Женщина, которая жила у моря

1

Когда я думаю о бабушке Розе, смуглой, миниатюрной, одетой как гувернантка прошлого века, без всякого жеманства, всегда занятой тысячей дел, я вспоминаю слова, которые она так часто повторяла своим резким голосом: «Запомни, Лючия, прошлое ничего не стоит, если ты не можешь на нем заработать или скостить налоги».

В доме бабушки не водилось ни одного старинного предмета, ни одной тряпицы, хотя бы отдаленно напоминающей кружево. Все вещи были исключительно из синтетики, не требующей особых хлопот. Что касается семейных фотографий и реликвий, которыми обычно набиты дома стариков, бабушка, к моему великому огорчению, выбросила всё.

Когда я маленькой девочкой оставалась ночевать у бабушки, она никогда не рассказывала мне сказки, так что я вынуждена была сочинять их сама, а потом, забравшись на стул, декламировать их своему младшему брату, который в восторге хлопал в ладоши.

Верите ли, в школьные годы я была легендой среди своих одноклассников, которые с раскрытыми ртами слушали мои истории, загипнотизированные жестами и тембром голоса. Сцена всегда была моим призванием и в итоге стала моей профессией.

Меня зовут Лючия, как говорит Мими в «Богеме»[49], но все знают меня под именем Лучилла. Мой брат всегда называл меня так, и когда нужно было представиться, я не задумываясь отвечала: «Я Лучилла. Лучилла Фазани».

Я – оперная певица, если точнее – сопрано. Профессия у меня сложная и, пожалуй, несколько старомодная. Впрочем, как и я сама.

Например, я никогда не могу найти в магазинах одежду по своему вкусу, поэтому придумываю модели сама, а шьет портниха, которая работает у моей подруги-костюмерши.

Все мои наряды вдохновлены fin de siècle[50]. Но не подумайте, что я выгляжу нелепо. Оригинально, это да, и, разумеется, люди обращают на меня внимание, да и как иначе с моим телосложением, не отличающимся особой стройностью, и копной медно-рыжих вьющихся волос до плеч, которые я закалываю с одной стороны черепаховым гребнем, купленным на блошином рынке в Будапеште. Одним словом, мой идеал – женщины с картин Тулуз-Лотрека. Потому что я, в отличие от моей родни, черпаю вдохновение из прошлого, в том числе из книг и историй, которые я рассказываю с самого детства. И чем менее они правдоподобны, тем больше мне нравятся. Вот почему я так люблю свою работу: она позволяет воплощать на сцене эти вечные истории, неподвластные времени.

Однако до сих пор мне приходилось довольствоваться второстепенными партиями, хотя мне уже 32 года. Ни одной главной партии я еще не исполнила, но уверена, что это лишь вопрос времени. Другие на моем месте давно бы сдались, но только не я. Я никогда не сдаюсь.

Так что вчера я погрузила в «Красную стрелу»[51] свой винтажный чемодан, подходящий скорее для «Восточного экспресса», чем для современного поезда, и отправилась в Неаполь на прослушивание, которое, как я надеюсь, изменит мою жизнь. Я давно ждала подходящего случая и ни за что не упущу свой шанс!

Но сначала мне нужно заняться другим, не менее важным делом. Поэтому я приехала на несколько дней раньше и сейчас направляюсь в район Санитá. Не знаю, к чему все это приведет и приведет ли вообще. Я хочу совершить путешествие во времени и разобраться в одной стародавней истории. Но, как я уже говорила, мне ужасно нравятся старые истории.

2

У арки на улице Суппортико Лопес я остановилась, чтобы сориентироваться, и, пока вертела головой, гребень выскользнул из волос и упал на землю. Я наклонилась за ним и вздрогнула от неожиданности, услышав хриплый женский голос:

– Какая прелестная синьорина! Какие шикарные волосы! Этот рыжий цвет натуральный или вы краситесь? Вы что-то потеряли? Что-то ищете?

Голос принадлежал пожилой женщине в розовых кроссовках, которая сидела, накрывшись пледом, перед одним из домов и смотрела на меня с улыбкой, вызывающей симпатию.

– Я ищу женщину, – ответила я, подбирая волосы, – которая жила здесь много лет назад. А вы давно живете в этом районе?

– Да, синьорина, но я ничего не знаю. Я в чужие дела не лезу.

Тем не менее, противореча сама себе, старушка тут же устроила мне своеобразный допрос и стала спрашивать, кто я, откуда, что за женщину ищу и зачем. Она даже поинтересовалась, как меня зовут и сколько мне лет. Мне совсем не хотелось вдаваться в подробности, но, не желая показаться грубой, я при помощи улыбок и комплиментов уклонилась от шквала вопросов и продолжила свой путь, надеясь узнать что-нибудь в одной из многочисленных торговых палаток, усеявших улицу.

– Синьорина! Chella là, a verite![52] – крикнула мне вслед старушка и указала на молодую женщину, которая громко что-то говорила в окружении группы людей. – Iate addu essa[53]. Йессика знает все о Санита.

Скорее по жестам, чем по словам старухи, я поняла, что эта молодая женщина владеет какой-то информацией. Должно быть, она работает гидом и хорошо знает историю Неаполя. Воспользовавшись возникшей паузой, я обратилась к ней:

– Могу ли я задать вам несколько вопросов? Мне сказали, что вы можете помочь.

Женщина с любопытством оглядела меня с головы до ног, но это нисколько меня не смутило: я не из тех, кто остается незамеченным.

– Послушайте, дорогая, я сейчас занята, но если вы будете так добры и немного подождете, скоро я буду к вашим услугам, – ответила она на чистейшем итальянском, без примеси диалекта. И в подтверждение своих слов махнула рукой и дружески подмигнула. – Кстати, почему бы вам не пойти с нами? Если у вас есть немного времени, я покажу вам такое… – Она откинула голову и, тряхнув копной черных волос, громко рассмеялась.

Мне приходилось бывать в Неаполе, и я неплохо знаю город, но его красоты, которые всегда так превозносятся, не перестают удивлять меня и всякий раз волнуют до глубины души. И потом, вернувшись домой, я не могу передать друзьям эти впечатления, не опускаясь до банальностей: Неаполитанский залив, потрясающая панорама, Везувий…

Здесь, в Неаполе, находится первоначальная причина моего приезда – Сан-Карло, мой любимый театр Сан-Карло, где мне предстоит прослушивание через несколько дней. Однако в Санита я никогда не была. У меня не было повода посещать этот район, но теперь он появился, и я решила остановиться именно здесь, чтобы легче было заниматься поисками.

Марко не советовал жить здесь, и это определило мой выбор. Я подумала, что Марко станет волноваться и позвонит. И он действительно позвонил, но лишь для того, чтобы сообщить: он улетел в Париж. С женой.

Место мне сразу понравилось: изогнутая лестница в виде птичьего крыла напоминала театральный занавес и вызывала в воображении роскошные декорации. Разумеется, я сразу почувствовала тут себя как дома.

Разобрав багаж и приняв душ, я сразу отправилась на поиски. Вся эта затея выглядела несколько безумной. Как можно размотать клубок истории, имея на руках одно-единственное письмо сорокалетней давности? Но именно в этом и заключалась интрига.

– Справа, – объясняла Йессика своим внимательным слушателям, – вы видите внушительное здание, в котором когда-то располагалась престижная школа для девушек, Женский пансион. Таким образом, Верджини, как и весь район Санита, был одновременно и аристократическим, и рабочим кварталом, даже знатные семьи отправляли сюда своих дочерей учиться ведению хозяйства.

Тут Йессика рассмеялась, что никак не вязалось с ее самоуверенностью и внешним видом. Черный брючный костюм, белая блузка и туфли на высоком каблуке – мазохистский выбор для гида – выдавали явное стремление подчеркнуть женственность. С виду она была примерно моего возраста, если не моложе, и, на мой взгляд, слово «синьорина» больше подходило ей, чем просто «девушка» или «женщина».

Был прекрасный январский день – ярко-голубое небо и свежий сухой воздух, как мне объяснили, характерны для Неаполя, когда дует грекаль. Этот воздух всегда поднимает мне настроение, и я решила пойти с Йессикой на экскурсию.

Из бара на краю площади слышалось бормотание телевизора. Но больше всего мое внимание привлекали возмущенные голоса мужчин, которые сгрудились вокруг экрана, чтобы посмотреть на сюрреалистичные кадры накренившегося лайнера «Коста Конкордия». Я тоже бросила взгляд на белого гиганта, потерпевшего крушение у острова Джильо.

Привлеченная телевизором, я, незаметно для себя, подошла к бару, когда меня окликнула Йессика:

– Так вы идете?

И, слегка покачиваясь на высоких каблуках, она направилась вверх по склону в сторону узких переулков.

Улицы становились все более темными и извилистыми. При виде проносящихся совсем рядом мотоциклов и скутеров меня охватило смутное беспокойство[54]. Однако, заметив, что многие мотоциклисты тепло приветствуют Йессику, а она отвечает им улыбкой или шуткой, я немного расслабилась.

– Идите сюда, дорогая, держитесь ближе ко мне. Так вы будете в безопасности. Меня зовут Йессика, – сказала она, беря меня под руку. – А вас?

– Лучилла. Вас тут все знают, да?

– Я здесь родилась. И меня уважают. Но это уважение дорого мне обошлось, – добавила она с серьезным лицом.

Мы поднимались по узким улочкам и лестницам, окруженным домами с террасками, которыми жители расширяли свои скромные владения. Меня удивляла необыкновенная чистота мостовых и домов. Куда ни глянь, женщины намывают полы и лестницы и не раздумывая сливают воду на улицу. Едкий запах проникает в ноздри.

– Это креолин. Вы удивлены? Посмотрите! – говорит Йессика, обращаясь ко всем. – Расскажите об этом всем, кто утверждает, будто в Неаполе грязно! На этих ступенях можно есть. Их моют постоянно, даже слишком часто. Я бы сказала, это какая-то мания.

Я была полностью поглощена всем, что меня окружало: запахи еды, уличный шум, доносящиеся откуда-то песни, голоса людей, перекрикивающихся друг с другом. Йессика снова взяла меня под руку и стала расспрашивать, где я купила такую кружевную юбку и холщовую сумку в цветочек. Мне же пока не представилось возможности расспросить ее о том, что меня интересовало прежде всего. В очередной раз мне пришлось отвечать на вопросы о цвете моих волос и степени его натуральности. Впрочем, обладая рыжими тициановскими кудрями, я уже привыкла к тому, что меня постоянно об этом спрашивают.

– А откуда вы? Никак не могу понять по диалекту.

Я ответила, что научилась говорить чисто, без всякого регионального акцента, поскольку я оперная певица, а живу в Риме, хотя родилась в Генуе.

– Так вы певица, как здорово! Ну, вот мы и пришли.

Йессика отделилась от группы и предложила всем посмотреть вверх.

Мы оказались перед высоченными туфовыми гротами, приспособленными под гаражи, или, как вполголоса пояснила мне Йессика, перевалочные базы для угнанных автомобилей.

Когда мы вошли внутрь, она попросила группу взглянуть туда, где отверстия в скале были закрыты ветхими дверями и окнами, и объяснила, что когда-то там были жилища троглодитов, несчастных дикарей, которые жили в жалких условиях.

Над нами зияла огромная круглая дыра, откуда внутрь пробивались воздух и свет. Огромные гроты располагались один над другим – все это были туфовые карьеры, откуда когда-то добывали материал для постройки многих дворцов Неаполя.

– Если посмотреть отсюда, домики внизу напоминают рождественский вертеп, – продолжала Йессика. – От дворца Каподимонте королевский экипаж спускался вниз, в самое сердце Неаполя, и именно для того, чтобы воспроизвести рождественский пейзаж, здесь построили такие домики. А теперь послушайте. Сейчас мы отправимся в O palazzo sotte e 'ncoppa[55], удивительное место, о котором даже в Неаполе мало кто знает. Могли вы представить, что именно здесь, в районе Санита, находится здание, которое по структуре напоминает Музей Гуггенхайма в Нью-Йорке?

Йессика объяснила, что здание названо так, поскольку строилось сверху вниз, то есть «вверх тормашками», а не снизу вверх, как это принято.

В темном доме вместо лестницы на верхние этажи вела спиралевидная дорожка. Поднимаясь, мы замечали по бокам проемы, ведущие в чьи-то жилища. Дойдя до самого верха, мы оказались на широкой террасе, усаженной всевозможными растениями. Отсюда почти весь город был как на ладони, а прямо напротив, чуть выше, виднелся холм Каподимонте.

К нам подошла какая-то женщина и предложила пройти вперед, чтобы получше рассмотреть панораму, а если мы устали, присесть на стулья, расставленные на террасе.

– Давайте посидим немного. У меня ноги болят, – сказала Йессика, забыв о самоконтроле. – Идите сюда, Лучилла. Садитесь рядом. Так о чем вы хотели меня спросить?

– Мне сказали, что вы знаете все об этом районе. Не могли бы вы, когда закончите экскурсию, помочь мне отыскать человека, который жил на улице Суппортико Лопес в 1970-е? Единственная подсказка, которая у меня есть, – письмо сорокалетней давности. Я понимаю, затея безумная, но…

– Безумие – это по моей части, – рассмеялась в ответ Йессика.

3

Йессика внушает доверие и симпатию. Устроившись напротив нее с бутербродом и пивом, хотя атмосфера вокруг не слишком располагала к откровенности, я рассказала ей о прослушивании в Сан-Карло, о том, как начала петь в школьном хоре, где меня отметила учительница пения и предложила давать мне бесплатные уроки, так что моя мать вынуждена была согласиться, хотя и с большой неохотой. Я чувствовала себя с Йессикой так, будто она моя близкая подруга, и мы незаметно перешли на «ты».

– В конце концов матери пришлось смириться, когда я поступила в консерваторию Санта-Чечилия. А вот отец поддерживал меня всегда. Он, как и я, любил музыку и, работая над чертежами, всегда включал какую-нибудь арию или симфонию.

– Значит, музыка у тебя в крови.

Я рассказала Йессике и о своих трудностях, об усталости, об отсутствии стабильного заработка, о частных уроках, которые я вынуждена давать, чтобы сводить концы с концами.

– Представляю, на какие жертвы тебе пришлось пойти, чтобы добиться своего, Лучилла. Я тоже приложила немало усилий, чтобы окончить Университет Суор Орсола по специальности «Сохранение культурного наследия». – Она на мгновение умолкла, а потом продолжила: – Сначала я хотела доказать родителям, что чего-то стою, но потом увлеклась и теперь собираюсь получить ученую степень за рубежом.

Я улыбалась, ожидая продолжения.

– Мне тоже пришлось несладко. Учеба давалась легко, но… Понимаешь, раньше я была другим человеком. Не могла смириться со своей внешностью. Она как будто совсем не соответствовала моему внутреннему миру.

Такая мысль уже приходила мне в голову. Но что тут скажешь? Любые комментарии неуместны, так что я молчала.

– Ты не представляешь, каково это – ненавидеть себя. Я часто болела, нервничала, месяцами не могла выбраться из депрессии, а главное – все это приводило меня в ужас. Но, как видишь, я все-таки справилась.

Йессика откинула волосы и шмыгнула. Потом поправила блузку и встала.

– Ладно, надоела я тебе своими рассказами. Прости.

В ее словах отчетливо чувствовались пережитые страдания. Я подошла к ней поближе, чтобы выразить сочувствие, но в этот момент пискнул мобильник. Выудив его из сумки и прочитав сообщение, я не смогла скрыть раздражение.

– Что там?

– Вот, посмотри и скажи: не козел ли мой парень и не дура ли я, что связалась с ним? Он пишет… читай, читай: «Не звони до вечера. Она рядом. Позвоню позже. Целую».

– «Она» – это жена?

– А «он» – мой агент. Такой агент, который находит мне работу раз в столетие, и если бы я на него надеялась, давно бы уже бросила сцену. Вечно у него тысячи отговорок, почему ни одна роль мне не подходит. Это прослушивание здесь, в Неаполе, я устроила сама.

Я с негодованием швырнула телефон в сумку.

– Ну, тут все понятно, – говорит Йессика. – Как он сможет тебя контролировать, если ты станешь знаменитой и успешной?

Ее проницательность привела меня в замешательство. И пока я раздумывала над ответом, она добавила:

– Но ты ведь обратилась ко мне не для того, чтобы поговорить о карьере и своем женатом агенте, не так ли?

– Разумеется. Я ищу человека. Точнее, свою прабабушку. Знаю о ней только, что она жила здесь, на улице Суппортико Лопес. Ее звали Костанца.

4

Я протянула Йессике письмо, которое Костанца много лет назад написала своей дочери, Розе. Йессика быстро пробежала его глазами.

– Так ты мне поможешь?

– Конечно. Но не стоит питать иллюзий. Прошло много лет, большинство коренных жителей переехали отсюда в более спокойные и престижные районы. Идем!

Суппортико Лопес – своеобразный лабиринт из лотков и прилавков, которые отнимают у пешеходов и автомобилистов и без того небольшое пространство, отведенное под улицу. Йессика принялась расспрашивать торговцев, которые оторвались от своих дел, чтобы выслушать ее.

– Кого вы ищете?

Вскоре моя проблема стала всеобщей и со всех сторон сыпались разные предположения. «Прошло 40 лет. Вы спрашивали у того-то и того-то?» Каждый отсылал нас к кому-то другому. Но большинство торговцев были слишком молоды, и я обратила на это внимание Йессики.

– Ты права, у меня есть идея! Пойдем, выпьем кофе у донны Эрминии; это у нее дома, а не в кафе. Мы платим ей по 50 центов и так помогаем старушке. Тут все ее знают, ей уже под 90, но она еще полна энергии. Она всю жизнь прожила в этом районе. Может, что-то вспомнит.

Донна Эрминия тепло приветствовала нас у порога, поцеловала Йессику и потянулась ко мне. В нос ударил запах жареной еды. В квартире была всего одна комната, посреди которой стоял стол, и небольшая кухонька. Все было идеально чистым, начиная со стен, покрытых белой плиткой, и заканчивая полом из каменной крошки.

– Добро пожаловать! Проходите, присаживайтесь. Йессика всегда приводит интересных людей.

Пока я осматривалась по сторонам, старушка продолжала говорить и между делом заметила, что наконец-то чувствует себя счастливой. Она предложила нам прогуляться.

Мы вышли из дома, свернули за угол узкого темного переулка и метров через пять остановились перед низенькой дверью, которую донна Эрминия открыла длинным ключом.

– Смотрите, теперь у меня есть настоящая спальня! – гордо объявила она. – Уже месяц, как я ее купила. Боже, наконец-то, после сорока лет!.. Утром я встаю, поворачиваю за угол и иду в кухню пить кофе. Теперь я могу умереть счастливой! Murì cuntenta![56]

Я не могла в это поверить… Человек может быть счастлив только потому, что купил комнату в соседнем доме, да еще ценой стольких лишений!

– Хорошо, что я познакомила тебя с донной Эрминией, а? Посмотри, какая сильная женщина! Ты и представить себе не можешь, чего ей это стоило!

Донна Эрминия засмеялась

– Господи, это ты обо мне? Ma 'a verite a chesta cà? Vui nun putite sapé quante n' 'a passate![57] Она сама – кремень. И теперь все ее уважают.

За кофе я расспрашивала старушку, не знала ли она некую Костанцу, которая проживала в квартале Верджини на улице Суппортико Лопес, или, может, слышала о ней.

– Faciteme penzà, ma nun me pare…[58] что-то не припомню. Йессика, послушай, сходите в церковь, к дону Микеле. Если та женщина жила и умерла здесь, там должны быть какие-то записи о похоронах или что-то в этом роде.

– Отличная мысль!

Мы простились с донной Эрминией и направились к церкви, но она оказалась запертой.

– Не волнуйся, мы зайдем завтра, – утешила меня Йессика.

На следующий день ровно в 10:00 Йессика уже стояла перед входом в церковь Санта-Мария-деи-Верджини. Внутри не было ни души. Хотя Йессика сказала, что это самая старая церковь в районе, она не показалась мне такой уж интересной.

– Когда-то здесь был великолепный кессонный потолок, но он не сохранился: разрушен во время бомбежек Неаполя. А под церковью есть крипта XIV века.

– О! Мне бы очень хотелось взглянуть! Это возможно?

– Думаю, да. Церковь нуждается в реставрации, но, как всегда, нет денег.

Пройдя через маленькую дверцу за исповедальней, мы оказались в коротком коридоре, ведущем в ризницу. И тут нас едва не сбила с ног группа подростков, которые толпой спускались к выходу.

– Привет, Йессика, увидимся в субботу!

– Я занимаюсь с этими ребятами раз в неделю.

Пока мы ждали у двери в ризницу, Йессика рассказала, что работает в волонтерской организации, которая помогает детям и подросткам.

– Мы работаем, скажем так, с «проблемными» детьми, которых родители не отправляют в школу, например. Нелегкое это дело! Сначала они должны тебя принять, потом почувствовать, что они тебе не безразличны, и только после этого можно устанавливать какие-то правила.

Я уже собиралась сказать, что Йессика не такая, как все, но, к счастью, вовремя удержалась. Это звучало бы двусмысленно.

Наконец появился ризничий и, приветливо улыбаясь, сообщил, что дон Микеле вернется не раньше четверга.

– Но в четверг меня уже здесь не будет!

– Погоди, посмотрим, может, Винченцо сможет нам помочь, ведь он служит в этой церкви уже много лет.

– Если это в моих силах, конечно, с радостью. В чем дело?

– Это может показаться немного странным, но Лучилла приехала из Рима, чтобы найти сведения о своей прабабушке. Известно только, что ее звали Костанца, она жила на Суппортико Лопес примерно до 1971 года, когда, скорее всего, умерла. Мы не знаем ни ее фамилии, ни номера дома, словом, ничего. Но мне пришло в голову, что в церкви могли сохраниться записи о ее похоронах или что-то в этом роде…

– Да, я могу покопаться в архиве. У нас есть записи вплоть до XVI века. Они хранятся не здесь, но все, что касается прихожан с 1940-х годов, тут, под рукой. Правда, есть небольшая проблема. Даже если мне удастся что-то найти, только дон Микеле может решить, сообщать ли вам эту информацию или нет. Тут я не уполномочен, простите.

– В любом случае спасибо, дон Винченцо.

Когда мы уже направились к выходу, ризничий окликнул нас:

– Постойте, вы сказали, синьору звали Костанца?

– Да, – с надеждой ответила я.

– Одна женщина каждый год в День поминовения усопших заказывает мессу по неким Костанце и Эльпидио. Я вспомнил, потому что в наших краях это не совсем обычные имена.

– Вы знаете эту женщину?

– Да, конечно, ее зовут Антоньетта, она много лет ухаживает за одной пожилой дамой. Кажется, они живут как раз на Суппортико Лопес. Она заказывает службу по просьбе этой дамы. Не припомню сейчас ее имя. В моем возрасте имена вечно вылетают из головы…

Дон Винченцо открыл какой-то ящик и достал записную книжку. Нацепив на нос очки, он начал перелистывать страницы и, остановившись на одной из них, зачитал:

– «2 ноября 2011 года, месса в 6 вечера по усопшим Аделине, Марио, Джузеппе, Антонио, Филомене…» Вот видите, я не ошибся: «Костанца и Эльпидио. Оплачено 10 евро Зиной де Винчентис, улица Суппортико Лопес, 29».

Мы поблагодарили дона Винченцо, и, вне себя от радости, я даже расцеловала его в обе щеки.

Подойдя к дому № 29, мы отыскали нужную фамилию и несколько раз позвонили в домофон, однако быстро сообразили, что он не работает. Женщина, открывшая дверь, подтвердила это. Йессика спросила у нее, на каком этаже живут де Винчентис, и синьора, бросив ключи в поддельную сумку Louis Vuitton, ответила на ломаном итальянском:

– Третий этаж, квартира 6.

Мы прошли через массивную дверь и, как по волшебству, очутились в другом мире. Снаружи – суматоха, хаотичное движение, громкая музыка, шум автомобилей и мотоциклов, лавирующих между пешеходами; внутри – спокойствие, тишина и простор. Я подняла глаза и обнаружила, что мы стоим перед монументальной лестницей. Но больше всего меня поразила дверь в глубине вестибюля, очевидно ведущая в сад. Я подошла поближе, чтобы взглянуть на него. Я люблю растения, а такие садики обладают особым очарованием.

Когда мы поднялись на нужный этаж, Йессика пояснила:

– Видишь, сколько свободного пространства на лестничной площадке? Архитекторы того времени специально оставляли между квартирами побольше места, чтобы соседи могли здесь поболтать и выпить кофе. Здорово, да?

Фамилия на табличке была едва различимой. Мы позвонили в звонок и замерли в ожидании.

– Интересно, имеет ли эта Костанца отношение к твоей прабабушке, – прошептала Йессика.

– Кто там? – женщина, наблюдавшая за нами через глазок, наконец подала голос.

– Мы от дона Винченцо, ризничего из церкви. Меня зовут Йессика, вы меня узнаете?

Маленькая сухонькая женщина с седыми волосами и осунувшимся лицом выглянула из-за тяжелой двери.

– Не пугайтесь, это моя подруга. Она хотела бы кое о чем расспросить вашу хозяйку. Верно, Лучилла?

Не успела я ответить, как женщина шикнула и сказала:

– Синьора сейчас отдыхает. Ее нельзя беспокоить.

– Я только хотела узнать, не проживала ли здесь когда-то женщина по имени Костанца, – поспешно вмешалась я, опасаясь, что другой возможности не представится.

Бесцветное лицо женщины на мгновение оживилось.

– А зачем это вам надо?

– Это долгая история.

– Ладно, я передам синьоре, что вы приходили. Сегодня ей нездоровится, так что я не буду ее тревожить. Если хотите, приходите завтра утром.

5

На следующий день пожилая камеристка приоткрыла дверь, подозрительно поглядывая на меня. Возможно, не стоило принимать эту историю так близко к сердцу.

Закрывая тяжелую дверь сначала на старый замок, а потом на засов, женщина пояснила: «Раньше мы закрывали днем только стеклянную дверь, но после того, как соседей обворовали…»

Она проводила меня в гостиную. Оглядываясь по сторонам, я мысленно задавалась вопросом: здесь ли жила загадочная Костанца?

Стеновые панели с тяжелыми резными фризами, перемежающиеся скамейками и вешалками в том же стиле, создавали мрачную и гнетущую атмосферу. Кованая люстра с золотистыми плафонами излучала такой тусклый свет, что по телу бегали мурашки. Все это напомнило мне декорации к недавней постановке оперы «Макбет», в которой я пела.

Пока я гадала, сколько времени мне понадобится, чтобы открыть замки и засовы и сбежать, женщина распахнула дверь, за которой недавно скрылась, и позвала меня:

– Сюда!

Я вошла в огромную комнату, едва освещенную естественным светом, просачивающимся сквозь витражные окна. Женщина щелкнула выключателем, и на большой люстре в центре потолка загорелись две древние лампочки: такие уже не продаются ни в одном магазине.

Там, где обои еще сохранились, по стенам тянулись зеленые листья и красные цветы, перехваченные золотистыми лентами. Пятна плесени расползались по потолку, который выглядел так, будто вот-вот обрушится. Проследив за моим взглядом, камеристка заметила:

– Да-да, потолок надо подновить. Но ремонт стоит дорого. Очень дорого. Да и потом, в этой части квартиры давно никто не живет. Это просто проходная комната.

– А там что? – спросила я, не в силах сдержать любопытство при виде какой-то бесформенной массы, прикрытой белыми простынями.

– Это позолоченная мебель из гостиной… – ответила камеристка и, с подозрением глядя на меня, резко добавила: – Così nun s'hanno spulverà[59].

Из-под простыни виднелся краешек позолоченного трельяжа, поблескивающий в полумраке.

Я с жадностью рассматривала все вокруг, словно ожидая какого-то знака. У меня появилось странное чувство, будто я уже бывала здесь до рождения, и это оставило следы в моей памяти. Ведь в нас заложены гены наших предков, не так ли? И мы несем в себе их опыт.

В другой комнате стояла старая швейная машинка «Зингер», на стене – катушки ниток всевозможных цветов, прикрепленные гвоздями.

Через приоткрытую дверь кухни доносился запах еды. Заглянув туда, я увидела большой мраморный стол, а за ним – коридор, который расходится на две стороны.

Меня тянуло налево, откуда доносился звук работающего телевизора.

– А что у вас там? – поинтересовалась я, нисколько не заботясь о том, что это уже граничит с наглостью.

– Там мы никогда не бываем. Это крыло закрыто уже много лет.

– А куда ведет эта красивая дверь с витражами?

– В сад.

Я посмотрела вниз и, кажется, узнала тот самый сад, который видела при входе в дом. В центре сада росло огромное дерево, окруженное буйной растительностью.

– А сад тоже ваш?

– Да, но теперь, к сожалению, он почти заброшен. Лишь изредка приходит человек, которого управляющая компания присылает убирать, чтобы не плодились крысы. Не ухаживать же мне еще и за садом! А раньше он был хорош, 'na vota[60], раз в неделю приходил садовник, настоящий мастер своего дела.

Мы направились в комнату, откуда раздавались звуки телевизора: передавали последние новости о крушении «Конкордии».

Не знаю, что я ожидала увидеть, наверное, и правда какую-то темную ведьмину пещеру из «Макбета», но я была очень удивлена, оказавшись в большой, залитой солнечным светом комнате.

В комнате стоял буфет 1940-х годов, большой книжный шкаф красного дерева XIX века с матовыми стеклами, а в центре – круглый стол с лаковой столешницей.

В углу, у окна, сидела в кресле пожилая дама, утопавшая в ворохе подушек и одеял.

– Вот, она пришла! – объявила камеристка.

Старуха, уставившись в старенький телевизор, еще с катодно-лучевой трубкой, сочувственно пробормотала:

– Какое несчастье!

Потом, повернув седую голову в мою сторону, словно только сейчас меня заметила, громко добавила:

– Синьорина, обычно я не приглашаю посторонних, но Антоньетта сказала, что вы пришли с девушкой из церкви, поэтому я сделала для вас исключение.

Я наклонилась к ней, чтобы пожать руку и представиться, но старуха сказала изменившимся тоном:

– Я толком не поняла, кто вы такая. Антоньетта, – обратилась она к камеристке, – выключи телевизор и поставь сюда стул для синьорины.

Я села рядом с дамой. На миг меня охватило сюрреалистичное ощущение, будто я нахожусь на каком-то важном собеседовании.

– Итак, что привело вас ко мне? Меня никто не навещает. Если бы не телевизор, я бы вообще не знала, что в мире творится. Моя родня, то есть дети кузины, давно разъехались кто куда. Кто в Милан, а кто и в другие страны, в Неаполе остались одни старики. А во всем виновато правительство, вот что я скажу. Вы так не считаете? Вам ведь тоже пришлось уехать из Неаполя?

– Нет, вообще-то я не отсюда. Я родилась в Генуе, но с детства жила в Риме. А сюда приехала, чтобы… Это трудно объяснить. Видите ли, я нашла письмо сорокалетней давности…

Я всегда была хорошей рассказчицей, но под острым взглядом этих светлых глаз-бусинок с трудом подбирала слова, объясняя, что хотела найти некую Костанцу, которая жила в этом районе лет 40 назад и теперь, должно быть, уже умерла, хотя я точно не знаю, когда это случилось. Я сообщила, что являюсь правнучкой Костанцы, моя фамилия Фазани, и больше мне ничего о прабабушке не известно, даже ее девичью фамилию я не помню, а может, никогда не знала. Я несколько раз повторила «Фазани», надеясь, что это о чем-нибудь напомнит старухе. Несколько мгновений она смотрела на меня с недоумением, а потом ее лицо озарила улыбка.

– Так ты Роза, дочь Костанцы? Почему же ты сразу не сказала? Я могла бы догадаться по твоим рыжим волосам! – воскликнула она с воодушевлением. – Я не очень хорошо вижу левым глазом, а слышу еще хуже… Ты очень похожа на мать! Такая красавица! Я знала, знала! Да, это и есть тот самый дом и та самая квартира.

– Вообще-то меня зовут Лучилла…

– Синьора Зина, что вы такое говорите! – вмешалась Антоньетта таким громким голосом, что я сразу поняла, как нужно разговаривать с хозяйкой дома. – Разве Роза может быть так молода? Ей должно быть лет сто, не меньше!

– Да, на самом деле Роза – это моя бабушка. И она никогда не была рыжей. А я ее внучка, Лучилла. Мой отец, Луиджи Фазани, – сын Розы, – сказала я, на этот раз гораздо громче.

– Прости, дорогая, – ответила Зина, смутившись. – Старики часто путаются во времени. Кажется, война закончилась только вчера и еще недавно я была молода, как ты. Сама не могу поверить, что мне уже 87. Трудно смириться с тем, что… твое время подходит к концу. Только что было лето, и вот – зима. – С этими словами Зина бросила печальный взгляд в окно.

В комнате повисла тишина. Я тщетно пыталась подобрать походящие слова, чтобы утешить старушку.

– А ты как живешь? Ты замужем?

– Нет, я не замужем.

– Сколько тебе лет? Не будь как я, ведь я вышла замуж, когда уже было слишком поздно заводить детей.

Она наклонилась ко мне и тихо, чтобы не услышала камеристка, прошептала:

– Я вышла замуж уже потом, после… – Она кивнула в подтверждение своих слов.

– Мне 32, и я оперная певица.

– О, это чудесно! – воскликнула Зина. – Я так рада! Помню, я ходила в Сан-Карло; у меня еще было бархатное пальто с воротником из чернобурки, который я прикалывала золотой булавкой. Это теперь женщины делают, что хотят. В мое время мы могли быть портнихами или гувернантками. И это правильно. Я имею в виду, нынешние девушки поступают правильно. Они никого не слушают. А я работала учительницей. Я любила детей. И они меня любили. Да, они меня очень любили, – повторила она чуть слышно. – Но расскажи о твоей семье. Мы давно ничего не слышали о Розе.

Зина устроилась в кресле поудобнее, взяла из вазочки карамельки, одну сунула себе в рот, а другую протянула мне.

Я сразу сообщила, что бабушка умерла, когда я была еще ребенком. На мгновение я задумалась, что могу о ней рассказать. Очевидно, не стоило упоминать, что она была властной и вспыльчивой старухой, которая всю жизнь подавляла моего отца. И я решила остановиться на последних годах ее жизни, когда она была уже тяжело больна и мы приезжали к ней все реже, потому что были привязаны к школе. Мы ведь жили в разных городах. Родители развелись, когда я была совсем маленькой. Мы с братом Франческо остались с матерью, она нашла работу в Риме, и мы переехали туда. Но все каникулы и праздники мы проводили у отца в Генуе, где он снимал чудесный дом у самого моря, на краю города.

Потом мы узнали, что бабушка попросила его переехать к ней, поскольку ее здоровье сильно ухудшилось. «У нас такой огромный дом, зачем тебе тратиться на аренду!» – сказала она, и отец подчинился. Он отказался от домика с видом на море и, что самое обидное, оставил там (я так и не смогла понять почему) свою коллекцию пластинок. Как будто хотел за что-то себя наказать.

Пока я вспоминала об этом, мне пришло в голову, сколько недосказанного остается между детьми и родителями! Но мы понимаем это только тогда, когда родителей уже нет в живых и поговорить с ними невозможно. Пока они еще с нами, мы почему-то не пытаемся разобраться в их чувствах. Их отношения с другими людьми, их прошлое, все, что не касается нас напрямую, остается «за кадром».

Тут вошла Антоньетта и объявила, что обед для синьоры готов. Я смутилась и, неловко извинившись, поднялась со стула. Почти все время говорила только я, и мне не удалось разузнать ровным счетом ничего – я даже не успела достать из сумки письмо.

– У меня есть письмо, которое я хотела вам показать, но, может быть, мне лучше вернуться завтра, чтобы не слишком вас утомлять?

– Да, дорогая, приходи завтра с утра, – сказала старушка, вставая при помощи камеристки. – Я буду ждать.

6

– Какое чудное у вас ожерелье, синьора Зина! А это кольцо со змеями – просто прелесть!

Старушка зарделась.

– Спасибо, милая, это семейные реликвии.

Я наклонилась, чтобы поцеловать ее в щеку. Кожа была удивительно гладкой, учитывая ее возраст.

– У вас такая нежная кожа.

– Это кожа старухи, – ответила она с довольной улыбкой.

Похоже, сегодня Зина в отличном настроении. Должно быть, мой вчерашний неожиданный визит взволновал ее. Я обратила внимание, что одеяла и шали в духе мисс Марпл куда-то исчезли.

По ее приглашению я уселась на «свой» стул.

– Я хотела рассказать вам о письме, которое нашла в доме бабушки. Я ведь уже говорила, что мой отец внезапно скончался накануне Рождества?

– Бедняжка! Как это тяжело – остаться без отца. Ты единственный ребенок? Единственным детям еще тяжелее. Я знаю, потому что тоже прошла через это.

– Нет-нет, как я уже говорила, у меня есть младший брат, Франческо. Но когда папа умер, Франческо работал за границей, так что на рождественских праздниках мне пришлось одной разбирать вещи перед тем, как сдать дом. Дом очень большой, и там осталось много бабушкиных вещей. Папа ничего не выбросил.

– Трудно расставаться с вещами людей, которых мы любили.

– Так вот, когда я разбирала книги, откуда-то выпал конверт с этим письмом. Конверт был запечатан, и я даже не знаю, правильно ли я поступила, прочитав письмо. На нем стоит дата – 3 сентября 1971 года.

С этими словами я протянула письмо Зине.

Она взяла его, надела другие очки, повертела письмо в руках и вернула мне.

– Прочти сама, пожалуйста. Я не могу разобрать почерк.

Зина слушала молча. Когда я закончила, она посмотрела на меня, но ее мысли, очевидно, витали где-то далеко.

– Бедная женщина! – пробормотала она. – Сколько ей пришлось пережить. Ты уверена, что письмо было запечатано, что она так и не прочла его?

– Да, совершенно уверена, потому что прежде, чем его вскрыть, я долго колебалась. Гадала, почему оно осталось нераспечатанным.

– Она бы обязательно приехала, если бы прочла.

– Вы ведь знали Костанцу, правда?

– Знала ли я ее? Конечно, знала. Я прожила с ней много лет. Заботилась о ней до последнего дня.

Я сгорала от любопытства, но не осмелилась спрашивать сразу обо всем напрямую.

Вдруг Зина как-то странно посмотрела меня и спросила встревоженным голосом:

– Ты зачем сюда явилась? Что тебе нужно?

– Я же говорила, что не стоило принимать ее, – поддакнула камеристка.

– Мне ничего не нужно, совсем ничего. Не бойтесь, можете быть спокойны. Я просто хотела разобраться, – поспешно сказала я с широкой улыбкой, пытаясь успокоить старушку. – Отец говорил, что никогда не видел своих бабушку и дедушку, что они умерли в Америке еще до его рождения. И тут я узнаю, что его бабушка была жива еще в 1971 году и писала дочери из Неаполя! Из этого самого дома!

– Это старая история, – заговорила Зина уже более спокойным тоном. – Все это было еще до войны. Теперь мир стал совсем другим. Сейчас все куда проще, каждый делает, что хочет. Антоньетта, когда умерла тетя Костанца? Я помню день – 14 апреля, но в каком году, 1971-м или 1972-м? – обратилась она к камеристке, которая как раз принесла поднос с чашкой кофе для меня и стаканом воды для нее.

– Уже 11 часов, пора принимать лекарство, – немного грубовато заявила Антоньетта, протягивая Зине таблетку и стакан. – Вот так, умница. Да, это было 14 апреля 1972 года.

Подавая мне кофе, она добавила шепотом, чтобы Зина не услышала:

– У нее прекрасная память на прошлое, но если вы спросите, что она ела вчера на обед, она ни за что не вспомнит.

– Антоньетта очень помогла мне, когда Костанца заболела. Правда же? Она как член семьи.

– Signurì[61], я поступила на службу в эту семью, когда мне было 11. Раньше так было принято. Матери устраивали дочерей в приличную семью, чтобы те учились ремеслу, и все были спокойны. Не то что теперь: приходится нанимать приезжих, которые ничего не хотят делать. Я люблю синьору Зину, как родную мать. Она дала мне хорошее приданое, когда я выходила замуж, и забрала к себе, когда муж меня бросил.

Допив кофе, я решила продолжить расспросы.

– Так, значит, прабабушка умерла здесь? И мой отец ничего об этом не знал?

– Костанца никогда не рассказывала мне о твоем отце.

Я была сбита с толку.

– Простите, синьора Зина, но кем вы приходитесь Костанце? Вы родственница или просто близкая подруга?

Зина с недоумением уставилась на меня. На миг мне показалось, что она уже и забыла, кто я и зачем пришла. Но она ответила:

– Костанца была для меня больше, чем подруга, и больше, чем сестра. Она была для меня всем.

7

– Наверно, это покажется тебе странным, но мы познакомились случайно. Случилось это в 1939 году, при таких невероятных и волнующих обстоятельствах, что я до сих пор помню все как сейчас. Ты веришь в Бога, Лучилла? Ах, знаю, знаю. Нынешняя молодежь ни во что не верит, даже в церковь не ходит. А вот я верующая и верю, что Пресвятая Дева защищает нас. И что в тот самый день наш Отец Небесный сотворил такое чудо. Потому что это действительно было чудом. Мы с матерью отдыхали в отеле Terme di Pozzuoli. Кажется, он и теперь еще существует, как мне говорили. В те годы это было шикарное место, не знаю, как теперь. Мой муж так и не отвез меня туда, хотя я вернулась бы туда с превеликим удовольствием!

Я быстро достала телефон, нашла современные фото отеля и показала Зине.

– Да-да, он и есть. Тогда он казался мне таким изысканным, а теперь, похоже, порядком обветшал. Видишь красную штукатурку и белые капители? Они приводили меня в восторг! Справа от лестницы был бальный зал с красными бархатными диванами и креслами, а справа – просторная столовая с великолепными хрустальными люстрами.

С этими словами Зина вернула мне телефон.

– Ты же знаешь, мы, старики, отчетливо помним всякие мелочи, даже глупые. Так вот, я все еще помню те махровые халаты, которые надевали, когда шли купаться или принимать грязевые ванны. Сегодня таких халатов уже не найдешь. А этот бальный зал! В 15 лет тебе все в новинку, все кажется таким красивым, чудесным, прямо как в сказке… Стоило только перейти через дорогу, и ты уже на берегу моря, с утесами и лодками. До сих пор чувствую солоноватый запах моря!

– А почему вы поехали именно туда? Ваша мать проходила лечение?

– Мы сопровождали пожилую тетушку, которая принимала там грязевые ванны. В такие места ездят лечиться, а не развлекаться. По крайней мере, тогда так и было. Вот почему мы оказались в этом отеле несмотря на то, что соблюдали строгий траур. Совсем недавно умер мой отец. Я очень страдала, у нас были с ним особые отношения, мы никогда не разлучались. К тому же мне было грустно уезжать из родного города.

– Вы не из Неаполя?

– Нет, я родилась в Катании. После смерти отца моя мать решила вернуться в Неаполь, где она родилась и выросла и где у нее было много родни. Я не хотела ехать и проплакала несколько дней. Мне пришлось оставить всех моих друзей. Скольких дорогих людей мы теряем на жизненном пути, дитя мое!

Зина на мгновение умолкла, погрузившись в воспоминания.

– Значит, там, на курорте, вы и подружились с Костанцей? – уточнила я, чтобы вернуть ее к интересующей меня теме.

– О нет! Совсем не так!

Старушка прикрыла глаза, словно воскрешая драгоценное воспоминание.

– В тот день мать попросила меня подняться в номер и взять ее шаль, потому что на улице стало прохладно. Я подошла к стойке, чтобы взять ключ, и там увидела ее – высокую красивую даму лет пятидесяти. На ней был элегантный костюм, а через одно плечо перекинуто боа из рыси. Такая была мода в те времена. У нее были медно-рыжие волосы, чуть светлее, чем у тебя, уложенные волнами по тогдашней моде, а на голове – шляпка, сдвинутая набок. Обута она была в туфли на пробковой подошве. Тогда все так одевались, но она выглядела по-особенному. Она была похожа на киноактрису, вроде Ингрид Бергман, Алиды Валли или Дженнифер Джонс. Ты знаешь их? Вот это были актрисы! Какие красивые женщины!

– Да, разумеется, я их знаю.

– Я очень люблю фильмы тех лет, но по телевизору их давно не показывают. Прости, что я разболталась, иногда приятно немного поговорить. Так о чем это мы? Ах да, как я познакомилась с Костанцей. Она сказала администратору, что забронировала номер на имя Костанцы Андалоро, и протянула ему документы. Администратор повторил ее имя и попросил расписаться в журнале. У меня подпрыгнуло сердце. Я стояла с ключом в руке, не в силах вымолвить ни слова. Она заметила, что я смотрю на нее, повернулась ко мне и рассеянно улыбнулась. Я решила, что должна набраться смелости и заговорить с ней. «Простите, синьора, вы, случайно, не из Мессины?» – спросила я дрожащим голосом. Она очень удивилась и ответила: «Да, я из Мессины, но откуда вы знаете, синьорина?» – «Должно быть… вы моя тетя!» – выдавила я сквозь слезы. «Не говорите глупостей!» – резко оборвала меня Костанца. «Я дочь Гульельмо Андалоро», – с трудом выговорила я, не переставая плакать.

Голос Зины задрожал, а глаза заблестели от слез.

– Видишь, я и теперь плачу, когда вспоминаю об этом. Костанца побледнела. Она широко раскрыла глаза и поднесла руку ко рту, будто пыталась сдержать крик. «Гульельмо», – прошептала она. «Скорее, стул! – крикнул кто-то. – Синьора вот-вот потеряет сознание». «Гульельмо… – бормотала Костанца. – Гульельмо жив… О Боже… Они меня обманули…»

Костанца была сильно потрясена, но быстро пришла в себя и, не обращая внимания на людей в холле, закричала: «Где он? Я хочу его видеть! Отведи меня к нему!» Тогда я поняла, что должна была сразу сказать ей, что мой дорогой отец недавно скончался. Бедняжка Костанца в течение нескольких минут обрела и вновь потеряла брата, теперь уже навсегда.

Зина на мгновение умолкла и отпила глоток воды из стакана.

– Кто-то позвал мою мать, и она сразу прибежала. В отеле поднялась такая суматоха, что к нам вышел управляющий и лично проводил нас в салон, где по вечерам слушали радио. Там мы могли поговорить спокойно, вдали от любопытных глаз. Костанца засыпала нас бесчисленными вопросами, кричала. Это было невероятно, но она только теперь узнала, что ее бедный брат остался совсем один на белом свете. Она рыдала, заново переживая его смерть, будто забыв о том, что он выжил много лет назад. Для нее Гульельмо навсегда остался маленьким мальчиком.

Зина замерла, не в силах справиться с охватившим ее волнением.

– Тогда моя мать передала ей то, что мой отец рассказывал много раз.

Я улыбнулась и ласково погладила Зину по руке. Меня потрясла эта невероятная история, в голове роились тысячи мыслей и вопросов, но я не знала, с чего начать. Прежде всего мне хотелось знать, почему Костанца думала, что ее брат умер. Я осторожно спросила об этом Зину.

– Костанца потеряла всю семью во время землетрясения в Мессине. Сама она тогда была в Америке. Ты и правда совсем ничего о ней не знаешь?

– Что за землетрясение?

– То самое, которое разрушило Мессину в 1908 году.

Я никогда об этом не слышала.

– Как же так? Молодежь совсем не интересуется прошлым!

– Значит, ваш отец…

– Давай на «ты», дорогая, и зови меня просто Зина, мне будет приятно. Мы ведь с тобой родственники. Роза, твоя бабушка, – моя двоюродная сестра.

– Так сколько лет было твоему отцу, Гульельмо, когда он умер?

– Всего лишь 40. Он страдал от болезни сердца. Папа был красивым мужчиной, высоким, светловолосым, носил усы. Антоньетта, принеси фотографию, которая стоит на комоде, я хочу ей показать.

Антоньетта принесла фотографию и протянула ее мне.

– И правда, очень красивый мужчина. Но у него такие печальные глаза. Почему же Костанца не знала, что он выжил?

– Когда случилось землетрясение, она жила в Нью-Йорке. И ей сказали, что все Андaлоро погибли.

– Signurì, оставьте ее уже в покое, а то она сейчас расплачется, – вмешалась Антоньетта. Но Зина невозмутимо продолжала:

– Папа так и не смог забыть ужас той ночи. Еще много лет спустя он спал с включенной лампой. Он помнил все: страшный грохот, падающие балки и стены, пыль, разъедающую легкие, и голос матери, которая кричала в темноте, звала его по имени, отчаянно молилась Богородице, говорила, что он должен дождаться помощи. Ее слабеющий голос звучал несколько часов, пока, наконец, не утих. Охваченный ужасом, совсем один, он лежал в полной тишине. Там, под завалами, время казалось ему бесконечным.

– Какой кошмар! – прошептала я, чувствуя, как ком подступает к горлу.

– Но это еще не всё. Дева Мария послала на помощь моему отцу добрых людей – Саверио Кавалларо и его жену, Аделину. Оба они из Катании и в ту ночь остановились в гостинице. Дедушка Саверио рассказывал нам: когда они бежали среди всего этого ужаса, они видели в ярких вспышках света, как здания складывались, будто карточные домики, и превращались в кучу обломков. Услышав, как рухнули церковные колокола, они подумали, что настал конец света. Наутро стало ясно, что от города осталась лишь груда развалин. Со всех сторон слышались крики, стоны, плач, погибших с каждым часом становилось все больше. Саверио, как и многие другие, пытался помочь выжившим. В какой-то момент он столкнулся с человеком, который в отчаянии бродил среди развалин Палаццаты и звал свою жену: «Мария, Мария!» В ответ послышался слабый стон. Тогда они оба встали на колени и принялись разгребать завалы голыми руками, не обращая внимания на опасность. И через несколько часов вместо Марии они нашли ребенка. Живого. Такова была воля Пресвятой Девы Марии!

Дедушка Саверио всегда говорил, что тот, кто спасает человека, как бы дарит ему новую жизнь, а значит, несет за него ответственность до конца своих дней. И вот этот мальчик стал его сыном. Поначалу отец ничего не помнил, только проблески света и голос, зовущий Марию, на который он ответил, сам не зная почему. Дедушка взял его с собой и отвел в небольшую, чудом уцелевшую церковь, где разместились люди, нуждающиеся в убежище. Вокзал, больница, детский приют – все было разрушено. При первой возможности Саверио и Аделина вернулись в Катанию и забрали отца с собой.

– Они просто забрали его, ни у кого не спросив? А мальчик не рассказал им, кто он такой?

– Он был в шоке и ничего не помнил, даже имени своего отца или других родственников. Лишь через несколько дней он смог назвать свое имя – Гульельмо Андaлоро. Тогда дедушка Саверио, по крайней мере так он говорил, попробовал разыскать его родных. Но в Мессине царил полный хаос. Все официальные учреждения были уничтожены. Усыновить ребенка в то время было несложно, и они с Аделиной так и сделали.

Я кивнула.

– Со временем отец начал приходить в себя и вспомнил кое-что о своей семье. Он постоянно твердил о сестре Костанце. По его словам, она жила где-то в Америке, но больше он ничего не знал, ни адреса, ни возраста. Так что найти ее не было никакой возможности. Когда он достаточно повзрослел, чтобы самому заняться поисками, началась война, и он ушел на фронт. Это стало для него еще одним потрясением. Вернувшись, он больше не хотел покидать дом, то есть Катанию. Но его желание разыскать сестру со временем не ослабевало, он пытался снова и снова, но безрезультатно. Он не знал даже фамилию людей, у которых она жила, только имя хозяина – Антонио.

– Но разве нельзя было разыскать ее через консульство?

– Что я могу сказать? Я не знаю. Возможно, ее не нашли, потому что к тому времени она уже не жила в Штатах. Тогда мир был совсем другим. Многие эмигранты теряли связь с близкими навсегда.

– Может быть, он решил, что Костанца умерла?

– Не думаю. Несколько лет спустя он даже обратился в итальянскую газету в Нью-Йорке. И тоже безрезультатно. Костанца уже давно жила в Неаполе.

Я с напряженным вниманием, точно завороженная, слушала эту невероятную историю, не переставая удивляться непредсказуемым поворотам судьбы.

– Отец женился очень рано, в 1922-м, – продолжила Зина. – Ему хотелось завести свою семью, детей. В моей матери он нашел то, что искал, – добрую, надежную женщину, способную заполнить пустоту в его сердце.

– Но он так ничего и не забыл…

– Да, конечно. Папа ничего не забыл. И когда я родилась, он назвал меня в честь своей сестры.

Я улыбнулась.

– Так значит, «Зина» – это уменьшительное от «Костанца»?

– Когда я была маленькой, он часто рассказывал мне о ней, и я полюбила ее, как будто знала всегда. Он говорил, что она была добрая и красивая, читала или сочиняла ему сказки. Она была ему как мать, потому что у них была большая разница в возрасте. Разве не чудо, что я случайно встретила Костанцу? А как еще это можно назвать?

Потрясенная и растроганная, я не нашлась что ответить.

8

Телефон прожужжал три раза. Звонила Йессика. Она предлагала спуститься и выпить с ней кофе. Как всегда, она радостно приветствовала меня. Повезло же ей – всегда отличное настроение! Я сразу рассказала ей обо всем, начиная с землетрясения и чудесного спасения Гульельмо.

– Какая невероятная, грустная история. В ней так много совпадений и случайностей, – произнесла она. – Если бы ее рассказал кто-то другой и если бы я сама не участвовала в поисках, ни за что не поверила бы.

– Угу.

– Я бы сказала, что можно было бы придумать историю попроще, и не запутанную и драматичную, хотя по себе знаю: иногда реальность превосходит любую фантазию.

– А я все думаю, как она жила с такой болью, потеряв всю семью? Откуда брала силы?

– Не знаю. Но уверяю тебя, в самые тяжелые времена сила появляется в нас сама собой.

Я поняла, что Йессика говорит о себе.

– Но хватит уже о несчастьях твоей прабабушки! Не хватало еще, чтобы получилось, как в фильме Хичкока, где женщина утверждала, будто является реинкарнацией своей прабабки[62]. Но, конечно, она притворялась. Ну, улыбнись!

Этой шуткой Йессика пыталась меня развеселить. Она взяла меня под руку и сказала:

– Пойдем выпьем кофе у донны Эрминии, отвлечешься от всех этих мыслей о живых и мертвых родственниках.

По дороге Йессика сообщила, что ее собеседование прошло отлично, по крайней мере, она считает, что у нее хорошие шансы получить стипендию в университете в Берлине.

– Для меня очень важно работать по специальности, Лучилла! Я прошла уже много собеседований, но каждый раз находился предлог, чтобы мне отказать. Уверена, я смогу доказать, чего стою, когда у меня будет работа моей мечты. Ну и любовь тоже важна. Хотя пока у меня от нее больше страданий, чем радости. Вряд ли я буду счастлива с этим трусом, в которого меня угораздило влюбиться. Он даже не хочет, чтобы нас видели вместе.

Йессика останавливается и, глядя мне прямо в глаза, разражается прекрасным, освобождающим смехом.

– Знаешь, что мне в шутку сказал один приятель? «В жизни нужно четко понимать, во что ты вкладываешь свои ресурсы, как и с деньгами».

– Ты молодец, Йессика. Ты многое изменила в своей жизни, прошла через столько испытаний, и все же у тебя остались силы, чтобы радоваться и смеяться. Ты такая уверенная, решительная, знаешь, чего хочешь. Если бы не ты, я бы никогда не нашла Костанцу.

Йессика в одно мгновение стала серьезной.

– Да, это было непросто. И я действительно многое изменила. Но для этого потребовались годы. Я долго боролась, и прежде всего с собой, потому что мое внутреннее «я» никак не вязалось с моей внешностью, и я сильно от этого страдала. Мне пришлось измениться не только внешне, но и внутренне, чтобы наконец найти себя. И путь был долгим и тернистым, Лучилла. Очень тернистым. Я говорю не только о физической боли.

– Йессика, милая Йессика! – воскликнула я, обнимая ее. – Какая же ты умница!

9

Когда я пришла к Зине с чемоданом, она сидела в кресле перед телевизором и слушала последние новости о крушении лайнера. На ней был синий трикотажный костюм и жемчужное ожерелье.

– Что это у тебя за чемодан? – поинтересовалась она.

– Я зашла попрощаться. Мое прослушивание перенесли на следующую неделю, и я возвращаюсь в Рим.

– Как же так? Останься, поживи у нас. Квартира большая, места хватит.

Я восприняла это приглашение как очередной знак, который послала мне судьба в эти дни, будто застывшие во времени: я могу остаться в Неаполе, провести время с Йессикой, узнать побольше о Костанце. А главное – отыскать то музыкальное произведение, которое мой прадед написал для Розы.

– Ты серьезно?

– Конечно, – ответила Зина, игнорируя неодобрительный взгляд Антоньетты.

И пока старушка не передумала, я поспешно предложила убрать в комнате и заплатить за жилье. Антоньетта сразу успокоилась и кивнула в знак согласия, бормоча сквозь зубы: «Вот это правильно». Потом сказала, что я могу ночевать в бывшей комнате Костанцы, но, поскольку она пустовала много лет, сначала там нужно навести порядок.

– Правда, – добавила я, – по утрам я пою, то есть занимаюсь вокалом. Может быть, это вам помешает.

– О, не беспокойтесь, – ответила Антоньетта. – Вы еще не слышали, что творится здесь по утрам.

Я повернулась к Зине и сказала:

– Спасибо! Ты даже не представляешь, что это для меня значит.

Наклонившись, чтобы поцеловать ее в щеку, я почувствовала сильный запах нафталина, исходящий от ее костюма.

– Ты сегодня такая нарядная. Куда-то собираешься?

– Нет, никуда. Тебе нравится? Я купила этот костюм по случаю первого причастия моей двоюродной внучки. Зачем ему висеть в шкафу без дела? Вот я и решила надеть его сегодня. Антоньетта покажет тебе комнату. Чувствуй себя как дома.

Комната оказалась заперта. Я удивилась, но Антоньетта, взяв с полки ключ, объяснила:

– Это из-за Фарабутто[63]. Вы его еще не видели? Это наш кот. Он может открыть любую дверь, ne sape una cchiù d' 'o diavolo[64]. Днем он ловит ящериц на улице, но по вечерам всегда возвращается, черт его подери!

– А как он попадает в квартиру?

– Забирается на террасу и орет под окнами. Синьора Зина очень его любит. Nun sia mai s'avess'a perdere![65]

Антоньетта толкнула дверь, и она протяжно заскрипела на проржавевших петлях. Из комнаты повеяло затхлостью, сыростью и пылью, которые слились в особый запах нежилых помещений. Мне не терпелось остаться одной. Я поблагодарила Антоньетту и попросила не беспокоиться.

Когда она ушла, я прежде всего распахнула ставни и окна, потом сняла простыни, которыми была накрыта кровать и прочая мебель. Комната наполнилась светом, свежим воздухом, уличным шумом и гамом. Когда мебель, избавившаяся от одеяний, приняла свои обычные очертания, все будто ожило, а прошлое высвободилось из тюрьмы, в которую было заключено. Эта огромная комната со стенами, оклеенными поблекшими обоями в стиле модерн, с крупным цветочным орнаментом в розовых и черных тонах, обладала каким-то особым очарованием.

Я принялась разглядывать все вокруг: туалетный столик с фигурками амуров, расставленными на столешнице из светлого мрамора, комод из красного дерева с огромным зеркалом в деревянной раме, маленькую, но необычайно красивую шелковую ширму, теперь уже немного потрепанную, и большую кровать, тоже из красного дерева, украшенную бронзовыми фризами и мрачно доминирующую в комнате.

Словно вернувшись в детство, я представила, будто я – та самая рыжеволосая Костанца, которая хозяйничала в этой комнате. Желание познакомиться с ней поближе росло с каждой минутой. Теперь, когда я узнала, что именно от нее унаследовала цвет волос, я невольно полюбила ее. И пожалела, что не расспрашивала отца о его семье.

Сняв покрывало с зеркального шкафа, я заметила наверху большую шляпную коробку. Я даже не надеялась обнаружить такую интересную вещь. С замиранием сердца я смотрела на нее, не осмеливаясь взять в руки, точно в детстве, перед тем как развернуть рождественский подарок.

Внезапно раздавшийся голос разрушил чары. Пришла Зина и любезно предложила взять все, что мне «полюбилось». Именно так она выразилась, не сводя с меня поблекших глаз, которые когда-то были ярко-голубыми. Потом в сотый раз спросила, когда состоится прослушивание.

– Прости, я, наверное, уже спрашивала об этом. Такие уж мы, старики: прошлое помним, а настоящее утекает от нас, как вода сквозь пальцы. C'est la vie![66] – усмехнувшись, заключила она, огляделась по сторонам и добавила: – Давно я сюда не заходила. Мама дорогая, сколько же здесь старья! Давно надо было все это выбросить!

«Разве я могу ее винить?» – подумала я, заметив стопки пожелтевших газет, сложенных на верхней полке старого секретера. Мой взгляд задержался на единственной в комнате картине, где был изображен ночной пейзаж. Широкая река, освещенная луной, течет между деревьями и кустами, а на одном берегу мужчина разжигает костер. Красные отблески пламени на деревьях напоминают о знойном воздухе, а лодочка, безмятежно покачивающаяся на спокойной водной глади, настраивает на умиротворенный лад.

– Она очень дорожила этой картиной, – сказала Зина, проследив за моим взглядом. – Ее подарил Костанце доктор Витале, в доме которого она жила в Америке. Он умер через несколько лет после ее свадьбы. Костанца хранила картину как память о нем. Она осталась у нас вместе с другими вещами, на случай, если появится дочь Костанцы. Но Роза, твоя бабушка, так и не удосужилась приехать. Зато теперь ты можешь взять все, что захочешь. Боюсь, правда, что, кроме стопки бумаг, ты ничего интересного не найдешь. Некоторые рисунки сохранились еще со времен ателье. Все на своих местах, как было при Костанце.

– А что за ателье?

– О, это длинная история. Потом расскажу. Ты ведь останешься, да? – спросила Зина, с тревогой заглядывая мне в глаза.

– Да-да, останусь.

Все утро я наводила порядок в комнате, в очередной раз прослушивая в наушниках арии, которые планировала спеть в Сан-Карло: Mi chiamano Mimì, Vissi d'arte и Casta diva[67], в исполнении Марии Каллас. Я надеялась, что это меня вдохновит. Петь я все же не решилась, к тому же лицо я прикрыла маской, чтобы пыль не раздражала голосовые связки. Однако сосредоточиться на прослушивании никак не удавалось. Мысли постоянно возвращались к партитуре произведения, о которой Костанца упоминала в письме. Наверняка партитура где-то здесь, в этой комнате.

Проголодавшись, я решила прервать поиски и выйти перекусить. По дороге я вспомнила о пирожных с рикоттой, которые советовала попробовать Йессика, и купила несколько штук для себя, Зины и Антоньетты.

На обратном пути я остановилась во внутреннем дворике, чтобы прочесть сообщение от Марко, написанное большими буквами: «КОГДА ТЫ ВЕРНЕШЬСЯ? ИЛИ ТЫ ДУМАЕШЬ, ЧТО ТЕБЯ ПРИМУТ В САН-КАРЛО БЕЗ МОЕГО УЧАСТИЯ?»

Вот козел! На глаза невольно навернулись слезы. Чтобы не показываться перед старушками в таком виде, я проскользнула в полуприкрытую калитку и оказалась в садике, том самом, куда выходили окна Зины. Марко прекрасно знает, как задеть меня за живое. Может быть, он прав, и я не дотягиваю до уровня Сан-Карло. Наверное, мне стоит вернуться в хор, как он не раз говорил.

Он даже не соизволил мне позвонить. Видите ли, он с женой. И я все это терплю. Неужели я так и буду всю жизнь на заднем плане?

Я постаралась отогнать эти неприятные мысли и взять себя в руки, и, надо сказать, безмятежность сада очень мне помогла. Щебетание птиц словно приглашало углубиться в заросли. «Идеальное место для строительства гнезда», – подумала я. Я сделала несколько шагов, продираясь сквозь буйную растительность, и споткнулась о камень. Чтобы не упасть, я ухватилась за какой-то куст, отчего сверху посыпались сухие ветки. Я оказалась на относительно свободном пространстве и увидела каменный бассейн, поросший травой, в центре которого стоял херувим, – видимо, когда-то это был фонтан. Чуть поодаль я заметила дерево. Его огромный ствол заинтриговал меня. Сквозь плотную листву наверху виднелась пышная крона. Продолжив исследование садика, я добралась до замшелой каменной изгороди с увитой плющом нишей, в которой стояла статуя, тоже поросшая мхом. Как жаль, что этот сад находится в таком плачевном состоянии. Должно быть, прежде он был очарователен.

Вернувшись в квартиру, я отнесла пирожные на кухню и удалилась в свою комнату. Там я включила музыку и решила наконец разобрать свой багаж.

Как и говорила Антоньетта, ящики комода оказались пусты, за исключением одного. Я быстро забросила в свободные ящики белье и косметику. Потом наклонилась, чтобы открыть нижний ящик, ожидая увидеть беспорядок, как в столах и шкафах моего отца. Но я ошибалась. Ящик был заполнен папками и стопками тщательно рассортированных бумаг, помеченных этикетками и стянутых резинками. Я сразу поняла, что это документы, связанные с ателье.

Шкаф оказался совершенно пустым, не считая поблекшего атласного одеяла розового цвета. Я стала развешивать свои вещи и обнаружила на верхней полочке золотистую жестяную коробку, которую поначалу не заметила. Устроившись на кровати, я открыла ее. Внутри оказались черно-белые фотографии неизвестных женщин в элегантных платьях по моде 1950-х годов с надписями, адресованными Костанце. Видимо, это ее клиентки.

В одном из ящиков секретера лежало несколько экземпляров Vogue начала 1950-х. Конечно, мне хотелось полистать их, но больше всего меня интересовала шляпная коробка. Я забралась на стул и достала ее.

Пришлось приложить некоторые усилия, чтобы открыть проржавевший замочек. Содержимое было прикрыто папиросной бумагой. Мне показалось, что от нее исходит слабый аромат фиалки, но, может быть, это всего лишь плод моего воображения.

Под бумагой, в коричневой картонке, лежала семейная фотография, на которой было напечатано название фотостудии в Мессине. Я осторожно достала фотографию, отпечатанную на жестком картоне, и перевернула ее. В уголке красивым почерком выведена дата: 12 апреля 1903, и ниже надпись: «Коко, чтобы не забывала о нас в Нью-Йорке. Мама, май, 1906». С трепетом я стала разглядывать фотографию. В центре сидит мужчина неопределенного возраста, с большими усами и жестким воротничком; рядом – красивая женщина с приятным выражением лица, волосы собраны в пучок, в ушах маленькие серьги с бриллиантами. На руках она держит прелестного светловолосого мальчика в матросском костюмчике, примерно полутора лет. Это отец Зины? Рядом с матерью стоят двое старших детей – юноша с усиками и дерзким взглядом, направленным прямо в объектив, и стройная девушка лет пятнадцати с задорной улыбкой, она немного выше брата и держит его под руку.

Должно быть, это и есть Костанца. Я присмотрелась к ней внимательнее. Не сказать, что она была такой уж красавицей, но ее ясные глаза под едва заметными, как у младшего брата, бровями искрились радостью и озаряли худенькое лицо. Она стояла в непринужденной позе, скрестив ноги, но без тени кокетства. Хрупкая, она казалась почти ребенком. Если бы не дата, невозможно было бы поверить, что всего через несколько лет эта самая девочка совсем одна отправится в Америку, если я правильно понимаю. Но почему? И почему она потом вернулась в Италию?

В коробке еще лежали две игрушки, обернутые в ткань, – оловянный паровозик и потрепанная плюшевая собачка. За долгую жизнь собачка лишилась глаза, а ее живот был весь в заплатах из белых кусочков ткани. Интересно, кому принадлежали эти игрушки?

Я нашла также старые открытки с видами Нью-Йорка, письма и другие фотографии. Каждое фото было аккуратно подписано: Джузеппина, тетя Амалия, Антонио Витале, Фрэнк, Наталия, Анна. Мое внимание привлекла открытка с надписью: «Твой брат Руджеро. Я отметил для тебя наши балконы». Ниже приписано: Мессина, Палаццата. Значит, это и есть дом семьи Костанцы, который стал могилой для всех Андaлоро, кроме Гульельмо.

После разговора с Зиной я прочла о землетрясении. Оказывается, от Палаццаты совсем ничего не осталось. А ведь она была гордостью города. И, несомненно, очень красивой достопримечательностью.

Из глубины квартиры до меня донеслись голоса Зины и Антоньетты, которые оживленно о чем-то спорили. Зина требовала, чтобы Антоньетта отвела ее к парикмахеру, но та воспротивилась: «Какая еще завивка?! Можно подумать, вы на свадьбу собираетесь! Я всегда сама вас причесываю!»

Улыбнувшись, я прикрыла дверь и вернулась к своим делам. На дне коробки лежала еще одна фотография в бронзовой рамке. На ней – семейная пара на фоне искусственных деревьев. На обратной стороне надпись: «В память о нашей свадьбе. 29 сентября 1909. Вечно твой, Пьетро».

Так вот они, мои прадедушка и прабабушка. У Костанцы короткие пышные волосы, она одета в простой костюм, в руках, затянутых в длинные белые перчатки, – большой букет роз. Но выражение лица серьезно, а прекрасные глаза – печальны. Пухлые губы, подкрашенные на фото розовым, плотно сжаты.

Как это грустно, что на собственной свадьбе она в темной одежде, все еще в глубоком трауре по семье, которой лишилась за считаные часы! Я с трудом узнаю в этой женщине дерзкую девушку, которая улыбается, стоя рядом с братом, на другой фотографии. Прадедушка на фото сидит в плетеном кресле. Но почему он сидит, а его жена стоит? Потом я догадалась: Костанца была очень высокой. Видимо, ее муж был ниже, поэтому он сидит. Он худой, у него густые вьющиеся волосы и усы. Если присмотреться, он немного напоминал моего отца формой носа и разрезом глаз. Его взгляд показался мне несколько высокомерным. Зина говорила, что он был музыкантом, дирижером. Это совпадало с тем, что я прочла в письме Костанцы. Его звали Пьетро Малара. Никогда не слышала этого имени. Я поискала информацию о нем в Google, но ничего не нашла.

Я перешла к другой фотографии, немного размытой: на ней женщина держит за руку маленькую девочку. На обратной стороне надпись: Неаполь, улица Толедо, 3 октября 1917. Лицо Костанцы наполовину скрыто широкополой шляпой, а у девочки уже в этом нежном возрасте можно узнать тяжелый взгляд моей бабушки.

Наконец, в ящике туалетного столика, под потемневшей серебряной щеткой для волос, я нашла несколько писем и две тетради в кожаном переплете, довольно потрепанные. При виде надписей на обложках у меня замерло сердце: «Дневник Костанцы Андaлоро». На первой тетради значилось: «Путешествие, 1906», на второй: «Неаполь, 1910». Трясущимися руками я перелистала пожелтевшие страницы. Кто знает, все ли они на месте. Мне не терпелось погрузиться в чтение, но тут меня позвали Зина и Антоньетта. Отложив дневники и письма, я вышла к ним.

– Как мило, что ты принесла пирожные, я их обожаю. Большое спасибо, – сказала Зина.

Воспользовавшись тем, что она в хорошем настроении, я попросила рассказать мне историю Костанцы с самого начала.

– Если ты хочешь знать все, придется начать с тех пор, когда Костанца жила в Мессине.

10

Утром меня разбудили пронзительные и настойчивые гудки автомобилей. Как оказалось, я уснула, читая дневник Костанцы, где она описывает путешествие из Мессины в Нью-Йорк. Интересно, который час? Должно быть, уже утро, раз на улице так шумно. Сколько же я спала? Я провалилась в глубокий, но беспокойный сон, нарушаемый ощущением чьего-то присутствия. Я приподнялась, чтобы взглянуть на часы. Два часа ночи, а за окном такой шум?

Ворочаясь в кровати, я мысленно перебирала все, что узнала от Зины и прочла в письмах и дневнике. В голове вертелись сотни вопросов, и вскоре я поняла, что уснуть больше не удастся. Я встала, чтобы включить свет, и увидела черно-белого кота, стремительно вынырнувшего из-под моей кровати. Фарабутто. Я посмеялась над собственными страхами, завернулась в одеяло и принялась читать второй дневник Костанцы, который она вела уже в Неаполе.

В голове такой сумбур и путаница, что я не в силах собраться с мыслями.

Конечно, многое изменилось. И если я не хочу быть обузой для Пьетро, как он неоднократно повторял перед отъездом, нужно привести свои мысли в порядок. И дневник поможет мне в этом.

Мы прибыли в Неаполь три дня назад. Сейчас я в отеле Santa Lucia, на набережной. Весеннее солнце здесь гораздо ярче и теплее, чем в Нью-Йорке. Море, его запах и шум, голоса рыбаков – все это переносит меня в Мессину, в наш дом у самого порта. Как это ни странно, но впервые за долгое время я могу вспомнить те места и то время. С болью и тоской, но все же это удается. До сегодняшнего дня я отгоняла от себя любые воспоминания о жизни до Нью-Йорка, чтобы не сойти с ума.

Когда я думаю о Мессине, в голове всплывают какие-то разрозненные картинки: корабли в порту, киоск, где продавали лимонад, церковь, где я принимала первое причастие, школа, где я училась… Сложно соединить все это в одно целое.

Как была расставлена мебель в нашем доме? Где стояла швейная машинка тети Джустины? Я боюсь, что эти воспоминания разрушатся, как и всё во время землетрясения.

Я потеряла не только семью, но и место, куда можно было вернуться.

Отель Santa Lucia, где Пьетро решил остановиться, пока мы подыскиваем подходящую квартиру, великолепен. Мы занимаем две комнаты. Из моей открывается вид на Кастель-дель-Ово и прелестную рыбацкую деревушку, напоминающую Гандзирри[68]. Близость моря, как всегда, успокаивает меня.

Мы прибыли в Неаполь с большим опозданием из-за того, что корабль повредился во время шторма и мы вынуждены были задержаться в Испании на несколько дней. Пьетро опоздал на встречу с нотариусом, которого теперь придется ждать минимум две недели. Потом нужно разобраться с наследством, продать имущество и прочее. Похоже, мы пробудем в Неаполе по меньшей мере два месяца.

Но Пьетро нисколько этим не расстроен, даже наоборот. Он говорит, что за это время он успеет наладить прежние связи и подобрать музыкантов для будущего оркестра. В Неаполе достаточно талантливых людей, и Пьетро не терпится начать прослушивания.

Сегодня днем, пока я ждала Пьетро и потягивала лимонад во внутреннем дворике отеля, ко мне обратилась женщина:

– Прошу прощения, синьора, если я вас беспокою, но позвольте полюбопытствовать: вы были на пароходе, прибывшем из Нью-Йорка?

Женщина сидела на плетеном диванчике напротив меня. На вид ей лет 50, чуть полноватая, в элегантном шелковом платье цвета морской волны. Но больше всего поражала ее дружелюбная, искренняя улыбка, которая сразу расположила меня к ней.

Я вежливо кивнула.

– Значит, я не ошиблась. Вы из Сицилии, верно?

– Да.

– Знаете, мы с мужем даже поспорили на пароходе. Я сразу сказала, что вы – сицилийка, а он не соглашался.

Женщина пересела поближе ко мне.

– Позвольте представиться, Розалия Торнаторе, очень приятно. По моей фамилии вы, вероятно, поняли, что я тоже сицилийка, хотя уже 30 лет живу в Нью-Йорке. Может быть, за это время я избавилась от акцента, а может, и нет. Как вы считаете?

– Нет, не избавились, – неуверенно ответила я.

Я была очарована этой удивительной женщиной, которая, по сути, навязала мне свою компанию, но сделала это с необычайным изяществом.

– Но скажите же, из какого вы города? Я так давно не была на родине, что боюсь ошибиться.

– Я из Мессины, но уже четыре года как уехала оттуда.

Помолчав пару секунд, я быстро добавила, пока она не успела задать очередной вопрос:

– Прошу вас, не спрашивайте о землетрясении. Я приехала, чтобы забыть.

Сама не знаю, почему я так сказала. Слова будто сами сорвались с языка, я даже удивилась.

– Разумеется, я все понимаю. Люди путешествуют по разным причинам. Как говорит мой муж: «Ты никогда не сможешь пересечь океан, если у тебя не хватит смелости потерять из виду берег». Знаете, я пересекала океан не один раз, и каждое путешествие было особенным. Конечно, многое зависит от погоды, но не только. Плавание – это всегда новый опыт. Каждый день любуешься морем, и оно всегда такое разное… Незабываемые впечатления!

– Вы совершенно правы, – перебила я. – Раньше я об этом не задумывалась, но теперь понимаю, что все так, как вы говорите. Эта тишина, небо, которое сливается с морем в единое целое… Несомненно, путешествия расширяют горизонты и меняют взгляд на многие вещи. Приходит понимание, что ты уже не центр мира, а лишь крошечная точка в океане.

Пока я, словно в трансе, открывала перед Розалией свою душу, она извинилась и встала, сказав, что подошел ее муж.

– Было приятно побеседовать с вами. Вот увидите, вам понравится Неаполь, вы почувствуете себя здесь как дома, в Сицилии.

Я восприняла это как доброе пожелание и с улыбкой попрощалась с синьорой Торнаторе.

Между этим и прошлым путешествием прошло всего четыре года, но мне казалось, будто их разделяет вечность. И я совсем запуталась в своих мыслях. Тогда я была юной девушкой. Да, я переживала потерю отца, но меня поддерживала семья. А сейчас я осталась одна на белом свете, никто не ждет от меня телеграммы об отъезде или возвращении. Мне не с кем поделиться своими мыслями, впечатлениями.

В этот момент я заметила Пьетро, который пришел за мной. Я невольно смутилась. Будто прочитав мои мысли, он посмотрел на меня так, словно хотел сказать: «Ты не одинока, я рядом». Я знаю, что несправедлива к нему, ведь он так беспокоится и заботится обо мне.

Не стану отрицать, что в последнее время я немного приободрилась и ожила, возможно, благодаря теплой и дружелюбной атмосфере этого города. Неаполитанцы очень эмоциональны и открыты, и от этого никуда не деться. Они, не задумываясь, вторгаются в душу другого человека. Наверное, я невольно заражаюсь энтузиазмом Пьетро, который чрезвычайно воодушевлен с тех пор, как мы здесь. Вчера он вернулся в отель только к обеду и сразу захотел отправиться в Сан-Карло и ознакомиться с репертуаром. Он говорит, что я обязательно должна сходить на оперу, не важно какую. «Вот увидишь, это самый красивый театр в мире!» – заявил он и добавил, что для такого случая мне понадобится особое платье, а если я хочу соблюдать траур, можно заказать черное. В ближайшие дни он собирается отправиться по магазинам за новой одеждой для нас обоих. Кажется, Пьетро тратит слишком много денег и скоро все его сбережения закончатся. Он рассчитывает получить хорошее наследство, и, честно говоря, я тоже на это надеюсь, ведь в таком случае он сможет, наконец, создать собственный оркестр. Для меня этого было бы достаточно. Конечно, мне нравится обедать в ресторанах, жить в роскошном отеле и ездить в экипаже, но я проявляю радость в основном ради него. Пьетро даже собирается нанять женщину, которая будет присматривать за Сантино, чтобы у меня было больше времени для прогулок по городу и посещения театров. Наконец-то он выглядит счастливым, и я очень этому рада. Ему тоже пришлось нелегко, и я сознаю, что в этом есть и моя вина. Глядя на себя его глазами, я понимаю его разочарование: жена, которая, по сути, не жена, а одинокая, всегда грустная, одетая в черное женщина. Не представляю, как он все это терпит.

Что касается меня, то во мне неожиданно проснулось любопытство. Мне не терпится получше узнать город. Думаю, у меня будет достаточно времени для этого.

Когда Пьетро уходит, я не в силах усидеть в номере: меня тянет на улицу. Да, я всегда любила гулять, и подолгу, но в Нью-Йорке я делала это для того, чтобы успокоиться и привести в порядок свои мысли. Здесь все иначе. С первого дня все, что я вижу, разжигает во мне любопытство и притягивает к себе.

У меня такое чувство, будто я долго жила под водой и вдруг вынырнула на поверхность. Не знаю, откуда взялось это ощущение.

Я еще была в постели, когда в комнату вошел Пьетро.

– Вставай, Костанца! Ты еще не готова, поторопись, – сказал он и уставился в одну точку на одеяле. Он избегает смотреть на меня, когда входит в мою комнату. – Жду тебя в зимнем саду.

Он сидел там за фортепиано и играл ноктюрн Шопена. Постояльцы собрались вокруг него и с восхищением слушали музыку.

Надо сказать, играет он великолепно, просто божественно.

Я стояла чуть поодаль, за пальмой. Не хотелось, чтобы он прервал игру, увидев меня. Пока я, зачарованная, как и остальные, слушала Пьетро, две элегантно одетые женщины встали со своих мест и пересели на диван, поближе к фортепиано. Когда Пьетро закончил, я аплодировала вместе со всеми. Он поклонился публике в знак благодарности, обменялся парой слов с незнакомками и поцеловал им руки. Его окружили гости отеля, которые хотели засвидетельствовать свое почтение. Когда люди стали расходиться, я услышала, как одна из женщин тихо сказала другой:

– Он не только талантливый пианист, но и интересный мужчина. У него такая обворожительная улыбка…

Я была озадачена, даже ошеломлена. Они в самом деле говорили о Пьетро? Значит, таким они его видят? Я присмотрелась к нему. Он улыбался, смеялся. Его глаза сияли, он даже как будто помолодел. Тогда я словно увидела его впервые. Я задумалась: смеялся ли он когда-нибудь с тех пор, как мы поженились, и не смогла вспомнить ни одного такого момента.

Быть может, именно я сделала его таким несчастным, что он никогда не смеялся, а ограничивался меланхоличной улыбкой. Я всегда считала его сдержанным и строгим человеком, но с этими женщинами он был совсем другим. Видимо, он отпускал забавные шутки, потому что они смеялись от души. Мне захотелось подойти к нему и сказать: «Прости, если я сделала тебя несчастным».

Когда он смеялся, вокруг глаз собирались мелкие морщинки. Я никогда не замечала их прежде. Должно быть, потому, что я никогда не смотрела на него внимательно. Красив ли он? Не знаю. Пожалуй. У него прекрасные вьющиеся волосы и широкие плечи. Тут он посмотрел в мою сторону и заметил меня. Кивнул гостям, как бы извиняясь, и направился в мою сторону.

Рано утром Пьетро зашел ко мне в особенно веселом настроении.

– Ты уже проснулась, Коко? У меня для тебя подарок, – сказал он насмешливым тоном. – С моим оркестром все складывается как нельзя лучше, и я хочу отметить это!

Он протянул мне коробку, обернутую золотистой бумагой.

– Спасибо, Пьетро. – Я улыбнулась и стала разворачивать подарок. Внутри, в мешочке из голубого бархата, лежало коралловое ожерелье из двух нитей.

Взволнованная, я любовалась им, не решаясь прикоснуться.

– Что такое, тебе не нравится, Коко? Каждая неаполитанка должна иметь такое! – шутливо заметил Пьетро.

– Конечно, нравится, – пролепетала я. – Оно прекрасно, Пьетро! У моей мамы было похожее. Она собиралась подарить его мне в тот день… Мама хотела сделать мне сюрприз, но я уже знала.

Неожиданно для себя я улыбнулась этому воспоминанию. Пьетро подошел ко мне и погладил по волосам. Он вынул ожерелье из коробки и надел мне на шею.

– Почему бы тебе не пойти сегодня в нем? Мне было бы приятно, дорогая. Буду ждать тебя внизу.

И он вышел, весело напевая. Оставшись одна, я стала с недоверием разглядывать свое отражение в зеркале. Да, это была я, та самая, что улыбалась Пьетро, рассказала ему о подарке матери и даже позволила назвать себя Коко, как было принято в моей семье. Что со мной случилось? Пьетро, Неаполь или время сотворили это?

Вчера был особенный, невероятный день. Постараюсь описать его во всех подробностях, чтобы пережить заново.

Мы с Пьетро отправились на прогулку по берегу моря. Пьетро предлагал пообедать в траттории в Мерджеллине, и мы собирались добраться туда пешком. Солнце светило прямо в глаза, слава Богу, на мне была соломенная шляпка, иначе я обожгла бы лицо, так было жарко. Пьетро заметил, что меня это беспокоит, и предложил перейти на другую сторону. Мы оказались в тени деревьев парка «Вилла Реале», вдоль которого тянулась дорожка для верховой езды, несколько элегантных синьоров ехали по ней на лошадях.

Словно одурманенные солнцем и соленым морским воздухом, мы шли молча, погруженные в свои мысли. Чтобы немного освежиться в этот необычайно жаркий для весны день, Пьетро предложил зайти в кафе Vacca и выпить лимонада.

Неподалеку, у беседки, известной как «Касса Армоника»[69], собралась небольшая группа людей, которые как будто чего-то ждали. Мужчины в плоских соломенных шляпах и черно-белых клетчатых костюмах стояли, сжимая в руках трости. Женщины в элегантных платьях и шляпах с перьями сидели за столиками перед креманками с мороженым. Вскоре стали подходить оркестранты в концертных костюмах.

Пьетро поинтересовался у официанта, во сколько начнется концерт и кто дирижер.

– Концерты каждый четверг, в двенадцать часов, – ответил тот. – Дирижирует маэстро Каравальос. Весь Неаполь от него без ума, каждый его концерт – большое событие. А вечером, при свете звезд, это настоящее чудо.

– Если хочешь, можем остаться, – предложила я. Но Пьетро решил не менять наши планы.

– Придем в другой раз, – сказал он.

Мы встали и продолжили свою неспешную прогулку.

Вскоре мы пришли в Мерджеллину, где на крошечном пляже тут и там разбросаны деревянные рыбацкие лодки и рыболовные сети, совсем как у нас на Сицилии. Неподалеку располагалась небольшая траттория, где обедали небогатые и простые на вид посетители. Место было очаровательным, его самобытность резко контрастировала с элегантностью Неаполя. И, признаться, здесь я почувствовала себя более непринужденно и раскованно, чем на улицах города. Все это напомнило мне простую тратторию в Мессине, у маяка, куда мы иногда ходили всей семьей.

За столиком рядом с нами сидела молодая пара. Они с аппетитом ели и пили, смеялись, обменивались шутками и любезностями. Чуть подальше, укрывшись от солнца, на плетеном кресле расположилась женщина из простонародья с младенцем на руках. Очень спокойно и аккуратно она расстегнула рубашку и без всякого стеснения выставила на всеобщее обозрение роскошную грудь: сквозь белую кожу просвечивали синие жилки, а сосок окружала коричневая ареола. Женщина надавила на сосок и приложила младенца к груди.

Молодая мать была необычайно красива, такая цветущая, полная жизни.

Заметив мой взгляд, она улыбнулась, а я покраснела от смущения. Из распахнутой белой рубашки виднелась не только грудь, но и плечо, но женщину это совсем не волновало, наоборот, она как будто намеренно демонстрировала себя. Казалось, она гордится своей женственностью, материнством, и кормление младенца придавало ей уверенность и доставляло удовольствие. Я не могла отвести от нее глаз, пока нам не принесли спагетти с осьминогом и белое вино с острова Искья, заказанные Пьетро. Он любит хорошую еду, а мне давно уже все кажется пресным и безвкусным. Но на этот раз, должно быть из-за морского воздуха, я ела с большим аппетитом и даже выпила немного вина.

Конечно, не обошлось без музыки. По словам Пьетро, в Неаполе песни сочиняют все кому не лень. Какие-то бродячие музыканты довольно неплохо исполняли слащавую песню в ритме вальса, из которой я, впрочем, не поняла ни слова. Пьетро поаплодировал им, тогда они подошли к нашему столику и посвятили нам еще одну песню. Я спросила Пьетро, понимает ли он, о чем в ней поется. Он ответил, что ему все понятно, но песня не вполне пристойна. Это была «Cammisella»[70], песня о первой брачной ночи. Пьетро тихим голосом объяснил мне значение нескольких слов, а об остальном я догадалась сама.

Музыканты пели до тех пор, пока мы не закончили свой обед, а хозяин не принес счет.

– Почему бы вам не покатать даму на лодке? Такая прекрасная погода, и море спокойное, – предложил он Пьетро.

– Пожалуй, не стоит, – ответил муж, хотя было видно, что ему этого хочется.

– Почему бы и нет, Пьетро? Ты же знаешь, как я люблю море.

Мы переглянулись. Пьетро, счастливый, как ребенок, заговорщически подмигнул мне, и я улыбнулась

Он снял пиджак и туфли, закатал штанины и рукава рубашки, поднял меня на руки и отнес в лодку, чтобы я не замочила ноги. Мы отплыли. Перед нами расстилалось огромное, спокойное море. Пьетро принялся грести, направляя лодку в сторону холма, который он назвал Позиллипо.

Белая рубашка оттеняла гладкую смуглую кожу Пьетро, под тканью вырисовывались мускулы. Я никогда не видела его таким.

Когда мы добрались до старого замка, возвышающегося на холме у берега моря, Пьетро отложил весла, придвинулся ко мне и стал рассказывать историю этого места. Я чувствовала тепло его вспотевшего тела. И вдруг осознала, что не слушаю и смотрю на него совсем другими глазами, не так, как прежде. Я будто впервые увидела в нем мужчину. Прикрыв глаза, я прислушалась к этому чувству.

– Ты меня не слушаешь, – заметил Пьетро.

Видимо, он решил, что я, как обычно, погрузилась в свои грустные мысли.

Мы были совсем близко. Я молча смотрела на него. На миг мне показалось, что он хочет меня поцеловать. Я была готова к этому и не стала бы его отталкивать. Но он даже не попытался.

– Солнце уже садится, – произнес он. – Ты замерзла, пора возвращаться.

Я словно очнулась от наваждения. Вино и жаркое солнце подействовали на меня, а главное – запах моря и шелест волн.

Когда мы вернулись на берег, Пьетро заплатил за лодку, потом подошел ко мне, взял за руку и сказал:

– Идем.

Я не отдернула руку. В тот момент мне казалось, что я готова пойти за ним хоть на край света. Мы пошли по дорожке, петляющей среди кустов и деревьев, и оказались у небольшого домика. Пьетро остановился.

Он прижал меня к себе и молча посмотрел мне в глаза. Я не отводила взгляд. Он сжал меня в объятиях и поцеловал. Это был долгий, очень долгий поцелуй.

Я как будто потерялась, капитулировала. Вокруг все кружилось, я чувствовала себя полностью в его власти. И это было сладостное ощущение.

Пьетро отстранился, придерживая меня за плечи, словно боялся потерять, потом достал из кармана ключ и открыл дверь.

– Это просто маленький домик для случайных путников.

Я ни о чем не спрашивала. Мы вошли внутрь, он захлопнул дверь и стал меня целовать и на этот раз – раздевать.

Мы провели в том домике всю ночь.

Сегодня Пьетро не хотел никуда выходить. Он предпочел бы остаться со мной в постели, но у него были назначены встречи с музыкантами, и ему все же пришлось покинуть меня, осыпав перед этим поцелуями.

Сантино играл с молодой няней, так что я осталась одна.

Я наполнила большую ванну на львиных лапах и погрузилась в воду. Я долго нежилась в теплой воде и впервые в жизни внимательно разглядывала свое тело. Сама не знаю почему, я начала ласкать себя, как это делал Пьетро в последние чудесные дни. Я будто хотела понять, что он чувствует, прикасаясь к моему телу. Мне казалось, что я слишком худая, но Пьетро, целуя меня, без конца повторял: «Ты прекрасна! Боже, как ты прекрасна!»

Он в самом деле так думает? Или просто говорит то, что принято в такие моменты?

Той ночью в домике, заметив, что я дрожу от страха, он постарался меня успокоить: «Не бойся, – говорил он. – Расслабься. Я не причиню тебе вреда».

И действительно, все произошло словно само собой. Наверное, я давно этого ждала, хотя и не понимала. Но что будет дальше? Если я забеременею, смогу ли я выносить и выкормить ребенка? Ведь у меня такая маленькая грудь, а живот совсем плоский.

Как бы мне хотелось поговорить с Джузеппиной! Я сразу ей написала, когда мы прибыли в Неаполь, но у меня мало надежды, что она ответит. После того как я вышла замуж, мы ни разу с ней не виделись. Я знаю, что она не одобряет мое решение. Но тогда я ничего не замечала. Теперь же все изменилось, и я чувствую, что мне сильно ее не хватает.

Я пытаюсь представить, что посоветовала бы мне мама. Часто вспоминаю слова тети Джустины: «Ешь как следует, Костанца! У тебя только кожа да кости! Если ты и дальше будешь морить себя голодом, останешься старой девой!»

Мне бы хотелось немного поправиться, стать настоящей женщиной, чтобы моя грудь была как у той женщины в Мерджеллине. И тогда платья, которые хочет заказать для меня Пьетро, будут сидеть на мне идеально.

Утром, едва мы открыли глаза, Пьетро притянул меня к себе и прошептал: «Я люблю тебя». Я сделала вид, будто не расслышала, улыбнулась и ответила: «Доброе утро!»

– Тебе хорошо? – спросил он.

– Да, – прошептала я. Уверена, он хотел спросить, счастлива ли я, но не осмелился.

Я спросила себя сама: счастлива ли я? Теперь, когда у нас такие отношения? Скорее нет. Не знаю, способна ли я вообще быть счастливой. Но мне нравятся эти новые ощущения, нравится быть ему настоящей женой. Я больше не чувствую себя виноватой перед Пьетро.

Он так воодушевлен и радуется всему, как ребенок. У него тысяча дел, но он всегда улыбается и спешит поделиться со мной своими надеждами и идеями. Он верит, что я разделяю его мечты.

Вчера, после долгих предисловий, он осторожно спросил, уверена ли я, что не хочу поехать в Мессину. Еще на пароходе он несколько раз задавал мне этот вопрос, но я каждый раз отвечала: «Мессины больше нет».

Увидев выражение моего лица, он извинился и обещал больше никогда об этом не спрашивать.

Вчера Пьетро с утра пораньше решил отправиться по магазинам. Вечером мы собирались в театр Сан-Карло, и ему хотелось, чтобы на мне был подходящий наряд.

– Не забывай, это важно для моей работы, а не просто светское развлечение, – сказал он.

Когда мы подъехали к Палаццо-делла-Боргезиа, где располагались магазины, к нашей коляске подошел мавр, одетый в ливрею, и с поклоном поприветствовал нас. Я улыбнулась Пьетро, а он пожал плечами, как бы говоря: «У каждого свои странности».

Мы вошли внутрь, и, стоит признать, магазин нисколько не уступал Macy's[71]: просторные помещения, красиво оформленные прилавки, хорошо одетые сотрудники готовы выполнить любой каприз. В женском отделе я остановилась перед манекеном в простом, но оригинальном вечернем платье. Ко мне сразу подошла одна из продавщиц.

– Чем могу помочь? – спросила она по-английски.

– Благодарю, но я не англичанка, – инстинктивно ответила я.

Она задала тот же вопрос на немецком:

– Entschuldigen Sie bitte, kann ich Ihnen behilflich sein?

Я немного учила немецкий и забавы ради ответила:

– Ich bin nicht mal Deutsche, ich bin Italienerin[72].

Синьора как будто немного обиделась, видимо, подумала, что я над ней насмехаюсь, но потом вежливо сказала:

– Извините, синьора. Меня ввели в заблуждение ваше лицо и цвет волос. Я подумала, что вы из Северной Европы. Еще раз прошу прощения. Вас интересует это платье?

– Да, – ответила я с улыбкой.

– Если вы хотите приобрести действительно модную вещь, вам лучше отказаться от черного. Следуйте за мной.

Пьетро взял меня под руку и посмотрел вопросительно, будто спрашивая: «А как же траур?»

– Не волнуйся, – сказала я. – Я знаю, что делаю. Вещи, которые стоят так дорого, прослужат много лет. К тому же я не собираюсь всю жизнь носить черное.

Я сама не могла поверить своим словам.

Мы купили два платья. Вечернее – из рубинового шелка с вышитым лифом и дневное – ярко-синее. Не слушая мои протесты по поводу чрезмерных трат, Пьетро настоял, чтобы я взяла еще белую бархатную накидку, подбитую шелком, а также перчатки, туфли и сумочку.

– Ты никогда ни о чем не просила, – заметил он. – Могу я, в конце концов, сделать подарок собственной жене?

Он остановился на мгновение, взял мою руку и поцеловал ее, глядя мне в глаза. Потом достал из бумажного пакета бутылку шампанского «Меле» – гордость магазина.

– Вечером мы это отметим, – сказал он с заговорщицким видом. Я подумала, что мы и правда стали наконец мужем и женой.

Вечером мы отправились в театр Сан-Карло. Честно говоря, мне пришлось приложить немало усилий, чтобы пойти туда. Я принарядилась, ведь для Пьетро это было важно, но сама мысль о том, что мне предстоит провести вечер среди такого количества празднично одетых людей, не приводила меня в восторг. Однако я забыла обо всем на свете, едва переступив порог театра. Он был великолепен! Даже Метрополитен-опера не мог с ним сравниться.

Когда мы заняли свое место в центре третьего ряда ложи, я посмотрела вокруг и ахнула: позолоченная лепнина, люстры с электрическими лампочками, потолок, покрытый фресками, повсюду обивка из красного бархата… Хотя это может звучать немного пафосно, но все это выглядело невероятно гармонично, изысканно и элегантно.

В каждой ложе стояло большое зеркало, чтобы никто не смел аплодировать раньше короля. Эти многочисленные зеркала лишь подчеркивали эффект рассеянного света. Пьетро огляделся по сторонам в поисках знакомых и в какой-то момент направился к группе музыкантов, которых собирался пригласить в свой оркестр. Но я даже не заметила его отсутствия: настолько я была поражена увиденным. Пьетро был прав, когда настоял на покупке платья. Все женщины одеты очень изящно, все мужчины во фраках, у кого-то гардения в петлице, у кого-то из кармана выглядывал шелковый платок.

Зная, сколько времени и труда уходит на создание одного платья, я не могла отделаться от мысли о тех, кто потратил много часов или даже дней на каждый из этих нарядов.

Я даже немного огорчилась, когда погас свет, но уже с первых нот увертюры к «Севильскому цирюльнику» была очарована музыкой.

Пьетро, как обычно, не отрывал взгляд от дирижера и следовал за ритмом едва заметным движением указательного пальца правой руки. Наконец красный бархатный занавес поднялся, и началась сама опера.

Во время антракта мое внимание привлек барельеф с часами под аркой, между колоннами авансцены: крылатая фигура указывает на римские цифры, а сирена снизу протягивает к ней руки. Пьетро рассказал легенду о сирене, которая просит Хроноса замедлить время, чтобы насладиться красотой искусства. Особенность этих часов в том, что, в отличие от обычных, у них вращается циферблат, а не стрелки.

Я задумалась о том, как быстро летит время. Может быть, и мне, как той сирене, хотелось бы замедлить его бег.

Пьетро требует, чтобы я сопровождала его повсюду, поскольку это производит хорошее впечатление. Сегодня он пригласил меня в кафе Gambrinus и попросил кучера остановить коляску прямо напротив входа: так он демонстрировал всем свой успех и благополучие.

Мы подошли к одному из семи входов в кафе вместе с небольшой группой элегантно одетых мужчин и женщин, чье непринужденное поведение говорило о том, что они – завсегдатаи этого места.

У входа один из мужчин ткнул локтем своего приятеля и сказал: «Что бы я не дал за одну ночь с Розиной!»

Я обернулась и увидела двух красивых, роскошно одетых дам, увешанных драгоценностями. Они катались в увитой цветами коляске, выставляя себя на всеобщее обозрение. Несомненно, они достойны восхищения: все взгляды мужчин были прикованы к ним.

– Из-за подобных женщин многие потеряли целые состояния! – горько заметил Пьетро. Я поняла, что он имеет в виду своего отца. Мне хотелось что-нибудь ответить, но я предпочла промолчать.

Мы оказались в роскошном зале, украшенном и позолотой, и фризами. Мы уже собирались сесть за столик, когда к нам обратился официант:

– Простите, как ваше имя? Вы заказывали столик?

Заметив негодование на лице Пьетро, официант поспешил объяснить, что в этом зале сидят только политики, в другом – адвокаты, в третьем – поэты и художники. Еще один зал зарезервирован для Скарфольо[73] и других журналистов. И если Пьетро сообщит, кто он такой, нас проводят в соответствующий зал. А если мы желаем отведать фирменные блюда шеф-повара Монцу Стараче, можем подняться в ресторан на втором этаже.

– Я музыкант. Маэстро Пьетро Малара, – ответил Пьетро несколько высокомерно и с легким раздражением, которое, к счастью, никто, кроме меня, не заметил.

Официант с невозмутимым видом проводил нас в небольшой, но изящный и уютный зал.

Мы заняли столик в углу, и Пьетро, по своему обыкновению, стал оглядываться по сторонам в поисках знакомых. Через минуту к нам подошел официант, чтобы принять заказ. Пьетро попросил пива, пояснив, что это фирменный напиток заведения, которое названо в честь легендарного короля Гамбринуса, изобретателя пива. Я заказала кофе и ромовую бабу.

Тут к нам подошел какой-то мужчина. Он поклонился мне и обратился к Пьетро:

– Простите. Вы, случайно, не маэстро Малара?

– Да, это я. – Пьетро встал и протянул незнакомцу руку. – С кем имею честь?

– Ты не узнаешь меня, Пьетро? Я Гвидо дель Гаудио! Слышал, ты перебрался в Нью-Йорк.

– Дель Гаудио? Глазам своим не верю!

Они обнялись, расцеловались, и Пьетро, обрадованный встречей, пригласил приятеля присесть за наш столик. Они сразу, как будто расстались только вчера, принялись вспоминать времена учебы в консерватории. Разумеется, муж сообщил, что приехал в Неаполь с намерением создать свой оркестр.

Дель Гаудио слушал с интересом, а потом выразил сожаление по поводу того, что Пьетро уехал в Америку как раз тогда, когда Сонзоньо[74] искал молодые таланты. Еще он сказал, что не понимает, почему Пьетро так и не отправил в Милан свое прекрасное сочинение.

– Вы знаете, что ваш муж – большой талант, синьора?

Мне было приятно это услышать, и я повернулась к Пьетро, но он молчал с натянутой улыбкой; потом поднял свой бокал и одним глотком осушил его.

– Почему ты решил уехать, когда Мартуччи[75], который всегда в тебя верил, вернулся в Неаполь?

– Ладно, Гвидо! Прости, друг, но все это в далеком прошлом! Что толку теперь говорить. Я так решил, и все.

Дель Гаудио поспешил сменить тему и вежливо поинтересовался, где мы остановились. Я ответила, что пока мы проживаем в гостинице, но ищем квартиру, поскольку пробудем в городе не меньше двух месяцев.

– Я могу предложить вам свою квартиру, сам я скоро уезжаю. Как я уже говорил, мне пришлось бросить музыку, чтобы заниматься бизнесом отца. У него компания по производству кожаных изделий. Но я не жалуюсь. В нашем деле, помимо великих гениев, успеха достигают только те, кому везет, или те, кто очень упрям. Мы работаем с одной фирмой в Лондоне, и я переезжаю туда вместе с семьей.

– А что за квартира?

– Если хотите, можете жить там. Я сейчас как раз думаю, что с ней делать. Это большая квартира с отдельным выходом в собственный сад, в районе Санита. Можете прийти посмотреть ее хоть завтра.

Пьетро с радостью согласился.

В этот момент наш друг вскочил, чтобы поприветствовать какого-то господина. Он сказал, что просто обязан представить ему Пьетро.

Господин невысокого роста, с приятным лицом и приветливой улыбкой представился как Раффаэле Каравальос. Казалось, Пьетро был вне себя от волнения. И тут я вспомнила: это тот самый Каравальос, который дирижировал оркестром в парке «Вилла Реале», где мы пили лимонад.

– Для меня большая честь познакомиться с вами, маэстро, – произнес Пьетро срывающимся голосом. – Считаю своим долгом поблагодарить вас за то, что вы подняли мастерство камерных оркестров на такой высокий уровень; их выступления пользуются теперь огромной популярностью.

Затем, на одном дыхании, будто торопился успеть, пока маэстро не исчез, Пьетро добавил, что он тоже дирижер и приехал в Неаполь в поисках музыкантов, готовых последовать за ним в Нью-Йорк.

– Приходите ко мне в консерваторию. Покажите консьержу вот это, – Каравальос протянул Пьетро свою визитку. – Вас проводят ко мне. Буду рад помочь вам, чем смогу.

– Благодарю! – ответил Пьетро.

Каравальос поклонился и ушел.

Похоже, у Пьетро все складывается как нельзя лучше. Я за него рада, он это заслужил.

Сегодня меня охватило странное ощущение пустоты, как при сильном головокружении, когда не понимаешь, кто ты и где находишься. Мне стало трудно дышать, и я выбежала на балкон, чтобы глотнуть свежего воздуха. Казалось, будто я разделилась на две части, словно я теряю себя прежнюю и становлюсь другой. Удивительное чувство – будто я меняю кожу, как змея. Кто эта женщина, которая красиво одевается, ходит по театрам и ресторанам, занимается любовью с мужем и получает от всего этого удовольствие? Неужели я и есть та женщина, которая с любопытством смотрит вокруг и радуется всему, что видит и делает?

Мне непременно хочется запомнить каждое новое место, каждое мгновение, и дневник очень помогает в этом. Может быть, все дело в том, что у меня больше нет дома, куда я могла бы вернуться. Я могла бы поселиться в Неаполе, почувствовать его своим, построить здесь новую жизнь, с новыми воспоминаниями и новыми мыслями. Мне просто необходимо видеть вокруг дома, отели, театры, рестораны, чтобы вытеснить из сознания грязь, пыль и обломки.

Сегодня мне приснился кошмар. Мой отец как будто вернулся, но никак не может найти наш дом. Он сказал мне: «Вот видишь? Из-за тебя нам теперь негде жить! Вот почему я покончил с собой». Пока он говорил, с его губ стекала струйка крови. Я плакала и твердила: «Да вот же наш дом, разве ты не видишь, какой он красивый?» Но вместо комнат в этом доме были длинные коридоры, которые вели в никуда. Внезапно картина сменилась. Я стою на коленях рядом с Гульельмо, и мы строим с ним замки, но не из песка, а из чернозема, как в саду дома, где мы теперь живем, в Санита. Потом сад превратился в сельское кладбище позади бабушкиного дома. Издали оно напоминало виллу Паче, только с обвалившимися стенами.

Проснувшись в холодном поту, я протянула руку в поисках Пьетро, но он уже встал. Я лежала с закрытыми глазами, стараясь сдержать слезы. Мне не хотелось плакать в новом доме. Ведь теперь это мой дом. Чтобы прогнать страшные картины и воспоминания, я стала думать о саде. Во внутреннем дворе есть восхитительный садик: никогда бы не подумала, что можно найти такое чудо в этом районе! Я заставила себя сосредоточиться на каменном фонтанчике, кустах гортензии, лимонных деревьях, и мое сердце постепенно успокоилось, а страшные видения отступили.

Прошло уже несколько дней с тех пор, как мы переехали в квартиру дель Гаудио на Суппортико Лопес. Квартира просто прекрасна: гостиная отделана в золотистых тонах, стены оклеены веселенькими обоями в цветочек, есть терраса, откуда можно выйти в сад. Я не привезла из Нью-Йорка ничего, кроме картины с ночным пейзажем, которую подарил нам на свадьбу дядя Антонио, да нескольких фотографий. Я расставила их на комоде в своей спальне. На туалетном столике разложила серебряные щетки для волос – подарок Пьетро на день рождения – и поставила нашу свадебную фотографию. И комната стала похожей на мою.

Видимо, мы пробудем здесь дольше, чем предполагали, поскольку Пьетро так до сих пор и не удалось договориться с нотариусом о встрече. Я быстро освоилась в этом районе, и мне кажется, что моя жизнь начинает приобретать реальные очертания.

Здесь все совсем не так, как в той части города, где находился наш отель. Тут можно встретить и богатых господ, которые живут в роскошных домах с фризами и гербами над входом, и бедняков, одетых в жалкие лохмотья, пожалуй, они еще более убогие, чем обитатели Маленькой Италии в Нью-Йорке.

Я совсем не боюсь выходить одна, хотя Пьетро предупредил меня, что здесь можно встретить опасных людей. Но все относятся ко мне с большим уважением.

«Неаполь – двуликий город, – сказал он. – Это и царство живых, и царство мертвых, и солнце, и тьма. Ты видела эти темные переулки? Несчастные в кварталах Верджини и Кавоне, позади улицы Толедо, вообще не видят солнца».

Этим и объясняется, если верить Пьетро, магия неаполитанской музыки. Музыка в этих темных переулках заменяет солнце. Ноты – это лучи, которые согревают людей, страдающих без тепла и света. «Это я и пытаюсь передать в своих сочинениях, – пояснил он, – гармонию противоположностей».

Я очень рада, что в Неаполе Пьетро снова стал писать музыку. Он утверждает, что этот город вдохновляет его. Когда мы жили в Santa Lucia, Пьетро часто посреди ночи спускался в зимний сад, где стояло фортепиано, и сидел за инструментом до утра.

Мы даже наняли служанку, Кончетту. Эта энергичная полноватая женщина живет неподалеку от нас, в квартале Мираколи. У нее семеро детей, и все они спят в одной комнате. Младшие уже немного подрабатывают. Меня она называет «донна Костанца», и это довольно забавно. Добрая женщина беспокоится из-за того, что я мало ем. Она научила меня готовить неаполитанские блюда. Я вспомнила о бедняжке Кармелине, тоже неаполитанке, которая часто ссорилась с тетей по поводу стряпни.

Еще к нам приходит садовник, Аттилио, который ухаживает за садом по просьбе дель Гаудио. Этот человек с грубой морщинистой кожей говорит басом на местном диалекте, так что я не всегда понимаю его, но он очень услужлив и любит природу не меньше, чем я. Благодаря ему я теперь знаю, как называются почти все растения в саду, а еще он показал мне дерево, которое особенно привлекло мое внимание. Его маленькие листья красивого зеленого оттенка похожи на веер. Аттилио объяснил, что оно родом из Азии и называется гинкго билоба. Прежние хозяева заказывали растения со всех концов света. Я заметила, что в саду совсем нет роз, и попросила Аттилио высадить несколько кустов. Он был так любезен, что обещал сделать это уже в ближайший вторник. Внимательно оглядевшись по сторонам, он нашел подходящее место у изгороди. Мне оно понравилось, потому что розы будут расти совсем рядом с фонтаном и небольшой нишей, в которой стоит статуя. Я подумала, что летом тут можно будет поставить плетеные стулья и наслаждаться прохладой, даже если мы не задержимся здесь надолго.

Как только Пьетро вступит в наследство, мы вернемся в Америку. А пока мы с Гульельмо (и как только мне пришло в голову написать «Гульельмо»!) Сантино разбили несколько грядок и посеяли кое-какие семена. Ему очень понравилось это занятие, и он с нетерпением ждет появления ростков. Когда мы закончили, он спросил:

– Мы будем жить здесь всегда?

Я ничего не ответила.

Сегодня, едва открыв глаза, я встретилась взглядом с Пьетро. Он лежал рядом на боку и ждал, когда я проснусь. Я улыбнулась, и он молча прижал меня к себе. Я чувствовала его любовь и полностью отдалась этому сладостному чувству. Прижавшись к его мускулистому телу, я думала о том, как приятно делить постель с этим мужчиной, который долго ждал и терпел, хотя терпение совсем не в его духе, скорее наоборот.

Когда я согласилась выйти замуж за Пьетро, я совсем не знала его. Я просто доверилась интуиции, которая подсказывала, что он хороший человек. Теперь я вижу, что она меня не обманула. Мне открылась его добрая, щедрая и ранимая душа.

Пьетро собирался в консерваторию, чтобы встретиться с директором и Каравальосом, и я предложила сопровождать его. Мне хотелось увидеть место, где он учился и провел юные годы.

Он был приятно удивлен.

По дороге Пьетро показывал мне Неаполь своей юности: шумная улица Порт'Альба, загроможденная развалами букинистов, его любимая пиццерия «сразу за восемь», называемая так потому, что там принято было платить за неделю вперед, лавочки с канцелярскими принадлежностями, музыкальный магазин на улице Сан-Себастьяно, где он покупал ноты.

Пьетро совершенно прав: консерватория Сан-Пьетро-а-Майелла – удивительное место, полное особого очарования. Когда-то там был монастырь целестинцев[76]. Как только мы переступили порог, к нам подбежал пожилой мужчина в форменной фуражке:

– Маэстро Малара! Неужели это вы? Как я рад вас видеть! Quant'anni so' passati?[77]

– Дон Сальваторе! Вы все еще здесь, сражаетесь со студентами? – пошутил Пьетро. – Когда я заходил в прошлый раз, вас не было, и я подумал, что вы ушли на покой. А вы все тот же, годы вам нипочем!

Пьетро представил мне дона Сальваторе и пояснил, что он работает здесь чуть ли не с детства.

– Вы знаете, что маэстро Мартуччи покинул нас в прошлом году? Без него здесь уже не то, что прежде. А помните профессора Чези? А профессора Серрао?[78]

Пока они обменивались воспоминаниями, мы вошли в прелестный дворик, который, видимо, когда-то был местом для уединенной молитвы. Теперь же он был захвачен шумными студентами, толпившимися вокруг статуи Бетховена. Младшие одеты в форму, те, что, постарше, – в пиджаках и рубашках; все неуклюже тащили музыкальные инструменты. С нежным чувством я подумала о том, что и Пьетро когда-то носил такую форму.

Мы стали подниматься по парадной лестнице, и Пьетро рассказывал, как при свечах сидел над партитурами ночи напролет, пока остальные студенты спали. Интересно, дружил ли он с кем-нибудь в юности? Во всяком случае, он никогда не упоминал о друзьях в Нью-Йорке.

В этих стенах Пьетро чувствовал себя как дома. Лицо его выражало гордость и умиление. Я даже немного завидовала ему. От моей школы, очевидно, ничего не осталось, и мои воспоминания, как призраки, бродят среди руин в поисках места упокоения.

Пьетро показал мне библиотеку, где хранятся старинные рукописи, фолианты с автографами, а по стенам развешаны портреты композиторов. Он показал даже стул перед кабинетом директора библиотеки, на котором сидел в ожидании приема.

– За этой самой дверью, – признался он, – я провел немало неприятных минут. Флоримо[79] был очень суров, особенно со мной и Франческо Чилеа. Лишь много позже я понял, что он, уроженец Калабрии, как и мы, чувствовал ответственность за нас. Им руководили добрые намерения, но в итоге он предпочел Чилеа.

Бедный Пьетро! Я прекрасно его понимала. Должно быть, ему тут было так одиноко. Я в очередной раз подумала о том, как мало знаю о его прошлом, о его творческом пути.

– Но почему ты бросил сочинять музыку, дело ведь не только в Чилеа, верно? – спросила я.

Пьетро вдруг покраснел. Он помолчал, зажег сигарету и наконец выдавил:

– Конечно, нет.

На самом деле он потерял веру в себя. После окончания консерватории он принял участие в нескольких конкурсах в Неаполе, но не прошел ни один из них. Казалось, перед ним закрыты все двери, и он никак не мог понять, в чем причина. Видимо, в тот момент талантливых музыкантов было слишком много.

– Тот, кто ступает на этот путь, – сказал Пьетро, – должен иметь какие-то средства. У меня же не было ровным счетом ничего, потому что мой отец просадил все свое состояние. Лишь благодаря дяде я смог поступить в консерваторию и окончить ее, но потом пришло время содержать себя самому. Сначала я давал частные уроки, а потом перебивался случайными ангажементами в качестве запасного дирижера. В 1902 году я понял: надо что-то менять. У меня появилась жена, которую нужно было содержать, а в Неаполе не было никаких перспектив. И тогда я решил сжечь все мосты.

Пьетро отправился в Америку, как делали тогда многие, и решил сойти с пути композитора и сосредоточиться на дирижерской карьере. Впрочем, он никогда не жалел о сделанном выборе. Но сейчас судьба стала благоволить ему: в него наконец-то поверили! Не каждый может позволить себе собственный оркестр! И дело не только в деньгах и профессиональных навыках, но и в особом чутье, интуиции. Всего этого у Пьетро с избытком.

Когда мы вернулись во внутренний дворик, привратник сообщил, что директор и маэстро Каравальос готовы принять Пьетро. Он побежал вверх по лестнице, а я осталась ждать его во дворике. Должно быть, перерыв закончился: из аудиторий до меня доносились приглушенные звуки настраиваемых инструментов, и эта какофония, не знаю почему, успокаивала меня.

Вернулся Пьетро уже совсем в другом настроении.

– Идем! – резко бросил он.

Он шел молча, широкими шагами, и я едва поспевала за ним. Почему он так быстро освободился? «Надеюсь, он ни с кем не поссорился», – с тревогой подумала я.

После долгих уговоров Пьетро все-таки рассказал, что произошло. Встреча не принесла ожидаемых результатов. Директор принял его холодно. Он смотрел на Пьетро так, будто видел впервые, и лишь равнодушно заметил, что не знает ни одного музыканта, который подошел бы для его оркестра.

Каравальос же передал, что не может встретиться с Пьетро, так как ему нужно срочно ехать в школу Альберго-деи-Повери на непредвиденную встречу с Чилеа.

Я, не подумав, сказала:

– Но почему бы тебе не обратиться к Чилеа? Вы ведь вместе учились!

Пьетро резко остановился и закричал прямо посреди улицы, не обращая внимания на прохожих:

– Как тебе могло прийти в голову такое? Ты совсем меня не понимаешь! Я никогда ни о чем его не попрошу, даже если буду умирать от голода! Я справлюсь сам, как это было всегда! Запомни раз и навсегда!

Я молчала. Да, я была неправа, но зачем так кричать? Мне было очень больно.

Утром за завтраком, когда я с гордостью рассказывала Пьетро о своих успехах в садоводстве, он вдруг встал из-за стола и, сквозь зубы пробормотав извинения, пошел к фортепиано, чтобы поработать над своим сочинением. Из гостиной до меня донеслись звуки музыки – один и тот же пассаж раз за разом с короткими перерывами. Это раздражало.

Подождав Пьетро в столовой некоторое время, я поняла, что он совершенно забыл обо мне. Не в силах выносить такое поведение, я хлопнула дверью и вышла из дома. Мне не хотелось гулять в квартале Толедо, как обычно, поэтому я отправилась в сторону церкви Санта-Мария-ди-Костантинополи. Пока я шла, мое раздражение усиливалось. Я невольно прокручивала в голове слова матери, которая часто обвиняла отца в том, что работа для него превыше всего. Но я не хочу быть такой, как мама. Я должна смириться с тем, что для Пьетро на первом месте всегда будет музыка.

Чтобы отвлечься от этих мыслей, я остановилась и стала рассматривать бронзовых львов у входа в Академию изящных искусств, а потом поднялась по лестнице и заглянула за ворота. Спускаясь обратно, я приметила вывеску небольшого магазина: «Мастерская цвета».

Перейдя дорогу, я зашла внутрь и сразу почувствовала этот особый аромат, в котором смешались запахи чернил, воска, масла, скипидара. Я стала изучать многочисленные полки, шкафчики и прилавок, заполненные баночками с чернилами, мисочками с темперой, коробками с карандашами. Я будто вернулась в прошлое, в то время, когда покупала в Нью-Йорке материалы для своих эскизов. Пока я взволнованно разглядывала и трогала все подряд, из задней комнаты вышел полный мужчина в испачканной красками рубашке. Я попросила альбом, карандаши, пастель, ластик и акварель и еще купила краски для Сантино.

Я вышла из магазина с таким чувством, будто стала обладательницей бесценных сокровищ.

Мисс Байбл, наша teacher[80], часто говорила: у каждого человека должно быть что-то особенное и сокровенное, то, что принадлежит только ему. Тогда мы смеялись, но теперь я понимаю, что она была права.

В среду Пьетро вернулся очень поздно. Он был очень бледен и избегал моего взгляда. Я удивилась, но не стала расспрашивать: может, он засиделся с кем-то из музыкантов в кафе или ресторане. Я лишь сказала, что ужин на столе, а сама пошла спать. Но посреди ночи меня разбудили звуки фортепиано. Сначала я подумала, что это сон. Симфония Бетховена, доносившаяся из гостиной, заполнила весь дом. Вне себя от гнева, я вскочила с кровати.

Пьетро продолжал играть, не обращая на меня внимания. И как раз в тот момент, когда я хотела подойти и захлопнуть крышку фортепиано, музыка стала такой нежной и сладостной, что я, как завороженная, остановилась позади Пьетро и прислушалась. Вдруг он замер, закрыл лицо руками и зарыдал.

– Что я наделал! Что я наделал! – повторял он.

Я окаменела.

Мне пришло в голову, что он изменил мне с одной из дам в роскошных нарядах с перьями и лентами, из-за которых разорилось столько мужчин.

Я бесшумно вернулась в спальню, стараясь отогнать дурные мысли. Музыка смолкла. Я закрыла глаза, чтобы Пьетро подумал, будто я сплю, и незаметно для себя уснула.

Наутро я отправила Кончетту за покупками, чтобы никто нам не помешал, если Пьетро захочет о чем-то рассказать.

И действительно, как только он встал, сразу предложил поговорить. Я задрожала. Что, если он влюбился в другую? Или решил расстаться со мной?

Но речь была совсем не об этом.

Пьетро все же побывал у нотариуса. Он ничего мне не говорил, чтобы сделать сюрприз и отпраздновать получение наследства.

Я облегченно вздохнула. Однако, как оказалось, преждевременно, потому что он добавил:

– Мой дядя оставил все состояние церкви и сиротскому приюту. Мне же достался лишь родительский дом, но я даже не знаю, в каком он состоянии после землетрясения.

Я была не в силах выговорить ни слова.

– Теперь мне нужно ехать в Пальми. Встретиться с семейным адвокатом, чтобы выяснить, можно ли оспорить завещание из-за каких-нибудь ошибок при его составлении. В Неаполе я не знаю нужных людей. Потом надо посмотреть, что с домом, и, может быть, оформить доверенность на продажу.

У меня не хватило духу задать вопрос вроде: «И что теперь?», «Чем ты будешь зарабатывать?» или «А как же оркестр?». Не спросила даже о том, что волновало меня больше всего: «Есть ли у нас деньги на жизнь, или мы остались без гроша?» Я смогла выдавить только:

– Мне очень жаль.

Но он даже не слушал меня: хотел показать, что уверен в себе. Я была тронута тем, как отличался он от того Пьетро, который рыдал среди ночи. И я подыграла ему, хотя на сердце было очень тяжело. Я сказала, что поехать в Калабрию и осмотреть дом – замечательная и здравая мысль.

Спустя два дня Пьетро уехал. Уже у двери он сказал:

– Я оставил немного денег на комоде в спальне. Вернусь максимум через неделю.

Я пересчитала деньги, и оказалось, что на неделю он оставил мне сумму, которую мы прежде тратили за день.

От Пьетро пришла короткая телеграмма. Он сообщал, что не знает, когда вернется; дом в плохом состоянии.

Надежда выручить какие-то деньги от продажи дома рухнула. Я поняла, что в практических вопросах на Пьетро рассчитывать не стоит. За все это время он даже не поинтересовался, как обстоят дела с домом в Пальми. Бросал деньги на ветер, выбрал роскошный отель. Как глупо. Впрочем, отчасти я тоже виновата. Я не вмешивалась и не сделала ничего, чтобы его остановить. Главное для Пьетро – это музыка. Кто знает, быть может, люди искусства все такие. Но теперь придется спуститься с облаков на землю.

Что же делать? Я ходила взад и вперед по комнате с телеграммой в руке под пытливым взглядом Кончетты, которая делала вид, будто вытирает пыль. Конечно, она догадывалась, что у нас возникли проблемы. «Si ce sta' 'a salute… tutto 'o riesto s'acconcia»[81], – пробормотала она себе под нос.

Не желая ничего ей объяснять, я сказала, что пойду в сад и посмотрю, как там Сантино.

Это был день, когда приходит Аттилио, садовник, но я совсем забыла о нем.

– Синьора, я принес сицилийские продукты, которые вы заказывали, – сказал он и добавил, указывая на небольшой кустик, выглядывающий из мешка: – А это жасмин, ночью он особенно сладко пахнет.

– Благодарю вас. Где лучше его посадить?

– Да где хотите, лишь бы было солнце. И обильно поливайте, nun' adda stagnà![82]

Я принялась за работу. Выкопала глубокую яму, поместила в нее саженец с комом земли, добавила немного удобрений, присыпала землей и полила водой. Покончив с этим, я вдруг осознала, что совсем забыла о своих заботах.

Я стояла и любовалась маленьким голым стебельком, который робко выглядывал из земли среди пышной растительности. И мне нравилось, что из этого корешка, посаженного мной, вырастет большой куст, который со временем покроется цветами.

Потом я пошла проверить, не появились ли бутоны на розах, но садовник сказал, что еще слишком рано.

– Боюсь, что не увижу, как они зацветут, мы ведь скоро уезжаем…

– Синьора, кто знает, что будет завтра? Взять, к примеру, меня. Я уехал из Неаполя на север, открыл там небольшое дело, но потом понял, что такая жизнь не для меня, бросил все и вернулся домой.

– Почему же?

– Signurì, vulite sapé 'a verità? Mi mancava troppo… 'o bur-dello[83].

Сначала я рассмеялась, потому что 'o bur-dello (бардак) по-неаполитански звучало как «бордель». Но потом я задумалась и поняла, что́ он имел в виду: суматоха и хаос этого города наполняли его жизненной силой.

С тех пор как мы в Неаполе, я впервые вышла из дома для того, чтобы заработать, а не потратить. И, кажется, мне это удалось. Когда я сообщила об этом Кончетте и попросила ее присмотреть за Сантино, она посмотрела на меня с недоумением.

– А что скажет 'o marito vuosto[84], соседи?

И добавила, уже на безупречном итальянском, будто подшучивая надо мной:

– Такая синьора, и вдруг собралась работать?

– Кончетта, вы отстали от жизни! Не забывайте, что я жила в Америке, а там все женщины работают.

– Я-то знаю, синьора, знаю, а вот соседи – нет!

Не в силах сдержаться, я громко рассмеялась и в отличном настроении вышла из дома.

Я направилась в сторону Толедо, единственной улицы, которую я более или менее знала, помимо Суппортико Лопес. Здесь было много магазинов и кафе, но куда же пойти? Оглядевшись по сторонам, я приметила рекламу магазинов Меле. И тут меня осенило.

Войдя в магазин, я непринужденно поздоровалась с мавром, который уже видел меня, когда мы с Пьетро приезжали сюда в экипаже, и прошла в женский отдел. Ко мне сразу подошла продавщица и поинтересовалась, что я ищу. Невозмутимо, с гордо поднятой головой, я ответила:

– Работу.

– Простите, как вы сказали?

– Работу, синьорина, я ищу работу.

Женщина словно потеряла дар речи.

– Какую работу?

– Любую.

Я сама удивлялась своей уверенности.

Продавщица наконец пришла в себя и произнесла:

– Насколько я помню, вы знаете английский и французский…

– Немецкий. Английский и немецкий, – ответила я еще более уверенно.

– Ну, я не знаю… Впрочем, я провожу вас в контору.

Следуя за ней, я мысленно похвалила себя за то, что показала себя с сильной стороны.

Я вошла в кабинет, где за столом, склонившись над бумагами, сидел пожилой седовласый господин. Когда я представилась как синьора Малара, он медленно поднял голову, снял очки и встал.

– Присаживайтесь, синьора. Чем могу помочь? Хотите заказать ткани из Лондона?

Мне пришлось приложить огромные усилия, чтобы преодолеть робость и страх отказа, хотя ни стыда, ни неловкости я не испытывала.

– Мой муж надолго уехал, – сказала я, – и у меня появилось много свободного времени, которое нужно чем-то занять. Я хорошо говорю по-английски и по-немецки и подумала, что могла бы быть вам полезна. А заодно и заработать кое-что себе… на безделушки…

Тут я наклонила голову набок и одарила мужчину ослепительной улыбкой и кокетливым взглядом. В жизни не подумала бы, что способна на такое!

Заметно смутившись, он проговорил:

– Да, конечно, нам всегда требуются люди, владеющие иностранными языками, ведь мы сотрудничаем с зарубежными компаниями, да и туристы к нам заходят. Правда, обычно мы нанимаем мужчин. К тому же такой синьоре, как вы… лучше найти себе более достойное занятие, – добавил он со странной улыбкой, которая выражала то ли удивление, то ли сомнение.

– О, не беспокойтесь, меня устроит любая работа, чтобы… скоротать время, – повторила я с улыбкой, тогда как сердце готово было выскочить из груди.

Я грациозно встала, и господин шагнул мне навстречу. Я протянула ему руку для поцелуя.

– Так я зайду завтра. Уверена, к тому времени вы найдете какое-нибудь решение.

– Конечно, синьора. Но это не так просто, мы строго отбираем наших сотрудников. Придется посмотреть, на что вы способны.

После моей очередной улыбки он добавил:

– Но, я надеюсь, мы что-нибудь придумаем.

Я вышла за дверь и поспешила удалиться, вне себя от радости. Мимоходом я глянула на себя в одно из многочисленных зеркал. На моем лице появилось какое-то новое, незнакомое мне выражение. По крайней мере, до сегодняшнего дня я такого за собой не замечала.

Я работаю в магазине братьев Меле совсем недолго, но уже успела попробовать всего понемногу. Сначала, учитывая мое знание английского и немецкого, меня направили в почтово-телеграфное отделение, которое находилось в Галерее. Пользуясь случаем, я отправила телеграммы в Нью-Йорк Наталии, Джузеппине и ее родителям. Я уведомила всех, что мы съехали из отеля Santa Lucia, и сообщила свой новый адрес.

В почтовом отделении Меле все устроено так разумно, что, кажется, письма, посылки и телеграммы доходят быстрее. Я проработала там несколько дней. Все были очень добры ко мне и, кроме того, хорошо отзывались о владельцах и управляющих, которые заботятся о своих сотрудниках.

Узнав об этом, я решилась поговорить с руководством фирмы. Я сказала, что мне очень нравится работать в почтовом отделении, но я была бы рада продемонстрировать свои навыки швеи и дизайнера одежды, которыми овладела в ателье в Нью-Йорке.

И они пошли мне навстречу! Вот уже несколько дней, как меня перевели в отдел готовой одежды, где мне нравится гораздо больше. Да, здесь немало работы, но это хорошо. Все хвалят меня за внимание к деталям, тактичность и вежливое обращение с клиентами, даже с теми, кто вечно всем недоволен.

Я чувствую себя частью большой семьи, и наша работа, если она выполнена качественно, очень высоко ценится. Мне даже немного жаль уходить домой, когда моя смена заканчивается.

Я начала работать, чтобы помочь Пьетро, но теперь понимаю: мне это очень нравится.

Внезапно вернулся Пьетро. Когда я пришла с работы, он сидел в гостиной и ждал меня.

– Где ты была? – спросил он и посмотрел на меня каким-то потерянным взглядом. Я бросилась ему на шею, даже не сняв шляпку.

– Почему ты не предупредил меня о возвращении?

– Я соскучился, – прошептал Пьетро.

Я приготовила ему горячую ванну, свежее белье и рубашку и стала ждать, когда он поужинает, а Сантино уляжется спать.

– Что сказал адвокат? – спросила я.

Пьетро опустил глаза, будто рассматривая невидимое пятно на скатерти, потом с усмешкой повторил мой вопрос:

– Что сказал адвокат? Все они ничтожества! Вот кто они! Только и знают, что цитируют всякие законы и кодексы, а у самих в голове нет ни одной стоящей идеи! – Он помолчал немного и добавил: – Они говорят, что есть только один выход – долгий судебный процесс, который неизвестно чем закончится.

Пьетро искоса взглянул на меня.

– Я отказался.

Он налил себе бокал вина и залпом опустошил его.

– Пусть катятся к черту! И дядюшка Мими, и все эти святоши!

Пьетро ударил кулаком по столу так, что я подскочила. Потом встал и начал нервно расхаживать по комнате.

– Это была глупая затея! Земля и дом стоят меньше, чем налоги, которые я заплачу за них! Я все продал за бесценок, да и то с трудом. Он предпочел позаботиться о сиротках. Какой благородный жест! Заработал себе место в раю!

– Быть может, – робко заметила я, – твой дядя был уверен в том, что ты всего добьешься сам. Он не думал, что ты нуждаешься в его помощи.

– Да, не нуждаюсь! Я обходился без него все эти годы и прекрасно обойдусь и дальше! Эти деньги были нужны мне не для себя, а для того, чтобы платить музыкантам. Но он… предпочел сироток!

Я положила руку ему на плечо, чтобы выразить свое сочувствие и поддержку.

– Что думаешь делать дальше, дорогой?

– Тебе не о чем беспокоиться. Здесь… для меня обязательно что-нибудь найдется… Можешь не сомневаться.

– Ты мог бы снова пойти в консерваторию и поговорить с Каравальосом.

– Нет. В консерваторию я больше ни ногой, – твердо ответил Пьетро.

– А у меня отличная новость, – с улыбкой сказала я, – Ты ведь спрашивал, где я была?

– Да. И где же?

– Так вот: я нашла работу. Кто бы мог подумать, правда?

– Ты? И что за работа? – бесцветным голосом спросил Пьетро.

Я рассказала ему все, как было, опустив лишь некоторые подробности, поскольку Пьетро было бы неприятно узнать, что я просила работу, как простая бедная девушка. Я сказала, будто увидела объявление, где было написано, что требуется человек, владеющий английским и немецким.

– Не уверен, что одобряю это, – сказал Пьетро, немного помолчав. – Я не хотел бы, чтобы ты опускалась до работы продавщицей. Это унизительно.

– Кажется, ты забыл, что я работала швеей в Нью-Йорке, – холодно заметила я и добавила: – Не печалься, Пьетро, взгляни на это с другой стороны. Ты сможешь спокойно обдумать, что делать дальше, не беспокоясь о деньгах.

– Ну что ж, надеюсь, это ненадолго, пока мы не накопим денег, чтобы вернуться в Нью-Йорк, как достойные люди. Увидишь, это не займет много времени.

Наконец, после стольких проблем и неприятностей, хорошая новость: я получила письмо от Наталии. Они собираются в Неаполь, чтобы показать малышку родным. Точную дату она сообщит позже. Жду не дождусь, когда смогу поговорить с подругой.

Я не могу делиться своими переживаниями с Пьетро, напротив, с ним мне приходится притворяться спокойной и уверенной. Не хватало ему еще и моих забот.

Конечно, Наталия – это не Джузеппина, которая понимает меня лучше, чем я сама. Мы выросли вместе и всегда обо всем рассказывали друг другу. В те времена, когда мы обе жили в Мессине, у нас не было секретов друг от друга. Она была последней ниточкой, которая связывала меня с прошлым, с моим счастливым детством в Мессине. Увы, похоже, эта ниточка тоже оборвалась. Джо не ответила ни на одно из моих писем, и никто ничего не сообщает мне о ней. Я знаю: все преходяще в этом мире. Но я также знаю: ничто не заставит меня страдать больше, чем я уже выстрадала.

Очень хорошо, что у меня теперь есть не только заработок, но и занятие, которое мне нравится, ведь Пьетро никогда не бывает дома: он целыми днями бродит по городу в поисках «оказии».

На работе я познакомилась со многими интересными людьми, которые ценят мой вкус и советы относительно одежды. Обычно у нас продаются готовые модели, которые братья Меле заказывают из Парижа, но далеко не каждое платье подходит любой женщине. И тогда на помощь прихожу я. Поначалу я просто ушивала, укорачивала или удлиняла готовые модели, но потом стала предлагать небольшие изменения в крое, чтобы платье сидело как влитое.

Теперь клиентки, прежде чем выбрать платье, обращаются ко мне за советом. Мои рекомендации ценят, и это наполняет меня гордостью. Недавно меня вызвали в ателье, потому что синьора Постильоне, супруга одного из управляющих театром Сан-Карло, наша постоянная клиентка, нуждалась в моем совете. Я высказала свои соображения, и она осталась довольна. Синьоре Постильоне около сорока лет, у нее дородная фигура и большая грудь, которую ей хотелось немного скрыть. Для нее это большая проблема, потому что до сих пор ни одной портнихе не удавалось выполнить ее пожелание. Все они, не считаясь с ее мнением, утверждали, что пышную грудь следует подчеркивать, а не прятать. И только я смогла добиться желаемого результата. Теперь синьора всегда советуется со мной, выбирая новый наряд.

Сегодня утром, во время примерки, она предложила:

– Дорогая, без вас я как без рук! Почему бы вам самой не принести мне платье? А потом мы могли бы немного поболтать.

Я ответила, что заказы обычно доставляют посыльные, а иногда, чтобы произвести впечатление, компания заказывает коляску, запряженную зебрами, которую, без сомнения, синьоре не раз приходилось видеть в городе.

– Конечно, я знаю. Но сильно сомневаюсь, что такую коляску пришлют на улицу Палицци, в район Вомеро, где я проживаю в летнее время. Что делать зебрам в таком районе? Там одни коровы да брокколи, – сказала синьора Постильоне и громко рассмеялась. – Я сама поговорю с вашим руководством. Мне бы хотелось, чтобы вы еще раз взглянули на платье, прежде чем я надену его вечером, – добавила она.

Так что вчера я села на трамвай и отправилась к станции «Парк Маргериты», чтобы подняться наверх на фуникулере. Конечно, я ездила в нью-йоркском метро, но это совсем другое. Здесь я, признаться, даже немного опасалась, что тросы могут оборваться. Но когда вагончик тронулся после небольшого толчка, я сразу успокоилась: бодрый поезд двигался плавно и без остановок, даже в темном тоннеле.

Наверху, в районе Вомеро, я сразу почувствовала свежесть воздуха, наполненного чудесными ароматами. Прямо перед станцией раскинулась аллея с несколькими зданиями между деревьев, а в конце виднелась большая площадь. Я огляделась по сторонам: по грунтовым дорогам катили повозки, повсюду зелень. Я пошла вниз по улице с небольшим уклоном. Вдалеке, прямо передо мной, открывался великолепный вид на Неаполитанский залив, который я прежде никогда не видела с такой высоты, а вокруг росли пинии, цвели черешни и луговые маки.

На мгновение я остановилась, чтобы насладиться чудесными видами и ароматами. Казалось, я нахожусь где-то в сельской местности и в лицо дует теплый бриз. То тут, то там мирный сельский пейзаж нарушали немногочисленные виллы и строящиеся дома.

В конце дороги я увидела большой особняк, украшенный резными башенками, будто маленький замок. Должно быть, это «Сантарелла», вилла Скарпетты, о которой упоминала клиентка. Надпись «ЗДЕСЬ Я СМЕЮСЬ», красовавшаяся над входом, подтвердила мое предположение о том, что это резиденция автора знаменитых фарсов[85].

Я вспомнила о вилле Сандерсона в Мессине. Если бы я вышла за Альфонсо, мы бы жили неподалеку от нее. Бедный Альфонсо. У меня сохранились о нем лишь смутные воспоминания, как, впрочем, и о той девочке, которой я была когда-то.

Наконец я добралась до дома синьоры Постильоне. Калитка из кованого железа выходила на мостик, ведущий к дому. Я невольно сравнивала это место с районом Санита и домом, в котором жила сама. Это как будто два совершенно разных, далеких друг от друга мира, и в то же время в чем-то они очень близки. Здесь все блистает великолепием, но, пожалуй, я бы не смогла так жить.

В сопровождении слуги я прошла в дом через арку из цветного стекла, напомнившую мне беседку в парке «Вилла Реале».

Хозяйка вышла мне навстречу.

– Прошу, дорогая Костанца! Входите, положите заказ вон там. Посмотрим платье позже, а сначала выпьем кофе.

Мы пришли в гостиную, но хозяйка решительно повлекла меня наружу, на прекрасную террасу, усаженную цветущими растениями.

– Вы видели, какой вид открывается отсюда? С высоты залив еще краше. Зимой, конечно, я живу внизу, в городе.

Мы расположились на террасе за чашечкой кофе, под тентом, защищавшим нас от солнца. Синьора Постильоне принялась расхваливать меня на все лады, утверждая, что у меня настоящий дар. Потом стала спрашивать о том, где я научилась шить, откуда родом и о многом другом, о чем мне совсем не хотелось говорить. Поэтому я ловко сменила тему и стала рассказывать о Пьетро и его неудавшейся попытке создать собственный оркестр. Я превозносила его талант до небес, особенно подчеркивая, что ему недостает лишь чуточки везения, и вдруг, сама того не сознавая, произнесла:

– Вы не могли бы замолвить за него словечко своему мужу? Пьетро был бы счастлив работать в Сан-Карло… – И тут же, будто спохватившись, добавила: – Простите мою бестактность. Но вы так добры ко мне, что я осмелилась высказать эту просьбу…

– Не стоит извиняться, – остановила меня синьора Постильоне. – Я прекрасно все понимаю. К сожалению, мой муж не имеет отношения к подбору музыкантов. Тем не менее я с ним поговорю. Кто знает…

После недолгого молчания она встала и предложила вернуться в дом.

– Ну что ж, давайте примерим платье. Идемте за мной.

Мы прошли в ее комнату, где она сняла домашнее платье и надела принесенное мной.

– Чудесно, просто идеально, – повторяла она, разглядывая себя в зеркало. – Какие вытачки, какой вырез… Что ни говори, а у вас настоящий талант! Кажется, вы еще и рисуете? Я видела несколько ваших эскизов в магазине. Должно быть, вы случайно оставили их там. Я спросила, чьи они, и мне сказали – ваши.

Я покраснела.

– Послушайте. Я хочу сделать вам одно предложение. Не хотели бы вы поработать в Сан-Карло помощницей костюмера? Муж говорил, что они как раз ищут такого человека. Кроме того, вы могли бы работать на меня, придумывать модели, которые шили бы в ателье театра под вашим руководством.

У меня екнуло сердце. Создавать костюмы для опер, да еще в театре Сан-Карло, – это было бы потрясающе! На миг я позволила себе помечтать.

Я что-то пробормотала, но мне тут же пришлось спуститься с небес на землю. Это было бы несправедливо по отношению к Пьетро. Как я могу работать в Сан-Карло, пока он трудится за гроши, чтобы наскрести на билеты в Америку? Нет, это совершенно невозможно! К тому же очень скоро мы должны вернуться в Штаты…

– Благодарю вас, синьора, – сказала я с болью в сердце, – но мне нравится работать в магазине Меле.

– Что ж, как знаете. Вы серьезная женщина, и я очень ценю вашу преданность компании. Но если вдруг передумаете, дайте знать.

Вскоре я снова в полном одиночестве брела по проселочной дороге между цветущими вишневыми деревьями и вдыхала аромат свежей травы в абсолютной, почти неправдоподобной тишине. Мой взгляд блуждал где-то за пределами прекрасной панорамы. Я больше не видела Неаполь, Везувий и лодки в море: передо мной расстилался только свободный горизонт.

Дни проходят, но пока ни одна из наших проблем не решилась. Дома тягостная атмосфера. Пьетро отказывается что-либо обсуждать. На этот раз он сам воздвигает стену между нами. Когда мы встречаемся за ужином, он с безразличным видом говорит о чем-то постороннем, и это выводит меня из себя. Я больше не верю его туманным обещаниям. По ночам я ворочаюсь в постели, обдумывая, что делать дальше. Совершенно ясно одно: если я не хочу пойти по миру с протянутой рукой, придется брать дело в свои руки.

В отношении финансов у меня больше опыта, чем у Пьетро: я видела, как велись счета в ателье Анны, да и сейчас нередко закрываю кассу в магазине Меле. Так что я купила книгу учета и начала записывать наши доходы и расходы. Узнав об этом, Пьетро страшно разозлился. Он сказал, что глава семьи – он и я не должна заниматься подобными вещами.

Меня все больше беспокоит сложившаяся ситуация. Пьетро должен немедленно чем-то заняться, хотя бы играть на фортепиано в кафе или давать частные уроки. Но я не осмеливаюсь говорить с ним об этом.

Утром, собравшись с духом, я сказала Кончетте, что мы не нуждаемся в ее услугах весь день и она может не приходить после обеда. Разумеется, она сразу поняла, в чем дело, и ответила:

– Синьора, что за глупости? Неужто вы станете пачкать руки, чтобы вымыть посуду? Я пришлю вам свою дочь, Розину, она будет помогать вам на кухне. Платите ей самую малость, è piccerella, si deve ancora imparare[86]. Сделайте одолжение.

Кончетта – добрая и чуткая женщина. Однажды, когда мы лущили горох, она вдруг сказала, что я, должно быть, много страдала; она поняла это по моей натянутой улыбке. И пока я с изумлением смотрела на нее, добавила:

– Видите sta allerìa[87] в Неаполе? Но все это притворство, и только. На самом деле Неаполь – сплошная nu dulore[88]. Тот, кто здесь живет, дышит этой болью, ощущает ее всегда и всюду.

Тогда я призналась ей, что она все поняла правильно: я потеряла всю семью. Она посмотрела на меня взглядом, полным сочувствия, и произнесла:

– Знаете, мне ведь тоже пришлось пережить смерть двух малышей… Не уезжайте в Нью-Йорк. C'avita fa' là?[89] Оставайтесь лучше здесь. Может, вы еще не поняли, но Неаполь вам подходит, он такой же, как и вы. И он вас исцелит.

Вернувшись домой, я обнаружила в спальне, на туалетном столике, письмо, оставленное Пьетро на видном месте.

Бедная тетя Амалия! Она не знает и не должна узнать об аборте дочери и том, что мои отношения с Джузеппиной прекратились. Именно поэтому она никогда не сможет понять, почему Джузеппина стала заниматься такими вещами и считает просвещение женщин своего рода миссией. Джо хочет избавить их от страданий, которые довелось пережить ей самой. И я рада за нее, потому что она нашла способ извлечь пользу из своего ужасного опыта.

Наверное, Джузеппина, как и я, нашла свой путь.

В последнее время я не могла найти ни минуты, чтобы вести дневник, хотя произошло много событий, о которых стоило бы написать.

Самое главное, что уже с августа Пьетро работает, – все благодаря Наталии, она оказалась настоящей подругой. Когда я рассказала ей о наших затруднениях, она предложила обратиться к родственникам Кармине, которые занимаются звукозаписью. Поначалу Пьетро и слышать об этом не хотел, но в конце концов из вежливости все же согласился. Я заметила, что пора посмотреть правде в глаза, ведь он до сих пор не нашел ничего стоящего, разве что несколько раз играл в танцевальных залах на побережье в Сорренто и участвовал в паре концертов под открытым небом. Но сезон подходил к концу, и ему оставалось только давать частные уроки. Он ничего не ответил, только буркнул:

– Схожу, раз уж тебе так хочется.

– Этот господин, Раффаэле Эспозито, – втолковывала я Пьетро по дороге, – владелец магазина у Сант-Анна-деи-Ломбарди. Он продает фонографы, граммофоны и пластинки.

– И какое отношение все это имеет к дирижированию? – язвительно поинтересовался Пьетро.

С трудом сдерживая раздражение, я пояснила:

– Наталия писала, что Эспозито и его братья открыли компанию по производству грампластинок. Я ведь тебе уже говорила. Наверняка у них что-нибудь найдется для тебя. Это не такая уж глупая идея.

У Сант-Анна-деи-Ломбарди мы спросили продавца газет, где находится магазин дона Эспозито.

– Вы ищете Раффаэле Фрунтино[90]? Вон там, второй дом!

Я покосилась на Пьетро, опасаясь, что, услышав прозвище Раффаэле, он тут же повернет назад. Но, к счастью, он никак не отреагировал.

Когда мы вошли, нас приветствовал темноволосый мужчина невысокого роста, который представился своим прозвищем – Раффаэле Фрунтино, хотя давно уже получил дворянский титул. Он принял нас в маленьком помещении, доверху набитом граммофонами и фонографами, так что внутри едва хватало места для двух стульев.

Первым делом Раффаэле сообщил, что обожает оперу, и даже начал напевать разные арии, демонстрируя Пьетро свою осведомленность в этом вопросе. К моему облегчению, Пьетро рассмеялся, и я поняла, что Раффаэле пришелся ему по душе.

Дон Раффаэле рассказал, что именно из-за своей любви к опере он решил сам записывать музыку. Буквально из ничего он создал компанию, которая занимается теперь производством пластинок в сотрудничестве с крупной немецкой фирмой.

– Тут мы записываем музыку на диски из твердого воска, которые потом отправляем партнерам в Германию. Они отпечатывают с восковых дисков медные матрицы и отсылают их нам, а мы уже делаем никелевые копии. Но сейчас мы хотим производить все сами, чтобы не зависеть от немцев.

В последнее время в музыкальной индустрии появилось много новшеств. И у неаполитанцев хватило смекалки и способностей, чтобы с успехом их использовать. Дону Раффаэле нужен человек, который занимался бы аранжировкой, а также импортом и экспортом пластинок и матриц. Пьетро же, помимо того, что является профессиональным музыкантом, долго жил в Нью-Йорке и говорит по-английски, а потому идеально им подходит.

Мне эта работа показалась хорошей, но я сразу поняла, что Пьетро откажется. Он выслушал дона Раффаэле со знакомой мне снисходительностью, поблагодарил его и заявил, что ему все это неинтересно, ведь им нужен скорее не музыкант, а делец, каковым он себя не считает.

Дон Раффаэле прищурился и посмотрел на Пьетро оценивающим взглядом.

– Значит, просто работа вам не нужна, – проговорил он. – Вы хотите работу на блюдечке с золотой каемочкой. Что ж, и такая у меня найдется. Я могу предложить вам такой же контракт, как Барне Фельшманну. Знаете его? Он дирижер в салоне «Маргерита». Вы можете дирижировать оркестром в студии звукозаписи, оплата – 75 лир в день за три часа работы. Что скажете, маэстро Малара?

Едва сдерживаясь от радости, я глянула на Пьетро, но его лицо выражало сомнение. Тем временем дон Раффаэле подробно объяснял ему будущие обязанности. Как руководитель оркестра, он должен подбирать музыкантов, а также отвечать за технику исполнения. Кроме того, ему предстояло прослушивать певцов, проводить репетиции и делать аранжировки. Владельцы требовали совершенства во всем, даже если записывались «народные песенки», как называл их Пьетро, а не арии. Студия звукозаписи будет называться Sirena, и они уже заключили немало контрактов с исполнителями.

Пьетро уже приходилось заниматься этим в Нью-Йорке, но здесь, в Неаполе, такая работа ему претила. Ему казалось унизительным дирижировать в студии, а не перед публикой.

– Подумайте, маэстро, насколько благородна эта работа! Ведь вы сделаете музыку доступной для многих людей, у которых нет возможности посещать концерты!

Наконец Пьетро позволил себя убедить и согласился.

Пьетро каждый день отправляется в студию звукозаписи, но я вижу, что он несчастлив. Он, как обычно, пытается скрыть от меня разочарование под маской заносчивости, но я знаю, что при всей кажущейся самоуверенности его сердце разрывается от боли.

Но как бы то ни было, деньги нам нужны, и Пьетро откладывает большую часть своего заработка. Он постоянно твердит о возвращении в Нью-Йорк, но как только начинает фантазировать о том, чем будет там заниматься, я сразу меняю тему. Меня раздражают такие разговоры.

Вчера я отпросилась с работы, чтобы сходить с Пьетро в студию. Мне хотелось понять, чем он недоволен. Он удивился, потому что в Нью-Йорке я никогда не интересовалась его работой.

Я ожидала, что студия на улице Фория представляет собой театр в миниатюре, но все оказалось иначе. Когда-то это помещение служило конюшней, которую компания переделала под свои нужды. Меня усадили за стеклом перед студией – небольшой комнатой с низким потолком, обитой звукоизолирующей тканью, в которой никогда не разместить настоящий оркестр.

Помощники помогли Пьетро забраться на возвышение перед маленьким оркестром из десяти музыкантов. К каждому инструменту была приделана своеобразная воронка, которая поворачивалась то вправо, то влево, в зависимости от того, куда нужно направить звук. Сбоку от возвышения находилась еще одна огромная воронка, наподобие рупора, к которой, по знаку Пьетро, певец приближался или, наоборот, удалялся, в зависимости от музыкального момента. Конечно, это было совсем не то, что дирижировать в театре или на концерте под открытым небом.

Мальчик, внимательно следивший за временем с часами в руке, в какой-то момент подал сигнал, что надо начать запись заново. Дон Эспозито объяснил мне, что музыканты не уложились в отведенное время, которое ограничено канавкой диска.

Пьетро считал, что музыкой нужно наслаждаться вживую, но я все равно расчувствовалась, прослушав запись. Я вспомнила о Руджеро, который так радовался покупке граммофона, скрасившего его последние дни. И мне тоже захотелось купить граммофон и слушать диски, записанные с участием Пьетро.

– Ну, как все прошло? – спросила я Пьетро, когда он освободился.

– Плохо! Сухо и примитивно. Мы и так уже заменили трубы на смычковые, потому что звучание труб технически трудно передать. В общем, есть над чем поработать. Нужно совершенствовать саму систему.

Беря Пьетро под руку, я подумала, что на самом деле он слишком строг к себе и чересчур щепетилен. И всегда будет всем недоволен.

Сегодня я никуда не торопилась, делала все не спеша, как и положено в воскресенье. Я разогрела рагу, приготовленное Кончеттой накануне, и некоторое время сидела за столом, листая журнал. Через несколько часов мы с Пьетро и Сантино отправились на мессу в церковь Санта-Мария-деи-Верджини. Для Пьетро это очень важно, а я давно уже не верю в Бога.

После обеда мне наконец-то удалось уединиться в саду, как обычно по воскресеньям, если Пьетро не берет меня на концерт своего кумира Каравальоса. Аттилио сказал, что сейчас самое время высаживать рассаду, пока не наступили холода.

Мне нравится копаться в земле, обрезать сухие ветви, наблюдать, как распускаются бутоны. Это успокаивает и очищает мой разум. Но я была очень огорчена тем, что прекрасные розы, за которыми я ухаживала столько времени, засохли.

Услышав какой-то шум, я вздрогнула и с замирающим сердцем побежала посмотреть, что случилось. Оказывается, Сантино упал с садового стула. Он тут же поднялся и стал отряхивать ободранные коленки, но не проронил ни слезинки. Не позволив мне обработать ссадины, он сразу побежал к отцу и только при нем расплакался. Странный мальчик. Буквально вчера Пьетро рассказывал мне о разговоре с учителем. Тот утверждает, будто Сантино несчастлив, потому что у него совсем нет друзей. Дети дразнят его за американский акцент. «Вы же знаете, как это бывает с детьми», – сказал учитель. Но Пьетро не обратил на это внимания, он считает, что беспокоиться не о чем. Максимум через месяц мы вернемся в Америку.

Кажется, он говорит просто так. Мне в это совсем не верится.

Никогда не знаешь, какой день изменит нашу жизнь.

Я на собственном опыте убедилась, что даже самый обычный, ничем не примечательный или радостный и прекрасный день может обернуться горем и несчастьем. Поэтому я остерегаюсь говорить: сегодня я счастлива.

Вот что случилось три дня назад. Я вернулась домой, радуясь небольшой премии, которую получила на работе, и увидела Пьетро с перекошенным лицом. Нервно развязывая галстук, он заявил:

– С меня хватит, это выше моих сил! Я отказался от этой работы. Через две недели мы уезжаем. Я сыт по горло Неаполем и такой жизнью.

У меня перехватило дыхание, приветливая улыбка превратилась в ухмылку, а лицо – в непроницаемую маску.

– Ты чем-то недовольна? – вызывающе спросил Пьетро. – Или тебе жаль расставаться с этим чертовым магазином?

Он подошел к буфету, налил рюмку коньяка и залпом выпил.

Меня сильно ранил этот намек на мою якобы недостойную работу, его тон и тот факт, что он решил все сам, даже не посоветовавшись со мной. И как раз тогда, когда для меня все складывалось как нельзя лучше. Пришлось постараться, чтобы сохранить хоть какую-то видимость спокойствия. Когда я услышала свой бесцветный голос, мне показалось, будто он принадлежит кому-то другому:

– Что случилось? Почему ты ни с того ни с сего принимаешь такое серьезное решение, даже не поговорив со мной?

– При чем тут ты? Речь о моей профессии, о моем достоинстве!

Я хорошо изучила Пьетро и знаю: если он так себя ведет, значит, его гордость сильно задета.

– Пьетро, может, ты все-таки расскажешь мне, что случилось?

Он опустился в кресло и зажег сигарету. Не глядя на меня, как будто заново переживая случившееся, он рассказал, что случайно столкнулся с коллегой, который всегда был ему неприятен, и тот унизил его. Вот его слова: «Малара, до меня дошли слухи, что ты занялся народными песенками. Идея сама по себе не плоха, но я все же не могу понять, почему ты вернулся в Италию, когда все бегут в Нью-Йорк сломя голову, потому что для музыкантов там наступили золотые времена. Разве ты не собирался дирижировать собственным оркестром?»

Я не нашла в этих словах ничего унизительного или оскорбительного, но промолчала. В надежде, что все еще можно исправить, я попыталась утешить Пьетро. И вдруг поняла правду, в которой до сих пор не признавалась даже самой себе: я не хочу никуда уезжать.

– Разве ты не понимаешь?! – закричал Пьетро вне себя, вскочив с кресла и все больше распаляясь. – Я торчу в этой чертовой студии и трачу драгоценное время на жалкие песенки, пока всякие недоучки, которые даже палочку держать не умеют, отправляются в Нью-Йорк и добиваются успеха!

– Я не думаю, что у тебя унизительная или недостойная работа, – ответила я. – Твое имя будет на всех пластинках. Кроме того, не ты ли говорил, что многие великие композиторы сочиняли народные песни? Так почему же ты не хочешь их исполнять?

– Я не могу себе этого позволить. Я не так знаменит, как они, – сказал он, снова наполняя рюмку. – Это не то, о чем я мечтал. В студии все по-другому, это какая-то подделка, а не музыка.

Он подошел ко мне, посмотрел в глаза и добавил:

– Тебе не понять, каково это – работать день и ночь, чтобы приблизиться к мечте, оказаться в шаге от нее и в итоге остаться у разбитого корыта.

– Ты хорошо зарабатываешь, Пьетро, откладываешь деньги. Со временем ты сможешь нанять музыкантов и создать свой оркестр…

Но он расхаживал взад и вперед, не слушая меня.

– Я начну с нуля. Возобновлю связи с Тосканини и остальными. В конце концов, я не последний, кто приедет в Америку.

– Но, Пьетро…

Я пыталась найти какой-нибудь аргумент, чтобы переубедить его.

– Мы уезжаем через две недели. Собирайся. Синьор Эспозито понял меня и одобрил мое решение. Я уже купил билеты на пароход.

Во мне все оборвалось. Я почувствовала, как падаю в бездонную пропасть.

– Ты купил билеты? Но как ты мог так поступить? А обо мне ты подумал? – чуть слышно проговорила я.

– О чем тут думать? Мы едем домой. Нью-Йорк – наш дом.

– Наш дом? Да ты понимаешь, что́ значит для меня вернуться в Нью-Йорк? Мой дом теперь здесь!

Пьетро с удивлением уставился на меня.

– Не понимаю, – только и сказал он.

Он не понимает? Он думает, будто я как по мановению волшебной палочки стерла из памяти все, что мне пришлось пережить в Нью-Йорке? Он не понимает, что вернуться в Нью-Йорк для меня означает снова погрузиться в океан боли, из которого я только сейчас выбираюсь с таким трудом? При одной мысли о Нью-Йорке я представляю весь этот ужас, смятение и неопределенность, которые пережила там. В тот самый момент я четко осознала: если я вернусь в Америку, то опять окажусь во власти своих кошмаров, и на этот раз навсегда.

Я старалась объяснить ему, но как передать словами то, что можно лишь почувствовать? Пьетро ничего не понял, даже когда я сказала ему, что ненавижу Нью-Йорк, ведь он отнял у меня годы, которые я могла провести с семьей.

– Ненавидишь Нью-Йорк? Но он спас тебя! Если бы ты не уехала, тебя бы…

Он осекся, сообразив, что зашел слишком далеко.

Я мрачно посмотрела на него.

– Нельзя было позволять тебе работать! Ты слишком привязалась к этому месту. Но ты ведь знала, что это ненадолго, что мы уедем!

– Ты сам своим поведением, своей решимостью научил меня следовать за мечтой. Именно ты вернул мне способность чего-то хотеть и к чему-то стремиться.

Мы сильно поссорились. Ослепленные гневом, наговорили друг другу гадостей. В какой-то момент Пьетро признался:

– Витале был прав, когда говорил, что не стоит на тебе жениться. Мне следовало оставить тебя в Нью-Йорке, как я и собирался.

Я не помню, что сказала в ответ, – настолько эти слова вывели меня из себя. Помню только, что Пьетро приблизился ко мне, весь красный, и на мгновение я даже испугалась. Но он вдруг резко остановился, посмотрел мне в глаза и поцеловал в губы. Мой разум не хотел этого, но тело отреагировало иначе, и я не отстранилась. Между тем Пьетро все твердил:

– Ты моя, моя, как ты этого не понимаешь?

Наконец я перестала сопротивляться. Пьетро так сильно сжимал меня в объятиях, что я едва могла дышать. Потом он толкнул меня на диван и начал срывать с меня одежду.

Пьетро решил, будто таким образом укротил меня. Он уверен, что теперь я передумаю. Больше он не заговаривал об отъезде, считая его решенным делом. Как он может так ошибаться?

Сегодня утром, когда Пьетро уходил из дома, я попыталась его остановить:

– Давай поговорим, есть же какое-то решение…

Он молчал, держась за ручку приоткрытой двери.

– Пьетро, прошу тебя. Ты не понимаешь. Дело не в том, что я не хочу. Я не могу. Я этого не вынесу! – сквозь слезы крикнула я.

Наконец он взглянул на меня так, словно осознал, что я тоже человек, может, немного странный, но с собственной волей, которую он не учел. Он закрыл дверь и подошел ко мне.

– Ты ведь это не всерьез?

Я не ответила. Просто твердо, не отводя глаз, смотрела на него, чтобы он понял, насколько решительно я настроена.

– Ты думаешь, я откажусь от всего ради твоей прихоти?

– Я понимаю, для тебя это будет большой жертвой. Но я лишь прошу тебя немного подождать. Год, может, два. О, Пьетро, почему мы не можем остаться здесь? Я наконец-то чувствую себя спокойной как никогда. Мне нужно место, где я буду чувствовать себя дома, и Неаполь – именно такое место. Ты бы мог поискать работу здесь, возможностей достаточно. Мог бы дирижировать городским оркестром, попытать счастья на каком-нибудь конкурсе или еще что-нибудь…

– Значит, до тебя не доходит. Мы уезжаем! – крикнул он. – Даже если мне придется заставить тебя силой.

Я надолго замолчала, словно во мне что-то умерло.

– Я не могу, Пьетро, не могу.

– И ты думаешь, я оставлю тебя здесь одну?

Мне хотелось сказать, что я и так всегда одна, неважно где, но я сдержалась.

– Я люблю тебя, Костанца. Я обещал заботиться о тебе. Но ты делаешь все, чтобы это было невозможно… – Он заглянул мне в глаза и добавил: – Ты меня не любишь. В этом все дело.

Он произнес эти слова очень медленно, с потерянным видом, будто был уверен в том, что наконец-то раскусил меня.

– Не говори глупостей, – резко ответила я. – Ты знаешь, что я люблю тебя. Мои чувства к тебе здесь ни при чем.

– Прекрасно, значит, добавить больше нечего. Через две недели мы уезжаем. Начинай собирать вещи.

– Я не поеду, Пьетро, – холодно отрезала я.

И, услышав собственные слова, я сама удивилась тому, что осмелилась их произнести.

Мы ошеломленно смотрели друг на друга.

Потом он открыл эту чертову дверь и вышел.

Должно быть, пароход уже отчалил. Я смотрела в окно, наблюдая за тем, как опускаются вечерние тени и зажигаются уличные фонари и окна домов.

Утром я сказала Пьетро: «Попрощаемся дома». Мне не хотелось видеть порт даже издалека. Но сейчас я представляла себе корабль, подающий сигнал об отплытии, толпу рыдающих людей и закрывающиеся воротца, ведущие к трапам. Интересно, пытался ли Пьетро разглядеть меня в толпе в последней надежде, что я все же последую за ним?

Он уехал. Последние дни были для нас обоих такими хаотичными и мучительными, что у меня не хватало сил писать в дневнике. Мне было страшно излагать свои переживания на бумаге. Ведь когда пишешь, все становится еще более реальным и неотвратимым.

И вот я осталась одна в огромной квартире, погруженной в странную тишину, будто время остановилось.

Как только Пьетро и Сантино ушли, я побрела на кухню и тут же споткнулась об игрушечный оловянный трамвайчик, весело зазвеневший от прикосновения. Этого было достаточно: я подняла его и разрыдалась. Не знаю, что именно я оплакивала, – Пьетро, Сантино или эту игрушку, брошенную вот так, словно она ничего не значила для мальчика. Я подарила ему этот трамвайчик на день рождения, и он был так счастлив, а теперь оставил его здесь, среди других ненужных вещей, как будто и я сама, и все связанное со мной должно быть выброшено.

Я завернула трамвайчик в газету и убрала в коробку, где лежала собачка Гульельмо. Мои воспоминания о любимых малышах.

Потом стала думать о том, чем бы заняться, чтобы не поддаться отчаянию. Нужно было продержаться хотя бы до тех пор, пока пароход не отдаст швартовы, и тогда пути назад больше не будет. Я чувствовала себя как Одиссей, приказавший привязать себя к мачте, чтобы не побежать к сиренам.

Я отправилась в комнату Сантино и стала собирать разбросанные вещи – тетрадки, перья, мячик, воздушный змей. Собрав все в бумажный пакет, я написала на нем: «Кончетте». Потом пошла в гостиную и накрыла фортепиано суконной тканью. Меня будто охватило какое-то безумие, – хотелось поскорее уничтожить все, что напоминало о муже и мальчике. «Лучше сделать это сейчас, – думала я. – Потом будет только больнее».

Наконец я распахнула дверцы шкафа в спальне и, увидев пустое пространство и вешалки, выстроившиеся в ряд, точно бесформенные призраки, не смогла удержаться и снова расплакалась. Казалось невозможным, что я никогда больше не услышу привычные звуки фортепиано и топанье ножек Сантино!

Наше прощание вышло неловким.

– Ну вот, – сказал Пьетро, – все готово.

Он бросил на меня испытующий взгляд, как во времена нашего знакомства, будто этого периода жизни в Неаполе никогда и не было.

Я молчала, в горле застрял ком.

– Ты ничего не забыл? – пробормотала я не своим голосом.

Он огляделся по сторонам, чтобы убедиться в этом.

Вошел носильщик и спросил:

– Прикажете грузить, маэстро?

Пока носильщики таскали тяжелые тюки и чемоданы, я посмотрела на Пьетро и поняла, что он тоже думает о нашей первой встрече.

Мы обменялись горькими улыбками.

– Я пошлю тебе телеграмму, как доберемся, – хриплым голосом произнес Пьетро. В последнее время он слишком много курил. – Пока не найду жилье, можешь писать на адрес Витале.

Я кивнула.

– Сантино, поцелуй маму, – сказал Пьетро, повернувшись к мальчику.

– Пока, мама, – пролопотал Сантино, не поднимая глаз, скрытых козырьком фуражки.

Я не смогла сдержать слезы. Сантино впервые назвал меня мамой. Но для меня он был скорее братиком, чем сыном.

– Скоро увидимся, малыш. – Я прижала его к груди, и он замер в моих объятиях.

– Береги себя, – сказал Пьетро, подошел ко мне и прикоснулся губами к моей щеке, слегка пощекотав колючими усами, от которых, как всегда, пахло одеколоном.

– Ты тоже, – проговорила я сквозь слезы.

Мы ничего друг другу не обещали. Да и как мы могли? Я прошептала: «Постараюсь приехать, как только наберусь сил». – «Я сам за тобой приеду», – ответил Пьетро, потом взял Сантино за руку и направился к двери. Но вдруг оставил сына и бросился ко мне, крепко обнял и жадно поцеловал в губы. Потом повернулся и вышел.

Мы еще встретимся, я уверена в этом.

11

– Зина, а что было потом? Пьетро вернулся? – спросила я, поставив кофейник на плиту. Я читала дневник почти всю ночь, а потом так и не смогла уснуть.

– Нет, не вернулся. Через месяц после его отъезда Костанца поняла, что беременна, и написала ему. Как она говорила, Пьетро обещал приехать, чтобы познакомиться с дочерью, но так и не приехал. Он только прислал Костанце свое произведение, которое сочинил в честь рождения дочери, а потом просто умыл руки.

Зина замолчала, вздохнула и поднялась, чтобы достать кофейные чашки.

– Блаженный человек! Даже много лет спустя Костанца злилась, вспоминая о нем! Она никак не могла ему простить, что ради Сантино он был готов на все, а для ее девочки только прислал это сочинение – несколько нот, которые набросал в свободное время, пока сидел без дела здесь, в Неаполе. По крайней мере, тетя так говорила.

– Как это – «несколько нот»? Почему же тогда Костанца писала дочери, чтобы она приехала в Неаполь и забрала эту партитуру?

– Откуда мне знать…

– И почему Костанца с малышкой сама не поехала к нему в Америку? – не унималась я.

– Ах, не спрашивай! Я вообще не понимаю, как жена может жить вдали от мужа, да еще по своей воле. Но Костанца была не такой, как все. Когда Пьетро уехал, она сразу приняла предложение о работе в Сан-Карло. Сначала была помощницей костюмера, а потом начала сама создавать костюмы, которые ценились все больше и больше, так что со временем она стала заведующей театральной мастерской и главным художником по костюмам.

Невероятно! Моя прабабушка была художником по костюмам в Сан-Карло! У меня голова шла кругом от эмоций!

– У Костанцы была богатая фантазия. Ее модели для театра были очень оригинальны, как и те, что она позже создавала уже для собственного ателье. Она говорила, что так много работает ради будущего дочери, но мне кажется, ей просто нравилось этим заниматься. Постепенно работа стала самой важной частью ее жизни.

– А Пьетро так и не создал свой оркестр, как мечтал?

– Насколько мне известно, нет. Он руководил оркестрами разных ассоциаций, разъезжал по гастролям. По словам Костанцы, у него не было предпринимательской жилки, а это необходимо в таком деле, как собственный оркестр…

– Значит, ты больше ничего не знаешь о произведении, которое он написал для дочери?

– Уверена, партитура где-то тут. Я ведь ничего не выбрасывала. Но где именно она лежит – не помню.

Стало быть, партитура здесь, в этой квартире! Сама не знаю почему, я изобразила безразличие и сменила тему.

– Костанца и Пьетро так больше никогда и не увиделись?

– Нет. Было время, когда он как будто и в самом деле собирался приехать. Но началась война, и ему пришлось очень нелегко. Впрочем, думаю, он хотел оформить развод или, в лучшем случае, познакомиться с дочерью. Наверняка за столько лет… у него появилась другая женщина и, кто знает, может, даже другие дети. Но я никогда не обсуждала свои предположения с Костанцей.

– А она? Нашла себе другого мужчину? Судя по тому, что ты мне рассказывала, она была очень привлекательной женщиной!

– Конечно, у нее кто-то был. Я припоминаю одного мужчину, может быть, даже нескольких. Но тогда о подобных вещах не говорили. К тому же я ведь ее племянница, разве тетя могла подавать мне дурной пример? Как бы то ни было, а она оставалась замужней женщиной. Это сейчас по телевизору во всех подробностях рассказывают, кто, кому и с кем изменяет, так что сам черт ногу сломит.

– А Роза, моя бабушка? Что произошло между ней и Костанцей?

Я настолько увлеклась запутанной историей Костанцы, что упустила из вида этот важный момент.

– Роза ушла из дома и уехала из Неаполя. Она мечтала построить жизнь в другом месте.

Этот ответ показался мне туманным.

– Но, Зина, моя бабушка всегда говорила, что ее родители умерли! Она будто вычеркнула их из своей жизни. Почему?

– Она считала, что мать совершила много ошибок, и не смогла простить ее, – ответила Зина. – Обвиняла Костанцу в том, что она оставила дочь без отца, что не отвезла ее в Нью-Йорк и не познакомила с ним, не позволила ей самой поехать к нему, когда она достигла совершеннолетия. Роза была обижена и на мать – за то, что она не последовала за отцом, и на отца – за то, что он не вернулся в Италию. По крайней мере, так она говорила. Но я считаю, мать и дочь не должны разрывать отношения таким вот образом, что бы ни случилось.

Зина умолкла, погрузившись в воспоминания.

– Однажды, когда Костанца была уже в годах, она сказала мне: «Знаешь, Зина, думаю, я совершила много ошибок в своей жизни. Если бы не ты, у меня не было бы ни одного родного человека. Будто такая у меня судьба – всегда быть одинокой».

Я вспомнила, что бабушка Роза часто повторяла: «За ошибки нужно платить». Правда, я никогда не понимала, имеет ли она в виду себя или других людей.

Зина заметно расчувствовалась. Чтобы скрыть волнение, она встала и вышла, якобы в туалет. Антоньетта, которая все это время молча слушала наш разговор, проводила ее и быстро возвратилась на кухню.

– Костанца была плохим человеком, – сказала она. – Уж поверьте. Она никого не любила, даже родную дочь. Я живу здесь уже 60 лет и видела, как эта старуха обращалась с синьорой Зиной! Требовала, чтобы бедняжка выполняла любую ее прихоть. Костанца была точно карабинер! Заставила синьору Зину бросить преподавание и помогать ей в ателье. Ужасная была эгоистка. В жизни не слышала от нее доброго слова, никогда никого не приласкает, не обнимет…

– Да что ты такое говоришь, Антоньетта? – гневно воскликнула Зина. – Что ты можешь знать?! Ведь ты пришла сюда, когда она уже была стара!

Мы не заметили, как она вернулась.

– Бедная девочка в 16 лет обнаружила отца в луже крови! Что ты можешь знать о чувствах человека, пережившего такую трагедию! А потом землетрясение, из-за которого она потеряла всю семью! Потом муж, для которого музыка была важнее, чем она! Костанца была для меня как мать! Иди-ка лучше за продуктами, займись делом! И купи анчоусы! Хочу жареных анчоусов!

– Чего? Жареных анчоусов? Ну, как знаете! – с этими словами Антоньетта посмотрела на меня, будто говоря: «Вот и пойми ее», и вышла.

Зина села, бормоча что-то сквозь зубы. Кое-как успокоившись, она, будто сожалея о случившемся, взяла мои руки в свои и мягко произнесла:

– Прости, дорогая. Мне очень жаль! Не стоило так кричать!

– Не беспокойся, все в порядке.

– Просто я не выношу, когда о тете говорят плохо. Да, Костанца была не из тех, кто станет тебя целовать и тискать, но она взяла меня к себе, когда моя мать умерла. Она оставила мне все, что у нее было, беспокоилась о моем будущем. Научила меня шить, нашла мне хорошего жениха и выдала замуж. Вот что она для меня сделала.

– Разве ты не сама выбрала себе мужа?

– О нет! Я была глупенькой, застенчивой девушкой. Моей единственной любовью был английский солдат, с которым я познакомилась во время войны. Его звали Билл. Он говорил, что любит меня, обещал жениться. Но тетя Костанца сумела меня образумить. Она не хотела, чтобы я жила вдали от мужа, как она сама.

Зина вздохнула, как часто вздыхают старики, вспоминая о былом.

– Но хватит об этом. Мне хотелось бы посмотреть, как ты поешь на сцене в красивом платье и все такое… Ты будешь очень хороша с твоими волосами в свете прожекторов. Тебе ведь сделают прическу и макияж?

– Зина, давай сначала посмотрим, как пройдет прослушивание. Если меня примут в труппу, то лучшие места за тобой. Ты довольна? – ответила я и обняла ее.

– В этом доме не хватает молодости, детского смеха. Я привыкла к шуму, еще когда работала в школе. Мне это было в радость, а вот некоторые учителя вечно кричали и терпеть не могли детей. А я нет. Я и сама чувствовала себя ребенком рядом с детьми.

Я решила воздержаться от дальнейших расспросов, заметив, что Зина слишком взволнована.

– Давай продолжим позже. Сейчас мне надо идти, у меня встреча, – солгала я.

Я позвонила Йессике, и она предложила встретиться в музее Каподимонте, где у нее была экскурсия с немецкими туристами.

Мы расположились в парке на солнышке и стали обсуждать историю Костанцы.

– Как думаешь, она любила мужа? Ведь в дневнике она ничего об этом не пишет. Дирижер – это так романтично! Я бы точно в такого влюбилась, – заявила Йессика и залилась своим громким смехом.

– Даже не знаю. Зина сказала, что, узнав о смерти мужа, Костанца не проронила ни слезинки. Она просто закрылась в своей комнате и не выходила несколько дней, не хотела никого видеть.

– Ну, в этом нет ничего странного. Ведь она столько пережила, что плакать из-за мужчины, который бросил ее с ребенком, было бы уже слишком! С какой стати?

– Но в письме Розе она утверждает, что они любили друг друга. Думаю, так оно и было. Но если она его любила, то почему не поехала к нему? Она была еще молодой и смелой женщиной. Так почему же не сделала этого?

– А ты бы бросила все, чего добилась с таким трудом, – любимую работу, место, где тебя ценят? Чего ради ей было возвращаться в Нью-Йорк? Кем бы она там была? – заметила Йессика взволнованно. – Ведь в Неаполе она не только нашла себя, но и создала новую Костанцу, чтобы выжить. – Йессика вздохнула и добавила задумчиво: – Уж я-то понимаю, что это значит…

– Ты права. Похоже, Зина или сама Костанца о многом умалчивали или намеренно искажали какие-то факты.

– Иногда мы скрываем правду от самих себя, что уж говорить о других. Кроме того, не забывай: как бы мы ни старались восстановить события и факты, миром правят чувства и эмоции, а они непостижимы. Понять чувства умом невозможно.

12

Проснувшись на следующее утро, я сразу подумала о бабушке Розе и о том, как мало я о ней знаю. Я была еще совсем ребенком, когда она умерла, и, как наивная девочка, всегда представляла ее седовласой старухой, будто она такой родилась.

Все, что я о ней знала, касалось ее жизни после замужества – дом, муж, ребенок, – ничего интересного для маленькой девочки. Я знала только, что до рождения моего отца Роза преподавала физкультуру в средней школе.

Как-то раз бабушка показала мне черно-белую фотографию, сделанную в 1937 году во время парада на Олимпийском стадионе в Риме.

«Посмотри, твоя бабушка тоже была там в тот день», – сказала она. Но я не могла узнать ее среди множества девушек, одетых в одинаковые темные юбки и светлые блузки, и потому, по глупости, решила, что это просто бабушкины фантазии, и ни о чем не спросила. К тому же сама бабушка тоже никогда ни о чем нас не спрашивала. Она не интересовалась нашими школьными успехами и друзьями. Бабушка жила в своем мире, уж не знаю, в силу возраста или характера. Я была слишком мала, чтобы задаваться подобными вопросами. Сейчас я понимаю, что Роза была требовательной прежде всего к самой себе.

Я ее побаивалась. Когда мы с братом приезжали в Геную навестить отца, у меня всегда было ощущение, что бабушка внимательно за нами наблюдает: она разглядывала нас с головы до пят, будто старалась отыскать признаки вредного влияния нашей матери. В конце концов она выносила вердикт: слишком толстые или слишком худые, слишком бледные, слишком низкорослые, и это «слишком» всегда было чем-то негативным. Она выдавала нам по 10 тысяч лир и удалялась на кухню пошушукаться с приходящей служанкой, которую называла «горничной».

Иногда я помогала бабушке лущить горох, и мне приходилось быть крайне осторожной, чтобы не уронить ни одной горошинки.

Лишь однажды бабушка была ласковой со мной, и потому я хорошо запомнила этот эпизод. В тот день, не помню, по какой причине, я раскапризничалась, заплакала и стала звать маму. Бабушка посадила меня на колени, погладила по голове и начала рассказывать сказку о фее Моргане, которая жила в замке у моря. Она пояснила, что эту сказку рассказывала ей мама. Насколько я помню, это был первый и последний раз, когда она упомянула при мне о своей матери. Я успокоилась и попросила рассказать еще одну сказку, но она поспешно поставила меня на пол и заявила, что других сказок не знает.

Бабушка была довольно резкой со всеми, в том числе и с отцом, и никто никогда не разубедит меня в том, что именно из-за нее он не поступил в консерваторию. Папа очень любил музыку, постоянно слушал разные пластинки и прекрасно играл на фортепиано на слух. Когда я спрашивала, почему он не учился музыке, он всегда уклонялся от ответа. Точно так же он избегал разговоров о своих бабушке и деде, утверждая, что никогда их не видел и, насколько ему известно со слов матери, они умерли в Америке.

На кухне я обнаружила Зину, которая в фартуке возилась у плиты. Мы обменялись поцелуями в знак приветствия, как уже привыкли за это время, и она слегка потрепала меня по щеке.

– Сегодня я готовлю сама. У Антоньетты выходной. Раз в месяц она навещает родственников в деревне. Если у тебя нет срочных дел и ты останешься на обед, я угощу тебя изысканными блюдами, – с заговорщическим видом сообщила Зина и одарила меня лучезарной улыбкой.

Все еще сонная, я ничего не ответила.

– Но если у тебя какие-то дела, ничего страшного!

– Прости. Конечно, я с удовольствием останусь на обед, спасибо!

– Завтракай спокойно, не спеши. А я посижу рядышком.

Зине нравилось заботиться обо мне. И это трогало меня до глубины души.

– Зина, мне хотелось бы побольше узнать о своей бабушке. Ты встречалась с Розой, вы общались?

Зина помрачнела. Она поджала губы, будто боялась, что слова сорвутся с губ помимо ее воли. Я не торопила ее, К этому времени я уже достаточно знала ее, чтобы понимать: ей нужно собраться с мыслями.

– В каждой семье, моя дорогая, свои секреты. Иногда, если смотреть со стороны, через годы, они кажутся смешными и нелепыми, особенно вам, молодым. Но тогда мне было очень больно…

Зина снова погрузилась в молчание.

– Я видела Розу лишь однажды. Но мне этого хватило. Это ужасно – быть свидетелем ссоры между матерью и дочерью.

Я представила, как Роза и Костанца стоят друг напротив друга. Обе упрямые и решительные. И обе – сильные духом.

– Это было в Вербное воскресенье, накануне войны, – продолжала Зина. – Я пришла к Костанце с пальмовыми ветвями, чтобы пригласить ее к нам на Пасху. Мы познакомились всего несколько месяцев назад, и меня так тянуло к ней, что я всегда находила какой-нибудь повод повидаться с ней. В тот день, едва переступив порог, я сразу поняла: что-то не так. Костанца выглядела растерянной, нервной, даже голос звучал как-то по-другому. «Там моя дочь. Она пришла, чтобы забрать вещи, – сказала Костанца. – Подожди в гостиной. Мы сейчас придем». Мне показалось странным, что она не пригласила меня в комнаты, ведь она всегда принимала меня без всяких церемоний. В какой-то момент до меня донеслись голоса, которые становились все громче и громче. Роза кричала, что Костанца эгоистичная и бессердечная, что она не способна любить и никогда не любила ни отца, ни ее, собственную дочь. Костанца, мол, думает только о работе, о своих тряпках да о собственной внешности. И она, Роза, никогда больше не вернется в Неаполь, и ей нет никакого дела до проклятого ателье и этих жалких лоскутков. Костанца закричала еще громче, чем дочь: «Как ты смеешь презирать мою работу?! Да благодаря этим "жалким лоскуткам" у тебя есть еда и крыша над головой!» На это дочь заносчиво заявила, что все решения матери были ошибочными и принесли Розе одни страдания. И для нее единственный способ справиться с этим – жить так, словно мать умерла.

– О Боже! – воскликнула я. – Так и сказала?

– И не только сказала, но и сделала. Еще она сказала, что собирается заниматься тем, за что ее ценят, вместе с людьми, которые ее уважают. И что она, по крайней мере, будет хоть чем-то полезна своей стране…

– И чем же она занималась?

– В те годы Роза организовывала спортивные мероприятия для молодежи. Она стала важным человеком и разъезжала по всей стране. Так вот, Костанца что-то ей ответила, но я не расслышала. Вдруг Роза захныкала, будто обиженный ребенок. Она бормотала сквозь слезы, что Костанца самый ужасный человек на свете, что она сделала все нарочно, из зависти, – хотела заставить дочь страдать, как страдала в свое время сама! И отец поступил правильно, бросив ее в Италии. А Роза ее ненавидит и знать не желает! После этих слов наступило долгое молчание. Наверное, Костанца влепила дочери пощечину. Я очень испугалась. Мне ведь было всего 15 лет.

Зина умолкла и с сомнением посмотрела на меня.

– Даже не знаю, стоит ли тебе такое рассказывать…

Я ласково погладила ее по руке и улыбнулась.

– Конечно, стоит, ведь это моя семья.

– Потом хлопнула дверь, и в гостиную влетела Роза. Она показалась мне моложе своих 28 лет. Ее смуглое лицо обрамляли густые темные волосы, она была ниже матери и не такая худая. Роза остановилась и уставилась на меня, явно не ожидая кого-то увидеть. Следом вошла Костанца. Она старалась держать себя в руках, но голос ее дрожал. «Отлично, – сказала Роза, бросив на меня косой взгляд, – вижу, ты уже нашла мне замену». Я вдруг поняла, что Роза сильно ревновала мать. Видимо, из-за того, что не чувствовала себя принятой. Она добавила, обращаясь ко мне: «Берегись, сестренка, моя мать очень злая женщина». Потом взяла чемодан и ушла. Костанца опустилась в кресло, не проронив ни слова. Я замерла, не зная, что делать и что говорить. В конце концов я решила пойти домой и стала надевать пальто. Тогда Костанца повернулась ко мне и сказала: «Я тебя провожу». Ей нужно было пройтись. И вот тогда, пока мы шли, она впервые рассказала мне кое-что о Розе.

Зина сделала паузу, чтобы выпить глоток воды. Эмоции переполняли ее.

– Но потом они все же выяснили отношения?

– Нет. Роза была верна данному слову: она вычеркнула мать из своей жизни, как будто она умерла. Костанца тоже не пыталась ее разыскать. Постепенно мне открывались все новые подробности их отношений. Костанца время от времени рассказывала мне о дочери, всегда как-то сбивчиво, больше обращаясь к себе, а не ко мне. По ее словам, в детстве Роза была очень мила и сильно привязана к матери. Она хотела всегда быть рядом с ней, наверное, потому, что росла без отца. Сразу после уроков бежала в Сан-Карло или в магазин Меле, сидела там в закутке и терпеливо ждала, пока мать закончит работу. Но дело в том, что Костанца никогда ее не заканчивала.

Зина покачала головой, словно и годы спустя все еще жалела и мать, и дочь.

– И вот, в непростой для девочки период перехода от детства к юности, Костанца вынуждена была отдать дочь в пансион. В то время она была совершенно поглощена работой и металась между театром и клиентами Меле. И тогда же начала потихоньку осуществлять свою давнюю мечту о собственном ателье. Костанца ночи напролет сидела над расчетами, желая убедиться, что денег, которые она откладывала и занимала, будет достаточно для открытия. В конце концов она поняла, что больше не справляется с дочерью, – продолжала Зина, как бы оправдывая Костанцу, – и решила, для ее же блага, отдать Розу в гимназию для девочек. Это школа-пансион, в которой учатся девочки из лучших семей города, кроме того, она находилась совсем недалеко отсюда, в квартале Верджини. Костанца надеялась, что это сделает Розу более самостоятельной и избавит ее от болезненной привязанности к матери. Родители многое делают из лучших побуждений, не так ли? И лишь потом понимают, что ошиблись.

Я кивнула.

– Но все пошло совсем не так, как надеялась Костанца. Когда Роза поняла, что ее хотят запереть в пансионе, она встала на дыбы. Обвиняла мать в том, что она ее не любит и хочет избавиться от нее. Однажды Роза случайно нашла письмо Пьетро, в котором он просил жену приехать к нему, как только девочка достаточно подрастет, чтобы выдержать путешествие. Святые небеса! Что тут началось! Роза обрушилась на мать с упреками, кричала, что осталась без отца по ее вине, требовала немедленно отправиться в Америку и разыскать его. В конце концов Розе пришлось смириться, и ее зачислили в пансион. Но училась она плохо и даже оставалась на второй год. Единственное, что она делала с удовольствием, – маршировала в форме на физкультурных парадах. Костанца не возражала, она была рада, что дочь заинтересовалась хоть чем-то.

– И что потом?

– Со временем все изменилось. Если в детстве Роза тенью следовала за матерью, то теперь старалась держаться от нее подальше под любым предлогом. Впрочем, насколько я поняла, Костанцу это не беспокоило. Она была уверена, что все наладится, когда девочка окончит учебу и начнет работать вместе с матерью. Через пять лет предприятие Костанцы стало приносить доход и зарекомендовало себя как ателье высочайшего класса. Костанца изо всех сил старалась утвердиться в мире моды и строила планы по расширению дела, посвящая в них дочь. Извини, я отвлекусь на секундочку.

Зина достала из коробочки маленькую таблетку и положила в рот.

– Роза молча слушала мать, но как только окончила школу, твердо заявила, что никогда не собиралась работать в ателье. Она сказала, что хочет уехать из Неаполя и поступить в Женскую академию физической культуры. Они сильно поссорились, и Костанца снова сделала ошибку, заставив дочь подчиниться. Она начала обучать работниц и потребовала, чтобы Роза ходила на эти занятия. Роза делала вид, будто смирилась, но сама, втайне от матери, поклялась, что поступит в академию даже без материнского согласия. Когда ей это удалось, она сообщила матери, что уезжает учиться в Орвието и не изменит своего решения. Понятия не имею, как она это провернула. Костанца и сама не знала, да и не спрашивала. Конечно, Костанца наделала много ошибок в отношениях с дочерью, я этого не отрицаю, но она была очень одинока, не могла ни с кем посоветоваться. Она часто говорила мне, как трудно одной растить дочь, особенно в этом районе, где все знают друг о друге всё, а в те времена на женщину без мужа смотрели с подозрением.

– Так Роза больше не вернулась в Неаполь?

– Нет. Они окончательно порвали отношения, и ни та, ни другая не пыталась их наладить. Вдруг, сразу после войны, мы получили из Генуи сообщение о свадьбе Розы, но без каких-либо подробностей. Она вышла замуж. Может быть, так она хотела сообщить матери, что жива и здорова. Но и это она сделала в своей манере, отправив матери лишь скупое сообщение о свадьбе, причем уже после того, как она состоялась. Костанца даже не знала, кто ее муж и чем он занимается. Альберто Фазани – вот как его звали, я вспомнила.

– Да, это мой дедушка. Но я никогда его не видела. Он был на 20 лет старше бабушки и очень богат. Я всегда удивлялась тому, что она вышла замуж за такого старика. И как это восприняла Костанца?

– А как ты думаешь? Естественно, плохо. Она несколько раз писала дочери, ведь теперь у нее был адрес, но та ни разу не ответила.

Я молча смотрела на Зину.

– Я понимаю, о чем ты хочешь спросить: почему она не села на поезд и не поехала к дочери? Я и сама часто задавалась этим вопросом. Когда я была моложе, я этого не понимала. Костанца говорила, что не может путешествовать, ей будто мешает невидимое препятствие. У нее был какой-то страх, наверняка психологи уже придумали этому название. Конечно, так оно и было. Со временем я стала замечать множество признаков, которые подтверждали это. Трудно объяснить все тому, кто не знал Костанцу: она считала, что заслуживает наказания и это якобы справедливо. Страдание казалось ей естественным.

– Но как такое возможно?

– Девочка моя, Костанца потеряла всю семью, это огромная трагедия. Она не смогла простить себя за то, что выжила, чувствовала вину. Это может показаться невероятным, но так и есть. Именно ее поведение с дочерью навело меня на такую мысль. Очень странная пассивность для женщины, которая в остальном была сильной, энергичной и предприимчивой.

Я пыталась осмыслить эту печальную историю, полную тайн и недомолвок, в которой многое остается неясным. Бедная бабушка Роза, если бы я могла поговорить с ней сейчас, я была бы к ней более снисходительна. А мой отец? Как мало я разговаривала с ним на эту тему.

– Вот видишь! Лучше бы я ничего тебе не рассказывала! Ты так расстроилась!

– Нет-нет, не беспокойся! В наши времена они могли бы пойти на семейную терапию или поучаствовать в каком-нибудь слезоточивом телешоу, – шутливо заметила я, стараясь разрядить обстановку. – Расскажи лучше об ателье Костанцы. Где ей удалось найти деньги на его открытие? Каким оно было?

– Ателье, ателье… Это была ее гордость. Костанца во всем себе отказывала и даже взяла небольшой кредит, чтобы открыть его. Неаполь в те времена был столицей моды. И женщины, и мужчины хотели хорошо одеваться. Неаполитанские ателье и портные были известны по всей Италии. Ателье Костанцы находилось на последнем этаже старинного особняка на площади Мартири, внутри все было отделано вишневым деревом, в примерочных стояли роскошные кресла, украшенные позолотой. Еще там был зал для показа мод. У Костанцы было много работниц, и она сама всем управляла. Ее клиентами были знатные и богатые неаполитанцы, к ней даже из Рима приезжали. Конечно, все это пришло не сразу. Она начинала с маленького ателье на улице Кьяйя, но очень скоро перебралась на площадь Мартири – самую элегантную в городе. И как только накопила денег, выкупила помещение. После смерти матери я переехала к ней. Костанца убедила меня обучиться ее ремеслу и помогать в ателье. Я не хотела бросать работу в школе, но меня обворожил мир моды, все эти синьоры в роскошных нарядах, которые приходили к Костанце. Она научила меня красиво одеваться, водила к лучшим парикмахерам города. Я не была красавицей, но Костанца говорила, что внешность не так важна, главное – хороший вкус. В основном я занималась приемом заказов и бухгалтерией. В общем, всем понемногу, в зависимости от нужд. А потом началась война, и с ней всему пришел конец. После войны Костанце удалось возобновить работу, и какое-то время дела шли неплохо. Но потом появились магазины готового платья, бутики, и ателье пришлось закрыть. Впрочем, ей уже было за 70. Листая модные журналы, она говорила, что высокая мода умерла, отныне женщины хотят быть похожими друг на друга как две капли воды.

– Да, с этим не поспоришь. А у тебя, случайно, нет фотографий ателье?

– Боюсь, что нет, точно не знаю. Открой вон тот ящик позади тебя. Возьми оранжевый альбом.

Я протянула ей альбом.

– Вот, это Костанца. Здесь она уже в годах. Посмотри дату сзади. Я не могу разобрать мелкие буквы.

– 3 мая 1953-го.

– А тут мы с ней в саду.

Пока я разглядывала фотографии, Зина рассказывала о том, как сильно Костанца любила это место и сад, за которым ухаживала сама, особенно после закрытия ателье.

С одной из фотографий на меня смотрела пожилая, но все еще стройная женщина с короткими волосами и худым лицом; она держала под руку молодую, невысокую, смущенно улыбающуюся Зину.

Большинство фотографий сделаны в саду, одна – перед каменным фонтаном, другая – у маленькой ниши, где женщины сидят в ивовых креслах среди розовых кустов. На третьей Костанца шутливо обнимает обеими руками ствол дерева.

– Как мило. Что это за дерево? Я видела его в саду.

– Это гинкго билоба. Мы часто в шутку обнимали его, чтобы проверить, насколько оно выросло.

13

До моего прослушивания и отъезда оставалось всего несколько дней. Настало время всерьез заняться поисками партитуры. Я была уверена, что она где-то здесь, в этой квартире. Я обвела глазами комнату, будто ища подсказку. Конечно, прошло уже больше 40 лет, и это затрудняло поиски. Наконец я решила не церемониться и посмотреть везде, где только можно, даже если придется перевернуть все вверх дном. Я начала с секретера. Вполне возможно, что партитура лежит где-то там, в куче других бумаг. Чего там только не было – старые квитанции, медицинские выписки, рекламные буклеты и прочее.

В глубине ящика, за ворохом всякой всячины, я обнаружила потайное отделение с дверцей из матового стекла. Конечно, вряд ли партитура поместится в таком маленьком пространстве, но я все же заглянула внутрь. Там лежала старая чековая книжка, рождественская открытка от Розы, где она, еще маленькая девочка, пишет о своей любви к матери, и вырезка из журнала 1968 года. Заинтригованная, я стала читать:

Каждый ящик в этой квартире скрывает целый мир.

Я продолжила поиски. Настала очередь прикроватной тумбочки. Сортируя бумаги и разрывая на клочки ненужные, я вдруг вспомнила о фортепиано прадеда. Интересно, что стало с инструментом? Здесь ли он еще? Я резко вскочила, так что разложенные бумаги и счета разлетелись по всей комнате. Но это меня не волновало.

В гостиной, как всегда, царил полумрак, ставни были прикрыты. Я включила свет и принялась стаскивать чехлы с мебели. И вот у стены показалось оно – старое фортепиано Steinway, черное и блестящее. На нем лежат потрепанные и пожелтевшие ноты, оставленные здесь Бог знает сколько лет назад, некоторые с оторванными обложками и перепутанными страницами, – Шопен, Бетховен, Шуберт, несколько страниц из учебника Беньямино Чези «Методика обучения игре на фортепиано» и, наконец, в самом низу, под кипой бумаг, большой белый конверт с почтовыми штемпелями.

С замирающим сердцем я достаю исписанные страницы и читаю: «Цветущий сад». Надпись сделана красивыми готическими буквами, как было принято в те времена. Я быстро переворачиваю страницу: «Камерная опера в одном действии. Композитор Пьетро Малара, либретто Франческо Пуоти и Пьетро Малары». И ниже посвящение: «Розе».

Я едва сдерживала слезы.

Между страниц лежала также пожелтевшая открытка с надписью: «Моей девочке, которую я еще не имел возможности обнять. Папа».

Произведение было небольшое, всего несколько страниц. Я просмотрела вступление, подняла крышку фортепиано и попробовала сыграть несколько нот. Честно говоря, я растерялась и не могла сообразить, что делать дальше. Потом вернулась в комнату за телефоном, позвонила своему бывшему преподавателю по вокалу, и он устроил для меня встречу с профессором Ганджеми из консерватории.

Когда я передала Ганджеми сочинение прадеда, я почувствовала невероятную легкость и прилив позитивной энергии. Но одного разговора с Марко оказалось достаточно, чтобы вся эйфория мигом улетучилась. Не вникая в суть дела, Марко заметил: «Если бы твой прадед был стоящим композитором, мы бы знали о нем». Я бросила трубку, решив, что не позволю этому человеку испортить такой прекрасный день. Светило солнце, и мне хотелось им насладиться. Я отправилась на улицу Сан-Себастьяно, чтобы пройтись по музыкальным магазинам. Кто знает, были ли они здесь во времена Пьетро Малары. Я была взволнована, и мне не терпелось поделиться с кем-нибудь своей радостью. Я позвонила Йессике и рассказала, что наконец-то нашла сочинение прадеда.

– Собирайся! Увидимся в отеле Santa Lucia, на побережье. Я угощаю!

Йессика не проявила особого энтузиазма, как я ожидала. Некоторое время она молчала, потом сказала, что скоро будет.

Я вошла в холл отеля и стала осматриваться по сторонам. Конечно, со времен Костанцы и Пьетро тут многое изменилось. Я приметила большие красивые зеркала в стиле модерн и спросила у швейцара, сохранились ли здесь еще какие-нибудь старинные вещи. Но он не смог ответить на мой вопрос, сказал только, что одно из помещений когда-то было зимним садом, а еще сохранилась широкая мраморная лестница, ведущая на верхние этажи. Я поблагодарила его, прошла в бар и выбрала место у окна с видом на улицу Партенопе и Кастель-дель-Ово.

В зале было пусто. Лишь в дальнем углу сидели двое японцев за ноутбуком. Вскоре появилась Йессика; она уверенно шагала на высоких каблуках, пряча лицо за огромными очками с темными стеклами.

– Где ты откопала эти чудные винтажные очки?

– Я берегу их для особых случаев, – ответила Йессика равнодушным тоном. – Ну что, поднимем тост за твою находку? Кстати, почему ты решила встретиться именно здесь? – добавила она, озираясь по сторонам.

Она была какой-то нервной, и я не могла понять почему.

– Не смейся, но мне захотелось пройтись по местам Костанцы и Пьетро.

– А, так у тебя паломнический тур, – небрежно бросила Йессика и уселась за столик.

– Они жили в этом отеле, когда приехали из Нью-Йорка. Только представь, как здесь было красиво, – гавань, рыбацкая деревушка… Жаль, что зимний сад не сохранился.

Официант принес напитки и закуски.

– Сегодня я совершила большую прогулку, – продолжала я. – Ну, знаешь, такой день памятников – консерватория, Академия изящных искусств, кафе Gambrinus, Сан-Карло, Палаццо-делла-Боргезиа. Оказывается, магазины Меле находились прямо напротив Сан-Карло. Ты знала об этом?

Йессика не ответила.

– Ты в порядке? Прости, ты не могла бы снять очки?

Ноль реакции. Я протянула руку, сняла с нее очки и ужаснулась: правый глаз распух так, что почти не открывался, а веко было ужасного фиолетового цвета.

– Ну вот, – чуть слышно произнесла Йессика, – теперь ты знаешь, что представляет собой мой мужчина.

И она снова надела очки.

– Мужчина?! Да разве это мужчина? Ты должна заявить на него в полицию! Хочешь, я пойду с тобой?

Наконец Йессика улыбнулась.

– Не беспокойся. Все равно я уезжаю. В Берлин. Я получила стипендию. Все уже готово. Я уверена, что поступаю правильно, и уеду без сожалений. И хватит об этом, давай лучше выпьем за твоих предков и насладимся этим великолепным видом. Выпьем за твою прабабушку, за ее мужество и выбор, который она сделала.

– Да! Libiamo ne' lieti calici![92]

14

В голове звучат слова и мелодия арии: «Che farò senza Euridice? Dove andrò senza il mio ben?»[93] Я еще не до конца проснулась, но звонок мобильника быстро вернул меня к реальности. Кое-как дотянувшись до тумбочки, я схватила телефон и сонно пробормотала нечто, напоминающее «Алло!».

– Лучилла Фазани? Это профессор Ганджеми. Мы с вами встречались пару дней назад. Извините, кажется, я вас разбудил?

– Нет-нет, профессор, я вас слушаю, – отвечаю я, выскакиваю из кровати и бегу на балкон, где связь лучше всего. На улице хлестал ливень.

– Вы еще не уехали? Если вы в Неаполе, я хотел бы с вами встретиться. Нам лучше поговорить лично.

– Буду у вас через полчаса.

Я быстро натянула первое попавшееся платье – с лоскутной юбкой и отделанное кружевами, хотя оно совершенно не подходило к случаю, обмотала голову шарфом, потому что зонт оставила в Риме, и выбежала под дождь. Добравшись до Сан-Пьетро-а-Майелла, я сбросила насквозь промокший шарф и сообщила консьержу, что у меня назначена встреча с профессором Ганджеми.

– Он ожидает вас в аудитории.

Лекция только что закончилась, и вокруг профессора толпились студенты, но, увидев меня, он прекратил разговор, быстро собрал бумаги и подошел ко мне.

– Идемте! – сказал он, торопливо пожимая мне руку.

Мы молча поднялись на второй этаж и вошли в его кабинет. Профессор сел за большой письменный стол и предложил мне стул. Он выключил телефон, не спеша достал из папки партитуру, спокойно положил ее на стол, снял и тщательно протер очки, а затем снова надел. Пока он проделывал эти манипуляции, я сгорала от нетерпения.

– Так вот, – произнес он и сделал паузу, которая показалась мне бесконечной. – Это произведение написал ваш прадед Пьетро Малара в 1911 году. Не могли бы вы рассказать, почему рукопись оказалась у вас только теперь?

– Как я уже говорила, – по чистой случайности. Я нашла ее среди старых бумаг моей прабабушки.

Профессор посмотрел на меня так, будто я пациент, а он врач, который пытается понять, не скрывают ли от него какие-нибудь важные для постановки диагноза симптомы.

– Значит, это произведение никогда не исполнялось?

– Насколько мне известно, нет. Прадед написал его для своей дочери. По крайней мере, так следует из посвящения.

– Видите ли, дело в том… – проговорил профессор, на мгновение опустив глаза на партитуру. – Если все так, как вы говорите… Словом, это невероятно прекрасное произведение!

Только теперь я осмелилась выдохнуть и осознала, что все это время сидела затаив дыхание.

– Тут есть, – очень медленно продолжил профессор, – совершенно изумительные места. Например, где тема моря предвосхищается лишь инструментальным пассажем… – Профессор пошелестел страницами. – …Или вот, рассвет в саду, восход солнца и раздающийся вдали звон колоколов… Да и некоторые стилистические решения довольно оригинальны. Особенно в той сцене, где все персонажи собираются вместе. В контрмелодии простолюдины в грубой реалистичной манере жалуются на нищету, голод и страдания, в то время как главный герой поет о своей любви в очень лиричных, нежных тонах.

Ганджеми закрыл ноты, встал и протянул мне руку.

– Ваш прадед был великим композитором, поверьте!

Я с трудом сдерживала переполнявшие меня чувства.

– Но если так, почему же Пьетро Малара не смог добиться успеха, к которому так стремился?

– У вас есть еще какие-нибудь его сочинения?

– Уверена, что они были, он писал до 1902 года, пока жил и учился в Неаполе. Но других сведений у меня нет. Я знаю, что он учился на курсе с Франческо Чилеа. После окончания консерватории прадед бросил композиторство и эмигрировал в США, где пытался построить карьеру дирижера. Думаю, там он ничего не сочинял. Это все, что мне известно.

– Может быть, в архиве найдутся его юношеские сочинения, ведь он учился в нашей консерватории…

Я кивнула.

– Вы хотите понять, почему он не добился успеха? Трудно ответить на этот вопрос. Могу только сказать, что в начале прошлого века Неаполитанская консерватория с недоверием относилась к веяниям из Центральной Европы. Произведения в такой манере не поощряли, хотя и не отвергали. Здесь очень скептически относились ко всему новому. Неаполь был сильно привязан к традиционной южноитальянской мелодике. Конечно, были и исключения, но их число крайне незначительно.

Я внимательно слушала, кивая время от времени.

– Чтобы это понять, нужно посмотреть произведения других студентов и выпускников консерватории тех лет. Быть может, стиль вашего прадеда был слишком новаторским, экспериментальным, даже революционным. Вы же знаете, какой бывает молодежь… Так вы говорите, что это произведение никогда не публиковалось и не исполнялось?

– Думаю, нет. Насколько я знаю, прадед начал писать его здесь, в Неаполе, когда жил здесь с женой. Затем он вернулся в Штаты и прислал партитуру в подарок дочери.

– Странный человек. Почему он даже не попытался опубликовать это? Впрочем, он такой не один. Часто музыканты – ранимые и впечатлительные люди. Одна неудача может привести к тяжелому творческому кризису и отказу от дальнейших попыток. Я уверен, что если бы тогда, в 1911 году, Пьетро Малара отправил партитуру издателю, ее непременно опубликовали бы. Это очень зрелое произведение. Я показал его коллегам, которых очень уважаю, и все они согласились, что в этой работе удивительным образом сочетаются традиции неаполитанской мелодической школы и инновации начала ХХ века. Очень жаль, что ваш прадед решил заниматься дирижированием и отказался от карьеры композитора. Если это так, он совершил большую ошибку.

– Да, по-видимому, вы правы.

И вот великий день настал. Несмотря ни на что, ночью мне удалось поспать, но утром я нервничала и волновалась как никогда. Я прекрасно понимала: это мой последний шанс.

Накануне вечером, извинившись перед Зиной, я ушла в свою комнату. Мне нужно было побыть в тишине. Зина тоже переживала, но старалась скрыть это. «Да ладно тебе, не суетись», «Иди-иди, дай мне спокойно посмотреть Джерри Скотти[94]», – говорила она. Однако через некоторое время я услышала стук в дверь, и на пороге показалась фигурка Зины. В руках она держала голубую коробочку.

– Я давно хотела тебе его подарить, – сказала она, протягивая мне прекрасное кольцо со змеями.

– Зина, оно великолепно, но я не хочу, чтобы ты расставалась с ним!

– Его подарила мне Костанца. Это кольцо принадлежало ее матери, и я буду рада, если оно перейдет к тебе.

Я надела кольцо на палец и крепко обняла Зину.

– Спасибо, дорогая, я тебя люблю, – вот и все, что я смогла выговорить.

– Ладно, ладно, я ухожу, не теряй времени, завтра такой важный день, тебе нужно выспаться, – грубоватым тоном проворчала старушка, чтобы не показывать свои эмоции.

8:00. Не опоздаю ли я?

Когда я натягивала юбку, сломалась молния. Я в ужасе бросилась к чемодану, чтобы найти подходящую булавку и застегнуть юбку. Бросив взгляд в зеркало, я заметила, что кружево, которое должно выглядывать из-под черной блузки, немного отошло. Нитку удалось вдеть в иголку только с третьей попытки. У меня тряслись руки, но я все же кое-как пришила кружево. Я так нервничала, что все валилось у меня из рук. Накрасив губы ярко-красной помадой, я снова посмотрелась в зеркало. «Хороша дамочка», – подумала я, брызгая на запястья парфюмерной водой A la nuit от Serge Lutens. Мне подарила ее Йессика, когда мы встречались в отеле. «Это волшебный аромат! – сказала она. – Перед ним никто не устоит. Ты всех сразишь наповал! Гарантирую! А заодно он будет напоминать тебе обо мне».

Несмотря на волнение, в Сан-Карло я вошла с высоко поднятой головой, расточая улыбки направо и налево, будто оперная дива. Я нервно вертела на пальце кольцо со змеями и ощущала в себе небывалую силу и решимость, неведомые ранее.

Я поднялась на сцену и отдала членам комиссии свои документы. Мне попались два сложных фрагмента, которые я довольно долго репетировала. Я почувствовала прилив адреналина, и ничто уже не могло меня удержать.

Когда я закончила петь, никаких комментариев не последовало.

– Хорошо, а теперь исполните что-нибудь на свой выбор, – попросил господин с бородкой.

Намеренно медленными движениями я вытащила из папки партитуру двух арий из «Цветущего сада». Взглянув на ноты, аккомпаниатор сразу понял, что это новое произведение, которое он никогда не исполнял. Он взглянул на меня с явным недовольством. И я его понимала, ведь он боялся ошибиться. Аккомпаниатор шепотом спросил: «Какой темп?» Я одарила его обворожительной улыбкой и взмахнула рукой, словно приглашая следовать за мной.

Когда я закончила, мне сказали спасибо и пообещали сообщить результаты позже. Но по лицам присутствующих я поняла, что прослушивание прошло отлично. Все сидели с разинутыми ртами.

Я всех поблагодарила, грациозно поклонилась и вышла, слегка покачивая бедрами.

Не успела я пройти и трех метров, как меня окликнули. Я обернулась с милейшей из своих улыбок.

– Да?

– Извините, синьорина, но что это за арии, которые вы исполняли последними? Никто из членов комиссии не знает их! Кто их написал?

– Маэстро Пьетро Малара, – ответила я, не переставая лучезарно улыбаться.