Женщина, которая жила у моря

1

Жители Мессины знали, что эту бурю, разразившуюся над городом в ночь с 27 на 28 августа 1904 года, они запомнят на всю жизнь.

В ту субботу из-за удушающей жары на набережной было полно народа. Люди всех возрастов старались как можно дольше не возвращаться домой и, чтобы хоть немного освежиться, до позднего вечера прогуливались неспешным шагом под полной луной, почти скрытой за облаками.

– Посмотрите туда! Над морем смерч!

Одни ничего не замечали и продолжали прогулку, другие посчитали это просто дымовым облаком. Кто-то предположил, что это гроза, бушующая над континентом, по ту сторону Мессинского пролива. Трудно было понять в опустившейся тьме.

Тем временем темная масса на фоне серого неба становилась все более отчетливой и уверенно двигалась в сторону береговой линии, пока, наконец, вспышки молнии и мощные раскаты грома не развеяли последние сомнения. Люди бросились врассыпную, а матросы, появившиеся из ниоткуда, пробирались сквозь толпу к причалам, чтобы закрепить швартовы. Буря быстро приближалась к молу.

– Кровавый дождь, кровавый дождь! – воскликнула какая-то старуха, и женщины вокруг стали повторять ее слова, осеняя себя крестным знамением.

– Святая Барбаредда[2], защити нас!

– Что за чушь! – успокаивали их мужчины, одной рукой прижимая шляпы, а второй крепко держа жен под руку. – Этот ваш кровавый дождь – не страшнее минутного дождика в пустыне.

Они старались сохранять невозмутимость, но все же оборачивались и бросали тревожные взгляды на набережную, где под порывами ветра брызги накрывали даже статую Нептуна. Больше всего мужчины опасались, как бы не повторилась буря, опустошившая Галати прошлой зимой. «Все хорошо, все нормально. Бояться нечего», – говорили они, подталкивая жен к дому.

Промокший до нитки и запыхавшийся от быстрой ходьбы, Руджеро наконец добрался до своего дома, одного из первых в Палаццате. «Должно быть, – подумал он, встряхивая темной мокрой шевелюрой, – уже далеко за полночь». Он потерял счет времени, целуясь под аркой с молоденькой портнихой, и теперь ждал хорошей трепки от родителей (если они, конечно, не спят) за то, что поздно вернулся в такую грозу, будто в этом была его вина. Ему не хотелось лезть мокрой рукой в жилетный карман, чтобы достать часы, да и какой в этом толк? Руджеро на цыпочках поднялся по лестнице и, стараясь не шуметь, вставил ключ в замочную скважину. У двери он снял промокшие насквозь ботинки. «Вот черт!» – пробормотал он, заметив свет в кабинете отца. Должно быть, тот все еще работает или просто ждет его.

Надеясь остаться незамеченным, Руджеро на цыпочках прошел в свою комнату в конце коридора. Там он сбросил промокшую одежду и завалился на кровать. Он все еще ощущал запах девушки на своей коже, а рука помнила, как сжимала полную грудь под мокрым платьем. Розина – так она представилась – испугалась грозы и сбежала в самый неподходящий момент. «Эх, если бы не эта гроза», – думал Руджеро, воображая, что могло бы произойти дальше. Он достал французский журнал, спрятанный под кроватью среди учебников по юриспруденции, и забрался под одеяло. Вдруг раздался такой удар грома, словно молния ударила в двух шагах от дома.

Через мгновение в дверях появился Гульельмо в обнимку с подушкой почти такой же величины, как и он сам. Светлые кудряшки малыша были взъерошены, а пижамные штанишки, как всегда, сползали.

– Что ты здесь делаешь? А ну брысь отсюда!

– Я не могу заснуть.

Руджеро выругался и спрятал журнал под матрас. Затем, смягчившись, подвинулся, освобождая место для брата.

– Ладно, мелюзга, запрыгивай!

Гульельмо не мешкая пристроился рядом и свернулся калачиком. Комнату озарила очередная вспышка молнии. Они молча ждали раскатов грома.

– Думаешь, Колапеше[3] сможет удержать остров в такую грозу?

– Кто-кто? О чем это ты?

– Ну, Колапеше. Мне Костанца рассказывала. Он держит наш остров!

– Это же сказка, глупыш!

Гульельмо замолчал и задумался.

– Но Коко…

– Почему бы нам не называть ее Костанца? Она уже не девочка.

– Ладно. Костанца теперь уедет от нас, раз она выходит замуж?

Руджеро нашарил на тумбочке спички и сигареты, поправил подушку, приподнялся и прикурил.

– Да, но не прямо сейчас. Может, через пару месяцев. А теперь спи.

Руджеро сделал пару затяжек. Он совсем забыл, что завтра помолвка Костанцы. Должно быть, из-за этого никто не заметил, как поздно он вернулся домой.

– Слава Богу, дождь прекратился!

Сквозь стеклянную дверь балкона Агата вглядывалась во все еще бурное море и небо цвета покровов Пресвятой Богородицы, как говаривала ее бабушка.

Агата вышла на балкон и содрогнулась под порывами ветра, которые проникали под легкую дамастовую накидку, наброшенную поверх ночной рубашки. Но, по крайней мере, этот ветер разогнал последние тучи и унес удушливый воздух вчерашнего дня. Это северный ветер или сирокко? Агата вечно их путала, хотя Доменико много раз объяснял, в чем разница. Буря оставила следы по всему побережью: над рыбным прилавком дона Гаэтано сорвало тент, а проспект Витторио Эмануэле превратился в сплошной ковер из сломанных веток, листьев, досок и мусора, которые плавали в лужах и загромождали трамвайные пути. Взглянув в сторону порта и чугунного здания рынка, Агата увидела, что туда свозят выкатившиеся на улицу бочки, каким-то чудом оставшиеся целыми. «Пресвятая Богородица!» – тяжело вздохнула она, будто ей собственными руками придется приводить все в порядок и устранять разрушительные последствия бури. Агата провела беспокойную ночь из-за ветра и проливного дождя, бивших в ставни, грохочущего, точно канонада, грома и мыслей о Руджеро, который в такую погоду был на улице! Наконец, услышав, что он пришел, она поблагодарила Деву Марию и провалилась в сон, не в силах отчитать сына.

Доменико в постели не было: наверняка он заснул на диване у себя в кабинете. Он поцеловал жену на ночь и сказал: «Я дождусь Руджеро и приду к тебе». Но вместо этого снова засиделся допоздна, изучая очередной трудный случай какого-то пациента. «Вечно он так. Совсем не заботится о своем здоровье», – думала Агата, умывая лицо в тазу.

Она надела халат, села перед туалетным столиком и тщательно причесала медно-рыжие волосы, чуть тронутые сединой. Что ни говори, а Костанце от нее достались светлая кожа и волосы, а от отца – широко расставленные, как у всех Андалоро, глаза и большие пухлые губы, придававшие ей несколько своенравный вид. Но это впечатление можно смягчить, если слегка припудрить лицо. Агата знала, каким хмурым и безжалостным бывает взгляд свекрови, а ведь у Костанцы она вот-вот появится. Надо бы напомнить ей, чтобы поменьше жестикулировала и тише смеялась, когда придут гости на помолвку. Как же ей будет не хватать веселого смеха дочери!

Любезная и улыбчивая невестка – вот что нравится всякой свекрови. А уж этой свекрови и подавно. Кузина Иммаколата, которая все обо всех знала, сказала, что где-то слышала, будто в своей семье Мария Орландо прямо как мать настоятельница. Поладит ли она с Костанцей, которая все хочет делать по-своему? Агата собрала волосы в высокий пучок и закрепила локоны костяными шпильками. Только бы Костанца не вздумала заговорить о футболе и о том, как познакомилась с Альфонсо. Не дай Бог, свекровь узнает, что Костанца бывает на стадионе. Ох уж этот проклятый английский футбол! Доменико следовало бы запретить девочке ходить на футбольное поле, где столько иностранных игроков. Агата боялась, что дочь приведет в семью какого-нибудь англичанина или немца. Но отец и тогда бы пальцем не пошевелил, так же как ни слова не сказал о помолвке с Альфонсо, хотя заметно, что он не очень-то доволен. У Альфонсо все еще не было профессии, его содержал отец, а Доменико такое не одобрял. По его мнению, молодые люди должны брать на себя ответственность и самостоятельно зарабатывать на жизнь. Но, как бы то ни было, он предоставил дочери свободу выбора. Тем лучше. Альфонсо казался Агате хорошим, воспитанным парнем, к тому же он из приличной семьи. А это кое-что значит.

Агате все еще не верилось, что Костанца, ее малышка Коко, помолвлена и совсем скоро выйдет замуж. Ведь она еще такая юная! Для нее дочь навсегда останется малышкой Коко, но уже сегодня состоится помолвка, а там и свадьба не за горами. Нужно напомнить Доменико, чтобы не называл ее Коко в присутствии жениха и его родителей. Костанце больше не нравится это прозвище, но отец любит поддразнивать дочь и невозмутимо продолжает свою игру. Кто знает, может, это из-за того, что он отказывается признавать: его дочурка стала взрослой.

Агата закрасила коричневым карандашом два-три седых волоска и, нанося на лицо и шею крем из розовой воды и глицерина, напомнила себе, что настало время для разговора о браке и обязанностях невесты. Да еще эта досадная ситуация с «женскими салфетками». Костанца обнаружила их в сундуке с приданым, когда его открыли, чтобы достать вещи, которые будут показывать на празднике, и спросила мать, зачем они нужны. Агата покраснела и пробормотала расплывчатое «Ты поймешь, они есть у каждой невесты». Она вздохнула. Предстоящий разговор смущал ее, она даже не знала, с чего начать. Ее покойная мать в свое время была избавлена от этих мучений, и к алтарю Агата пошла в полном неведении. Она вспомнила свою первую брачную ночь и улыбнулась. В последний раз оглядев себя в зеркале, Агата встала. Голова ее была забита многочисленными заботами. Одной бутылки ликера для женщин будет маловато, надо сказать кучеру, чтобы попросил еще две у золовки Джеммы, когда поедет за ней. Не все любят мандариновый ликер, да и какао тоже, хотя Агата не понимала, как можно устоять перед шоколадом из Модики. Погода обещает быть прохладной: уместно ли предложить гостям спумони[4]? Может, надо было заказать лимонную и шоколадную пиньолату[5], как предлагала тетя Джустина? Но теперь уже поздно, все распоряжения отданы.

Агата открыла ящик комода, чтобы достать список оставшихся дел, но тут ее внимание привлек футляр с коралловым ожерельем из Шакки, которое принадлежало ее матери. Она вынула его из коробки. До чего же красива эта подвеска в форме цветка, с капелькой внутри! Агата поднесла ожерелье к груди. Она наденет его вечером. Агата знала, что оно нравится Костанце. Дочь не раз намекала, как хочет получить его в подарок на свадьбу, – она еще не знает, что так и будет. Агата бережно положила украшение обратно в футляр, закрыла ящик и направилась на кухню.

Насыщенный электричеством воздух и грохот грома не помешали Костанце уснуть сладким сном невесты.

Она проснулась раньше обычного, взволнованная и счастливая. Спрыгнув с кровати, босиком побежала открывать ставни. Распахивая окна, она была уверена, что от ненастья, как часто бывает на Сицилии, уже не осталось и следа. И в самом деле, на улице сияло солнце, и даже ярче, чем обычно, словно Мессина хотела сделать ей свадебный подарок.

Теперь ничто не помешает гостям прийти к ней на праздник, и Костанца сможет надеть легкое платье из органзы, которое пару дней назад прислала Анна, портниха. «Жизнь прекрасна», – улыбаясь, подумала Костанца и устремила взгляд к горизонту, не обращая внимания на хаос, царивший в порту после шторма.

Костанца обернулась и оглядела свою комнату: белый кленовый комод, письменный стол, где она знала каждую царапину и каждое пятнышко, обои с ласточками, на которых сохранились ее первые рисунки, и почувствовала, что все это стало каким-то далеким, чужим. Мысли ее уже летели навстречу будущему дому и комнатам, которым предстояло принять ее в скором времени.

Костанца не смогла устоять перед соблазном снова надеть праздничное платье. Она уже примеряла его, но до сих пор не была уверена, действительно ли оно хорошо сидит. На ее эскизе платье не такое открытое, ведь она худая, да и грудь невелика, но мама и Анна решили сделать глубокое декольте. «Лето на дворе», – говорили они, стараясь убедить Костанцу, что так будет лучше. Но она ни за что не нацепит эти накладки, которые продают корсетницы, как предлагала портниха!

Костанца быстро скинула ночную рубашку и осторожно, чтобы не помять, надела платье. В целом то, что она увидела в зеркале, выглядело приятно. Сиренево-голубой цвет придавал ее светлой коже и большим голубым глазам особое сияние. Она была высокой стройной девушкой, и платье сидело на ней как влитое. Правда, плечи слишком оголены и ключицы чересчур выступают. Костанца подумала, что можно прикрыть декольте такими же цветами, которые будут в прическе. Длинные волосы медного цвета она заплетет в косу и уложит вокруг головы. Она тут же прикинула, как это будет выглядеть, но результат ей не понравился. Когда она станет замужней женщиной, то придумает себе более современную прическу и избавится от этой девчоночьей косы. Наконец-то она будет делать то, что считает нужным, и ей не придется отчитываться перед мамой, тетей, братом и кем бы то ни было! Только отец всегда и во всем ее поддерживал. Он говорил, что она уже достаточно взрослая и может сама принимать решения и отвечать за свои поступки. Скорее всего, и на ее замужество он смотрел так же. В последнее время глаза отца часто застилала пелена грусти, которая исчезала, как только он замечал на себе чей-то взгляд. Может, ему не нравится Альфонсо или он переживает из-за того, что дочь скоро покинет дом? Костанце тоже не хотелось с ним расставаться. Только это и омрачало ее счастье. Не будет больше захватывающих приключений, которые устраивал для нее отец. Например, прогулок на лодке воскресным утром, когда он будил ее на рассвете и они тихо выбирались из дома, как двое мальчишек, пока мать не проснулась и не остановила их. Как же им было весело! В этот час море было гладким, как столешница. Отец платил какому-нибудь моряку, чтобы тот прокатил их до самого маяка, а Костанца забавлялась, высовываясь из лодки и окуная руки в воду или забрасывая рыболовную сеть. Они приносили маме корзинку кефали, чтобы она не злилась, увидев дочь в мокрой одежде и с обгоревшим на солнце лицом. Приличные синьорины так себя не ведут! Наверное, мать права, и, к сожалению, теперь Костанце придется вести себя, как полагается замужней женщине. Она нахмурилась, но через мгновение, когда она отперла ящик стола и достала дневник, лицо озарила лукавая улыбка. Костанца в который раз прочла заветные слова: «Дорогой дневник, сегодня мы поцеловались. Это было чудесно. Настоящий поцелуй, вроде тех, о которых Джузеппина рассказывала в школе».

Конечно, у нее бывали и другие поцелуи: легкие касания губ, от которых сердце билось быстрее, но этот – совсем другое дело. Костанца почувствовала себя уязвленной, когда Альфонсо резко отстранился от нее. Ему не понравилось? Может, он разочарован? Ведь она так непринужденно переступила все запреты, забыв материнские наставления о том, как должна вести себя приличная девушка. Она была готова целую вечность стоять, прижавшись к его груди.

Вот о чем думала Костанца. Ей предстояло сделать самый важный шаг в жизни молодой женщины того времени – помолвка, потом замужество и дети. Казалось, судьба ее предрешена, и отчасти она была этому рада. Зная, что ожидает ее в будущем, Костанца чувствовала себя спокойно. Правда, вместе с тем она понимала, что многие ее желания не соответствуют образу жизни замужней женщины. Она восхищалась сестрами Гонценбах, основательницами Женского института, в котором она училась. Они вели необычную жизнь: одна посвятила себя журналистике, а другая, та, что была ближе Костанце, собирала старинные сказки и легенды. «Значит, даже приличная женщина может делать то, что ей нравится, а не ограничиваться домом, мужем и детьми?» – спрашивала себя Костанца. Она не хотела упустить ни одного шанса, который могла предложить ей жизнь.

Костанца записала эти соображения в дневнике, как делала всегда, чтобы упорядочить свои мысли. Ей нравилось возвращаться к событиям прошедшего дня и не только радоваться хорошему, прекрасному и забавному, но и размышлять об ошибках. Записывая все на бумаге, она могла посмотреть на свою жизнь более трезвым взглядом, словно со стороны. Анализируя совершенно неважные с виду мелочи, она улавливала смысл многих вещей. Это как увидеть что-то новое в человеке, рассматривая его фотографию: ты вдруг замечаешь неприметную ямочку на щеке, циничный взгляд или кривые ноги.

Аккуратно положив дневник на место, под папку с рисунками, Костанца достала с книжной полки партитуру романса, который собиралась спеть на празднике. Взгляд упал на ее любимые книги Жюля Верна, аккуратно расставленные на полке рядом с серией романов для девушек, которые она ни разу не открывала. Жюль Верн раньше принадлежал брату: он отдал ей книги, когда перешел в старшую школу и в книжном шкафу пришлось освободить место для учебников. Костанца буквально проглотила эти книги всего за несколько месяцев. Она заберет их в новый дом вместе со сборником сицилийских народных сказок на немецком языке, составленным Лаурой Гонценбах, – он всегда служил Костанце источником вдохновения для ее рисунков. Как знать, может, совсем скоро она будет читать их своим детям.

Интересно, цветы уже доставили?

Костанца надела туфли и быстро направилась в прихожую. Проходя мимо кабинета отца, она заметила под дверью полоску света. Наверное, он забыл выключить лампу. Но, скорее всего, просто заснул в кабинете, как часто случалось, когда он засиживался до глубокой ночи.

Костанца решила не стучать и тихо открыла дверь: ей хотелось удивить отца праздничным нарядом.

С порога кухни Агата увидела тетю Джустину. Несмотря на свои 60 с лишним лет и ночную бурю, та уже вовсю хлопотала в своем привычном фартуке в цветочек – насыпала на мраморный стол горку муки. И откуда у нее столько энергии? Агата бодро поприветствовала ее.

– Доброе утро, доброе утро. Наконец-то ты встала! – отозвалась Джустина. – Лед привезли!

– Боже мой, лед!

– Слава Богу, я велела Кармелине зайти к торговцу рыбой и заказать лед.

Тетя Джустина с глубоким вздохом закатила глаза, продолжая замешивать тесто костлявыми, узловатыми руками. Агата, ее племянница, – хорошая женщина, она обожает мужа и детей, но, как и ее покойная мать, совершенно непрактична, не умеет вести хозяйство и уж тем более управлять прислугой. Потому-то в этой семье каждый делает все, что ему вздумается. Прачка приносит белье, когда ей заблагорассудится; кучера вечно приходится разыскивать в порту, если нужно куда-то ехать. А Кармелина, эта худосочная килька, – просто нахалка! И как только Доменико взбрело в голову нанять горничную-неаполитанку, бестолковую недотепу, которая еще и делает вид, будто знает о стряпне все на свете? Уйма времени понадобилась, чтобы научить ее нескольким сицилийским рецептам! К счастью, тетя всегда любила готовить, но ей не под силу в одиночку организовать такой большой прием!

– Агата, надо поторапливаться, – сказала тетя, почесывая глаз тыльной стороной ладони. – Я делаю тесто для канноли. Их нужно штук 50, не меньше.

– Не меньше? А сколько же у нас гостей? – Агата достала из кармана список гостей и быстро просмотрела его. – Надеюсь, Антонино не явится вместе с Джеммой, а то они опять сцепятся с Доменико. Он не хотел его видеть, но, тетя, разве можно не пригласить старшего брата, да к тому же священника, если будет Джемма?

– А что с аранчини?

– Я сама ими займусь. Хорошо хоть, с рагу мы вчера управились.

– Если бы ее высочество Кармелина соблаговолила хотя бы протереть рикотту…

– Кофе только сварился, сами тогда наливайте, – нервно ответила Кармелина. – У меня всего две руки, не знаю, как я вообще на ногах держусь, после такой-то ночки!

– Кармелина, принеси, пожалуйста, банку с топленым салом! Нужно еще цукаты нарезать. Может, ты, Агата…

– Минутку, тетя. Дайте мне отдышаться! Разве вы не видите, что я до сих пор в халате? – сказала Агата, доставая из буфета чашки и блюдца для завтрака. – Сейчас мы со всем разберемся. Кармелина, я выпью кофе с господином Андалоро в его кабинете. Отнеси туда поднос с…

Внезапный громкий крик эхом прокатился по всему дому. Потом наступила еще более зловещая тишина.

Три женщины окаменели от страха перед свалившейся на них неизвестной бедой, которую они инстинктивно отказывались признавать. Но уже через мгновение они выбежали из кухни и столкнулись в коридоре с Руджеро; с лицом, покрытым мыльной пеной, он так спешил, что едва не сбил женщин с ног. Он первым вошел в кабинет, дверь которого была распахнута настежь. Еще до того, как он увидел сестру, лежащую без сознания на полу, в нос ударил непривычный запах серы. Отец распростерся на столе, лицом вниз; его голова утопала в луже крови, а безжизненная рука вытянута была по направлению к пистолету.

Руджеро почувствовал, что его сейчас вырвет. Все поплыло перед глазами. Дождавшись, пока восстановится дыхание, он глубоко вдохнул и резко развернулся, чтобы помешать женщинам войти. Но те уже стояли позади него.

Изумленные взгляды, потрясенные лица, крики отчаяния… Руджеро охватила паника, он задыхался и не мог вымолвить ни слова. Сердца всех, кто был в кабинете, разрывались от невыносимой боли. Внезапно они столкнулись с тем, что и представить не могли. В одно мгновение в голове каждого пронеслись тысячи мыслей. И прежде всего одна: почему?

– Надо унести отсюда Костанцу! – крикнула тетя Джустина. – Руджеро, перенеси ее в комнату! Кармелина, дай нюхательную соль!

– Пресвятая Дева! – Кармелина перекрестилась и, содрогаясь от рыданий, вышла из комнаты. Но тут же вернулась назад.

– Священник! Я пойду за священником!

– Какой еще священник?! Лучше займись Гульельмо, ни в коем случае не пускай его сюда, а лучше отведи наверх, к синьорине Эльзе. Только никому ни слова! Никому. Ты поняла?

Агата неподвижно стояла в углу, будто парализованная. Она наблюдала, как другие плачут, суетятся, и ей казалось, что они где-то далеко-далеко. Это Руджеро прибежал в кабинет с бледным лицом, наполовину покрытым мыльной пеной? И почему он кричит: «Она не может говорить, не может говорить!»? Кто не может говорить? Зачем тетя Джустина усадила его на стул и встала рядом, как будто пытается удержать? И почему она испачкала чем-то красным его новую пижаму, которую Агата подарила сыну на день рождения?

– Что значит «не может говорить», Руджеро? – спрашивала тетя Джустина.

– Костанца, ее всю трясет, она не может выговорить ни слова. Как ни старается, у нее выходят только какие-то странные звуки.

Не в силах усидеть на месте, Руджеро вскочил со стула.

– Что делать?! Позвать врача, дать ей успокоительное? Боже, что происходит? – Он в отчаянии обхватил голову руками. И, наконец, разразился безудержными рыданиями.

– Агата, ради всего святого, шевелись же! Иди к Костанце! – крикнула Джустина, тряся племянницу за плечи.

Агата машинально повиновалась. Она нашла дочь на пороге комнаты: с искаженным от ужаса лицом она стояла, прижав руки к горлу. Агата моментально вернулась к реальности.

– Успокойся, доченька! Сейчас вызовем врача. Доктор Санторо поможет нам. Он ведь так привязан к Доменико и любит нашу семью. Он обо всем позаботится, может, отец еще жив и доктор спасет его.

Обнимая и поглаживая дочь, Агата заметила, что на ней надето праздничное платье.

Руджеро, все еще сотрясаясь от рыданий, спустился к привратнику и велел срочно отнести записку доктору Санторо. Вернувшись в кабинет, он оторопел: тетя Джустина одна стояла у трупа с тряпкой в руке. Что она делает?

Они переглянулись. Тетя Джустина бросила тряпку в ведро с водой, сразу окрасившейся в красный цвет, и вытерла руки о домашнее платье, словно они были испачканы мукой, а затем осторожно взяла со стола пистолет.

– Сделай так, чтобы он исчез с лица земли, – сказала она. – Никто ничего не должен знать. Нам не нужен скандал.

Руджеро взял оружие: оно было холодным. Держа пистолет в руках, он с отвращением разглядывал его.

– Но полиция… мы не можем… – пробормотал он.

– Никакая полиция не придет, если мы будем держать язык за зубами. – Тетя посмотрела ему прямо в глаза, совсем как в детстве, когда заставляла сознаться в какой-нибудь шалости. – А врач… Я сама с ним поговорю. Он поможет нам, ведь он друг семьи. Он сделает это ради нас. Ты слишком потрясен, так что предоставь это мне. У Доменико было кровоизлияние в мозг. Запомни: кровоизлияние в мозг. Вот что доктор должен написать в свидетельстве о смерти.

– Но мама, Кармелина…

– После поговорим. Сейчас нельзя терять времени, – она достала из ведра тряпку и продолжила вытирать кровь.

Руджеро стоял неподвижно и смотрел на нее.

– Мальчик мой, делай, как я сказала. Спрячь эту штуковину где-нибудь. Скоро придет врач, а за ним остальные. Поднимется шум. Хочешь, чтобы тело не приняли в церкви? Так оно и будет, если не сделать, как я сказала.

Руджеро покачал головой.

– Я не понимаю, тетя. Почему, почему он это сделал?

Тогда Джустина достала из кармана телеграмму, которую нашла на полу рядом с телом, и протянула Руджеро.

Руджеро все вертел и вертел в руках желтую бумажку. Слова плясали у него перед глазами, и он не мог уловить их смысл.

2

Альфонсо Орландо ухаживал за Костанцей всю зиму, с тех пор как они познакомились в одно необычайно знойное ноябрьское воскресенье.

В порту, на стадионе «Райнери», проходил товарищеский футбольный матч между университетской командой и английскими моряками. Руджеро играл за студентов в полузащите. Матч уже закончился, а Костанца, растрепанная и взбудораженная, не обращая внимания на косу, совсем распустившуюся, пока она с волнением следила за игрой, размахивала шляпкой, подпрыгивая, в надежде, что Руджеро разглядит ее в толпе зрителей. Внезапно она увидела, как брат подходит к ней вместе с высоким темноволосым парнем с робкой улыбкой и раскрасневшимся от игры лицом.

– Альфонсо Орландо, мой товарищ по университету и этому злосчастному матчу, – представил его Руджеро.

Неуклюже поправляя мешок с футбольной экипировкой, Альфонсо протянул Костанце левую руку и, потрясенный медно-рыжей копной ее волос, не нашел ничего лучше, чем, заикаясь, пробормотать:

– Неужели вы брат и сестра? Ведь вы совсем не похожи.

– Ага, у Костанцы усов нет.

Девушка расхохоталась и, взяв брата под руку, чтобы идти домой, без тени смущения принялась комментировать матч.

– Жаль, что вы проиграли. Но есть одна вещь, которая вас утешит. Сейчас расскажу, – сказала она, без всякого кокетства улыбаясь шагавшему рядом Альфонсо. Как оказалось, Костанца сидела совсем рядом с двумя известными фигурами из футбольного клуба «Мессина» – менеджером Хьюлиттом[6] и секретарем Оутсом, которые тоже пришли посмотреть на игру.

– Серьезно?! Там были Хьюлитт и Оутс?

– Да, говорю же вам!

– Видишь, Альфонсо, а ты не верил, что они придут. Конечно, они пришли посмотреть на тебя. Уверен, тебя возьмут в команду.

– А как ты оказалась среди англичан? – спросил Руджеро сестру.

– Да какая разница! – нетерпеливо выдохнула Костанца. – Просто оттуда лучше видно.

Но главное не это: Костанца своими ушами слышала, как Хьюлитт хвалил их команду. Он говорил Оутсу и Сандерсону, что студенты играют совсем неплохо и у некоторых есть большой потенциал.

– A very good team![7] – воскликнула Костанца в нос, изображая Хьюлитта, и сама же рассмеялась.

За все это время Альфонсо не вымолвил ни слова. Он слушал, как Костанца рассказывает о разговоре тренера «Мессины» и Оутса, но не понимал ни слова. Все его внимание было приковано к чувственным движениям ее рта с мягкой, слегка выступающей верхней губой, которая придавала девушке немного дерзкий вид… Альфонсо нравилось в Костанце все: прямой взгляд, раскованный смех, копна медно-рыжих волос, белая кожа, румяные щеки, напоминавшие лица на тех картинах, которыми он любовался в книгах по истории искусства.

Да, он влюбился с первого взгляда, и если бы позволяли приличия, сделал бы ей предложение в тот же день.

Потом они еще не раз встречались на стадионе «Райнери». Костанца приходила посмотреть на игру брата, горячилась и свистела, как мальчишка. Она часто сокрушалась, что женских команд пока не существует. Как бы ей хотелось запустить мяч в ворота! Альфонсо никогда еще не ухаживал за девушкой и не понимал, догадывается ли Костанца о его чувствах. Казалось, она рада его видеть, но он не знал, как дать ей понять, что она ему нравится. Старшая сестра посоветовала ему смотреть на Костанцу томным взглядом, делать ей комплименты и при каждом удобном случае изображать из себя благородного рыцаря. Но Альфонсо все не находил «удобного случая», да и как можно впечатлить томным взглядом девушку, которая не умолкает ни на секунду, рассуждает о пенальти, напевает модные арии и пытается научить его английскому?

Однажды, когда Альфонсо в очередной раз пришел к Руджеро, что в последнее время случалось все чаще и чаще, тот попросил сестру развлечь друга, поскольку сильная зубная боль вынудила его бежать к стоматологу. В гостиную, где сидела парочка, немедленно примчался маленький Гульельмо, которому очень нравился Альфонсо.

Парень поднял малыша на руки и под его восторженные крики несколько раз подбросил в воздух.

– Пойдем играть в д'Артаньяна! – воскликнул Гульельмо и за руку потянул Альфонсо в свою комнату.

– Сейчас не могу. Если я уйду, Костанца останется одна. Я должен составить ей компанию.

– Потому что ты ее жених, да?

Альфонсо громко рассмеялся, но Костанца уловила в его смехе едва заметное «может быть». Ее щеки запылали, и, не решаясь взглянуть Альфонсо в глаза, она громко сказала: «Я никогда не выйду замуж. Я буду сочинять сказки, а ты, если не перестанешь надоедать Альфонсо, больше ни одной сказки от меня не услышишь».

С тех пор, сама того не сознавая, Костанца стала уделять больше внимания своей внешности, если предполагалась встреча с Альфонсо. Она уже не чувствовала себя с ним раскованно. Ей стало неловко обращаться к нему на «ты», как это сложилось у них с самого начала. Будто невинные слова, спонтанно слетевшие с уст ребенка, открыли ей глаза на ясную как день правду, которую она прежде почему-то не замечала.

Костанце казалось невероятным, чтобы такой красавец, как Альфонсо (а он, бесспорно, был обаятелен), мог заинтересоваться ею. Значит, поэтому он так часто у них бывал? От одной этой мысли у нее кружилась голова. В те дни Костанца часто вспоминала о Джузеппине: если бы подруга была рядом, она наверняка подсказала бы, как себя вести, ведь она хвасталась, будто знает о парнях все на свете. Но, увы, Костанце приходилось полагаться только на интуицию и собственный, довольно скудный, опыт.

Однажды Альфонсо принес Костанце великолепный лист, который нашел в саду и сберег, зная, что она собирает гербарий. Переворачивая страницы альбома, они не раз соприкоснулись руками, и никто не отвел своей. Руджеро так и застал их – молча сидящими рядом.

В тот вечер, когда все улеглись, Руджеро постучался в комнату сестры. Костанца сидела перед зеркалом и расчесывала волосы.

– Что у тебя с Альфонсо? – спросил он без предисловий.

– Ничего. А что у меня может с ним быть? – ответила она, пожимая плечами.

– Ты изменилась. Не отрицай этого. А он вечно торчит у нас. Не думаю, что Альфонсо влюбился в меня. Он что-нибудь говорил? Признался тебе в любви?

Костанца молчала, делая вид, будто занята волосами.

– Ладно, раз ты не отвечаешь, спрошу у него.

– Не смей! – вскричала Костанца и вскочила со стула, красная от гнева. – Ты что-нибудь слышал?

– Вот и ответ, – сказал Руджеро, смеясь, и вышел из комнаты.

Все было ясно, хотя никто не сказал ничего определенного. Руджеро не понимал, как такой обходительный, симпатичный парень, который легко мог бы заполучить любую девушку Мессины, может быть таким застенчивым с женщинами. Что касается сестры, создавалось впечатление, будто любовь одурманила ее. Костанца бродила по дому с мечтательным видом и, казалось, не слышала никого и ничего вокруг. Руджеро решил немного помочь влюбленным.

– Почему бы нам не прогуляться, скажем, до статуи Нептуна? – предложил Руджеро как-то вечером, когда они втроем сидели на балконе и наслаждались прохладой. – Сегодня такой ясный вечер, небо просто усыпано звездами! Костанца, попроси Альфонсо показать тебе созвездия, он знает о них все!

– Прекрасная идея! – отозвалась она.

– Я схожу за курткой, а вы идите. Я вас догоню.

Костанца и Альфонсо не заставили себя упрашивать. Они быстро вышли из дома и, забыв о Руджеро, направились в сторону статуи, не умолкая ни на секунду.

– Ты правда знаешь все о звездах? Как называется вон та, видишь, там?..

Альфонсо не дал ей договорить. Момент настал. Поблизости никого не было, не считая пары матросов, которым не было до них никакого дела. Альфонсо собрал все свое мужество.

– Забудь о звездах… Я должен сказать тебе кое-что…

Но Альфонсо никогда не отличался красноречием. Он взял руку Костанцы, поднес к губам и поцеловал.

Они посмотрели друг другу в глаза, и Костанца, полагая, что настал ее черед действовать, иначе всему конец, притянула его к себе и поцеловала в губы.

– Костанца, – произнес Альфонсо, внезапно успокоившись, – я полюбил тебя с первого взгляда и буду любить вечно.

Первым человеком, с которым Костанце хотелось поделиться своей радостью, был, конечно, отец. Доменико сидел в кресле с газетой на коленях и озадаченно смотрел ей в глаза.

– А мама знает?

Костанца скорчила гримаску и помотала головой.

– Сначала я хотела сказать тебе, дорогой папа.

– Охотно верю, что Альфонсо в тебя влюблен. А ты? Ты уверена в своих чувствах?

– Скажи лучше, он тебе нравится? – спросила Костанца вместо ответа, присаживаясь на подлокотник кресла.

Доменико долго молчал.

– Он должен нравиться тебе, Коко. И больше никому.

Конечно, Альфонсо ей нравился. Он был красивым, добрым, милым. К тому же он был выше ее ростом, и потому она не испытывала неловкости рядом с ним. И когда он ласково поглаживал ее по руке или по затылку, запуская пальцы в волосы, Костанца чувствовала сладостное томление, трепет, и сердце ее билось чаще. Она представляла, как будет ходить на футбол, завернувшись в бело-синий флаг, и говорить всем, что она жена Альфонсо Орландо, да-да, того самого игрока «Мессины». Сандерсон и Хьюлитт недвусмысленно дали понять, что возьмут его в команду. О, она будет безмерно счастлива с Альфонсо.

– Да, пап. Я люблю его.

Теперь, чтобы считаться невестой Альфонсо, оставалось дождаться, пока родители жениха официально попросят ее руки. Костанце не терпелось всем об этом рассказать. Она поджидала кузину Палидду, которая обычно заходила по четвергам, чтобы поболтать. После того как Джузеппина, лучшая подруга, уехала, Костанца выбрала «доверенным лицом» пухленькую Палидду, которая смотрела на нее широко раскрытыми глазами и с открытым ртом.

Конечно, Джузеппина – совсем другое дело: с ней они были как сестры, и в тот вечер, когда Альфонсо сделал предложение, Костанца тут же бросилась писать подруге, спеша рассказать обо всем в мельчайших подробностях.

Но сейчас Джузеппина далеко, и поэтому приходилось довольствоваться юной кузиной. У Палидды, в ее 14 лет, все еще была несуразная и угловатая фигура. «Даже не знаю, как ее одевать», – удрученно сетовала ее мать Иммаколата. И все же у Палидды было серьезное преимущество перед Джузеппиной: будучи младше Костанцы на два года, она с благоговением внимала каждому ее слову.

Дожидаясь Палидду, Костанца думала, замолчит ли когда-нибудь синьорина Эльза, соседка с верхнего этажа, – она даже не снимала шляпу, подчеркивая этим, что зашла «на секундочку, только поздороваться», тогда как на самом деле торчала у них каждый Божий день после обеда и болтала без умолку. Она сидела бочком, наклонившись к тете Джустине, чтобы та лучше ее слышала, и сплетничала о консьержке, о детях консьержки, о неких синьоринах, которые обидели ее и навсегда стали злейшими врагами, и многих других. Костанца не понимала, как мама и тетя это выносят. Обе терпеливо сидели на диване, склонившись над рукоделием, и время от времени кивали головой. Слишком возбужденная, чтобы сидеть и выслушивать грязные сплетни, Костанца вышла на балкон, чтобы там дождаться кузину и других родственников.

«Помолвлена, я помолвлена, мы с Альфонсо помолвлены!» – репетировала она, пытаясь подобрать фразу, которая произведет на кузину наиболее сильное впечатление. Наконец в конце улицы показалась карета.

Четверг в доме Андалоро – приемный день.

У каждой уважаемой семьи был такой день, когда люди приходили после обеда, иногда засиживаясь допоздна, и дети всех возрастов в веселой суматохе смешивались со взрослыми. Тетя Джемма часто садилась за фортепиано, и молодежь развлекалась танцами или пением модных романсов.

Постоянным гостем этих вечеров был Коррадо Андалоро, двоюродный брат Доменико, который приходил с женой и четырьмя детьми. Это был крепкий, как и все Андалоро, мужчина, с большими седыми усами, за которыми он ухаживал с маниакальной страстью. Костанца и Руджеро очень любили дядю, потому что он всегда шутил и развлекал их.

Коррадо и Доменико были привязаны друг к другу так же, как некогда их отцы. Отец Коррадо, уважаемый патологоанатом в Мессинском университете, помог Доменико сделать карьеру, когда тот окончил медицинский факультет. Сам же Коррадо, хоть и получил юридическое образование, и слушать не желал о том, чтобы пойти по стопам дяди Фердинандо и работать в престижной нотариальной конторе. Он сумел самостоятельно построить блестящую карьеру журналиста. Сначала публиковался в небольших журналах, а затем понемногу начал заниматься исследованием социальных вопросов. Несколько лет назад он пришел в редакцию Gazzettino di Sicilia. На страницах этой газеты высказывал свое мнение по вопросам миграционного законодательства[8] и со временем стал одним из самых авторитетных ее голосов.

Вся семья с нетерпением ждала этих приемных дней. Когда гости уходили, тетя Джустина ворчала: такой беспорядок, будто отряд Гарибальди[9] прошел, но в глубине души радовалась, что дом наполняется жизнью, и с удовольствием наблюдала, как веселится молодое поколение. Перед приходом гостей Костанца и Агата приводили в порядок просторную гостиную. Они аккуратно раскладывали подушки на диванах, расставляли вазы с цветами, передвигали стулья и столики, чтобы освободить побольше пространства. Открывали большую стеклянную дверь, отделявшую столовую от гостиной, и выставляли на стол подносы с коньячными бокалами для мужчин и ликерные рюмки для дам. Доменико, по обыкновению, брюзжал из-за того, что дом снова погрузится в хаос. И хотя он говорил, что предпочел бы посидеть у себя в кабинете за работой или почитать хорошую книгу, радовался от души, когда приходили гости. «С этими приемными днями просто беда, – любила повторять Агата, носившаяся по дому взад и вперед. – Никогда не знаешь, сколько человек заглянет „на минутку“ и останется на весь вечер». Знали бы тогда Андaлоро, как они будут оплакивать эти приемные дни.

В тот четверг Костанца решила на всякий случай убрать в шкафчик изящную латунную клетку с механическими птичками, которые каждый час пели гимн любви. Этот подарок Альфонсо стал предметом серьезных разногласий между матерью и дочерью. Агата требовала вернуть подарок, считая, что Костанца не должна принимать такие дорогие вещи, пока родители Альфонсо официально не попросят ее руки! В конце концов Доменико постановил, что часы, которые, к слову, не особенно-то ему понравились, будут стоять на консоли в прихожей как подарок всей семье.

– Я была бы счастлива провести сегодняшний вечер в кругу семьи! – Агата положила вышивку на столик и встала, чтобы встретить прибывших родственников.

– Надеюсь, хоть Томмазелли не явятся со своими фальшивыми улыбочками. Бог знает, кем они себя воображают… – шепнула она Иммаколате, помогая ей снять накидку.

Агата не выносила тех, кого называла «мелкими дворянами». Эти люди смотрели на нее свысока и здоровались сквозь зубы при встрече на лестнице, но неизменно приходили в приемные дни, чтобы задать Доменико пару вопросов о своих недугах. А вот с Иммаколатой, в спокойном лице которой что-то напоминало королеву Маргариту[10], Агата чувствовала особую близость. И хотя эта женщина была женой кузена мужа, Агата любила ее как родную сестру. Она задержала Иммаколату в прихожей и, отведя в сторонку, рассказала о женихе Костанцы и своих переживаниях, которые больше никто не смог бы понять. В этот момент дверь открылась, и вошел Доменико, вернувшийся из больницы. Увидев мужа, Агата умолкла. Наблюдая, как он кладет на скамью сумку и газету, она заметила на его бледном лице признаки усталости. Что поделаешь, Доменико стареет. Об этом говорило множество мелких примет. Например, накануне вечером он завел с ней странный разговор о шафере Костанцы: хотел предложить эту роль Коррадо, не дожидаясь официального предложения. «К чему такая спешка, – ответила Агата со смехом. – Ты слишком сентиментален».

Кроме того, Доменико стал более снисходительным и мягким по отношению к Гульельмо. Теперь он позволял сыну играть в своем кабинете под столом, пока изучал истории болезней пациентов, и разрешал позднее ложиться спать. «Да, он и в самом деле стареет», – с тоской думала Агата. Куда девался тот жесткий, принципиальный отец, который с такой строгостью воспитывал старших детей? Вместе с появлением седины его суровость таяла, как снег на солнце. Лишь по отношению к самому себе, к своим моральным обязательствам и к профессиональному долгу Доменико оставался тем принципиальным человеком, в которого она когда-то влюбилась.

– Что я вижу? Что это за девушка двигается с легкостью Венеры Боттичелли, словно ступает по облакам, не чувствуя ног от счастья! – дядя Коррадо улыбнулся, подмигивая племяннице.

Костанца покраснела до корней волос и бросила гневный взгляд на Руджеро, ведь только он мог все разболтать. Что ж, она найдет способ страшно отомстить ему, хотя прямо сейчас ничего в голову не приходило.

Не успела Костанца ответить, как ее чуть не сбила с ног запыхавшаяся Палидда, которая пришла в сопровождении младших братьев, соперничавших за внимание сестры, то и дело дергая ее за косу, словно колокольчик за веревочку. Гульельмо, спрятавшись за занавеской с картонным копьем в руке, с тревогой дожидался, когда двое старших кузенов наконец его заметят.

Подошли и другие гости. Джемма, которая, несмотря на возраст и недуги, никогда не упускала случая навестить брата в воскресенье, вошла в дом, заметно прихрамывая. Профессор де Доминичис, исключительно обходительный калабриец, директор престижного пансиона, прибыл вместе с двумя дочерями, которые подружились с Костанцей в школе Берлица. Едва войдя в гостиную, он подскочил к Агате, щелкнул каблуками и с образцовой галантностью поцеловал ей руку. Как обычно, пришел и сокурсник Руджеро, завоевавший всеобщую симпатию остроумными пародиями на профессоров и политиков. Он впервые привел с собой младшую сестру, которая смущенно уселась в углу. Разумеется, опасения Агаты оправдались: явилась баронесса Томмазелли, одна, без мужа, – тот простудился, и она хотела спросить совета синьора доктора по этому поводу.

На пороге гостиной внезапно возник Альфонсо, которого представили гостям как близкого друга Руджеро.

3

3 июня, в день покровительницы Мессины Богоматери с письмом[11], балкон гостиной дома Андалоро украсило драгоценное покрывало из лазурной дамастовой ткани – самая красивая вещь в приданом Костанцы. Агата и Джустина вывесили его, как они сказали, «перед шествием в честь Девы Марии». Возвращаясь в тот день домой, Доменико заметил, что это совсем не то выцветшее полотно, которое его жена и тетя вывешивали каждый год. Совершенно очевидно, что покрывало вывешено на балконе не столько в знак почитания Девы Марии, сколько из желания произвести хорошее впечатление на старших Орландо, родителей Альфонсо, которые должны прийти сегодня вечером, чтобы вместе с Андaлоро посмотреть на торжественную процессию.

Сидя на диване в гостиной, Орландо осматривались по сторонам, разглядывали картины, фарфор, драпировки, зеркала.

Агата передала Кармелине огромный букет красных роз, который подарил ей синьор Орландо, и велела поставить их в вазу. Доменико пригласил всех на балкон, чтобы полюбоваться видом. Из Палаццаты и впрямь открывалась великолепная панорама: одни корабли исчезали у горизонта, другие заходили в гавань, на верхушке маяка мигал фонарь, а прямо под балконом, на проспекте Витторио Эмануэле, кипела жизнь – проносились коляски, телеги, трамваи, прогуливались люди. Палаццата – огромное пространство, занятое мраморными палаццо, простирающееся на весь припортовый район, – одно из чудес Мессины и всей Сицилии; эти монументальные здания первыми предстают взору тех, кто прибывает в город морем.

– Дорогой доктор, вы здесь словно в театре! Бесподобно! – восхищался Сальваторе Орландо. – Ведь это рай на небесах, весь город у ваших ног! Сегодня и мы полюбуемся процессией сверху! А эта мраморная лестница… Просто чудо! Да у вас настоящий королевский дворец!

Вернувшись в комнаты, тучная синьора Мария тотчас рухнула в кресло, хлебнула соленого лимонада и принялась обмахиваться веером.

– День сегодня выдался очень жаркий, – сказала Агата, отметив про себя, что щеки у будущей сватьи свисают, как у мастифа.

– Жара тут ни при чем, дело совсем в другом… – проронила та чуть слышно, чтобы не услышали мужчины.

Агата покраснела и стала крутить жемчужину в своем ожерелье, задаваясь вопросом, когда же тетя Джустина оставит свою кухню и придет ей на помощь. Она обвела взглядом комнату: у балкона Руджеро пытался отвлечь разговорами о футболе несчастного Альфонсо, который заметно нервничал. Костанца, разумеется, все еще находилась в своей комнате. Она выйдет позже, как и договаривались. Доменико, прикрывшись дежурной улыбкой, с отсутствующим видом сидел в углу дивана, закинув ногу на ногу, напротив Сальваторе Орландо.

Раздраженная, Агата едва заметно ему кивнула.

– Так, значит, вы живете за городом? – проговорил тогда Доменико с таким видом, будто каждое слово давалось ему с огромным трудом.

– Можно и так сказать. Мы живем в Треместьери, рядом с вокзалом, недалеко от фабрики Сандерсонов, тех, что делают джемы и мармелады. Вы же знаете, где это? На трамвае можно добраться за несколько минут, но мы ездим на собственном автомобиле. Нас таких всего трое на всю Мессину. В следующий раз привезу вашим дамам одеколон в кожаном футляре, который тоже выпускают эти Сандерсоны.

Агата с благодарностью улыбнулась.

– Большая часть земель, где стоят здания фабрики, была во владении нашей семьи, я сам продал ее англичашкам.

Доменико слегка поднял бровь.

– Да что вы говорите?

– Знаю, знаю, не стоит продавать землю, но она не слишком плодородна, к тому же издольщики вечно мошенничают. Мне сделали… – он доверительно наклонился к Доменико и, понизив голос, сообщил: – «Астрономическое» предложение.

Сальваторе Орландо пригладил усы и продолжил, то и дело вставляя слова из местного диалекта:

– Я вложил кое-каких деньжат в компанию братьев Пирс. Англичане ведь знатные дельцы. Пирсы – судовладельцы; здесь, в Мессине, они настоящие короли, а не какой-то там Витторио Эмануэле[12]. Они крупнейшие акционеры Сицилийского банка, у них доли в дубильнях, кондитерских, оливковых рощах, виноградниках и прочих предприятиях, даже в нашей футбольной команде. Сицилиец сидел бы себе довольный на солнышке и наслаждался тем, что имеет, но этим вечно мало! Вот увидите, во что они превратят свою судоходную компанию теперь, когда Мессина стала международным портом.

– Да, это правда. Иностранцы преобразили город, и не только с экономической точки зрения, а прежде всего в культурном и социальном отношении. Благодаря им Мессина стала крупным городом-космополитом и распрощалась со своей провинциальностью, – ответил Доменико на чистейшем итальянском языке.

– Денежки у них водятся! Что правда, то правда. – Дон Сальваторе выразительно потер друг о друга большой и указательный пальцы. – Самые красивые виллы построены англичашками. Возьмите хоть виллу Берта. Или виллу Песси в Спарте, ту, что для Пирсов отгрохал молодой архитектор из Флоренции, у него еще такая куриная фамилия.

– Коппеде[13].

– Точно. Он самый. Я был на этой вилле и вот что вам скажу: может быть, однажды и я обзаведусь такой же. Конечно, я не так богат, как Пирсы, но при желании могу прокормить не одну, а целых три семьи. Так что мой сын, – с удовлетворением заключил Сальваторе, – может играть в свое «футболло», или как это называется, хоть всю жизнь, если захочет!

Закончив свою речь, дон Сальваторе откинулся на спинку кресла, выпятил живот и засунул руки в карманы жилета, наслаждаясь произведенным эффектом.

Доменико отвернулся и стал смотреть в другую сторону, едва удержавшись от резкого ответа. Его взгляд упал на полку, где стояла книга «Норманны: история цивилизации». Он задумался, что станет после его смерти с книгами, которыми он так дорожил.

– Видели, какая красивая служба была с утра в главном соборе? Гораздо лучше, чем в прошлые годы, – вступила в разговор донна Мария.

– Да, служба была замечательная, – согласилась Агата, стараясь заглушить голос мужа, который пробормотал что-то вроде: «Никогда не ходил на эти службы».

Супруги Орландо ошарашенно посмотрели на него и обменялись осуждающими взглядами. Агата подумала, что настало время помолиться Богоматери о благополучном завершении вечера.

– Мы с Марией всегда посещаем службу, наше место сразу за братией.

Никто из Андалоро никак не отреагировал на это заявление, так что синьора Орландо прервала неловкое молчание вопросом, прозвучавшим с почти инквизиторской интонацией:

– Вы ведь знаете историю Богоматери с письмом, покровительницы Мессины?

Агата, с облегчением ухватившись за возможность сменить тему разговора, ответила, что помнит ее лишь в общих чертах.

– Так вот, – начала синьора Мария менторским тоном, – через восемь лет после смерти Иисуса Христа апостол Павел высадился в Мессине.

– В бухте Сан-Паоло, рядом с Джампильери, – уточнил ее супруг, обращаясь к Доменико. – Вы ведь знаете, где это?

Все Андалоро утвердительно закивали.

– Да, в Джампильери, – продолжала синьора Мария, бросив гневный взгляд на перебившего ее мужа. – Высадился он и стал проповедовать Евангелие. И мессинцы так прониклись его учением, что пожелали познакомиться с Марией, матерью Иисуса, которая в то время еще была жива. И вот снарядили они в Иерусалим корабль с посланцами, среди которых был и сам святой Павел. А Богоматерь отправила мессинцам письмо, перевязанное ее волосами, – они и по сей день находятся в серебряной дарохранительнице, которую выносят во время процессии вместе со статуей Девы Марии. Вы понимаете, что это значит? Это значит, что Мессина – единственный город на свете, удостоившийся такой чести!

– Хороша, да? Никто не рассказывает всякие истории лучше, чем Мария. Она ведь еще и обучает ребятишек катехизису, – гордо прокомментировал дон Сальваторе, – в церкви Святого Франциска. Но вообще-то она домоседка!

– Правда в том, – вмешался вдруг Доменико, терпение которого лопнуло, в то время как Агата с еще большим напряжением вертела в пальцах свое ожерелье, – что я неверующий. Конечно, я позволяю жене ходить в церковь, крестил детей, причащаюсь и все такое, чтобы жена была спокойна, но не нужно рассказывать мне о чудесах, шествиях и тому подобном! Я прекрасно знаю, как живут и чем болеют бедняки! Я работаю в порту врачом на добровольных началах и два раза в неделю осматриваю эмигрантов. Вижу истерзанных людей, истощенных женщин с детьми, присосавшимися к их пустой груди, изможденных мужчин, оборванных стариков. И мне приходится пересиливать себя, чтобы выдать нужное заключение, иначе их не пустят на борт! Разве Дева Мария не видит эти страдания? Не видит этих оборванцев или разорившихся землевладельцев, так обнищавших из-за непомерных налогов, что они вынуждены покинуть родину и ехать в Америку? Они продают все, что только могут! А что делает для них церковь? Я настоял, чтобы Костанца получила светское образование в Швейцарском женском институте сестер Гонценбах, где обучают по новым педагогическим принципам: там занимаются рисованием и иностранными языками, а не читают сказки из Библии. Я не хотел доверять образование своей дочери… – распалялся он, но тут Агата прервала поток его красноречия.

– Доменико, тебе не кажется, что ты сказал уже достаточно? – воскликнула она, пронзая мужа обжигающим взглядом, пока гости недоуменно смотрели друг на друга в наступившей тишине. Юноши тоже замолчали.

Доктор извинился.

– Хорошо. Я лишь хотел подчеркнуть, что институт Гонценбах – прекрасная школа.

Чтобы загладить неловкость, Альфонсо подошел к отцу, сел рядом и подал знак заканчивать разговоры и переходить к делу.

Сальваторе Орландо понял, что момент настал. Он прокашлялся, высморкался, встал, словно готовясь выступить с докладом, и торжественным тоном, с сильным сицилийским акцентом, попросил руки Костанцы для своего сына. Доктор Андалоро выразил свое согласие сдержанным «да». Руджеро сразу побежал за Костанцей, которая вместе с Гульельмо сидела в своей комнате, а остальные встали и не без стеснения начали обмениваться поздравлениями.

Тетя Джустина, нарядившаяся по случаю, вошла с подносом канноли и спумони, а следом за ней – Кармелина с бокалами шампанского. Костанца, раскрасневшаяся и смущенная, пришла последней, держа за руку Гульельмо.

– А вот и моя дочь!

Костанца с улыбкой повернулась к отцу.

4

В тот день должна была состояться помолвка, но парадная дверь так и осталась закрытой в знак траура, а дом наполнился людьми, которые пришли, чтобы выразить свои соболезнования.

Все сидели полукругом в гостиной, когда-то обитой коричневым бархатом, который, по желанию Костанцы, заменили ярким ситцем. «Прежняя обивка была бы сейчас куда уместнее», – с горечью подумала тетя Джустина, пока рассаживались первые гости.

Со стоявшего посреди комнаты стола, покрытого льняной скатертью с вышитыми цветами, убрали вазочки для мороженого, блюдца для спумони и отполированные до блеска серебряные приборы. Цветы от жениха и его родителей перенесли в кабинет покойного, где проходило прощание. Внешне все выглядело безупречно – это был тот самый кажущийся порядок, который должен успокаивать растревоженные души.

Концертный рояль, на котором учитель пения должен был аккомпанировать Костанце, приготовившей для гостей несколько романсов, отодвинули в глубину комнаты и накрыли темной тканью. Единственным напоминанием о несостоявшемся празднике был маленький амур; забытый и пустующий диван «визави»[14], на котором должны были сидеть помолвленные, так и остался стоять у камина.

Ставни в комнате прикрыли, чтобы не впускать в помещение солнце и горячий воздух. Слышался лишь приглушенный шепот четверых убитых горем женщин, которые молились, перебирая четки. На голове у них было что-то вроде черных чепцов; время от времени они поднимали опущенные глаза, сопровождая этим глубокий вздох, означавший: «Какое горе, Боже, какое горе!»

Напротив них, в кресле, сидела Агата, неподвижная, одеревеневшая, почти такая же безжизненная, как окружавшие ее предметы.

В глубине комнаты, в полумраке, сидел, обхватив руками коленки и уставившись в пустоту, Гульельмо, младший сын.

Костанцы не было. Успокоительные, которые дал ей врач, подействовали. Она пришла в себя, вновь обрела дар речи, но не желала ни с кем общаться, закрывшись от мира в упрямом молчании. Когда начали приходить люди, чтобы поцеловать и обнять ее, она едва не задохнулась. Она убежала и спряталась в темном уголке на кухне.

Палидда отправилась за ней. Испуганная болью, исказившей опухшее от слез лицо кузины, она не проронила ни слова. Затем, собравшись с духом, Палидда нежно взяла Костанцу за руку и попыталась убедить ее выйти к людям, ведь все о ней спрашивали, но Костанца грубо оттолкнула кузину.

– Я не хочу никого видеть! Не могу выносить все эти поцелуи и объятия!

Лишь когда появился Альфонсо, Костанца немного оживилась. Она позволила ему поцеловать себя в щеку, но из кухни выходить отказалась.

Антонино, брат Доменико, пришел первым. Он был в черной сутане, на его лице, белом как мел, не было ни слезинки: он считал, что должен подавать пример смирения и принятия воли Божьей. Антонино направился прямо в комнату, где проходило прощание; за ним торжественно проследовали два священника со святой водой и служки с кадильницей. Антонино заранее заготовил слова о смирении, которыми собирался утешить вдову усопшего и племянников, но, когда увидел закрытый гроб и понял, что не сможет сказать брату последнее прости, он вдруг весь похолодел. Его охватил яростный гнев, лицо покрылось красными пятнами. Забыв о своих намерениях, он посмотрел по сторонам и пылающим взором стал вглядываться в присутствующих, которые при его появлении вскочили, словно по команде.

В комнате воцарилась полная тишина. Даже скорбные вздохи прекратились, как по волшебству. Дрожащей рукой благословил Антонино усопшего брата и произнес молитву на латыни, пока служки окуривали гроб ладаном. После этого, поглощенный то ли горем, то ли гневом, он остался сидеть, ни на кого не обращая внимания.

Джемма, сестра Антонино и Доменико, не смогла справиться с чувствами при виде катафалка, венков и черных полотен на окнах. Прежде чем она упала в обморок, Руджеро подхватил ее и увел прочь.

Едва узнав о случившемся, примчался потрясенный дядя Коррадо: он даже не стал дожидаться жены. Терзаемый горем и тревогой, с трудом сдерживая рыдания, он без конца спрашивал Руджеро, что произошло, звал ли Доменико на помощь или был уже мертв, когда его нашли. Он хотел знать все подробности, но Руджеро запинался и отвечал односложно, чтобы ненароком не сказать лишнего.

Люди шли непрерывным потоком: родня, соседи, коллеги, студенты, друзья, знакомые, пациенты. Гостиная, коридор и прихожая уже не могли вместить толпу. Воздух, насыщенный слезами, причитаниями и вздохами, сделался спертым и влажным.

Измученный, едва державшийся на ногах от горя Руджеро принимал соболезнования на пороге. Кармелина провожала гостей в комнату, где проходило прощание. Сотворив короткую молитву, люди торопились покинуть этот дом, впрочем, задерживаясь внизу, чтобы вполголоса обсудить такие странности, как поспешно закрытый гроб и оскорбительное поведение брата усопшего. Выражая соболезнования, они пытались выведать хоть какие-то подробности у сбившегося с ног привратника, который уже не понимал, кого слушать, – настолько велика была толпа. Людской поток не иссякал: кто-то приносил цветы, кто-то корзины с едой, кто-то оставлял визитные карточки, а кто-то просто останавливался поглазеть, как будто это было какое-то невиданное зрелище.

Вечером дом наконец погрузился в глубокую тишину. Только тетя Джустина продолжала хлопотать, и стук ее каблуков отдавался в ее собственных ушах зловеще и мрачно. Нужно было подготовить одежду для похорон и решить, что делать с Костанцей, которая отказывалась надевать черное. Неплохо было бы и поесть, ведь никто так и не прикоснулся к еде на переполненных подносах, приготовленных к празднику и оказавшихся на поминках; нужно подкрепиться хотя бы бульоном, который принесли соседи, а иначе как выстоять похороны?

Руджеро всю ночь провел у гроба в полном одиночестве, решительно отказавшись от компании, любезно предложенной Коррадо. Все это время у него из головы не выходила жуткая сцена: отец, лежащий на столе в луже крови. Вид крови вызывал у Руджеро такой ужас, что ему пришлось бросить медицинский факультет после первых занятий.

Слава Богу, удалось провести отпевание в церкви. На страницах мессинских газет даже появились некрологи и заметки, где говорилось, что «университет и весь город скорбит в связи с утратой одного из самых выдающихся своих представителей – Доменико Андaлоро, который внезапно скончался от инсульта во время работы в своем кабинете».

Эти заметки были напечатаны для отвода глаз.

Джустина прекрасно понимала, что теперь к шоку и безмерному горю добавятся расспросы знакомых и безмятежная жизнь семьи будет разрушена. Наконец гости разошлись и Андaлоро остались одни. Они сидели в гостиной, не смея взглянуть друг другу в глаза, и пытались найти ответ на мучивший всех вопрос: почему Доменико сделал это?

– Может, это был несчастный случай, когда он чистил пистолет? – предположила тетя, но никто ее не поддержал. – Или, может, он допустил какую-то серьезную ошибку? Поставил неверный диагноз и решил покончить с собой из-за чувства вины? Кто тот пациент, о котором говорится в телеграмме?

В ответ – тишина.

– Мам, ты что-нибудь об этом знаешь? Ведь он часто говорил с тобой о своих больных, – спросил Руджеро, поглаживая мать по руке.

Агата попыталась заговорить, но ее губы дрожали, как и все тело. «Оказывается, он так долго страдал, – думала она, – а я даже не догадывалась». Почему он не попросил ее о помощи? И как давно он это задумал? Агата перебирала в голове его слова, объятия и поцелуи, пытаясь найти то, что она упустила.

– Странно, что он не оставил записку, какое-нибудь объяснение. Агата, ты не видела… – Джустина посмотрела на племянницу и не решилась договорить. Лучше поищет потом сама, посмотрит в карманах, в ящиках стола, в шкафу. Правда, если Доменико не оставил ничего на столе, вряд ли что-то найдется в другом месте. Застрелиться вот так – уму непостижимо, объяснить это можно разве что безумием. Может, ответ в той зловещей телеграмме? Кто этот загадочный пациент?

– Руджеро, сегодня же вечером напиши этому Микеле. Ты говорил, что знаешь его. Кто он такой?

– Микеле Минази. Бывший папин коллега. Он давным-давно переехал в Нью-Йорк, а сейчас преподает в Йельском университете. Конечно, я сейчас же ему напишу, но ответ придется ждать долго. Если, конечно, эта телеграмма вообще имеет отношение к делу.

Костанца, скрючившись, сидела в кресле с закрытыми глазами. Один-единственный вопрос затмевал для нее все остальное: «Почему именно в этот день, в день моей помолвки?»

Руджеро мерил шагами комнату, перебирая разные версии, в которые и сам не верил.

Может быть, отец принял решение внезапно? Это объяснило бы, почему он не оставил предсмертную записку. Но, главное, вспоминая ту ночь, Руджеро мучился чувством вины. Ведь если бы он вернулся чуть раньше, то, как нередко бывало, зашел бы к отцу, взял из его рук вонючую сигару и уговорил лечь спать. Он мог бы спасти отца, если бы заглянул тогда в его кабинет.

Руджеро леденел при мысли о том, что отец убил себя в тот самый момент, когда он лежал в своей кровати и листал грязный журнал. Значит, этот громкий звук, похожий на раскат грома, так напугавший Гульельмо, был выстрелом из пистолета. Как бы он хотел разделить свою муку с Костанцей. Но сестра была далеко, она словно отстранилась от всего мира.

В последующие недели они больше об этом не говорили, поглощенные мелкими повседневными заботами и тысячей неотложных дел. Главные вопросы оставались без ответов, растворившись в тягостном молчании, в подавленных рыданиях.

5

Шло время, но белый дом в Палаццате все так же был погружен в молчание, которое не вязалось с оживлением, царившим на улице, скрипом колес, шумом порта, голосами, доносящимся с рынка. Парадная дверь оставалась закрытой, а коляска больше не выезжала.

Лавиной сыпались письма и телеграммы с соболезнованиями. Даже старенький барон Сантини, близкий друг отца Доменико, префект, владельцы Мессинского банка, председатель мужского клуба, что на площади Кайроли, прислали свои соболезнования. Но письма от Минази, которого все ждали с таким нетерпением и тревогой, не было.

В послеобеденные часы Джустина стала часто задерживаться в комнатке, где сидела за швейной машинкой портниха, синьора Анна Сквиллаче. Она приходила почти каждый день шить траурную одежду на зиму.

Погруженная в свои мысли и чтение писем, Джустина не заметила, что педаль швейной машинки остановилась.

– Донна Джустина, все готово. Отнести наверх? Или сначала белье заштопать? Может, хотите отнести сами?

Джустина с нежностью посмотрела на эту невысокую женщину с преждевременно поседевшими волосами, такую скромную и молчаливую, и ей пришло в голову, что Анна ходит к ним шить уже почти 20 лет. Она стала частью семьи. Это ее руками сшита одежда для детей. Джустине захотелось спросить у нее совета, рассказать обо всем, что ее тревожит.

– Нет, Анна. Сделайте одолжение, отнесите сами. Только с вами Костанца разговаривает нормально. Вы же знаете, как она вас любит.

– О, я и сама души не чаю в синьорине. Вы не представляете, как тяжело мне видеть ее в этом ужасном состоянии. Такая добрая девушка! Столько эскизов нарисовала для моих клиенток! Надеюсь, Дева Мария смилостивится над нами и вразумит ее.

– Да, смилостивится… – вздохнула Джустина.

Если Костанца снова откажется надевать черное платье, у семьи Альфонсо появится отличный повод расторгнуть помолвку, а они только этого и ждут. А даже если не расторгнут, когда теперь молодые смогут пожениться? Никак не раньше чем через два года. Разве станет юноша так долго ждать? Времена изменились. Он легко найдет себе другую девушку и женится на ней или, что еще хуже, – какую-нибудь дурочку, которая поможет ему скоротать время до первой брачной ночи. Так думала Джустина, вкладывая письма обратно в конверты.

– Будьте любезны, отнесите ей вот это письмо. Оно от ее лучшей подруги, Джузеппины Витале. Наверняка шлет свои соболезнования.

Через несколько минут Анна вернулась сильно встревоженная.

– Донна Джустина, Костанце плохо, она плачет, кричит. Как только начала читать письмо, разрыдалась и отбросила его.

– Пойду посмотрю. Спасибо, Анна.

Когда Джустина вошла в комнату, Костанца лежала на кровати с заплаканным лицом, наполовину закрытым простынями.

– Что случилось? – спросила Джустина, видя, что племянница скомкала письмо и швырнула на пол.

– Сами прочтите, тетя. Посмотрите только, что она пишет!

Джустина наклонилась, подняла смятые листки, разгладила их рукой и стала читать.

Джустина с изумлением прервала чтение и посмотрела на дату: Нью-Йорк, 30 июля 1904 г.

– Дорогая, это письмо по ошибке попало в письма с соболезнованиями! Бог знает, сколько оно лежало на столике с почтой, а мы не замечали…

Костанца помотала головой, не переставая всхлипывать.

– Не расстраивайся. Лучше прочти его до конца. Это немного тебя отвлечет.

Руджеро и Джустина хотели изучить бумаги – письма, документы, записи Доменико – в надежде найти какое-то объяснение его безумному поступку. Но Агата воспротивилась. Она говорила, что сама займется этим через некоторое время. Агата взяла на себя роль верной и единственной хранительницы памяти о муже и никому не позволяла входить в кабинет, превратившийся в святилище. Все вещи Доменико – бланки с рецептами, ручка с его инициалами, серебряная чернильница рядом с деревянной подставкой для перьев в виде лодочки, которую Костанца смастерила еще в школе, тетрадь в кожаном переплете, куда он записывал сведения о норманнах для своей будущей книги, – должны оставаться на своих местах, словно Доменико просто ушел в университетскую клинику.

Спальня еще хранила его запах; его костюмы, рубашки, домашний халат и даже предметы обихода пахли им. Все эти вещи как бы свидетельствовали о том, что он жил. И Агата пока не была готова расстаться с ними.

Со дня смерти мужа Агата пребывала в каком-то летаргическом состоянии. Она бродила по дому со старушечьим пучком на голове и в черном платье, пропитавшемся духом нездоровья. Временами Агату охватывала ярость. Доменико ушел, нисколько не заботясь о последствиях своего поступка, не оставив и пары строчек, будто она не заботилась о нем столько лет, не любила его. Но потом ей приходило в голову, что, пожалуй, так и есть: она была плохой женой. Не заметила, что он страдает. Не поняла, как он несчастлив. В последнее время Доменико изменился, но Агата по глупости связывала это с возрастом, с усталостью. А теперь места себе не находила: ей казалось, что она ничего о нем не знала.

По настоянию тети Джустины Агата повторяла всем, кто еще приходил к ней выразить соболезнования, привычную ложь о кровоизлиянии в мозг, не замечая, какую неловкость это вызывает. Кармелина, разумеется, клялась и божилась, будто никому ни словом не обмолвилась о том, что доктор застрелился. Только кучеру Франческо шепнула кое-что по секрету. Но он не в счет, ведь это член семьи.

На самом деле, рассказывая то тут, то там, что у бедного синьора доктора взорвался мозг, что его нашли в луже крови, Кармелина только подливала масла в огонь и давала повод для всевозможных сплетен и слухов.

Вскоре уже вся Мессина знала правду о смерти доктора.

Костанца по-прежнему как будто не замечала ничего вокруг. Она смотрела, как тетя Джустина и Кармелина тихо ходят по дому, изредка переговариваясь полушепотом, готовят еду, достают из шкафов траурную одежду, которую надевали на похороны дедушки, пришивают черные ленты и даже гладят простыни. Костанца удивлялась, как они могут делать все это после случившегося.

Она бродила по темным комнатам, не в силах усидеть на месте, снова и снова проходила мимо закрытой двери кабинета. Почему отец покончил с собой? Ведь люди убивают себя только в том случае, если глубоко несчастливы, если дальнейшая жизнь представляется мрачной, невыносимой. Почему все думают, будто дело в этой дурацкой телеграмме? Костанца знала лишь одно: отец покончил с собой в день ее помолвки.

Больше она никогда его не увидит, никогда не поговорит с ним. Внезапное осознание этого простого факта причинило Костанце невыносимую боль, которую она пыталась заглушить, впившись ногтями в собственную плоть. Бессонными ночами одна и та же сцена вставала у нее перед глазами. Она вспоминала разбрызганную повсюду кровь, но лицо отца, превратившееся в какую-то незнакомую маску, ускользало из памяти. Тысячи вопросов не давали ей покоя: куда он приставил пистолет – к виску или к горлу? Могла ли она его спасти, если бы не потеряла сознание? Почему родные не захотели, чтобы она взглянула на отца в последний раз, перед тем как закрыли гроб? Разве они не понимали, как важно для нее было попрощаться с ним?

– Ты перенесла тяжелый удар, лучше не стоит, милая, это всего лишь бездыханное тело, – говорили ей. – Душа твоего отца уже далеко, она улетела на небо и всегда будет охранять тебя оттуда.

Они холодно называли «бездыханным» тело, которое она обнимала, руки, которые лечили и щекотали ее, губы, которые иногда ругали ее, усы, которые кололись при поцелуях.

Костанца хотела вернуть это тело, ей не нужна душа!

Когда наступало утро и Костанца понимала, что впереди еще один день, она мрачнела и грубила родным. Только рядом с Альфонсо, который приходил навестить ее почти каждый вечер, она снова становилась милой и ласковой, как прежде, хотя ее молчание, бледное лицо и печальная улыбка выдавали ее страдания. Костанца льнула к Альфонсо, словно ребенок. Он говорил, что сделает ее счастливой, что всегда будет защищать ее, – и она верила. Он держал ее за руку, иногда целовал, не зная, как еще подбодрить и утешить ее. Успокоенная его присутствием, Костанца прижималась к нему всем телом. Альфонсо смотрел на нее глазами, полными доброты и понимания, и не находил ничего лучше, чем отвлекать любимую рассказами о своей футбольной команде: Доменико Тарро на днях подвернул ногу, вчера на поле стояла адская жара, Ваккаро не забил пенальти. Ничего особенного, но Альфонсо казалось, что Костанце нравится его слушать.

Однажды вечером Альфонсо пришел взволнованный, с долгожданной новостью: Хьюлитт пригласил его в команду. Но Костанца отреагировала довольно прохладно, и Альфонсо подумал, что совершил ошибку. Как будто, говоря о будущем, он проявляет неуважение к ее горю. Костанца молча встала и отправилась искать младшего брата.

Гульельмо не очень хорошо понимал, что такое смерть. Он знал только, что мертвые никогда не возвращаются, – так ему ответили на вопрос, когда папа вернется с небес. Гуляя с Кармелиной, он приглядывался к мужчинам, чьи внешность и походка напоминали отца, уверенный, что однажды увидит его в толпе и приведет домой, к всеобщей радости. Но с каждым днем отцовские черты стирались из его памяти, пока не остались лишь круглые очки и черные усы. Тогда Гульельмо задумался: как же он узнает папу? Наверное, именно поэтому мертвые не возвращаются: никто их больше не узнаёт и они теряются навсегда.

Он не находил утешения ни в окаменевших руках матери, ни в навязчивых объятиях Костанцы, которая тискала и прижимала его к себе до тех пор, пока он не начинал извиваться, как кот, и не убегал, чтобы не задохнуться.

Только в октябре, когда Гульельмо пошел в школу, ему показалось, что все вновь пошло своим чередом; он наслаждался школьной суетой и мечтал остаться учеником навсегда.

6

Внешне Руджеро старался сохранять спокойствие, но с трудом узнавал себя в той роли, которую столь сурово навязала ему судьба. У него не получалось мыслить достаточно ясно, чтобы исполнять те обязанности, которые, как он полагал, теперь лежали на нем, единственном мужчине в семье. Изо дня в день откладывал он изучение документов, касающихся семейной собственности и инвестиций, доставшихся им в наследство от деда по отцовской линии, который работал в Мессине нотариусом. Отец совсем не подготовил Руджеро к управлению имуществом, о котором ему отныне придется заботиться. Университетской стипендии на повседневную жизнь хватало, так что к семейному капиталу они пока не прикасались. Но и медлить больше не стоило: нужно было вызвать Джулио Губитози, управляющего, и вместе с мамой определить, сколько средств им требуется на жизнь. К счастью, капитал у них был солидный: арендная плата за все квартиры, не считая той, что на площади Кайроли, которая отойдет Костанце, когда она выйдет замуж, плюс доходы от акций судоходных компаний.

Однажды утром, преодолевая отвращение к тому грузу, который он должен взвалить на себя, а главное, в надежде раскрыть загадку смерти отца, Руджеро уговорил мать и вошел наконец в отцовский кабинет. На мгновение он рассердился на отца, который не оставил даже записки ни о причине своего поступка, ни о том, что им делать дальше. Но это продлилось всего мгновение, потому что при виде открытого ящика стола с привычными вещами Руджеро разрыдался. Сколько раз в детстве, тайком от отца, не позволявшего расхищать свои сокровища, приходил он сюда порыться в этих карандашах, ластиках, ножах для бумаги, скрепках… Руджеро достал из кармана связку ключей, которую дала ему мать, и уставился на них с таким чувством, будто собирается совершить святотатство. Но он быстро взял себя в руки. «Папы больше нет», – мысленно сказал он и отпер нижний ящик стола.

Там лежала старая кожаная папка, на которую была наклеена этикетка с надписью «Джулио Губитози». Он открыл ее и быстро пролистал содержимое. Все было тщательно систематизировано и находилось в идеальном порядке, это успокоило Руджеро. Интересно, было ли так всегда, или отец привел бумаги в порядок перед тем, как уйти из жизни? Руджеро не стал долго раздумывать об этом. Радуясь, что все на своих местах, он решил связаться с Джулио.

Потом он открыл левый ящик, тоже запертый на ключ; там были папки с историями болезней. Его внимание привлекла одна из них, единственная, где не было этикетки. Он взял ее и положил на стол. В папке лежала не обычная медицинская карта, которые Руджеро не раз видел в клинике, когда приходил к отцу. Возможно, это карта одного из немногих пациентов, которых отец лечил в частном порядке. Руджеро открыл папку. Взял в руки первый лист. Там стоял штамп римской больницы имени Умберто I.

Джустина наконец-то собралась ответить на соболезнования. Она надела очки, придвинула стул к секретеру и с глубоким вздохом окунула перо в чернильницу. Этот печальный ритуал давно откладывали, потому что Агата заливалась слезами, едва взяв в руки какое-то письмо. Джустине ничего не оставалось, как заняться этим самой.

Механически заполняя одинаковыми словами траурно оформленные открытки, Джустина размышляла о том, что сбылись самые печальные из ее предсказаний.

Первой исчезла синьорина Эльза. Прежде она являлась каждый вечер ровно в семь, чтобы почитать молитвы с Джустиной и Агатой, но потом как в воду канула. Обеспокоенная Джустина послала Кармелину к консьержке, узнать, не заболела ли соседка и не нужна ли ей помощь. Когда та сообщила, что Эльза, как обычно, выходит из дома каждое утро, Джустина все поняла. Потом исчезли дочери профессора де Доминичиса, одноклассницы Костанцы и ее кузина Палидда. В первые недели они приходили, чтобы составить компанию Костанце. И лишь бедняжка Джемма, от которой не было никакого толку, потому что она была способна только вздыхать и плакать, еще долго приходила к Костанце, пока однажды не прибежала, ужасно взволнованная, бормоча между всхлипами какие-то бессвязные слова: «Антонино», «мой брат», «самоубийство», «скандал», «отлучение», «епископ», «позор», «смертный грех». В конце концов удалось выяснить, что брат, Антонино, запретил ей к ним ходить.

Все бросили Андалоро. Позор самоубийства запятнал всю семью. Подавленная одиночеством и тишиной, Джустина часто сидела на балконе, чтобы хоть издали посмотреть на жизнь, бурлившую на улице. Кровь приливала к ее голове, когда, возвращаясь в комнаты за четками, она слышала, как простосердечная Агата просит Деву Марию смилостивиться над детьми Иммаколаты, якобы заболевшими корью.

Но больше всего Джустину беспокоило то, что Мария и Сальваторе Орландо со дня похорон больше не появлялись. Это могло означать только одно. Но кто решится сказать об этом бедной Костанце, до сих пор не оправившейся от постигшего ее удара?

Едва Джустина закончила подписывать открытки, как раздался звук хлопнувшей двери, от которого она даже подскочила.

– Что случилось?

– Тетя, посмотрите, что я нашел в ящике папиного стола! – кричал раскрасневшийся Руджеро, взволнованно размахивая какими-то бумагами. – Папа был болен, тяжело болен. И ничего нам не говорил! А эта телеграмма только запутала нас…

Джустина встала и, не говоря ни слова, взяла документы и принялась читать.

– Та телеграмма… – в отчаянии продолжал Руджеро. – Тот больной, которому Минази желал быстрого и безболезненного конца, это и был наш отец!

И Руджеро разразился судорожными рыданиями. Он не мог, да и не хотел сдерживать слезы, ведь они освобождали его от той чудовищной боли, которую ему постоянно приходилось превозмогать, чтобы выглядеть сильным в глазах окружающих.

Джустина подошла и обняла его.

– А теперь успокойся и дай мне время во всем разобраться.

Нахлынувшие чувства мешали мыслить ясно. Джустина попросила племянника сходить за телеграммой, а сама в это время внимательно перечитала документы. Руджеро был прав, разбираться тут не в чем. В карте черным по белому написано: «Прогноз неблагоприятный».

Когда Руджеро вернулся с телеграммой, они перечитали ее вместе. Все стало ясно: Доменико написал коллеге с просьбой о консультации, но не хотел признаваться, что больной – он сам, поэтому назвал вымышленное имя.

«Блаженный человек, – подумала Джустина. – Но почему он ничего нам не сказал?»

Однако потом она вспомнила счастливую и веселую атмосферу, царившую в доме в последние месяцы, радость Костанцы по поводу помолвки, приятные хлопоты Агаты, носившейся вместе с дочерью по магазинам, чтобы купить все необходимое для невесты, и поняла благородство решения Доменико. Он не хотел огорчать близких. По всей видимости, телеграмма, пришедшая накануне помолвки Костанцы, помрачила его рассудок и он потерял над собой контроль.

– Сынок, теперь он покоится с миром, и ты должен смиренно принять его смерть. Такова Божья воля.

Руджеро все еще сотрясался от рыданий.

– Мама, Костанца… они еще ничего не знают…

Джустина попросила его подождать. В таком состоянии лучше не говорить с матерью, да и вообще, она не уверена, стоит ли рассказывать об этом Агате. Сначала нужно все обдумать. Если Агата узнает, что муж хранил эту страшную тайну, не считая ее способной разделить его боль, поддержать и помочь, она будет страдать еще сильнее. Не стоит волновать племянницу именно теперь, когда она замкнулась в себе, словно сохраняя память о муже, и как будто обрела спокойствие, хотя бы и кажущееся.

– Давай подождем. Подождем еще немного.

А вот насчет Костанцы сомнений не возникало: с ней следовало поговорить прямо сейчас, поэтому Джустина и Руджеро вместе отправились к ней.

– Стало бы тебе легче, если бы ты узнала, почему отец так поступил? Тебе было бы проще переносить эту боль?

– О чем вы говорите? Вы что-то знаете и скрываете от меня?

– Костанца, – сказал Руджеро без дальнейших прелюдий, – папа был очень болен. У него был рак. Болезнь, которая уничтожала его тело и дух. У него не было шансов.

– Рак! – возмущенно воскликнула Костанца. – И вы знали! Почему же вы мне не сказали?

– Как ты могла такое подумать? Все было совсем не так, Костанца.

Руджеро рассказал сестре, как нашел документы, и протянул их ей, чтобы она могла прочесть их сама.

– Я понимаю, теперь ты чувствуешь себя преданной, потому что он ничего нам не сказал. Я почувствовал то же самое, когда только прочитал все это, но потом задумался. Мне кажется, папа собирался нам рассказать со временем.

Руджеро глубоко вздохнул и продолжил:

– Но потом пришла эта телеграмма, в которой был его приговор. Мы и представить себе не можем всю глубину его отчаяния. Папа зашел слишком далеко в переговорах со смертью и наверняка даже не осознавал, что уходит в день твоей помолвки.

Слово взяла тетя Джустина:

– Костанца, мы никогда не узнаем, о чем он думал, но теперь мы, по крайней мере, понимаем, что он умер бы в любом случае. И это может стать нам большим, хоть и горьким, утешением.

Костанца не отрываясь смотрела на измятый листок, словно это было прощальное послание отца.

Несколько дней спустя из Нью-Йорка пришло наконец письмо от Антонио Витале, самого близкого друга Доменико. Агату оно порадовало. С теплотой и любовью вспоминала она Антонио, врача с выдающимися моральными и человеческими качествами. Ее мужа связывала с ним долгая и крепкая дружба.

В том же конверте лежал еще один сложенный вдвое листок, на котором было написано: «Для Костанцы». Джустина сразу отдала его племяннице.

– Вот, дорогая, еще одно письмо от твоей подруги из Нью-Йорка. Это уж такое, как надо!

Костанца почти вырвала письмо у тети из рук и стала читать.

7

– Почему бы тебе не навестить друзей на стадионе и не взять с собой Костанцу? Сынок, попробуй убедить ее.

Руджеро с изумлением посмотрел на мать.

– Я знаю, знаю, что говорю.

Агата и подумать не могла, что однажды сама будет просить Костанцу пойти на этот проклятый стадион после всех усилий, которые она прилагала прежде, лишь бы дочь держалась от него подальше! Но Агата видела, что Костанца становится все более угрюмой, замыкается в своем горе. Для самой Агаты, в ее возрасте, это вполне естественно, но не для девушки, у которой вся жизнь впереди.

Стадион был единственным местом, где Костанца могла расслабиться, не опасаясь осуждения и сплетен. В театр она пойти не могла, в какое-то другое публичное место тоже, ведь прошло всего полгода после смерти отца. Она даже перестала рисовать, а ведь когда-то ей так нравилось это занятие. Что теперь делать? Костанца больше не виделась с подругами, и только жениху удавалось ненадолго развеять ее печаль.

Наверное, Доменико был прав, когда говорил, что немцы, швейцарцы и англичане, которые обосновались в Мессине и дали работу стольким людям, – настоящий подарок для города. Именно они привезли с собой игру, которая так увлекла молодежь, включая и детей Андалоро. На стадионе, куда ходили только иностранцы, никто не заметит Костанцу в трауре, и сейчас это казалось Агате истинным благословением.

– Нет, я не хочу! – взорвался Руджеро. – Черт подери! Туда сходи, сюда сходи. А обо мне ты подумала? Оставь меня в покое, и Костанцу тоже!

Впрочем, одним солнечным мартовским утром Руджеро собрался с силами и попросил Костанцу сопроводить его на стадион «Райнери» на бульваре Либерта́. Руджеро сказал сестре, что ему не хочется идти одному после такого долгого перерыва. Он был уверен, что она воспротивится, но Костанца неожиданно согласилась. Она надеялась встретить там Альфонсо. Он не показывался уже несколько дней: наверное, обиделся, что она все время грустит и никак не проявляет свою любовь к нему. Костанца решила воспользоваться возможностью и извиниться. Альфонсо не заслуживал такого обращения.

Они молча шли по улице вдоль моря, погруженные в свои мысли.

Возвращение на стадион странно подействовало на Руджеро: он словно встретился с собой прежним – юношей, полным жизни, которым был когда-то. Руджеро боялся, что товарищи по команде, увидев, как сильно он изменился, отнесутся к нему как к чужаку. И, конечно, ему давно нашли замену. Хотя это была всего лишь любительская команда, все надеялись, что рано или поздно их пригласят в «Мессину». Руджеро был тронут тем, что друзья по команде пришли на похороны вместе с Хьюлиттом и Оутсом; и даже английский моряк, который играл с ними в товарищеском матче, присутствовал как представитель своей команды.

Некоторые даже навещали Руджеро несколько раз. Правда, они чувствовали себя неловко, сидя в сумрачной гостиной со спертым воздухом, пропахшей ликером «Розолио», и беседуя шепотом, точно в церкви. Обсуждать футбол казалось неуместным, поэтому разговоры постепенно сошли на нет, как и сами визиты.

Их увидели издалека. Все игроки уже находились на поле: сидели на газоне и надевали деревянные щитки. Заметив Андалоро, все побросали щитки и побежали им навстречу. Приблизившись, парни приветствовали Руджеро дружескими похлопываниями по спине. Товарищи надеялись, что он решил вернуться к тренировкам, но Руджеро отрицательно покачал головой, хотя отказаться было нелегко. Он с тревогой повернулся к Костанце, но с удивлением обнаружил, что сестра с улыбкой принимает знаки внимания футболистов. Ему показалось, что ее бледное, худое, изможденное лицо вновь обретает цвет и молодеет. Чудеса какие-то.

Парни заговорили о Кубке Уитакера[15], финал которого должен состояться в Палермо в следующем месяце. Они сокрушались, что Руджеро и Костанца не смогли посетить тренировочные матчи «Мессины».

Костанца рассеянно смотрела в сторону раздевалок. Внезапно она увидела Альфонсо. Он медленными шагами шел к ним с дальнего конца поля. Не говоря ни слова, Костанца побежала ему навстречу.

– Кто играет? – спросил Руджеро.

– Ты что, не знаешь? Ты где живешь вообще? – бестактно выпалил Джусти, поправляя трусы.

Руджеро удрученно улыбнулся, и другой парень, бросив на Джусти испепеляющий взгляд, быстро начал перечислять: «Картер, Ваккаро, Оутс, Каннестраччи, Феррарио…»

Но, заметив, что Руджеро его не слушает, умолк. Тот наблюдал за Альфонсо и Костанцей, которые оживленно о чем-то разговаривали, уединившись под единственным деревцем на краю сухого поля. Что-то в их позах насторожило Руджеро.

Потом Альфонсо отрывисто попрощался и отошел, а Костанца неподвижно застыла на месте.

– Не упусти свой шанс! Ходят слухи, что «Мессина» ищет новых игроков на следующий сезон.

– Извините, – сказал Руджеро.

Под оторопелыми взглядами товарищей он бегом пересек поле, пытаясь догнать Альфонсо, но того и след простыл. Руджеро повернулся к Костанце и увидел, что она горько плачет.

– Что случилось, Коко?

– Ничего. Мы поссорились.

Никто так и не узнал, о чем они тогда говорили.

В гостиной Костанца почувствовала запах увядших цветов, как будто они так и стояли там со дня похорон. Исчезнет ли когда-нибудь этот неприятный запах или останется навсегда?

Она посмотрела на тетю Джустину, на маму, на Руджеро: каждый был занят своим делом и делал вид, что полностью им поглощен. Костанца поняла, что они говорили о ней, а она прервала их разговор.

– Альфонсо расторг помолвку, – сказала она бесцветным голосом.

В комнате воцарилась тишина.

Агата вскочила на ноги, уронив вышивку на пол. Она подошла к дочери и попыталась ее обнять, но Костанца отстранилась.

Руджеро закрыл газету и тоже встал.

– Мы уже знаем, Костанца. Пока мы были на стадионе, сюда явился его дядя и от имени семьи Альфонсо сообщил о решении расторгнуть помолвку.

Он посмотрел на сестру и, опустив глаза, добавил:

– Мне очень жаль.

– Мерзкие твари, вот кто они! А еще притворяются добрыми христианами! – взорвалась тетя Джустина, краснея от гнева.

– Успокойтесь, тетя.

– Они даже не сподобились явиться сами, скандала боятся! Конечно, им было бы неприятно породниться с семьей, глава которой, как говорят, покончил с собой! А вот с дочерью профессора Андалоро, одного из лучших врачей Мессины, – совсем другое дело! – продолжала Джустина, все больше распаляясь. – А Альфонсо… Какое разочарование! Твой отец был прав! Это бесхребетный юнец, который ни за что не осмелится перечить родителям!

– Не говорите так, я не хочу этого слышать! – Костанца закрыла уши.

Агата разрыдалась.

– Мама, успокойся, пожалуйста!

Руджеро, явно потрясенный, отвернулся к окну, чтобы скрыть свои чувства.

– Вы знаете, что Жюль Верн умер?[16] – Костанца схватила газету, чтобы найти нужную статью. Она открыла ее, перелистала и бросила на стол. – Есть новости поважнее, чем разрыв моей помолвки!

Агата обеспокоенно посмотрела на Джустину и, с трудом держа себя в руках, спросила срывающимся голосом:

– Дорогая, скажи, что говорил тебе Альфонсо?

– Вас это не касается.

– Конечно, Альфонсо мог бы… – начал Руджеро, подходя к сестре.

– Папа тоже мог бы, – перебила его Костанца.

– При чем здесь отец?

– Ни при чем, Руджеро. Я устала. Пойду спать.

Костанца громко хлопнула дверью и побежала в свою комнату; она переступила порог в тот самый момент, когда птички в часах, подаренных Альфонсо, зашевелились и защебетали, – было ровно восемь. Она в ярости схватила висевшую на стене клетку и с силой швырнула ее на пол. Послышалось легкое жужжание, и механизм замер.

8

Проходя через ворота Сан-Камилло по дороге в университет, Руджеро ощупал карман, проверяя, на месте ли студенческий билет. В то утро его мысли были заняты чем-то другим. Он не беспокоился из-за экзамена по философии права, который все благополучно сдали. Тогда откуда это ужасное чувство пустоты в животе, мучившее его с самого пробуждения? Какой смысл лгать самому себе? Руджеро волновался из-за предстоящей встречи с дядей Коррадо. Он закурил и пошел дальше по улице Неве. Но, вместо того чтобы выйти на проспект Кавур, свернул налево, на одну из тихих улочек. Как вести себя с дядей? Нужно ли дать ему время для объяснения причин, по которым вся его семья отдалилась от Андалоро, или сразу перейти к обвинениям? Руджеро не хотелось ссориться с дядей, по крайней мере, до тех пор, пока он во всем не разберется. Непонятное поведение дяди сильно ранило его, и когда Руджеро свернул на улицу, ведущую к университету, он понял, что чувствует пустоту внутри именно из-за этой боли, а вовсе не из-за экзамена.

Экзамен он сдал блестяще, даже лучше, чем ожидал, потому что заряд адреналина не давал ему расслабиться ни на секунду. Получив 28 баллов – больше, чем когда-либо, – он почувствовал себя увереннее и спокойно отправился на встречу с дядей.

Коррадо не заметил, как он подошел, потому что сосредоточенно смотрел на небо, видимо, гадая, стоит ли открывать зонт из-за нескольких капель дождя.

Они назначили встречу у фонтана в саду виллы Мадзини, почти безлюдном в этот пасмурный день.

– Итак, молодой человек, у меня мало времени. Что же ты хотел мне сообщить? Давай послушаем, – сказал Коррадо вместо приветствия.

Этот грубый тон вывел из равновесия и оскорбил Руджеро. И он решил без лишних слов перейти к делу.

– Дядя, я хотел спросить: почему вы больше к нам не приходите? Тетя Иммаколата сказала, что ваши дети заболели. А вы и Франческо? Тоже болеете? Это что, какая-то эпидемия?

Коррадо покраснел и уставился на него.

– И у тебя еще хватает наглости спрашивать?! – взорвался он. – Как тебе не стыдно? Доменико покончил с собой! А вы скрыли это от меня, его брата, который рыдал целые сутки, узнав о его кончине. Словно я вам совсем чужой! Весь город судачит о его смерти, болтают невесть что, и я узнал об этом от чужих людей!

Коррадо кричал так громко, что немногочисленные прохожие оборачивались на них. Не в силах больше сдерживаться, Коррадо повернулся и быстро зашагал прочь, стараясь успокоиться.

Едва он дошел до статуи Мадзини, как разразился ливень. Коррадо остановился, чтобы раскрыть зонт, и посмотрел на племянника. Руджеро все еще стоял там, где он его оставил, не двигаясь с места, без зонта. Ох уж эти мальчишки! Коррадо медленно пошел обратно.

Руджеро стоял, облокотившись на ограду, и смотрел на воду в фонтане. Он не знал, как поступить. О таком варианте он не подумал. Видимо, он ошибся, послушавшись тетю Джустину. Она убедила ничего не рассказывать дяде о причине самоубийства отца, иначе он окончательно отвернется от них, как и все остальные, или, еще хуже, сообщит газетчикам, и это запятнает память покойного.

Но ведь дядя не такой, как все. Как глупо было так думать!

– Что ты здесь делаешь, разве ты не видишь, какой ливень? Ты весь промокнешь.

Коррадо встал рядом с племянником и укрыл его от дождя своим зонтом. Оба смотрели на уток, которые плавали под дождем как ни в чем не бывало.

– Прости, Руджеро, не следовало так распаляться. Мне очень жаль.

– Нет, дядя, вы правы. Это я ошибался. Простите меня. Я только теперь понял свою ошибку.

– Ты даже не представляешь, на что мне пришлось пойти ради вас! – сказал Коррадо. – Некоторые репортеры, не из Gazzettino, конечно, собирались опубликовать лживые статейки о самоубийстве Доменико. Якобы при отпевании в церкви было совершено святотатство и все в таком духе. Уму непостижимо. К счастью, я узнал об этом заблаговременно и пригрозил им иском, если они осмелятся напечатать эту чушь.

Оба ненадолго замолчали.

– Но скажи, вы правда ничего не узнали? Это был какой-то срыв? Я слышал, Доменико не оставил даже записки…

– Он был болен, дядя. Рак.

Коррадо нахмурился.

– Что?! О Господи!

– Да, рак гортани. Надежды не было. Он даже обращался в известный американский университет.

Руджеро рассказал о телеграмме, о том, как они узнали о болезни, и о письме Микеле Минази, которое окончательно все подтвердило.

– Бедный Минази, – добавил Руджеро. – Наверное, он винит себя в случившемся. Ведь они были так близки… Он не знал, что имя пациента было вымышленным и что на самом деле речь шла об отце. Но отец не хотел, чтобы его жалели.

Коррадо молчал. Руджеро не мог понять, было ли его лицо мокрым от дождя или от слез.

– Какое мужество надо иметь, чтобы справиться с этим в одиночку! Один выстрел, и все кончено. Он был не из тех, кто идет на компромисс. Таков Доменико. Он жил и трудился во благо ближних. Думаю, он сделал это и ради вас тоже, а не только для того, чтобы избавиться от страданий. Как знать!

– Да…

– А твоя мать, как она отреагировала?

– Она еще ничего не знает. У нас не хватило смелости сообщить ей такую ужасную новость.

– Это неправильно. Бедная женщина! Правда – всегда лучшее решение. Если хотите, мы с Иммаколатой скажем ей сами. Это самое малое, что мы можем сейчас для вас сделать.

Дождь лил как из ведра. Дядя подал знак Руджеро, и они пошли прочь.

– Мне жаль, что я не приходил к вам. Это так глупо с моей стороны, но вы слишком огорчили меня своим поведением…

Он похлопал Руджеро по плечу.

– Ничего, мой мальчик, выше нос.

Коррадо посмотрел на часы.

– У меня еще есть немного времени. Пойдем перекусим у дона Пеппе. Что скажешь? Это всего в двух шагах. Я как-то встретил его на улице, и он очень сокрушался, что давно меня не видел. Знаешь, мы часто бывали у него с твоим отцом. Я обещал обязательно прийти, а вчера он прислал в редакцию одного из своих парней, чтобы сообщить, какие отличные мидии будут у него сегодня. Ты же любишь мидии? Помнишь, мы ели их в старые добрые времена, когда ездили на озеро?

Руджеро улыбнулся.

– Идем, идем, – продолжал Коррадо, – а по дороге расскажешь, как дела дома.

Коррадо слушал племянника молча. Он понимал, что парню необходимо выговориться. Ему было жаль Руджеро. Любимчик семьи, он жил беспечной жизнью, и учеба была его единственной заботой. И вдруг все так резко изменилось, словно много лет пронеслось в одно мгновение, и юноша в одночасье стал зрелым мужчиной.

Руджеро даже внешне не был прежним. От его ленивой походки, горделивой осанки, самоуверенного и пытливого взгляда, которым он окидывал все вокруг в поисках чего-то нового и интересного, не осталось и следа. Свет в его глазах угас.

После того как официант убрал со стола, дон Пеппе, широко улыбаясь и слегка покачиваясь на ходу, лично принес им две рюмочки фисташкового ликера собственного приготовления. Коррадо с удовольствием стал потягивать напиток.

– Руджеро, а ты знаешь, что этот самый господин в юные годы работал поваром в доме твоего деда? Верно, дон Пеппе? Расскажите ему сами.

– Я знал вашего отца еще мальчишкой. Какой хороший человек и доктор! Он был таким добрым, всегда готов помочь. Вы можете им гордиться. Когда моя жена захворала, он сразу пришел и лечил ее, как родную сестру. И ведь поставил на ноги! Это чудо! Как же я огорчился, когда узнал о его смерти!

Руджеро слушал молча, пытаясь подобрать нужные слова, тогда как дон Пеппе смотрел на него пронзительным и ясным взглядом.

– Позвольте старику, который когда-то служил вашей семье, дать вам один совет: не стоит закрываться от мира, оплакивая мертвых. Мертвым ни к чему наши слезы, им нужна память: тогда они будут жить в наших сердцах. Я всегда повторяю это своим детям. Когда я умру, говорю я им, не надо заливаться слезами и закрываться в доме, точно девицы на выданье. И вам скажу: говорите об отце как можно больше. Послушайте меня. Так будет лучше и для вас, и для него. Вспоминайте его слова, его поступки, не хороните память о нем.

Руджеро выпил ликер одним глотком. Этот простой, прежде незнакомый ему старик оказался единственным человеком, сумевшим найти правильные слова, которые проникли прямо в сердце. Старик был прав. Руджеро, да и остальные члены семьи старались не говорить об отце. Может, именно поэтому они так страдали?

Коррадо улыбнулся и забарабанил пальцами по столу.

– Руджеро, мне жаль, поверь, очень жаль, что мы бросили вас в такой ситуации. Ты должен понять мою жену. Она хотела пойти к вам, но не смогла. Не все настолько сильны, чтобы зайти в дом, где только что побывала смерть. Многие бегут прочь, как от заразы. Иммаколата добрейшая женщина, но такая хрупкая.

Какое-то время оба молчали.

– А потом, когда она узнала о самоубийстве… Это ведь смертный грех, и она испугалась. Антонино совсем запудрил ей мозги. Но, возможно, в этом есть и моя вина.

Коррадо поднялся, чтобы оплатить счет, Руджеро последовал за ним. Прежде чем распрощаться, они крепко обнялись на пороге ресторана.

9

Преклонив колени на скамье в темном углу церкви Благовещения, Джустина поставила свечу Богоматери и попросила ее о милости. Она рассказала Деве Марии о своих страданиях, словно та действительно могла чем-то помочь, хотя на самом деле Джустина и сама в это не верила. В ее семье чудес не случалось, а вот горя хоть отбавляй. Отца убили гарибальдийцы, сама она овдовела через пять лет после свадьбы, и Господь не дал ей детей в утешение. Но что толку оплакивать прошлое. Сейчас горестей тоже хватает, и надо как-то с ними справляться. Больше всего Джустину беспокоила судьба внучатой племянницы. Костанца таяла день ото дня, ее движения, и без того не слишком изящные, стали совсем резкими. Во что она превратилась! Кармелина рассказала Джустине, что по городу ходят какие-то слухи, но какие именно, умолчала. Люди всегда злословят. Если так пойдет и дальше, девочка останется старой девой, просидит всю жизнь, закрывшись в этом мрачном доме, или, чего доброго, попадет в дом умалишенных. Агата способна только плакать да причитать, а Руджеро, бедный мальчик, и так взвалил на себя слишком много ответственности. После смерти доктора прошел целый год, но для бедной Костанцы ничего не изменилось.

Внезапно Джустине стало ясно как день: Костанце нельзя оставаться в Мессине, ей нужно уехать туда, где ее никто не знает, и начать новую жизнь.

Джустина продолжала горячо молиться. И вдруг на нее будто снизошло озарение: она поняла, что надо делать. Позабыв о своих больных коленях, она резко поднялась, поспешно перекрестилась и быстро вышла из церкви.

В последнее время Костанца еще больше замкнулась в себе. Почти все время она проводила, запершись в своей комнате, под предлогом чтения книг или написания писем. Потом завела привычку бродить по городу в сопровождении Кармелины, которая еле за ней поспевала. Костанца брала с собой братишку, который вечно дулся и капризничал; кажется, он оставался единственным, к кому она проявляла какие-то нежные чувства. В тот день, чтобы порадовать мальчика, они решили прокатиться на трамвае до Торре-Фаро[17]. Костанца села, и Гульельмо тут же забрался ей на колени.

Сколько раз она вот так сидела у отца на коленях, вдыхая аромат табака, которым пропитались его рубашка, пиджак и даже лицо, пока он медленно перелистывал страницы детской книжки. Пять, десять, двадцать раз? Не сосчитать. Но теперь она готова отдать все, чтобы вспомнить каждый момент.

Впрочем, она ясно помнила то жаркое утро, когда он спустил ее на пол, потому что ему нужно было писать, а с ребенком на коленях, да еще в такой духоте, это невозможно.

– А что ты пишешь? – немного обиженно спросила Костанца.

Отец осторожно, стараясь не запачкать бумагу чернилами, отложил ручку с золотым пером, снял очки и, поглаживая ее по голове, рассказал, что пишет истории о прекрасной принцессе по имени Костанца, из которых потом составит целую книгу.

– Так это же я! – радостно воскликнула она.

– Нет, Коко. Эта смелая девушка жила давным-давно, просто ее звали так же, как тебя. По правде говоря, тебя назвали в ее честь. Ты даже немного похожа на нее. Костанца была норманнской принцессой[18], а норманны светловолосые и голубоглазые. Ты – потомок норманнов, как и твоя мама. А вот мы с Руджеро из другого народа. Кто знает, может, мы с ним арабы[19], – со смехом добавил Доменико.

Немного обеспокоенная, Костанца внимательно посмотрела на глаза и темные волосы отца. Ей стало страшно. Если ее отец принадлежит к другому, враждебному, народу, вдруг они с Руджеро бросят ее с мамой и уедут куда-нибудь? И Костанца горько заплакала. Отец часто вспоминал этот эпизод, каждый раз с удивлением спрашивая, почему она тогда плакала. А Костанца делала вид, будто все забыла, прекрасно осознавая, что все детство чувствовала себя обязанной соответствовать имени принцессы, которое она носила. Когда через много лет у Костанцы родилась дочь, она дала ей простое, ни с кем не связанное имя.

Трамвайный звонок возвестил об остановке, и Костанца вдруг заметила, что они проезжают мимо того самого дома, где она должна была жить с Альфонсо. Семья Орландо обещала подарить его сыну на свадьбу.

Костанца решила выйти. Ей захотелось проверить, почувствует ли она что-нибудь при виде этого дома. Казалось, она полностью опустошена, не способна испытывать никаких эмоций. Все ей было безразлично. Она почти забыла, каково это – быть влюбленной. Это все равно что суровой зимой пытаться вспомнить летний зной: ты вроде бы знаешь, каков он, но не можешь почувствовать. Для Костанцы теперь настала вечная зима.

Она остановилась у ворот.

Ей нравились тишина и спокойствие сельской местности, где скрип двери таял в воздухе, постепенно превращаясь в едва различимый мелодичный звук. Элегантные дома, карабкающиеся вверх к вилле Паче, казалось, обещали спокойную, беззаботную жизнь.

На склоне холма показалась фигура мужчины, осматривающего виноградники, тянувшиеся вдоль дороги. Это был Альфонсо. Она узнала его по неуклюжей походке: он словно с трудом поспевал за своими длинными ногами.

Костанца остановилась и крепко сжала руку Гульельмо. Стараясь сдержать слезы и успокоить бешено бьющееся сердце, она поняла, что лгала себе: она вышла здесь намеренно, в надежде на эту встречу. И она все еще способна чувствовать.

Альфонсо обернулся, увидел Костанцу и сразу поспешил ей навстречу. Какое-то время они смотрели друг другу в глаза. Он первым отвел взгляд.

– Гульельмо хотел прокатиться на трамвае, а домой мы решили вернуться пешком. Сегодня такой чудесный день!

– Да, чудесный…

Альфонсо не мог подобрать нужные слова.

– Ты собирался зайти в дом?

– Нет… то есть да. Ты хочешь… хочешь зайти?

Это было все, что он смог сказать.

Костанца не ответила. В ее голове проносились моменты их любви, воспоминания о былом счастье…

– Костанца, я не хотел, – заикаясь, пролепетал он. – Ты же знаешь. Но моя мать… Мы могли бы подождать… Может, со временем…

– До свидания, – оборвала его Костанца без тени улыбки. Она резко протянула ему руку. Альфонсо сжал ее в своих ладонях, но Костанца вырвалась.

– Гульельмо, уже поздно! Идем!

Она схватила брата за руку и, опустив голову, потащила его за собой.

– Коко, мне больно! Зачем ты так тянешь? Ты что, плачешь?

Кармелина подумала, что донна Джустина, как она ее называла, выжила из ума: в ее-то возрасте ждать почту, точно влюбленная девчонка! Каждый день Джустина спрашивала Кармелину, не приходил ли почтальон, и, не удовлетворившись отрицательным ответом, отправляла ее к консьержу с тем же вопросом.

– Да кто станет вам писать? – дерзко отвечала служанка, но все же вытирала руки фартуком и, ворча, повиновалась. Она больше не могла выносить этот дом и даже подумывала вернуться в Роккалумеру, к своей сумасбродной тетушке, которая и предложила ей в свое время отправиться на Сицилию. Никто не оценил того, что она осталась с ними после случившегося, а не сбежала при первой возможности. Не сбежала же Кармелина только потому, что ей было жаль Гульельмо, этого невинного малыша. Он снова стал писаться по ночам и бояться призраков. Она не раз слышала, как он вставал посреди ночи и бежал в комнату Руджеро или Костанцы.

Наконец письмо действительно пришло. На нем стояли американские штампы, и адресовано оно было не Джустине, а Костанце.

– Дай сюда, я сама ей отнесу! – вскричала Джустина, вырывая письмо из рук служанки.

– Почему это? Я и сама могла бы. А впрочем, дело ваше, – обиженно произнесла Кармелина, с явной неохотой протягивая письмо Джустине. Она опасалась, что Джустина не отдаст письмо бедной девушке, прочтет его сама, а потом спрячет.

Костанца сидела за своим белым письменным столом и перелистывала старую тетрадь.

– Вот, тебе письмо из Нью-Йорка.

Тетя выглядела взволнованной.

Костанца взяла письмо, повертела его в руках и положила на стол.

– Ты не прочтешь?

– Позже. Наверняка там нет ничего важного. Спасибо, тетя.

И Костанца снова стала листать тетрадь.

Отчаявшись, Джустина вышла из комнаты. Как только за ней закрылась дверь, Костанца вскрыла конверт.

Костанца хранила это письмо всю жизнь.

10

– Ты уверена, что она пошла на рынок? Девушки не ходят на рынок одни. К тому же в такой час рынок закрыт, – в который раз говорила тетя Джустина.

Большие часы в гостиной недавно пробили половину третьего. Стол накрыли в комнате рядом с кухней, где они теперь обедали. Над прикрытым тканью хлебом уже вились мухи, а Костанцы все не было. Кармелина потеряла ее из вида в толпе недалеко от рыбной лавки.

Агата высунулась с каменного балкона и стала вглядываться в женщин, приближающихся к дому. Она надеялась увидеть среди скрытых под шляпками лиц свою дочь, но это было не так просто, поскольку на улице было очень людно: только что прибыли паромы.

– Прошло уже больше трех часов, – взволнованно заметила тетя Джустина.

– Я прекрасно знаю, сколько времени прошло, – отрезала Агата.

Она снова вернулась в комнату Костанцы, расположенную немного южнее. С ее балкона был отлично виден киоск и литая дверь, ведущая в здание рынка.

В дверь постучали, но то была всего лишь Кармелина. Встревоженная служанка покачала головой, давая понять, что не нашла Костанцу.

– Ее нигде нет. Клянусь вам, я не виновата. Она вдруг словно сквозь землю провалилась. На улице столько народу… А я-то как раз сегодня приготовила ее любимую макаронную запеканку. Должно быть, она уже размякла!

– На рынке ее нет, – вмешался Руджеро. – Но, думаю, я знаю, где ее искать.

Агата вздохнула. Ее мучили зловещие предчувствия, она боялась, что Костанца никогда больше не вернется домой. Кто знает, что взбредет ей в голову!

Сколько раз, сидя в кресле, погруженная в тяжелые раздумья и делая вид, будто читает, Агата чувствовала на себе холодный осуждающий взгляд дочери. Только теперь Агата поняла, как ошиблась: после смерти отца она так и не смогла найти нужные слова, чтобы поговорить с дочерью. Но есть ли вообще такие слова? Если бы она их знала, прежде всего сказала бы их самой себе.

Все это время Агата старалась убежать от действительности и предавалась воспоминаниям: это стало для нее единственным утешением. Материнские обязанности она уступила тете Джустине. И потому, когда Альфонсо разорвал помолвку и Агата, утерев слезы, попыталась утешить дочь, та ее отвергла. «Слишком поздно», – читалось по ее сжатым губам. Внешне казалось, что разрыв помолвки не сильно расстроил Костанцу. Она не рыдала, не говорила о бывшем женихе, и если кто-то осмеливался упомянуть, что Альфонсо все еще свободен, Костанца уходила из комнаты, громко хлопнув дверью. Но Агата видела дочь насквозь и понимала, как сильно она страдает.

Руджеро пробрался между повозками, быстро миновал рынок и направился в сторону порта. Он прошел мимо статуи Нептуна и двинулся к причалу, откуда отправлялись пароходы в Америку. Руджеро знал, что Костанца любит смотреть на корабли. Он заметил ее издалека: она сидела на причале, устроившись на каком-то деревянном ящике, и наблюдала за огромным лайнером, который выходил в открытое море.

После отплытия корабля на опустевшей набережной остались лишь портовые рабочие, орудующие метлами, да несколько крестьян, с потерянным видом машущих платками.

Руджеро присел рядом с сестрой. Некоторое время оба молчали, глядя на пароход, исчезающий за горизонтом.

– Помнишь, как папа однажды привел нас сюда встречать своего приятеля? Как его звали? Того доктора, который вернулся из Америки?

– Конечно, помню. Это был Минази, – ответил Руджеро и, поколебавшись, добавил: – Тот самый, что прислал телеграмму.

– Ненавижу его.

– Знаю. Ты даже не стала читать его письмо с соболезнованиями. Но это несправедливо, ведь он и понятия не имел, что речь об отце.

– Все равно я его ненавижу.

– Как бы то ни было, в тот день папа посадил тебя на плечи, чтобы ты могла лучше видеть, как прибывает корабль. А когда заревел гудок и люди вокруг начали кричать и хлопать в ладоши, ты вдруг расплакалась!

– Да, это сильно напугало меня. Не гудок, а вся эта толпа. Гудок мне понравился. Сколько же мне было лет?

– Не помню точно. Но ты была младше, чем сейчас наш Гульельмо. Года три-четыре.

Руджеро опустил взгляд на бледные руки сестры с обкусанными ногтями. Прежде она никогда не грызла ногти.

– Папу совсем не беспокоило, что мы маленькие и можем испугаться. Он заботился только о том, чтобы показать нам этот мир. «В театре жизни всегда нужно быть в первом ряду», – говорил он.

– Не могу забыть, как однажды он позволил мне порезаться перочинным ножом, не стал его отбирать. Само собой, больше я к этому ножу не прикасалась.

– А помнишь, как мы с ним ходили на Этну? – добавила Костанца, невольно улыбаясь. – Мы шли несколько часов, продираясь сквозь кусты. У меня до сих пор остались шрамы, но я никогда ему не говорила. Еще я помню, как папа сделал нам змея, а он порвался при первом же порыве ветра.

– По крайней мере, у нас остались воспоминания, – тихо сказал Руджеро. – А у Гульельмо даже этого нет.

Оба замолчали, погруженные в свои мысли.

– Как думаешь, папа тоже хотел бы уехать в Америку, как Витале и Минази?

– Почему тебе пришла в голову такая мысль?

Костанца не ответила. Руджеро прикурил сигарету и припомнил одну необычную сцену: родители ссорились, закрывшись в кабинете, хотя прежде никогда не повышали друг на друга голос.

– Пару лет назад, в конце 1903-го, отец получил приглашение от Йельского университета. Если не ошибаюсь, его пригласили на работу на один семестр. Но мама и слышать об этом не хотела.

Руджеро протянул сигарету Костанце, и она сделала одну затяжку. Оба не двигаясь смотрели на большой корабль, который входил в гавань. Наконец Костанца нарушила молчание.

– Мне Джузеппина написала.

– И как она?

Костанца нашла в сумочке письмо и протянула брату.

– Сам прочти.

Руджеро быстро пробежал глазами страницы.

– И ты поедешь? Ты этого хочешь?

– Нет. – Костанца пожала плечами.

Порт постепенно наполнялся новыми пассажирами. Костанца резко встала, разгладила юбку и быстрым шагом пошла прочь. Руджеро последовал за ней. Он не был уверен, стоит ли говорить сестре о том, что ему известно. Он боялся ее реакции. В свое время он был категорически против этой идеи и потому постарался о ней забыть. Но теперь, пожалуй, настало время все обсудить. Он положил руку на плечо сестры, чтобы удержать ее.

– Погоди минуту. Ты этого не знаешь, но папа хотел взять тебя с собой. В Штаты.

Костанца резко обернулась и посмотрела брату в глаза.

– А ты откуда знаешь? И почему именно меня, а не тебя?

– Я слышал, как он говорил об этом с мамой. Он не хотел, чтобы я прерывал учебу, ведь я и так не слишком хорошо учился. Мы такой шум поднимали из-за этого… Отец сказал тогда, что у меня впереди еще много времени, а вот у тебя… Ты скоро выйдешь замуж, и больше такой возможности у тебя не будет.

Костанца нервным жестом натянула перчатки.

– Но почему я ничего не знала, почему никто ничего мне не сказал? – вдруг воскликнула она пронзительным голосом.

– Потому что он никуда не поехал. Не было смысла говорить тебе об этом. Да и вообще, он всегда предпочитал держать все в себе, – ответил Руджеро и продолжал: – Он и без того прекрасно знал, что ты согласишься. А потом…

– Значит, он и правда хотел взять меня с собой в Америку? – взволнованно перебила его Костанца.

– Послушай, Костанца. Соглашайся на предложение Джузеппины. Поезжай в Нью-Йорк. Папа был бы очень рад. Отвлечешься от всего этого.

В этот момент прямо над ними пролетела чайка.

Костанца отколола булавку от шляпки, сняла ее и бросила на землю.

– А ну, кто быстрее до Нептуна?! – крикнула она и со всех ног помчалась вперед.

Руджеро какое-то время смотрел сестре вслед. Потом наклонился и поднял ее шляпу.

Путешествие

Я сижу на кровати в своей каюте. Спрашиваю себя, зачем все это, и не нахожу ответа. Быть может, чтобы угодить Руджеро или тете Джустине, которая незаметно на меня давила. Чувствую себя какой-то посылкой, погруженной на корабль и отправленной в Нью-Йорк. Что я здесь делаю? Выходить из каюты желания нет, как и ужинать с незнакомцами, которые начнут задавать всякие вопросы. Сегодня я собралась с духом и спросила у стюарда, могу ли я поужинать в каюте, потому что устала. «Да, но только сегодня, – ответил он с любезной улыбкой, – потому что завтра капитан устраивает вечеринку». С этими словами он протянул мне конверт с приглашением, где стояло мое имя. Не хочу даже думать об этом. Завтра придумаю какую-нибудь отговорку.

Как мне сказали, путешествие будет долгим. Около двух недель, в зависимости от погоды. Это меня пугает. Ведь мы полностью во власти стихии, а особенно я, потому что чувствую себя так, будто я – это кто-то другой. И мне приходится прикладывать усилия, чтобы не потерять себя. Вот почему я решила вести дневник: это единственное, что я могу делать в такой ситуации.

Надеюсь, это поможет удержать мои мысли в пределах разумного. Кроме того, если корабль потерпит крушение, эта кожаная тетрадь, принадлежавшая моему отцу, может оказаться единственным, что от меня останется. А если все будет хорошо, я сохраню ее, и, кто знает, возможно, когда-нибудь ее прочтут мои внуки. Не знаю, как сложится моя жизнь, но меня это нисколько не волнует.

В дверь постучали. Официант принес ужин. Он говорил со мной на ломаном английском, должно быть, принял за американку, которая возвращается домой. Наверное, из-за цвета моих волос и фигуры. Я не стала его разубеждать и поблагодарила тоже на английском. Поела немного овощного супа.

Позавчера к нам приходили тетя Иммаколата и дядя Коррадо с детьми, чтобы попрощаться со мной. Палидда плакала, заставила обещать, что я буду ей писать. Тетя поглаживала мамину руку, пытаясь подбодрить ее. Было ужасно грустно. К счастью, дядя Коррадо, по обыкновению, много шутил, и понемногу атмосфера разрядилась. Я была рада видеть их и просила тетю заботиться о маме в мое отсутствие. С тех пор как они снова стали у нас бывать, тетя много хлопочет и суетится, словно хочет загладить вину.

Сегодня утром вся семья собралась провожать меня в порт, но я категорически отказалась. Не хотелось устраивать из моего отъезда шоу. В конце концов они смирились и остались дома. Мама молча сняла с пальца обручальное кольцо, которое носила с тех пор, как я ее помню, – две переплетающиеся змейки с бриллиантами на головах – и надела его мне. У меня к горлу подступил комок, мы поцеловалась. Мама крепко прижала меня к себе, будто не хотела отпускать. Тетя Джустина надела мне скапулярий Кармельской Богоматери[21], чтобы она меня защитила. Гульельмо просто молча наблюдал за нами с приоткрытым ртом. Потом убежал и вернулся со своей плюшевой собачкой, Маккьеттой, и вручил мне ее. У меня слезы навернулись на глаза.

– Не надо милый, оставь себе, – сказала я.

– Нет, надо. Маккьетта тоже хочет плыть на корабле, и ты будешь не одна. Отдашь потом, когда вернешься. Ты ведь скоро вернешься? Еще до конца лета?

Я обняла его, а он добавил:

– И мы с тобой будем строить замки из песка.

Я не ответила. Просто не могла. Потом вытерла слезы. Даже не думала, что я еще способна плакать. Мама тоже плакала. К счастью, тут вмешалась тетя Джустина: она в своей манере упрекнула мать и подтолкнула меня к двери, заметив, что так я никогда не попаду в Америку.

Когда мы с Руджеро добрались до причала, мое сердце бешено заколотилось. Огромная толпа надвигалась на меня, как валун, отколовшийся от скалы. Я не могла сделать ни шага. Руджеро взял меня под руку.

– Идем дальше, – сказал он. – Нам нужно на посадку первого и второго класса.

Он с трудом пробился сквозь толпу крестьян, обвешанных мешками, корзинами, чемоданами, кто-то даже с матрасами. Там были женщины в платках и деревянных башмаках, которые держали на руках детей, люди в простой потрепанной одежде, музыканты, тащившие свои инструменты, священники, матросы и носильщики, кричавшие во всю мочь. Попадались и элегантные мужчины с кожаными чемоданами, дамы в дорожных платьях и шляпках, ремесленники, какие-то авантюристы и бывалые путешественники, уже привыкшие бороздить океан, – те на все смотрели со скучающим видом.

Казалось, в этой толпе собрался весь род людской. Гул подъемного крана, грузившего на борт тюки и ящики, перекрывал человеческие голоса. Мы то и дело вынуждены были останавливаться, чтобы не столкнуться с каким-нибудь перепуганным животным, которое тоже вели на корабль.

Руджеро довольно уверенно продвигался вперед посреди этого хаоса. Бедный мой брат, сколько он пережил за последний год! Даже не знаю, как ему удалось убедить маму, чтобы она разрешила мне уехать. А вот тетя Джустина сразу заявила, что это прекрасная идея. Иногда кажется, будто она моложе мамы. Ее только беспокоило, кто составит мне компанию. Но она сразу успокоилась, когда узнала, что на этом же пароходе поедет синьора Анна, портниха, которая со своей сестрой отправляется к мужу. Анна мне нравится, так что все сложилось как нельзя лучше.

Несколько месяцев перед отъездом Руджеро бегал по разным агентствам, сравнивал цены, улаживал вопросы с визой, багажом и медицинскими справками. Я не вмешивалась, будто все это меня не касается. Пока мы ждали посадки, я впервые заметила, как он изможден. Казалось, он избегает моего взгляда. Может, пытался скрыть горечь разлуки, а может, он и сам хотел бы уехать.

Какой же я была глупой и эгоистичной! Я даже не спросила его ни о чем. Просто оставила его заботиться о семье. Руджеро совершенно преобразился, стал рассудительным и серьезным мужчиной. Мне стало ужасно жаль его. Как бы мне хотелось вернуть моего любимого бесшабашного брата и нашу прежнюю беззаботную жизнь!

Наконец мы добрались до места, где происходила посадка первого и второго класса. Здесь все было спокойнее. Многие уже поднялись на борт.

– Расстанемся здесь. Не ходи дальше, прошу тебя, – сказала я.

Он кивнул, и мы обнялись.

– Будь осторожной. Деньги всегда держи при себе.

– Конечно.

– И не забудь о письме для старшего стюарда!

Советы и наставления сыпались как из рога изобилия.

– Как приедешь, багажную квитанцию отдай дяде Антонио. Он обо всем позаботится. И дай ему телеграмму, когда будешь точно знать время прибытия.

– Не беспокойся.

Подошел фотограф.

– Синьорина, не хотите фотокарточку на память? Многие делают.

– Нет, спасибо! – раздраженно воскликнула я.

– Ах, совсем забыл, – сказал вдруг Руджеро, вытаскивая из кармана конверт. – Вот. Это тебе от мамы. Она просила открыть его, когда приедешь в Нью-Йорк. И пиши нам! Пиши как можно чаще!

– Спасибо, – ответила я, сжимая конверт. – Спасибо тебе за все!

Внезапно меня охватила страшная тоска. Этот отъезд вдруг потерял для меня всякий смысл. Куда и зачем мне ехать? Я родилась и выросла в Мессине. Я смотрела на огромный темный силуэт пришвартованного корабля, и он казался морским чудовищем, которое приготовилось меня поглотить.

– Я не поеду, – прошептала я.

В этот миг семья из нескольких человек, обвешанных поклажей, разделила нас с Руджеро. Он дал понять, что не расслышал меня. Наше время вышло. Раздался гудок, такой долгий и унылый. Прежде он казался мне совсем другим. Когда я приходила сюда с папой смотреть на отплывающие корабли, я никогда не задумывалась о боли разлуки: все это было для меня лишь волнующим приключением.

Люди сзади напирали, и мне пришлось встать в очередь к трапу. Я обернулась, ища глазами Руджеро, но не увидела его. Зато заметила Альфонсо. Сначала я подумала, что обозналась. Но это и вправду был он, мой бывший жених, который только что вышел из машины. Я отвела взгляд, но почувствовала ноющую боль в животе. Как же все-таки противоречивы наши чувства. Или эмоции – ведь это не одно и то же.

Перегнувшись через парапет, я смотрела сверху на толпу. Провожающие уже сошли на берег. Корабль сдвинулся с места, и мне показалось, что Мессина медленно уплывает вдаль, точно не я покидаю ее, а она меня. Люди на причале становились все меньше, пока не превратились в неразличимые точки, а порт – в тоненький серп.

Темнело, маяк отбрасывал полосы света на воду и на Палаццату, прекрасную, как театр, освещенный огнями. Я уже и не помню, когда в последний раз видела отца.

Сегодня я почти не выходила из каюты. Мне не хотелось одеваться, и я просто лежала, глядя в потолок.

Меня мутило от качки. Наверное, я бледна, как мертвец. Папа решил навсегда остаться один. Разумеется, он попал в рай, ведь он был прекрасным человеком, но куда делись его надежды, его убеждения, мечты, чувства? Где все это теперь?

После обеда я на несколько минут поднялась на палубу. Облокотившись на железный парапет, я посмотрела на море, но не увидела его, погруженная в свои мысли. Несколько высоких волн качнули корабль, и мне пришлось схватиться за перила, чтобы не упасть. Море как будто хотело привлечь мое внимание.

Когда я была маленькой, море представлялось мне волшебной шкатулкой, из которой появлялись ракушки, рыбки, отполированные камешки и красивые стеклышки. Я радостно собирала все эти сокровища в ведерко. И даже когда я выросла, море завораживало меня. Сидя на балконе, я могла часами смотреть на него и гадать, что находится за этим огромным водным пространством, какие берега, какие страны. Даже полоска материковой Италии, которую можно было разглядеть, иногда казалась мне невероятно далекой. И тогда я осознавала, что мы живем на острове, на этом маленьком клочке земли, а большой мир, где вершатся великие дела, находится там, по ту сторону моря, которое и защищает, и ограничивает нас одновременно, точно мать, оберегающая своих детей.

И теперь, посреди этого бескрайнего моря, о котором я столько фантазировала, я поняла, насколько оно изменчиво. Вот налетает ветер, и грозные волны внезапно вздымаются ввысь, а потом вдруг снова тишь да гладь, как будто никакого шторма не было и в помине.

Разве в жизни не так же?

Просидев в каюте два дня, я поняла, что больше так продолжаться не может. Тошнота и тревожные мысли не дают мне покоя. Я уже знаю в этой каюте каждое пятнышко, каждый ржавый гвоздь. Я открыла дверь и, пошатываясь, сделала несколько шагов, надеясь глотнуть свежего воздуха.

– Вам нехорошо? – спросила молодая женщина из соседней каюты.

Я кое-как выдавила «нет».

– Меня зовут Наталия, приятно познакомиться, – с улыбкой представилась она и протянула мне руку. На ее безымянном пальце красовалось новенькое обручальное кольцо. – А вас как зовут?

– Костанца, – пробормотала я и быстро вернулась в каюту. – Меня зовут Костанца, – повторила я, закрыв за собой дверь.

Сегодня я все-таки решилась выйти из каюты и впервые пообедать в общем зале. Анна с сестрой пришли за мной и не пожелали слышать никаких отговорок. Так что я открыла им дверь. Анна была очень бледна, под глазами темные круги, голос слабый: очевидно, что она страдала от морской болезни. Когда корабль покачивало чуть сильнее, она шаталась и прикрывала глаза. Мария, крепкая румяная женщина, совсем не такая, как ее сестра.

Властным тоном, будто капитан корабля, она приказала мне встать, не обращая внимания на мои протесты. В отличие от Анны, Мария – простая расторопная деревенская женщина, напрочь лишенная изысканных манер. Она страшно раздражает меня. Надеюсь, я больше не увижу ее, когда сойду на берег. Пока я умывалась, сестры достали мои вещи, все еще лежавшие в чемодане, разгладили руками и повесили в шкаф. Анна выбрала для меня светло-серое платье, которое показалось ей подходящим для обеда, и помогла мне одеться. Затем они вытащили чулки и туфли и собрались надеть на меня, будто я неживая кукла, но я вырвала все это из их рук и оделась сама.

В коридоре и на лестнице у меня сильно кружилась голова. Анна продолжала что-то говорить, но из-за тошноты я ничего не слышала. Когда мы поднялись наверх, запах моря привел меня в чувство. Я глубоко вдохнула, позволяя этому воздуху проникнуть в каждую клеточку моего тела, и мне стало лучше.

Только теперь я поняла, что хотела сказать мне Анна. Она открыла сумочку и показала несколько карточек, на которых каллиграфическим почерком было выведено: «Штопка и мелкий ремонт одежды, Анна Сквиллаче» и номер каюты. С другой стороны был указан адрес ателье Сквиллаче на Малберри-стрит в Нью-Йорке. Она хотела, чтобы я раздала карточки дамам в первом классе.

Она уже думает о жизни в Нью-Йорке, я же была готова оставаться на этом корабле целую вечность и никогда не прибывать к месту назначения.

Утром меня разбудило хлопанье двери и чей-то смех в коридоре. Должно быть, это были новобрачные из соседней каюты.

Я вспомнила, как сама смеялась с Альфонсо. Над чем мы смеялись? Сейчас этот роман кажется мне таким далеким, а планы – туманными и наивными. Были бы мы с ним счастливы, если бы поженились?

Официант забрал поднос и сообщил, что мы входим в Гибралтарский пролив. Многие пассажиры просили предупредить их об этом, пояснил он, как бы извиняясь за беспокойство. Бедняга, он просто старается быть любезным. Должно быть, я вызываю у него жалость. Он добавил, что доктор Сантини просил меня зайти к нему в кабинет, а если я не приду, он сам спустится ко мне в каюту. Мария несколько раз стучалась в дверь, чтобы узнать, как я себя чувствую. Между делом она сообщила, что Анна чувствует себя лучше, тошнота и рвота прошли и через некоторое время мы можем встретиться на палубе. Почему бы им не оставить меня в покое?

Началась качка, больше писать не могу.

Держась за железные стены, которые дрожали под моими руками, я преодолела коридор и поднялась на палубу. Было пасмурно. Корабль качало. Я, как зачарованная, смотрела на беспокойное море. Вдруг я почувствовала, что меня тянет в эту пустоту, но лишь на мгновение. Я быстро пришла в себя, но в голове пронеслись слова, которые в последнее время часто звучали дома: «Минута безумия». А что, если бы я, как и отец, поддалась этой «минуте»?

Меня охватила паника, и я бросилась прочь с палубы.

Несколько мужчин, оживленно беседующих у доски, на которой вывешивали информацию о пройденном маршруте, обернулись на меня. Я прошла мимо, но спиной чувствовала на себе их взгляды. Все как будто внимательно наблюдают за мной, может быть, потому, что я всегда одна. Сидя в шезлонгах и укутавшись в пледы, пассажиры непринужденно разговаривают друг с другом, будто знакомы целую вечность.

Мне стало любопытно: где же все эмигранты? Я наклонилась и посмотрела вниз, на палубу третьего класса. Они были там, в страшной тесноте, каждый со своим узелком пристроился где смог. И ни один из них не смотрел на море.

Кто-то затянул неаполитанскую песенку, к одному голосу сразу присоединились другие. И вот я уже слышу целый ностальгический хор, от которого у меня ком подступил к горлу.

Побережье было окутано туманом, а ветер и морские брызги мешали подойти к парапету. Но я могла в полной мере насладиться знакомым шумом моря. Он словно придавал мне сил. Многие стали спускаться по железной лесенке, обеспокоенные мрачными сигналами, которыми обменивались корабли в тумане.

Все разговоры прекратились. Корабль, переваливаясь с боку на бок, продолжал двигаться вперед. Я подняла глаза и увидела раскачивающиеся дымовые трубы. Мою шаль насквозь продувало ветром. Вдруг слева показался кусочек суши – должно быть, это Марокко. Но он тут же исчез в тумане. Затем небо просветлело, и африканский берег появился снова. Африка была близко, так близко, словно мы плыли по Мессинскому проливу.

Но земля скоро скрылась из виду, осталось лишь море с множеством кораблей, которые очень скоро превратились в крошечные точки на горизонте. Вода и небо слились воедино. В какой-то момент у меня появилось такое чувство, что я ни с чем и ни с кем не связана, что я нигде, словно моя жизнь остановилась там, за проливом.

Это ощущение опьяняет. Ты как будто абсолютно свободен, без прошлого и без будущего. Но что мне делать с этой свободой? Если бы я была совсем одна, куда бы я направила этот корабль? Такая свобода, когда ты можешь выбрать все что угодно и даже каким человеком быть, опасна.

Сегодня я открыла глаза и сразу почувствовала, что мне хочется света. Наверное, потому, что сегодня день летнего солнцестояния. Я поднялась наверх. Воздух был теплым и прозрачным, и я устроилась в шезлонге с книгой. Прикрыв глаза, я наслаждалась солнечным теплом, покачивание корабля убаюкивало.

– Что читаете?

Услышав этот хриплый, тягучий голос с резкими диалектными нотками, я даже подскочила. Рядом стояла Наталия, девушка из соседней каюты, и разглядывала меня из-под соломенной шляпки.

– Вы не против, если мы перейдем на «ты»?

Не дожидаясь ни ответа, ни приглашения, она взяла шезлонг и расположилась около меня.

– Конечно, нет.

– Ты говоришь по-английски? – поинтересовалась она и показала самоучитель, который держала в руках. – Я никак не могу его освоить.

Я ответила, что учила английский в школе.

– Если хочешь, могу помочь с произношением, – предложила я. Это отвлекло бы меня от мрачных мыслей.

Наталия поблагодарила, но тут же принялась болтать о другом.

Она рассказала о своем городе, о пожилых родителях и о старшей сестре, которая уже давно замужем и вырастила ее вместе с собственными детьми. Наталия была общительной и жизнерадостной, совсем как я когда-то. Я спросила, давно ли она замужем. На странной смеси чистого итальянского и диалекта она ответила, что познакомилась с мужем, Кармине, в Нью-Йорке, когда навещала сестру, которая с семьей переехала в Штаты. Они сразу понравились друг другу, и хотя он из Неаполя, все же это юг, сказала она со смехом. За северянина она бы точно не пошла, она даже и язык их не понимает. Теперь они возвращались домой, в Нью-Йорк, а в Италию ездили на свадьбу. Наталии не терпелось поселиться в чудесной квартире, которую они сняли над магазином. Кармине прилично зарабатывал, его бизнес процветал. У него музыкальный магазин на Бликер-стрит, где он продает пластинки и ролики для пианолы, а еще небольшая типография: там печатают партитуры классических и современных произведений. Поначалу Наталия ничего в этом не смыслила, даже не понимала, что такое «партитура», но, благодаря Кармине, узнала столько всего!

Я спросила, как ему пришло в голову открыть в Америке магазин итальянской музыки. Это необычная идея. Не верилось, что он добился большого успеха, но, естественно, я не стала говорить о своих сомнениях Наталии. Однако она, словно прочитав мои мысли, пояснила, что у свекров в Неаполе уже был музыкальный магазин и они поняли, каким спросом пользуются у итальянских эмигрантов пластинки и прочие товары.

– Как говорится, куй железо, пока горячо! – воскликнула она. – Народные песни, арии и оперы помогают людям чувствовать себя как дома, в Италии, и им не так одиноко. Сама увидишь.

Еще она рассказала, что раньше пластинки отправляли морем и они часто приходили разбитыми. Тогда свекры решили открыть бизнес в Нью-Йорке и выпускать пластинки там. И это отлично сработало.

Я улыбнулась ей. Наталия и не догадывалась, что благодаря этому разговору я впервые за долгое время почувствовала интерес к жизни.

Сегодня я долго стояла на палубе и наслаждалась ветром, наблюдала за чайками и дельфинами, разглядывала морскую пену. Здесь, на корабле, я научилась слушать. Меня научил этому шелест ветра, рокот волн, крики чаек. Я задумалась, как часто я прислушивалась к кому-нибудь, кроме себя.

С палубы третьего класса, как всегда, доносились песни, но я не могла разобрать слова. Я прислушалась и поняла, что это были песни на английском, а не на неаполитанском языке. И вдруг мне пришло в голову, что с тех пор, как мы прошли Гибралтарский пролив, я уже не слышала песен на южных диалектах. Теперь все пели на английском, будто каждый эмигрант вдруг решил оставить прошлое позади.

Америка, Нью-Йорк… До сегодняшнего дня я не думала о том, что меня там ждет. Какие они? Смогу ли я устроиться на новом месте и жить вдали от дома в огромном городе, так не похожем на Мессину? К счастью, рядом будет Джузеппина. С ней мне будет легче.

Я обернулась и заметила женщину, которая раскрыла альбом и приготовилась рисовать. Я почувствовала укол зависти, потому что была не в состоянии этим заниматься. Казалось, воображение покинуло меня. Но пока я смотрела на море, переливающееся всеми цветами радуги, перед моими глазами, как по волшебству, возник образ феи Морганы в изумрудном платье. Она появилась из морской пены, чтобы указать Руджеро д'Альтавилле[22] на Мессину, которую он должен завоевать. Я задумалась, как бы я изобразила морскую пену. Может, добавила бы в краску крахмал или мыльную воду. Да, попробовать стоило. В большом чемодане у меня были и краски, и угольные карандаши, которые я взяла по настоянию тети Джустины.

Я стала искать в сумке бумагу, чтобы запечатлеть образ, возникший у меня в голове, и наткнулась на конверт, который Руджеро передал от мамы. Он сказал, что я должна открыть его, когда прибуду в Америку, но я решила сделать это сейчас.

В конверте лежали две записки.