Жемчужина востока

VIII. ПРАВЕДНЫЙ СУД ФЛОРА

Лишь много времени спустя на имя кураторов получено было короткое послание от Халева, в котором он говорил, что, сознавая в себе полное отсутствие призвания стать со временем последователем учения ессеев, он покинул их приют и нашел убежище у друзей покойного отца своего, но где именно, об этом в послании не упоминалось. Принимая во внимание разнесшийся в окрестностях слух о том, что виновником убийства еврея был никто иной, как Халев, почтенные старцы ессеи нашли в этом достаточное объяснение причины бегства юноши и, так как он вообще не подавал блестящих надежд, то о нем не особенно жалели.

Прошла неделя со времени исчезновения Халева. Мириам за это время почти не видала Марка, так как надобности в дальнейших сеансах не было, и она могла работать с глиняной модели, которая была уже совершенно докончена. Теперь же и сам мрамор был готов и даже отполирован. Однажды поутру, когда Мириам доканчивала свою работу, чья-то тень заслонила широкую полосу солнечного света, врывавшуюся в ее мастерскую сквозь открытую дверь. Она подняла глаза и, к немалому удивлению своему, увидела перед собой Марка в полном боевом одеянии, в кольчуге, панцире и дорожном плаще.

Мириам была одна в мастерской, так как Нехушта вышла распорядиться по хозяйству. Увидав Марка, девушка слегка покраснела и выронила из рук тряпку, которой она полировала мрамор.

— Прости меня, госпожа Мириам, — начал римлянин, — что я осмелился нарушить так неожиданно твое уединение, но время не терпит!

— Ты покидаешь нас, господин? — прошептала она.

— Да, в три часа после полудня я должен выехать отсюда.

Дело мое здесь покончено, мой отчет относительно ессеев, которых я считаю совершенно безобидными и вполне заслуживающими уважения людьми, докончен, и меня спешно вызывают в Иерусалим через гонца, прибывшего сюда с час тому назад!

— В три часа после полудня! — повторила девушка. — Что ж, работа моя окончена, и если ты, господин, считаешь ее годной, возьми ее!

— Конечно, я возьму ее с собою, а относительно цены мы сговоримся с уважаемыми старцами!

— Да, да, — промолвила Мириам, утвердительно кивнув головкой, — но если ты позволишь, я желала бы сама упаковать этот мрамор, чтобы он не пострадал в дороге. Кроме того, разреши мне оставить у себя модель, которая по праву должна принадлежать тебе, но я не совсем довольна этим мраморным бюстом и хотела бы сделать другой!

— Мне кажется, что мрамор безупречен, но модель я все же оставлю в твоем распоряжении, госпожа, и скажу больше — я даже очень рад, что ты желаешь оставить ее у себя!

— Ты не спрашиваешь меня, госпожа, почему меня вдруг так спешно вызывают в Иерусалим, или ты не желаешь знать?

— Если тебе угодно будет сказать, то я буду рада!

— Помнится, я упоминал тебе, госпожа Мириам, о дяде моем Кае, проконсуле римского императора в богатейшей провинции нашей, Испании, где он нажил большое состояние. Так вот, старик занемог, и болезнь его смертельна, быть может, он уже умер, хотя врачи уверяли, что он может протянуть еще с полгода или даже больше. В болезни своей он вдруг вспомнил обо мне и пожелал меня увидеть, хотя в течение многих лет совершенно забывал о моем существовании. Мало того, в письме своем он выражает намерение сделать меня своим наследником, а пока доставил мне весьма крупную сумму на путевые издержки, прося спешить к нему, насколько только возможно.

Одновременно с его письмом пришло к прокуратору Альбину приказание цезаря Нерона немедленно отпустить меня к дяде, снабдив всем необходимым. Вот почему я должен ехать немедленно, госпожа Мириам!

— Да, конечно, — сказала молодая девушка, — через два часа этот мраморный бюст будет докончен и упакован! — И она протянула ему руку на прощание.

Марк взял ее руку и удержал в своих.

— Мне тяжело с тобой прощаться таким образом!

— Мне кажется, что иного прощанья нет!

— Проститься можно так и этак, но всякое прощание с тобою мне тяжело, больно и ненавистно!

— Стоит ли тебе, господин, терять время на такие слова со мной?! Мы встретились на час и расстанемся навек. К чему тут пустые слова?

— Я не хочу этой вечной разлуки с тобой, госпожа! — воскликнул Марк. — Вот почему я и сказал тебе это!

— Пусти, господин, мою руку, мне надо еще кончать эту работу!

— Тебе надо кончать, мне надо начинать! — сказал Марк каким-то загадочным, взволнованным тоном. — Мириам, я тебя люблю!

— Я не должна выслушивать от тебя, Марк, такие слова! — смущенно сказала девушка.

— Почему же нет? До сих пор они считались позволительными между мужчиной и женщиной, когда намерения обоих честны. В моих устах они, конечно, значат, что я предлагаю тебе быть моею женой, если только и ты любишь, меня!

— Не в этом дело; во-первых, ты едва ли серьезно говоришь то, что ты сейчас сказал!

— Клянусь своей честью, Мириам, это мое самое искреннее желание! — воскликнул молодой воин.

— В таком случае, Марк, тебе придется теперь же отказаться от него, — проговорила она печально, тогда как глаза ее ласково и любовно глядели на него. — Между нами лежит целая пропасть!

— И зовут эту пропасть Халев? — с горечью подхватил Марк.

— Нет, у нее другое название, и ты сам хорошо это знаешь. Ты — римлянин и поклоняешься богам Рима, а я — христианка и верую в Бога и во Христа Распятого. Вот что разлучает нас навек!

— Почему же? Разве мы не видим, что христиане вступают в браки с нехристианами; часто муж христианин или же жена христианка обращают супруга своего или супругу в свою веру. Ведь это дело убеждения, дело времени.

— Да, но что касается меня, то если бы даже я того хотела, не могла бы стать женою человека иной веры, чем моя!

— Почему так? — спросил Марк.

Мириам рассказала ему о завете ее покойных родителей.

— Как бы я ни любила человека, все равно, я должна помнить этот завет!

Марк пытался было указать на необязательность этого завета для нее. Но девушка была непоколебима. Тогда сотник выразил предположение, что, быть может, и он станет в ряды последователей Христа, но просил дать ему время подумать, пока же обещал писать ей из Рима. Лицо девушки озарилось лучезарной улыбкой…

Долго еще говорили молодые люди. Наконец пришло время прощаться.

— Прощай, Марк, — говорила девушка, — и пусть любовь Всевышнего сопутствует тебе!

— А твоя любовь, Мириам? — спросил он.

— Моя любовь всегда с тобой, Марк! — просто отвечала Мириам.

— О, я не даром жил! — воскликнул римлянин. — Знай, что как я ни люблю тебя, а еще более уважаю! — И опустившись перед ней на колено, он сперва поцеловал ее руку, а затем кайму ее платья, затем быстро вскочил на ноги, повернулся и вышел.

Когда стемнело, Мириам с крыши своего дома смотрела, как Марк, во главе своего отряда, тихим шагом выехал из селения ессеев. На вершине холма, с которого открывался вид на все селение, он приостановил, своего коня и, пропустив мимо себя солдат, повернулся лицом к селению и долго смотрел в ту сторону, где стоял домик Мириам. Серебристый свет луны ярко играл на его боевых доспехах, так что сам он казался светлою точкой в окружающем мраке ночного пейзажа. Мириам не могла оторвать очей от этой светлой точки, сердце ее слушало его немой привет и слало ему такой же привет, такое же нежное слово любви.

Но вот он быстро повернул коня и исчез во мраке ночи. Все мужество бедной девушки разом оставило ее: припав головою к перилам, Мириам залилась слезами.

— Не плачь, дитя, и не горюй! Тот, кто исчез теперь во мраке ночи, вернется к тебе в сиянии дня! Верь мне! — произнес за ее плечом ласковый голос Нехушты.

— Но, увы, дорогая Ноу, что из того, если он и вернется? Ведь я же связана этим зароком, нарушить который не могу без того, чтобы не навлечь на себя проклятия и неба и людей!

— Я знаю только то, дитя мое, что и в этой стене, как и во всякой другой, найдется калитка, не тревожь же себя тем, что лежит в руках Божиих, и верь, что он вернется. Ты можешь гордиться любовью этого римлянина: он честен, верен и сердцем чист, несмотря на то, что вырос и воспитан в развратном Риме. Подумай об этом и будь благодарна Богу, так как многие женщины прожили свою жизнь, не встретив и не испытав любви, не изведав этой земной радости!

— Ты права, дорогая Ноу, — сказала девушка, — слова твои придали мне силы!

— Ну, а теперь, когда ты несколько успокоилась, — продолжала Нехушта, — я сообщу тебе об одном важном деле. Когда ессеи приняли нас с тобой в свою общину, то при этом было поставлено строжайшее условие, что ты останешься у них только до достижения тобою 18-летнего возраста. Но этот срок минул уже почти год тому назад и, хотя ты ничего об этом не знала, вопрос основательно обсуждался на совете. Тогда смысл слов «полных восемнадцать лет» был истолкован так, что эти 18 лет исполнятся тогда, когда тебе минет 19, иначе говоря, ровно через полгода от сегодняшнего дня!

— И тогда мы должны будем покинуть этот дом, Ноу!? — воскликнула девушка, для которой это затерявшееся в пустыне селение было целым светом, а эти добродушные старцы — единственными друзьями, каких она имела. — Куда же мы с тобой пойдем, Ноу? Ведь у нас нет ни дома, ни друзей, ни денег!

— Не знаю, дитя. Но, без сомнения, и в этой стене найдется калитка. У христианки много братьев, и для нее всегда найдется приют. Кроме того, с твоим искусством ты всегда сумеешь в Иерусалиме или любом большом городе заработать себе пропитание. Да и у меня сбережено на черный день на первое время не мало денег: почти все золото, данное Амрамом, цело, да и те деньги и драгоценности, которые капитан погибшей галеры оставил в своей каюте, тоже хранятся у меня. Наконец, и ессеи не допустили бы, чтобы ты терпела нужду. Итак дитя, не мучь себя заботой, ты без того утомлена сегодня, тебе нужно отдыхать. Ложись-ка спать, уж поздно!

Не с легким сердцем покидал Халев тихую деревеньку ессеев за час до рассвета, после поединка с Марком. Дойдя до вершины холма, он обернулся назад и долго-долго смотрел на домик, где жила Мириам. В любви и в бою он был несчастлив; побежденный, униженный тем, что надменный римлянин подарил ему жизнь, чуя в душе, что счастливый соперник его овладел сердцем Мириам, Халев страдал невыносимо. Но самое страдание в нем рождало злобу, а эта злоба — силу.

Мало-помалу тени ночи бледнели, восток начинал алеть, и скоро дневное светило торжественно взошло на горизонте, озарив все своим золотым светом.

— О! — воскликнул Халев. — Я еще восторжествую над всеми, как это солнце восторжествовало над сумраком и мглой! Теперь я рад, что этот римлянин пощадил мою жизнь: настанет день, когда я отниму у него его жизнь и Мириам! — и юноша, забыв про боль израненной руки, полный злобного торжества и зародившейся в нем надежды, чуть не бегом спустился с холма в долину и, бодро шагая, направил свой путь к Иерусалиму.

Во время пути он много думал и вступал в длинные беседы со всеми встречными, стараясь разузнать от них положение Дел в Иерусалиме. Прибыв же сюда, он разыскал дом бывшей своей покровительницы. Ее уже не было в живых, но сын ее принял его, обласкал и снабдил хорошим платьем и небольшою суммой денег, чтобы он мог подыскать себе какое-нибудь занятие. Однако, вместо того, чтобы заботиться о приискании себе дела, Халев, как только залечилась его рана, стал ходить ежедневно к дворцу Гессия Флора, римского прокуратора, и искал случая говорить с ним.

Трижды он ожидал его напрасно по четыре, по пять часов, и в конце концов был прогоняем дворцовою стражей. Но это не смущало Халева, и на четвертый раз, когда он снова явился туда, Флор, заметивший его уже раньше, приказал своим приближенным спросить этого человека, чего он так терпеливо ожидает. Офицер возвратился с ответом, что этот еврей имеет просьбу к благородному Флору.

— Так пусть он выскажет ее! — сказал управитель. — Я на то и сижу здесь, чтобы чинить суд и расправу по милости и именем Цезаря!

Халев очутился перед Флором, одним из худших людей и худших правителей, каких когда-либо имела Иудея.

— Чего ты хочешь от меня, еврей? — спросил прокуратор Халева.

— Того, что, наверное, получу от тебя, благороднейший Флор, — справедливости! Ничего, как только справедливости!

— Что ж, это можно получить за известную цену! — с усмешкой сказал правитель.

— О цене не стоит толковать: я согласен заплатить надлежащую цену!

— Если так, то расскажи свое дело!

И Халев рассказал, как отец его был убит случайно во время бунта, и как некоторые евреи зилоты захватили все его наследие, поделив между собой, на том основании, что его отец был сторонником римлян. Таким образом он, Халев, единственный сын и наследник всех земель и капиталов, был оставлен нищим и воспитан из милости добрыми людьми, тогда как эти евреи или их наследники владеют всем его достоянием.

Маленькие бегающие глазки Флора заискрились корыстолюбивой радостью.

— Называй имена твоих обидчиков! — приказал он.

Но Халев был не так прост: он предварительно настоял на формальном договоре относительно того, что достанется ему, законному наследнику, и что должно быть уступлено правителю. После долгих препирательств было, наконец, решено, что все земли и дворец в Тире, с прилежащими к нему складами и магазинами, а также половина доходов за истекшее время будут переданы ему, Халеву, все же недвижимое имущество его отца, находящееся в Иерусалиме, и другая половина доходов приходилась на долю правителя или, как выражался Флор, на долю Цезаря. В этом, как и но всем, Халев оказался предусмотрителен: «Дома, — думал он, — могут сгореть или быть разрушены во время какого-нибудь бунта, поместье же и земля всегда будут иметь свою цену». Потом условие было оформлено и подписано. Тогда только он назвал имена своих обидчиков и представил свои доказательства.

Спустя неделю все поименованные им лица были уже заключены в тюрьму, а все имущество их отобрано. Потому ли, что Флор был рад такой непредвиденной наживе, или же потому, что он угадал в Халеве человека много обещающего в будущем и могущего со временем быть ему полезным, только на этот раз, вопреки своему обыкновению, римский прокуратор выполнил в точности свой договор.

Таким образом случилось, что, спустя несколько месяцев после своего бегства из селения ессеев, бездомный и униженный сирота Халев стал богатым и влиятельным человеком. Солнце счастья взошло теперь и для него.