Жил-был Пышта

Глава 22. Твоя Высотка

Холодно. Ветры и заморозки совсем раздели деревья.

Пышту под курточкой обвязали тёплым Майкиным платком. На Майку натянули огромный свитер Фёдора — с оленями. Фёдор надел ватную рабочую телогрейку. Женя — в лыжном костюме, без шапки: лохматые его волосы греют лучше шапки! А Владик-докладик, вылезая из автобуса, надевает пальто, кашне и шляпу. Фёдор зовёт его «Наш уважаемый лектор».

Завтра — домой. Картошку уже убрали, перевезли, дали много концертов, показали много фильмов, прочитали много лекций, спели много песен. Сегодня последнее выступление в деревне Озерки.

В Озерках сказали:

— Холодно в автобусе ночевать. Мы вас определим в детский сад. Мужчин можно в ясельную группу.

Фёдор, как Гулливер в стране лилипутов, ходит между столов я стульев, они ему ниже колен, а в кровати умещается только половина ноги. А Пышта ходит за ним хвостом. Ему тоже нравится смотреть на низенькие столы и стулья с высоты школьного роста. Если бы рядом не было Фёдора, он чувствовал бы себя таким высоким, как Фёдор.

Этот детский сад в Озерках — спальни, игровые комнаты и умывалки — построил для своих детей большой городской завод. Дети приезжают сюда на лето, сейчас тут пусто. Истопница топит печи, чтоб дом не промёрз. В сарае живёт её телёнок с белой звёздочкой на лбу.

Майка себе выбрала игровую комнату. Трое взрослых мужчин и Пышта устроились на раскладушках в ясельной группе.

Впрочем, сегодня Пышта стал сомневаться, что Непроходимимы — взрослые. Пошли мыться над низенькими умывальниками, и давай брызгать друг друга водой. И носятся как угорелые по участку, орут и хохочут. И больше всех сегодня шумит Владик, потому что у него день рождения. Пышта считает, что ненастоящий, а все считают, что настоящий. Женя говорит, что сегодня Владик на птицеферме вылупился как замечательный лектор.

Для этого, оказывается, понадобилось только одно: Владик обронил свои записи. Бумажка проскользнула сквозь щель под пол, и никто ее вытащить не смог. И он стал говорить своими словами, без бумажки. И говорил так увлекательно, что все птичницы и все доярки, которые пришли слушать, проводили его после лекции до самого детского сада. И всю дорогу задавали вопросы, и даже спросили, женатый ли он, и просили приезжать ещё.

И теперь Владик пляшет, только очки поблёскивают.

Пышта скачет вместе со всеми и орёт всякие весёлые слова. И никто не говорит ему «нельзя» или «замолчи». Где это видано?

Съезжают с деревянной горки — кто на корточках, кто на животе.

Под горкой — дверь. Из неё Пышта вытаскивает деревянного коня без хвоста. Женя скачет на коне — колени под подбородок:

— Гоп-гоп-гоп, конь скачи в галоп!..

А Владик-докладик, уважаемый лектор, набрал в брошенную формочку холодного песку и посадил кулич Жене на спину. А Женя высыпал мокрый песок Владику в карман.

— Пышта! — кричит Женя. — Учись, как нельзя себя вести!

Чудесно!

Они хватаются за руки и пляшут танец диких. Ватная куртка Фёдора разлетается за плечами чапаевской буркой. Женины волосы стоят дыбом.

— Дикобраз! — кричит ему Майка, а её косы пляшут по спине, словно развеселившиеся змеи.

И аккуратная фетровая шляпа съехала Владику на бровь.

Пышта барабанит двумя палками по деревянной горке. Под эту музыку дикари крутят согнутыми коленями, размахивают локтями, трут землю подошвами лыжных ботинок, мяукают и подвывают. Великолепный танец. Потом Пышта находит щербатый шар от крокета, все с охотой толкают его ногами. Футбол. Ещё Пышта находит под горкой страницу из тетради. Её читают все вместе, она ведь брошенная. Строчки написаны кем-то, кто уже научился писать — наверно, из старшей группы.

«Мы с Ниной Николаевной ходили на Высотку в поход. Далеко, три километра. Там видели окопы и слушали про подвиг героя. Мы сделали ловушки для птиц из дощечек и проволоки. Поймалась синица. У неё грудка жёлтая».

Дальше — большая клякса, а к ней пририсованы ручки и ножки и хвост.

«Научиться бы делать ловушки и тоже поймать синицу», — позавидовал Пышта. Он опять полез под горку.

— Что ты там сидишь долго? Что-нибудь ещё нашёл?

— Ничего не нашёл!

Пышта вылезает. Он запирает дверь на вертушку. Не хочет, чтоб туда ещё кто-нибудь лазал. Он неправду сказал. Там лежит игрушечная заводная машина. Поломанная. Но когда её берёшь, она жужжит, колёса крутятся. Она ему нужна, эта машина. Её можно развинтить. А вдруг он что-нибудь изобретёт? Но Майка не позволит брать, скажет: «Положи, не твоё!» А чьё оно? Ничьё! Брошенное!

Пышта решает твёрдо: поздно вечером он выйдет, как будто по важному делу (каждый человек может захотеть выйти по важному делу), и возьмёт себе эту машину, и сунет её в свой рюкзак.

Ужинают. Время движется медленно.

— Что ты ёрзаешь? — спрашивает Майка.

Ах, если бы она сказала: «Братцы, как я хочу спать!»

И верно — Майка зевнула и сказала:

— Ой, братцы, как я хочу спать!

Все Непроходимимы, и Пышта (конечно!) стали её уговаривать поскорей лечь: завтра вставать рано, завтра в обратный путь. И сами убрали посуду. И улеглись на свои раскладушки, и потешили свет. Пышта долго прислушивался, кто как дышит, а когда все стали дышать сонно, он сам нечаянно заснул. И видел сон — длинный, с приключениями: он поймал много синиц и выпустил их в полевой домик. Они там летают и садятся на печку-бочку. А потом он уже сам стал не Пышта, а военный, сержант Непейвода, и он разминировал сто мин — круглых и четырёхугольных. Потом он ещё про маму сон видел.

Тут Пышта проснулся. И понял: время настало. Он оделся и, неслышно ступая, пошёл к двери и тихо проскользнул на веранду, где на стёклах наклеены бумажные снежинки, — сейчас, в темноте, не видно. Отодвинул задвижку. Заледеневший песок скрипнул под ногами на дорожке. Очень темно. Нет, уже не так темно, край неба уже посветлел. Но очень холодно. Пышта надвинул берет пониже.

Он пошёл в кусты за спортивной площадкой. Потому что ещё раньше, перед ужином, он успел сунуть машинку в кусты, подальше от Майкиных глаз.

Вот сейчас, на ощупь, он обойдёт скамью, залезет в кусты, достанет машину, спрячет под курточку и вернётся в дом. А утром Непроходимимы проснутся: всё в порядке.

Пышта обходит скамью. Залезает в кусты. Раздвигая ветки, делает шаг, ещё шаг, сейчас он присядет и пошарит рукой… Но что-то прицепилось к его резиновому сапогу и тащится за ним, сгребая листья.

Экий цепкий корешок или вьюн! Пышта поднимает ногу, ощупывает сапог. Нет, не корень, не вьюн. Это проволока. Петлей схватила его за ногу и держит. Пышта ведёт по ней пальцами — ровная, тонкая, без колючек. Он высвобождает ногу из петли. А что она тащила за собой? Интересно… Ага, нашёл! Что за штука? Вроде ящичка, одна стенка с дырками, круглыми…

Тревожное воспоминание шевелится в Пыштиной памяти: «Ящичек… проволока… круглая… четырёхугольная… притаилась под кустом… ждёт… на тысячу осколков!»

Пышта замер. Закричать? Разбудить? Прибегут, а она вдруг как раз и… Сердце замерло, словно заяц, прижавший уши.

«Положи Штуку обратно — может, она вовсе не мина…» — советует этот самый заяц.

«А вдруг мина? А рядом Непроходимимы спят, и телёночек…» Пышта облизывает пересохшие губы.

«Удирай. Главное — ноги унести. Ноги — главное!»

«Почему ноги?.. Почему ноги — главное? Это только у зайцев…»

«Уши дрожат-дрожат, так неприятно. Уши уноси, пока целы…»

— Отстань, мне и без тебя страшно… — Пышта всхлипывает. — А вот сейчас ка-ак встану с корточек! Ка-ак понесу Штуку! Подальше. В поле. Вот сейчас…

А сам сидит и сидит, не в силах шевельнуться от страха.

«Ох, положи… Моё заячье сердце колотится — рёбрышкам слышно!»

Человеческое сердце тоже колотится. Человеческим рёбрышкам тоже слышно. Слёзы текут.

«А вот не положу. А вот сейчас вылезу…» Он прижимает Штуку к груди изо всех сил, чтобы не обронить. И тогда кончики его пальцев начинают слышать, как внутри Штуки что-то ровно тикает, как часы: тут-тут-тут-тут…

Теперь Пышта знает самую страшную правду: тут она, мина замедленного действия. С часовым механизмом. О ней говорил тракторист. Когда взорвётся — неизвестно. Может, фашисты поставили стрелку на сегодняшнюю ночь, может, как раз на сейчас, может — на потом. Скорей, скорей унести её подальше от всех людей… Бегом! Нет, бегом нельзя. Не потревожить, не толкнуть. Сапёр ошибается один только раз, второй раз — уже некому.

Нет рядом тракториста. Он бы вытащил из Штуки змеиное жало, она перестала бы тикать так страшно.

Тракториста нет. Пышта сам должен её унести. Больше некому.

Тут-тут-тут… — под стиснутыми пальцами.

Пышта всхлипывает громче. Растопыренными локтями он раздвигает ветки, выбирается на дорожку. Только не оглядываться на спящий детский сад, а то так хочется вернуться!

Скрип-скрип калитка… Пышта выходит на улицу. Улица тоже спит. В каждом доме спят люди. Спите все мальчики и девочки, с которыми я ещё не успел познакомиться. Вы не бойтесь, я не споткнусь близко от домов, уже немножко видно, светает…

Тут-тут-тут… — выстукивает потайной механизм, передаёт сигналы захолодевшим Пыштиным пальцам.

Улица кончилась. Началось поле. Большое поле. Небо светлое, земля ещё тёмная. Положить. Подальше от дороги. Туда, где люди не ходят, машины не ездят. Только не оступиться бы…

Поле, поле! Да ведь на тебе взошла низенькая густая щетинка — зеленя, хлеб…

Мимо, мимо. Ногам хочется бежать. Нельзя бежать.

Кончилось поле. А за ним — вот беда! — строения темнеют. Пахнет навозом и теплом, и бессонная корова мычит. Ферма… «Не бойтесь, коровы, тёлочки и бычки, я от вас подальше унесу, в лес…»

Тут-тут-тут… Пальцы совсем одеревенели от напряжения. «Не оброню. Сжимаю крепко».

Тишина на всей земле. Все люди спят. Все птицы спят. Ни звука. Только шаги Пышты. И под пальцами — тут-тут-тут…

И вдруг кончилась тишина. Неподалёку, где-то в лесу, заработал трактор, зарокотал, заговорил хлопотливо и весело добрым, таким знакомым Пыште голосом.

«Дяденька Непейвода! Самый нужный, необходимый человек, вы тут, близко! Я к вам, к вам иду! Только не уезжайте, погодите, я иду, я несу!» — Пышта кричит молча, он и крикнуть-то боится. Да и разве услышит его тракторист, — даль такая, и мотор тарахтит.

«Пусть тарахтит, пусть. Только не замолкай, пожалуйста, не уезжай!»

Он старается не бежать. Шагает огромными шагами. Опушка… Дорога сворачивает в лес. Корни под ногой. Ступать осторожно… Переступил. «Я иду, иду, только не уезжай!»

Трактор не уходил, наоборот, звук приближался. Уже слышен скрежет его железных суставов.

Засветилась глубина леса, заметались чёрные тени стволов. Вспыхнула в луче рыжая листва. И в глаза Пыште ударил издалека ослепительный свет фар. Всхлипывая от нетерпения, от тревоги, от счастья, Пышта шагал ему навстречу, прижимая ношу к груди.

Неожиданно машина отвернула от Пышты слепящий глаз, упёрлась лучом в чащу и стала. А Пышта сразу узнал, куда пришёл: Высотка!

Пышта задохнулся и на одну только секунду остановился передохнуть. Осторожно поднёс ящичек к уху. Ухо ничего не услышало, ухо слушало трактор. Но пальцы передали: тут-тут-тут…

Сейчас Непейвода сделает всё, как надо. Скорей к нему! Ещё сто шагов. Пятьдесят. Двадцать. Совсем близко, уже можно позвать…

Но — вот беда! — это же совсем другая машина! Бульдозер…

Две тёмные фигуры спрыгивают на землю. Пышта в испуге отступает назад, в темноту. Маленькие сосенки тычутся в него пушистыми лапами. Выпятив локти, Пышта загораживает Штуку. Наступил на что-то круглое, оно треснуло и чавкнуло под ногой. Едва не поскользнулся. Ступил дальше — опять чавкнуло. Стоп. Дальше ни шагу.

Хрустя ветками, как медведи, те двое выходят на поляну. Остановились над большим тёмным бугром. Луч карманного фонаря уткнулся в него.

— Подрежешь эту кучу, — услышал Пышта ненавистный голос Шнырина. — Толкай, вали её в яму. Здесь ям хватает… Сровняешь поверху земличкой. Ясно? За час управимся…

Он говорит, а тот, второй, молчит. А под пальцами у Пышты: тут-тут-тут…

— Давай, друг! Я ж тебя выручал, долг платежом красен! — уговаривает Шнырин. — Я ж тебе бульдозер доверил, действуй! Завтра полный автобус этих, сознательных, приедет. А мы с тобой загодя все отбросы в яму, в яму! Шито-крыто! Да пошевеливайся! — Он подталкивает того, другого.

А тот, другой, покорно шагает к бульдозеру, — неуверенно, словно идёт по плоту, который раскачивают волны.

И Пышта узнал. Он и в предрассветных сумерках узнал его сразу и забыл обо всём, даже о нетерпеливых сигналах, которые передают пальцы.

— Не проспался, что ли? — крикнул Шнырин и посветил фонарём.

Пышта увидел бледное лицо тракториста и глаза, неподвижные, в тёмных провалах. Да он же спит, дяденька Непейвода! Конечно, спит! Некоторые люди умеют спать с открытыми глазами, а лунатики даже ходят во сне!.. Потому он и пошёл так послушно вслед за Шныриным и залез в кабину.

…Грохот мотора. Лязг гусениц. Ослепительный свет лёг на маленькие сосенки, и они, как медвежата, протянули навстречу свету заголубевшие лапы.

Бульдозер двинулся прямо на них.

Хрустнуло. Упали голубые медвежата, распластали по земле нежные лапы. Бульдозер прошёл по ним, как танк. Он вылез на поляну, тупо уткнул луч в бугор и с грохотом опустил нож.

А нож у него был широкий, и перед железной мордой у него был железный щит-отвал.

Бугор дрогнул. Стали сбегать с него быстрые комья и раскатываться в стороны. Бульдозер полез на него, давя гусеницами, а бугор скрипел, взвизгивал и чавкал. Он отползал, уступая силе, пока железное чудовище не дотолкало его до ямы. И тогда бугор рухнул вниз, рассыпавшись сотнями комьев, и они со стуком полетели в чёрную пустоту.

Яма? Да какая ж это яма? Разве тракторист не видит? Это ж боевая траншея! Сюда ребята в экскурсии ходят!

— Сыпь! Толкай! Утюжь! — Сквозь грохот прорывался голос Шнырина, и бульдозер послушно топтался над траншеей, утюжил, давил, давил…

А Пышта в смятении прижимал к себе Штуку.

А небо светлело, и далеко за Путинкой порозовели тонкие облака. Разъяснивалось кругом.

Скользкий комок вырвался из-под гусеницы и плюхнулся у ног Пышты. И Пышта увидал, что это просто гнилая картошка. Горы гнилой картошки? Мельком подумалось: «Зачем на боевой Высотке столько гнилой картошки?»

А бульдозер уже тарахтел у другого бугра. Свет фар лёг на бугор, и Пышта замер, поражённый: белый снег… нет, голубой снег. Гора из голубого сверкающего снега!

Нож с грохотом врезался. Гора ожила. Она зашевелилась и потекла ему навстречу. Ластилась к острой стали, накипала перед железной грудью отвала, поднималась и отваливалась бело-голубой струящейся волной. Она передвигалась…

«Живая гора! Живая голубая гора… Где я видал такую самую?» — встревоженная память торопила, требовала: вспомни, Пышта!

И он вспомнил: голубой песок на киноэкране, фильм, который он сам помогал крутить в клубе. Какие же тут отбросы? Врёт всё Шнырин! Это голубой песок, который не речка намывает, его делают заводы. Песчинки — гранулы… Они дают силу хлебу…

Сейчас на его глазах гранулы затаптывают, убивают! За что?

— Наприсылали дряни, нянькайся с нею! — кричал во всю свою хриплую глотку Шнырин. — Без химии проживём! Без хлопот! Верно я говорю, друг, а? — орал он, и бульдозер, могучая машина, которая может прокладывать дороги и строить плотины, продолжала свою подлую работёнку.

Пышта видел: руки тракториста словно превратились в рычаги бездушной машины. Они делали и делали привычные, заученные движения, посылали машину вперёд-назад, вперёд-назад, толкали, сбрасывали голубую гору вниз, вниз, в окоп…

В окоп?

— Дяденька Непейвода-а-а!..

Забыв об опасности, Пышта выскочил из зелёного укрытия. Прижав к груди Штуку, он карабкался на голубую гору рядом с лязгающей гусеницей, проваливался, набирал в сапоги голубого песка и лез, лез… И кричал изо всех сил:

— Дяденька Непейвода-а! Останови машину!

Сверху свесилось злобное лицо Шнырина.

— Отойди! Задавит!.. А ну отойди, ремня получишь!..

А тракторист двигал рычаги. Он ничего не видел, не слышал, как будто сердце его оледенело. И бульдозер ревел, давил, распластывал, толкал вниз потоки бело-голубых гранул. Они ложились на дно окопа, в когда-то давно избитую, расстрелянную землю. Там, замурованные, они должны погибнуть, не принеся ни людям, ни растениям радости.

— Дяденька Непейвода! — крикнул Пышта из последних сил. — Останови! Это твой окоп! Твой!

Может быть, изо всех слов это было самое, самое нужное! Сквозь лязг и грохот оно пробилось в одурманенную, глухую и слепую память тракториста и растопило его оледеневшее сердце! Только вдруг Непейвода увидал Пышту.

— Кашевар! Остерегись! — крикнул он в тревоге и рванул рычаги.

Остановилось железное чудовище. Стало тихо на Высотке.

— Ты… как сюда… зачем сюда попал, кашевар? — спросил он, наклонившись. И увидел, что Пышта плачет.

А Шнырин торопил, хватал тракториста за руки:

— Не теряй времени, друг. Мальчонка подождёт. Уж рассвело. Дел осталось чуток!

Но тракторист не слушал его:

— Ты чего ревёшь, кашевар, милый? Ну чего ты, а?..

Уткнуться бы в его широкую твёрдую грудь, спрятаться от всего страшного.

Но в побелевших от напряжения пальцах Штука выстукивала: тут-тут!

— Твой окоп… твой… — задыхаясь от слёз, только и смог повторить Пышта.

Нет, тогда, раньше, Непейвода ещё не совсем проснулся. Он проснулся сейчас. На его лбу легла морщина, глубокая, как шрам. Он отбросил руки Шнырина.

— Кашевар, сынок… — Тракторист спрыгнул на землю.

Но Пышта отступил.

— Не подходи! — крикнул Пышта. — Она — мина!

— Мина? — Непейвода весь напрягся, взгляд его стал твёрдым и цепким, и Пышта понял — перед ним Сапёр.

Умелыми, чуткими пальцами Сапёр вынул ящичек из онемевших Пыштиных пальцев.

Пышта не знал, что в наступившей тишине уже готов был слететь с языка Сапёра приказ: «Не оборачиваясь, до поля бегом арш!..»

Но приказ так и не вырвался из сомкнутых губ Непейводы. Он внимательно разглядывал ящичек.

Пышта только успел заметить перекошенное страхом лицо Шнырина, увидел, как торопливо он сполз с машины и исчез в лесу.

— С чего ты взял, что это мина? А, кашевар?

— Она тикает, — сказал Пышта.

Непейвода приложил ящичек к уху.

— Тебе почудилось, — сказал он.

— Ухом не слышно, только пальцами, — сказал Пышта.

— Пальцами? А ну-ка… — Он подержал Штуку в своих тёмных, вымазанных машинным маслом пальцах. — Нет, не слышу.

— Да как же? Я всю дорогу слышал! — в отчаянии закричал Пышта.

— Ты далеко нёс?

— Далеко. Из самого детского сада. А она все тикает под пальцами, правда же тикает, правда!..

Непейвода словно о чём-то догадался.

— Дай-ка я послушаю твоими пальцами, — сказал он. — Не бойся, она не взорвётся. Дай сюда руки. Покажи, как ты её нёс? Вот так?

Пышта уцепился за ящичек.

— Я сжимал крепко, чтоб не уронить… — И кончики его пальцев опять побелели от напряжения.

А Непейвода поверх его пальцев положил свои, большие. И тогда они оба ясно почуяли: тут-тут-тут-тут…

— А-а, понятно, — сказал тракторист. — Ты сильно сжимал. Пальцы пульсировали. От напряжения. Кровь в них стучала, понимаешь? Повторяла стук твоего сердца. — Он повертел Штуку в руках. — Это не мина, сынок. Нет.

— Не мина?

Пышта сразу очень устал. Как поезд, пронёсся в памяти весь его длинный путь. Мелькнула улица без огонька, где он прощался со всеми людьми, и сумеречное поле, где он уберёг ростки хлеба, и тёмные, неосвещённые коровники… Ноги, на которых он так долго шагал, сразу заныли, и руки, которые так крепко сжимали проклятую Штуку, беспомощно шевельнулись. Не мина! А ему было так страшно. Только заяц мог испугаться простого ящичка…

Захотелось плакать. Но он так устал, что даже заплакать не мог. И он просто присел на пенёк.

А тракторист держал в руке ящичек и думал: «Сегодня ночью этот мальчик совершил подвиг. Расскажешь, а какой-нибудь дурак посмеётся. «Вот, скажет, смехота, вообразил, что мина!» А смешного тут нет. Он был уверен, что эта Штука грозит людям смертью. Но не убежал. Понёс её подальше от жилья, от людей, от всего, что им дорого. Каждую минуту ждал — взорвётся, и всё-таки нёс… Маленький, под куртёшкой рёбрышки ходуном ходят… Откуда взялась в нём такая силища воли, мужество такое?» И сам отвечал себе тракторист: «Может, ты, Непейвода, и научил его своим примером, когда был ещё настоящим человеком?..»

Вдруг Пышта увидел: тракторист повернулся и пошёл.

— Куда же вы, дяденька Непейвода?

Тракторист, думая свои горькие думы, шагал по траве, голубой, словно от инея, по искорёженным сосенкам. Над заваленной траншеей остановился. Он всё тут узнавал в неясном утреннем свете. Под тем дубом убило Надюшу, связистку. Она говорила: «После победы школу кончу». Не кончила. Теперь кашевар и Анютка в школу бегают. Новое поколение…

Горестным взглядом окинул втоптанные в землю сосенки: «Аккуратнее надо с подлеском, потоптал гусеницами… Аккуратнее…»

А орешник с тех пор разросся. Здесь, под орешиной, лежал раненый Степан Коробов, нынешний председатель Совета. Он стрелял, пока руки винтовку держали…

— Дяденька Непейвода!..

«Погоди, кашевар, погоди, помолчи, милый…»

Опустив голову, постоял над голубым, осыпанным гранулами окопом. Тут в окопе прицеплял к поясу гранаты — танки встречать. Когда цеплял, на руках плясал красный отсвет, горел вон тот дуб — снарядом подожгло. А когда спускался к мосту, над головой висела вот эта утренняя звезда. Подумал тогда — осветительная вражеская ракета…

— Дяденька Непейвода! («Экий настырный кашевар, дёргает за рукав…») Погляди на звезду! Яркая! Точно как ракета в праздник! Будто от салюта осталась! Да?

— Да, кашевар, да.

«Протяну руку, поглажу его по тёплой макушке, по шерстяному беретику. Анюта моя, Анюта, вот он, твой дружок, рядом. Ты не знаешь, да и сам он не знает, что сегодняшней ночью был настоящим героем…

Ну, держись за мою руку, кашевар! Ладошка твоя крепкая. Держись, милый. Никогда тебя больше не подведу. И Анютку. И твою маму, Анютка. Эх, кашевар, как мне трудно, как плохо сейчас…»

— Ты на чего глядишь, на мост?

— На мост гляжу, кашевар.

— А я всё про твой подвиг знаю. Подвиг для всех людей. Вот тут, на Высотке… Тебе сам командующий орден привесил.

Непейвода наклонился и поднял картофелину. Сдавил, и она чавкнула, расползлась в его кулаке. Он зачерпнул бело-голубого песка, растёр на ладони. «Для всех людей…» — мысленно повторил он, и Пыште почудилось — скрежетнул зубами. Пышта взглянул ему в лицо. Увидел в глазах взрослого человека такую жгучую тоску, что ему захотелось убежать отсюда. Только не одному, а вместе.

— Пойдём, — позвал он.

Тракторист протянул руку, она дрожала. Погладил Пышту по синему беретику.

— Ты храбрый человек, кашевар! — сказал он.

Но Пышта в ответ замотал головой и жалобно всхлипнул:

— Он ведь простой ящик, совсем пустой, ненужный…

— Погоди, кашевар, давай разберёмся, — сказал тракторист. — Ящик этот не простой. Это же ловушка для птиц. Мы, когда ребятами были, тоже такие делали. Можешь синиц ловить.

— Синиц?! — Пыштины глаза распахнулись, рот приоткрылся от радостного изумления. Так вот, оказывается, какую драгоценную штуку он нашёл! — А они поймаются?.. — спросил он, боясь поверить такому счастью.

— А как же? Обязательно.

Хрустнул сушник, качнулась ёлка, из-за неё бочком вылез Шнырин.

— Хе-хе-хе… — задребезжал сиплый смешок. — Шутник парень, ей-богу, шутник. «Мина», говорит. А какая ж это мина? Хе-хе…

Нет, и тогда, раньше, Непейвода ещё не совсем проснулся.

Вот теперь Пышта увидел: с небритого, худого лица, из тёмных теней, глянули на Шнырина полные ненависти, проснувшиеся глаза.

Ошпаренный этим взглядом, Шнырин отступил назад.

— Уважь, выручи, Непейвода… Я тебя выручал, когда шестерёнка понадобилась… Ты не сомневайся, я тебе заплачу! Только давай скорей заравнивай… И — шито-крыто!..

Непейвода подошёл. Взял его обеими руками за пиджак и тряхнул. Так тряхнул, что голова Шнырина мотнулась и шляпа покатилась по земле.

— Шкура ты! — сказал Непейвода гневно. — Разрослась погань на нашей земле! Народное добро сгноил, свёз сюда втихомолку, а теперь с землёй сровнять?! А заодно память народную сотри с лица земли, лишь бы твоя шкура уцелела?! — И он опять тряхнул Шнырина.

— Дяденька Непейвода! Не бей его! Ну его! — закричал Пышта.

— Не бойся, не ударю. Руки марать не стану. Его народный суд будет судить. Я не промолчу, всё скажу…

— Не скажешь! — взвизгнул Шнырин. — Ты, ты закапывал, не я! Ты бульдозер вёл, не я! Лучше помалкивай! Тебя тоже засудят!.. — Шнырин дёрнулся, пытаясь освободиться. — Отпусти руки!..

Но тракторист не отпускал рук. В удивлении он смотрел на них. Странное дело: как в тот далёкий боевой день, загорался сейчас на его руках багряный отблеск. И всё вокруг — и седая трава, и тёмная хвоя, и бело-голубой окоп, — оживая, напитывались алым светом.

— Солнышко всходит! Утро же! Пойдём, дяденька Непейвода! — позвал Пышта. — Пойдём же!

Тракторист отпустил Шнырина, и тот поспешно одёргивал пиджачишко и встряхивался, словно побитый пёс. Он бормотал угрозы, но ни Пышта, ни тракторист не слушали его.

— Всё скажу, не надейся, — сказал тракторист. — Пусть и меня судят. Я поднимусь. Потому что мне дороже нет этой земли. Я за неё воевал. Я на ней хлеб растил. Я к ней вернусь. А тебе доверия народ не вернёт. Потому что тебе ничего не дорого, кроме твоей шкуры…

Он крепко взял Пышту за руку, и они пошли напрямик через лес, по сучьям, по бурелому, спрямляя дорогу, чтобы дойти поскорей. И Пышта нёс в руке ловушку для синиц.