Живые, пойте о нас!

Петергоф свидетельствует

До сих пор мы говорили главным образом о том, что происходило на петергофском «пятачке», на ограниченном плацдарме, протянувшемся от берега залива до Большого дворца и от Фабричной канавки до Александрии. А Петергоф, чему был свидетелем он?

Город дворцов и фонтанов к концу лета 1941 года стал прифронтовым — превратился в огромный бивак. Сюда стекались беженцы из Прибалтики, здесь, в вековых аллеях, готовилась к отправке на передовую морская пехота. Моряки разбивали палатки у дворцовых сооружений, звонкое «Яблочко» и протяжная морская песня далеко разносились в воздухе.

В Петергофе разместилось несколько военных госпиталей. И раненые — в повязках, на костылях, — выходившие в залитый осенним солнцем парк, думали лишь об одном: скорей бы набраться сил, чтобы снова уйти на фронт.

У начальника Петергофского отделения милиции Ивана Филипповича Цыганкова сохранились короткие записи о тревожных сентябрьских днях 1941 года:

«4 сентября. С комендантом города проверял заставы. Выделили дополнительный наряд милиции и красноармейцев, чтобы справиться с потоком эвакуированных из других районов и с проходящим военным транспортом.

6 сентября. В районе 7-го военного городка в Старом Петергофе сброшено 20 фугасных бомб. В районе аэродрома — беспрерывные воздушные бои несколько дней подряд.

16 сентября. Сильный обстрел военного городка. Задержан местный житель Комбура, дававший сигнальные ракеты. Расстрелян на месте.

В 21 час немцы заняли поселок Ленина и Волхонку.

17 сентября. Тяжело ранен милиционер Гаврилов. На Львовской улице Савченко, Зенин и Малярцев обнаружили и взяли в плен двух немецких автоматчиков.

Савченко, Сорокин и Волков пробрались на передовую линию военных действий и восстановили нарушенную телефонную связь со Стрельной.

В дом № 8 по Вокзальной улице вошли двое военных в форме командиров, переоделись в штатское и направились в сторону Петергофа. Были задержаны работниками милиции. При задержании сопротивлялись. Один убежал, другой был убит на месте. Оказался немецким офицером-разведчиком.

18 сентября. От сильного минометного и артиллерийского огня в Стрельне сгорело много домов. Военное командование предложило работникам милиции уйти из Стрельны.

Штаб организован в деревне Ижорка. Связь с Петергофом поддерживается.

22 сентября. В Петергофе большие разрушения и жертвы от разрывов фугасных бомб. Все районные организации выехали в Ораниенбаум. Сотрудникам милиции Дано указание перейти в помещение штаба МПВО.

В 20 часов получил распоряжение отойти в Мартышкино. Личный состав отделения отошел и остановился на границе Ораниенбаумского и Петергофского районов.

25 сентября. По указанию секретаря райкома партии сформирован партизанский отряд в количестве 53 человек. В него вошли руководящие работники района, сотрудники милиции. Я назначен командиром отряда».

Для Лиды Ивановой, уроженки Петергофа, сорок первый год начался счастливо.

В феврале ей исполнилось восемнадцать лет. В ночь на 22 июня, после выпускного вечера, Лида вместе с товарищами и подругами долго гуляла в петергофских парках. Они дошли до Розового павильона. Кроны деревьев, небо — все было заткано ясным сиянием белой ночи. Утром юноши и девушки разошлись, чтобы немного поспать, а затем снова встретиться в школе.

Отца не было дома. Он дежурил на электроподстанции. Едва коснувшись подушки, Лида уснула. Но, должно быть, спала она совсем недолго.

— Вставай, дочка! Война!

Лида не поверила матери. Но радиорупоры на площади подтвердили страшную весть.

Вчерашние школьники направились в военкомат. Им поручили разносить повестки. Призывники, а потом и раненые в госпиталях запомнили, должно быть, эту девушку, читавшую низким грудным голосом стихи о подвигах советских воинов.

Потом Лида вместе с другими петергофцами рыла окопы вокруг своего родного города.

В школе, которую она окончила, теперь размещался только что сформированный истребительный батальон. Почему-то верилось, что Петергоф не будет сдан.

С Красного проспекта, где жила Лида, семья переселялась в бывший церковный сад, в подвал водокачки.

Из окон подвала девушка видела, как уходили моряки на фронт.

— Девчата, — говорили они, — мы уходим, но мы обязательно вернемся, выручим вас!..

Осень сорок первого года была ранней. Холодный ветер гнал по улицам города багряные листья клена…

Утро 23 сентября казалось необычно мирным. Необычной была и тишина после недавнего грохота боя. Из булочной, что неподалеку от дома, пахло свежеиспеченным хлебом. В Ольгином пруду отражалось неяркое солнце. И вдруг откуда-то из-за угла показались три фигуры в чужой форме, в рогатых касках.

— Тише, это немцы, — услышала Лида голос своего старого дяди.

Это было непостижимо, страшно.

Многое испытала после этого утра Лидия Иванова — отчаяние плена, голод пересыльных лагерей, немецкую чужбину, но эту первую встречу с врагом она запомнила на всю жизнь как самое безвыходное, самое лютое горе.

Фашистские разведчики ушли. Пронесся слух: немцы уже заняли здание вокзала. Пулемет с вокзальной вышки обстреливает площадь.

К вечеру в город вошли вражеские части. Немцы двигались в походном строю, в танках-амфибиях, на мотоциклах.

Вскоре на стенах домов появились приказы.

Вначале они были деловито-доброжелательными. Жителям предлагалось перебраться из разбитых домов в уцелевшие. Но не успели женщины привести в порядок жилища, как последовал новый приказ: в связи с тем, что ожидаются бои, обстрел со стороны Кронштадта, население должно покинуть город немедленно!

Петергофцы уходили за линию железной дороги, в Марьинский лес, в совхоз «Пятилетка» на Ропшинском шоссе. Но и там их не оставляли в покое. Полевая жандармерия — огромного роста детины с бляхами на груди — палками гнали жителей дальше — к Ропше, к Гатчине.

Впрочем, к моменту высадки кронштадтского десанта Петергоф еще не совсем обезлюдел. Некоторые семьи тайком возвращались в покинутые жилища, прятались в подвалах на окраинах.

Была среди них и та, о которой вспоминал перед высадкой кронштадтский разведчик Алексей Степанов.

Это она, Тоня Голубева, 8 или 9 октября отважилась пройти в Нижний парк.

Здесь все еще клубился удушливый пороховой дым. У самого берега чернели разбитые, изрешеченные пулями шлюпки. На волнах, ныряя, плавали весла.

Уткнувшись стволами в землю, стояли разбитые пушки. На ветках вековых, обожженных взрывами, иссеченных осколками деревьев каркало воронье.

Немцы успели похоронить своих убитых, а моряки лежали там, где настигла их смерть. И тогда Тоне показалось, что один из этих моряков, с почерневшим, залитым кровью лицом, — ее Алексей. Тоня накрыла его лицо мичманкой.

Вскоре и ее при очередной облаве фашисты угнали из Петергофа. Так всю войну, увезенная потом в Германию, Тоня Голубева прожила с мыслью о том, что дорогого ей человека уже нет в живых.

Оставалась в Петергофе в те страшные дни одна из его старейших жительниц — Елена Николаевна Веркина. У нее был свой домик на Прудовой улице. Во дворе росли яблони, посаженные ею еще в юности. Как от всего этого уйти? И в дни, когда в петергофских парках гремел бой, Елена Николаевна не покидала своего жилища.

По ночам из окна она видела багровые вспышки, белые огни ракет. Однажды ей послышался чей-то стон, негромкий стук в дверь. Надо открыть!

На пороге домика лежал тяжелораненый краснофлотец.

Елена Николаевна с трудом втащила его в дом. Расстегнув бушлат моряка, женщина охнула: вся тельняшка была покрыта бурыми пятнами крови.

— Ты откуда? — спросила она моряка.

— Из Кронштадта, — только и смог произнести он.

Елена Николаевна промыла раны, перевязала их лоскутами простыни.

Моряк тяжело дышал. К рассвету он начал бредить:

— Батя… Батя!..

«Отца вспоминает», — подумала женщина.

Моряк пытался встать, рвался в бои. А вокруг было тихо.

Внезапно женщина заметила, что глаза раненого прояснились. Поднесла к его губам воду.

— Мать, — проговорил он хрипло, — нас побили. И командира — Батю, и комиссара.

— Лежи, сынок, успокойся. Потом доскажешь.

— Мать, запомни их имена: Ворожилов — командир, я у него был связным… Он лежит там, на берегу…

Больше Елена Николаевна ничего не услышала.

В ту же ночь женщина похоронила моряка во дворе под старой липой.

Оставаться в доме ей было невмоготу. Едва дождавшись утра, она решилась выйти на улицу. Может, еще кого из моряков удастся спрятать, выходить.

Небо было ясно-голубым, таким далеким от крови и огня, от всего злого, что властвовало здесь. Невдалеке поблескивал Красный пруд…

Елена Николаевна шла недолго. Внезапно из-за угла показалась группа людей. По обеим сторонам шагали немцы с автоматами, а посредине босиком, оставляя кровавые следы, с трудом двигались пятеро матросов. Руки их были связаны за спиной. Вдруг одни запел:

— Молчать! — закричал немец, замахнувшись на моряка.

Они подошли к Красному пруду.

Остальное произошло мгновенно. Матрос, высвободив руки, в два прыжка преодолел расстояние до пруда и кинулся в воду. За ним рванулись остальные, но фашисты преградили им путь.

Моряк плыл быстро, только голова в бескозырке виднелась над водой.

Из автоматов ударили струи огня. Елена Николаевна стояла оцепенев. Она не могла отвести взгляда от пруда, в котором теперь плавала лишь черная бескозырка… Она не слышала грубого солдатского окрика, и только когда над ее головой пронеслась горячая молния, женщина кинулась прочь от этого страшного места.

Немцы, переругиваясь, повели моряков дальше, к зданиям бывших царских конюшен.

Трясущаяся от страха Елена Николаевна с трудом добралась к себе домой. Она проплакала весь день. Лишь темной ночью женщина вышла во двор, опустилась на колени у матросской могилы и долго стояла, беззвучно шепча про себя молитву.

Как ни пытались впоследствии жители Петергофа узнать, где закопали фашисты убитых матросов, обнаружить это им не удалось.

Пройти в парк было невозможно. Всюду стояли немецкие автоматчики, Спуски к Нижнему парку были заминированы.

Двумя днями позже Елена Николаевна решилась снова выйти в город, чтобы попытаться отыскать свою знакомую, жившую невдалеке от вокзала.

Опираясь на суковатую палку, она брела по улицам. Разбитые снарядами дома, колючая проволока… На стене старинного дома екатерининских времен увидела белый лист: «К русскому населению Петергофа. Тому, кто укрывает или будет укрывать матросов, — расстрел…»

«Значит, не всех поубивали, — подумала Елена Николаевна. — Значит, не всех… Ну и слава богу…»

Дойдя до вокзала, она замерла в страхе: к фонарному столбу проволокой был привязан краснофлотец в рваной тельняшке и флотских брюках, босой. Русые волосы падали на окровавленный лоб. На фанерной доске, висевшей на его груди, было написано: «Матрос-партизан. Казней 7 октября».

Низко поклонившись герою, Елена Николаевна пошла прочь, страшась оглянуться.