Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX и начала XXI века

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ПРАВДА О ХОЛОКОСТЕ, ПРАВДА О ВОЙНЕ

Осенью 1973 г. бестселлером на книжном рынке ФРГ стала биография Гитлера, выпущенная известным публицистом (позднее — издателем газеты «Frankfurter Allgemeine Zeitung») Иоахимом Фестом[455]. Книга раскупалась чрезвычайно быстро, несмотря на внушительный объем (около 1200 с.) и достаточно высокую цену. К началу 1974 г. в ФРГ было продано 0,5 млн экземпляров книги, а поставленный позднее на ее основе фильм («Гитлер — история карьеры») посмотрело за короткое время около 2 млн зрителей. Произошел всплеск «гитлеровской волны», обрушившейся на средства массовой информации ФРГ (и других стран Запада) в 1970-е гг. и воспринятой современниками как кризис исторического сознания и кризис исторической науки.

Причины интереса к фигуре фюрера в массовой культуре ФРГ 1970-х гг. были неоднозначными. Советский переводчик и публицист Лев Гинзбург, которому, по его словам, были ведомы не только вершины немецкого духа, но и «бездны, мрачные закоулки и тупики немецкой истории», делился размышлениями, возникшими в связи с просмотром в одном из городов ФРГ фильма по книге Феста: «Публика расходилась после сеанса молча, одни были озадачены, другие подавлены… Интерес к фашистскому прошлому в Западной Германии действительно резко возрос, но вызван он совершенно различными причинами… По размаху “гитлеровская волна” могла соперничать разве что с сексуальной… Однако дело было не только в коммерции… Страна переживала какую-то болезнь. Все были всем недовольны. Все маялись»[456]. В условиях экономической и политической нестабильности сплелись в тугой узел тоска по «сильной руке», обманутые ожидания социальных реформ после прихода к власти правительства социал-демократов и свободных демократов, осознание упадка молодежного движения.

Читателя книги Феста подкупает не только уровень проникновения в психологическую мотивацию поведения Гитлера, но в не меньшей степени — глубина освещения эпохи: «Жизнь Гитлера не стоило бы ни описывать, ни интерпретировать, если бы в ней не проявились надличностные тенденции и взаимоотношения, если бы его биография не была на всем своем протяжении одновременно и сколком биографии эпохи… Гитлер был не только фигурой, объединившей столь многие тенденции времени; в еще большей степени он и сам придавал событиям их направление, масштабы и радикальность»[457].

Произведение Феста вызвало серьезную и обоснованную критику ряда ведущих историков ФРГ. Голо Манн заметил, что в методе автора заключены немалые опасности: «Чем дольше мы занимаемся этим героем, его происхождением, мотивами его поведения, его психологией, тем больше мы склоняемся к тому, чтобы понять его, и — только один шаг к прощению, а затем и к восхищению»[458]. Герман Грамль справедливо упрекал Феста за то, что он не показал, «насколько высока была степень участия определенных экономических кругов и таких консервативных групп, как армия и церковь, в провале Веймарской республики и тем самым, по меньшей мере косвенно, в подъеме национал-социализма»[459].

Фест был прав, полемически выступая против упрощенных представлений о Гитлере как «агенте империалистических сил». Фест называл «идеологически предвзятыми» господствующие в марксистской литературе толкования, которые «представляют Гитлера “выкормышем” некоей “нацистской клики” промышленников, банкиров и крупных землевладельцев»[460]. Мартин Брошат рассматривал успех бестселлера о Гитлере как реакцию на «неомарксистские социально-теоретические интерпретации национал-социализма, в которых о Гитлере говорилось мало или только как об “агенте” анонимных правящих кругов»[461]. Но одновременно Фест, желая того или нет, показал нежизненность любой из одномерных «универсальных Концепций», предлагаемых для толкования нацистской диктатуры, в том числе конструкции тоталитаризма. Как бы ни относиться к книге Феста, было бы нелепо (а это практиковалось у нас совсем недавно) обвинять ее автора в симпатиях к неонацизму. Не так давно книга, извлеченная из недр российских спецхранов, переведена на русский язык, и читатель может непредвзято судить о ее достоинствах и недостатках.

«Гитлеровская волна» отхлынула, а воздействие труда Феста ощущается до сих пор. Это не научный трактат, но он в значительной степени повлиял (очевидно, неоднозначно) на западногерманскую историографию нацистской диктатуры, прежде всего на дебаты о месте фюрера в политической системе Третьего рейха. После выхода книги Феста получили широкое распространение версии о модернизаторской функции нацистского режима. Фест писал о том, что именно Гитлер придал радикальность «процессу острых перемен», в которых нуждалась Германия. Впрочем, автор именует тезис о модернизаторской функции национал-социализма лишь «одним из многих аспектов толкования»[462].

В 1970-е гг. в ФРГ развернулись дискуссии, в ходе которых выдвигались и оспаривались тезисы о степени применимости к истории нацистской диктатуры таких дихотомических категорий, как «монократия» и «поликратия», «модернизм» и «антимодернизм». Для ведущих исследователей «подлинной проблемой» была «не индивидуальная психопатология Гитлера, а состояние общества, которое его возвысило и позволило ему господствовать до апреля 1945 г.»[463]

Обсуждение проблемы «монократия или поликратия?» возникло в ходе детального рассмотрения конфликтов и противоречий в системе органов власти нацистского рейха. На съезде историков ФРГ, состоявшемся в 1976 г. и обсуждавшем проблему «Личность и структура в истории», были представлены разные точки зрения на роль Гитлера в системе нацистского общества и государства. Клаус Хильдебранд — сторонник концепции «монократии» — утверждал, что фюрер, воплотивший «тип эпохи», определял главное содержание политики режима. Такая позиция, по мнению оппонентов Хильдебранда, несла в себе опасность повторения тезисов фашистской пропаганды и затушевывала деструктивные антагонизмы политической системы Третьего рейха[464]. В ходе дискуссии о характере нацистских властных структур Гансом Моммзеном была выдвинута принципиально важная идея о непрерывной «кумулятивной радикализации режима», приобретавшей в ходе «борьбы с противниками» собственную динамику[465].

Значительное влияние на результаты научных споров 1970-х гг. оказала ставшая тогда достоянием историографии ФРГ книга «Бегемот: структура и практика национал-социализма», принадлежавшая перу эмигрировавшего в США выдающегося немецкого политолога, юриста, экономиста Франца Ноймана (1900–1954). Современники не сумели (или не захотели) понять значимость труда Ноймана, опубликованного на английском языке в США в 1942 г. На немецком языке «Бегемот»[466] вышел только после того, как на монографию Ноймана вновь обратили пристальное внимание авторитетные американские исследователи[467].

Название книги восходит как к библейской мифологии, где названы имена морских чудовищ — Левиафана и Бегемота, так и к трудам Томаса Гоббса, в представлении которого Бегемот олицетворяет «не-государство», основанное на хаосе, произволе и насилии. Базируясь на марксистской методологии, пытаясь творчески развивать ее, Нойман исходил из того, что в Германии Гитлера господствовал «тоталитарный монополистический капитализм», «частнокапиталистическая экономика, регламентируемая тоталитарным государством»[468].

Нойман выдвинул положение о неоднородности германского правящего класса, о конкурентной борьбе различных его группировок. Опираясь на доступные ему материалы, он выделил четыре «автономные блока власти»: промышленность, нацистская партия, государственная бюрократия, вермахт, «конкурирующие между собой и заключающие компромиссы, формой которых может быть решение фюрера»[469]. Автор констатировал: «цемент», который скреплял «блоки власти», — это «прибыль, власть и прежде всего страх перед угнетенными массами»[470].

Процессы аризации и германизации (Нойман указывал на создание и функционирование концерна Геринга, на предприятия, действовавшие в рамках концлагерей Гиммлера) вели, по оценке ученого, к тому, что «политическая власть партии полностью укореняется в сфере производства», «практики насилия в нарастающем темпе становятся предпринимателями, а предприниматели — практиками насилия»[471].

В книге «Бегемот» содержалась научная трактовка проблемы массовой базы режима: «тоталитарной диктатуре удалось превратить часть своих жертв в своих сторонников, а всю страну — в скованный военной дисциплиной вооруженный лагерь», удалось «включить массы в войну — в идеологическом и организационном отношениях». Противопоставляя свое видение настоящего и будущего страны достаточно распространенным в эмигрантской среде иллюзиям о возможности «германской революции», Нойман предупреждал о «глубокой индоктринации масс, сочетаемой с почти абсолютной системой террора», о стабильном перевесе в обществе «добровольных и недобровольных сторонников режима», о «невозможности организоваться тем, у кого иные мысли и чувства»[472].

Сходные аргументы выдвигал Мартин Брошат (1926–1992) занявший в начале 1970-х гг. пост директора Института современной истории. Он считал, что «неверные представления о Третьем рейхе как тоталитарной диктатуре, целенаправленно контролирующей все отрасли общественной жизни», являются косвенным отражением «мистификаторской нацистской техники пропаганды и осуществления власти» [473].

Каким был Брошат? Я беседовал с Германом Грамлем, долгие годы работавшим с ним. «Это был бесконечно талантливый человек. Он был изобретательным, постоянно будоражащим директором. Он, собственно говоря, и создал наш институт. Во время научных дискуссий он чувствовал себя как рыба в воде. Он не только охотно выслушивал возражения, он всегда просил высказывать другие мнения».

Во время дискуссий о политической структуре национал-социализма взошла научная звезда Ганса Моммзена, прямого потомка великого немецкого историка, лауреата Нобелевской премии по литературе Теодора Моммзена. Ганс Моммзен брался за решение самых серьезных вопросов истории нацистского периода, нередко вызывающих непримиримые споры. Научные дискуссии стали его стихией. Не ограничиваясь лекциями в университетских аудиториях, он нередко выступал перед учителями, профсоюзными функционерами. Ученый левых убеждений, следуя демократической традиции своего великого предка, он неутомимо борется против националистических тенденций в историографии ФРГ. Я хорошо помню, какой отклик вызывали его сообщения на научных конференциях, которые проходили в Москве, Екатеринбурге, других городах России и Германии.

С точки зрения Моммзена, было необходимо «дать анализ процесса принятия решений в рамках системы нацистского господства, рассмотреть специфические структурные элементы этой системы, которые не определяются только лишь характером и стилем руководства Гитлера»[474]. Ученый указал на ошибочность представлений о режиме (представлений, вытекавших из концепции тоталитаризма) как «рационально организованной совершенной системе террористической диктатуры». Он писал об «анархии в рамках системы», отмечая «нараставшую некомпетентность решений на всех уровнях»[475].

Моммзен считал, что для политической структуры нацистской Германии были характерны «внутренняя аморфность системы национал-социалистической диктатуры», «постоянное соперничество за благосклонность фюрера среди сатрапов режима». Он полагал, что погружение рейха в пучину иррациональных преступлений («окончательное решение еврейского вопроса», физическое уничтожение советских военнопленных) являлось проявлением неизбежной «тенденции кумулятивной радикализации». В нацистской Германии, по мнению Моммзена, действовали «механизмы, которые вели режим к саморазрушению», и лишь «напряжение войны частично приостановило внутренний распад режима»[476].

Существенные сдвиги происходили в изучении проблематики Второй мировой войны — на том фланге западногерманской историографии, где были традиционно сильны позиции консервативных кругов. В 1969 г. вышла в свет монография сотрудника фрайбургского научного центра профессора Манфреда Мессершмидта «Вермахт в нацистском государстве».

Примечательна биография автора книги, впитавшего в себя с детских лет независимый дух рабочих Рура. В 1943 г. шестнадцатилетним мальчишкой он был призван в вермахт, сначала в зенитную артиллерию, а затем в инженерные войска. Манфреду, по его собственным словам, было совершенно ясно, что война проиграна, и в апреле 1945 г. он, как и тысячи немецких солдат, решается на дезертирство, но попадает в плен к американцам. После возвращения из плена Мессершмидт получает историческое и правовое образование, приобретает навыки практикующего юриста. С конца 1960-х гг. он посвящает себя исследованиям в области германской военной истории.

Ученый, привлекая множество неопубликованных документов, убедительно раскрыл механизм подчинения германских вооруженных сил гитлеровскому политическому руководству, активного участия генералитета в осуществлении преступной внутренней политики, планировании агрессивных акций Второй мировой войны. Мессершмидт, смело выступая против сложившихся в историографии ФРГ установок, неопровержимо доказал, что «образ мышления и военной верхушки был неотделим от образа мышления и деятельности нацистского государства»[477]. Для исследователя «история вермахта и история гитлеровского режима совпадают друг с другом»[478].

Открывавший новые научные и политические горизонты труд Манфреда Мессершмидта положил начало фрайбургской научной школе. Выводы ученого вызвали взрыв ярости на консервативном фланге западногерманской исторической науки. Исследователя обвинили в клевете на «безупречный» вермахт и даже в попытке «развязывания гражданской войны» в ФРГ. Что же касается разоблачений, то оппоненты Мессершмидта объясняли казни партизан «военной необходимостью», выдвигая сомнительный тезис о том, что «временное сотрудничество с айнзацкомандами не является доказательством участия вермахта в преступлениях»[479]. Руководство солдатских союзов, в свою очередь, потребовало немедленно уволить ученого из учреждения, подведомственного федеральному Министерству обороны. Набор обвинений в адрес Мессершидта был стандартным: нанесены «оскорбления немецким вооруженным силам», ведется «злобная атака на немецких солдат», германская история «фальсифицируется на средства налогоплательщиков». Генерал Карст, ведавший воспитательной работой в бундесвере, заявлял, что «атака на вермахт», которую осуществляют фрайбургские военные историки, означает «вторую волну демилитаризации»[480].

После того, как американские власти в середине 1960-х гг. передали правительству ФРГ трофейные архивные фонды, в рамках Ведомства военно-исторических исследований (научного института, подчиняющегося Министерству обороны и работавшего тогда во Фрайбурге) развернулась работа по подготовке многотомного труда по истории Второй мировой войны. План фундаментального издания «Германский рейх и Вторая мировая война», по которому первоначально предполагалось выпустить 10 томов, был основан на том, что необходимо описание не только военных действий, но и «истории общества в период войны», «объективных связей военных, экономических, политических, идеологических и других общественных факторов»[481]. Подчеркивалось стремление к комплексному исследованию истории войны, к привлечению инструментария политологии, социологии, социальной психологии и других научных дисциплин. Принципиально новым было и то, что в подготовке многотомного издания с самого начала участвовали исследователи, принадлежавшие к разным историческим течениям, которые могли свободно высказывать и отстаивать собственную точку зрения. Одним из ведущих авторов научного труда являлся профессор Мессершмидт.

Авторы этого труда опирались на обширную и разнообразную источниковую базу. Широко были использованы материалы Федерального военного архива, Федерального архива, Политического архива МИД, архива Института современной истории, документы, хранящиеся в архивах США. Великобритании, Австрии, Бельгии и других государств.

После выхода в свет в 1979 г. первого тома, посвященного причинам и предпосылкам Второй мировой войны, можно было с уверенностью говорить о сложившейся во Фрайбурге «критической школе». Мировая научная общественность по достоинству оценила это не совсем привычное для ФРГ явление. Американский историк Омер Бартов назвал многотомник «замечательным научным достижением». «Сотрудники официального института, тесно связанного с военными кругами и Министерством обороны, — отмечал исследователь, — сумели сохранить высокую степень академической свободы, настоять на своем праве критики общепризнанных по сию пору и весьма удобных “истин”»[482]. В штат фрайбургского научного центра вошли талантливые ученые демократической ориентации. Среди них необходимо назвать — наряду с представлявшим старшее поколение Манфредом Мессершмидтом — исследователей новой генерации — Вольфрама Ветте, Герда Юбершера, Рольфа-Дитера Мюллера.

В западногерманской исторической науке начал формироваться объективный подход к оценке нападения нацистского рейха на СССР. Очевидно, немалую роль играла смена поколений, в том числе и поколений ученых. Если прежде информация о «войне на Востоке» могла быть почерпнута из трудов представителей «военной генерации», то в дальнейшем на первый план выдвинулись книги авторов, представлявших новое миропонимание. Начался демонтаж устоявшейся мифологии холодной войны, росло понимание того, что «мышление в категориях образа врага» ведет, по оценке Михаэля Шнайдера, «к искаженному восприятию собственной истории»[483]. По мере того, как отступала холодная война, заметил ганноверский профессор Ганс-Генрих Нольте, менялись «вопросы, которые мы обращаем к истории похода на Россию»[484].

Историческая правда пробивала бреши в стене лжи и умолчания. Это коснулось и такой запретной прежде темы, как преступления, направленные против советских военнопленных. Первым в ФРГ напомнил об этом Генрих Бёлль в вышедшем в 1971 г. романе «Групповой портрет с дамой». Писатель сделал своим героем «недочеловека» — «советского военнопленного, стоящего по нацистской идеологии на предпоследней ступени в их табели о рангах человеческого достоинства»[485].

Одним из шагов в преодолении «образа врага» стал вызвавший широкий общественный резонанс телевизионный диалог Генриха Бёлля и Льва Копелева, начатый в 1979 г. в Москве и продолженный в 1981 г. в Германии. Журналист Клаус Беднарц, который вел передачу, опубликовал ее запись в виде книги «Почему мы стреляли друг в друга?». С небывалой открытостью и прямотой о войне рассказали люди, воевавшие по разные стороны фронта. Западногерманские телезрители и читатели смогли познакомиться с суждениями крупнейших представителей российской и немецкой культуры о том, кто несет ответственность за войну, каковы были ее последствия для наших стран и для Европы. «Мы, — говорил Бёлль, — должны отыскать то, что нас объединяет. А объединяет нас неисчислимое число жертв». Копелев выразил твердое убеждение в том, что для сближения обоих народов прежде всего необходимо рассказать правду о войне. «Во что бы то ни стало нельзя допустить возрождения психологии, присущей войне. Мы должны исходить из объединяющего нас — из осознания общих жертв и общих страданий»[486].

В 1978 г. вышло в свет фундаментальное исследование Кристиана Штрайта, посвященное бесчеловечному обращению вермахта с советскими военнопленными. Книга названа «Они нам не товарищи»[487]. В заголовке воспроизведена директива Гитлера, определившая курс отношения к нашим пленным. Современники не решались верить страшным фактам, о которых писал Штрайт. Газеты правого направления выступили с резкой критикой книги[488]. Ведущий исторический журнал ФРГ назвал его монографию «односторонней книгой»[489]. Историки готовы были признать преступления на советской терри-тории, но отнести их исключительно на счет СС и СД. Типична позиция Иоахима Хоффмана, который не мог не сказать об этих злодеяниях, но «уточнял»: они «были совершены немецкими войсками»[490]. В современных изданиях работу Штрайта именуют — с полным на то основанием — «классическим исследованием»[491]. Аргументы Штрайта, основанные на его многолетних архивных разысканиях, оказалось невозможным опровергнуть.

Что побудило Кристиана Штрайта — сына участника Второй мировой войны, выпускника Гейдельбергского университета, а затем учителя в одной из гимназий этого старинного города — избрать столь необычную для тогдашней (да, пожалуй, и для теперешней) ФРГ проблематику исследования? Я задал ученому этот вопрос. Он ответил: «Тяга к восстановлению исторической правды».

Перед нами тщательно выверенные данные, приводимые Штрайтом и другими немецкими историками. Из 5,7 млн советских военнопленных, оказавшихся в немецкой неволе, погибло до конца войны 3,3 млн человек, то есть 57,9 %. В 1941 г. немцами было пленено 3,4 млн красноармейцев и командиров. К январю 1942 г. 2 млн из них пали жертвами расстрелов, эпидемий, голода и холода. На территории Польши осенью 1941 г. находились 361 710 советских пленных, к середине апреля 1942 г. из них расстались с жизнью 307 816, т. е. 85,1 %[492]. Когда мы говорим (начали говорить!) о цене победы, не забыть бы об этих ужасающих цифрах…

«Пленные, — отмечал Рольф-Дитер Мюллер, — оказались на положении ненужного балласта, бесполезного “человеческого материала”, обреченного на лишения и голодную смерть в пути следования и в примитивных лагерях. Сотни тысяч пленных были ликвидированы по политическим и расистским соображениям, бесконечное множество — забиты до смерти или расстреляны на дорогах только потому, что, обессилев, они не могли двигаться дальше или проявляли хотя бы тень строптивости»[493].

В вышедшей в 1981 г. книге Гельмута Краусника с леденящими душу подробностями рассказано о преступлениях на советской земле айнзацгрупп СД — спецподразделений, следовавших по главным маршрутам движения немецких войск на восток и осуществлявших акции по «сортировке» и «особому обращению», т. е. массовому уничтожению гражданского населения.

В задачу айнзацгрупп входила ликвидация — в тылу войск — политических комиссаров, евреев, цыган и так называемых азиатов.

На территориях Прибалтики, Белоруссии, Украины, Молдавии, западных и южных областей Российской Федерации палачами айнзацгрупп было уничтожено (в том числе в автомобилях-душегубках) около 700 тысяч человек.

Краусник уделил особое внимание подготовке айнзацгрупп к нападению на СССР («генеральная репетиция» массовых казней была проведена в Польше). Айнзацгруппы, как убедительно показывает автор, пользовались абсолютной поддержкой командования вермахта и действовали на основе соглашения с немецкими генералами, подписанного за месяц до нападения на Советский Союз. Историк указал на «устрашающую интеграцию немецких вооруженных сил в преступную политику Гитлера». Генералы, офицеры и солдаты немецкой армии не только знали о злодеяниях айнзацгрупп, они оказывали всемерную поддержку палачам, находившихся в «атмосфере симпатии» военнослужащих[494].

Понять процесс научного познания нацистского режима невозможно без учета резких перепадов в общественном сознании ФРГ. Едва-едва утихло эхо «гитлеровской волны», как в конце января 1979 г. по телеканалу ARD прошла трансляция американского художественного сериала «Холокост» («Всесожжение»), рассказавшего потрясенным немцам — на материале истории еврейской семьи Вайс — о трагедии «окончательного решения еврейского вопроса» в нацистской Германии и оккупированных странах Европы. Показательно, что первоначально руководители телекомпании не решались показать фильм на общефедеральном экране. Выдвигался аргумент: население не желает ничего знать о преследованиях евреев[495].

Но телевизионные приемники были включены более чем у 20 млн зрителей, узнавших страшную правду и задумывшихся (те, кто мог задуматься) не только о судьбе евреев, но и о молчании или бездействии миллионов равнодушных сограждан, которые стали соучастниками преступлений. В течение четырех вечеров после телесеансов ведущие историки и журналисты, в том числе Мартин Брошат, отвечали на звонки зрителей (зарегистрировано 32 тысячи звонков), шли длительные дискуссии в прямом эфире (общее время дискуссий составило шесть часов). В адрес телекомпании было направлено несколько тысяч писем[496].

Кипение страстей, связанное с «Холокостом» (противниками телепередачи передачи был повреждены ретрансляторы под Кобленцом и Мюнстером), объяснялось не художественными качествами сериала, который был сделан по голливудским правилам, но тематикой фильма, затронувшего внезапно проснувшуюся коллективную совесть западных немцев. Публицист Петер Мертесхаймер объяснял этот феномен следующими факторами: «особая ситуация в нашей стране, специфика нашей истории, нашего сознания и подсознания». Ойген Когон подчеркивал: сериалу присуща «внутренняя правда» и он может способствовать тому, «чтобы человечность стала при всех обстоятельствах масштабом нашего мышления и действия»[497].

Издательница газеты «Die Zeit» графиня Марион Дёнхофф назвала телефильм «уроком истории для всех немцев»[498]. Тележурналист Иво Френцель так характеризовал ситуацию: «Весь народ неожиданно и болезненно вспомнил о своей истории». «Трансляция сериала “Холокост” завершена, — продолжал он. — Но дискуссии о Холокосте только начинаются»[499]. Генрих Бёлль надеялся на то, что для будущего историка германского общественного сознания время делится на периоды «до “Холокоста” и после “Холокоста”»[500]. «Süddeutsche Zeitung» выражала надежду на то, что «во многих школах только теперь преподавание истории начнется по-настоящему»[501].

Характерны суждения историка и педагога Вольфа Шмидта о сериале: «Фильм обозначает не конец, а начало нового этапа вспашки высохших полей исторического сознания ФРГ… Отвращение, вызванное уничтожением евреев, еще не является гарантией основательного дистанцирования от нацистского прошлого». Шмидт пришел к следующему заключению: «Мы должны попытаться применить рецепт успеха фильма, использовать его инструментарий. Так же, как постановщики фильма, мы должны работать методами персонификации, отбросив представления об абстрактных миллионах жертв… У всех преступников, у всех жертв были конкретные имена и конкретные адреса. Фашизм становится не просто давно прошедшей мрачной эпохой. Школьники спрашивают себя: “А как бы я поступил, оказавшись л подобной ситуации?”»[502].

Однако журнал «Der Spiegel» подверг фильм конструктивной критике, значение которой стало понятно много позднее: «Телефильм ограничивается делением немцев на преследователей и преследуемых, на палачей и жертв. Игнорируется серая зона.“средних немцев”, которые, приспособившись или находясь в состоянии паралича, оставались равнодушными»[503].

Едва ли не впервые граждане ФРГ начали понимать, что, говоря словами Ганса Моммзена, «груз национал-социалистического прошлого не сброшен, а исторические последствия “тысячелетнего рейха” не преодолены»[504]. Телесериал стал прямым вызовом западногерманской исторической науке, он, по мнению одного из ученых, «сделал для развязывания дискуссий о Третьем рейхе больше, чем многие научные разработки, не достигавшие широкой публики»[505]. Оперативно подготовленный Федеральным центром политического воспитания информационный выпуск «Национал-социализм» разошелся в течение считанных месяцев невиданным для ФРГ тиражом 250 тысяч экземпляров.

«Der Spiegel» назвал трансляцию телефильма «черным днем для историков»[506]. И впоследствии журналисты нередко упрекали западногерманских историков в том, что они до 1979 г. не создали исследований о преступной расовой политике нацистов. Такие нарекания, очевидно, не во всем справедливы. Соответствующие труды были написаны и опубликованы. Но, как справедливо отметил историк и педагог Карл-Эрнст Йейсман, «недостатка в информации не было, не хватало лишь готовности ее воспринять», массовое сознание «не было еще потрясено»[507].

Тематика Холокоста, по образному выражению Норберта Фрая, до конца 1970-х гг. была оттеснена в «гетто еврейской памяти, стала делом выживших узников и эмигрантов»[508], издававших свои труды преимущественно за пределами ФРГ[509]. Фундаментальные исследования по истории «окончательного решения еврейского вопроса» не были своевременно переведены на немецкий язык. Шок, вызванный телефильмом, побудил западногерманских ученых обратиться к проблематике геноцида еврейского народа, к созданию обстоятельных работ о Холокосте. Основные направления этих исследований были сформулированы Гансом Моммзеном: «изучать геноцид по отношению к евреям в рамках комплексной истории Третьего рейха»; понять, «какие механизмы управляли антисемитской индокринацией населения Третьего рейха, почему антисемитские акции не встретили никакого отпора»[510].

Среди работ исследователей ФРГ по указанной проблематике выделяются книги профессора Вольфганга Бенца и изданные под его редакцией коллективные труды[511]. В 1982–2011 гг. Бенц руководил Центром по исследованию антисемитизма при Техническом университете в Западном Берлине. Принципиально важная монография по проблематике гитлеровского расизма была издана Германом Грамлем[512]. К 50-летию «хрустальной ночи» (общеимперского еврейского погрома в ноябре 1938 г.) вышел содержательный коллективный труд[513]. Плодотворную работу по изучению нацистской политики Холокоста проводит Институт Фрица Бауэра во Франкфурте-на-Майне.

В течение достаточно долгого времени, отмечал Детлеф Пойкерт, в коллективном сознании ФРГ доминировала «селекция жертв режима», что означало «вытеснение из памяти миллионов убитых русских, поляков, цыган, инвалидов, душевно больных, т. н. асоциальных узников концлагерей». «Этническому расизму», утверждал ученый, предшествовал «социальный расизм», т. е. уничтожение «врагов общества» из среды собственного народа[514].

В книжных магазинах ФРГ среди пестрых обложек самых разнообразных изданий резко выделяются переплеты в строгой черно-белой гамме. Эти серьезные — даже по внешнему виду — книги составляют библиотеку «Время национал-социализма», имеющую также неофициальное название «Черная серия». Их публикация — это логическое продолжение демократических, антифашистских традиций широко известной издательской фирмы «Fischer».

В 1976 г. на должность редактора отдела германской истории издательства был приглашен доктор Вальтер Пеле — молодой исследователь, только что защитивший диссертацию. Пеле начал подготовку к печати нескольких книг карманного формата, разоблачавших преступления Третьего рейха и постепенно выстроившихся в серию. Первой книгой, отредактированной Пеле и выпущенной в 1977 г., был перевод «Нюрнбергского дневника» американского военного психолога Густава Гилберта, сотрудника Международного трибунала над главными немецкими преступниками[515]. Поначалу преобладали перепечатки антифашистской литературы прежних лет, но затем резко возрос удельный вес изданий, выполненных по прямому заказу редактора.

«Что послужило для Вас побудительной причиной?» — спросил я Вальтера Пеле, с которым мы встретились на Лейпцигской книжной ярмарке весной 1996 г. «Меня очень тревожила общая ситуация в стране, я хотел дать ответы молодым людям, которые задавали иные вопросы, чем их предшественники».

Ряд однотипно оформленных публикаций о времени нацистской диктатуры приобрел характер широко известной тематической библиотеки, в которой, по словам ее издателя, «книги говорят друг с другом». Определилось жанровое многообразие серийных выпусков: это и научные исследования, и материалы дискуссий, и мемуары, и обращенные прежде всего к молодежи книги популярного и биографического характера. Пеле писал о задачах и принципах серии: «помочь тому, чтобы возникали споры и были заполнены пробелы в наших знаниях», способствовать развитию «самостоятельного мышления», «противостоять легендам, которые формируются там, где не достает света»[516].

«Черная серия» стала популярной, когда через четыре недели после показа телесериала «Холокост» был оперативно выпущен сборник взволнованных откликов известных ученых и публицистов. Пеле нашел емкое и выразительное название для этой книги — «Нация потрясена».

Самое широкое распространение получили в ФРГ книга Эрнста Клее «Эвтаназия в национал-социалистическом государстве» и составленное им же собрание документов по этой проблематике. Эвтаназия — практика насильственного ускорения смерти неизлечимо больных и так называемых неполноценных. Жертвами этих злодеяний еще до начала войны стали в Германии сотни тысяч детей и взрослых в больницах, тюрьмах и концлагерях, что явилось, как неопровержимо показал Клее, лишь генеральной репетицией безжалостного истребления гражданских лиц и военнопленных в странах Восточной Европы и Советском Союзе. Автор проследил также послевоенные судьбы нацистских врачей и юристов, виновных в осуществлении эвтаназии. Большинство из них остались безнаказанными и продолжили свою врачебную или юридическую практику в ФРГ[517].

Значительный общественный резонанс вызвали издания о преступных врачебных экспериментах нацистов. В 1978 г. был переиздан составленный Александром Мичерлихом документальный сборник «Бесчеловечная медицина». Под редакцией Ойгена Когона в 1983 г. был опубликован свод документов о массовых убийствах узников концлагерей посредством ядовитого газа[518]. Эти выпуски «Черной серии» приобрели особое значение, потому что праворадикальная печать ФРГ регулярно выступает с утверждениями, будто и сами лагеря, и газовые камеры являются только инсценировками для дискредитации «невинных немцев».

В 1979 г. было издано 4 книги «Черной серии», в 1982 — 6, в 1988 — 9, в 1993 — 12. Осенью 1994 г. германской прессой был отмечен выход сотого выпуска библиотеки. «Без “Черной серии”, — писал тогда еженедельник «Die Zeit», — оказались бы вне сферы нашего внимания многие важные аспекты национал-социалистической диктатуры». По оценке газеты, серия стала «неотъемлемым компонентом историкополитической культуры ФРГ», «могучим заслоном против забвения, против вытеснения прошлого из исторической памяти»[519]. Число выпусков серии перевалило за две с половиной сотни. «Публикуя правдивые книги о фашизме, — говорит Вальтер Пеле, — трудно рассчитывать на всеобщее одобрение». На страницах консервативных изданий не раз раздавались призывы «подвести черту» под издательским проектом. Но Пеле оставался непреклонным. Он руководил «Черной серией» 35 лет — вплоть до 2011 г.

Западногерманские исследователи, заявляя об исчерпанности методов традиционного историзма, обратились к инструментарию экономической и социологической науки, указывая, что необходим «открытый диспут о глубинных социально-политических корнях национал-социализма»[520]. Поворот к детальному изучению экономических аспектов нацистского режима, проблематике «режим и крупный капитал» вызывал понятную тревогу историков консервативного крыла. Эрнст Нольте сетовал в 1978 г. на то, что уверенность в связях фашизма с капитализмом «распространяется среди академической молодежи как лесной пожар»[521]. К числу основательных работ по экономической истории рейха следует отнести книги Дитера Петцины[522]. В 1974 г. было выпущено новое издание классического социологического труда Джорджа Хальгартена по проблематике германского империализма. Анализ Хальгартена продолжил на материалах нацистского периода молодой исследователь Иоахим Радкау[523].

Именно в это время в исторической науке ФРГ становятся популярными установки «новой социальной истории». Вокруг профессоров Билефельдского университета Ганса-Ульриха Велера и Юргена Кокки объединились, по словам их сотрудника Лутца Нитхаммера, «толковые специалисты, принадлежавшие к социально-либеральному лагерю» и «завершившие свое образование после 1968 г.»[524]. Приверженцы критической школы ратовали — на базе творческого развития научных установок Карла Маркса и Макса Вебера — за комплексный подход к истории, за интерпретацию прошлого как совокупности развивавшихся процессов и структур, за учет органической взаимосвязи экономических факторов, форм политического господства и социокультурных феноменов.

Наиболее значимым оказался прорыв в исследовании «микрокосмоса» общественных отношений в нацистской Германии. Началось (преимущественно на локальном уровне) исследование проблематики «истории повседневности» — массового поведения и массового сознания, ментальности немцев в условиях Третьего рейха. Детлеф Пойкерт и Юрген Ройлекке считали, что достигнутое на этом пути преодоление «блокады памяти» явилось «попыткой применить возможности историков в рамках гражданского общества»[525].

Существенно обогатились источниковая база, инструментарий, технология исследований. Наибольший отклик в ФРГ получили «Баварский проект» («Бавария во время национал-социализма»), осуществленный под руководством Мартина Брошата[526], и «Рурский проект» («История повседневной жизни и социальной структуры в Рурской области»), выполненный группой Лутца Нитхаммера[527].

Историческая наука вступила в прямое соприкосновение с «обыкновенным фашизмом», с жизнью простых людей, которые не столько творят историю, сколько страдают от истории. «Речь шла не о новой исторической дисциплине, — заметил Петер Штайнбах, — но о новой перспективе исторического видения. Эти перемены нельзя описать в терминах типа “другая история” или “история снизу”. История повседневности, социальная и региональная история способствуют смене перспективы»[528].

Согласно оценке Мартина Брошата, был проложен путь к «увлекательной terra incognita», к «миру народной жизни, который прежде казался неисторическим»[529]. По мнению Генриха Августа Винклера, усилиями нового поколения ученых было начато изучение «скрытого для нас измерения исторической реальности», поскольку «только из альтернативных источников мы можем узнать, каким был образ мысли немецкого народа в 1933–1945 гг.», каким было его политическое поведение в широком диапазоне: от полного одобрения режима до оппозиции[530]. Детлеф Пойкерт отмечал: исследование проблематики «обыкновенного фашизма» раскрывает «потрясающую картину “нормальной жизни”, оборачивающейся террором»[531]. Режим не только подавлял разум и волю масс, но не без успеха соблазнял эти массы. Публикации ученых социально-критической школы позволили понять, как действовали механизмы, превращающие нормального человека в «попутчика», в соучастника преступлений и — нередко — в палача[532].

Как указывал Томас Линденбергер, качественные сдвиги в историографии ФРГ происходили, как правило, «на периферии исторического цеха или за его пределами»[533]. Общепризнанным инструментом научного познания Третьего рейха стала oral history — устная история: запись и критический сопоставительный анализ рассказов очевидцев и свидетелей событий, разворачивавшихся в нацистском рейхе. Была разработана методика сбора устных воспоминаний, определены как преимущества данной междисциплинарной практики, так ее и пределы.

Изучение проблематики повседневной жизни в Германии 1933–1945 гг. первоначально развернулось в рамках локальных объединений, получивших название «исторические мастерские». (Об их активистах говорили как о «босоногих историках».) Стал популярен (и одновременно вызывал недоверие) заимствованный у шведского ученого Свена Лундквиста призыв «копай, там, где стоишь!», который ориентировал на преимущественное исследование «низовой» локальной истории.

Как отмечали участники движения «мастерских» Ханнес Геер и Фолькер Ульрих, «над ландшафтом исторической науки, пронесся свежий ветер», началось изучение истории «с точки зрения тех, кто ее пережил и выстрадал». Деятельность исторических мастерских, отмечали Геер и Ульрих, приобрела «особую взрывчатую силу». Речь шла о «запретных темах локальной истории времен Третьего рейха… Прошлое, которое казалось мертвым, живо: под его кожей пульсируют прежние раны. Шла ли речь о забытом концлагере, или о роли местной элиты в период коричневой диктатуры, или о страданиях женщины, тайно полюбившей польского иностранного рабочего, — последствиями всюду были волнения и столкновения… Новое историческое движение не только дало ход механизмам, находящимся внутри научного цеха и вне его, оно изменило самих участников этого движения»[534]. «Frankfurter Allgemeine Zeitung» вынуждена была признать, что существует «удивительный феномен», противостоящий «уравновешенной исторической науке»[535].

Но к началу 1980-х гг. пик активности «исторических мастерских» был уже пройден. Скепсис возник потому, что они были, как правило, связаны с левыми и леворадикальными течениями и организациями и рассматривали свою деятельность в качестве прямой альтернативы университетам. Ганс-Ульрих Велер с мало скрываемой неприязнью говорил, что приверженцы «мастерских» ведут атаку на традиционную науку «с напором русского танка Т-34»[536]. Свои опасения высказывал и Юрген Кокка[537].

Происходили трудные сдвиги в историческом сознании ФРГ. Потерял былую убедительность тезис Франца Йозефа Штрауса: «Народ, добившийся таких экономических достижений, имеет право на то, чтобы ничего не слышать об Освенциме»[538]. Вопреки противодействию консервативных сил, вопреки инерции забвения были открыты мемориалы на месте бывших фашистских лагерей смерти в Нойенгамме (близ Гамбурга), в Флоссенбурге (близ Регенсбурга), в Вевельсбурге (близ Падерборна). Детлеф Гарбе, руководитель мемориала на месте бывшего концлагеря Нойенгамме под Гамбургом, подчеркивал, что указанные музейные центры возникали «наперекор немецкой идентичности», поскольку они напоминали гражданам ФРГ «о вине их отцов и матерей, о постыдном отторжении прошлого в послевоенные годы»[539].

Известный историк, участник польского Сопротивления, узник Освенцима Йозеф Вульф[540] пытался добиться создания экспозиции на вилле Ваннзее (в Западном Берлине), где 20 января 1942 г. под председательством Гейдриха было решено приступить к преступному «окончательному решению еврейского вопроса». Вульф не получил поддержки государственных инстанций и в 1974 г. в отчаянии покончил жизнь самоубийством[541]. Подготовка к созданию мемориала на вилле Ваннзее началась в 1986 г., когда удалось получить финансовую поддержку западноберлинского сената, и только в январе 1992 г. музей распахнул двери для посетителей. Более 10 лет потребовалось для того, чтобы убедить общественность и властные структуры в необходимости учредить выставку на месте штаб-квартиры гестапо на бывшей Принц-Альбрехтштрассе в Западном Берлине. Экспозиция, названная «Топография террора», начала работу в 1987 г.

С точки зрения участников создания новых музеев Андреаса Рупперта и Вольфа Бребека, основой работы антифашистских мемориалов является триада «информация — память — предостережение», это означает «помнить о мертвых, анализировать общественные условия, которые привели к их гибели, осудить палачей». «Прошлое не завершилось, оно воздействует на настоящее и на будущее. Ужас, охватывающий нас перед преступлениями прошлого, делает нас более чувствительными к событиям настоящего»[542].

Активным борцом за открытие антифашистских мемориальных центров, за расширение их работы с молодежью выступила акция «Знак искупления», которая была основана в 1958 г. по инициативе главы евангелического синода Лотара Крейсига, который во времена нацизма от имени Исповедальной церкви решительно протестовал против организованного убийства инвалидов. В учредительном документе миротворческой организации было сказано: «Мы, немцы, развязали Вторую мировую войну и принесли неизмеримые беды всему человечеству… Но ныне мы стремимся к тому, чтобы противостоять ожесточению и ненависти, мы хотим отпущения грехов. Мы обращаемся к народам, которые мы заставили страдать, с просьбой построить на их земле нечто доброе: поселок, храм или больницу как символ искупления». Следуя доктрине примирения народов, бескорыстно работали сотни групп молодых немецких добровольцев во Франции, Чехословакии, Польше, Израиле, Норвегии, Нидерландах, Югославии… Теолог Гельмут Гольвитцер, один из выдающихся идеологов и организаторов акции, писал, что слово «искупление» означает «нечто большее, чем возмещение материального ущерба или восстановление». Это слово равнозначно тезису: «Мы должны учиться у истории, извлекать из нее уроки, признавать свои ошибки, изменять образ мыслей, покидать ложные пути, искать новые дороги»[543].

Поэт и публицист Фолькер фон Тёрне, отдавший свои силы делу примирения народов, писал о непреодоленных последствиях нацистского режима, которые «продолжают существовать в экономических и социальных структурах общества, в содержании школьных учебников, в статьях прессы и передачах телевидения». Задача акции «Знак искупления», по словам Тёрне, состоит в том, чтобы «учась на уроках прошлого и настоящего, преодолеть бессилие, покорность судьбе», «наотрез отказаться от предрассудков, косности, несправедливостей» в историческом сознании немцев, пойти по пути «действенной солидарности с жертвами нацистских порядков»[544].

«Мы не можем отменить прошлое, — отмечал один из руководителей акции «Знак искупления» Вольф Юнг, — мы не можем избавиться от него. Попытка вытеснить его из нашего сознания, не признавать его не приведет к тому, что его воздействие на нас уменьшится. Память о прошлом, постижение прошлого может помочь нам понять опасность бесчеловечности и несправедливости в их сегодняшних обличьях. Освенцим является для всех нас тестом человечности, требует от каждого из нас защиты человечности»[545].

Школьник из Гёттингена, один из участников групповой поездки в музей Освенцима, писал о встрече с бывшим узником нацистских застенков: «Он стал для меня живым воплощением Сопротивления, — не только сопротивления против фашизма, но и сопротивления против забвения»[546].

Как отмечал Норберт Фрай, в 1970-е гг. в Федеративной Республике Германия вопреки всем препятствиям шло «формирование специфической политической культуры, в рамках которой главный акцент был сделан на активном историко-моральном противостоянии нацистскому прошлому»[547]. Но не все ученые были тогда столь прозорливыми, как Вольф Юнг, который предвидел, что западногерманское общество неминуемо столкнется «с активным противодействием» правде о национал-социализме, «с вызывающими тревогу табу и с пробелами в исторических знаниях»[548].

Историками и архивистами ГДР были предприняты подготовка и издание серии документальных публикаций, посвященных роли германских монополий в подготовке войны, в грабеже оккупированных территорий[549]. Источниковая база исследований была значительно расширена, в научный оборот был введен значительный массив оригинальных документов. Главная заслуга в осуществлении этого проекта принадлежала Дитриху Айххольцу, Вольфгангу Шуману, Вольфгангу Руге, Людвигу Нестлеру, Герхарту Хассу, Виллибальду Гуче. Плодотворная работа над документальными сборниками стала серьезной научной школой, ее участники ощутили вкус к самостоятельности суждений, в ходе закрытых обсуждений наметилась определенная тенденция к отходу от устаревших версий нацистской диктатуры. Итогом этого этапа в изучении проблематики нацистской диктатуры стал вышедший в 1980 г. под редакцией Айххольца и Госвайлера коллективный труд «Исследование фашизма. Позиции, проблемы, полемика»[550].

Особого внимания заслуживает изданный Вольфгангом Шуманом и Герхартом Хассом завершенный в 1986 г. 6-томный труд «Германия во Второй мировой войне»[551], публикация которого явилась в известной степени вызовом исторической науке ФРГ. Андреас Хильгрубер, не испытывавший никаких симпатий к марксистским разработкам истории войны, констатировал в 1976 г., что историография ФРГ «не может противопоставить такому вызову ничего хотя бы приблизительно сопоставимого». Западногерманской историографии Второй мировой войны, признавал Хильгрубер, присуще «непростительное пренебрежение» как раз к тем аспектам истории войны, которые разрабатывались учеными ГДР: «анализ внутренней ситуации в Германии на различных стадиях войны, условия жизни населения, пропаганда, судебная система, террор, экономика, военная промышленность»[552].

Серьезные западногерманские ученые не без удивления указывали на «поразительный параллелизм» эволюции двух историографий и даже невозможность их «мирного сосуществования»[553]. Джордж Иггерс обращал внимание немецких коллег на то, что усилиями ученых ГДР развиваются «новые научные подходы, заслуживающие международного признания»[554].

Исследования экономических аспектов истории Третьего рейха оказали несомненное воздействие на западногерманскую историческую науку. Под влиянием марксистской историографии в научной литературе ФРГ началось обсуждение проблем взаимодействия фашистского режима с крупным капиталом. Осенью 1970 г. газета «Frankfurter Rundschau» поместила развернутый отзыв на монографию Айххольца. Рецензент, опираясь на опыт ученых ГДР, советовал западногерманским ученым «выбраться из сюжетов военной и дипломатической истории и перейти к анализу проблем отношений государства и экономики при нацистском режиме»[555].

Немалые успехи ученых ГДР в исследовании ряда проблем истории гитлеризма не могут служить оправданием того, что талант и знания историков растрачивались для совершенствования устаревших дефиниций, извинением того, что в их сознании сочетались искренность и конформизм. За это пришлось платить — навязанным «инстанциями» отказом от дискуссий по ключевым проблемам периода нацистской диктатуры, дефицитом творческой атмосферы, отсутствием свободного обмена мнений.

Из-за опасения неконтролируемого исхода возможных дебатов международное сотрудничество историков ГДР в деле изучения проблематики национал-социализма было ограничено. Казалось бы, что тема фашизма должна стать центральным пунктом сотрудничества ученых СССР и ГДР. Увы… В течение 32 лет работала двусторонняя комиссия историков, в рамках которой состоялось более 50 совместных конференций и коллоквиумов. Но только дважды (в июне 1971 г. в Москве и в сентябре 1978 г. в Киеве) в повестке дня комиссии стояли проблемы истории нацистского режима. Я участвовал в этих заседаниях и могу свидетельствовать: дискуссий на них не было, дело свелось к монологическому изложению позиций ученых двух стран. Не вышло ни одной совместной работы историков ГДР и СССР по тематике германского фашизма, в ГДР не опубликовали ни одного перевода книг советских авторов, занимающихся данной проблемой, даже ссылки на эти труды были редким явлением.

Что же касается взаимоотношений с западногерманской исторической наукой, то вплоть до второй половины 1970-х гг. она рассматривалась почти исключительно в ракурсе «разоблачения буржуазных фальсификаторов истории», и ее достижения в деле исследования истории национал-социализма замалчивались. Во время «спора историков» число откликов в прессе ГДР можно было перечислить на пальцах одной руки.

Здесь упорно предпочитали не замечать непреходящей ценности трудов Карла Дитриха Брахера, Мартина Брошата, Ганса-Адольфа Якобсена, Ганса Моммзена. В выдержавшем несколько изданий справочнике о западногерманской историографии эти и другие близкие к ним по направлению ученые были отнесены к категории «псевдолибералов», располагающих «самыми тесными связями с организациями монополистического капитала» и прибегающих к «грубым и примитивным способам фальсификации»[556]. В закрытых партийных документах Якобсену, Моммзену и другим ученым, занимавшим «относительно гибкую позицию», приписывалось осуществление злонамеренных «тактических вариантов империалистической западногерманской историографии». Мифической «группе Якобсена — Моммзена» (употреблялись даже формулировки «такие типы, как Моммзен»!) инкриминировались намерения «ослабить социалистический фронт по линии Будапешт — Прага — Берлин»[557].

Партийные кураторы исторической науки ГДР явно опасались возникновения опасных ассоциаций с политическим режимом Третьего рейха, равно как и позитивной оценки достижений историографии ФРГ, особенно тех ее представителей, которые не испытывали симпатий к марксистскому методу. В историографии ГДР тон задавали историки, для которых, по едкому замечанию Курта Петцольда, было характерно «старательно наигранное стремление отмежеваться от исторической науки ФРГ»[558]. Фрицу Фишеру и его единомышленникам ставилось в вину то, что «они не оценивают империализм как высшую и последнюю стадию капитализма» и не придают своим публикациям «более или менее ясных контуров», а также, что в работах Фишера, вклад которых в историографию «весьма ограничен», отражены всего лишь «несовершенные представления об империализме»[559].

Среди ученых Германской Демократической Республики постепенно вызревало понимание необходимости перехода от идеологической конфронтации к интеграции альтернативных мировоззренческих подходов. Контакты историков двух германских государств открывали перспективу выхода на новую качественную ступень познания: от конфронтации (а для науки ГДР и изоляционизма) к диалогу.