Жемчужина востока

XVII. ПОСЛЕДНИЙ БОЙ ИЗРАИЛЯ

Начало светать, но в этот день люди напрасно ждали появления дневного светила. Густой соленый туман наполнил воздух. Мириам благословляла этот туман, зная, что ей не пережить второго дня под палящими лучами солнца. Она уже сильно ослабела, так как не видала никакой пищи уже вторые сутки и не утоляла своей жажды ничем, кроме росы, но, пока туман скрывал солнце, она чувствовала, что жизнь еще не покинет ее.

Под кровом того же тумана Халев ухитрился подойти к воротам Никанора и, хотя взойти на стену не было возможности, так как ворота охранялись и были заперты тяжелыми болтами, все же нашел возможность, привязав к стреле небольшой холщовый мешок, в котором заключалась кожаная • фляга с водой и корка черствого хлеба, забросить все это на крышу здания и так ловко, что стрела с мешком упала к самым ногам Мириам. Девушка зубами развязала шнурки мешка и с жадностью принялась грызть черствый хлеб. Но воспользоваться живительным напитком, заключавшимся во фляге, она не могла, так как руки ее были, связаны за спиной. Мучимая целыми тучами насекомых, мошек и мух, несчастная девушка не имела даже возможности защитить себя от них, будучи лишена возможности владеть своими руками. Вдруг она заметила, что в мраморный столб, к которому она была прикована, были вбиты несколько железных кольев, один из них, очень острый, несколько выдавался, и Мириам пришла мысль, что об него можно перетереть веревку, связывающую ее руки.

Встав спиной к столбу, она принялась за работу, но это движение чрезвычайно утомляло ее, тем более, что силы ее были уже истощены, а затекшие, вспухшие руки страшно болели, и от прикосновения к железу кожа на них лопалась, причиняя новые мучения. Девушка плакала от боли, но все-таки продолжала тереть веревку. Настала ночь, а работа ее все еще не была окончена, и теперь у нее почти уже не было сил.

Под прикрытием тумана римляне приблизились к воротам, движимые чувством любопытства, и стали окликать ее, расспрашивая, за какое преступление она тут привязана. Она ответила им по-латыни, что ее осудили за то, что она спасла одного римлянина от смерти. Но прежде чем римляне успели спросить ее еще о чем-нибудь, целый град стрел и копий принудил их отступить от ворот. Однако, ей показалось, что один из них добежал до своего начальника и доложил ему, а тот отдал ему какое-то приказание.

Между тем евреи готовились к бою. В числе четырех тысяч человек столпились они во дворе Израиля. Вдруг ворота распахнулись, в том числе и ворота Никанора, и при звуках труб, словно поток, прорвавший свою плотину, устремились евреи во двор Женщин, смяв римских часовых, форпосты и сторожевую цепь римлян Но легионеры были уже наготове и, сомкнув стальные ряды своих щитов в сплошную стену, отразили евреев, как непоколебимая скала отражает стремительный поток. Однако евреи не хотели отступать и бились отчаянно до тех пор, пока сам Тит не двинулся на них со своим отрядом всадников и не погнал их, как стадо овец, за пределы двора Женщин. Всех раненых и отсталых римляне тут же прикончили, но во двор Израиля не пытались ворваться.

Только некоторые военачальники подъехали к самым воротам и крикнули, что Тит желает пощадить их храм и дарует им жизнь, если они сдадутся. На это им отвечали насмешками, издевательствами и оскорблениями. Однако, несмотря на такой ответ осажденных, Тит желал спасти храм и по его приказанию несколько тысяч римлян были отправлены тушить пожар оград и жилых строений храма. Между тем защитники последнего уже не нападали и на новые вылазки не отваживались, а, укрываясь там, где они были в сравнительной безопасности от стрел и камней, которые метали во двор катапульты и баллисты римлян, одни лежали в унылом безмолвии под прикрытием стен, другие женщины же и дети выли от голода и ужаса нестерпимых мучений проклиная свою судьбу и посыпая головы пеплом или землею.

Мириам видела все это, и душа ее содрогалась от ужаса. Она знала, что Халев еще жив, потому что видела, как после безумной атаки он одним из последних вернулся во двор Израиля весь в пыли и в крови, и после того она в течение многих долгих месяцев не видала его.

Так и этот последний день долгой осады пришел к концу. Под вечер туман рассеялся, и яркие лучи солнца в последний раз заискрились на золоченой кровле и шпицах великолепного храма Иерусалимского. Никогда, казалось, не был он так величественен и великолепен, как в этот последний вечер, окруженный почерневшими развалинами разрушенного города. Все стихло, даже стоны и вопли голодных евреев. В римском лагере тоже было спокойно, солдаты варили ужин, даже грозные стенобойные машины и баллисты прекратили свою истребительную работу. Но стаи орлов стали слетаться со всех сторон, садясь на стены храма, и вспомнились Мириам слова: «Где будет труп, туда соберутся и орлы», и страх охватил ее измученную душу, томительно захотелось ей вырваться на свободу и бежать отсюда, бежать, куда глаза глядят. Снова принялась она за свою мучительную работу, силясь перетереть веревку, которой были связаны ее руки, и вдруг почувствовала, что руки ее свободны. Чувство невыразимой радости охватило все ее существо, хотя затекшие руки причиняли ей страшную боль, а когда она попробовала поднять их, то чуть не лишилась чувств. Немного погодя, она с неимоверным усилием все-таки подняла их, и кровь стала постепенно приливать к окоченевшим, посиневшим пальцам. Тогда она протянула обе руки к фляге и, развязав зубами тряпку, удерживавшую пробку, с жадностью припала пересохшими губами к живительному напитку. Дитя пустыни, она знала, что пить вволю, когда человек истомился жаждой, грозит смертельною опасностью, и потому медленными, маленькими глоточками отпила половину фляжки воды, смешанной с вином.

Однако, девушка была еще настолько слаба и изнурена, что даже эта смесь подействовала на нее опьяняющим образом: у нее зашумело в ушах и в голове и, не будучи в состоянии удержаться на ногах, она впала в бесчувственное состояние.

Когда она очнулась, то почувствовала себя несколько бодрее и, хотя голова была тяжела, но она вполне могла рассуждать и соображать. Теперь ею овладело непреодолимое желание освободиться от цепи, и она стала прилагать все свои усилия, но цепь была крепка, и вскоре она убедилась, что об этом и думать нечего. Обессиленная, обескураженная, она упала на колени и, закрыв лицо руками, заплакала как ребенок.

Вдруг глухой шум и легкое сотрясение привлекли ее внимание, она встала и взглянула вниз. Евреи столпились у ворот, которые теперь тихо распахнулись, и среди ночной тишины, словно стая черных воронов, устремились во двор Женщин на последнюю отчаянную схватку. Они хотели перебить тех солдат, которые по приказанию Тита, все еще силились потушить пожар, и затем врасплох обрушиться на спящий лагерь. Но это не удалось им, из-за ограды, воздвигнутой Титом перед светим лагерем, хлынули тысячи римлян, разя и уничтожая все перед собой. Вдруг паника охватила несчастных сынов Израиля, с воплем отчаяния они бросились бежать врассыпную, закрывая лицо руками, затыкая уши, чтобы не видеть и не слышать, словно не римляне, а какие-то всесильные духи-истребители преследовали их.

На этот раз легионеры уже не довольствовались тем, что прогнали их во двор Израиля, а и сами хлынули туда за ними, некоторые даже опередили бежавших. Мигом ворота были заняты римскими караулами, новые легионы все прибывали и прибывали, вскоре римляне заполнили весь двор, проникнув даже к самому святилищу и убивая беспощадно всех на своем пути. Теперь уже никто не старался остановить их, битвы не было, даже храбрейшие из еврейских воинов сознавали, что час их настал, и Иегова отрекся от своего избранного народа, они бросали оружие и бежали, сами не зная куда.

Некоторые искали спасения в самом храме, но римляне последовали за ними и туда, с факелами в руках. Мириам, обезумев от ужаса, смотрела вниз. Вдруг в одном из окон храма, с северной его стороны, высунулся яркий огненный язык, минута, и вся эта стена вспыхнула ярким заревом. Все ярче и ярче разгоралось оно, пока глаза не могли более выносить этого моря пламени, а тем временем римляне сплошным потоком врывались во двор Израиля через врата Никанора, пока, наконец, не раздался крик: «Дорогу! Дорогу!» Мириам увидела человека в белой одежде с обнаженною головой и без вооружения, на великолепном коне, предшествуемого знаменосцами, несшими перед ним штандарт римских орлов. То был Тит, который, въехав во двор, крикнул центурионам, чтобы они скомандовали отбой легионерам — вернуть их назад и тушить пожар. Но кто мог теперь вернуть обезумевших от жажды крови и грабежей солдат? Никакая сила в мире не могла теперь образумить их и привести к повиновению, даже голос начальника не мог отрезвить их.

Теперь уже пламя охватило храм еще во многих местах. Золотые двери храма были взломаны и раскрыты, и Тит со своею свитой вошел в храм, чтобы в первый и последний раз взглянуть на жилище Иеговы, Бога евреев. Из придела в придел шествовал Тит, до самой Святая Святых, куда также вошел, чтобы приказать вынести оттуда золотые светильники и жертвенные сосуды, а также золотой стол с хлебами предложения.

И вот великолепный храм Иерусалимский, простоявший 1130 лет на священной вершине горы Мориа, сам стал величайшею жертвой всесожжения, какая когда-либо приносилась на этой горе. И в жертвах не было недостатка, в своем безумном исступлении римляне избивали беспощадно беззащитных людей, томившихся во дворе Израиля, так что трупами, точно сплошным ковром, был усыпан весь двор: в эту ночь было избито более 10 тысяч воинов, женщин, детей и священнослужителей, кругом все утопало в крови. Многие римляне с награбленными сокровищами падали и задыхались от недостатка воздуха.

Громадными снопами, на сотни футов в вышину, вздымалось необъятное пламя пожара, воздух кругом накалился, как в плавильной печи. Страшный стон избиваемых, крики торжества победителей и громкий вопль тех евреев, которые были свидетелями всего этого, слились в один протяжный звук.

Несколько тысяч человек евреев успели, однако, бежать через мост в верхний город. Уничтожив за собою этот мост, они стали следить оттуда за тем, что происходило по эту сторону долины, и оглашали воздух непрерывным жалобным воплем. Мириам, видевшая все это разрушение и избиение, не могла уже выдержать долее зрелища всех этих ужасов и, свернувшись за мраморным столбом, задыхаясь от жара и смрада, стала молить Бога о смерти. Вдруг она вспомнила, что в ее фляге еще было немного воды с вином, она с жадностью припала губами к горлышку фляги и, выпив все до последней, капли, снова легла у подножия своего столба и лишилась сознания.

Когда она пришла в себя, было уже светло, и из груды развалин храма Иродова, великолепнейшего здания в мире, вздымался густой столб дыма и пламени, а весь двор Израиля был сплошь устлан трупами, по которым римляне прокладывали себе дорогу или же расчищали себе путь, бросая трупы в огонь.

На жертвеннике теперь развевался римский штандарт, и легионеры приносили ему жертвы. Но вот к ним подъехал статный воин в сопровождении блестящей свиты, и они приветствовали его громкими криками: «Тит — император!» Здесь, на месте его торжества, победоносные легионы провозгласили своего полководца Цезарем.

Однако и теперь борьба не совсем была окончена, так как на крышах горевших стен ограды собрались некоторые из уцелевших еще и самых отчаянных защитников храма Иерусалимского, и, по мере того, как эти ограды рушились, отступали к воротам Никанора, которые еще оставались нетронутыми. Римляне, которые уже пресытились кровью, стали приглашать их сдаться, но те не соглашались, и Мириам, к несказанному своему ужасу, узнала в одном из них своего деда Бенони.

Так как они не сдавались, римляне стали по ним стрелять и перебили их всех одного за другим, кроме старого Бенони, в которого не попала ни одна стрела.

— Перестаньте стрелять! — крикнул чей-то властный голос. — Принесите скорее лестницу! Этот человек — смелый и отважный старик, к тому же, один из членов Синедриона. Захватите его живым!

Лестницу приставили, и по ней взобрались на стену римляне. Бенони при виде их отступил к самому краю обрушившейся стены, охваченной пламенем, но затем обернулся лицом к римлянам, в этот момент увидел Мириам и при виде ее стал ломать руки и разодрал на себе одежды, полагая, что она уже умерла. Мириам угадала его горе, но до того обессилела, что не могла сделать ни малейшего движения, не могла произнести ни одного звука, чтобы утешить несчастного старика.

— Сдайся! — кричали между тем римляне, боясь приблизиться к горящим развалинам. — Сдайся, безумец, Тит дарует тебе жизнь!

— Для того, чтобы влачить меня за своей колесницей победителя по улицам Рима? — гневно возразил старый еврей. — Нет, я не сдамся, а умру, умоляя Бога, чтобы Он с лихвой воздал Риму за Иерусалим и его детей! — и, подняв с земли валявшееся копье, он метнул им в группу римлян с такою ловкостью и силой, что копье, пробив насквозь щит одного из воинов, пронзило насквозь и руку, державшую щит.

— Пусть бы это оружие также пронзило твое сердце и сердца всех римлян! — воскликнул Бенони и, бросив последний прощальный взгляд на развалины храма и Иерусалима, бросился в пламя горящих развалин и погиб, гордый и смелый, не изменив себе даже и в час смерти.

При виде этого Мириам снова лишилась чувств, а когда очнулась, то вдруг увидела, как дверь, ведшая на кровлю из потайной комнаты квадратного здания над воротами Никанора, распахнулась, и из нее выбежал с обнаженною головой, в разодранной одежде, весь в крови и копоти человек с безумно блуждавшими глазами, как у затравленного зверя. Мириам вгляделась и узнала в нем Симеона, осудившего ее на ужасную смерть.

Следом за ним, цепляясь за полы его одежды, выбежали римляне, в том числе и один офицер, лицо которого показалось Мириам знакомым.

— Держите его! — крикнул он. — Надо же нам показать римскому народу, на что похож живой еврей!

Стараясь вырваться из рук врагов, Симеон поскользнулся и упал во всю длину.

Теперь только римский офицер заметил Мириам, лежавшую у подножия столба.

— Ах, я ведь почти забыл про эту девушку, которую нам приказано спасти! Уж не умерла ли она, бедняжка? Клянусь Бахусом, я видел где-то это лицо. Ах да, припомнил! — и он, наклонясь над нею, прочел надпись вины ее на груди.

— Смотри, господин, какое на ней ожерелье, жемчуг ценный, прикажешь снять его? — проговорил один легионер.

— Снимите с нее цепь, а не ожерелье! — приказал начальник, затем, склонившись к девушке, спросил. — Можешь ты идти, госпожа?

Мириам только отрицательно покачала головой.

— Ну, тогда мне придется нести тебя! — и бережно, словно ребенка, поднял ее на руки и стал спускаться со своею ношей вниз, во двор. Солдаты вели за ним Симеона.

Во дворе Израиля, где еще уцелела часть жилого помещения, на кресле, перед одним из сводчатых входов, сидел человек, рассматривавший священные сосуды и всякую драгоценную утварь, окруженный своими военачальниками и префектами. Это был Тит. Подняв глаза, он увидел Галла с его ношей и спросил:

— Что ты несешь, центурион?

— Ту девушку, Цезарь, которая была прикована к столбу на воторах!

— Жива она еще?

— Нет, Цезарь! Зной и жажда сделали свое дело!

— В чем заключалась ее вина? — спросил Тит.

— Тут все это написано, Цезарь!

— Хм… «Назареянка», мерзкая секта, даже хуже самих евреев, как утверждал покойный Нерон. Но кто осудил ее?

Мириам подняла голову и указала на Симеона.

— Говори мне всю правду, — приказал Тит, — и знай, что я все равно ее узнаю!

— Она была осуждена Синедрионом, — сказал Симеон, — в том числе находился и ее дед Бенони, вот тут его подпись!

— За какое преступление? — спросил Тит.

— За то, что помогла бежать одному римскому пленнику, за что пусть душа ее вечно горит в гиенне огненной!

— Судя по твоей одежде, ты тоже был членом Синедриона! — сказал Тит. — Как твое имя?

— Меня зовут Симеон. Это имя ты, верно, слышал уже не раз!

— А-а, да, вот оно здесь, на этом приговоре, стоит первым! Ты приговорил эту девушку к страшной смерти за то, что она спасла жизнь одному римскому воину. Так испей же сам ту же чашу. Отведите его на башню над воротами и прикуйте к том столбу, к которому была прикована девушка. Храм твой погиб, святилища твоего не стало, и ты, как верный его служитель, должен желать себе смерти!

— Да, в этом ты прав, римлянин, — проговорил Симеон, — хотя я предпочел бы более легкую кончину!

Его увели, и цезарь Тит занялся Мириам.

— Отпустить ее на свободу нельзя: это все равно, что обречь ее на смерть, кроме того, она изменница и, вероятно, заслужила свою казнь. Но она прекрасна и украсит собою мой триумф, если боги удостоят меня этого, а пока… Кто возьмет ее на свое попечение? Но помните, чтобы никто не причинил ей вреда, девушка эта — моя собственность!

— Будь покоен, Цезарь, я буду обращаться с нею, как с дочерью! — сказал ее освободитель. — Отдай ее на мое попечение!

— Хорошо, — сказал Тит, — теперь унесите ее отсюда, нам надо заняться еще другими, более важными делами, а в Риме, если мы будем живы, ты отдашь мне отчет об этой девушке!