Желтый билет

Глава 6

Некоторое время Ловкач и я рассуждали о причинах, побудивших человека, ведущего наблюдение за домом моей сестры, иметь при себе поддельное полицейское удостоверение. Было высказано несколько идей, не слишком оригинальных и довольно неправдоподобных, а когда наше воображение начало иссякать, зазвонил телефон.

— Слушаю, — сказал Ловкач, взяв трубку, и после короткой паузы добавил: — Разумеется, — и передал трубку мне.

Звонил Макс Квейн.

— Как ты меня нашел? — спросил я.

— Я позвонил твоей жене, та сказала, что ты скорее всего у сестры, а твоя сестра дала мне этот номер. Я сказал, что у меня важное дело.

— Так говори.

Что-то закралось в голос Квейна, и он затараторил так, что некоторые слова слились между собой.

— Я должен увидеть тебя, Харви.

— Зачем?

— Это необходимо, черт побери.

— Хорошо. Когда?

— Немедленно, — ответил Квейн. — Сейчас.

— Ну, пожалуй, я смогу приехать через пятнадцать минут.

— Нет, — вырвалось у него. — Я не на работе. У меня есть квартира в Минтвуд Плейс. Ты знаешь, где это?

— Давай адрес.

Он продиктовал адрес, ручки, как всегда, у меня не было, и мне пришлось повторить его вслух, чтобы получше запомнить. Потом я сказал:

— Макс.

— Что? — едва слышно ответил он.

— Хотя бы намекни, а?

Трубка молчала. Мне показалось, что я слышу тяжелое дыхание Квейна.

— Я… — У него перехватило горло, но затем ему удалось выговориться, причем слова вновь налезли друг на друга. — Мне кажется, я знаю, что произошло с Арчем Миксом.

Раздались гудки. Квейн положил трубку. Слова его прозвучали загадочно, драматично и даже глупо, что совсем не соответствовало характеру Квейна. За эти годы он превратился, и я не мог представить его другим, в сухаря в костюме-тройке, воротничке с петлицами, с холодными серыми глазами, знающими, что почем, и находящими, что все слишком дешево.

Поворачиваясь к Ловкачу, я надеялся, что мои мысли и, возможно, чувства не отражались на лице.

— Я предлагаю тебе сделку.

— Какую именно?

— Обмен.

— Да, — кивнул он. — Понятно. Скорее, ты предлагаешь не обмен, а общий фонд.

— Хорошо. Пусть общий фонд.

— И каков твой взнос?

— Я уже сделал его. Нестер. Этого достаточно, не так ли?

— Возможно, при условии, что Нестер имеет отношение к Миксу или хотя бы к Одри.

— Другого у меня нет.

— А теперь моя очередь?

— Да.

— Хорошо, Харви, что тебе нужно?

— Встретиться с твоим клиентом.

— Гэллопсом?

— Да.

— Когда?

— Сегодня. Чем раньше, тем лучше.

Мне нравилось, что Ловкач не нуждался в нудных объяснениях и сразу понимал, что к чему. На мгновение он задумался, вероятно прикидывая за и против, снял трубку, набрал номер и через три или четыре секунды добрался до Гэллопса. Я слушал Ловкача с нескрываемым восхищением. Его мелодичный голос обволакивал собеседника, а лгал он настолько убедительно, что я сам едва не поверил тому, что он говорил. Особенно когда речь зашла о том значительном вкладе, который я мог привнести в расследование.

— Ну? — спросил я, когда Ловкач положил трубку.

— Завтра в одиннадцать.

— Не сегодня?

— Нет. Не сегодня.

— Ладно. Пусть будет завтра. Как Гэллопс назвал меня, когда ты впервые упомянул мое имя?

— Кажется, говнюком, — ответил Ловкач. — Затем он произнес что-то еще более неудобоваримое.

Макс Квейн с женой и двумя сыновьями жил рядом с бульваром Вильсона, недалеко от старого канала. В этой части города преобладали люди обеспеченные, с опаской относящиеся к винограду, не признающие салата, которых в последнее время особенно беспокоило истребление китов японцами.

Минтвуд Плейс, наоборот, представлял из себя квартал обшарпанных кирпичных домов, граничащий с Колумбиа-роуд, населенный выходцами из Латинской Америки, неграми и частично белыми. Найти нужный дом там мог лишь тот, кто знал, где искать, а поставить машину просто не представлялось возможным. И я решил, что трудно найти лучшее место для квартиры, о которой не должна знать жена.

Время подходило к двум часам, когда мне удалось приткнуться к тротуару на Девятнадцатой улице. Я снял пиджак, ослабил узел галстука и пошел к перекрестку с Минтвуд-стрит, где повернул налево. Было жарко, жарко для Вашингтона, жарко для Нового Орлеана, жарко даже для Африки, и я вспотел, пройдя полквартала. Когда же квартал остался позади, я просто взмок. Двое пуэрториканцев, загорелых, без рубашек, сидели в тени дома и передавали друг другу бутылку в бумажном пакете. Они проводили меня взглядом, вероятно, потому, что кроме меня на улице никого не было.

По адресу, сообщенному Квейном, я нашел трехэтажный кирпичный дом с крытым крыльцом. Там играли дети, мальчик и девочка с черными испанскими глазами. Они пытались ввернуть лампочку в пустую винную бутылку. Успеха не предвиделось, но их занимал сам процесс.

Я прошел в маленький вестибюль, всю обстановку которого составляла тележка из магазина самообслуживания с отвалившимся колесом. На стене висели шесть почтовых ящиков с табличками для имен проживающих в квартирах. На четырех были написаны фамилии, на двух — нет. На ящике нужной мне квартиры номер шесть кто-то написал не Квейн, а Джонсон.

Я начал подниматься по ступеням и никого не встретил, пока не добрался до второго этажа и не подошел к лестнице, ведущей на третий. Навстречу бежал мужчина. Даже несся. Он очень спешил, потому что перепрыгивал через две ступеньки. Я отступил в сторону. Он не заметил меня, так как смотрел под ноги, чтобы не упасть. Затем поднял голову, увидел меня, заколебался, но вновь побежал вниз. Как мне показалось, чуть быстрее.

Роста он был небольшого, широкоплечий, с короткими ногами. На смуглом лице выделялись тяжелые черные брови. Ему было лет тридцать пять. По случаю жары он надел светло-голубой костюм. Я повернулся, чтобы получше разглядеть его, так как подумал, что уже встречал эти тяжелые брови, но успел увидеть лишь его затылок с круглой белой лысиной на макушке диаметром в дюйм-полтора.

Я поднялся на третий этаж, стараясь вспомнить, где я видел этого человека. Квартира Квейна, номер шесть, оказалась справа от лестницы. На площадке пахло скисшим молоком и испанскими пряностями. Дверь была приоткрыта. На палец, не больше. Я постучал, не получил ответа и вошел.

Квартира ничем не напоминала любовное гнездышко. Комната начиналась сразу за входной дверью, справа находилась кухня, слева — ванная. Под стать была и мебель: обеденный стол с пластиковым верхом, четыре табуретки, софа, на полу дешевый зеленый ковер. Пара стульев, бра на стене, перед софой кофейный столик, на нем черный кнопочный телефон. Рядом на блюдце полная чашка кофе и ложечка.

— Макс? — позвал я и тут же добавил: — Есть тут кто-нибудь?

Я повернулся к кухне, полагая, что Квейн пошел за сливками или сахаром. Слева раздался какой-то звук. Я оглянулся. Из ванной выполз Макс Квейн.

Он полз медленно, на руках и коленях. По направлению к телефону. Между ними было восемь или девять футов. Ему удалось одолеть один. Затем он рухнул на ковер, его серые глаза смотрели на меня, но уже ничего не видели.

От уха до уха — так в книжке режут горло. «Его горло было перерезано от уха до уха». Эта фраза встречалась мне много раз, хотя я и не помню, где именно. Максу Квейну перерезали шею, но тот, кто это сделал, вероятно, не читал книг. Он полоснул Квейна дважды, по обе стороны гортани. Перерезав основные артерии. Квейн был весь в крови, из ванной за ним по зеленому ковру тянулся красный след.

Остальная кровь осталась в ванной, и я подумал, что отмыть ее там будет гораздо легче, чем на ковре. Не слишком уместная мысль, но в тот момент я не мог похвастаться ясностью мышления. Я стоял, не в силах пошевельнуться, и смотрел на Квейна. А он смотрел на меня, но его глаза не двигались и не моргали. Потом я присел на корточки и попытался нащупать пульс. Сердце Квейна не билось. Впрочем, другого я и не ожидал.

Я встал и прошел на кухню. Там никого не было. Только чайник, банка растворимого кофе и коробочка с кусковым сахаром. Я прикоснулся к чайнику. Он был теплый, даже горячий. Я заставил себя заглянуть в ванную. Говорят, что в человеке пять литров крови, но мне показалось, что в ванной ее вылилось гораздо больше. Она была везде — на ванне, на унитазе, раковине, на полу, даже на стенах.

К горлу подкатила тошнота, и я бросился к кухонной раковине. Затем пустил холодную воду, умылся и вытерся бумажным полотенцем.

Я вернулся в комнату и обошел тело Квейна, безуспешно пытаясь отвести от него взгляд. Я шел к телефону, стоящему на кофейном столике рядом с чашкой кофе, блюдцем и ложечкой. Я собирался позвонить в полицию и сказать, что Макс Квейн мертв.

Именно тогда я разглядел, что это за ложечка. Затем взял ее и поднес к глазам. Я смотрел на нее не меньше минуты. Она напомнила мне о многом и поставила еще больше вопросов. Я положил ее в карман.

Я повернулся, чтобы покинуть квартиру, где лежал Макс Квейн с перерезанным горлом. Я уходил, решив не звонить в полицию и не смотреть на Квейна. В полицию я не позвонил, но удержаться от того, чтобы не взглянуть на Квейна, мне не удалось. Помимо воли в поле зрения моих глаз попала его шея с глубокими разрезами. Под ними был воротничок с петлицами и аккуратной золотой булавкой. Чистой, без единого пятнышка крови.