Жених со знаком качества

Глава 3

Первой мыслью было: принять яд сразу, тут же, в подъезде. Или в лифте.

“Но это же дом моей матери”, — вдруг одумался я.

Представив ее, убивающуюся над моим телом…

Нет, не могу я нанести ей такой страшный удар. Особенно сейчас, когда Светлана (наконец) покинула меня, и жизнь матери заиграла новыми красками. Старушка полна надежд найти сыну богатую невесту, пустить меня по стопам счастливицы-Кристины…

Я нащупал в кармане флакон, однако отвага меня покинула. Я сообразил, что не смогу сделать этого на трезвую голову и тут же решил напиться. Тем более, что с утра об этом мечтал. Если бы не мать, то давно бы уже не стоял на…

Не подумайте, что я трус. Легко иду на риск и не раз подвергал свою жизнь опасности. Самым легкомысленным образом. Как делают все мужчины. Во всяком случае, большинство. Безразлично отношусь к колотым и резаным ранам — просто на них плюю, не обращаю внимания. Когда мне на ногу сверзлась гипсовая плита, даже не поморщился. Конечно раздался трехэтажный мат, что мне совсем не присуще, но это уже другое дело. Так поступил бы любой — плита весила килограммов десять, не меньше. Я не хвастаюсь. Это естественно. То, от чего женщина падает в обморок, мужчина просто не замечает…

Здесь предвижу возражения моей бывшей жены, которая частенько меня упрекала за жалобы и нытье. Ей я, конечно, перечил, но признаю ради справедливости: да, мы, мужчины, любим поныть, когда расхвораемся. Таким образом мы ищем женского тепла, ласки и сочувствия.

И снова слышу возражения своей бывшей жены. “А почему вы тогда при этом так злы и раздражительны?” — наверняка спросит она.

Мой ответ прост: потому что привыкли чувствовать себя сильными и здоровыми, в отличие от женщин, которые с рождения недомогают. С этим недомоганием они обычно и укладывают в могилу своих здоровых мужей. А все потому, что совсем мужчин не понимают. Особенно мужей. Женщинам неплохо бы знать, что душевные переживания для мужчины мучительны, а мучения непереносимы. Для мужчины самый маломальский конфликт — кратчайший путь к бутылке, будь он хоть сто раз трезвенник. Об иных не стоит и поминать.

В общем, я решил напиться и таким принять яд.

Но где это сделать? Дома? А потом умирать в одиночестве? Нет, одиночество у меня в печенке уже сидит. “Хоть умру на глазах у людей, раз жил затворником”, — решил я и завернул в ближайший ресторан.

Меня совершенно не волновало то, что я за рулем. Был уверен: из ресторана меня вынесут только вперед ногами. Поэтому набирался алкоголем с легким сердцем.

Но к делу подошел по-серьезному, не стал спешить: медленно, постепенно надирался, пристально вглядываясь в прожитую жизнь. Чаще всего мой мысленный взор останавливался на последних годах, щедро украшенных Светланой.

Светлана… Нет, она, конечно, далеко не моя жена. Это такой же факт, как и тот, что моя жена далеко не та девчонка с разбитыми коленками, в которую я влюбился на школьной вечеринке и которую до сих пор люблю. Вот с кем растил бы сына… Да-да, я некоторым образом лгал. Лгал своему лучшему другу: я не люблю свою жену. То есть я ее люблю, но не так, как он думает. Точнее, вообще не ее люблю. Черт, я что-то запутался…

Неужели надрался? Рановато что-то, травиться пока не хочется: еще недостаточно жизнь свою разобрал. Что же, так ни с того ни с сего и уйти, когда Господь дал мне время для осознания всего, что я на этой земле натворил? Или не натворил, а должен был… Нет, я обязан хотя бы понять, если уже не могу исправить.

Так что там произошло с той девчонкой?

А ничего не произошло. Она сидела на диване, поджав под себя длинные тонкие ноги. Сидела и покусывала прядь волос. Своих пшеничных… Нет, золотистых волос.

Я не видел ее лица — только губы, пухлые малиновые губы. Они шевелились, обсасывая эту прядь… Я остолбенел, с ног до головы охваченный желанием. Больше всего, почему-то, заводили ее разодранные коленки.

Уж не знаю как женщины воспринимают нас, мужчин, но мы их воспринимаем только через свое желание. Даже если этого не осознаем. Ту девчонку я желал, не осознавая. Сначала. Это уж потом… Ну, сами знаете, юношеские фантазии и все такое… Девчонка-то была что надо: Мерелин Монро до нее далеко. Мерелин против нее просто болонка…

Кстати, Светлана совсем на нее не похожа. На девчонку, разумеется, а не на Мерелин. На Мерелин-то она похожа, а вот на девчонку ту — ну не капли, зато жена моя похожа и очень. Поэтому я на ней и женился. И, разумеется, ошибся. Та девчонка никогда не стала бы устраивать мне сцен по самому ничтожному поводу. Та девчонка на это просто не способна…

Между прочим, Светлана почти не устраивала мне сцен…

Черт, почему-то вспоминается о ней только хорошее, а надо бы вспомнить и плохое — сразу легче станет.

Я вспомнил и плохое, но легче не стало: рука потянулась к яду, точнее к флакону.

“Нет, — сказал я себе, — рано. Надо повспоминать еще, вдруг передумаю. Все-таки ценная штука жизнь — нельзя так безответственно с ней расставаться”.

И я начал думать и пришел к выводу, что правильно сделал, заказав по дороге к матери билет на автобус — все равно опаздывал безнадежно, а тут — хоть одно полезное дело. Да-да, страдания-страданиями, а дело-делом. Завтра утром мне принесут билет, и я отправлюсь в деревню. Нет-нет, не так уж все безнадежно, совсем неплохо обстоят дела с моей теорией. На конференции была перевернута лишь первая страница, главного-то юнец не сказал, потому что не знает. Не дошел он до этого, не дошел, а я дошел, я знаю. Следовательно нет смысла мне погибать. Осиротеет наука. Надо ехать в деревню и работать, работать, работать…

Но как я могу работать, когда Светлана выбила из меня все мозги? Жить действительно не хочется!

Это потому, что я один. Веду себя не по-мужски: у меня никогда не было запасного варианта. Моя верность до добра не доведет. Уже не довела. Пора бы мне влюбиться. Светлана, при всех ее достоинствах, не такая уж и красавица. Замену ей я легко найду. Кстати, что мешает мне тут же заняться этим?”

Я оглянулся по сторонам и обнаружил, что зал полон женщин. Правда, почти все они были с мужчинами, но какое это имеет значение. Мне же надо влюбиться, а не жениться.

“Пройдусь”, — решил я и отправился на прогулку по залу.

Открытие меня потрясло: все женщины были уродины. Во всяком случае, образно выражаясь, моей Светлане они не доставали и до колен. И это при том, что я уже достаточно много выпил. Или пословица “не бывает некрасивых женщина, бывает мало водки” не распространяется на сорокапятилетних мужчин?

Как бы там ни было, за свой стол я вернулся абсолютно убитый. “Да-а, — подумал я, — бабы все шлюхи, а их мужики ворюги, что совсем не удивительно: приличные люди по ресторанам не ходят. Особенно в будний день и днем”.

На этой трагической ноте я открутил крышку флакона и накапал пятьдесят капель в бокал с коньяком. Разум говорил, что надо жить, а сердце возражало: “Зачем?”

Слишком отвратителен мир, беспросветно будущее… Я не знал как пережить эту муку. Провал в Париже и предательство Светки — гремучая смесь.

“Нет, мне не выжить, не выжить, — подумал я, капая еще пятьдесят капель, а потом и вовсе опустошая флакон в свой бокал. — Да и к чему так страдать? Сейчас жахну и все трын-трава. Нет этого мира, нет страданий, нет меня. Красота! И черт с ней, с наукой…”

Я засунул пустой флакон в карман и решительно взял в руку бокал с отравой. Понюхал: пахнет коньяком. Впрочем, какая разница? Пить буду залпом.

Окинул последним взглядом зал: вдруг не уродины, вдруг ошибся? Да где там: у одной слишком маленькие глаза, у другой нос слишком длинный. И толстый. А что у них за фигуры! Впрочем, с фигурами может все и не так плохо, их же не видно. Вон у той, остроносенькой, очень неплохой над столом нависает бюст, многообещающий.

Ай, все равно ей далеко до моей Светланы…

Пока я размышлял, остроносенькая оттолкнула сидящего рядом с ней мужчину, вскочила и решительно направилась…

Что? Ко мне? Да нет, я ошибся. Нет-нет, она действительно идет ко мне, несмотря на грозные оклики своего горилоподобного друга.

“Не хватало еще в конце жизненного пути по физиономии получить, — подумал я, нехотя отставляя в сторону бокал с ядом. — Представляю, как будет ликовать мать, если этот горилла мне фингал наварит. Мать сразу воскликнет: “Ничтожество, взял и с фингалом откинул коньки. Весь в своего папочку. Все люди как люди, а этот не может даже прилично умереть”. Так скажет мать. И будет права. Нет, с фингалом умирать мне негоже”.

Остроносенькая тем временем подсела к моему столу и заявила:

— Как он мне надоел!

— Готов войти в ваше положение, — поспешно откликнулся я, — но будет лучше, если вы вернетесь.

— Что?!!! К нему?!!! Не бывать тому никогда!

Между тем дружок ее даром времени не терял: он бодро разминал кулаки, окидывая нас злобным и многообещающим взглядом.

“Что такое?! — мысленно возмутился я. — Эта бабенка, говоря языком ее друга, мне портит пейзаж!”

— Послушайте, — вежливо обратился к ней я, — не хочу показаться трусом, но я и ваш жених, мы явно в разных весовых категориях. В нем не меньше ста килограммов.

— Сто двадцать, — просветила меня остроносенькая.

— А во мне только восемьдесят, — холодея, признался я. — Поэтому буду вам очень признателен, если вы пересядете за какой-нибудь другой столик.

Она уничтожила меня взглядом и воскликнула:

— Как вы смеете? Другой бы на вашем месте от счастья умер, подойти я к нему.

— Именно это сделать и собираюсь, — заверил я. — Искренне хочу умереть, а вы мне мешаете. Очень вас прошу, девушка, ведь есть же здесь и другие столики.

— Вы странный, — заключила она. — Вы хоть понимаете, от чего отказываетесь?

Я покосился на кулаки ее друга и сообщил:

— Отдаю себе трезвый отчет, потому и отказываюсь.

Она растерялась и залепетала:

— Впервые такого встречаю, другой был бы счастлив…

— Охотно верю, — воскликнул я, — но вынужден придерживаться иного мнения. Возможно, вы не в моем вкусе. К тому же, находясь в самом конце жизненного пути, практически у финиша, не хотел бы получить травму черепа и синяк под глаз. Хотелось бы уйти из жизни красивым, конечно, насколько это позволили мне матушка и природа.

Из всей моей речи девица поняла лишь одно: что она не в моем вкусе.

— Что за бред? — взбесилась она. — Зачем же вы так на меня смотрели?

— Как?

Она изобразила. Мне стало плохо. Катастрофа! Неужели я так на нее смотрел? Тогда я болван, права Светлана.

— Что-то не припомню. Когда это было? — холодно поинтересовался я.

— Когда вы бродили по залу и позже, непосредственно перед тем, как я к вам подошла, — торжествуя сообщила девица.

Теперь уже взбесился я:

— Что? На вас? Смотрел? Да на кой вы нужны мне? Особенно сейчас. Поверьте, вы оч-чень невовремя.

Я глянул на стоящий на столе бокал, полный яда, и уже спокойно добавил:

— Может безразлично в зал и глянул в последний раз, может взглядом на вас и наткнулся, но не советую это близко к сердцу принимать. Я смотрю так на всех женщин.

Остроносенькая отшатнулась:

— Вы что, кобель?

Я безучастно пожал плечами:

— Не знаю, вряд ли…

Она разъярилась:

— Тогда вы болван! Жаль, что об этом не знаете!

— Знаю, сегодня мне это уже говорили. Да, я болван. Тем более, отправляйтесь к своему другу, пока он вас не опередил и не подвалил к нашему столику. Кажется для этого он уже достаточно размял кулаки.

Сказав такое, я сам ужаснулся:

— Господи! Кулаки? Неужели ЭТО так невинно называется? Кувалды — да, а кулаки — вряд ли.

Остроносенькая удовлетворенно хмыкнула, я же ее просветил:

— Мне совсем не хотелось бы с ним сражаться, как бы красивы вы ни были. Он такой громадный. И неловкий наверняка: еще прольет мой коньяк. Вот это будет трагедия.

Остроносенькая рассмеялась:

— Ах, вот в чем дело! Ну что ж, это легко уладить.

Она вскочила и энергично направилась к своему другу — я вздохнул с облегчением и поднял бокал. Пора! Давно пора! Пора на тот свет! Господь заждался!

Набрав побольше воздуха в легкие, я зажмурил глаза и…

И бокал оказался в руках остроносенькой. Она вернулась, резво выхватила из моей руки бокал, лихо опрокинула его в себя и пояснила:

— Для храбрости!

И убежала.

Я остолбенел.

Сначала остолбенел, а потом уронил голову на стол и заплакал.

Возможно, впервые в жизни.

Плакал я долго и горько. Напасти пошли косяком: одна за другой. Фортуна меня просто возненавидела. Позор, пережитый в Париже, жег хуже огня, предательство Светланы леденило душу, отсутствие сына разрывало сердце. За всем этим маячило унижение в образе косой пенсионерки-невесты! И вот оно, новое поражение: я не сумел уйти из жизни. Не справился с таким несложным делом. Казалось бы, чего проще, налей яду в бокал и выпей, раз так тебе повезло: собственная мать подарила самый легкий способ забвения бед и позора. Так нет же, и здесь я опарафинился. Какая-то дурочка, свиристелка опередила меня…

Остроносенькая (легка на помине) вернулась и жизнерадостно сообщила:

— Дело сделано, он ушел, так что можете быть спокойны: лицо вам никто не набьет.

Тут она заметила, наконец, мою печаль и удивилась:

— Что с вами? Мужчина, неужели вы плачете?

От позора и обиды я замычал, а она рассмеялась:

— Нет, правда, вы плачете что ли? Не может быть! Ха-ха! Вы плачете? Плачете?

— Да! Да! — взревел я. — Плачу и буду плакать еще и еще, раз вас так это радует!

— Вовсе не радует, — смутилась она. — А то, что хихикаю, так это нервное. Честное слово, никогда не видела плачущего мужчину.

— Поживете с мое и не такое увидите, — заверил я.

Она удивилась:

— С ваше? А сколько вам?

— Сорок пять.

Остроносенькая отшатнулась:

— Надо же, никогда бы не подумала! Сорок пять, это полный завал! Считай — одна нога в могиле!

И тут же начала меня успокаивать:

— Но не расстраивайтесь, беда, конечно, но… Кстати, давно хочу вам сказать: вы очень красивый мужчина. По таким просто плачет! Плачет Голивуд!

Я посмотрел на нее, как на врага народа, а она всплеснула руками и затараторила:

— Когда вы прошли мимо нашего столика, я обмерла и глазам своим не поверила. У вас профиль — зашибись! Вам, наверное, надоели такие признания. Нас, красивых, и хвалят, и хвалят, и хвалят, и льстят, и льстят, и льстят. Представляю сколько вы наслушались за свои сорок пять, если я, в свои двадцать восемь уже насмотрелась…

— Послушайте, — возмутился я. — Что у вас за рот?

— Рот? А что мой рот?

Она испугалась, извлекла из сумочки зеркальце и начала себя изучать, приговаривая:

— Что у меня за рот? Рот как рот.

— Это вам так кажется, — просветил я ее, — он же у вас не закрывается.

— Ну да, — согласилась она. — Как у любой нормальной женщины.

И тут же меня упрекнула:

— Уж в свои сорок пять могли бы знать. Повидали, наверное, на своем полувеку.

И она игриво подмигнула. Захотелось ее побить, но я сдержался. Остроносенькая же нахмурилась и спросила:

— Почему вы так нелюбезны?

Меня прорвало:

— Потому что у меня одни неприятности от вас. Зачем вам понадобилось пить коньяк? Он же был для меня предназначен. Что мне делать? Не знаю теперь! Где еще я найду себе яду? Так все удачно складывалось, так мне повезло, этот флакон появился в моей жизни фантастически вовремя, словно по заказу. Моя мать… Все же она молодчина! Она меня породила, она же меня и…

Остроносенькая слушала с большим интересом, но в этом месте перебила:

— Я вас не понимаю. Совсем. Вы говорите загадками. Не могли бы выражаться ясней?

— Ясней? — вспылил я. — Куда уж ясней. Бокал пустой видите?

— Вижу, — кивнула она.

— Знаете что там было?

— Коньяк.

— А какой коньяк, знаете?

— Знаю, неплохой. Там был очень неплохой коньяк, — заверила она.

— Ха! Вот она, ваша ветреность! Одним махом выдули! Где я теперь такой возьму?

— О, боже, да здесь же и возьмете, — воскликнула она, утомленно закатывая глаза. — Не надо делать трагедию. Если хотите, сама вам куплю.

Я схватился за голову:

— Вы, девушка, не догадываетесь, как бессовестно поступили со мной: отняли у меня то, что достать не так просто. А мне это нужно позарез!

Остроносенькая разволновалась:

— Ничего не понимаю, что вы так разошлись, ведь там был всего лишь коньяк…

— Да-а, — завопил я, — там был коньяк! И не он один! Не хотел вас огорчать, но вынужден сообщить: вы без спросу выпили мой последний флакон, единственный…

И тут до меня дошло: она же отравилась! Только что отравилась! Вместо меня!

Катастрофа!