Живые, пойте о нас!

У Большого дворца и в Александрии

В то время когда Петрухин со своими бойцами сражался у «Шахматной горы», когда моряки-добровольцы истекали кровью, не сумев преодолеть рубеж у Фабричной канавки, часть кронштадтского десанта продвигалась вдоль Самсоновского канала к Большому петергофскому дворцу.

Моряков вел посланный в эту операцию Петрухиным командир одной из рот старший лейтенант Григорий Васильевич Труханов. Тот самый Труханов, о котором многими годами позднее чудом спасшийся десантник скажет в Кронштадте: «Если бы не Петрухин, не Труханов, не политруки, лежать бы нам, не выбравшись на берег».

Этого сорокалетнего командира с огромным жизненным опытом в Учебном отряде знали и ценили все.

До революции он был пастухом, батрачил у кулаков. Семнадцатилетним вступил в ряды Красной Армии, сражался с Деникиным. И в чоновском отряде был этот парень, и в отряде войск ВЧК по борьбе с бандитизмом. Валялся в тифу и вновь — в чем только душа жила, — держась за луку седла, вскакивал на коня.

Потом выучился на артиллериста и уже с 1922 года стал артстаршиной башенной батареи. Пять лет прослужил Григорий Васильевич помощником командира взвода третьей батареи на форту «Ф».

Был он кряжист, широкоплеч. Небольшие, глубоко сидящие, умные глаза. Лицо словно вырублено из камня… Чинов особых и орденов Труханыч, как звали его друзья, не имел, взысканий тоже. За двадцать три года пребывания в кадрах РККА и ВМФ дослужился только до звания старшего лейтенанта. Он гордо носил свое главное, ответственное звание — большевика, коммуниста с 1926 года.

А сейчас Григорий Васильевич вместе с бойцами, закопченный пороховым дымом, измазанный своей и чужой кровью, полз вверх, к Большому петергофскому дворцу.

«Плюньте в лицо тому, кто вам говорил, что нас уничтожили при высадке» — так скажет двадцать два года спустя бывший краснофлотец, снайпер Алексей Платонович Лебедев. Они были во дворце: и он, и Труханов, и Володя с линкора «Октябрьская революция», и Борис Шитиков, и политрук взвода курсант политучилища Виктор Горюнов, и старший политрук Иван Зотович Мишкин.

Женатые и холостые, юноши, лишь мечтавшие о своей первой любви, и отцы семейств, люди, любившие мир, цветение весенних садов, дальние заплывы в море, рыбалку, — они не умели и не хотели убивать. Этому научили их фашисты.

Политрук роты Иван Мишкин, метко стрелявший в мирные годы по мишени, здесь научился поражать живую движущуюся мишень даже в темноте. А когда на подходе к дворцу на него в штыковом бою навалился дюжий гитлеровец, выбив у политрука из рук оружие, Мишкин скатился вместе с немцем в ложбину и задушил его.

Словно в странном, фантастическом сне, вздымался среди сражающихся матросов гигант из бронзы, раздирающий пасть хищному зверю. Справа, слева от «Самсона» били автоматные очереди.

Моряки уже наверху, они забрасывают гранатами танк, стреляющий по парку. Горюнов видит, как выползает из-за угла другой танк с открытым люком. Танкист не успевает захлопнуть крышку люка, — немца прошивает очередь, танк подбит гранатами.

Мишкин рвет на себя дверь подвального помещения — она поддается.

И вот уже моряки в боковом флигеле дворца.

На пороге труп эсэсовца с железным крестом на мундире. Навстречу морякам поднимаются изможденные, в красноармейской форме, люди. Их руки стянуты проволокой.

Матросы освобождают пленных. «А оружие добывайте сами!»

Курсант политучилища Виктор Горюнов и маратовец Константин Бабиков по обгорелой, готовой рухнуть лестнице вбегают в зал.

В проеме окна, свесившись головой вниз, лежит убитый немец. И, чтобы подать знак своим, еще сражающимся на подступах к дворцу, Горюнов срывает с себя тельняшку, машет ею из окна.

Лишь минуту, словно крылатая птица, парит тельняшка над парком. Бабиков видит, как гитлеровец внизу, возле балюстрады, целится в Горюнова. Выстрелом маратовец спасает жизнь товарищу.

В зал вбегает задымленный, торжествующий Труханов.

— Возвращайся к «Шахматной горе», — приказывает он Бабикову. — Доложи комиссару: будем пробиваться в город, к Ораниенбауму…

И хотя Бабикову страстно хочется остаться здесь, он снова уходит туда, в огненный кратер парка, откуда они с таким нечеловеческим напряжением вышли сейчас к дворцу.

Известие, доставленное Бабиковым, принесло какое-то облегчение Петрухину, и все-таки оно не снимало главной заботы — как вырваться десанту из окружения.

— Положение тяжелое, — грустно сказал Петрухин. Он посмотрел на Зорина. Тот сидел на корточках, устало положив голову на руки. Рядом — Вадим Федоров. За эти неполные двое суток Петрухин близко узнал и полюбил Вадима.

Молодой командир умел вовремя поддержать бойца, умел найти нужные слова в этом аду, в огне. За долгие годы политработы Андрей Федорович научился понимать людей глубоко, находил ключи к самым замкнутым. Вадим был дорог сейчас Петрухину именно тем, что комиссар разглядел в нем как бы частицу самого себя.

Петрухин слышал звуки сильных разрывов со стороны залива. За Мариинским прудом огонь был таким яростным, что ни в сторону пруда, ни оттуда ни один связной пробиться не смог.

Там, чтобы соединиться с десантниками, жизнью своей платили моряки отдельного добровольческого отряда, курсантского батальона, пехотинцы 19-го стрелкового корпуса, сотни бойцов с Ораниенбаумского «пятачка».

Мысли Петрухина бежали стремительно. Он тут же облекал их в сжатые фразы, обращенные к сидящим рядом Зорину и Вадиму Федорову:

— Позади залив, впереди враг. Ночью фашисты не подпустили катера. Отогнали артогнем…

— Значит, катера все же подходили? — обрадованно перебил его Зорин.

— Да. Но один из них погиб.

Зорин взял бинокль, который протянул ему комиссар, взглянул на отчетливо выделявшуюся мачту затонувшего катера.

— Выход один, — сказал Петрухин, — продержаться до ночи, а там собрать всех, заново попытаться очистить берег от гитлеровцев. Думаю, катера повторят свой подход. Будем держаться. Отступать нам некуда.

— Держаться так держаться… — невесело отозвался Зорин.

— Как в Александрии, товарищ комиссар, есть связь? — спросил политрук Ефимов.

Что мог ответить Петрухин Ефимову? Уже несколько часов ждал он, что удастся хоть одному человеку прийти со стороны Александрии. Там высадилась рота десантного отряда.

Сперва связные сообщали оттуда о ходе боя. Последний из них сегодня ночью добрался до развалин одного из фонтанов, где залегли бойцы Петрухина. Трудно было понять предсмертный хрип израненного, истекающего кровью бойца:

— За стеной… танки… патронов нет…

Вот и все, что передали по цепи комиссару.

Петрухину казалось, что там, за стеной, отделяющей Нижний парк от Александрии, немцы вводят все новые и новые силы. Оттуда слышались разрывы снарядов, треск пулеметов.

— Положение в Александрии необходимо уточнить, — сказал комиссар.

— Разведка! — окликнул Вадим Федоров краснофлотца с полоской на бушлате. — Давай кого-нибудь в парк, что за стеной. Надо выяснить обстановку.

Круташев, старшина разведгруппы, подполз к Федорову. Лицо его было жестким. Стараясь, чтобы его услышали, он кричал:

— Кого-нибудь? А где они, эти «кто-нибудь»?! Не знаю, может, в парке где, может, в воде — рыбу кормят… Сам пойду…

Круташев исчез за деревьями. Вадиму Федорову было тяжело. Он подумал: «Даже имени этого парня не знаю. Может быть, больше не увижу его. Не успел доброго слова сказать вслед…»

Александрия, так же как и Нижний парк, с самого начала боя стала местом ожесточенных схваток десантников с гитлеровцами. Здесь группа моряков вела бой не только с передовым охранением немцев, но и с подкреплением, брошенным на помощь войскам в Петергофе.

В парке Александрия были размещены гитлеровские зенитные батареи. Чтобы подавить их и воспрепятствовать подходу подкреплений, балтийская авиация налетала сюда несколько раз. Фонтаны черной земли, густой дым, окутывавший кроны деревьев, мешали нашим летчикам разглядеть, где сражается десантный отряд.

Балтийские истребители, летчики 71-го авиаполка КБФ не раз вылетали на поиски моряков десанта.

Временный аэродром размещался тогда рядом с морским кладбищем.

Командующий флотом Трибуц, пригнувшись, вошел на КП командира полка Коронца.

— Ну и пристанище ты себе избрал!

Место для КП было и впрямь странным: каменный склеп семьи какого-то отставного адмирала, с рельефом Нептуна и атрибутами флота — изображениями штурвалов и якорей.

— Зато прочно, Владимир Филиппович, — откликнулся Коронец. — Предки строили на совесть!

Военная обстановка, быстро меняющаяся, напряженная, мало соответствовала этой обители вечного покоя.

Самолетов в полку было немного. Это отсюда по нескончаемой боевой тревоге поднимались на защиту родного Кронштадта Коронец, его заместитель Михайлов, летчики Абрамов, Губанов, Королев, Мачабели, Боровских, Киренчук, будущий Герой Советского Союза Батурин.

Три девятки «чаек» против многих десятков фашистских «юнкерсов» и «мессершмиттов». Трудно тогда приходилось балтийским летчикам. И все же они с успехом вели ожесточенные воздушные бои.

Постоянно смещающиеся море и небо, огонь зениток, карусель своих и вражеских самолетов, отчаянная воздушная дуэль…

— Кого пошлем в разведку на Петергоф? — спросил командующий авиацией Краснознаменного Балтийского флота Самохин.

— Предлагаю себя, — сказал Михайлов. — Я хорошо знаю Петергоф, служил там с тридцать четвертого.

Командующий дал «добро».

И тогда Михайлов в паре со своим ведомым ушел в разведку. Пренебрегая опасностью, «ястребки» летели над парком на бреющем, так низко, что чуть не задевали башенку готической Капеллы. Самолеты шли на предельной скорости. Немцы открыли по ним беспорядочную стрельбу.

Если бы черная стена дыма над Александрией рассеялась, Михайлов, может быть, заметил бы, как несколько моряков отделились от деревьев и бросились к расположенному на холме рыжему кирпичному дому.

Это была группа десантников во главе с Николаем Мудровым. Они выбивали гитлеровцев из укрытия, когда над ними стремительно пронесся самолет.

Александрия пылала. Весь район, как установили летчики, был основательно укреплен фашистами.

Вот промелькнули маленькие фигурки немецких солдат возле батарей. «Чайка» пронеслась так низко, что фашисты не могли поразить ее. Дальше летчик заметил немецкие танки.

Где же моряки?! Как дать им знать о надвигающейся опасности?

Внизу показались хорошо знакомые майору Михайлову дома примыкавшего к Петергофу поселка.

И тут па берегу летчик заметил несколько прижавшихся к земле моряков.

Они были неподвижны. Борис Иванович и сегодня не знает, живых он видел или убитых. Однако помнит твердо: на бушлатах виднелись белые полоски. Летчик знал — такие пришивались на одежду разведчиков десанта.

Огонь с земли усилился. Самолет снова прошел над Александрией, но там уже никого не удалось заметить.

Вернувшись на аэродром, летчики доложили об увиденном.

Такова была одна из воздушных разведок…

Недавно мы получили из Симферополя письмо от одного из славных летчиков-балтийцев Николая Губанова, последним вылетавшего на поиск десанта. Губанов полетел туда же, где был до него Михайлов.

«Лечу на высоте 10–15 метров, с креном, иначе ничего не увидишь. Самолет мой избит. Бреду, не лечу. Возвращаюсь, докладываю: моряков нет.

— Есть! Слетай еще.

Полетел с Абрамовым, прикрывавшим меня. В Александрии увидел тела убитых. Вернулся, доложил.

— А сколько их там?

— Не знаю…

Пошел в третий раз. Подсчитал: их было девяносто восемь. Больше мы туда не летали».

А Мудров с товарищами в это время продвигался вдоль парка вверх. Его глаза запечатлевали все — и широкую луговую поляну, где не укрыться, и ручей, из которого они с жадностью напились.

На подходе к желтому строению на холме (это было одно из дворцовых зданий — Коттедж) стояла огромная, не тронутая огнем липа. Если бы Мудров взобрался на ее вершину, он бы, возможно, обнаружил и то, что так отчетливо видел из кабины своего самолета летчик. Бронемашины и немецкая пехота, брошенные на подкрепление петергофскому гарнизону, уже пересекли шоссе, продвигались в глубь парка.

Короткое затишье. И моряки, притаившиеся в воронке у векового дерева, решили перекусить.

Один из пятерых достал нож, стал открывать консервную банку. Мудров — он находился всех ближе к дереву — глядел на старый ствол с продольной сизой лункой от какого-то обломанного сука. Поверхность лунки была светлая, и Мудрову захотелось оставить на ней какую-то запись, знак… Для чего — и сам не знал. Просто захотелось. Штыком нацарапал он дату… Свист мины, взрыв оглушил их. Моряк, вскрывавший консервную банку, повалился. Осколком ему пробило висок, другой осколок впился Николаю в ногу. Раненный в голову еще жил, глаза его были мутными, он невнятно что-то бормотал.

Взвалив друга на плечи, его товарищ пополз из воронки вверх к Коттеджу.

— Там наши… Может, чем помогут, — коротко бросил он.

Мудров сам извлек из ноги осколок, сделал себе перевязку. Он и его два товарища, о которых только и было известно, что одного зовут Николаем, как Мудрова, а другого Сашей, метнулись от липы в сторону, в кустарник.

В Александрийском парке немного домов, все они добротной, старинной кладки. И каждый в тот день превратился в маленькую крепость. Для Николая Мудрова и других невысокий домик тоже стал такой крепостью.

Чердачное окно… Каждая пуля на счету, бить — так только наверняка.

Потом домик пришлось покинуть. И опять перебежки за деревьями, стрельба.

Моряки, куда бы они ни пошли, всюду натыкались на немцев. С пустой, без единого патрона, винтовкой и пистолетом, подаренным товарищем — балтийским разведчиком — еще в Кронштадте, Мудров пробивался из окружения.

Тезка Мудрова, Николай, тоже был ранен в ногу. Их едва не накрыло разорвавшимся поблизости снарядом. Мудров упал, его ударило головой о землю, перед глазами поплыли красные и лиловые круги. Мгновенно очнувшись, сказал товарищам:

— К нашим, в Нижний парк, уже не пройти. Давайте в обход попытаемся, как было приказано, пробиться к частям Восьмой армии.

На том и порешили. В наступившей темноте, страшной, изредка рассекаемой багровым пламенем, балтийцы стали на ощупь, вслепую выходить из зоны огня. Дороги не выбирали, вернее, выбирали бездорожье.

За плечами, как огромный догорающий костер, за руинами и обглоданными свинцом и сталью стволами деревьев, оставались Александрия и Петергоф.