Женщина, которая жила у моря

1

– Она умерла, – сказала женщина, выглядывая из окна второго этажа.

– Она умерла! – повторила она громче, чтобы привлечь внимание другой женщины, которая терла грязной тряпкой дверь своего магазинчика.

– Господи, спаси и сохрани нас! – ответила та, осеняя себя крестным знамением.

Женщина в окне плотнее укуталась в легкую шаль и, будто разговаривая сама с собой, пробормотала:

– Нужно вынести ее отсюда как можно скорее.

Тем утром Мотт-стрит, как всегда, была заполнена людьми. Среди повозок, нагруженных матрасами, стульями, столами и прочим скарбом, носились мальчишки, гоняясь за собаками, кошками и курами, сбежавшими из своих клеток. Из распахнутых дверей женщины выплескивали на улицу грязную воду с креолином, и резкий неприятный запах пропитывал уличные лавки и выставленные в них товары.

Две недели у Эвелины держалась высокая температура. Всего два дня назад у нее был врач, который ничем ей не помог, лишь сказал мужу:

– У нее тиф. Не знаю, протянет ли она до завтра. Вам нужно все здесь продезинфицировать. Воду пить только кипяченую!

Доктор вымыл руки в тазу, потом сел за стол и начал писать. Он задавал стандартные вопросы о больной и ее семье. Муж сообщил, что он родом из Пальми, Калабрия, по профессии – дирижер. Врач отложил перо, поднял на него глаза и, нахмурив густые брови, переспросил:

– Дирижер оркестра?

– Да, дирижер. То есть пока нет… я только надеюсь найти эту работу, – сказал он дрогнувшим голосом. – Через несколько дней я буду играть в Нью-Йоркском филармоническом оркестре, заменяю коллегу.

Врач молча смотрел на невысокого, худого темноволосого мужчину. На вид он ничем не отличался от множества отчаявшихся итальянцев – неаполитанцев, калабрийцев, сицилийцев, с которыми доктору приходилось иметь дело каждый день. Трудно было представить этого человека на сцене. Присмотревшись внимательнее, он заметил, что мужчина – сплошной комок нервов, хотя изо всех сил старается скрыть свои страдания и растерянность.

– Мне очень жаль. – Врач покачал головой и продолжил писать. – Простите, я не назвал свое имя. – Он встал и представился: – Доктор Антонио Витале. Но почему мы никогда не встречались в клинике на Гранд-стрит? Вы еще у меня не были?

Пьетро молчал. Он не мог признаться, что знать не знает ни о какой клинике, что никто ему о ней не сказал, а может, он просто не обратил внимания, поскольку весь погряз в заботах, свалившихся на него в последнее время.

У него недоставало смелости поднять глаза.

– Надеюсь, вы не из тех, кто думает, будто в больницу попадают только для того, чтобы умереть?

Доктор исподлобья посмотрел на Пьетро и добавил:

– Теперь вам нужно подумать о ребенке. Если позволите, я бы взял его с собой в итальянский госпиталь Колумбус. Это на пересечении Двадцатой и Третьей улиц. Ему не стоит здесь оставаться, он может заразиться.

Пьетро кивнул.

– Я сделаю ему все необходимые анализы. Но и вам нужно прийти и провериться. И как можно скорее, прошу вас! Наш персонал говорит по-итальянски. Подпишите здесь и ни о чем не беспокойтесь, я обо всем позабочусь.

Пьетро снова кивнул и расписался.

– Заберете его, когда… Когда все закончится…

Доктор быстро сложил инструменты в сумку и протянул Пьетро визитку.

Сантино ушел молча, не проронив ни слезинки. Он был занят конфетой, которой угостил его доктор, чтобы отвлечь.

«Ну вот и все, это конец», – думал Пьетро, глядя на Эвелину. Ее лицо все еще хранило следы былой красоты, несмотря на пережитые страдания.

А ведь он обещал ей, говорил: «Вот увидишь, мы справимся, потерпи еще немного». Теперь он чувствовал себя виноватым из-за того, что привез ее сюда. В этот жалкий дом, где итальянцы десятками ютились в тесных квартирках, с единственным туалетом на этаже. Их семья еще хорошо устроилась: у них была собственная комната с окном и личный туалет, но этого оказалось недостаточно, чтобы уберечь Эвелину от антисанитарии, царившей во всем районе. Пьетро собирался подыскать новое жилье где-нибудь в другом месте, может, даже в Бруклине, но не успел.

А тут вдруг такая удача – заболел дирижер филармонического оркестра. Эвелина так обрадовалась. Но в тот же вечер она почувствовала себя плохо, ее несколько раз вырвало, и радость навсегда покинула их дом. И вот теперь его мечты начали сбываться: он будет дирижировать филармоническим оркестром. Но Эвелина уже никогда этого не увидит.

Пьетро закрыл жене глаза, встал и подошел к окну. Начинался дождь. Редкие мелкие капли быстро превратились в настоящий ливень. Улицы сразу опустели, словно по команде: торговцы закрыли свои лавки, возчики поспешно укрывали поклажу брезентом, а те, кто целыми днями слонялись на улице, вынуждены были вернуться в свои жалкие жилища. Вода щедро заливала брусчатку, вторгаясь даже в помещения на нижних этажах, будто хотела очистить это место от скверны.

Пьетро открыл дверь двум женщинам, которые, несмотря на риск заразиться, пришли, чтобы помочь навести порядок и обмыть тело. Обе промокли насквозь. Они предложили посидеть с телом, как положено, но Пьетро не хотел злоупотреблять их добротой и подвергать опасности. Кроме того, он желал побыть со своей Эвелиной наедине.

– Не беспокойтесь, все в порядке, – сказал он вежливо, но уверенно и проводил женщин к выходу.

В темной комнате, при тусклом свете свечей, Пьетро почувствовал, как его охватывает отчаяние. Он не был уверен, что справится, но он должен – ради несчастного малыша. Сантино всего три года. Значит, его сын, так же как и он сам, вырастет без матери. Только он никогда не оставит его.

Пьетро сидел на стуле у кровати жены, разрываясь между желанием отдаться боли и необходимостью сопротивляться ей. Он искал то, что помогло бы ему удержаться, и тут на помощь пришла музыка, которую он так любил. В его голове всплыла Первая симфония Малера: он мечтал исполнить ее в филармонии. Сначала музыка звучала сбивчиво, растерянно, но постепенно обретала уверенность и точность.

Первая часть симфонии, спокойная и плавная, как звуки природы, напоминала ему о детстве, о беззаботных годах юности, проведенных на морском берегу, о прогулках на гору Сант-Элиа, откуда «виден весь мир», как говорил его отец.

Вот звук рожка, которому вторят виолончели, трубы и тромбоны, гобои, флейты, кларнеты, – в них и ностальгия, и сладость невинного детства, потерянного навсегда. Потом военный марш, народный танец и реквием по погибшему охотнику. И тут же, на фоне скорбной темы, едва различимая мелодия шуточного канона «Братец Мартин».

Погрузившись в симфонию, Пьетро на мгновение позабыл о своей боли и сосредоточился на том, как бы он выстроил исполнение этого произведения. И очень скоро подобрал нужный ключ. Все вдруг стало ясно, как в миг Богоявления.

2

В ушах Пьетро Малары все еще звучала «Аппассионата» Бетховена, соната для фортепиано № 23, которую он заставлял своего юного ученика Филипа Брауна повторять перед экзаменом снова и снова, пока тот окончательно ее не возненавидел. Путь от жилища Браунов до итальянского госпиталя Колумбус казался Пьетро бесконечным. Улицы были заполнены людьми, и ему то и дело приходилось уворачиваться от прохожих. Но, начиная с Хьюстон-стрит, ты словно попадаешь в другой мир. С раннего утра тут кипит работа: повсюду стоят ограждения вокруг больших котлованов, вырытых для расширения метрополитена. В горячем воздухе висит запах гудрона, затрудняющий дыхание. Пьетро постоянно спрашивал дорогу, но, погруженный в свои мысли, сразу забывал, что ему отвечали.

Неделя, прошедшая после похорон, показалась ему вечностью. Словно все, что должно было случиться за два года жизни в Нью-Йорке, уложилось в эти несколько дней: похороны Эвелины, прослушивание в филармонии, а теперь еще и письмо из Бостона, которое он бережно спрятал во внутренний карман пиджака. Пьетро задумался, хватит ли ему денег, чтобы при необходимости заплатить за Сантино, и во сколько обойдется поездка в Бостон. Похороны, организованные местным ритуальным агентством, сильно истощили его сбережения. Но он обязан был сделать это для Эвелины. Ведь он втянул ее в эту авантюру и наобещал золотые горы. Многие дирижеры уезжали в Америку и возвращались знаменитыми.

Чтобы оплатить переезд, Пьетро нанялся в корабельный оркестр, да еще изредка удавалось немного заработать, играя на фортепиано. Публика восторженно аплодировала ему. Только Эвелина не могла слушать его игру. У нее не было подходящего платья, поэтому она была вынуждена оставаться в маленькой каюте второго класса, хотя была женой маэстро. Она не ложилась спать, пока он не вернется, и неизменно улыбалась, несмотря на все испытания.

На перекрестке ему пришлось остановиться и подождать, пока проедет колонна грузовиков, груженных длинными железными балками. Пьетро почувствовал, что ступни горят от раскаленного асфальта. Он подошел к полицейскому, который регулировал движение, чтобы узнать, куда направляются эти чертовы грузовики.

– It's iron for the Queensboro bridge![23] – отвечал тот.

Теперь понятно – это опорные балки для моста. Точнее, для двух мостов – Манхэттенского и второго, который должен соединить Манхэттен и Куинс.

Многие соотечественники Пьетро участвовали в возведении этих мостов. Каждый день сотни людей отправлялись на стройку в надежде получить работу. В вечно бурлящем Нью-Йорке места хватит всем!

Вдруг, сам не зная как, Пьетро очутился перед вывеской «Госпиталь Колумбус». Он остановился и прочел надпись на итальянском языке. Глубоко вздохнув, он толкнул дверь.

Пьетро вытер пот со лба и огляделся по сторонам. Внутри было пусто и свежо, как в монастыре. Лишь по бокам от входной двери стояли две скамьи и стол, заваленный бумагами. Одна из сестер решительно толкнула скрипучую дверь, и, заглянув ей за плечо, Пьетро увидел широкий коридор, по которому сновали люди с озабоченным видом.

– Я ищу доктора Витале. Вы не знаете, где я могу его найти? – спросил Пьетро.

Сестра предложила ему посидеть и подождать, пока она позовет доктора. Пьетро сел, вынул из кармана пиджака партитуру и погрузился в чтение. Доктор Витале застал интересную картину: в одной руке Пьетро держал листок, а другой дирижировал воображаемым оркестром.

– Что вы исполняете, маэстро Малара? Симфонию или, может быть, оперу? Лично я люблю итальянскую драму.

Пьетро очнулся. Он быстро убрал партитуру в карман и поднялся.

На вид доктору Витале было около пятидесяти. Густые волосы с проседью и более светлые усы добавляли ему авторитета. Но всего этого Пьетро совершенно не помнил. Он узнал только голос, глубокий и теплый.

– Ваш сын здоров как бык. Кстати, вы сдали анализы, о которых я говорил?

– Разумеется, – солгал Пьетро. – Все в полном порядке.

– Идемте со мной. Вы можете забрать Сантино.

Они пересекли холл и оказались в длинном коридоре с множеством дверей по обеим сторонам. В нос ударил едкий запах дезинфекции. Витале заговорил громче, словно заявляя о своем присутствии. Услышав его голос, пациенты, прогуливавшиеся по коридору, быстро вернулись в свои палаты. Они знали, что доктор любит тишину и порядок, и не хотели его огорчать.

– Спасибо, доктор! Огромное вам спасибо! Вы спасли моего мужа, – с этими словами к доктору подошла женщина и схватила его за руку, намереваясь поцеловать, но он быстрым жестом отстранил ее.

– Если вы действительно хотите меня отблагодарить, приходите к нам в свободное время. Наша больница существует благодаря помощи волонтеров.

Обернувшись к Пьетро, который почтительно ожидал в стороне, доктор пригласил его следовать за ним.

– Здесь, в Нью-Йорке, наши соотечественники мрут как мухи. Питаются плохо, живут в трущобах. Впрочем… Кому я рассказываю? Прошу прощения.

Они вошли в небольшой кабинет, чтобы взять с покосившегося железного стола медицинскую карту Сантино. Следом ворвалась медсестра.

– Простите, доктор. Я не знала, что у вас посетитель. Где нам разместить трех новых пациентов? У нас не осталось даже носилок.

– Как-нибудь устроим, мы же не хотим, чтобы они оказались в Бельвью[24], в этом ужасном лазарете… Не волнуйтесь, я об этом позабочусь, – с улыбкой ответил доктор.

В этот момент в комнату вошла невысокая темноволосая девушка и одарила присутствующих открытой улыбкой. На ней была форма медсестры и длинный белый передник. Она вела за руку Сантино.

Пьетро с трудом узнал сына. Сантино как будто стал выше ростом, от худобы и неопрятности не осталось и следа, а на щеках даже заиграл румянец.

Он наклонился, чтобы обнять сына, но мальчик ни за что не хотел отпускать руку девушки.

– Моя дочь Джузеппина. Она помогает мне в госпитале, – с гордостью представил девушку доктор Витале. – А это маэстро Малара.

Пьетро обратил внимание, что девушка во многом похожа на отца, у нее такие же густые брови и вьющиеся волосы. Заметив Пьетро, она стала поправлять выбившиеся из-под шапочки пряди.

– Очень приятно. Здесь все зовут меня Джо. Сантино прекрасно себя вел, он такой милый мальчик, – сказала девушка, поглаживая малыша по голове.

Пьетро Малара смотрел на них так, будто только что вернулся из дальнего путешествия.

– Простите, я не отблагодарил вас за все, что вы для меня сделали… Столько всего произошло… Я был, точнее, и сейчас тоже… несколько растерян…

– Не стоит благодарности. Расскажите лучше, как прошло прослушивание в филармонии, – отрезал доктор.

– Меня не взяли, – ответил Пьетро, глядя в пустоту.

Повисло молчание.

– Вероятно, вы хотите знать, на что я собираюсь жить в Нью-Йорке и способен ли содержать ребенка?

– Не принимайте близко к сердцу, но так и есть. Я беспокоюсь за малыша.

– Я приехал в Нью-Йорк по приглашению одной семьи. Видите ли, итальянцы, которые, как и я, окончили Неаполитанскую консерваторию, очень востребованы в Штатах, в том числе и в качестве частных педагогов для молодых людей, не имеющих возможности поехать в Италию, – ответил Пьетро с обидой в голосе.

Неужто его приняли за одного из тех несчастных, которые околачивались в больнице? Так вот какое впечатление он производит? Конечно, его черный костюм поизносился и кое-где покрылся пятнами, к тому же он не удосужился сменить воротничок. Обида улеглась. Доктор был прав: он действительно выглядит как бедный, опустившийся неудачник. Однако ему захотелось переубедить Витале.

– Вы очень любезны, что беспокоитесь о Сантино. Но у нас есть все необходимое, уверяю вас.

Он рассказал, что еще в Неаполе консерватория порекомендовала его семье Браун, которая искала учителя фортепиано для своего сына, и он, давно думавший о переезде в Америку, воспользовался этой возможностью.

Кроме того, он играет на органе в церкви Святого Петра, иногда подрабатывает в кафе или в танцевальных залах. А однажды его даже пригласили в кинотеатр, играть на фортепиано во время показов. В общем, дела идут не так уж плохо. Хотя, разумеется, в Америку он приехал не ради этого.

– Ну, хорошо. А вы уже нашли новую квартиру? Сделайте все необходимое, чтобы вывезти мальчика из этого квартала. К сожалению, он похож на сточную канаву. Поищите жилье неподалеку, чтобы не отдаляться от соотечественников. Ребенку нужны условия получше.

– Да, я как раз собирался этим заняться, но все не было времени. Меня пригласили в Симфони-Холл, в Бостон. Пока что предложили заменить коллегу, но это шанс показать себя. А дальше все как-нибудь сложится, я уверен.

– А как же Сантино? С кем он останется, когда вы уедете? – взволнованно воскликнула девушка.

Пьетро не ответил. Об этом он не подумал.

– Я…

– Вы могли бы… Почему вам не оставить его с нами, пока вы не найдете надежное пристанище? Видите ли, за это время мальчик очень привязался к Джузеппине.

– Ну, если Сантино не против… Но только на время, пока я не устроюсь в Бостоне. Я не могу и не хочу разлучаться с сыном, – порывисто добавил Пьетро.

– Договорились. А теперь, извините, мне пора.

Витале достал из кармана часы и повернулся к дочери:

– Уже поздно, мне нужно отдать распоряжения и заскочить в Бельвью. Надо поторопиться, в три я должен быть в порту.

3

Дверь в каюту была открыта. Костанца сидела на кровати в дорожном платье, рядом стоял закрытый чемодан. Антонио Витале поразил ее вид. Заметив, какой потухший у нее взгляд, как она осунулась и похудела, он нахмурился. Костанца почти не отличалась от тех несчастных эмигранток, которых он принимал в больнице. Хорошо, что он поговорил с медслужбой. А то решили бы, что у нее чахотка, и тогда проблем не оберешься.

Едва увидев Антонио, Костанца расплылась в улыбке, по инерции встала и шагнула ему навстречу.

– Девочка моя дорогая, мы о тебе позаботимся. Я уже поговорил с врачами, не волнуйся, – сказал он, обнимая ее.

Костанца выскользнула из его объятий, словно ее что-то беспокоило.

– Спасибо, дядя Антонио, спасибо за все, но я хотела бы попросить вас еще об одном одолжении. Помните синьору Сквиллаче, портниху? Она и вам шила. Мама доплатила ей и ее сестре за билет, чтобы они сопровождали меня во втором классе. Не могли бы вы и о них договориться? Умоляю вас, не допустите, чтобы их отправили на Эллис-Айленд[25]. На корабле о нем рассказывали ужасные вещи!

– Не беспокойся, пассажиров второго класса туда не отправляют. Но я постараюсь помочь им, чем смогу.

В эту минуту красивая темноволосая девушка с выразительными чертами лица заглянула в каюту, за ней стоял молодой человек с чемоданом.

– Я хотела попрощаться, Костанца, – сказала Наталия. – И поблагодарить за помощь с английским.

Костанца кивнула.

– Кармине записал для тебя название нашего магазина, – продолжала Наталия. – Обязательно навести нас. Мы, южане, должны держаться вместе, иначе ностальгия замучает. Правда ведь?

Костанца взяла записку.

– Дядя Антонио, далеко от вас до Бликер-стрит?

– Нет, милая, можно дойти пешком. Мы живем к северу от Вашингтон-сквер, – пояснил доктор, повернувшись к Наталии.

– Чудесно! Тогда будем вас ждать. Вы тоже приходите!

Костанца улыбнулась попутчице и пожала ей руку.

Сход на берег и разгрузка багажа оказались гораздо более долгими и сложными, чем предполагала Костанца. Она устала и огорчилась из-за того, что в общей суматохе не успела попрощаться с Анной. Тем не менее Костанца с интересом глядела по сторонам и жадно впитывала новые впечатления: огромная толпа, невообразимая суета, духовой оркестр, иностранная речь, гудки клаксонов, звонки трамвая, запах рыбы и бензина.

Нью-Йорк сразу захватил и ошеломил ее.

Доктор Витале подозвал одного из африканцев-носильщиков, слоняющихся по порту в ожидании пассажиров. Костанца с любопытством посмотрела на него, ведь она впервые видела темнокожего человека. Багаж погрузили в машину. Антонио объяснил, что из-за строительства метрополитена ехать придется долго. Зато она сможет посмотреть город.

Они выехали на широкую дорогу, забитую колясками, повозками и прочими транспортными средствами. Один за другим проезжали трамваи и автомобили. Костанца никогда прежде не видела столько машин. Она подскочила от неожиданности, увидев поезд, который на большой скорости промчался над ними.

– Это эстакада, – смеясь, объяснил дядя Антонио. Он показывал ей небоскребы, строящиеся мосты, Гудзон и прочее, что, по его мнению, могло произвести впечатление на юную девушку из Сицилии.

Крепко вцепившись в сумочку, Костанца с жадным любопытством разглядывала величественные здания с сотнями окон, огромные рекламные щиты и странные железные лестницы, прикрепленные к стенам домов. Но больше всего ее внимание привлекали люди, одетые кто во что горазд, с самыми разными чертами лица, телосложением и цветом кожи.

Жизнь в этом городе била ключом, словно ее приводил в движение какой-то невидимый механизм.

Еще когда они стояли на палубе, Наталия прокричала:

– Вот она! – И Костанца увидела посреди океана статую Свободы. Она привела ее в восторг.

Отцу наверняка понравилась бы эта своеобразная Мадонна, которую американцы разместили на небольшом островке, чтобы приветствовать прибывающих из дальних стран в надежде на новую жизнь. Она казалась такой сильной, уверенной, готовой к любым испытаниям.

Костанце понравилось, что символом Нью-Йорка была женщина. Она как будто поджидала ее, чтобы придать сил и мужества.

Витале жили на тихой улице, обсаженной кленами, в приятном районе неподалеку от Вашингтон-сквер. Улица была застроена красивыми четырех– и пятиэтажными домами с чугунными оградами, и Костанца не могла не заметить разницу между этим районом и тем, что она видела по дороге сюда. Автомобиль остановился у дома, на пороге которого стояли две женщины.

– Амалия! Джузеппина! – воскликнула Костанца.

Едва увидев ее, мать и дочь разрыдались и бросились обнимать и целовать гостью. Костанца не переставала всех благодарить, стараясь уклониться от бурных изъявлений чувств.

– Девочка моя, как ты выросла! Да у тебя только кожа да кости! Ну, ничего, я о тебе позабочусь. Я уже и обед приготовила. Входи, входи, дорогая, чувствуй себя как дома.

Костанца даже не успела снять шляпу, как женщины подхватили ее под руки и повели показывать дом. Он был так не похож на сицилийские особняки! Комнаты крошечные, точно коробки, коридор тесный, простая ореховая мебель и, конечно, никаких балконов. Костанца невольно вспомнила дом Витале в Мессине, с картинами на стенах, позолоченными зеркалами, старинной мебелью и фамильными сервизами. Джузеппина указала на небольшой столик в гостиной, где стоял граммофон.

– Ты непременно должна послушать Фернандо де Лючию[26], – сказала она, – у него такой чудный звонкий голос!

Амалия провела Костанцу на кухню и с гордостью показала свою новую утварь. Из кастрюль, стоявших на огне, раздавался знакомый запах томатного соуса и жареного сладкого перца.

– Удобства удобствами, но о такой еде американцы могут только мечтать! Аромат лимонов, томатов и базилика им и не снился. Этот город не пахнет, а воняет!

– Ну зачем ты так, мама? – упрекнула Джузеппина. – Это потому, что ты бываешь только на Канал-стрит да в Маленькой Италии, у сицилийцев. Сходи хоть раз в Центральный парк!

Она покачала головой и бросила на подругу понимающий взгляд.

– А это комната Федерико, теперь здесь будешь жить ты.

Амалия открыла дверь в маленькую, скромно обставленную комнату. Железная кровать, покрытая синим трикотажным пледом, на тумбочке – лампа и книга в красной обложке. Костанца взяла книгу и прочла название: «Маленькие женщины».

– Да, это та самая книга, о которой я тебе говорила. Думаю, в Италии о ней еще не знают, – заметила Джузеппина. – Жду не дождусь, когда ты ее прочтешь, чтобы мы могли ее обсудить.

Костанца улыбнулась, отодвинула цветастую занавеску и выглянула на улицу. Ветка красивого клена закрывала вид.

– Тебе нравятся эти занавески? – вмешалась Амалия. – Джузеппина сама их сшила, для тебя. Видишь, как она тебя любит? А сейчас устраивайся поудобнее, освежись, умойся, ты ведь даже шляпу снять не успела. А мы пока накроем на стол. Здесь принято ужинать рано, не так, как в Италии. Они называют это dinner. Ха-ха, dinner, – повторила Амалия со смехом и пошла на кухню.

Костанца улыбнулась. Амалия слишком разволновалась из-за ее приезда, и Джузеппина не могла дождаться, когда мать оставит их наедине.

В дверь позвонили.

– Мой багаж! – воскликнула Костанца и поспешила к двери.

Она проверила квитанции и вещи: дорожный баул, шляпная коробка, маленький саквояж. Одного чемодана не хватало. Тут снова раздался звонок.

– А вот и он.

Костанца открыла дверь и увидела невысокого смуглого мужчину с темными волнистыми волосами. Одной рукой он держал за руку мальчика, а другой – небольшой чемодан.

– Простите, должно быть, я ошибся адресом.

Улыбка на мгновение преобразила его лицо, и оно сразу стало интересным.

– I must have come to the wrong place. I was looking for doctor Vitale[27].

Мужчина извинился и повернулся, чтобы уйти.

– Нет-нет, он здесь.

Костанца не знала, что делать и что говорить. Не стоило открывать дверь в чужом доме.

В этот момент появился носильщик с ее чемоданом. Мужчина посторонился, чтобы пропустить его. Тут подошла Джузеппина и бросилась к Сантино.

– Ты приехал, мой дорогой!

Костанца недоуменно посмотрела на подругу, но та не обращала на нее никакого внимания.

– Что вы все столпились у двери? – осведомился доктор Витале, тяжело дыша после подъема по лестнице. – Маэстро Малара, позвольте представить Костанцу Андалоро, дочь моего дорогого друга и коллеги из Мессины.

Пьетро Малара поднял шляпу и слегка поклонился.

– Прошу в гостиную, – сказала Джузеппина и взяла мальчика на руки.

– Благодарю, но не смею больше вас беспокоить. Вот вещи Сантино. Их немного.

Пьетро встретился взглядом с Костанцей и, сам того не сознавая, замер, не отводя от нее глаз.

Сегодня я впервые провела вечер одна, потому что всех Витале пригласили в гости. Они звали и меня, и вообще они всегда так добры ко мне, но потом выяснилось, что там будет Минази, который приехал в Нью-Йорк на какую-то конференцию, и я отказалась. Дядя Антонио так настаивал, что мне пришлось признаться: я не хочу встречаться с человеком, подтолкнувшим моего отца к самоубийству. Он сказал, что все было не так и когда я буду готова, Минази будет рад со мной познакомиться. Дядя Антонио деликатный и добрый, он все понял и оставил меня в покое. Чтобы его не расстраивать, я обещала подумать об этом.

Мне даже приятно хотя бы ненадолго остаться одной и спокойно поразмыслить обо всем. В последние недели у меня и минуты свободной не было, потому что Джузеппина показывала мне город. Она попросила небольшой отпуск в больнице, чтобы побыть со мной.

Поначалу она почти все время уделяла мальчику, которого они почему-то взяли к себе, и мы выходили только в Вашингтон-сквер, где малыш катался на пони. Но одну неделю Джузеппина целиком посвятила мне.

Теперь, снова встретившись с лучшей подругой, я понимаю, как сильно изменилась. По глазам Джузеппины видно, что она с недоумением спрашивает себя, куда подевалась та веселая болтливая девчонка, которую она знала. Но постепенно мы стали понимать друг друга, как раньше. Мы не говорили ни о моем отце, ни о Мессине.

Я первый раз пишу в дневнике с тех пор как приехала в Америку. У меня до сих пор голова идет кругом. В каком-то смысле я благодарна Нью-Йорку за то, что он освободил мой разум от призраков, угрызений совести и тяжелых раздумий. Теперь мои мысли заняты другим. Здесь совершенно другой образ жизни. Постепенно я привыкла ко времени обеда и ужина, к уличной еде, от которой неприятно пахнет луком, даже к странному маслянистому приторному пойлу, которое тут называют «кофе». Зато мне сразу понравилось, насколько свободны здесь женщины. Они могут выходить одни в любое время, спокойно разъезжают на трамваях и в метро, гуляют где хотят, и никому нет до этого дела. Какое невероятное чувство свободы!

К счастью, в городе, хотя он большой, хаотичный и многолюдный, довольно легко ориентироваться, так что я еще ни разу не заблудилась. У большинства улиц номера вместо названий, и, самое удивительное, здесь почти нет маленьких переулков и площадей, разве что две-три. Поэтому я часто не понимаю, сколько прошла и как далеко нахожусь от дома. Ездить на трамваях не так-то просто, потому что они всегда переполнены.

Что касается языка, то, хоть я и говорю по-английски, у меня с этим бывают трудности, потому что все говорят по-своему, в зависимости от того, откуда приехали, и часто используют непонятные выражения, вероятно, заимствованные из родной речи. Думаю, за месяц здесь я узнала больше, чем за годы учебы в школе. Прежде всего – о самих американцах. Кто они – настоящие американцы? Этот наивный вопрос я задала Джузеппине. Она ответила, что только со временем научилась различать людей по внешности и по одежде. Джузеппина рассказала об особенностях ирландцев, поляков, русских, евреев, хорватов, армян и, разумеется, итальянцев и африканцев. Последних я узнаю́ сразу.

Все эти люди – такие же иностранцы, как и я, но, кажется, они чувствуют себя здесь вполне комфортно, будто у себя дома. Стану ли я такой? Я часто спрашиваю себя: что я здесь делаю, кто я такая? Я не эмигрантка, не работница, не путешественница. Все, кого я вижу вокруг, даже случайные прохожие, кажется, точно знают, чего хотят. И прежде всего они счастливы быть частью развивающегося общества.

Но пора заканчивать. Прежде чем вернутся Витале, нужно написать Палидде, которая спрашивает меня о танцах и об американских юношах. Она и не подозревает, что итальянцев здесь не очень любят и им не так просто завести друзей. Что ей ответить? Не хочется ее разочаровывать, но и лгать я не могу. Напишу ей о молодом полицейском, который дежурит на Вашингтон-сквер и всегда очень любезен со мной. Даже пригласил меня пойти с ним в субботу на танцы. Здесь танцуют кекуок – это своего рода полька, довольно веселый и забавный танец. Разумеется, я отказалась.

Сегодня был важный день. И не потому, что случилось какое-то особенное событие, а потому, что я осознала важную вещь, когда быстрым шагом шла по Манхэттену. Я уже свыклась с шумом и ритмом жизни этого огромного города. Непрерывный трезвон трамваев, грохот колясок, суета и хаос на улицах, плеск волн и спокойное движение барж и паромов наполняют меня энергией, и впервые за долгое время я чувствую в себе желание участвовать в этой кипящей жизни. Только пока не знаю как.

Я нахожусь в Нью-Хейвене, Коннектикут, в доме доктора Минази. После долгих уговоров дяди Антонио я наконец сдалась. Мне пришлось уступить, потому что это важно для него, хотя у меня не было никакого желания знакомиться с этим человеком. О чем с ним говорить? Я думала, что Минази совершил ошибку, пусть и без злого умысла. Дядя Антонио утверждал, что он мучается чувством вины и что я не должна быть такой жестокой и безжалостной по отношению к человеку, который и сам сожалеет о случившемся.

Хотя я и не изменила своего мнения, я отправилась с дядей Антонио в Коннектикут, чтобы не огорчать его.

Я так разволновалась, когда мы приехали и шли навстречу Минази, что не заметила маленькую собачку, бросившуюся мне под ноги, споткнулась и едва не сбила с ног синьору. К счастью, эта милая женщина лишь рассмеялась, что немного сгладило неловкость. Признаться, они встретили меня очень тепло, как родную. Но мне пришлось вспомнить все, чему учила меня мать, и приложить много усилий, чтобы не показаться грубой и невоспитанной. Синьора Минази просила называть ее тетей Барбарой. Она сразу взяла меня под руку и повела показывать дом и сад, очевидно, чтобы немного ослабить напряжение, читавшееся на моем лице.

Потом мы уселись на веранде, чтобы, как она сказала, поговорить о своем, о девичьем, пока не явятся мужчины, которые куда-то исчезли. Мне было настолько не по себе, что я не знала, как реагировать на ее веселую болтовню. Я думала о том, что зря сюда приехала, и боялась нагрубить Минази, если он заговорит о болезни папы за чаем с печеньем, будто это тема для светской беседы.

Когда он сел напротив меня, я заметила, что у него такие же круглые очки, как у отца, но выглядит он старше, быть может, из-за лысины. Беседу поддерживали в основном синьора Минази и дядя Антонио. Они говорили о жизни в Коннектикуте, об американских университетах, вспоминали Мессину, а я украдкой наблюдала за ними. Лицо Минази покрылось испариной, хотя было не так уж и жарко, а его лежащие на коленях руки немного дрожали. Он чувствовал себя неловко, как и я, и это немного располагало меня к нему. Наконец, явно сделав над собой усилие, он принялся рассказывать разные истории из своего и отцовского детства. Дядя Антонио тоже вспомнил некоторые забавные моменты. Я невольно поймала себя на том, что улыбаюсь, – мне нравилось слушать истории о папе. Мне показалось, я тоже должна принять участие в разговоре, хотя бы из вежливости, и я, не задумываясь, спросила, действительно ли отца приглашали на работу в Йельский университет, как говорил Руджеро. Минази умолк, и я решила, что мой вопрос был неуместен.

– Думаю, он не поехал, потому что уже знал о своей болезни, – вдруг ответил он.

В эту минуту его жена под каким-то надуманным предлогом вышла из комнаты вместе с дядей Антонио. Я в панике встала, чтобы пойти за ними. Мне не хотелось говорить о болезни отца или выслушивать какие-то дурацкие оправдания. Если бы я могла, я бы тут же убежала из этого дома.

– Я никогда не прощу себе, что не понял, в чем дело, – сказал Минази. Он говорил так тихо и печально, что я с трудом разбирала слова. Я осталась только потому, что отчетливо услышала в его голосе страдание, которое так мне знакомо. И Минази начал рассказывать. Как оказалось, он пригласил отца в Йель на один семестр, и тот с радостью согласился. Он давно мечтал побывать в Америке, и Минази это было известно. Однако позже отец написал, что не поедет, поскольку не может отставить жену на Сицилии. Минази следовало бы понять, что это всего лишь предлог, ведь Доменико всегда был решительным человеком и не позволил бы Агате себя переубедить. Несомненно, он узнал о своей болезни и решил остаться в Мессине, чтобы пройти курс лечения.

Через восемь месяцев пришло то самое письмо, в котором он спрашивал его мнение о состоянии своего пациента, страдающего карциномой. Минази был не только коллегой, но и близким другом отца, они часто обменивались мнениями насчет самых тяжелых случаев. Он и представить себе не мог… И все же…

Минази говорил очень медленно, будто каждое слово давалось ему с трудом. В какой-то момент он прервался, словно не в силах продолжать.

– Лишь потом я осознал, что он и был этим пациентом, – добавил он. В его глазах стояли слезы. – Теперь мне не обрести покоя. Не думаю, что у него были шансы на выздоровление, но я бы мог его поддержать, дать какой-то совет…

Внезапно мне захотелось рассказать человеку, которого я так ненавидела все это время, подробности той ночи: как гремел гром, из-за которого никто не услышал выстрела, как я нашла папу лежащим в луже крови на столе и какую боль и гнев я испытывала… Он слушал, не перебивая. Наконец он взял мои руки в свои и произнес:

– Не думай, что Доменико поступил так из эгоизма. Он лишь хотел защитить вас от ужасных страданий, которые могли продлиться Бог знает сколько.

– Но, – возразила я, – если бы я знала об этом, я бы не тратила время на всякую ерунду, а проводила бы с ним каждую минуту.

Минази помолчал, будто подыскивал подходящие слова.

– Часто тяжелобольные скрывают болезнь от всех, не только от родных. Таким образом они обманывают себя: раз никто не знает, значит, болезни нет. Они стараются вести обычную жизнь, чтобы никто из окружающих не выражал сочувствия и не жалел их. Таким был и твой отец. Он предпочел уйти с достоинством.

Я улыбнулась. Вопреки ожиданиям, этот разговор успокоил меня, и я почувствовала, что примирилась с собой. Пока я думала, как сказать Минази, что я больше не обижаюсь на него, маленькая собачка принялась радостно лаять и прыгать вокруг высокого крепкого юноши, который подошел к нам с улыбкой на лице.

Атмосфера сразу изменилась.

– Костанца, позволь представить: мой сын Франческо, – улыбаясь, сказал доктор Минази.

– Фрэнк, папа, меня зовут Фрэнк, – уточнил тот, с любопытством поглядывая на меня. – Не слушайте отца, он до сих пор думает, будто живет в Мессине, да еще в прошлом веке.

Франческо сел напротив меня и взял канапе.

– Какой сюрприз для семейного ужина. Я только что приехал из Нью-Йорка, а вы откуда?

У Фрэнка довольно приятные манеры, он из тех, кого не волнуют всякие формальности, и поэтому в его присутствии все чувствуют себя комфортно и расслабленно, как и я. Так что я с удовольствием поддержала легкую непринужденную беседу.

В поезде на обратном пути дядя Антонио был очень заботливым и ласковым. Он сел рядом со мной, обнял меня за плечи и тихо спросил: «Все в порядке?» Я молча кивнула. Больше мы об этом не говорили.

Теперь я хочу поскорее написать домой, чтобы обо всем рассказать родным. Я очень по ним скучаю.

С тех пор как Фрэнк Минази поступил в Колумбийский университет, он почти все выходные проводил в Нью-Йорке, а не дома, в Коннектикуте. Его отец предпочел бы, чтобы он учился в Йеле. Витале не раз приглашали его по четвергам, в свой приемный день, но Фрэнк, занятый учебой и другими делами, так ни разу и не приехал. Однако с тех пор, как он познакомился с Костанцей, по какой-то причине все изменилось, и он стал все чаще бывать в доме Витале.

Теперь он поджидал Костанцу у катка, куда пригласил ее накануне. Он был совсем не уверен, что она придет, поскольку обычно она отказывалась. Но Фрэнк не терял надежду. Наконец он увидел, как Костанца подходит к катку под руку с Джузеппиной.

– Вы позволите? – сказал он, сняв меховую шапку и поклонившись.

– Если сможешь меня догнать…

И, оттолкнувшись, Костанца быстро заскользила по льду. Фрэнк улыбнулся и отправился следом. Он немного выждал, чтобы дать ей фору, а потом без труда догнал ее, поравнялся и на ходу обнял за талию. Это была их первая встреча вне дома, и поначалу Костанца беззаботно рассмеялась. Но вдруг резко остановилась и решительно высвободилась из его объятий.

– Немедленно отпусти меня!

Мимо промчались Джузеппина и Роберт Кейс, приятель Фрэнка, и, не останавливаясь, поприветствовали их. Костанца заметила, что многие пары катались в обнимку.

– Ты слишком быстро едешь, я боюсь упасть, – сказала Костанца, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал мягче.

Ей не хотелось отталкивать Фрэнка, но она не могла преодолеть неприятное чувство, которое вызывала эта чрезмерная близость. Она вновь медленно и плавно заскользила по льду, но без прежнего удовольствия. Что она вообще тут делает, ведь ей уже не 13 лет! Витале, как и каждое воскресенье, отправились в церковь, но Костанца, по обыкновению, отказалась пойти с ними. На мессе непременно будут их друзья и знакомые, а ей не хотелось поддерживать разговор со всеми этими людьми. День был солнечный и снежный, и чтобы не проводить его, глядя в окно на сосульки, свисающие с веток клена, Костанца решила принять приглашение Фрэнка, которое распространялось и на Джузеппину, и отправиться на каток.

Костанце казалось, что она сможет расслабиться на катке, где много людей и достаточно просторно. Но у нее не получилось: Фрэнк пригласил ее не просто так, и она прекрасно это понимала. Правда в том, что Костанца чувствовала себя комфортно лишь среди незнакомых людей, в рабочие дни, смешавшись с толпой на городских улицах. Здесь, в Нью-Йорке, у всех есть какая-то цель и четкий план по ее достижению, поэтому никто не бродит по улицам просто ради удовольствия, чтобы погреться на солнышке. Все заняты своими делами, и никто не обращает на Костанцу никакого внимания.

Фрэнк продолжал наматывать круги, задаваясь вопросом, что он сделал не так. Через некоторое время он снова приблизился к Костанце и взял ее за руку, затянутую в перчатку. На этот раз она не отстранилась.

Вчетвером они проехали несколько кругов, как вдруг небо заволокло тучами и резко похолодало. Они покинули каток и в изнеможении опустились на скамейки в теплом помещении. Роберт вызвался пойти сдать коньки.

– А он ничего, Фрэнк, – заметила Джузеппина, провожая взглядом Роберта, который удалялся от них размеренным спортивным шагом.

Костанца подумала, что ее подруга, кажется, опять собирается влюбиться, хотя Роберт совсем не похож на тех рабочих и иммигрантов, которые обычно были объектами страсти Джузеппины.

– Какие планы на вечер? – спросил Фрэнк, снимая шапку и поправляя волосы. – What do you like to do, Bob?[28]

Костанца поспешила ответить, что ей нужно на Бликер-стрит, навестить подругу, после чего, как всегда по воскресеньям, у нее урок английского языка в Ассоциации иммигрантов.

– Such a boring plan, ladies![29] – разочарованно покачал головой Боб и предложил посетить заведение, где наверняка ни одна из них не была и которое точно не одобрили бы родители.

Девушки быстро обменялись многозначительными взглядами, но Костанца тут же замотала головой.

– Не думаю, что…

– Да ладно, Костанца, давай пойдем! – восторженно воскликнула Джо. – Это же так здорово – побывать в запретном месте!

«Никелодеон» весело подмигивал прохожим электрическими огнями. До недавнего времени здесь была танцплощадка, которую посещали в основном местные девушки и рабочие, всю неделю трудившиеся на строительстве мостов. Но теперь новым развлечением стал кинематограф, и кинотеатры росли как грибы после дождя: желающие посмотреть фильм, который обычно длился не более 20 минут, стекались толпами.

– Continuous shows![30] – кричал кособокий парень, расхаживая взад и вперед по тротуару с афишей на шее. – Only five cents, affordable to everyone![31]

Девушки с любопытством оглядывались по сторонам. Толпа мужчин, женщин и детей, итальянцев, ирландцев, поляков и прочих выстроилась в очередь перед кассой и росла с каждой минутой.

Как странно было видеть в одном месте столько разных людей, которые никуда не спешат! На афише справа от входа анонсировались ближайшие сеансы.

– Watch your bags and wallets[32], – посоветовал Роберт, когда они входили внутрь.

В помещении было темно, накурено и плохо пахло. Шум заглушал музыку и голос певицы, которая развлекала публику, пока меняли пленку. Знали бы домашние, что Костанца и Джузеппина побывали в этом притоне!

Они заняли места в последних рядах. Экран засветился. Раздались крики и аплодисменты, но с первыми кадрами в зале, как по волшебству, воцарилась тишина. Пока на экране мелькали кадры прибытия поезда, Костанца почувствовала, как Фрэнк слегка коснулся пальцами ее волос и щеки. Она отодвинулась, но юноша не сдавался и, не отрывая взгляд от экрана, взял ее за руку. Костанце нравился Фрэнк. Она ценила его решительность и способность самостоятельно принимать решения, не дожидаясь одобрения родителей. Одним словом, он был полной противоположностью Альфонсо. Ей не хотелось терять этого парня, но она опасалась, что через какое-то время он устанет от ее постоянных отказов и от нее самой.

«Прекратишь ты уже или нет? Сейчас в морду получишь! Да пошел ты!» – раздался громкий голос из глубины зала. Через мгновение началась драка. К сожалению, в кинотеатрах такое случалось довольно часто.

Костанца испуганно обернулась и схватила Джузеппину за руку. Та ничего не замечала, утонув в объятиях Роберта.

– Нам лучше остаться на месте, – спокойно произнес Фрэнк. – Не волнуйтесь, они скоро успокоятся.

– Но почему это должно случиться именно сейчас? – недовольно проворчала Джузеппина, нехотя высвобождаясь из объятий Роберта.

Высокий крепкий мужчина сыпал удары направо и налево, укладывая на пол каждого, кто к нему приближался, в то время как несколько человек сзади пытались схватить его за шею.

– Обычная драка между иммигрантами из разных стран, – сказал хорошо одетый мужчина с сильным неаполитанским акцентом, сидящий рядом с ними. – Если так будет продолжаться и дальше, эти заведения быстро прикроют.

Вспыхнул свет. Заиграла музыка, в зал ввалились внушительных размеров вышибалы и, определив в толпе зачинщиков драки, подхватили их и выставили за дверь.

Фильм возобновился, но Костанца была слишком взволнована и попросила Фрэнка увести ее отсюда. «Так будет лучше, – подумала она. – В конце концов, это всего лишь глупое развлечение».

4

5

– Наконец-то ты здесь! – Анна бросилась навстречу Костанце, как только она появилась на пороге.

Ателье Сквиллаче располагалось в удачном месте, недалеко от кафе Bella Napoli и всего в нескольких шагах от банка Стабиле. Луиджи Сквиллаче был настоящим мастером своего дела: он уверенно резал ткань и с первого взгляда понимал, как подчеркнуть достоинства и скрыть недостатки любой фигуры. Он обладал особым знанием человеческого тела, и когда клиентка примеряла скроенное и наметанное платье, оно сидело идеально, оставалось лишь подогнать его на сантиметр в длину или в ширину.

Когда Сквиллаче приехал в Нью-Йорк, ему пришлось работать в огромном цеху в ужасных условиях, но он был так хорош, что очень скоро получил должность закройщика, потом нашел частных клиентов, с которыми работал на дому, изредка обращаясь за помощью к молодым стажерам. Хотя у Луиджи были небольшие сбережения и деньги, вырученные от продажи земли после смерти отца, ему все же пришлось взять кредит, который еще предстояло выплатить, чтобы открыть небольшое ателье. Дело пошло в гору, и вскоре ателье стало очень популярным среди состоятельных иммигрантов. Со временем появилась идея привлечь и женскую аудиторию, поэтому он с нетерпением ждал приезда жены и ее сестры. Луиджи относительно быстро удалось выбраться из нищеты, от которой страдало большинство его соотечественников. Он очень этим гордился и каждый день благодарил Бога.

Ателье было небольшим и занимало всего две комнаты. В первой, помимо примерочной, устроенной за ширмой, разместился деревянный прилавок, на котором громоздились рулоны тканей и были разложены эскизы модной одежды, специально привезенные из Италии. Вторую почти целиком занимал огромный раскройный стол. Кроме того, в ней стояли манекены и две швейные машинки. Здесь же предполагалось шить одежду для дам. Рабочие места располагались так близко друг к другу, что между двумя работницами нередко вспыхивали ссоры, и в конце концов Сквиллаче пришлось от них отказаться.

Анна, как и ее муж, была очень трудолюбивой и внимательно относилась к мельчайшим деталям. Она научилась ремеслу в 12 лет, у тети, которая шила для богатых дам Мессины. К 48 годам Анна была опытной и искусной портнихой, а сшитые ею платья идеально сидели даже на нескладной фигуре.

Мария, младшая сестра Анны, не слишком любила свою профессию. Быть может, потому, что ей часто доставалась самая скучная работа вроде пришивания пуговиц. Анна быстро обучила Костанцу кройке и шитью. Она также занималась административной работой, где требовалось знание английского языка, а с этим у Сквиллаче были проблемы.

В ателье Сквиллаче Костанца чувствовала себя как дома. Поначалу она приходила туда, чтобы навестить Анну, поговорить о своей семье и о Мессине. Она привыкла к Нью-Йорку, но все же очень скучала по дому. Ей нравилось вспоминать жизнь в Мессине, счастливые времена, когда отец был жив, а она встречалась с Альфонсо. Анна, которую Костанца с детства видела склонившейся над швейной машинкой в каморке у кухни, напоминала ей о доме. От нее как будто исходил запах дома и Мессины. Костанца часто просила Анну рассказать о событиях, которые сама она не помнила, потому что была слишком мала. Анна вспоминала старые секреты тети Джустины или какие-нибудь сплетни, пересказанные Кармелиной, и они вместе смеялись. Костанца передавала Анне последние новости, которые узнавала из писем родных. Все их разговоры сводились к воспоминаниям: «А помните ту галантерейную лавку рядом с нашим домом? А сады у моря, их еще называли Шале? А киоск, где продавали соленый лимонад?»

Костанце казалось странным, что вещи, которым она прежде почти не придавала никакого значения, теперь становились для нее такими ценными.

Однажды Анна попросила Костанцу сделать эскиз платья, которое она хотела выставить на витрину. Ателье пользовалось большим успехом, и Анна предложила Костанце нарисовать разные эскизы, как она делала для нее в Мессине, чтобы выставить их рядом с тканями для привлечения клиентов.

– Может, – сказала Анна, – ты сходишь в магазин Lord & Taylor и посмотришь, какие фасоны здесь в моде? Нам нужны клиенты поразборчивее да побогаче.

Костанце понравилась эта идея. Она любила заниматься творчеством, и ее работы всегда хвалили. Однажды она сделала для Гульельмо персонажей волшебных сказок в технике коллажа. Гульельмо завороженно наблюдал, как кусочки шелка, кружева, блестки, перья и прочие сокровища, которые Костанца откопала в маминой корзинке для шитья, превращаются в настоящих принцев, эльфов и фей. Таких сокровищ было сколько угодно в ателье Сквиллаче, где Костанца проводила все больше и больше времени.

Это место становилось для Костанцы вторым домом. Ей нравились звуки, нарушающие тишину мастерской, – скрип ножниц, разрезающих шерстяные ткани, шипение утюга, сопровождающее шум непрерывно движущихся колес и педалей швейной машинки «Зингер». Костанца и сама не знала почему, но эти звуки ее успокаивали. А особый запах мастерской, в котором смешались запахи мела, тканей и красителей, навсегда остался в ее памяти.

– Там тебя ждет какая-то дама, – сказала Анна, встречая Костанцу на пороге.

– Меня?

– Она говорит, что на одном приеме видела Элизабет Бертини в платье по твоим эскизам. Платье до того ей понравилось, что она хочет заказать такое же для себя.

Анна была заметно взволнована. Новые платья пока заказывали мало, в основном просили перешить старые, часто с чужого плеча.

Костанца быстро прошла в мастерскую, сняла перчатки, шляпку и скинула пальто.

– Давай все это мне, – торопила Анна. – Она уже давно ждет!

Полная женщина окинула Костанцу оценивающим взглядом.

– Это та самая, что придумала платье для Элизабет? Я думала, она постарше, с опытом.

– Да, это та самая девушка. Она еще молода, но очень талантлива, – заметила Анна.

Клиентка заявила, что ей нужно свадебное платье, которое подчеркивало бы достоинства ее фигуры, как платье подруги.

– У вас уже есть какие-то идеи или пожелания?

Анна дождалась, пока клиентка поговорит с Костанцей, и только после этого сняла мерки и предложила выбрать ткань.

– Слава Богу, еще один заказ, – удовлетворенно сказала она, возвращаясь в пошивочную.

Синьор Сквиллаче молча, как всегда, посмотрел на нее поверх очков, одобрительно кивнул и продолжил работать иглой.

– Еще заказ? Сил моих больше нет. Такая жизнь не для меня, – недовольно проворчала Мария, не на шутку разозлив сестру.

– Не будь дурочкой, нам нужны деньги! Смотри, как бы не услышал Луиджи! Запомни: горек хлеб чужбины, заработать его за границей не так просто!

– Вот найду себе мужа, тогда посмотрим…

В свои 32 года Мария все еще надеялась выйти замуж, родить детей, распроститься с мастерской и устроиться кормилицей, как ее тетки. Здоровье, слава Богу, у нее было хоть куда. Она мечтала о новых платьях, о приданом, о вкусной еде и даже о драгоценностях. Все это богатые дамы дарили кормилицам! И не надо гнуть спину и портить глаза за швейной машинкой!

Костанца сразу принялась за работу и набросала несколько эскизов. Розовая органза и пайетки на плечах придадут платью особый шик, как хотела клиентка. Увлекшись, Костанца засиделась в ателье допоздна, все остальные уже ушли. Глаза слезились от усталости, но оно того стоило. Костанца вдруг вспомнила, как караулила отца под дверью его кабинета, потому что входить к нему, когда он работал, было строго-настрого запрещено.

– Тебе нравится? – спросила она, как только ей позволили войти, протягивая отцу новый рисунок.

Отец, погруженный в работу, даже не взглянул, лишь сухо что-то буркнул.

– Фу, какой ты противный!

Лишь тогда отец оторвался от своих бумаг.

– В чем дело, Костанца? Разве ты не видишь, что я работаю? Выйди из комнаты! – отчеканил он строгим тоном, не допускающим возражений.

– Тебе ничего не нравится! – крикнула Костанца, покраснев от злости, а потом горько заплакала.

Отец протянул ей носовой платок.

– Это неправда, мне многое нравится. Нравится моя работа. Нравится лечить людей, учить студентов, а главное, мне нравится побеждать болезни, – спокойно сказал он. – А для этого мне нужно учиться, учиться и учиться. Но и тогда нельзя быть уверенным, что все получится.

– Зачем тогда учиться, если ты не уверен, что получится? – угрюмо пробормотала Костанца.

– В этой жизни никто ни в чем не уверен, но мы все равно должны стараться, хотя бы ради самих себя. Ты поймешь это, когда вырастешь. Я учусь и работаю, потому что это мне нравится и делает меня счастливым.

– Костанца!

Не переставая думать о платьях и эскизах, Костанца вышла наконец из мастерской и заперла ее на ключ. Она не заметила, что в темноте ее кто-то поджидает. Костанца даже вздрогнула от неожиданности.

– Если бы я тебя не окликнул, ты бы меня не заметила, милая барышня. Сам не знаю, почему я торчал здесь столько времени.

– О, Фрэнк! Это ты! Как ты меня напугал! – с облегчением выдохнула Костанца.

– Это уже четвертая… – сообщил Фрэнк, показывая ей зажатый в пальцах окурок, который он тут же бросил и растоптал. – Однако тебя заставляют работать допоздна! Не годится молодой девушке ходить одной в такой час! Уже стемнело!

Фрэнк говорил нарочито шутливым тоном, но голос выдавал его чувства.

– Ты куда-то пропал, – вырвалось у Костанцы.

Какое-то время они молча смотрели друг на друга, а затем, не сговариваясь, бок о бок медленно двинулись по темной улице. После того вечера в «Никелодеоне» Фрэнк больше не появлялся. Не прислал ни записки, ни телеграммы – просто исчез. Костанца часто думала о нем. Может, он готовится к экзаменам? Она понятия не имела, как устроен учебный процесс в Колумбийском университете, но предполагала, что на лето Фрэнк, скорее всего, возвращается к родителям в Коннектикут. Впрочем, сейчас уже конец сентября, что же случилось?

В последнее время Костанца чувствовала какое-то смутное беспокойство, которому не могла найти объяснения. Сначала она думала, что это связано с женским циклом, потом – с приближающимся днем рождения отца. Но теперь, когда она шла по улице рядом с Фрэнком, на душе стало спокойно. Костанца и представить себе не могла, что молчание, которое всегда означало для нее одиночество, боль и смерть, может приносить радость и умиротворение. Ей хотелось бы бродить так часами, погрузившись в свои мысли, и она надеялась, что Фрэнк не нарушит это приятное очарование.

– Я хочу кое-что тебе показать, – вдруг произнес он и, вместо того чтобы направиться к дому, повлек ее в сторону Ист-Ривер.

– Ладно, – ответила она и без всякого перехода добавила: – Что ты помнишь о Мессине?

– Помню фонтан, какие-то лестницы, террасу, в общем, не так много. Я ведь жил там только до четырех лет. Правда, потом приезжал пару раз, пока были живы бабушка с дедушкой, но их дом был за городом.

– А когда твой отец уехал в Америку?

Микеле перебрался в Нью-Йорк, когда Фрэнку было три года. Там он окончил Медицинский колледж Корнелла, а затем, как только устроился на работу, вернулся за семьей. Сначала он занимался исследованиями в области нейрохирургии в Колумбийском университете, а потом перешел в Йель.

Костанца слушала с большим интересом.

– А ты? Ты чувствуешь себя сицилийцем или американцем? – наконец спросила она.

– Я… – задумался Фрэнк, – ни тем, ни другим. Такое часто бывает с иммигрантами. Они и сами не знают, кто такие. В Сицилии я Фрэнк, американец, а здесь…

Фрэнк смиренно пожал плечами, потом остановился и добавил:

– Хочу показать тебе одно место, где я часто бываю. Его мало кто знает. Нужно пройти через калитку, она немного заржавела, так что будь осторожнее, а потом мы окажемся прямо на берегу. Тебе понравится!

Фрэнк подал ей руку, и Костанца, немного поколебавшись, протянула свою.

Пройдя через калитку, они оказались на влажной земляной насыпи, поросшей редкими кустиками травы и усеянной какими-то обломками. Костанца чуть не упала, споткнувшись о канаты, валяющиеся возле бочки, но Фрэнк быстро подхватил ее сильной рукой, и на этот раз она не стала уклоняться от физического контакта. Они продолжили путь по ухабистой тропинке.

– Куда мы идем? Мне уже пора домой, – спохватилась Костанца, которая была немного напугана, но в то же время не хотела разрушать очарование момента.

– Просто иди за мной, – только и сказал Фрэнк.

Так, понемногу продвигаясь вперед, они достигли берега реки и подошли почти к самой кромке воды. Перед ними раскинулся песчаный пляж, освещенный восходящей луной и яркими огнями города.

– Люблю это место. Я часто сюда прихожу.

– Как здесь хорошо!

Костанца наклонилась и опустила руку в воду. Фрэнк подобрал камешек и с размаха бросил его в реку.

– Скажи, Костанца, ты собираешься возвращаться в Мессину? Или хотела бы остаться здесь навсегда? – небрежно поинтересовался он.

Костанца водила рукой по водной глади, будто не слышала вопроса. Потом резко выпрямилась.

– Я часто предлагала Джузеппине съездить к морю, а она всегда отвечала, что море есть море, хоть его и называют тут рекой. А мне хотелось бы побывать на Кони-Айленде, посмотреть на пляж, омываемый океаном.

Фрэнк слушал ее с серьезным лицом.

– Я так мало о тебе знаю. Ты удивительная девушка. Когда я предложил тебе пойти сюда, я был уверен, что ты откажешь.

– Ты намекаешь, что я сумасшедшая? – со смехом ответила Костанца.

– Не шути так. Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Мне нравится, как ты смотришь на мир, Костанца, серьезно.

Фрэнк осторожно приблизился к ней, но не пытался прикоснуться.

– Пойдем. Дома, наверное, уже волнуются.

– Знаешь, я столько книжек прочитал за последние месяцы. День и ночь занимался, не отрываясь от учебников. Вот почему я не приходил к тебе, хотя… – он на мгновение замялся, – очень хотел… Я не могу завалить экзамены. Жаль, что я потерял столько времени. Впереди еще минимум два года учебы. Для меня это вечность… – Он немного поколебался и нерешительно добавил, пристально глядя ей в глаза: – А для тебя?

Костанца молча потупила взгляд. Ей хотелось свести все к шутке, но она не смогла найти подходящих слов и лишь сконфуженно улыбнулась.

Фрэнк проводил ее до дома и быстро чмокнул в щеку на прощание.

– Увидимся в воскресенье, – сказал он. – Я заеду за тобой в десять.

И сразу пошел прочь.

– Джо будет со мной, как всегда, – крикнула ему вслед Костанца, но он был уже далеко.

6

– Ты уверена, что оно мне идет?

Джо в зеленом платье матери, которое Костанца переделала для нее, с недовольным видом рассматривала себя в зеркало.

– Тебе не кажется, что в нем я кажусь толще и ниже ростом? – спрашивала она, поворачиваясь в разные стороны.

Костанца окинула ее рассеянным взглядом, вытряхивая на кровать содержимое своей сумочки – кошелек, носовой платок, карманное зеркальце и ключи.

– Мне кажется, ты вечно ищешь в себе недостатки.

– Ну хватит! Это невыносимо!

Джо нервничала, пытаясь уложить волосы так, чтобы по бокам лица спускались две пряди, как у модели из журнала Vogue, который Костанца принесла из ателье. Но для такой прически волосы Джо были слишком жесткими. Она снова недовольно взглянула на себя в зеркало.

– Какие у меня ужасные волосы!

– Послушай, Джо, не лучше ли собрать их в пучок? Сегодня ветрено.

Костанца посмотрела в окно, вздохнула и взяла зонтик.

– Поторопись! Фрэнк вот-вот придет.

– Я никуда не пойду, – ответила Джузеппина сквозь зубы, потому что во рту у нее была зажата заколка.

– Что это значит?

– Говорю тебе, я не пойду. У меня свои дела.

– Какие еще дела? Ты не можешь оставить меня с ним наедине!

Костанца рухнула на кровать.

– Чего ты боишься? Что он тебя поцелует? – Джо подошла к подруге, подчеркивая свои слова жестами. – Костанца! Это не может продолжаться вечно! Ты его потеряешь! Ты этого хочешь? Посмотри, как ты одета. Надень-ка лучше ярко-голубую блузку, она так тебе идет.

– Не одежда красит человека. Но не будем об этом. Неужели ты собралась в больницу? Ведь сегодня воскресенье. Всех больных не утешишь.

– Всех нет, а одного – вполне.

– В каком смысле?

– Я влюблена.

– Что?! Опять? И в кого же на этот раз? Да ты совсем с ума сошла!

– Теперь все по-другому!

– И кто он? Боб? Вечно ты влюбляешься в сирых и убогих.

– Нет, не Боб. И он вовсе не убогий, как ты говоришь. Знала бы ты, как он красив. Я люблю его, подруга. Думаю, мы поженимся.

– Правда? Почему же ты раньше ничего не говорила?

Джо уселась на край кровати рядом с Костанцей.

– Мы только месяц назад познакомились. Помнишь, я рассказывала тебе об инженере, который поранил плечо на стройке?

– Конечно.

– Его зовут Луиджи, ему 30 лет. И он не только красивый, но и очень умный. Стоит ему открыть рот, как я теряю голову. Я чувствую себя так… даже не могу объяснить. Когда я обрабатывала его рану, он не издал ни звука, хотя было видно, что ему больно. В прошлое воскресенье, когда тебя не было, он пришел на занятия по английскому языку. Когда я его увидела, мне показалось, будто солнце вдруг озарило всю комнату.

Костанца была поражена восторженностью подруги.

– Мы встречались пару раз, и этого оказалось достаточно, чтобы понять, как мы влюблены. И, похоже, он даже больше, чем я. Говорит, что не может устоять перед моими прелестями, – со смехом закончила Джо.

– Что ты имеешь в виду?

– Как это что? – снова рассмеялась Джо.

– Почему бы тебе не пригласить его с нами? Прошу, не бросай меня одну.

– Нет, он не хочет делить меня ни с кем. Да и я его тоже.

– Ну что ж, я рада за тебя, Джо. Ты уже рассказала родителям?

– Что ты?! Если бы мама узнала, она бы отправила меня в монастырь на все время, пока они гостят у Федерико в Калифорнии. Она бы ни за что не оставила меня одну. Но как только они вернутся, Луиджи придет просить моей руки.

Тронутая радостью Джузеппины, Костанца порывисто обняла подругу.

На другой стороне улицы, прислонившись к автомобилю с открытой дверцей, стоял Фрэнк.

– Прошу, синьорина, садитесь. Сегодня машина в вашем распоряжении. Что скажете? Вам нравится мой electric car?[37] Я арендовал его на все утро.

– Он великолепен, Фрэнк! Ты с ума сошел! – вскричала Костанца, не в силах отвести взгляд от машины, пока Фрэнк не мог отвести глаз от нее самой.

– А где же Джо? Я думал, мы и Роберта пригласим.

– Она сегодня занята.

Костанца уселась на переднее сиденье и подобрала юбки, чтобы Фрэнк мог захлопнуть дверцу.

– Итак, куда мы отправимся, леди?

– На Кони-Айленд, будьте любезны!

Костанце еще не приходилось пересекать Бруклинский мост, но она не раз останавливалась, чтобы посмотреть на него! Эта внушительная конструкция с множеством стальных тросов завораживала ее. Увидев мост впервые, Костанца сразу подумала о невероятных изобретениях, описанных в книгах Жюля Верна. И теперь, когда она ехала по этому мосту на настоящем автомобиле, она чувствовала себя героиней фантастического романа. Ей казалось, будто она летит на крыльях. И не только потому, что мост довольно высокий.

Они весело смотрели по сторонам, шутили и смеялись над всем подряд, будь то кучер, безуспешно понукающий лошадь, которая встала как вкопанная посреди дороги, или господин, бегущий за шляпой, подхваченной порывом ветра.

Фрэнк несколько раз непринужденно сжимал ее руку, но Костанца даже не замечала этого.

– К морю! Я отвезу тебя к морю! А потом покатаемся на колесе обозрения. Хочешь?

Бруклин, со своими серыми каменными домами, остался позади.

– О нет! Похоже, начинается дождь!

– Какая разница, Фрэнк! Море ведь никуда не денется, верно?

Всего несколько часов назад на Кони-Айленд обрушился ливень, распугав желающих прогуляться в воскресный день. Когда они добрались до аттракционов, карусели и колесо еще не работали, а киоски с хот-догами были накрыты брезентом.

Костанца много слышала об этом месте. Ей рассказывали о захватывающих дух представлениях с чудесными декорациями, о шоу с сиамскими близнецами и бородатыми женщинами, о танцах с оркестрами. Луна-парк обещал незабываемые впечатления и редко обманывал ожидания, но сейчас он выглядел заброшенным и унылым.

Впрочем, Костанцу все это мало интересовало, потому что она было очарована зрелищем, открывшимся перед ее глазами. Она радостно побежала к океану. Огромный пляж, шум волн, запах соли, мелкие брызги, летящие прямо в лицо, а главное – бескрайняя водная гладь, уходящая за горизонт, наполняли ее энергией и в то же время успокаивали, как было всегда.

Фрэнк догнал ее.

– Ты ведь не уедешь? Надеюсь, море не вызывает у тебя подобные мысли?

– Если я останусь, то должна стать американкой. Есть и одеваться как американка и жить в небоскребе. А иначе какой в этом смысл?

Накрапывал мелкий дождик, и они прижались друг к другу под единственным зонтом.

– Костанца, я люблю тебя. Я совершенно в этом уверен.

7

В то утро Сквиллаче закрыли ателье пораньше, чтобы пойти на свадьбу к одному из земляков. Костанца отправилась в Центральный парк, уселась на скамейку у фонтана Бетесда и смотрела на осеннюю листву, раскрашенную в теплые тона indian summer[38], как называют ньюйоркцы раннюю осень.

Фрэнк день и ночь корпел над книгами, а Джузеппина с головой погрузилась в учебу, чтобы получить диплом акушерки. Костанца могла бы навестить Наталию, но та недавно родила девочку и к ней приехали мать и сестра: эти плотно закутанные в черные шали женщины были такими суеверными, что Костанца чувствовала себя с ними не в своей тарелке.

Рассеянно наблюдая за детьми, резвящимися в луже, Костанца подумала, что пора принимать какое-то решение. Фрэнк четко выразил свои намерения. Он был честен, добр и сильно влюблен. Он открыто сказал, что собирается повторно представить ее родителям, – на этот раз уже в новом качестве, а не как дочь их старого друга.

По правде говоря, Костанца была не готова к такому серьезному шагу. Она боялась совершить ошибку, как в свое время с Альфонсо. Зачем торопить события? Пусть Фрэнк сначала закончит учебу. Почему бы не оставить все как есть? Так ли уж нужна эта определенность в их отношениях? Они еще не обсуждали помолвку и свадьбу, но, зная Фрэнка, Костанца понимала, что он, несмотря на внешнее спокойствие и непринужденность, сначала хочет четко все спланировать.

Однако проблема была даже не в свадьбе и не во Фрэнке, а в том, что Костанце предстояло решить, где она будет жить. Ведь вернуться домой для нее теперь было так же трудно, как прежде уехать. Что ждет ее в Мессине, осталось ли там все как раньше? Сможет ли она опять привыкнуть к жизни в Мессине после Нью-Йорка? И в то же время Костанца и мысли не допускала, что никогда не увидит мать и братьев. Тоска по ним грызла ее изнутри.

Вдруг Костанца почувствовала на себе чей-то взгляд. Какой-то мужчина с любопытством смотрел на нее издали. Она отвернулась, приготовившись встать и уйти, если он начнет ей докучать.

Тем временем мужчина подошел к ней, явно намереваясь снять шляпу и поздороваться.

– Простите, вы, кажется, родственница доктора Витале?

Костанца повернула голову и с удивлением посмотрела на незнакомца. Это был мужчина лет сорока, хорошо одетый, с напряженным взглядом под густыми бровями и смуглым лицом.

– Да.

– Я так и подумал, но не был уверен.

Костанца молчала в ожидании дальнейших объяснений.

– Мы с вами встречались у доктора Витале в июне 1906-го. Конечно, вы меня не помните. И это неудивительно. Но для меня тот день был особенным. Я маэстро Малара, – добавил он с приятной улыбкой и, не дожидаясь приглашения, сел рядом.

– Да-да, теперь я вспомнила. Вы отец Сантино, того маленького мальчика, которого так любит Джо. Она до сих пор посылает ему подарки на Рождество.

– Верно, – ответил Малара, нахмурив брови. – Я отец Сантино.

– И как он?

– Я? О, прекрасно. Не так давно я вернулся в Нью-Йорк и дирижирую небольшим оркестром. Это, конечно, не мой собственный коллектив, но…

– Я имела в виду, как мальчик, – сухо перебила Костанца.

– А, Сантино? У него все хорошо. Скоро вы сами в этом убедитесь. Так вот, я говорил, что сейчас руковожу небольшим оркестром, точнее, ансамблем Итальянской благотворительной ассоциации имени Джузеппе Гарибальди. Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали об этом доктору Витале и передали ему мою сердечную благодарность. Он был так добр ко мне в трудные времена. Я буду вечно ему благодарен.

– Конечно, передам. Должно быть, это здорово – дирижировать настоящим оркестром. Это так весело. Когда я была маленькой, мне ужасно нравились марши, которые играли на праздниках, а еще кукольный театр и тележки с карамелью!

Пьетро разочарованно взглянул на Костанцу.

– Простите, но, кажется, вы не вполне понимаете, что такое настоящий оркестр. Я говорю о профессиональных музыкантах. Похоже, у вас неверные представления об этом. И, к сожалению, не только у вас. Многие думают, будто оркестры играют второсортную музыку на деревенских праздниках, чтобы развлечь толпу. Но это не так.

– Простите, я не хотела вас обидеть. Вы правы, я совсем в этом не разбираюсь.

– Видите ли, именно благодаря малым оркестрам люди знакомятся с оперной и симфонической музыкой, которая в последнее время становится все более популярной. Некоторые великие композиторы писали специально для таких небольших коллективов или адаптировали для них сложные произведения. Разница между небольшим оркестром и оркестром симфоническим лишь в инструментовке, и дирижировать одним – столь же ответственная и непростая задача, как и другим.

– Ладно, только не горячитесь. Я ведь не знала.

– А вот и Сантино. Вон там, играет с мальчиком. Видите тех двоих, что бегают вокруг фонтана?

Костанца посмотрела в том направлении, куда указывал Малара.

– Он в синей курточке.

– Я бы ни за что его не узнала. Он так изменился!

– Просто он вырос. Ведь прошло два года.

– Два года! – порывисто воскликнула Костанца. Она даже вскочила, но затем снова опустилась на свое место. – Я и не думала. Сколько ему теперь?

– Скоро исполнится пять, – ответил Пьетро, удивленный ее реакцией. – Дети растут так быстро, оглянуться не успеешь. Простите, но… чему вы так удивляетесь?

– Только сейчас, увидев Сантино, я подумала о том, как, должно быть, вырос за это время мой младший брат. Я не видела его уже два года, а он лишь немногим старше вашего сына. Думая о нем, я всегда представляю его малышом. Какая же я дура! Теперь он будет смеяться надо мной!

– Вовсе нет.

Малара молча смотрел на Костанцу. Наконец она снова встала и попрощалась, сказав, что уже поздно и ей пора домой.

– Если хотите, можете навестить доктора. Витале принимают по четвергам.

– Да-да, я обязательно приду.

Пьетро провожал Костанцу взглядом, пока она не скрылась за поворотом.

8

– По четвергам у меня репетиции, поэтому я не мог прийти в приемный день. Простите, надеюсь, я вас не побеспокоил?

Обезоруживающая улыбка делала Пьетро Малару похожим на юнца, несмотря на морщины. Ожидая приглашения войти, он стоял у двери, сжимая в руках шляпу.

Костанца, одетая в домашнее платье, была совсем не рада нежданному вторжению; она с горечью подумала о том, что этот человек всегда появляется в самый неподходящий момент. Она совсем забыла о нем и о своем приглашении. Поскольку служанка Наннина сегодня ушла по делам, Костанце пришлось самой открыть дверь. И теперь она не знала, что делать дальше. Не впустить его было бы грубо, поэтому она предложила Пьетро подождать, пока она спросит у тети Амалии, сможет ли та принять гостя.

– Располагайтесь в гостиной. Дядя Антонио скоро придет, – сказала она и уже собралась уйти, чтобы, по крайней мере, надеть туфли, как вдруг до нее донесся крик:

– Не уходите!

Костанца нехотя уселась напротив Пьетро, стараясь спрятать под платьем потертые тапочки.

Ей казалось, что в тишине, нарушаемой лишь тиканьем часов, время тянулось бесконечно. Маэстро, сидевший напротив, беззастенчиво рассматривал ее своими темными глазами. О чем обычно разговаривают с дирижерами? Костанца чувствовала себя неловко. Ведь этот человек далеко не мальчик, ему, должно быть, лет сорок, не меньше. Наконец он вытащил из кармана серый конверт.

– Я хотел пригласить доктора и его жену в Метрополитен-опера. В субботу, 16 ноября, дают «Аиду». Дирижирует сам Тосканини[39], надеюсь, вы знаете, кто он.

– Разумеется. А вы с ним знакомы?

– Все мы знакомы в некотором роде, – уклончиво ответил Малара и добавил, заметно оживившись: – Несомненно, он великолепен! Но и фортуна к нему благосклонна.

Костанца кивнула. Маэстро с энтузиазмом принялся рассказывать об «Аиде» и о том, почему эта опера признана шедевром. Костанца слушала рассеянно, глядя, как он лихорадочно перекладывает конверт из одной руки в другую. Наверное, думала она, для дирижера это нормально – не давать рукам покоя.

– А как вы оказались в Нью-Йорке, вдали от семьи?

Костанца покраснела и опустила глаза на свои ноги.

– Кажется, мой вопрос неуместен. Простите, я не думал, что у такой молодой, изящной и порядочной женщины есть какие-то страшные тайны.

– Да, у меня есть тайны.

Костанца на мгновение возненавидела этого человека за то, что он воскресил ее печальные воспоминания. Между тем смущенный дирижер сменил тему разговора.

– К сожалению, мне удалось раздобыть только два билета, и я никак не могу обидеть доктора. Но, поверьте, я был бы счастлив, если бы мог пригласить и вас.

Костанца залилась румянцем, не зная, что ответить, но, к счастью, в этот момент вошел дядя Антонио, и она облегченно вздохнула.

– Маэстро, как приятно видеть вас снова!

Витале радостно двинулся к Маларе, тот встал, протягивая доктору руку. Костанца поспешила помочь дяде Антонио снять пальто.

– Простите, что свалился как снег на голову, но как раз сегодня у меня выдалась свободная минутка. В последнее время я очень занят.

– О, не беспокойтесь, все в порядке! Костанца, тебе письмо от Руджеро! – добавил Витале, протягивая ей конверт. – Итак, расскажите, как у вас дела.

Они сели друг напротив друга.

– Все отлично, по крайней мере в отношении финансов. У меня есть работа, я не бедствую, к тому же я переехал, как вы и советовали! Теперь я живу на углу Перри и Бликер-стрит, в просторной и удобной квартире. Руковожу небольшим оркестром здесь, в Нью-Йорке. Конечно, хотелось бы создать собственный коллектив, но на это у меня пока недостаточно средств. Чтобы накопить необходимую сумму, я подрабатываю в студии грамзаписи. Видите ли, в этой области сейчас большой спрос на музыкантов, и он неуклонно растет. Уверен – за пластинками будущее. Со временем они заменят живую музыку.

Доктор кивнул.

– Но, доктор, хватит обо мне. Лучше я расскажу вам, почему явился в неприемный день.

Малара ненадолго замолчал, пытаясь подобрать правильные слова и тон.

– Так вот, я имею честь пригласить вас с супругой в Метрополитен-опера на «Аиду» под управлением Тосканини. Это большое событие, весь Нью-Йорк гонялся за билетами! – С этими словами Малара немного театральным жестом протянул доктору конверт. – Мне удалось раздобыть два приглашения!

– Премного благодарен за вашу доброту. Но если вы действительно хотите меня порадовать, то пригласите лучше мою дочь и племянницу. Мы с женой были бы счастливы, да и вы, возможно, тоже, – посмеиваясь, закончил Витале.

Костанца в смятении встала, извинилась и вышла, пробормотав, что ей не терпится прочесть письмо брата.

9

16 ноября ровно в 20:00 невысокий и грустный с виду человек, немного смущенный огромной толпой, поднялся на сцену Метрополитен-опера. Зрители приветствовали его шквалом аплодисментов, и он, без лишних церемоний, поблагодарил публику легким кивком.

Когда погас свет, по залу прокатился гул изумления, и Пьетро Малара чуть слышно прошептал: «Какая гениальная идея – осветить оркестровую яму! Это подчеркивает значимость музыкантов!»

Как только Тосканини взмахнул палочкой, Костанца краем глаза посмотрела на Пьетро. Он всю дорогу говорил о своем кумире, превознося его мастерство, исключительное чутье и харизму, не забыл и о новшествах, привнесенных маэстро. Малара совершенно преобразился: взволнованный и счастливый, он словно помолодел лет на десять. Кроме того, у него был приятный голос.

Они прибыли в театр заблаговременно, когда зал был еще пуст, и после короткого разговора Пьетро с каким-то человеком заняли места в шестом ряду партера.

Девушки и не подозревали, что изначально места у них были совсем другие, но билетеры, хорошо знавшие Малару, разрешили ему со спутницами расположиться ближе к сцене, вместо супругов Розенкранц, которые не смогли прийти. Хорошие чаевые сделали свое дело. Костанца и Джузеппина были очень удивлены тем, что Малара смог раздобыть такие хорошие места. Должно быть, он важная и влиятельная персона! В кои-то веки судьба к нему благоволила.

Зрительный зал быстро заполнился до отказа. Помимо обычных завсегдатаев – любителей и знатоков музыки, было полно простых обывателей, не пожелавших пропустить громкое событие, о котором писали в газетах в последние дни.

Ради такого случая ньюйоркцы даже потрудились явиться в назначенный час, поскольку ходили слухи, будто Тосканини большой оригинал и отказывается впускать кого бы то ни было после первого звонка.

Костанца придумала и сшила для себя и Джо простые, но элегантные наряды. И все же, оказавшись среди изящно одетых дам, увешанных драгоценностями, девушки чувствовали себя не в своей тарелке. А вот Малара в концертном фраке выглядел весьма непринужденно. Поглядывая по сторонам, он благодушно приветствовал музыкантов, которых едва знал, легким кивком или жестом. Те отвечали вежливой, но неуверенной улыбкой.

До этого дня Пьетро Малара был не особенно приятен Костанце. Она находила его самонадеянным, ее раздражал блуждающий взгляд, обращенный во время разговора куда-то вдаль, будто собеседник не достоин его внимания. Потом вдруг, будто вспомнив о ее существовании, Пьетро начинал буквально сверлить Костанцу глазами, отчего она чувствовала себя неловко. Но в этот вечер Малара показался ей еще более загадочным, чем обычно, потому что время от времени он бросал на нее странные взгляды, значение которых она не могла или не хотела разгадать. Видимо, сегодняшнее событие привело его в состояние эйфории.

– Нынешний вечер – дань уважения величию итальянцев, – гордо заметил Пьетро, – и это целиком заслуга Казаццы[40]. Итальянская опера, итальянский дирижер, итальянский тенор!

– Партию Радамеса исполняет Карузо, верно? Жду не дождусь, когда он выйдет! – сказала Костанца. – Я еще ни разу его не слышала. «Аиду» я видела в Мессине. Папа водил меня в театр, когда я была совсем маленькой, так что я ничего не помню. Он сказал, что я смогу полюбоваться роскошными декорациями, если заскучаю.

Впервые со дня смерти отца Костанца говорила о нем с улыбкой.

– «Аиду» дают в Мессине 27 декабря. Брат написал об этом в письме и даже собирается пойти.

Улыбка Костанцы осчастливила Пьетро, он импульсивно схватил ее руку, намереваясь поцеловать.

Джузеппина удивленно посмотрела на них, а потом снова взялась за бинокль и продолжила разглядывать публику. Время от времени она наклонялась к Костанце и шептала ей на ухо фамилии самых знатных семей города. Кое-кто даже узнавал ее и приветствовал сдержанным кивком. Многие дамы занимались благотворительностью и собирали средства для больницы.

Но когда в зале погас свет, Джо тоже захватила волшебная атмосфера ожидания. Золотистый занавес поднялся, и перед глазами зрителей появились роскошные декорации первого акта.

Люди, все еще охваченные эмоциями, устремились в фойе, а Костанца и Джузеппина взволнованно обменивались впечатлениями о музыке, декорациях, цветовых решениях, гобеленах, костюмах и прочем. Все показалось им великолепным и фантастическим.

– Как им удалось построить такие огромные декорации?

Пьетро с вдохновленным видом слушал музыку, непроизвольно сопровождая ее чуть заметными движениями рук, и аплодировал, не жалея ладоней. Когда все закончилось, он сказал, что с нетерпением ждет отзывов в газетах.

– Сила и энергия Тосканини поистине непревзойденны! Он все держит под контролем, ничего не упускает! Ему не нужно делать лишние жесты, он полностью доверяет музыкантам, потому что каждый пассаж оттачивался на репетициях с маниакальным упорством!

«Маэстро Малара, похоже, был целиком сосредоточен на оркестре и дирижере», – подумала Костанца.

– По-моему, в нем есть что-то от жреца, что-то священное, – робко заметила она.

Малара изумленно посмотрел на нее.

– Да, вы совершенно правы, так и есть.

Костанце польстило, что Малара одобрил ее замечание. Она стеснялась говорить с ним о музыке, боясь показаться глупой. На самом деле Костанце всегда было неловко в его присутствии, и теперь, увидев Пьетро в его стихии, такого уверенного в себе, она еще сильнее ощутила пропасть между ними.

Пьетро внимательно посмотрел на нее, и на мгновение Костанца почувствовала себя загипнотизированной этим взглядом.

– А как тебе понравился Карузо? – вмешалась Джузеппина. – Ты так мечтала его услышать, а теперь молчишь.

– Что тут скажешь, это было божественно!

И обе принялись петь дифирамбы любимцу публики.

На выходе из театра девушек подхватила толпа, и в какой-то момент они обнаружили, что Пьетро нигде нет. Они огляделись по сторонам, но он куда-то исчез. Вернувшись в театр, они увидели его в фойе: он оживленно беседовал с какими-то людьми.

– Сначала он был таким внимательным, а теперь даже не замечает нас, – буркнула Джузеппина.

Когда они робко приблизились, Пьетро бросил на них мимолетный взгляд, но продолжил говорить как ни в чем ни бывало. Судя по содержанию разговора, все эти люди были профессиональными музыкантами или музыкальными критиками.

– Тосканини взял чуть более медленный темп, чем обычно, но вышло превосходно!

– А мне, наоборот, показалось, что темп был быстрее обычного, как при крещендо, так и при диминуэндо, но эффект оказался фантастическим.

– В третьем акте в сцене на Ниле он смягчил свой пыл и перешел на бесподобное модерато.

– Какая изящная фразировка, какая симметрия в мелодике! Но больше всего поражает ощущение полной гармонии во всем – солисты, хор, свет, декорации…

– Карузо был хорош как никогда. Он так распределил свою партию под руководством Тосканини… Чего стоит только дуэт с Дестинн![41]

– А вы заметили, что хор был расширен? Это придало опере особую живость…

– Идеальное исполнение!

– Верди, несомненно, нашел своего лучшего интерпретатора! Тосканини проникся музыкой Верди душой и телом!

– Это верно, он как будто сам в него перевоплотился!

– Он даже ни разу не заглянул в партитуру, – заметил кто-то.

– Уж лучше партитура в голове, чем голова в партитуре!

Все дружно рассмеялись над этим каламбуром.

Тут Пьетро наконец опомнился.

– Прошу прощения, дамы. Я не заметил, что вы от меня отстали. Я вел себя непозволительно. Но все было так…

– Не беспокойтесь, маэстро, мы прекрасно понимаем, что вы хотели поделиться впечатлениями с теми, кто разбирается в музыке лучше, чем мы, – заметила Костанца.

– Благодарю вас.

– А что вы скажете о Карузо, маэстро? – вмешалась Джузеппина. – Он был великолепен, не правда ли?

Костанца закатила глаза, давая понять, как ей все это надоело. Джо была буквально помешана на Карузо.

– Разумеется, тут и говорить нечего.

Пьетро обернулся к коллегам, которые направлялись к гримеркам. Он вытащил из кармана часы и подумал: а не посадить ли девушек в экипаж и не присоединиться ли к остальным, чтобы засвидетельствовать свое почтение гению? Но Пьетро быстро отмел эту мысль: он понимал, что не может так поступить.

– Идемте, – поспешно сказал он.

Пьетро подозвал экипаж и с подчеркнутой вежливостью усадил девушек. За всю дорогу он не проронил ни слова.

10

В то воскресное ноябрьское утро, в день святого Мартина, солнце сияло почти по-летнему ярко. Соблазнившись хорошей погодой и не желая показаться невежливой, Костанца, после недолгих колебаний, согласилась пойти на прогулку с маэстро Маларой.

Когда она уже собиралась уходить, Джузеппина потянула ее за рукав и что-то прошептала, но Костанца не поняла ни слова и не придала этому особого значения.

– Вам нравятся пешие прогулки? Если хотите, возьмем экипаж. Мне хотелось бы пройтись с вами в моем любимом парке, но это довольно далеко отсюда.

– Нет, пожалуйста, давайте прогуляемся пешком. Ходьба успокаивает меня, проясняет голову. В Мессине я часто ходила пешком.

Они молча пошли рядом. Пьетро немного смущало, что девушка выше него. Он подумал, что в экипаже это было бы не так заметно. Пожалуй, не стоило спрашивать ее о предпочтениях. Прошло много лет с тех пор, как Пьетро ухаживал за Эвелиной, но тогда он был очень молод и все это казалось ему естественным, а теперь он утратил былые навыки и не знал, как себя вести. Эвелина была простушкой и ловила каждое его слово, но с Костанцей все иначе. Хотя Пьетро знал ее совсем немного, он чувствовал, что она наделена особой восприимчивостью.

Как бы ему хотелось находить нужные слова с той же непринужденностью, с какой он подбирал ноты. Но светские беседы – не его стихия. Пьетро чувствовал себя комфортно, только когда речь шла о музыке. Кроме того, он боялся показаться смешным. И все же маэстро твердо решил сделать Костанце предложение. Ему было просто необходимо жениться снова, и не только ради себя, но и ради сына: он не хотел, чтобы Сантино рос без матери, как он сам.

Многие женщины строили ему глазки после концертов, но ни одна из них не заинтересовала его.

Возможно, стоило присмотреться к Джузеппине, и Пьетро даже серьезно подумывал об этом: она была бы идеальной матерью для Сантино – заботливая, веселая, энергичная, да и семья Витале уже освоилась в нью-йоркском обществе. Но Костанца очаровала его свежим девичьим личиком, невинным, открытым, немного растерянным взглядом и огромными, подернутыми печалью голубыми глазами. Она проникла в его сердце.

– Спасибо, что согласились прогуляться со мной. Вы даже не представляете, как я счастлив!

– Ну что вы, это такой пустяк! – рассмеялась Костанца.

Они поговорили о погоде, о Нью-Йорке, о том, как добры Витале, о работе Костанцы в ателье.

– Знаете, я так вами восхищаюсь… Вы так прекрасны, так милы…

– Что вы такое говорите, маэстро? Вы меня смущаете.

Костанца была удивлена и злилась на себя. Как глупо, что она приняла приглашение, наверное, как раз об этом и пыталась сказать ей Джо. Костанца поспешила сменить тему разговора.

– Вы ведь родом из Пальми, из Калабрии, верно? Почему же у вас такой сильный неаполитанский акцент?

– Да, я родился в Пальми, но прожил там лишь первые годы жизни. Видите ли, моя мать умерла в родах, а отец служил адвокатом в Кассационном суде и потому много времени проводил в Риме. Не зная, что делать с младенцем, он отдал меня своей матери. Она-то меня и вырастила, вместе с другим своим сыном, братом отца. Теперь он стал епископом.

– Какая грустная история!

– В детстве я этого не понимал. Но я не хочу утомлять вас рассказами о своей жизни.

– Нет-нет, что вы, продолжайте, мне очень интересно.

Пьетро не заставил себя упрашивать.

– Семья Малара была одной из самых знатных и почитаемых в Пальми. Мы жили в старинном особняке с видом на главную площадь. В детстве я ни в чем не нуждался, если говорить о материальных вещах. Конечно, мне было одиноко. Бабушка не отличалась сентиментальностью, знаете, как иногда бывает со стариками. Но у нее было немецкое фортепиано. Оно и сейчас там.

После небольшой паузы Пьетро добавил, многозначительно глядя на Костанцу:

– Надеюсь, когда-нибудь вы увидите мое родовое гнездо.

– А как же вы оказались в Неаполе? – поспешила спросить Костанца.

– Когда бабушка умерла, мой дядя, ставший моим опекуном, отправил меня в частную школу-интернат в Неаполе.

– А ваш отец? Вы никогда его не видели?

– Со временем мой отец словно забыл о моем существовании. Он почти постоянно жил и работал в Риме, а в свободное время разъезжал по Европе с какой-нибудь женщиной и проматывал деньги в казино. А потом куда-то исчез. Много лет спустя мы узнали, что он умер. Он был полным эгоистом, – закончил Пьетро, небрежно пожимая плечами, будто его это не касалось.

– Должно быть, вы сильно страдали.

Пьетро ощупал карманы в поисках сигарет.

– Вы не против, если я закурю? Да, это было тяжело. Но такова жизнь, – заметил он, слегка коснувшись рукой ее плеча.

Костанца напряглась, но Пьетро, погруженный в воспоминания, ничего не заметил.

– Грустно было уезжать из Пальми, хотя, в сущности, меня там ничего не держало. Просто я там вырос, привязался к определенным местам, игрушкам, друзьям. Разве вы не страдали, покидая Мессину? Но с возрастом понимаешь, что настоящая жизнь ждет тебя где-то в другом месте. И если ничего не делать, ничего не изменится. Неважно, где ты живешь, важно двигаться к своей цели. Мы страдаем, если не можем осуществить свои мечты, и место здесь ни при чем. Вы не находите?

Костанца не ответила. Она думала о том, есть ли у нее мечты, планы, цели, и ее охватывало знакомое чувство пустоты.

– Именно там, в Пальми, я понял, что хочу быть музыкантом. Это единственное, что меня интересовало. По воскресеньям дядя Мими водил меня слушать концерты местного оркестра. Мне было лет пять, но, что бы ни исполняли эти музыканты, мне казалось, будто музыка выражает чувства, которые я не умел описать словами.

Пьетро так увлекся своим рассказом, что все остальное будто перестало для него существовать.

– Помню, однажды, когда певец закончил арию, я так расчувствовался, что начал плакать, но когда меня спрашивали почему, я не мог объяснить. Когда оркестр, играя марш, проходил по городу, я замирал на месте, будто загипнотизированный, и не мог идти вслед за ним с другими детьми. Дядя обратил внимание на мою любовь к музыке и понял, что семинария, куда он собирался меня устроить, – не для меня. Тогда он договорился с дирижером оркестра, и тот стал давать мне уроки фортепиано. Он-то и посоветовал дяде отправить меня в Неаполь в консерваторию Сан-Пьетро-а-Майелла.

– Простите, маэстро, может, присядем на минутку? Долго нам еще идти?

– Нет-нет, мы почти у цели.

– Ладно. Ваш дядя был умным человеком, как хорошо, что он позволил вам переехать в Неаполь.

– Да, это правда. Но, возможно, так было лучше и для него. Не то чтобы он меня не любил, но у него были свои заботы. Он основал приют для девочек и не собирался на этом останавливаться. Он часто бывал в разъездах, и постепенно я стал для него обузой.

– Но ведь он мог отдать вас в семинарию.

– А вы видите меня священником? – рассмеялся Пьетро.

Какое-то время они молча шли по Бродвею, погруженные в свои мысли.

– Вам знакомо имя Франческо Чилеа?[42]

– Музыкант? Да, я слышала о нем.

– Он ведь тоже из Пальми. Мы знакомы с детства, а потом оба оказались в консерватории Сан-Пьетро-а-Майелла.

– Правда?

– Да-да. Мы жили в одной комнате, на верхнем этаже, где селили самых младших студентов. Поначалу даже дружили. Нашим учителем фортепиано был профессор Чези[43], строгий, но очень талантливый педагог. Мы с Франческо вместе посещали класс гармонии и композиции. К сожалению.

– Отчего же «к сожалению»?

– Только у одного из нас был шанс отличиться. У меня его не было. Каждый чертов год.

Пьетро растоптал сигарету и нахмурился.

– Франческо везде выбивался вперед, он был первым учеником, дирижировал оркестром и хором, исполнял собственные произведения. Нельзя сказать, что у него нет таланта, но все же!

– Но вы ведь тоже писали музыку?

– Я быстро забросил композицию. Какой в этом смысл? Мне не давали ни единого шанса показать себя. А ведь я был достаточно хорош, уж поверьте.

– По-моему, это глупо – бросить все из-за другого человека. В мире музыки найдется место для всех, разве не так? Здесь, в Нью-Йорке, вы могли бы начать все сначала.

– Все сложилось так, как сложилось. Теперь мой путь – дирижирование. Вы еще услышите о Пьетро Маларе!

Костанца снова подумала, что Малара слишком уж высокого мнения о себе. Но она понимала, что соперничество с Чилеа сильно ранило Пьетро и ему хотелось взять реванш.

Они подошли к небольшому, голому и безмолвному парку. Это был крохотный кусочек земли, не более того. Костанца была разочарована – здесь не было ничего примечательного, если не считать памятник Верди. Несколько итальянцев разглядывали персонажей великих опер маэстро, расставленных вокруг композитора будто для того, чтобы составить ему компанию.

Малара снял шляпу, приветствуя двоих хорошо одетых господ, которые прогуливались по аллее.

– Это музыканты, – шепнул Пьетро Костанце. – Здесь и Карузо бывает. И Тосканини – он остановился в отеле Ansonia, прямо напротив парка, поэтому часто сюда захаживает. Надеюсь, когда-нибудь я его встречу и он пригласит меня в свой музыкальный салон. Они собираются в Ansonia раз в неделю. Говорят, Тосканини – довольно закрытый человек, к тому же упрямый. Возможно, так оно и есть, но с коллегами он очень любезен. Кто знает, быть может, нам повезет его увидеть.

– Так вот зачем мы сюда пришли.

– О нет, что вы. Наверное, я неправильно выразился. Давайте присядем.

Пьетро взял Костанцу под руку и повлек к ближайшей скамье.

– Поверьте, когда я пригласил вас сюда, я вовсе не думал о Тосканини. Мне просто хотелось, чтобы вы увидели это место. Ведь музыка – моя жизнь, и мне очень дорого все, что с ней связано. Видите ли, Костанца, вы тоже стали мне дороги. Вы напоминаете мне Джильду, прекрасную дочь Риголетто. И мне тоже хочется вас защитить, как и ему. Но не в качестве отца, а…

Костанца вырвала руку, которую Пьетро крепко держал в своих ладонях.

– Не говорите так, прошу вас.

– Почему? – раздраженно спросил Пьетро. Ему и в голову не приходило, что она может отказать.

– Это невозможно! – решительно заявила Костанца. – У меня есть другой. К тому же в марте я возвращаюсь в Мессину.

11

По четвергам Джузеппина всегда навещала беременных женщин и рожениц в Маленькой Италии. Для нее было очень важно помогать этим бедолагам, многие из которых, будучи неграмотными, предпочитали решать свои «проблемы» самостоятельно, рискуя собственным здоровьем и жизнью младенцев.

«В больницу приходят, чтобы умереть» – таково было общее убеждение этих женщин, и лишь немногие из них обращались за помощью в Колумбус или другие учреждения. Поэтому акушеркам вроде Джо и социальным работницам приходилось самим ходить по домам, чтобы наблюдать за роженицами, по крайней мере, в самых сложных случаях. Менее добросовестные коллеги, глядя на ужасающую нищету, шепотом советовали женщинам, у которых уже было пятеро или шестеро детей, стерилизоваться. Джузеппина же просто объясняла, что длительное грудное вскармливание не спасает от новой беременности, как и другие сомнительные ритуалы, которые имеют больше общего с магией, чем с медициной.

Джо подошла к дому на Элизабет-стрит, где ее уже поджидала Рози, старшая коллега, с акушерской сумкой в руках. Поднявшись в убогую квартирку, они обнаружили женщину, лежащую на кровати в луже крови. Она пыталась самостоятельно сделать аборт вязальной спицей. Джузеппина в ужасе подумала, что несчастная уже скончалась, но она просто была без сознания. Пока более опытная и менее впечатлительная Рози оказывала помощь женщине, Джо велела рыдающему мужу бежать в больницу на Гранд-стрит и вызвать скорую помощь. Потом она переключила внимание на пятерых малышей. Джо увела их из дома, если, конечно, это душное жилище без окон и доступа к свежему воздуху можно назвать домом.

– Наконец-то ты пришла, слава Богу.

– Я справилась, хотя это была чрезвычайная ситуация.

Джузеппина взволнованно рассказала Костанце о случившемся. У входа в Колумбус их поджидала женщина с пышными формами. Увидев девушек, она бросилась к ним с объятиями.

– Я рада, что и ты здесь, Джо. Я уж и не надеялась, ты вечно так занята.

– Наталия, я тебя не узнала в этом одеянии!

– Честно говоря, меня сейчас трудно узнать, я так располнела! Я вечно голодная, – смеясь, добавила Наталия.

– Это потому, что ты кормишь грудью, – заметила Джузеппина. – Не забывай пить больше жидкости, есть супы и бульоны. Идемте внутрь!

В приемной гинекологического отделения пациенток не было. Да и Наталию подруги чуть ли не силой заставили прийти сюда. Сама бы она ни за что не обратилась к врачу.

– Как дела у женщины, которую привезли на скорой с Рози? – спросила Джо у медсестры.

– Все хорошо, она спит.

– Пойду проверю, как она, а вы пока начинайте.

– Синьорина Витале, какой-то господин оставил для вас записку.

Джузеппина нетерпеливо схватила листок и стала читать.

– Почему бы вам не проводить меня? – предложила Наталия после осмотра. – Только сначала зайдем в магазин, к Кармине, а потом поднимемся в квартиру и посмотрим на малышку Анджолину.

Все трое вышли на улицу и, взявшись под руки, двинулись в путь, не обращая внимания на холод. Они возбужденно говорили о Рождестве, о елке, которую Наталия хотела украсить на американский лад, и о том, как хорошо было бы провести праздник всем вместе, включая семью Наталии, в доме Витале. Синьора Амалия приготовила бы традиционный ужин, они купили бы сицилийские сладости в магазине Феррара, а Кармине принес бы вино и пластинки.

Вдруг настроение Костанцы резко изменилось. При мысли о Рождестве ей все еще становилось грустно.

– Мне бы хотелось купить пластинку в подарок Руджеро. Поможете выбрать?

Когда они вошли в магазин, Кармине суетился у блестящего кассового аппарата в окружении клиентов. Магазин, как всегда накануне Рождества, был переполнен итальянцами, которые искали в музыке спасение от тоски по родине или покупали пластинки в подарок близким. Костанца огляделась по сторонам. Здесь царила какая-то странная атмосфера – смесь радости и печали, будто в этом месте продавали воспоминания и лекарства от одиночества и отчаяния.

Все спрашивали у бедного Кармине совета, и он крутился как белка в колесе. Но его глаза засияли, едва он увидел жену. Наталия подбежала к нему, поцеловала и только после этого избавилась от перчаток, шарфа и пальто. Не теряя времени даром, она стала расставлять по местам пластинки, которые нерадивые клиенты бросали где попало. Некоторые покупатели терпеливо ждали, когда она освободится.

– Девочки, выбирайте пока, что вам хотелось бы послушать. А потом я отведу вас к граммофону.

Костанца и Джузеппина в нерешительности стали перебирать пластинки.

– Почему бы тебе не отправить брату «Guardanno 'a luna»?[44] – предложила Наталия. – Не думаю, что ее можно найти в Италии. Она записана здесь, в Нью-Йорке.

– Нет, ему хотелось бы что-то типично американское. У вас такого нет?

– Я знаю, что может ему понравиться. Иди сюда. Вот – музыка coon[45]. Рекомендую! – сказала Наталия, протягивая пластинку, на обложке которой в карикатурной манере был изображен чернокожий мужчина, играющий на банджо.

– О нет, ни в коем случае! – грубо вмешалась Джузеппина. – Это издевательство над чернокожими!

– Наталия, возьми там, наверху, «In the Good Old Summertime»[46], – предложил Кармине.

– Вот, пожалуйста. Хотите послушать?

– Нет, не нужно. Я доверяю Кармине, – сказала Костанца. – Надеюсь, посылка успеет прийти к Рождеству.

12

В то утро Костанца вышла из дома раньше обычного. Она хотела прийти на работу вовремя, но сначала нужно обязательно отправить письма маме и Руджеро. По какой-то необъяснимой причине она совсем забыла на несколько недель об этих письмах, и только вчера вечером, уже после того, как пришло очередное письмо от Руджеро с хорошими новостями, случайно обнаружила их в ящике стола. Это было непростительно, ведь она была уверена, что отправила их давным-давно!

Работа в больнице и подготовка к поездке в Нью-Хейвен, чтобы встретить Новый год с Минази, захватили ее с головой. Костанца сразу же направилась в банку Стабиле, где почту отправляли быстрее всего. Уже издали она заметила у банка небольшую толпу, что было довольно необычно для столь раннего часа. Чем ближе она подходила, осторожно ступая по обледенелой за ночь дороге, чтобы не поскользнуться, тем больше недоумения вызывало у нее поведение людей.

Шумная толпа окружила мальчишку-газетчика. Расталкивая друг друга, люди едва не вырывали газеты из его рук. Парнишка, как обычно, что-то выкрикивал, но в общем гуле разобрать слова было невозможно. Почему женщины обнимаются, а мужчины вытирают лбы носовыми платками?

С каждым шагом Костанце было труднее идти, будто что-то мешало ей. Словно какая-то неведомая сила тянула ее назад. Костанце показалось, что она уже испытывала нечто подобное раньше. Но когда?

Она перешла дорогу и вдруг поняла смысл доносившихся до нее слов и картины, представшей перед ее глазами. Но уже через мгновение Костанца потеряла сознание и рухнула на землю, не издав ни звука.

Среди всеобщего замешательства, криков и плача кто-то все же поспешил ей на помощь.

– Это же девушка из ателье, бедняга, она ведь тоже из Мессины! – воскликнула молодая женщина, склонившись над Костанцей, в то время как мальчишка продолжал выкрикивать: «Землетрясение в Мессине! Мессина разрушена до основания! Сто тысяч погибших!»

– Скорее, помогите, ради Бога, этой девушке плохо!

Женщина попыталась приподнять Костанцу, но бедная девушка снова упала на мокрую от талого снега мостовую, с белым, как у мертвеца, лицом.

– Я договорился в комитете, послезавтра отплываю! Мне удалось раздобыть билет на пароход до Неаполя.

С тех пор как пришла ужасная весть, в доме Витале не было ни минуты покоя. Как, впрочем, и во всем Нью-Йорке, где было огромное количество итальянцев. Все они с жадностью читали новости в местных газетах, в надежде узнать как можно больше подробностей. Кто-то сравнивал случившееся с извержением Везувия, которое в 79 году н. э. уничтожило Помпеи. Как вскоре стало известно, от землетрясения сильно пострадал и город Реджо в Калабрии. Кроме того, на Мессину, Реджо и другие близлежащие города обрушились три гигантские волны. Это случилось 28 декабря, в 5:20, когда все спали и лишь несколько рыбацких суденышек возвращались в порт.

– Антонио, мне страшно, – прошептала Амалия, чтобы Костанца не услышала. – В газетах пишут, что город стерт с лица земли, что всюду пожары, что не осталось ни больниц, ни телеграфа, ни административных зданий. Не уезжай!

– Людям нужна наша помощь, мы не можем сидеть сложа руки. Там тысячи раненых!

– Я читала, что выжившие бродят по развалинам, как привидения, пытаясь найти родных. В городе полно мародеров, которых расстреливают на месте, ситуация вышла из-под контроля! От города ничего не осталось!

– Я знаю, я тоже читаю газеты. Введено военное положение, – ответил Антонио с серьезным лицом. А потом продолжил успокаивающим тоном: – Дорогая, в газетах много чего пишут, но пока ничего точно не известно. Я узнал, что на нескольких кораблях развернули госпитали и временные убежища для пострадавших. Там много людей, которых еще можно спасти. Я обещал, Амалия.

Тем утром, когда Антонио Витале прибыл на Гранд-стрит, он обнаружил у входа в больницу поджидающую его небольшую толпу. С криками и слезами люди окружили доктора, протягивая ему блеклые фотографии, билеты, письма, даже узлы с одеждой и головку сыра пекорино. При виде такого отчаяния, такого наивного доверия, доктор растерялся, почувствовал себя беспомощным…

Он ласково потрепал жену по щеке и попытался улыбнуться, но вышло не слишком убедительно. Потом вытащил из внутреннего кармана пиджака несколько листков бумаги.

– Посмотри, сколько здесь имен. Все эти отчаявшиеся люди просили меня узнать что-нибудь об их родных. Телеграф не работает. Многие хотели бы отправиться туда, но это невозможно. Я обязан поехать и разыскать их и наших родственников, которые тоже остались там, и Андалоро. Там наш дом, наши друзья…

Амалия покорно кивнула. В глубине души она понимала, что муж прав: кто-то должен поехать, а он, как врач и человек, занимающий видное положение в Ассоциации иммигрантов, подходил для этого больше всех. Удрученная, Амалия присела на диван рядом с дочерью. Джузеппина обняла ее.

– Папа, не забудь о синьоре Сквиллаче из ателье, где работает Костанца. Она так переживает за сестру. И еще… попробуй разузнать что-нибудь и об Альфонсо Орландо. Костанца молчит, но я уверена, это важно для нее.

– Разумеется, я записал все имена. Сколько денег удалось собрать Женскому комитету?

– Представляешь, пап, Карузо пожертвовал 8000 долларов!

– Отлично. Джузеппина, продолжай собирать деньги даже после моего отъезда.

– Это не так просто, пап, мне нужно присматривать за Костанцей, ты же знаешь.

В то проклятое утро кто-то отвез Костанцу в больницу, но потом, по просьбе доктора Витале, ее отправили домой. Под действием лекарств она не проявляла никаких признаков беспокойства, но едва немного пришла в себя, побежала к банку Стабиле в надежде узнать новости. Витале не успели ее остановить. Она хотела отправить старые письма и еще телеграммы матери и в газету дяди Коррадо, а главное – проверить, нет ли почты на ее имя. Джузеппина побежала вслед за ней. Но, добравшись до банка, Костанца вынуждена была сдаться. Банк окружила огромная толпа, люди пытались проникнуть внутрь через железную решетку, потому что в какой-то момент сотрудникам пришлось запереть ворота.

Из окна второго этажа высунулся клерк и крикнул:

– Возвращайтесь домой, у нас нет для вас новостей. Телеграф не работает, связь прервана. Мессина молчит.

Мессина молчит? Что это значит?

Костанца вернулась домой, не проронив ни слова. Ей было невыносимо слышать приглушенные и сочувственные голоса.

В голове крутилось только одно: «Мессина молчит. Мессина молчит».

В поисках тишины Костанца укрылась в своей комнате. Ей тоже хотелось той тишины, которая окружает теперь самых дорогих ей людей. Так она чувствовала себя ближе к ним.

– Если что-то понадобится, обращайтесь к доктору Барроу, Питеру Барроу. И не спускайте с нее глаз. В подобных случаях человек способен на все. Выжившие часто считают, что не имеют права жить, – сказал доктор Витале.

Когда доктор уже закрывал чемодан, Костанца, бледная, дрожащая, с растрепанными волосами, появилась на пороге гостиной и заявила:

– Дядя Антонио, я еду с вами.

– Это невозможно, милая. Многие хотели бы поехать, но увы! Я с трудом достал один билет, да и то лишь потому, что я врач.

– Тогда возьмите хотя бы эти письма. Они для мамы, Руджеро, папы…

Джузеппина с ужасом посмотрела на Костанцу, надеясь, что это всего лишь действие успокоительных.

Весь Нью-Йорк старался помочь пострадавшим от землетрясения. Архиепископ Джон Фарли[48] лично обратился к жителям с просьбой о помощи. В городе было очень много выходцев из Сицилии, и почти каждая семья потеряла родных и близких. Будто война прокатилась по острову и унесла все население городов и деревень.

Когда из Сицилии стали прибывать первые выжившие с жуткими рассказами, когда составили списки погибших, казалось, нет смысла что-то делать.

Анна Сквиллаче повесила на женской половине ателье табличку «Закрыто по случаю траура». Кому взбредет в голову шить платье в такой момент? Она никак не могла прийти в себя после смерти сестры, которая несколько месяцев назад уехала в Мессину. Анна проклинала судьбу и саму себя за то, что не удержала сестру в Америке. Мария хотела найти мужа в Нью-Йорке, но предложений не поступало. В конце концов ей надоело обметывать петли и пришивать пуговицы, и она решила вернуться домой.

– Я должна была удержать ее! Пусть даже и силой! – в отчаянии причитала Анна.

Минази, как и семья Наталии и многие другие, тоже потеряли друзей и близких. Но им было не так тяжело, потому что они уехали из Мессины много лет назад. И эти потери означали прежде всего, что они больше не будут получать письма, в которые и превратились для них родственники; листки бумаги с рассказами о том, что теряло свою актуальность прежде, чем письма успевали пересечь океан.

Постепенно трагедия приобретала все более четкие очертания, и вместе с этим состояние Костанцы заметно ухудшалось. Письма доктора Витале из Мессины подтверждали самые худшие предположения. О семье Андалоро ничего известно не было, скорее всего, никто из них не выжил. От их дома в Палаццате осталась лишь груда развалин. Его обитатели, видимо, были погребены под завалами, а если и выжили после землетрясения, то цунами не оставило им шансов. Военное положение предусматривало, что любой, кто бродит по развалинам и копается в обломках без разрешения, может быть расстрелян на месте, поэтому самостоятельные поиски практически невозможны. Тела Коррадо Андалоро, его жены, Палидды и сыновей были обнаружены и опознаны. Тетю Джемму извлекли из-под завалов живой, но она скончалась через несколько часов. Альфонсо Орландо вместе с молодой супругой числился среди пропавших без вести. Антонио Витале не осмелился написать о множестве тел, захороненных в общих могилах или сожженных, о мародерах, настоящих или мнимых, которых расстреливали без суда и следствия, о множестве трупов, все еще находившихся под завалами. В последней телеграмме, которую он отправил жене, было сказано: «Подготовь Костанцу к ужасным новостям. Никаких следов Андалоро».

Но Амалия не решилась лишать Костанцу надежды.

– Они могут быть в больнице, на одном из спасательных кораблей, да где угодно, – говорила она, пытаясь успокоить отчаявшуюся девушку и хоть немного облегчить ее боль.

От прекрасного дома Андалоро в Мессине осталась лишь груда обломков, того места, куда Костанца мечтала вернуться, больше не существовало. Но, по крайней мере, родственники Амалии выжили, потому что в тот день отправились на праздник в Дзафферану-Этнеа, и она неустанно благодарила за это Деву Марию.

Большую часть времени Костанца спала, а даже если не спала, ее сознание оставалось затуманенным из-за успокоительных. Она говорила очень медленно и находилась в сомнамбулическом состоянии. Иногда она как будто забывала о случившемся, а иногда снова обретала способность ясно мыслить, хотя и с трудом, и начинала спрашивать Амалию и Джузеппину:

– Что со мной? Почему я так себя чувствую? Мне нужно сходить на почту, проверить, нет ли для меня письма или телеграммы, но мне не хватает сил.

Со временем она стала спать все меньше и даже перестала требовать, чтобы ей сообщили новости. В ожидании возвращения доктора Витале она сидела в своей комнате и писала матери, братьям, тете Джустине и даже Кармелине, потом передавала письма Джузеппине и просила отнести их на почту. Поначалу подруга пыталась мягко объяснить, что письма, скорее всего, не дойдут в этом хаосе, но потом стала подыгрывать. Она брала письма, обещала отправить и складывала их в надежном месте в своей комнате.

13

– Костанца, прошу тебя, выйди в гостиную. Пожалуйста, будь вежливой с ним, – сказала Джузеппина.

Как обычно, услышав стук в дверь, Костанца заперлась в своей комнате и отказывалась выходить.

С тех пор как она поняла, что надежды больше нет, она все больше замыкалась в себе. Костанца выходила только к ужину, и то лишь потому, что вспоминала, как мать советовала быть вежливой с семьей, которая приняла ее как родную дочь. Она съедала несколько ложек супа, потом откладывала приборы и сидела, уставившись в тарелку. Ей казалось, что она вернулась в прошлое, в то время, когда потеряла отца. Но теперь к отчаянию и ужасу добавилось чувство одиночества.

– Костанца, выйди, к тебе пришел маэстро Малара.

– Ну и что? Фрэнк тоже приходил, а я не вышла.

– Ты поступила неправильно. Этот парень в самом деле любит тебя. Он очень страдает вместе с тобой и не может понять, почему ты держишь его на расстоянии. Я знаю, ты тоже его любишь. Не отвергай его. Не делай себе еще больнее. С ним тебе было бы…

Костанца посмотрела на Джузеппину горящими глазами.

– Ничего ты не знаешь! Никого я не люблю!

Джузеппина только фыркнула. Конечно, Костанца его любила! Но своим поведением отталкивала тех, кому была действительно дорога.

– Ладно, сейчас не время спорить. Просто сделай одолжение, выйди в гостиную.

– Для чего?

– Ну, хотя бы для того, чтобы попросить маэстро принять участие в благотворительном концерте, который я устраиваю на днях. Пожалуйста, не спорь. Я никого не использую в своих интересах, это нужно для общего дела.

Костанца стояла как вкопанная.

– Мы все должны помочь, чем можем. И ты тоже, – добавила Джо после короткой паузы.

Костанца слабо кивнула.

– Ты права, Джо. Я тоже.

Она встала, разгладила платье, немного поправила волосы и уже собралась выходить, но Джузеппина остановила и обняла ее. Костанца, как всегда, мягко, но решительно отстранилась.

В гостиной царил полумрак. С некоторых пор окна в доме не открывали, будто солнце и свет своей жизненной силой могли ранить хрупкую душу Костанцы и тех, кто страдал вместе с ней. Это была своего рода дань уважения ее трауру.

Увидев Костанцу, Пьетро встал. Ему хотелось выразить ей соболезнования.

– Мне жаль, правда, очень жаль. Я никого не потерял в Пальми, но это потому, что у меня и так больше никого не осталось.

Костанца подняла на него глаза, и Пьетро расценил это как проявление интереса.

– Да, у меня больше нет родственников, кроме дяди, священника, того самого, что заботился обо мне, когда я остался сиротой. Но я уже давно потерял его из виду. Сейчас самое время… ему написать.

Пьетро почувствовал, что Костанца совсем его не слушает, и резко замолчал. Джузеппина заметила его смущение и сразу пришла на помощь, предложив чашку кофе.

– Как ваша работа, маэстро?

– В данное время наши соотечественники соблюдают траур…

– Да, верно. И в связи с этим мы, Костанца и я, хотели попросить вас вместе с вашим оркестром принять участие в благотворительном концерте, который организует наша ассоциация.

Джузеппина подтолкнула Костанцу локтем, и та с готовностью добавила:

– Да, маэстро, мы будем вам очень благодарны, если вы согласитесь.

Пьетро с нежностью посмотрел на нее.

– Ради вас… – начал он, но тут же поправился: – Я хочу сказать, если речь идет о помощи нашим бедным соотечественникам, разумеется, я буду участвовать. В нашем оркестре все итальянцы.

Впервые выходцы из Абруццо, Апулии, Кампании, Лигурии и прочих регионов Италии чувствовали себя единым целым.

В этот момент в гостиную вошла Амалия. Пьетро встал, подошел к ней и с поклоном взял протянутую руку, будто собирался поцеловать.

– Прошу, садитесь, маэстро. Я услышала, что вы готовы участвовать в благотворительном концерте. Мы все, включая мужа, сердечно вас благодарим.

Костанца вскочила. Она была уверена, что не сможет сдержать слезы, если тетя Амалия заговорит о дяде Антонио и о том, чем он занимается в Мессине, а ей не хотелось устраивать зрелище из своего горя.

– Доброго вечера, маэстро, я пойду, – сказала Костанца и, не дожидаясь ответа, вышла из комнаты.

Амалия удрученно покачала головой.

– Мы не знаем, что с ней делать. Нам даже представить трудно ее боль. Конечно, многие из нас потеряли друзей и близких. Но Костанца потеряла всех.

– Я прекрасно понимаю, что значит остаться в полном одиночестве.

Наступило неловкое молчание. Пьетро выпил свой кофе одним глотком.

– Как поживает Сантино? – спросила Джузеппина, забирая чашку у маэстро, который не знал, куда ее пристроить. – Как он себя чувствует? Растет?

Мрачное лицо Пьетро просветлело и озарилось нежной улыбкой.

– О да! К счастью, у него все прекрасно. Теперь я могу позволить себе нанять женщину, которая будет за ним присматривать.

– Как приятно услышать наконец хорошие новости! Но, скажите, когда вы сообщите нам программу выступления вашего оркестра? У нас не так много времени, осталось всего две недели. Концерт назначен на 28 февраля, ровно через два месяца после трагедии…

– Да, времени мало. Где он будет проходить?

– В Гранд-театре. Они сразу откликнулись на наше предложение.

– Хорошо, думаю, мы справимся, – сказал Пьетро, поднимаясь и направляясь к выходу. – Через два, максимум три дня я сообщу вам нашу программу.

– Благодарю вас. Мы напечатаем афиши и приглашения. А потом нужно будет заняться продажей билетов.

– Не думаю, что с этим возникнут какие-то сложности. Все итальянцы сейчас сплотились и хотят помочь несчастным.

14

Концерт имел оглушительный успех.

В первом отделении оркестр из 35 человек под руководством Пьетро Малары исполнил «Реквием» Раффаэле Каравальоса, затем несколько арий, которые, как на следующий день написали в La Follia, «маэстро талантливо аранжировал для своего оркестра».

Под конец мероприятия, чтобы отдать дань двум наиболее пострадавшим регионам, оркестр исполнил несколько сицилийских и калабрийских песен, которые сорвали бурю аплодисментов. Ассоциация продала огромное количество билетов, никто не отказался участвовать, хотя в Нью-Йорке уже прошло немало благотворительных мероприятий в помощь пострадавшим от землетрясения. Несмотря на усталость после недели изнурительных репетиций, Пьетро выглядел счастливым. Он с улыбкой пожимал руки тем, кто подходил его поздравить или поблагодарить, и, не задумываясь о печальных обстоятельствах, послуживших поводом для концерта, говорил, что таков его путь: самовыражаться в полной мере, исполняя новый репертуар, обработанный собственноручно, а не плясать под дудку начальства, которое совершенно не разбирается в предмете.

«Но чтобы иметь такую возможность, – заметил Тосканини, с которым Пьетро наконец-то удалось познакомиться, – нужно обрести независимость и основать собственный оркестр». Именно это он, в сущности, и предлагал.

Публика медленно потекла к выходу. Среди зрителей были и сицилийцы в глубоком трауре, и филантропы, и состоятельные дамы в изящных шляпках, врачи и медсестры Колумбуса и иммигранты со всех регионов Италии. Странно было видеть столь разных людей, собравшихся вместе в этом театре.

Джузеппина опоздала к началу концерта, что вызвало небольшое замешательство. Кто произнесет вступительную речь, расскажет о роли Ассоциации и поблагодарит музыкантов? Волонтеры растерялись. Джузеппина не могла не прийти, ведь она столько сделала, чтобы это мероприятие состоялось! Синьора Витале тоже выглядела обеспокоенной. Она принарядилась, потому что вечером после концерта дочь обещала представить родителям своего жениха. Костанца утешала ее как могла. Кто знает, что могло случиться, – вдруг Джо пришлось в последнюю минуту помогать роженице? Но она и сама в это не верила, ведь Джо отпросилась на весь день, потому что концерт был для нее очень важен. Костанцу охватила тревога. Ей не хватало воздуха из-за толпы, собравшейся вокруг нее. Люди подходили, чтобы выразить соболезнования и обнять ее, среди них Минази и его жена, Наталия с сестрой и мужем, клиенты из ателье, имен которых она даже не помнила, и даже сотрудники банка Стабиле.

Костанце хотелось стать невидимой, исчезнуть. Она не могла выносить слова сочувствия, а главное – всеобщую уверенность в том, что вся ее семья погибла. Пока дядя Антонио не вернулся и не сказал ей в глаза, что в живых никого не осталось, она могла и упрямо продолжала надеяться. Какая-то пожилая, высохшая женщина подошла к Костанце, обняла ее и прошептала: «Бедная моя девочка». Поначалу Амалия ее не узнала, но потом поняла, что это Анна Сквиллаче, за несколько месяцев постаревшая на годы.

– Анна, сочувствую вашей утрате…

И если раньше у Костанцы еще оставалась надежда на то, что ателье возобновит работу, то теперь она ее потеряла, как и саму Анну.

Наконец на сцене появилась Джузеппина – запыхавшаяся, с растрепанными волосами и в одежде, которая была на ней вчера, когда она с утра отправлялась в больницу. Она говорила без особого энтузиазма, словно произносила заученную скучную речь, до которой ей нет никакого дела. Все это было по меньшей мере странно, ведь она так переживала за продажу билетов, развешивала афиши в музыкальных магазинах, раздавала приглашения, рассказывала о концерте на каждом углу, чтобы привлечь как можно больше людей. Когда Джузеппина уселась рядом, Костанца заметила, что она сильно расстроена и, несомненно, много плакала. Но поскольку начинался концерт, Костанца не стала ее расспрашивать.

Выходя из театра, Костанца увидела Фрэнка Минази. Сердце ее тревожно забилось, но она сделала вид, будто ее кто-то окликнул, и отвернулась. Фрэнк подошел к ней, ласково развернул к себе и спокойно сказал:

– Костанца, прошу, выслушай меня. Ты не можешь убегать вечно. Я понимаю, что ты страдаешь, но это не выход… Да погоди же.

Он огляделся по сторонам и отвел ее в укромный уголок у театральной кассы.

– Послушай! Я поговорил с отцом. Конечно, он не в восторге, но понимает меня. Давай поженимся прямо сейчас. Я брошу учебу и найду работу, все равно какую. Я хочу, чтобы ты чувствовала себя любимой, чтобы у тебя появился свой дом, семья. Родители нам помогут, я уверен. Сейчас отец немного разочарован, но когда он станет дедушкой, вот увидишь…

Костанца растерянно слушала. Она боялась поддаться искушению, ведь это было очень легко. Ей так хотелось отпустить все это и завести семью. Но она не могла использовать Фрэнка и играть с его чувствами. Она любила его и должна быть честной.

– Нет, Фрэнк. Я не позволю тебе загубить свою жизнь ради меня. Ты очень хороший, но это не мой путь. Не знаю, сможешь ли ты меня понять, но сейчас я не в состоянии думать о любви. Я вообще не могу ни о чем думать. Прости.

– Ты должна позаботиться о себе, Костанца. Ты не можешь отказаться от нормальной жизни.

– Видишь ли, – отвечала она, опустив глаза, – даже если бы с моей семьей все было в порядке, я все равно страдала бы из-за того, что погибло столько людей, столько знакомых, что мой город стерт с лица земли, но меня бы не раздирала эта ужасная боль, которая будет терзать меня до конца дней.

Она глубоко вдохнула и продолжила со всей искренностью, на которую была способна:

– Мне нечего предложить тебе, Фрэнк, кроме своей боли. А я хочу, чтобы ты был счастлив.

– Послушай, Костанца… Я не сдамся. Я не смогу быть счастливым без тебя. Вот увидишь, мы будем счастливы вместе.

– Счастливы? Да о каком счастье ты говоришь?!

Фрэнк хотел ее обнять, но Костанца резко отстранилась.

– Хватит, ты прекрасно меня понял. Довольно! Я не хочу тебя больше видеть, исчезни из моей жизни. Я не люблю тебя и никогда не любила! Ты это хотел услышать? Нам больше нечего сказать друг другу!

Едва сдерживая чувства, Фрэнк, белый как полотно, смотрел вслед поспешно удаляющейся Костанце.

Джузеппина лежала в кровати под несколькими одеялами, но ее все равно пробирал озноб.

– Она больна, – сказала тетя Амалия.

Костанца смотрела на подругу с порога, не решаясь войти. Резким тоном Джо отослала мать, суетившуюся у ее постели. Но при виде Костанцы Джузеппина разразилась рыданиями, которые слишком долго сдерживала. Всхлипывая, она бессвязно рассказала о том, что произошло. В больницу поступила молодая беременная женщина, Джо приняла ее и попыталась приободрить. Она узнала, что это первая беременность и что у женщины нет родных, которые могли бы помочь. Несмотря на испуганное выражение лица и располневшую фигуру, женщина была красива, она казалась честной и доброй. Джо успокоила ее и объяснила, что время еще не пришло, бояться пока рано, и предложила ей госпитализацию непосредственно перед родами. Женщина немного расслабилась, улыбнулась и поблагодарила Джо за заботу. Она рассказала, что хотела бы мальчика, ведь ее муж так ждет сына.

– Мой муж инженер, он работает на Вильямсбургском мосту. Прежде, – добавила она доверительно, – он был простым рабочим, но теперь…

Наивная Джо взволнованно сказала, что ее жених тоже работает на этом мосту.

– Кто знает, быть может, наши мужчины знакомы. Это было бы здорово! Как зовут вашего мужа?

Тут Джо прервала свой рассказ, не в силах сдержать слезы. Костанца молча сидела на кровати, ожидая, пока подруга успокоится и закончит историю, как вдруг сама все поняла.

– О, Джо, это ужасно, – прошептала она, подыскивая слова утешения. – Когда-нибудь ты забудешь человека, который причинил тебе такую боль. Это может случиться с каждым. Мне самой пришлось пережить предательство.

Она вспомнила об Альфонсо, который бросил ее после смерти отца, поскольку его семья не хотела быть замешанной в скандале. Костанца тряхнула головой, пытаясь отогнать это воспоминание, а Джо продолжала всхлипывать.

– Сейчас тебе кажется, что жизнь без него не имеет смысла, но ты справишься. У тебя есть семья, работа, ты полюбишь снова, вот увидишь… И снова будешь улыбаться.

Джузеппина вдруг перестала плакать и, приподнявшись на подушках, чтобы видеть лицо Костанцы, заговорила жестким, несвойственным ей тоном. Впрочем, вскоре он стал привычным.

– Улыбаться? А ты знаешь, где я была прошлой ночью? На кушетке, в больничной палате. Там я расставила ноги, и Розина помогла мне убить моего ребенка. Она вынимала его по кусочкам, скользким от крови. Вот что я делала!

Лицо Костанцы исказилось от ужаса.

– Я тебе противна? Не переживай, я сама себе противна!

Костанца не могла вымолвить ни слова. Джо в смятении упала на подушки.

– Но почему ты ничего мне не сказала? О том… что ждешь ребенка?

– А когда? Ты была в отчаянии! Ничего вокруг не замечала, думая только о том, что стало с твоей семьей. Как я могла тебе рассказать и когда?

Костанца ничего не ответила, понимая, что виновата. В последние месяцы она совершенно замкнулась в себе и отгоняла всех, точно назойливых насекомых. Она никого к себе не подпускала – ни Джузеппину, ни тетю Амалию, ни даже Фрэнка. Это был ее единственный способ выжить. Фрэнк говорил о совместной жизни, о счастье. Но для нее это было невозможно. Разве она лучше, чем любимая мать, дорогие братья, все, кто погиб в Мессине? Почему она все еще жива, почему судьба пощадила ее? Она должна заплатить за это и не заслуживала любви Фрэнка, вообще ничего не заслуживала. Мысль о том, что она жива, причиняла ей боль. Джузеппина была права: она ничего не замечала. Времена, когда они понимали друг друга без слов, давно прошли.

– Бедная моя подруга, – пробормотала Костанца сквозь слезы. – Если бы здесь был твой отец, может быть, ты могла бы поговорить с ним.

– При чем здесь отец?

– Он мог бы заставить этого человека признать ребенка или… не знаю…

– Признать ребенка? Да я его ненавижу! – вскричала Джо, глядя ей прямо в лицо. – Мне не нужен ребенок от этого чудовища, понимаешь?!

Наверное, Костанце следовало обнять Джузеппину, приласкать, утешить. Но она только твердила: «Бедная ты моя, бедная». При этом ее голос был далеким и безучастным.

15

Когда доктор Витале вошел в кухню, жена с трудом его узнала. Он возвращался домой, потому что, как он сообщал в телеграмме, его миссия выполнена. Доктор планировал отплыть из Неаполя 9 марта, но точной даты прибытия не назвал. Он сопровождал большое количество жителей Мессины, которые перебирались к родственникам в Америку; в связи с чрезвычайной ситуацией документы оформлялись в упрощенном порядке.

Местные власти призывали жителей покинуть Мессину и отправиться к родственникам, где бы те ни проживали, – на Сицилии, на материковой части Италии или за границей, потому что разместить людей в городе было негде. И доктор Витале взял на себя обязанность сопроводить толпу несчастных, отправлявшихся в Нью-Йорк.

– Антонио! Это ты! – Амалия уронила супницу и бросилась обнимать мужа. – Почему ты не сообщил, когда вернешься? Как ты похудел!

– Со мной все в порядке. Как Костанца?

– А ты как думаешь? Внешне вроде бы спокойна. Но она почти не выходит из своей комнаты, все пишет, пишет… Ей пришлось пережить еще один удар, когда она узнала, что Анна больше не откроет ателье. Очевидно, это было для нее очень важно. Мы даем ей успокоительные, которые прописал доктор. Утром сам все увидишь.

Доктор Витале очень устал. Он даже не поцеловал жену, как делал всегда, возвращаясь после долгого отсутствия. Не проронив больше ни слова, он медленным шагом прошел в гостиную и рухнул в кресло.

– Прошу, не спрашивай меня ни о чем. У меня нет сил разговаривать. Приготовь теплую ванну, я помоюсь и сразу лягу.

– Тетя, сегодня мне приснилось, что дядя Антонио вернулся из Мессины.

Костанца, еще в пеньюаре, заглянула в кухню, где Амалия накрывала на стол.

– Четыре чашки? Значит, он действительно приехал!

– Да, – сказала Амалия, повернувшись к Костанце и глядя ей прямо в глаза.

– Где же он, где? Я хочу поговорить с ним прямо сейчас! Мне нужно знать!

– Что ты хочешь узнать, милая, чего еще не знаешь? Он так устал, дай ему отдохнуть. Ты уже спала, когда он приехал.

В этот момент появился доктор, небритый, в домашнем халате.

– Идем, дочка, – мягко сказал он. – Поговорим в гостиной.

Амалия проводила их глазами, полными слез.

Доктор закрыл за собой дверь и опустился на диван рядом с Костанцей. Он взял ее руку и произнес:

– Ты ведь понимаешь… не так ли? Надежды нет.

Костанца начала плакать.

– Нет и не было. Я сам видел руины.

Доктор старался подобрать нужные слова, но в конце концов умолк и крепко обнял сотрясающуюся от рыданий девушку.

– Я приехала сюда, потому что в Мессине мне было так одиноко. Но теперь понимаю, что сама хотела быть одинокой. Какая же я была дура! Только теперь я узнала, что такое настоящее одиночество…

– Ты не одинока. У тебя есть мы. Ты всегда можешь рассчитывать на нас.

– Как вы не понимаете, ведь я их бросила! Мама просила меня вернуться, а я не вернулась!

После долгого молчания Антонио нетвердым голосом сказал:

– Как родитель, я могу представить, о чем думала твоя мать. Уверен, в последнюю минуту она благодарила Господа за то, что Он уберег ее дочь.

Я никогда не думала, как важно проводить близких в последний путь и знать, что где-то есть камень, под которым они покоятся. Мне кажется, прошла целая вечность после похорон отца, когда я отказывалась идти за гробом и надевать черное платье. Все эти ритуалы казались мне ложными, бессмысленными, не имеющими никакого отношения к моим чувствам, к моей боли.

Сегодня я бы все отдала, чтобы только иметь возможность положить цветок на могилу матери и знать, что она покоится с миром.

Доктор Витале сидел за печатной машинкой в своем кабинете, глядя в пустоту. Долгие годы он шел к этой цели, но теперь, когда его мечта сбывалась, он не испытывал радости, как ожидал. С тех пор как он вернулся домой, он чувствовал себя беспомощным, будто все, чем он занимался, потеряло всякий смысл. Он гадал, сколько времени пройдет, прежде чем страшные воспоминания изгладятся из памяти. В последнее время его авторитет в среде иммигрантов сильно вырос. Но это его совсем не радовало, поскольку успех был следствием трагических событий.

Вчерашний день выдался тяжелым: члены правления обратились к нему с просьбой стать главой новой ассоциации, которая должна объединить в себе многочисленные благотворительные организации Нью-Йорка.

Принимая почетную должность, Витале поблагодарил всех за оказанное доверие, а затем напомнил, сколько усилий прилагала их крошечная организация, чтобы помочь соотечественникам найти жилье, работу, выучить английский язык, а главное – получить необходимое лечение.

Но этого было недостаточно: оставалось еще много людей, которым требовалась помощь. Однако поодиночке сделать больше невозможно. Необходимо объединиться, чтобы гарантировать дальнейший гражданский, культурный и духовный прогресс итальянской общины в Соединенных Штатах.

Доктор взглянул на листок, лежащий перед ним на столе, и перешел к целям новой ассоциации:

Громкие голоса, доносившиеся из кухни, отвлекли его от раздумий. Не успел он предположить, что там происходит, как дверь распахнулась и в кабинет ворвалась взволнованная Амалия. Он никогда не видел ее в таком состоянии.

– Поговори с дочерью! Может, хоть ты ее образумишь! Она собирает вещи. Говорит, что уходит из дома, переезжает неизвестно куда, неизвестно к кому! Пресвятая Дева, помоги нам!

Доктор молча встал и направился в комнату Джузеппины, которая спокойно собирала чемоданы.

– Что тут происходит?

– Я ухожу, папа, как и говорила. Удивляться тут нечему. Просто мама не хочет понимать.

Антонио вспомнил, что на днях Джузеппина действительно упоминала о том, что хочет жить одна. Но тогда он не придал особого значения ее словам.

– Да, это правда. Но нельзя же уходить вот так, ни с того ни с сего. Мы это даже не обсудили. И куда ты пойдешь?

– В коммуну, где живут другие медсестры и акушерки.

– Но зачем? У тебя есть дом, что еще тебе нужно?

– Я сама зарабатываю себе на жизнь и имею право решать, где мне жить.

– Не понимаю, зачем тебе это надо.

– Я хочу жить с этими женщинами. Мне хорошо с ними, у нас общие интересы. Это логично и удобно. Вот и все.

Она захлопнула чемодан.

Витале понял, что никакие аргументы на дочь не подействуют. Решение Джузеппины окончательное и бесповоротное.

– Давай поговорим, – неуверенно предложил он. – Ты не можешь принимать такие важные решения в одночасье. Я понимаю, что ты увлечена своим делом, и всегда гордился тобой, ты это знаешь, но…

– Прости, папа, мне пора. Сейчас не время для разговоров, меня ждет машина. Увидимся в воскресенье.

Джузеппина взяла чемодан, подождала, пока отец посторонится, и вышла. Костанца поджидала ее в прихожей, чтобы попрощаться.

– Удачи! – только и сказала она.

– И тебе!

Некоторое время Костанца стояла перед закрытой дверью. Обернувшись, она поймала на себе растерянный взгляд Витале. Казалось, за эти несколько минут он постарел, его красивые, тронутые сединой волосы совсем побелели, огонек в глазах погас.

– Костанца, ты что-нибудь знала об этом?

– Не больше, чем вы с тетей.

– Что ж, Джузеппина добрая, но импульсивная девушка. Уверен, скоро она передумает.

Возвращаясь в кабинет, доктор пытался найти подходящие слова, чтобы утешить Амалию. В глубине души он понимал дочь: она была похожа на него. Долг, работа, потребности других людей всегда были для нее превыше всего. Но это нисколько не утешит его жену.

Сидя на кровати в своей комнате, Костанца разглядывала сквозь стекло ветви клена, покрывшегося листвой.

Нет, Джузеппина не вернется.

Костанца удивлялась, что родители не заметили, не поняли, что их дочь стала совсем другим человеком. В последнее время она завязала много новых знакомств, которые казались Костанце довольно сомнительными. В основном это были женщины с натянутыми улыбками, одетые в мужскую одежду, которые посещали собрания, посвященные вопросам прогресса и женской эмансипации. Джузеппина уговаривала ее пойти на такое собрание, но в единственный раз, когда Костанца согласилась, она почувствовала себя не в своей тарелке, поэтому больше не ходила.

Все свое время Джузеппина посвящала иммигрантам. Она старалась облегчить их жизнь любыми возможными способами и делала это со страстью, иногда даже преступая границы дозволенного, потому что ей не нравилось существующее положение вещей.

Она все время твердила о правах женщин, о том, что им стоит стать более сознательными и самостоятельными. Всех мужчин она считала негодяями, от которых нужно защищаться. Однажды Джузеппина призналась Костанце, что тайно приводила женщин в больницу и рассказывала им, как предохраняться от беременности. Она хотела уберечь их от того, что пришлось пережить ей самой.

«На самом деле все это правильно, – думала Костанца, – но к чему такая одержимость?»

Подруги все больше отдалялись друг от друга.

По дому разносился гневный голос Амалии, которая во всем обвиняла мужа:

– Это ты во всем виноват! Ты вбил в голову дочери эти странные идеи, привлек ее к работе в больнице, в ассоциации, дал ей полную свободу… Теперь ты доволен? Доволен, что твоя дочь сбежала из дома, как падшая женщина? Что с ней теперь будет?

Вскоре крики перешли в рыдания.

Костанца подумала, что уйти должна она, а не Джо, и сейчас самое время. В голове всплыли слова матери, разбросанные в разных письмах, но Костанца никогда не придавала им особого значения. Ей уже исполнилось 20 лет, а впереди – полная неизвестность и никаких перспектив.

16

– Да, маэстро, синьора уже ушла, она повела мальчика в школу, – сказала служанка.

– Она сообщила, когда вернется?

– Нет, но, думаю, как обычно, к обеду.

– Даже сегодня…

Пьетро был огорчен.

В то утро он проснулся позже обычного, потому что накануне вернулся уже за полночь. Он был очень доволен: директор Метрополитен-опера, Гатти-Казацца, пригласил его на должность хормейстера. И хотя речь шла лишь о замене постоянного хормейстера, все равно это было замечательно.

Пьетро вернулся домой взволнованным: ему не терпелось сообщить новость жене, разделить с ней свою радость. Но, как всегда, дверь в ее спальню была заперта, а свет погашен. Некоторое время он раздумывал: стоит ли постучать и разбудить ее, но в конце концов отказался от этой идеи.

«Расскажу утром, за завтраком», – решил он.

Но «утром», как это часто случалось в последнее время, ее уже не было.

Пьетро в унынии сел пить кофе, когда служанка протянула ему записку.

– Маэстро, я только сейчас нашла это. От синьоры.

Он чуть не вырвал записку у нее из рук.

Пьетро ударил кулаком по столу так, что посуда зазвенела, а служанка подпрыгнула от неожиданности.

– Проклятье!

Он резко встал.

– На этот раз я это так не оставлю!

Стоял прекрасный сентябрьский день, у Пьетро был выходной. Так что, проснувшись, все еще взволнованный отличной новостью, он решил отправиться с женой на прогулку, возможно, к морю, которое она так любила. «Она любит гулять. Вот и погуляем вместе», – думал он.

Но его планам не суждено было сбыться.

– Пойду поищу ее.

– Что мне делать, маэстро, идти в школу за Сантино?

Школа была всего в двух кварталах, и Сантино прекрасно мог дойти до дома один, но Костанца всячески оберегала его. Поэтому мальчик привык, что его встречают у школы и отводят домой.

Пьетро быстро оделся и отправился на поиски жены. Конечно, такое предприятие вряд ли увенчается успехом, ведь она проходила километры, кружа по Манхэттену, но все же это было лучше, чем сидеть дома. По крайней мере, так Пьетро мог дать выход гневу.

Проходя мимо комнаты Костанцы, он мельком заглянул внутрь. Там, как всегда, царил идеальный порядок: кровать аккуратно застелена цветным ситцевым покрывалом, пол натерт до блеска, на небольшом письменном столе все лежит на своих местах. Костанца отказалась от туалетного столика, предпочтя ему письменный стол, за которым часто сидела и что-то писала. Она сама убирала свою комнату и не позволяла делать это Мэри.

Костанца была глубоко несчастна. Пьетро оставалось лишь признать это.

Его гнев стал утихать, когда он об этом подумал. Он хорошо знал, во что ввязывается, делая ей предложение во второй раз. Ему хотелось спасти ее от боли, и он был уверен, что с ним Костанца обретет покой. Разве Эвелина не была счастлива, несмотря на все трудности и лишения? Значит, и Костанца должна быть счастлива, тем более что теперь он мог предложить жене гораздо больше.

Поскольку Костанца осталась совершенно одна, Пьетро был уверен, что на этот раз она примет его предложение. И все же он решил подождать, прежде чем пробовать снова, хотя для этого пришлось приложить немало усилий. Он не забыл, что в тот день, на площади Верди, Костанца говорила ему о другом мужчине, но, насколько Пьетро было известно, этот таинственный человек так и не сделал ей предложение.

Наконец, выждав какое-то время, которое показалось ему бесконечным, он решил прощупать почву и поговорить с доктором Витале. Теперь, когда Костанца потеряла всю семью, ему казалось правильным сначала поговорить с человеком, которого можно считать ее опекуном.

– Пусть Костанца сама решает, маэстро, – спокойно ответил доктор. – Я очень вас уважаю и знаю, что на данный момент вы достигли определенной финансовой стабильности. Но мне бы не хотелось, чтобы Костанца принимала ваше предложение, желая освободить нас от забот. Вы должны знать: мы готовы предоставить ей кров на любое время, даже навсегда, если потребуется.

Прежде чем попрощаться, Витале задержал Пьетро у порога и тихо добавил:

– Не забывайте, что Костанца глубоко ранена. Такие раны заживают не скоро. С ней будет очень нелегко, у нее могут появиться странные мысли… Вы понимаете, что я имею в виду?

– Разумеется.

– Подумайте хорошенько. Не хочется, чтобы ваше решение было продиктовано порывом страсти. Ведь страсть, как вам известно, плохая советчица.

Однако после этих слов Пьетро еще сильнее укрепился в своем решении жениться на Костанце. Она нуждалась в человеке, который сможет понять и принять ее чувства. А Пьетро верил в то, что понимает ее внутренний мир, следовательно, именно он сможет вернуть ее к жизни.

Он помнил каждое слово, сказанное в тот вечер, когда он вернулся в дом Витале, чтобы повторить свое предложение.

– Почему вы хотите жениться? – спросила тогда Костанца. – Ведь мне нечего вам предложить.

Ему казалось, что он и теперь слышит эти слова и видит полные страдания голубые глаза.

Костанца считала, что обязана быть честной с ним. Пьетро должен понять, почему она принимает его предложение. Само собой, о любви и даже о привязанности речь не идет.

– Чувства могут исчезнуть в любой момент, и я больше не хочу ни к кому привязываться, – сказала она.

Потом добавила, что уважает его и благодарна за предложение и за возможность начать новую жизнь. Она готова вести хозяйство и заботиться о мальчике, но не более того.

– Я не ожидаю, что вы примете эти условия. Вы должны знать, что я не смогу стать для вас настоящей женой.

– Но я люблю вас, Костанца, – повторил Пьетро. – А любовь творит чудеса. Я уверен, что со мной вы обретете смысл жизни.

Самонадеянность, возможно, и привела Пьетро к необоснованному оптимизму. Со дня свадьбы прошло уже четыре месяца, а чудес пока ничто не предвещало.

Костанца была верна своим обещаниям. Она тщательно следила за домом и вымуштровала Мэри так, что вещи Пьетро всегда были чистыми и выглаженными, а на столе его каждый день ждал вкусный обед. Единственное, чего Костанца требовала для себя, – полная свобода, чтобы она могла гулять когда и сколько хочет, поэтому ее часто не было дома.

Пьетро не мог не признать, что Костанца заботилась о Сантино не хуже, чем родная мать. Она любила мальчика, но даже в обращении с ним проявлялись ее хрупкость и неуравновешенность. Однажды Сантино вместо того, чтобы доесть молочный суп, как просила его Костанца, стал баловаться за столом, и тогда она в ярости выхватила у него миску и швырнула в раковину. Пьетро это совсем не понравилось, как, впрочем, и то, что при появлении первой слезинки на глазах мальчика Костанца стала осыпать его поцелуями, умоляя о прощении.

Конечно, ей многое пришлось пережить и она все еще страдает, но на долю Пьетро тоже выпало немало испытаний, и все же он продолжает идти вперед. Он верил, что пережитое сможет объединить их, но так и не понял, как помочь Костанце. Он был терпелив и часто повторял:

– Я буду ждать столько, сколько потребуется. Не беспокойся, ты ничего мне не должна.

Он вспомнил ночь, когда он заключил ее в объятия, а она разрыдалась.

– Прости, я не могу, не могу… Это сильнее меня, я этого не переживу…

«До каких пор? – спрашивал он себя. – До каких пор я смогу это выносить?»

Костанца не допускала никакого физического контакта. Если он брал ее за руку, она тут же отдергивала ее, если пытался приласкать, погладить, отстранялась. Иногда она казалась веселой и начинала болтать без остановки, будто пыталась компенсировать этим свою холодность. Но Пьетро понимал, что это лишь притворство. Он говорил: достаточно, если она разделит тяготы быта с ним и Сантино, а дальше будет видно. Но это было ложью. Он понял, что больше не может и не хочет ждать. Время от времени, хотя ему стыдно в этом признаться, он подсматривал за Костанцей через приоткрытую дверь, когда она снимала с себя одежду перед тем, как лечь спать. В тусклом свете лампы ее юное девичье тело, длинные ноги и скромные, бессознательно чувственные движения и жесты возбуждали его так, что он буквально терял голову. Может, заставить ее силой?..

Безответная любовь занимала его воображение и постепенно овладевала им настолько, что почти вытеснила музыку. Еще немного, и он сойдет с ума. Эти беспорядочные мысли крутились в его голове, пока он в отчаянии бродил по Манхэттену в тщетных поисках жены.

Пьетро часто задавался вопросом, куда она направляется, но никогда не ограничивал ее свободу, надеясь, что Костанца вновь ощутит вкус к жизни, гуляя по городу. Но когда она возвращалась домой к обеду, держа за руку Сантино, все было как всегда.

Он подумывал пойти к дому Витале, но решил отправиться к школе, где и увидел ее. Костанца разговаривала с какой-то женщиной, должно быть матерью другого ребенка. Издалека она казалась еще более худой и немного сгорбленной в своем пальто. Пьетро остановился и стал наблюдать за ней. Она сняла шляпку, чтобы заколоть ее булавкой, и медно-рыжие, коротко подстриженные волосы красиво контрастировали с черным пальто. Пьетро захлестнула волна нежности. Он сразу вспомнил, ради чего столько страдал и терпел, несмотря на свой требовательный характер. Когда Костанца попрощалась с женщиной, Пьетро инстинктивно шагнул в ее сторону, но, увидев, что она развернулась и направилась на юг, остановился. «Куда она идет? – в который раз спросил он себя. – Где она бродит чуть ли не целыми днями?» И Пьетро решил за ней проследить.

Костанца шла широким и уверенным шагом, глядя прямо перед собой, подставляя лицо ветру. Она не оглядывалась по сторонам, как будто этот путь хорошо ей знаком. Значит, она не бродила бесцельно. Похоже, она направлялась в Даунтаун. Наконец Пьетро понял, что она идет в сторону порта. Но зачем? Войдя в одно из зданий, Костанца направилась прямо к справочному бюро. Когда она вышла, выражение ее лица было совсем другим. Она спросила что-то у человека в форме, и тот вытянул руку куда-то в сторону. Медленно, слегка ссутулившись, Костанца двинулась в указанном направлении.

Куда она идет? Пьетро едва сдерживался, чтобы не броситься к ней. Но он должен понять, что все это значит.

Костанца шла к морю. Увидев, что она направляется к воде в Бэттери-парке, Пьетро забеспокоился. Его охватила паника. Что, если она решила покончить с собой?

Она остановилась у кромки воды и долго смотрела вдаль, не обращая внимания на ветер, портовый шум и гудки пароходов.

Пьетро ускорил шаг, подошел к ней и тихо, стараясь не испугать, окликнул:

– Костанца!

– Гульельмо, это ты? – ответила она, не поворачивая головы.

– Костанца, это я, Пьетро. Идем отсюда, здесь очень ветрено.

Костанца недоуменно посмотрела на него, будто не узнавая, и горько заплакала.

– Прости, но мне нужно было прийти сюда. Мама просила меня!

– Не волнуйся, все в порядке. Идем! Потом расскажешь.

– Нет, Пьетро, сейчас. Мне приснилась мама. Она сказала: «Твой брат жив, он сейчас в порту, ищет тебя». Но его здесь нет, он не прибыл и сегодня. Где же он? Может, я пропустила его? Или его нет в списках пассажиров по ошибке. Клянусь, я не сумасшедшая. Просто я верю в сны.

Прошел почти месяц с тех пор, как в Бэттери-парке Костанца впервые открыла Пьетро всю глубину своей боли и рассказала о том, что ее терзает: страшная пустота внутри, чувство вины, отсутствие могилы, на которой можно поплакать, ощущение, будто она исчезла с лица земли вместе с домами и улицами родного города.

– Как будто внутри у меня вырвали растение со всеми корнями, – сказала она.

Он нежно шептал ей слова утешения.

Пьетро надеялся, что после этого эпизода Костанца станет больше ему доверять и ее боль постепенно пройдет. Но его надежды не оправдались.

Несколько дней Костанца не выходила из дома, все больше впадая в уныние. Потом возобновила свои прогулки, но ничего не изменилось: все та же тоска, угрюмое молчание, глаза, покрасневшие от слез, инстинктивное отвращение к любому прикосновению, ласке, даже простому объятию в знак утешения.

Пьетро просыпался посреди ночи и, думая о жене, не мог заснуть до утра. В конце концов ему в голову закралась мысль, что он совершил огромную ошибку, женившись на Костанце.

Наконец он получил телеграмму и принял решение.

– Маэстро уже вернулся и ждет вас в гостиной, – сказала Мэри.

Костанца пришла домой поздно, когда уже стемнело, и нерешительно остановилась на пороге гостиной.

– Входи, Костанца. У меня есть новости, – донесся до нее глубокий и теплый голос из полумрака.

Она включила свет и увидела Пьетро у окна.

– Новости?

Костанца занервничала. Любые новости теперь означали для нее что-то плохое.

– Давай сядем, – сказал Пьетро, глядя на нее. – Помнишь, я рассказывал тебе о моем дяде, который заботился обо мне в детстве? Я еще говорил, что он богат. Он был уже очень стар. Так вот, он умер.

– Мне очень жаль, – прошептала Костанца.

– Я его единственный наследник.

На лице Костанцы появилась неуверенная улыбка.

Пьетро встал и быстро, без пауз, проговорил:

– В любом случае, Костанца, я уезжаю. В Неаполь.

– Уезжаешь? – встревоженно спросила она и шагнула к нему. – Но ведь тебе предложили сделать транскрипцию оперы для оркестра. Ты был так рад этой работе.

– Да, предложили, но теперь это не имеет значения. Я еду в Неаполь, а потом в Калабрию. Надо посмотреть, в каком состоянии имущество, может быть, придется заняться продажей дома.

Он принялся ходить взад и вперед, избегая ее взгляда.

– Ты, конечно, останешься здесь. Сантино поедет со мной. Так будет лучше.

– И ты бросишь меня одну?

Эти слова невольно слетели с ее губ, и она опустила глаза, будто сожалея о сказанном.

– Одну? Но разве ты не об этом мечтаешь? Так что по сути ничего не изменится.

– Я… я… – чуть слышно лепетала она. – Нет, все не так. Мне страшно.

– Костанца, я должен ехать. Мне нужны эти деньги. С ними я смогу наконец осуществить свою мечту – собрать собственный оркестр из лучших музыкантов и отправиться на гастроли. Это мой шанс. – Он прочистил горло и возбужденно продолжил: – Ты понимаешь, что это значит для меня? Мне больше не придется ни с кем спорить, я смогу исполнять то, что мне нравится, и ни от кого не зависеть. Понимаешь?

Он посмотрел на нее горящими глазами.

– Когда ты уезжаешь? – спросила Костанца дрогнувшим голосом.

– Я узнал об этом только сегодня. Поеду, как только улажу все дела и соберу вещи.

– А как же я?

– Ты останешься здесь. У тебя есть все необходимое. Без меня тебе будет лучше, пора это признать. Все вышло не так, как я надеялся. При всей своей любви я не смог тебе помочь.

Но прежде чем он вышел, Костанца воскликнула:

– Подожди, Пьетро! Не говори так, прошу! Я хочу поехать с тобой!