Жемчужина востока

I. В ТЮРЬМАХ ЦЕЗАРЕИ

Два часа ночи, но в Цезарее, на Сирийском побережье, многие еще не спят. Ирод-Агриппа, милостями Рима ставший царем всей Палестины, достигший апогея своей власти, давал великолепный праздник в честь императора Клавдия. На его призыв поспешили все важные и влиятельные лица страны и десятки тысяч народа. Весь город переполнен прибывшими со всех концов Палестины людьми. Берег моря пестреет палатками и шалашами, в которых ютятся те, кому не нашлось места ни в гостиницах, ни в заезжих дворах, ни в частных домах обывателей. Весь город кипел как муравейник, и хотя в данный момент шум, говор, крики и звуки музыки замерли над городом, толпы пирующих гостей, еще увенчанных розами, теперь уже помятыми и поблекшими, возвращаясь к себе на ночлег, проходили по улицам с громкими песнями и смехом, а те, что были еще достаточно трезвы, обсуждали подробности игры в цирке, на которых они только что присутствовали.

Заключенные в тюрьмах, мрачные каменные здания которых возвышались на холме разделяясь на несколько отдельных крытых дворов, обнесенных общей высокой стеной и глубоким рвом, могли слышать, как работали там, внизу, у подножия холма, в амфитеатре, чернорабочие, готовя цирк и арену к завтрашнему зрелищу; эти звуки интересовали несчастных: ведь назавтра они должны были сделаться действующими лицами этой арене.

На переднем дворе тюрьмы толпились около сотни человек, так называемых преступников, или злодеев, по преимуществу евреев, обвиненных в каких-нибудь политических проступках. Они должны были завтра сразиться в цирке с двойным против них числом диких арабов, детей пустыни, вооруженных громадных копьями и мечами: арабы были захвачены во время их пограничных набегов. В продолжении 20 минут безоружные, но одетые в тяжелые панцири и снабженные большими щитами евреи должны были бороться против вооруженных арабов, после чего тем из них, кто остался жив и не проявил трусости или малодушия в бою, равно арабам и евреям была обещана свобода. Действительно, милостивым декретом царя Агриппы, человека, не любившего бесполезного кровопролития, вопреки обычаям того времени, даже раненым даровали жизнь, если бы нашлись люди, желающие принять на себя уход за ними.

В другом большом дворе, в громадной пустой зале находились другие заключенные: их было не более 50 человек. В глубоких нишах и гротах этой обширной залы отдельные группы имели полную возможность уединяться друг от друга. За исключением 8 или 10 человек мужчин, старых или престарелых и хилых, так как все остальные мужчины, сильные и молодые, были предназначены для роли гладиаторов, как было сказано выше, здесь находились все женщины и дети разного возраста. Все они, за немногими исключениями, принадлежали к новой секте христиан, последователей некоего Иисуса, который, как гласили слухи, был распят — как человек беспокойный, возмущавший народ и восставший против властей, — лет 15 тому назад, по приказанию римского правителя Иудеи, Понтия Пилата, впоследствии впавшего в немилость и сосланного в Галилею, где он покончил жизнь самоубийством. Этот Пилат не пользовался большой популярностью среди иудеев, так как он завладел сокровищами храма Иерусалимского и употребил их на сооружение акведуков, что вызвало сильное возмущение в народе, и во время бунта многие были убиты. Но теперь о нем почти совершенно забыли; зато молва и память о распятом им демагоге Иисусе росла и распространялась повсюду: многие делали из него какого-то бога, проповедуя от его имени какое-то новое учение, совершенно противное всем законам и обычаям страны и крайне ненавистное всем существующим сектам иудеев.

Фарисеи и саддукеи, зилоты, левиты и священники — все единогласно восставали против этого учения, увещевая Агриппу истребить этих вероотступников, проповедовавших народу, что обещанный иудеям Мессия, Небесный Царь, который должен ниспровергнуть владычество Рима и сделать Иерусалим столицею мира, уже приходил в образе простого плотника-проповедника, но его не признали, и он погиб как преступник».

Агриппа же, подобно всем высокообразованным римлянам того времени, с которыми он постоянно поддерживал самые тесные отношения и постоянно вращался, лично не исповедовал никакой религии. В Иерусалиме, в угоду народу, он украшал храм и приносил жертвы Иегове, а в Берите украшал храм и делал жертвоприношения Юпитеру. С каждым человеком он был тем, кем ему было приятно, с самим же собой был в душе ленивым и сладострастным сыном своего века. О христианах он никогда много не думал и нисколько не интересовался ими, но так как влиятельные и приближенные и нему евреи прожужжали ему все уши, и так как среди этих христиан не было ни одного сколько-нибудь важного, уважаемого и знатного лица, а все какие-то незначительные, жалкие людишки, которых можно было безнаказанно преследовать, он решил, в угоду иудеям, преследовать их, но делал это без всякой злобы, без всякого желания. По настоянию иудеев он одного из этих христиан, Иоанна, ученика Распятого, приказал схватить и распять в Иерусалиме. Другого, по имени Петр, великого проповедника, горячего и убежденного, он бросил в тюрьму, а многих из их последователей убивал и держал в тюрьмах для цирковых игр. Женщин, если они были молоды и красивы, он продавал в рабство, пожилых же матрон и старух кидал диким зверям.

Именно эта последняя участь ожидала на следующий день тех бедных жертв, что находились во втором дворе в большой, мрачной зале тюрьмы, как было объявлено в программе увеселений на наступающий день после битвы гладиаторов и других цирковых игр. 60 человек христиан, престарелых, хилых и ни к чему непригодных, и малых ребят, которых никто не желал купить, выгонят на арену амфитеатра и выпустят на них тридцать голодных львов и других диких зверей, уже заранее разъяренных запахом крови. Но и тут Агриппа не преминул выказать свою мягкосердечность, приказав, чтобы все, кого львы и другие дикие звери откажутся растерзать и порвать, были бы наделены одеждами, небольшой суммой денег т выпущены на свободу.

И таковы были в то время общественное мнение и понятия, что такого рода зрелища, как кормление диких животных живыми женщинами, старцами и детьми, являлись излюбленным развлечением. Большие суммы денег ставились в заклад относительно того, сколько из несчастных останется в живых или сколько будет растерзано зверями. При этом почти всегда пускался в ход подкуп: стоявшие за то, что уцелеют лишь очень немногие, подкупали солдат и сторожей опрыскивать волосы и платье несчастных жертв валериановым отваром или настойкой, так как существовало мнение, что запах валерианы возбуждает аппетит этих громадных кошек, другие, наметившие сравнительно большое число, заставляли те же солдат и тюремщиков, путем более крупных подкупов, проделывать над несчастными жертвам другого рода манипуляции, будто бы возбуждавшие отвращение у львов, причем личность осужденного, конечно, не играла в глазах этих азартных игроков никакой роли.

В тени одного из сводов второго двора, близ железной решетки ворот, у которых мерным шагом расхаживали часовые с длинными копьями в руках, сидели две женщины. Одна из них, несомненно, еврейка, еще совсем молодая, прекрасная, но исхудалая и измученная, с явным отпечатком знатного происхождения, была Рахиль, вдова Демаса, богатого греко-сирианина, и единственная дочь известного всей стране родовитого еврея Бенони, богатейшего торговца в Тире. Другая женщина, уже немолодая, родом с Ливийских берегов, в молодости была похищена еврейскими торговцами и продана в рабство. Это была чистейшей крови арабка, без малейшей примеси негритянской крови, о чем свидетельствовало и ее стройное, гибкое и сильное сложение, и медно-желтый цвет ее кожи, густые, длинные, прямые, черные, как смоль, волосы и огневые глаза с гордым и непокорным взглядом. Все ее лицо, даже в настоящий момент, дышало гордостью и неустрашимостью, что-то дикое и свирепое сказывалось в ее лице, но когда взгляд ее останавливался на молодой женщине, лежавшей подле нее, чувство невыразимой нежности и тревоги отражалось в ее чертах. Эту женщину звали Нехушта (по-еврейски «медь»). Это имя дал ей Бенони, когда, много лет тому назад, он купил ее на базарной площади Тира. На родине же она носила другое имя: там ее звали Ноу, и покойная госпожа ее, супруга Бенони, и дочь его, прекрасная Рахиль, всегда называли ее так. Сидя на земле, Рахиль мерно раскачивалась из стороны в сторону, закрыв лицо руками, она молилась, Нехушта же, сидя подле нее на корточках, неподвижно смотрела куда-то в пространство.

Ночь была тихая, лунная.

— Это наша последняя ночь на земле, Ноу! — проговорила Рахиль, отняв наконец руки от лица и взглянув на звездное небо. — Странно как-то подумать, что мы никогда больше не увидим ни этого ясного месяца, ни этих мерцающих звезд!

— Как знать, госпожа, — отозвалась Ноу, — но я, во всяком случае, не намерена умереть завтра, да не намерена дать умереть и тебе. Я не страшусь львов, они — дети моей родной пустыни, они мне братья, и их рев убаюкивал меня, когда я была ребенком. Мой отец, вождь нашего племени, назывался повелителем львов, так— как умел укрощать их, и я, дитятей, кормила их из рук, они ходили за нами как псы!

— Но ведь те львы давно погибли, а другие не знают тебя!

— Все равно, они почуют родную кровь, почуют дочь повелителя львов! Говорю тебе, госпожа, они могут растерзать всех, но нас с тобой не тронут!

— Нет, Ноу, я не могу этому верить, и завтра мы умрем ужасной смертью, чтобы Агриппа мог почтить своего господина, цезаря!

— Нет, госпожа, если ты не веришь, что звери пощадят нас, то лучше умереть сейчас, по своей доброй воле, чем быть растерзанными ими для увеселения подлой толпы. Смотри, у меня в волосах спрятан смертельный яд, он действует и быстро, и безболезненно! Выпьем его, и пусть все будет кончено!

— Нет, Ноу, я не могу наложить на себя руки, да если бы и захотела это сделать, то не вправе распорядиться жизнью моего еще не родившегося ребенка!

— Умрешь ты, госпожа, умрет и он. Не все ли равно, случится это сегодня или завтра?

— Да, но кто может предвидеть, что случится завтра? Быть может, Агриппа будет мертв, а мы с тобою живы, и мой ребенок будет жить: все в воле Божьей, пусть же Бог решит его участь!

— Ради тебя я стала христианкой и верю, как могу, в то, чему нас научили. Но в моих жилах течет буйная кровь: я горда, сильна и хочу всегда повелевать судьбой, а не покоряться ей. Пока я жива, когти льва не коснутся твоего нежного тела, я скорее заколю тебя своим ножом, а если у меня отымут нож, расшибу твою голову о столб на арене на глазах у всех!..

— Не принимай греха на свою душу, Ноу! — сказала кротко ее госпожа.

— Что мне эта душа?! Моя душа — это ты, свет очей моих, ты, которую я качала в колыбели, которой я своими руками готовила брачное ложе. Своими руками я хочу дать тебе легкую, быструю смерть, чтобы спасти от худшей смерти, а затем скажу себе, что честно исполнила свой долг, и умру подле твоего бездыханного трупа, до конца верная тебе и моей клятве твоей покойной матери. А тогда пусть Бог или сам сатана делают с моей душой, что им угодно, мне все равно!

— Ты не должна так говорить, Ноу! — кротко заметила Рахиль. — Я бы охотно умерла, чтобы скорей соединиться с моим возлюбленным супругом, если бы мое дитя получило жизнь, хоть на час. Тогда я знала бы, что мы все трое, или, вернее, четверо, пребывали бы во веки вместе в царстве Божием; я говорю «четверо», так как ты, Ноу, мне дорога, наравне с моим мужем и ребенком…

— Не может этого быть, и не хочу я этого! — пылко воскликнула Нехушта. — Я — невольница, рабыня, пес, лежащий под столом у ног своих господ… О, если бы я могла спасти тебе жизнь! С какою радостью показала бы я им, как презирает их муки и как умеет умереть дочь пустыни, дочь моего отца! — Глаза арабки загорелись гневным огнем, она стала скрежетать зубами в бессильной злобе, но вдруг ее охватил порыв страстной нежности к своей госпоже, и она стала покрывать лицо, руки и плечи молодой женщины горячими, порывистыми поцелуями, а затем разразилась тихими, душу потрясающими рыданиями.

— Слышишь ли, Ноу, — сказала Рахиль, ласково проведя рукой по ее волосам, — как ревут львы в своих логовищах, в пещере над этой залой?

Нехушта подняла голову, прислушалась, и лицо ее просветлело от глубокой сердечной радости. Эти потрясающие своды залы могучие звуки львиного рева воскрешали в ее душе картины далекой родины, будили дорогие воспоминания, говорили ей о свободе и шири беспредельной пустыни.

— Их девять, — сказала Нехушта уверенно, — и все бородатые, царственные львы, старые самцы, могучие и величественные. Слушая их, я молодею, я чую запах родной пустыни и вижу порог отцовского шатра… Ребенком я охотилась на них, теперь они отплатят мне тем же: настал их час!

— Воздуха! Мне душно! Душно! — вдруг крикнула молодая женщина и без чувств упала на землю подле своей служанки. Та подняла ее, как малого ребенка, на руки и со своей драгоценной ношей направилась к фонтану, плескавшемуся посредине двора. Его холодная струя вскоре оживила Рахиль.

Некогда эта мрачная тюрьма была дворцом, и это место у фонтана было красиво и удобно, в его прохладе были устроены каменные скамьи, и на одной из них расположилась теперь Рахиль. Нехушта села на земле у ее ног. Вдруг чугунная решетка калитки, проделанной в воротах тюремного двора, раскрылась, и несколько человек мужчин, женщин и детей вошли во внутренний двор, понукаемые свирепыми сторожами.

Позади всех, с трудом переступая и опираясь на костыль, плелась седая сгорбленная старуха в темной одежде.

— Спешите попасть на завтрак львам, друзья христиане! — издевался очередной тюремщик, пропуская в калитку вновь прибывших. — Спешите вкушать вашу последнюю вечерю, согласно установленному вами обычаю, там вы найдете вина и хлеба вдоволь, наедайтесь перед тем, как сами будете съедены без остатка!

— Не кощунствуй, — проговорила старушка, — я, Анна, которой Богом дан дар прорицания, говорю тебе, вероотступнику, который сам был раньше последователем Христа, что ты уже вкусил свою последнюю трапезу здесь, на земле, и вскоре предстанешь пред судом Божиим!

Вне себя от бешенства, этот человек выхватил из-за пояса нож и хотел было ударить им старую Анну, но одумался и, сердито хлопнув калиткой, вышел. Он знал, что Анна обладала даром пророчества, и слова ее звучали у него в ушах смертным приговором. Старуха же поплелась дальше вслед за своими спутниками.

— Мир тебе! — проговорила Рахиль, подымаясь и приветствуя Анну, когда та проходила мимо фонтана. Нехушта последовала ее примеру.

— Именем Христа, мир вам! — ответила старая женщина.

— Матерь Анна, разве ты не узнаешь меня? Я — Рахиль, дочь Бенони!

— Рахиль?! Как же ты, дочь моя, попала сюда?

— Тем путем, каким идут все последователи Христа! Но ты утомлена, присядь!

— Спасибо! — сказала Анна и медленно, с помощью Ноу, опустилась на каменные ступеньки фонтана.

— Дай мне напиться, дочь моя, путь наш был долог, и меня томит жажда!

Рахиль зачерпнула воды горстями своих тонких, красивых рук и напоила из них Анну.

— Хвала Богу за эту живительную влагу и хвала Богу за то, что я вижу дочь Бенони прозревшей и уверовавшей во Христа! Мне говорили, что ты стала женой купца Демаса!..

— Да, женой, а теперь уже вдовой: они убили его шесть месяцев тому назад в амфитеатре в Берите! — и молодая женщина залилась горькими слезами.

— Не плачь, дочь моя, скоро ты свидишься с ним, смерть не должна страшить тебя!

— Смерти я не боюсь, мать Анна, но ты сама видишь, что я готова стать матерью, и о нем, моем ребенке, все мое горе: я плачу о том, что ему не суждено увидеть света Божия. Будь он рожден, я знала бы, что все мы вместе пребывали бы в славе и блаженстве вечном. Но теперь этому не быть!

Анна взглянула на нее своим глубоким, проницательным взглядом, проговорив:

— Разве и ты, дочь моя, обладаешь даром прорицания, что с такою уверенностью говоришь: «Этого не будет!»? Будущее в руке Господа! И царь Агриппа, и твой отец, и римляне, и жестокие еврейские начальники, и мы, обреченные на пищу хищным зверям, — все в руках Божиих, и что Им назначено, то и будет! Прославим же и возблагодарим Господа во веки!

— Дух бодр, но плоть немощна! — скорбно проговорила Рахиль. — Но, слышите, наши братья и сестры зовут нас к Трапезе любви и Принятию Святого Причастия! Пойдемте! — И она встала, направившись под тень мрачных сводов залы.

Нехушта осталась, чтобы помочь Анне подняться на ноги, и, когда госпожа ее уже не могла больше ее слышать, верная слуга, наклонившись к самому уху пророчицы, прошептала:

— Мать, тебе дан Богом дар пророчества, скажи же мне, должен ее ребенок родиться в мир?

Анна возвела глаза к небу и затем тихо и вдумчиво произнесла:

— Младенец родится и проживет многие годы. Думается мне, что в этот день никто из нас не умрет от кровожадности хищных львов, но все-таки твоя госпожа в самом скором времени соединится вновь со своим супругом, оттого-то я и не высказала ей того, что у меня было на душе!

— Тогда лучше всего умереть и мне, и я умру и там буду служить своей госпоже! — сказала Нехушта.

— Нет, Нехушта, — возразила Анна, строго и наставительно, — ты останешься охранять ребенка, ты воспитаешь его, вместо матери, и после отдашь ей, твоей госпоже, отчет во всем!