссе, прибавила скорость.

«Отложите отъезд на день, Ольга», — повторяла она взволнованно снова и снова и не успокоилась до тех пор, пока не доехала до К. и не отправила на почте телеграмму.

4

В Швигов Людвик добрался уже после четырех часов. Ворота, ведущие в сад и гараж, были открыты настежь. Из темноты гаража вынырнул Рознер с метлой в руке и удивленно уставился на Людвика.

— Вы меня помните? — спросил его Людвик, стоя у ворот.

Прошло с минуту, прежде чем Рознер ответил.

— Вы были здесь прошлым летом. С теми молодыми господами. Вы… — он не мог вспомнить его имени.

— Янеба, — помог ему Людвик. — Барышня здесь?

Рознер кивнул утвердительно.

— Вернется с минуты на минуту. Вы пришли со станции пешком?

— Я приехал на автобусе, — ответил Людвик.

— Ах, так! Иначе вы ее встретили бы. Прошло не больше четверти часа, как она уехала.

— У нее гости? — поинтересовался Людвик.

Старик замотал головой и поглядел нетерпеливо в сторону гаража, который за минуту до этого он начал было подметать.

— Я могу подождать ее? Тут, в саду?

Рознер кивнул и скрылся в гараже. Людвик прошел в сад. У пруда стояла белая крашеная скамья, она резко выделялась на фоне сочного зеленого газона. Он повернул ее так, чтоб видеть вход в дом и ворота.

Свежий воздух, ласковое солнце, тишина и покой. Это было как бальзам. Людвик чувствовал, как к нему возвращаются силы, которые ночью он так бессмысленно растратил в обществе Краммера.

Они пили всю ночь. Переходили из ресторана в ресторан. Около полуночи, вспоминал Людвик, оказались они в «Театральном». Он надеялся, что встретит там Люцию, что, что… Ничего. Хорошо, что не пришла. Сперва ой оставался с Краммером, потому что надеялся выведать у него что-нибудь насчет Ольги. Потом, когда он решил отправиться следом за нею, он остался с ним, чтобы скоротать время до утра. Теперь он ловил в памяти обрывки своего разговора с Краммером. Краммер то ли не хотел говорить, то ли знал слишком мало. Под конец, когда Краммер выглядел уже достаточно пьяным, Людвик спросил его прямо:

— Ольга едет в субботу с вами?

Тот пожал плечами, потом уставился пьяными глазами на него и сказал подозрительно:

— Послушайте, вы, кажется, что-то замышляете. Советую вам в последний раз: не суйтесь в эти дела…

— Не могу, — ответил Людвик.

— Что вы хотите делать?

— Вырвать ее из когтей этого… — сказал Людвик с упрямством пьяного.

Краммер рассмеялся.

— Как бы не так! Заранее могу сказать, чем все кончится. Если будете путаться у него под ногами, он вас уберет с дороги, и все. Помните, что на свете есть личности, которые не могут спокойно видеть человеческого горла. Они считают, что горло существует только для того, чтобы его перегрызть. Он принадлежит именно к этой категории.

Потом Краммер проговорился, что в пятницу вечером у него свидание со Смитом в Валдштейнском ресторане.

— Буду пить до завтрашнего вечера, — заявил он. — Потом выслушаю последние наставления перед дорогой и снова буду пить.

Из всего сказанного Краммером Людвик сделал вывод, что в пятницу утром Ольга действительно едет в Швигов одна. Это решило все. К утру он бросил Краммера и около шести был на вокзале, чувствуя, как напрягает всю свою волю, чтоб не выглядеть пьяным. В поезде он сразу же уснул, проснулся только в Пльзени, там он зашел в вокзальный ресторан, выпил кружку пива и даже вздремнул, дожидаясь поезда на К. Только на свежем воздухе начал улетучиваться хмель. А вместе с ним, разумеется, и решимость.

«Вырву ее из когтей», — хвастал он ночью. Теперь это вдруг показалось ему смешным. Смешно также и то, что он тут. Он не должен был пить. Человек, вероятно, не должен столько пить. В редакции сегодня ему надо было сдать статью о Первом мая для праздничного номера. Где статья и где редакция? И где Людвик?

Он поднялся со скамьи, подошел к самой воде и долго смотрел на спокойную поверхность пруда. Вдруг им овладело неодолимое желание погрузиться в воду. Он снял пиджак, засучил рукава рубашки и спустился по ступенькам вниз. Решил хотя бы сполоснуть лицо. Но как только наклонился, у него закружилась голова и он едва не свалился в пруд. Умывался осторожно, одной рукой, а другой держался за перила.

Ночью все было ясно. Ему словно дали приказ: должен спасти Ольгу! В одно мгновение его пронзила жгучая боль. Ярость. Ревность. Уязвленное самолюбие. Бог знает, что это было. Теперь в нем уже снова ничего нет. Прогорела, остыла печь. Надо бы снова разжечь ее. Напиться. Пожалуй, он должен выпить чего-нибудь, чтобы в нем снова вспыхнуло пламя. Ведь он здесь, и вот-вот появится Ольга, встанет перед ним, а Людвик не знает, что скажет ей. Будет нести какую-нибудь чушь. Выжимать из себя одни только громкие слова. Шпион, катастрофа, безумие, опомнись… Ему надо бы уйти, пока еще есть возможность. Но на это у него уже недоставало сил.

Он растянулся на скамье и, тщетно пытаясь привести свои мысли в порядок, тупо смотрел на дом из красного кирпича.

В нижнем этаже под террасой — окно библиотеки. Там был рабочий кабинет Фишара. Второе широкое окно возле крыльца — это окно гостиной. Там есть камин, а посреди комнаты — массивная деревянная колонна. На террасу выходит стеклянная дверь из комнаты верхнего этажа. В ней висит хрустальная люстра, а на комоде стоят часы с колонками. За этой комнатой — апартаменты Марты Пруховой, затем Ольгина комната и комнаты для гостей. Маленькие, только для ночевки. К дому примыкает пристройка для прислуги, и возле нее — огород. Вилла эта влетела им в копеечку. Деньги! Вчера он ничего не тратил, за все платил Краммер. Это хорошо. У него в кармане сейчас порядочная сумма — получил аванс за статью о Первом мая. А, ладно! Какое уж там лирическое воодушевление! А Ольга тоже хороша. Поколотить ее следовало бы. Вот тебе, получай, ты, шлюха, вот тебе еще! А что ему, собственно, до нее? Любит ее? Пожалуй, только бесится из-за того, что досталась она не ему, а этому мерзавцу Смиту. Из-за того, что тот его обскакал, а она его, Людвика, предала.

Небо над ним голубое, глубокое, бездонное, такое же бездонное, как и его растерянность. То был не сон и не бодрствование. Он сознавал, что лежит на жесткой скамье, что в лицо ему светит солнце. И все же ему привиделся сон. Возница гонит коней и хлещет над их головой бичом. Щелк! Щелк! Перед упряжкой вдруг выросла каменная стена. Кони становятся на дыбы. Щелк! Щелк!

Видения продолжались, вероятно, всего лишь несколько секунд, возможно, это было затмение рассудка, возможно, обморочное состояние. Над ним шелестела осина, и издалека донесся гул мотора. Возвращалась Ольга. Он встал, набросил на плечи пиджак, плащ взял в руку и пошел ей навстречу. Она вышла из машины и смотрела на него все время, пока он шел к ней. Вероятно, она его не сразу узнала, ведь она близорука.

— Господи, откуда ты взялся? — воскликнула она, не скрывая своего изумления.

— Сам толком не знаю, — сказал он. — Но раз я уж здесь, то хотел бы с тобой поговорить.

Ольга подняла брови. Это было знакомо. Заменяло вздох и значило «опять». Она посмотрела на часы.

— Ты намереваешься остаться здесь на ночь?

Людвик пожал плечами.

— Но завтра утром уедешь, — сказала она.

— Как прикажешь.

Она отворила дверь в библиотеку.

— Потом спущусь сюда, — сказала она.

Возле двери находился умывальник, Людвик нашел там принадлежности для бритья и с удовольствием побрился. Потом спустился на первый этаж и довольно долго разглядывал библиотеку. Большую часть ее составляли книги по юриспруденции, в основном немецкие, было несколько модных романов: «Юг против Севера», «Сага» Голсуорси, Аксель Мунтс, Селин и детективы. На нижних полках были сложены старые журналы и газеты. Юридические, женские, «Эва», несколько номеров «Гвезды», «Народни политика», «Народни листы», «Лидове новины». Все вперемешку. Груда предвоенной «Пршитомности». Людвик листал журналы. Это был, вероятно, архив Фишара, поскольку в каждом номере была его статья. Он примостился на диване, немного почитал, а потом заснул. Когда проснулся, уже наступили сумерки; гостиная, куда он торопливо вышел, надеясь застать там Ольгу, была погружена в темноту. Ольга сюда так и не приходила. Вероятно, тоже уснула. В камине были сложены поленья. Он разжег их, выключил свет, сел в одно из кресел и уставился на огонь.

Вскоре пришла Ольга. Принесла холодного мяса и бутылку вина. На ней было вечернее платье.

— Для кого ты так вырядилась?

— Просто привычка. Я переоделась бы, даже если бы была одна.

Она села напротив него в кресло, повернулась к камину и, страдальчески наморщив лоб, тоже стала глядеть на огонь.

— Откупорь вино. Пей и ешь, — сказала она.

— Не буду пить, — ответил он. — Я пил всю ночь. — Потом добавил с особым ударением: — С Краммером.

Она взглянула на него равнодушно и отчужденно.

— Это значит, что я все знаю, — продолжал Людвик.

— Что знаешь? — услышал он ее голос.

Они разговаривали, не глядя друг на друга.

— Что хочешь с ними бежать. Со Смитом, Краммером, Фишаром. Я приехал, чтобы…

— Приехал зря, — поспешно прервала его она. — Для чего мне бежать!.. Этот вздор тебе наговорил Краммер?

Он понимал, что все это лишь его догадки. Он действовал наобум, предполагая, что попадет в цель. Краммер ему ничего подобного не говорил. А может, говорил? Он уж и сам не знает.

— Это неважно, — оборвал он ее раздраженно. — Уверен, однако, что это безумие, то, что ты делаешь и что хочешь делать. Ты идешь к катастрофе. Ольга, опомнись, пойми, что это за человек…

— О ком ты говоришь? — спросила она холодно.

— О Смите.

Она рассмеялась.

— Что ты о нем знаешь? Ничего, — ответила она.

Ну вот, опять! Он допускает именно те ошибки, которых так хотел избежать. Ничто ее не убедит. Он скажет ей: Смит — шпион, совершенно заурядный гестаповец, бандит, который убивал — как это говорил Краммер? — который выбивал у людей зубы и шарил в их тюфяках. Она рассмеется. Не поверит. Людвик не знает, чем ее пронять. Как ее поколебать, чтобы она потеряла свою несносную уверенность? Он молчал.

Однако она вскоре не выдержала:

— Каждый нынче норовит влезть в самые что ни на есть интимные дела. С меня хватит. Ненавижу все это. И ненавижу любого, кто этому способствует.

— И, разумеется, меня, — сказал Людвик.

— Да, — ответила она без колебаний.

Он встал, прошелся по комнате. Решил было сейчас же уйти, но раздумал, вернулся и сказал как только мог спокойно:

— Только помни, все, что ты считаешь ущемлением своей свободы, для остальных и, несомненно, для большинства людей это условие для того, чтобы они чувствовали себя свободными. Чтобы они вообще могли жить. Пойми ты это.

— Для тебя, вероятно, также?

— Да.

— Мне нет никакого дела до остальных людей.

— То, что происходит вокруг нас, — продолжил Людвик, — не свалилось с неба. Этого никто не выдумал, оно просто существует, и существует закономерно…

— Закономерно, — сказала она презрительно. — Оправдываешь свою нечистую совесть.

— И так же закономерно ты окажешься в тупике, — продолжал он. — Будешь вынуждена поступать против своей совести, против человеческой совести, понимаешь, человеческой…

— Хватит разглагольствований; говори, чего ты от меня хочешь и зачем приехал сюда? — оборвала его Ольга.

Людвик остановился на середине комнаты, довольно далеко от нее. Лица ее он не видел.

— Прошлой ночью я поддался иллюзии, что могу еще помочь тебе. Что должен помочь тебе. Предостеречь тебя. Теперь вижу, что напрасно. Да, я истерзан, — воскликнул он. — Ты меня истерзала, ты играла моими чувствами. Но я простил бы тебе, отказался от тебя, если бы мог тебя отвлечь от этой сомнительной авантюры, в которую ты так безрассудно бросаешься. Ты для меня уже ничего не значишь, ты просто несчастный человек, который…

— Я несчастная! С чего ты это взял? Счастливая, счастливая я… — вскричала она с такой неподдельной искренностью, что Людвик изумленно, уставился на нее. — С тобой я никогда не была счастлива. Сомнительная авантюра! Возможно. Но буду по крайней мере хоть какое-то время жить, а не топтаться на месте, как ты. Все уже хоть на что-то решились, только ты не нашел решения. Только ты хочешь сидеть между двух стульев, всем сочувствовать и ничем не рисковать.

— Да, ты права, я понял это поздно. Только ты свое решение принимаешь вовсе не ради каких-то принципов, а ради Смита. Ты целиком подчинилась ему, и это погубит тебя.

— Да, подчинилась. Потому что до той поры, пока я не познакомилась с ним, я вообще ничего не знала. Ничего, понимаешь. Ни что такое любовь, ни какой может быть жизнь. Из-за своей беспомощности хваталась за все, даже за тебя. А ты вообразил, что можешь меня отговорить…

— Уже не воображаю, — ответил Людвик.

Он поглядел на Ольгу. Было в ней что-то непримиримое, враждебное, и сидела она прямее, чем всегда. Перед ним словно был другой человек, которого он никогда не знал. Он бессильно опустился в кресло и сказал скорее для себя:

— До чего ты дошла…

— А ты? — спросила она. — Кому ты служишь? Убийцам моей матери, людям, которые меня удавили бы при первом удобном случае, если бы я поддалась. И если бы тебя обработали, то и ты проделал бы со мной то же самое…

— Ты несешь вздор. Спроси-ка Краммера, Фишара, кто он, твой Смит, если не веришь мне.

— Фишара, Краммера! — сказала она презрительно. — Где бы они были, если б не он! Фишара бы посадили, да и с Краммером, возможно, было бы не лучше. И хватит об этом. Если хочешь, поговорим о чем-нибудь другом…

Говорить было не о чем. Не было ничего другого. Ольга встала и подошла к стеклянной двери, которая вела из гостиной прямо в сад. Отдернула занавеси, и голубой свет луны ворвался в неосвещенную часть комнаты.

Он хотел уйти, не сказав ей больше ни слова. Она, однако, подняла голову и спросила со страхом в голосе:

— Что ты собираешься делать?

— Спать. Утром уеду, — ответил Людвик.

— А потом?

Он окинул ее долгим взглядом. Была она красивая, но холодная, чужая и враждебная.

— А потом? Что будешь делать?

Он рассмеялся.

— Предоставлю тебя твоей судьбе. Называется она Смит или черт его знает как.

Она промолчала, снова отвернулась к стеклянной двери и засмотрелась на сад. Людвик пошел в библиотеку. Повалился на диван, укрылся тяжелым синим пледом, который лежал на расписном ларе. Долго не мог уснуть, несмотря на то, что устал. Взял машинально с ночного столика один из номеров «Пршитомности», который был открыт на странице со статьей Фишара. «Впечатления от путешествия по Италии». Он читал ее днем, но не дочитал.

Глаза Людвика слипались. Ему так хотелось, отчаянно хотелось, чтобы уже было утро.

Когда он проснулся, солнце уже пробиралось в комнату. Он спал так крепко, что ему понадобилось время, чтобы сообразить, где он, почему он тут и что произошло вчера вечером. «Ольга!» — сказал он себе. Но ничто в нем на это не отозвалось. Наоборот, покой и робкая радость закрались в его сердце. Конец, он свободен, и его совесть чиста! Людвик встал, наспех умылся, закурил сигарету и вышел в сад. В саду было тихо, спокойно и свежо. На газоне сверкали капельки росы. Людвик взглянул на часы. Они остановились. Он попытался определить время по солнцу.

— Вероятно, уже поздно, — сказал он себе.

Посмотрел на окно Ольгиной спальни. Оно было открыто, но шторы были приспущены. Она еще спала.

Он вышел за ворота на лесную дорогу. И пустился в путь. Шел туда, куда вела дорога. Каждая дорога куда-нибудь ведет. Только его дорога никуда не ведет. Не вела, поправил он себя.

Из-за поворота показался красный мотоцикл. Ехал медленно, дорога была неровная, и он то съезжал влево, то снова сворачивал на правую ее сторону. За рулем сидел мужчина в кожаной куртке, на голове его был шлем. За ним сидела женщина, лицо ее скрывали большие защитные очки.

Людвик прижался к деревьям, чтобы дать мотоциклу возможность проехать. Мотоцикл остановился. Мужчина соскочил, стянул с головы шлем и, смеясь, закричал, показывая на Людвика:

— Он!

Это были Ондржей Махарт и Мария Рознерова.

5

Годура, устроившийся у окна комнаты для гостей, смотрел на лесную дорогу, но не упускал из поля зрения и мотоцикл, стоящий у ворот возле бетонного столбика. Он отказался проводить время с остальными. Когда он узнал, что в вилле старик Рознер не один, а что туда приехал, как им сообщила Ольга, Ондржей Махарт с Марией Рознеровой, его охватил страх. Ему казалось почти фатальным, что здесь, в этом уединенном месте, в решающую минуту своей жизни он снова столкнулся с Махартом. Это предостережение, чтобы вовремя отказаться от опасного предприятия. Он настаивал на немедленном возвращении в Прагу. Но Смит это категорически отклонил.

— Не отходите от окна и не спускайте глаз с мотоцикла, — сказал он Годуре.

И вот Годура смотрит и ждет. На дороге тихо и пусто. Время тянется до отчаяния медленно. Не только у него, но и у остальных, порознь рассевшихся в гостиной швиговской виллы, такое чувство, что они попали в западню. Каждый старался рассеять подавленное настроение, как умел. Краммер — коньяком и юмором висельника, Геврле ежеминутно вскакивал с кресла и что-то восклицал, Фишар предавался воспоминаниям, которые его тут, в Швигове, неотступно преследовали.

На столе засыхали на блюде бутерброды с маслом и паштетом, ветчина и колбаса с огурцами.

— Сейчас три, — сказал Фишар, глядя на часы. — До приезда Гуммеля остается шесть часов. Еще всякое может случиться.

— Ничего не случится, — сухо ответил Шмидтке.

— Либо все, — констатировал Краммер. Он налил себе коньяку и продолжал: — Послушайте, доктор, этот ваш Швигов как будто специально создан для представлений на лоне природы. Хорошо было бы поставить здесь идиллическую оперетту «У белого конька». Смотрел я ее однажды еще мальчишкой. Но, может быть, вы правы. Сегодня все это скорей похоже на трагедию.

Геврле при этих словах вскочил и, заложив руки за спину, забегал по комнате.

— Сядьте, черт вас дери, — прикрикнул на него Шмидтке.

— Беготня не входит в вашу роль, — сказал Краммер. — Сейчас мне пришла в голову одна мысль… Это была бы очаровательная оперетта. Представьте себе нашего Томаша Геврле в образе Коменского, прощающегося с родиной и поющего при этом… Как вы думаете, что бы он мог петь?

— Краммер, — простонал Фишар, — ваши остроты причиняют мне страдания в полном смысле этого слова.

— Ага, вот что! «Никогда не вернется мечта юных лет». На небе загорается утренняя заря, наш шеф-редактор поднимает чашу и принимает гуситское причастие.

Никто его не слушал, он выпил коньяк и умолк. Через минуту Геврле нарушил тишину, воскликнув:

— Я готов на все! Поборол в себе страх. Надо будет — погибну.

— Да замолчите вы! — оборвал его Краммер и, обращаясь к Фишару, сказал: — Говорите, шесть часов? Хорошая трагедия не должна длиться более полутора часов. Иначе из нее может получиться фарс или начнется смертная скука.

Фишар не отвечал. Краммер утомлял его. Все его утомляло. Последние два дня он жил как в дурмане. Выбрался из него только сегодня, когда они выехали. Утром у него было даже хорошее настроение. Наконец он что-то предпринимает, наконец он бежит от своего страха, от самого себя, от всего бежит. Казалось, что все пройдет гладко, без особого риска. Смирился с тем, что с ними едет этот взбалмошный Геврле, фанфарон, лишенный способности реально мыслить. Он начал было издавать какой-то нелегальный журнальчик, выманил у Фишара даже деньги. Хорош! Но не успел он этот журнальчик отпечатать, как его конфисковали.

Теперь Фишар снова впадал в то состояние полной потери контроля над собой, в котором он находился последние два дня в Праге. Опять ему казалось, что положение его безвыходно. Он заточен в бетонную камеру. Вырваться невозможно. А железный потолок медленно и неотвратимо опускается все ниже и ниже…

Последние часы, проведенные в квартире Шмидтке, похожи были на лихорадочный бред. Фишар что-то делал, готовился к отъезду, притворялся спокойным, будто все в полном порядке, в действительности же те две ночи он не сомкнул глаз: все думал, ходил по комнате. Механически выполнял распоряжения Шмидтке. В пятницу после обеда — просто невероятно, что это было только вчера! — Шмидтке сказал ему:

«О чем, дорогой, вы все размышляете? Для выбора у вас есть только две возможности: негостеприимная чужбина либо еще более негостеприимная тюрьма».

«Нет, есть еще третья возможность. Та, которую избрала Марта», — сказал себе Фишар.

Шмидтке, словно зная, о чем он подумал, заметил:

«В определенных ситуациях и это тоже, конечно, выход. Я полагаю, вы будете столь деликатны, что подыщете более подходящее на этот случай место, чем моя квартира».

Потолок опускался медленно и неотвратимо…

Когда Фишар вышел из машины и огляделся в швиговском саду, его охватило радостное чувство, оно длилось какое-то мгновение. Его страх и неуверенность вдруг исчезли в этом уединенном уголке, где он знал каждый куст, каждое дерево, каждую тропинку. Кажется, еще и теперь, закрой он глаза, он мог бы хоть на минуту воскресить свою молодость. Ах, все это сплошное заблуждение! Перед домом сидят Янеба, Махарт, старик Рознер и эта, как ее… его девчонка и злорадствуют, видя их испуг. Неприятно иметь их у себя за спиной. Телеграмму, которую послала Ольга, он не получил. Да так или иначе они должны были выехать из Праги. Не могло быть и речи о том, чтобы отложить отъезд. Шмидтке уже начал опасаться. «Черт возьми, это тянется слишком долго, — говорил он, — голову даю на отсечение, что они уже отправились за вами». Хоть несколько мгновений побыть бы наедине с собой! Ему так необходимо со всем здесь попрощаться. Хоть короткие минуты, с ним еще может быть Марта, молодая и красивая. Потом все это окончательно умрет. И он сам умрет.

Он поднялся с кресла и сказал:

— Пойду прогуляюсь по саду.

— Что это вам вздумалось, доктор? — задержал его Шмидтке. — Никуда ни шагу.

— А что от этого изменится? — пытался он возразить. — Ведь все равно они знают, что мы здесь. А что делается в саду — им не видно.

— В самом деле будет лучше, ежели вы откажетесь от этого сентиментального прощания.

— Вы так думаете? — пожал плечами Фишар и снова опустился в кресло. — Мне уже становится невмоготу оттого, что нас здесь сковывают по рукам и ногам.

— Мне также, — засмеялся Шмидтке. — Необходимо прибегнуть к противодействию. Пистолет, который я вам дал, при вас?

— Я его, вероятно, оставил в плаще, — сказал Фишар. Он встал и принялся ощупывать плащ, который он, войдя сюда, бросил на диван.

— А где ваш, Краммер?

— Будьте спокойны, шеф, — подделываясь под американского гангстера, отчеканил Краммер.

Шмидтке обратился к Геврле. Тот испуганно, словно отгоняя самого сатану, вытянул перед собой руки.

— Нет, нет! Ни за что!

— Э-э, да он истинно чешский брат[15]! — воскликнул Краммер. — Ему, видите ли, отвратительно убийство. У него голубиная душа. Смит! Кого надо застрелить? — продолжал он ломать комедию.

— Что же делать с этой штукой? — спросил Фишар. Он вернулся к своему креслу, держа в руке оружие.

— Спрячьте его в карман и сядьте, — ответил Шмидтке. — Эту вещицу надо всегда иметь при себе.

— Ну хорошо! А что же дальше? — спросил его Фишар.

— Сейчас, сейчас, — сказал, задумавшись, Шмидтке.

Необходимо было все взвесить. Отделить главное от второстепенного, совершенно не заботиться о том, удобно это или неудобно, учесть все возможности, заткнуть все щели, все предусмотреть и оградить себя от неожиданностей. Только что наверху он устроил Ольге допрос. Как будто она ему рассказала все, о чем говорила с Янебой. Он дал ей понять, что вела она себя непоправимо неловко. Она должна была обезвредить его, раз уж он оказался у нее в руках. Связать чем-нибудь его, не отпускать от себя, сделать его своим сообщником, чтобы он держал язык за зубами. Для этого, черт возьми, от нее требовалось не так уж много, — ну, в постель, если она этого не хотела, могла и не пускать его. Он и без того сразу же размяк бы и стал кротким, как ягненок. Смит почувствовал вдруг, что сыт по горло ее сентиментальной преданностью.

— Ты привезла драгоценности? — спросил он ее.

— Привезла.

— Сегодня ночью мы отправимся вместе со всеми, — заявил он.

Ольга побледнела. Но не отважилась ничего возразить. Он-то уж попадал в такие ситуации. Известно, что самое худшее в подобных случаях — колебаться и принимать половинчатые решения. Янеба и, несомненно, Махарт знают уже достаточно для того, чтобы скомпрометировать его. Дипломат, не дипломат — все равно это пахнет скандалом. Организация перехода границы, денежные махинации, любовные интриги. Все это может окончиться дипломатическим демаршем, а то и арестом, а это означает нежелательность пребывания Смита в стране, и хорошо еще, если найдется на кого обменять его. А если выплывут наружу старые дела военных лет, тогда он не уверен, что шеф не утопит его. Шеф не прощает нечистой работы. А это была бы нечистая работа. А потому лучше ретироваться. Он доберется до Мюнхена, там договорится с Сеймуром, чтобы тот уладил с шефом в Праге. Потом будет видно. Если тот захочет, он замнет и — услуга за услугу, как водится. А если шеф не захочет, тоже не беда. У Шмидтке будут развязаны руки, он себе что-нибудь подыщет.

Шмидтке чувствовал, как все на него смотрят и ждут, что он скажет. Он должен действовать, сохранять хладнокровие и хорошее настроение.

— Я не люблю непредвиденные ситуации, — заметил он. — И еще меньше — скуку. Тут, рядом, оказались наши хорошие знакомые. Что, если кто-нибудь из нас пригласит их сюда? Мы бы приятно провели с ними день!

— Как вы это себе представляете? — спросил Фишар.

— Так, как говорю. Ольга соскучилась по своей подруге детства, вы, Краммер, несомненно, хотите попрощаться со своим приятелем Янебой, а я позабочусь о том, третьем. Его, кажется, зовут Махарт. Старик не опасен. Он может пока что приготовить нам чай.

— Хорошо. Но зачем? — все еще не понимал Фишар.

— Чтобы они не уехали отсюда раньше, чем мы. Понятно. После нашего отъезда пусть делают, что их душе угодно.

— А если они откажутся?

— Заставим развлекаться, другого выхода нет, — засмеялся Шмидтке и показал на карман.

Он встал и кивнул Краммеру:

— Пойдемте за Ольгой.

6

— Который час? — крикнула Мария.

— Половина четвертого, — ответил Ондржей из кухни. — Успеем, даже если выедем около пяти.

Мария стояла перед распахнутой дверцей шкафа и вынимала из него жалкие остатки белья и одежды отца. Бросала на пол все, что было уже непригодно для употребления и не стоило везти в Кржижанов. Остальное складывала в старый потертый чемодан.

Утром, едва войдя в это жилище, о котором сохранила воспоминания еще с той поры, когда здесь хозяйничала мать, еще раньше, чем узнала, что Ольга продает Швигов и что она хочет, чтобы отец уехал отсюда немедленно, она решила заставить отца вернуться в Кржижанов.

— Если бы я знала, как ты живешь, ни за что бы тебя тут не оставила. Как же ты пережил здесь зиму? Чем ты питался, скажи на милость? — засыпала она отца упреками.

И хотя ее в дороге волновала мысль, что она снова увидит места, где не была десять лет и где провела свое детство, как только она очутилась здесь, она почувствовала, что ею овладевает возмущение против мертвой Пруховой и отвращение к Швигову. Ее удивляло, до чего же она охладела к этим местам.

На каждом шагу здесь все напоминало Прухову. Старая рухлядь, собранная отовсюду и небрежно напиханная в комнату, лишь бы ничего не покупать. Расшатанная кровать из комнаты для гостей, прогнивший садовый стол, стулья, валявшиеся в гараже, и древняя оттоманка, из которой вылезли пружины и конский волос и которая еще в те далекие времена стояла на чердаке. Этот роскошный буфет, она помнит, стоял когда-то в господской кухне. Теперь в нем нет стекол, он поцарапан и источен шашелем, на полках стоят всего лишь две тарелки, несколько баночек из-под горчицы и отцовский кофейник с цветочками.

Когда они сюда подъезжали, она очень волновалась. Она заставляла Ондржея ехать помедленнее. С изумлением отмечала, как все вокруг изменилось и в то же время оставалось прежним. Порубка, куда она продиралась за малиной и ежевикой через густой ельник, превратилась в рослый лесок, заслонивший горизонт; черешни у шоссе, которые она помогала высаживать, принялись и пышно цвели; ров, весною заполнявшийся журчащей водой, пересекло новое шоссе; распятие на перекрестке дорог сгнило и повалилось. Всюду что-нибудь изменилось. И Мария изменилась. А вот тут все по-старому. Старая Прухова тут словно все еще продолжает жить.

Уехать, как можно скорее уехать отсюда. Она тут ни за что не останется на ночь. Отец поедет в Прагу, Янеба предложил ему остановиться на ночь у него. Они с Ондржеем поедут следом за ними на мотоцикле. И если выедут в пять часов, могут быть к девяти в Праге.

Мария отнесла чемодан отца на кухню. Мужчины сидели за столом. Ондржей с Янебой курили сигарету за сигаретой, — господи, такой чудесный день, а они все сидят да сидят в прокуренном помещении.

— Надень в дорогу чистую рубашку, — сказала отцу Мария. — Все равно она у тебя здесь последняя. — Она повернулась к Ондржею, показала на чемодан и добавила беспомощно: — Никак не могу закрыть его, Ондржей.

— Я потом закрою, — сказал он и поглядел на часы. — А не хочешь ли ты поехать лучше с ними поездом? — спросил он Марию. — А я бы доехал и один.

— Мчался бы как сумасшедший и определенно разбился бы. Со мной ты все же боишься гнать, — ответила Мария.

— Вот именно, — сказал старик Рознер и пошел в комнату переодеваться. — Как бы вместо свадебной пирушки не попасть в больницу… Да, мне следовало бы попрощаться с барышней, — вспомнил он.

— Лучше не ходите туда, отец, — посоветовал Ондржей. — Она ведь знает сюда дорогу…

— Ну и дела пошли! Кому нужна такая спешка? — бурчал Рознер, снимая рубашку.

— Уверяю вас, что вы будете совсем некстати, — крикнул Ондржей так, словно Рознер плохо слышит. — Они хотят именно сегодня ночью перемахнуть через границу.

Мария удивленно взглянула на него, Ондржей наклонил голову в сторону Людвика, словно призывая его в свидетели.

— И Ольга? — изумилась Мария и опустилась на свободный стул.

Людвик утвердительно кивнул головой.

— Чему, собственно, мы удивляемся, — сказала Мария. — А как вы к ней попали? — обратилась она вдруг к Людвику.

— Этого человек никогда не знает, — засмеялся Ондржей, словно хотел помочь Людвику справиться с замешательством.

— Только мужчины никогда не знают таких вещей, — ответила Мария полушутя, полусерьезно.

В тот самый момент, когда Людвик встретил утром на лесной дороге Ондржея, он понял, что Ондржей именно тот человек, который ему сейчас больше всего нужен. Это было невероятно и все же вполне естественно, что именно с ним он встретился в этот час. Людвик знал, почему он убежал из Швигова, но не знал, куда бежит и где укроется. Позади не было ничего, но и впереди тоже не было ничего. Если же он о ком-нибудь думал, то это был Ванек. Сегодня же, как вернется в Прагу, он пойдет к нему. Он готов подвергнуться его несентиментальному воспитанию. Но он не дошел до Ванека. На его пути оказался Ондржей. Деятельный, радостный, счастливый.

— Это Людвик, Мария, — представил он его. — Людвик Янеба. Мы с ним и Франтишеком вместе бежали…

Людвик снова бежал. Снова ему нужен Ондржей, чтобы поднять его с земли, дотащить до тепла, до безопасного убежища. И все же еще месяца два назад он думал, что никогда уже ему больше Ондржей не понадобится. Что с ним ему не о чем говорить. Казалось ему, что Ондржей не понимает сложности жизни. Его, Людвика, жизни…

Он присоединился к ним, когда Ондржей предложил отвезти его после обеда к поезду. Ему стало вдруг как-то необыкновенно хорошо. Да, вот это-то он и искал, казалось ему. Простую и ясную жизнь Ондржея. Когда потом он сидел с ними за столом и ел копченую колбасу с хлебом, у него было такое ощущение, словно он перебежал в другой окоп, к своим. Тепло и безопасно. Он свободен. Попытался рассказать Ондржею о себе. Конечно, впопыхах. Только факты. Но факты вдруг оказались слишком мелкими, не было в них ничего примечательного. Но то, что было важным и основным, как раз и скрывалось за этими фактами. То, что происходило в душе Людвика. То, что происходило в душе Ольги, в душе Краммера, — все это крылось в неуловимой атмосфере Ольгиной квартиры.

— Одним словом, в тебе этого нет, — заметил Ондржей.

— Чего?

— Не знаю, — сказал Ондржей. — Но в ней я с самого начала чувствовал врага.

— А что бы ты сделал на моем месте? — спросил он Ондржея.

— Никогда бы я не оказался в таком положении, в каком оказался ты. Но знаю, что хуже всего ничего не делать. Не видеть. Пока же перестань по крайней мере жалеть ее.

Он уже не жалеет. Не стоят они его жалости. Ни Краммер, ни Ольга. Короче говоря, прошлого уже нет. Он отбросил его. Возможно, что оно живет еще за стенами этой пристройки, но Людвику казалось, что оно сейчас где-то бесконечно далеко. Когда-то он прочел где-то, что человек не может убежать от прошлого. Он бежал от него. Чувствовал себя свободным до того момента, пока не узнал, что приехал Шмидтке. С этой минуты его одолело беспокойство. И чем дальше, тем все более нетерпеливым он становился, словно чуял опасность.

— Хорошо бы поскорее уехать, — сказал он.

На пороге комнаты появился Рознер в чистой рубашке. Ондржей встал, чтобы закрыть его чемодан. Это ему не удалось. Тогда он попытался стянуть его ремнем. Мария стояла с несчастным видом над ворохом бумаги и рознеровского старья.

— Надо бы сжечь это, — сказала она.

— Все бы здесь поджечь! — засмеялся Ондржей. — Не знаю, то ли им помочь попасть в тюрьму, то ли пусть идут ко всем чертям.

— Пусть идут ко всем чертям, — сказал нетерпеливо Людвик и стал искать свой плащ.

В эту минуту в коридоре послышались шаги и голоса, вслед за тем раздался стук.

Рознер, который стоял поближе к двери, открыл ее. На пороге появились Ольга с Краммером, а за ними Шмидтке.

— Мария! — воскликнула Ольга, голос ее был полон сердечности. — Я не могла прийти к тебе раньше.

Она подошла к Марии и попыталась было обнять ее. Но Мария, смутившись, робко протянула ей руку и немного испуганно отшатнулась назад.

Краммер ввалился сюда, как к старым знакомым.

— Мы пришли пригласить вас на вечеринку с иллюминацией и бенгальскими огнями, — затараторил он.

Он всячески старался изображать дружелюбие, веселость и беззаботность. Людвик, однако, сразу же понял, что это игра. На Краммера это не похоже.

Маленькая кухня сразу заполнилась людьми. Людвик сидел на стуле за столом, у плиты стояли Мария с Ольгой, старик Рознер отошел к двери, ведущей в спальню, Краммер уселся возле окна за спиной Людвика на старой оттоманке, Шмидтке продолжал стоять у двери, опираясь на притолоку.

— Мы уезжаем, — сказал Ондржей и поставил чемодан Рознера перед собой на стул.

Наступило молчание. Никто не двигался, это было похоже на живые картины в любительском спектакле; Людвик чувствовал на себе взгляд Шмидтке и не отваживался поднять на него глаз.

— Мы были бы очень рады, если бы вы приняли наше приглашение, — сказал Шмидтке.

— Правда, — настаивала Ольга. — Я с таким удовольствием поболтала бы с тобой, Мария. Боже, сколько лет…

Людвику было ясно, что они разыгрывают комедию. Но он не знал, для чего они ее разыгрывают.

— Оставьте нас в покое, — пробормотал Ондржей.

В его словах чувствовалась нескрываемая враждебность. Шмидтке взглянул на Людвика, и тот не выдержал его взгляда.

— Так вы, значит, чего-то наболтали, — сказал ему Шмидтке, и в голосе его прозвучала ненависть. Потом он обернулся к Ондржею и произнес сдержанно: — Оставить вас в покое? Мы бы с удовольствием сделали это. К сожалению, у нас нет гарантии, что то же самое сделаете и вы. Поэтому мы думаем, что будет лучше, если вы отложите свой отъезд и проведете остальную часть дня в нашем обществе. Мы имеем в виду, в доме.

Снова наступило молчание. Тягостное и долгое. Снова живые картины на любительской сцене. Только фигуры немного сдвинулись. Людвик отошел к окну. Мария оперлась на стул, чтобы быть ближе к Ондржею. Людвик обернулся к Краммеру, словно ожидая, что тот разрядит атмосферу хотя бы какой-нибудь шуткой. Но и Краммер молчал, он вытащил из пачки сигарету «Кэмел» и протянул ее Людвику.

— Поехали, — сказал Ондржей, обвел взглядом Марию, Людвика, словно не замечая остальных. Взялся за чемодан, лежащий на стуле.

В ту же секунду в руке Шмидтке появился пистолет.

— Мне очень жаль, — сказал он, — я прибегаю к этому без всякой охоты.

Ондржей отпустил ручку чемодана и смотрел на Шмидтке в упор, словно стараясь понять, стоит ли считать эту угрозу серьезной.

— Будьте благоразумны, — воскликнул Краммер. — Иначе вы испортите остаток дня, который может быть весьма приятным.

— У вас, Краммер, вероятно, тоже есть оружие? — спросил Людвик иронически.

— Есть, — невозмутимо ответил Краммер и вытащил из кармана пистолет. — Только я не совсем хорошо представляю себе, как с ним обращаться. Тем хуже для вас. Советую вам поэтому идти с нами и выпить по рюмке коньяку.

— Прошу, — сказал Шмидтке, не отводя оружия от Ондржея.

— Прежде всего дамы, — указал он пистолетом на Марию и на Ольгу, потом немного отступил от двери, чтобы открыть ее левой рукой. — Затем пожилой господин…

Никто не двинулся с места. Ольга подошла к Марии, дотронулась до ее плеча и хотела что-то сказать. Мария ее, однако, опередила.

— До чего ты дошла! — воскликнула она с презрением. — Нечего подлизываться! Вытаскивай свой револьвер!

— Как хорошо было бы поговорить о таких вещах за рюмкой коньяку, — заметил Краммер. — Иначе, честное слово, могу пообещать вам только, что если буду вынужден кого-нибудь застрелить, произнесу при этом какие-нибудь благородные слова. Возможно, о человечности либо о братстве между людьми. Вы же, наоборот, можете обдумать, что будете провозглашать, умирая. Дело в том, что и убийство должно происходить на должном уровне.

— Ну, живо, живо! — нетерпеливо приказал Шмидтке.

— Also, los, los! — вырвалось у Людвика, и он истерически рассмеялся.

— Свинья! — прошипел Шмидтке.

На середину кухни вдруг вышел Рознер. Он все еще не надел пиджак и был в своей белой праздничной рубашке. Казалось, он не понимал, что вокруг него происходит. Он встал между Ондржеем и Шмидтке и спросил медленно:

— Зачем все это?

Он смотрел поочередно то на Шмидтке, то на Ондржея, то на Ольгу, словно ожидая получить от них объяснения.

— Советую вам, папаша, поскорей исчезнуть отсюда, — прошипел в бешенстве Шмидтке.

Но Рознер как будто не слышал, он протянул руку к его пистолету. Шмидтке быстро отступил, переложил оружие в левую руку, а правой схватил Рознера за ворот рубашки и, весь побагровев, изо всех сил оттолкнул его так, что старик перевернул стул вместе с чемоданом и упал на пол к ногам Ондржея.

— Краммер! — приказал Шмидтке.

Краммер без колебаний поднял свой пистолет и навел его на Ондржея, который хотел кинуться на Шмидтке. Людвика вдруг словно парализовало. Страх клещами сдавил все его существо. Он вскрикнул, протянул руку к Краммеру. Раздался выстрел. Он видел, как Ондржей подхватил на руки падающую Марию. Позднее Людвик вспомнил, что на него уставились злые, ненавидящие глаза Шмидтке. Он знал, что ему уже не уйти. Дуло пистолета увеличивалось. Увеличивалось до размеров гигантского черного жерла, которое поглотило его.

7

Жива. Вероятно, еще жива. Господи, хоть бы она осталась жива.

Ондржей был не способен думать о чем-либо другом. В комнате жарко и темно. Он вскочил с койки и подошел нетерпеливо к окну. Оно выходило на тихую, пустынную улицу. Он хотел открыть его. Но потом побоялся, что разбудит Рознера, который лежал на другой койке. Вероятно, старик все же уснул. Он лежит тихо, даже дыхания его не слышно. Ондржею хотелось закурить, он поискал в карманах спички. Нашел пустой коробок. Как можно тише он отворил дверь. Яркий свет ослепил его.

— Почему не спишь, товарищ? — спросил его человек в офицерской форме, сидевший за столом.

— Не могу, — ответил Ондржей. — Можно я посижу здесь немного?

Человек кивнул в знак согласия и протянул ему спички. Ондржей присел на стул возле письменного стола, зажег сигарету, наклонился вперед, курил и смотрел прямо на часы, висевшие на стене. Стрелки показывали половину второго.

Жива. Вероятно, еще жива. Господи, хоть бы она осталась жива.

Ему разрешили позвонить в больницу около полуночи. Теперь не хватает смелости снова попросить об этом. Он встал, прошелся по комнате и снова сел. Человек за столом смотрел какие-то бумаги и что-то в них поправлял. Это, наверное, показания Ондржея и Рознера.

Он, к сожалению, мог рассказать плачевно мало. Как будто ему отказала память. С той минуты, когда он подхватил на руки падающую Марию, он как будто жил во сне. Двигался, действовал только по инерции. Подстегивали его ярость, отчаяние и опять-таки бессильная ярость. Это еще помнит: он осторожно положил Марию на пол и следил за ее отчужденным, отсутствующим взглядом. Звал ее по имени. И вдруг глаза ее ожили, с секунду смотрели на него, ее бескровные губы задвигались, вернее, только слегка шевельнулись, и снова он куда-то от него ускользнула, погрузилась в забытье. Жива. Сознание этого вернуло ему силы, способность действовать, вызвало в нем лихорадочную торопливость.

«Он хотел застрелить Махарта, — рассказывал здесь Рознер. — Когда Махарт стоял на коленях возле Марии, так тот хотел его застрелить. Сзади. Но молодая повисла у него на руке и начала кричать…»

«Какая молодая? Прухова?»

«Да, — кивком подтвердил Рознер. — А тот, второй, пустился бежать…»

«Погодите! Кто пустился бежать?»

Старик не знал. Обернулся к Ондржею. Но и Ондржей тогда не мог вспомнить его имени. Днем Людвик о нем что-то рассказывал, а позже даже обращался к нему…

Теперь, когда он здесь сидит и не спускает глаз с часов, он слышит вдруг в тишине голос Людвика: «У вас, Краммер, вероятно, тоже есть оружие?»

— Краммер, — воскликнул Ондржей и обернулся к офицеру, сидящему за столом. Тот повернул голову к Ондржею.

— Краммер звали того, кто стрелял в Марию. В Марию Рознерову. Теперь я вспомнил. Он писатель, говорил мне Янеба.

— Янеба? — повторил офицер. — Это убитый?

Ондржей кивнул.

— Краммер, — повторил офицер за столом и записал это имя. — Этого нам достаточно!

Жива. Вероятно, еще жива. Господи, хоть бы она осталась жива.

— Не могу ли я позвонить по телефону? — спросил Ондржей робко, со страхом. — В больницу.

Офицер с минуту разглядывал Ондржея. Потом, кивнув головой, сказал:

— Я сам позвоню туда.

Его движения были невыносимо медленны. За окном послышался шум мотоцикла. Офицер, прижав к уху трубку, молчал и водил карандашом по бумаге.

— Говорят из отдела госбезопасности, — заговорил он наконец и затем безучастным официальным тоном продолжал: — К вам доставили Рознерову. Рознерова Мария. Да! Ранена…

Немного погодя тихо повесил трубку. Поднял глаза на Ондржея, склонившегося над столом.

— Еще жива, — сказал он. Ондржей снова сел, а офицер склонился над своими бумагами. — Шел бы ты лучше спать. Этим ей не поможешь, — добавил он.

Ондржей не отвечал. Он не в состоянии теперь лечь и заснуть. Потерять способность сознавать происходящее. Ему казалось, что он проспал бы Мариины страдания, а может быть, и Мариину смерть. Если я не сплю — я с нею. Такое у него было ощущение. В первые минуты, когда она упала ему на руки, он подумал, что она мертва. Но потом, когда глаза ее блеснули, на секунду в них появилась жизнь, искра жизни, он хотел кинуться на Шмидтке. Но Шмидтке уже не было. Вместо Шмидтке на его дороге стояла молодая Прухова.

«Стерва!» — заорал он и отшвырнул ее в угол. Она осталась там лежать, возле ног Людвика, и визжала, как побитая сука.

«Я заставил Махарта, — рассказывал во время дознания Рознер, — сесть на мотоцикл и ехать за помощью».

От этой поездки в памяти Ондржея не осталось ничего. Совершенно ничего. Мчался, опережая время, проехал весь путь как во сне. Потом сидел тут, пытаясь собраться с мыслями, чтобы рассказать толком все как было. Деловые вопросы вернули ему немного спокойствия. Ему казалось, что все это длится страшно долго, раздражала официальность, он не понимал, не понимал ничего, даже пароля, который прокричал в телефон человек в офицерской форме.

«Курс на Китцберг», — сказал «то-то, и все рассмеялись. Потом вооруженные люди в касках вскочили на мотоциклы. Ондржей хотел ехать с ними.

«Останься здесь, — сказал ему вот этот светловолосый офицер с падающей на лоб прядью. — Это уже наша забота».

Потом он ждал у больницы, когда санитарная карета привезет Марию. Опускался пахучий весенний вечер. Небо прояснилось, на сгустившейся синеве появился лунный серп. В больничном саду белели кроны цветущей черешни. Городок дышал субботним покоем и тишиной. У ворот, раскуривал трубку равнодушный привратник.

«Когда околевает хищный зверь, он готов перегрызть горло каждому, — сказал привратник. — Теперь это частенько бывает».

На городской башне часы чистым, даже веселым звоном пробили пять. Ондржей не мог поверить, что не прошло еще и часа с той минуты, как он покинул Марию.

Послышался автомобильный сигнал. Подъехала санитарная машина. Привратник отворил ворота, и машина тихо въехала во двор. Ондржей побежал за нею. Марию уже выносили на носилках. Он заглянул в ее бледное чистое лицо. Рядом с носилками шел Рознер, в белой рубашке, пиджак он так и позабыл надеть, шел сгорбленный, но удивительно спокойный.

«Как она?» — прошептал Ондржей, полный страха.

«Все это время не приходила в сознание».

Стрелка часов на стене двигалась непостижимо медленно. Тишина, жуткая тишина кругом. Ондржей перевел взгляд на офицера за столом. Невозможно больше глядеть на часы. Он смотрел теперь на лицо офицера. Прядь светлых волос падала ему на лоб, у него был толстый нос и широкое лицо. Он почувствовал взгляд Ондржея, отложил карандаш, распрямил спину и потер ладонями виски. Потом встал и прошелся по комнате. Остановился перед Ондржеем и какое-то время задумчиво глядел на него.

— Кто был тот убитый? Янеба, говоришь?

— Он понял все слишком поздно, — ответил Ондржей и почувствовал облегчение, что наконец слышит человеческий голос.

— Что понял?

— То, что человек не может бегать между фронтами.

Офицер медленно раскурил трубку. Потом, покачав головой, сказал:

— Ты хочешь сказать, что иначе он и не мог кончить. Бывают такие люди. Это называется…

Он не договорил. Зазвонил телефон. Его звук разорвал тишину и сдавил Ондржею сердце. Офицер вернулся размеренным шагом к столу, уселся, взял карандаш и молча принимал сообщения. Когда повесил трубку, долго смотрел куда-то перед собой.

— Взяли их в Кашпаровой буде. Пытались там укрыться. Четверо мужчин и одна женщина. Но это не все.

Ондржей быстро пересчитал.

— Недостает пятого?

— Да! — кивнул головой офицер и заглянул в свои бумаги. Потом поднял на Ондржея глаза и добавил: — это некий Смит. Скрылся в темноте.

Снова наступила тишина. Напряжение, которое до сих пор сжимало сердце Ондржея, вдруг ослабло. Он снова думал о Марии. Наклонившись вперед, сжав пальцы в кулак, он повторял:

— Она будет жить. Мария должна жить.

Перевод Л. Лерер.