Жизнь и слово

Заглянем в «Толковый словарь живого великорусского языка», в Словарь Даля, в Далев Словарь, или — еще короче (уже привыкли одним именем создателя называть великий труд его жизни) — заглянем «к Далю», справимся «у Даля»:

«НАПУТНОЕ — все, чем человек напутствуется, снабжается на путь, в дорогу».

Словам книжным — «введение», «предисловие», тем более греческому — «пролог», — Даль предпочитает народное русское слово: «напутное». Так именуются разделы, которыми предваряет Даль главные свои труды — «Толковый словарь» и сборник «Пословицы русского народа». Протягивая читателю руку, чтобы повести за собой, он полагает необходимым напутствовать его, снабдить на путь, в дорогу главнейшими соображениями и сведениями.

СТАНЦИЯ ЗИМОГОРСКИЙ ЯМ

…Мы знакомимся с Владимиром Ивановичем Далем на пути, на дороге, ярким, солнечным мартовским днем 1819 года. Дело происходит в Новгородской губернии, в чистом поле, неподалеку от селения Зимогорье, или Зимогорский Ям.

Снова справимся у Даля: «ЯМ — селение, коего крестьяне отправляют на месте почтовую гоньбу, и где для этого станция». Отсюда и «ямщик» — крестьянин, который живет на яму и обязан на своих лошадях доставлять от станции к станции путников и почту.

Март на дворе, год поворотил на весну, но недаром говорят, что март на нос садится, за нос хватает, — вдруг ударил мороз, снег весело сверкает на солнце, будто кто рассыпал по всему полю новые серебряные гривенники, кони попались ходкие, снежные комья летят из-под копыт, блестящие подковы мелькают перед глазами седока, ветер метет низом, бросает в лицо тонкую радужную пыль. По накатанной колее, присыпанной свежим снежком, сани идут легко, точно под парусом.

Даль жмурится — даже глаза стынут на ледяном ветру, нахлобучил поглубже шапку, поднял ворот шинели, сунул руки в рукава, длинные ноги упрятал под лохматой медвежьей полостью. От ясного холодного неба над головой, от бескрайних сияющих снегов, от искристой пыли, колющей глаза зелеными, синими, оранжевыми брызгами, от шороха полозьев в пронзительной тишине поля мороз кажется еще крепче.

Далю семнадцати с половиной не минуло, он только что окончил Морской кадетский корпус, произведен в мичманы — первый на флоте офицерский чин, торопится к месту службы — из Петербурга в город Николаев.

Ямщик, укутанный в тяжелый нагольный тулуп, бойко понукает лошадей, через плечо поглядывает на седока. Черная Ямщикова бородища заиндевела, на бровях сосульки. Мужику жалко мичмана: совсем озяб мальчонка. Нос у парня долгий — сперва было покраснел от холода, а теперь, гляди, вовсе белый стал: как бы не отморозил.

Ямщик тычет кнутовищем в небо, щурит жаркий черный глаз под заледеневшей бровью, басит, утешая неказистого путешественника:

— Замолаживает…

— Это как — «замолаживает»? — Даль глядит недоуменно: слово вроде бы русское, а не слыхал никогда и смысла не знает.

— А пасмурнеет, — объясняет ямщик. — Вишь облачка набегают. Должно, потеплеет.

Мичман Даль суетится, вытаскивает из глубокого кармана записную книжку, карандашик, долго дует на окоченевшие пальцы, выводит старательно:

«ЗАМОЛАЖИВАТЬ — иначе пасмурнеть — в Новгородской губернии значит заволакиваться тучками, говоря о небе, клониться к ненастью».

Даль до конца дней сохранит тетрадку с этой первой записью, сделанной в снежном поле у Зимогорского Яма; со временем благодаря биографам запись станет широко известной, почти легендарной. Сам Владимир Иванович про легендарное «замолаживает» скажет так: «На этой первой поездке моей по Руси я положил бессознательное основание к моему словарю, записывая каждое слово, которое дотоле не слышал».

…И ЕЩЕ ПОЛВЕКА

Отыщем «замолаживать» в Далевом Словаре. Тут ждут нас сразу две неожиданности. Во-первых, «замолаживать» в значении «пасмурнеть» отодвинуто в глубь статьи, или «гнезда», вначале (и это как бы главное значение слова) говорится: «ЗАМОЛАЖИВАТЬ пиво, мед, приводить в винное брожение хмелем, навеселить». Во-вторых, после нашего «замолаживать» нет пометы, что слово нвг. — новгородское, слово значится орл., тул. и вост., то есть орловским, тульским и имеющим хождение в восточных губерниях — видно, с годами Для Даля не так важно, где услышано слово, как от кого[1], от уроженца каких мест оно услышано.

Даль скорей всего записывал слова и прежде, до этой своей поездки из Морского кадетского корпуса на Черноморский флот, но для нас дорого его убеждение, что основание великому Словарю положено в марте 1819 года именно здесь, в этой точке России, триста верст с небольшим южнее Петербурга — близ почтовой станции Зимогорский Ям, и что первое слово было именно это — «замолаживает», самое дорогое для Даля и для нас, потомков, в его собрании слово.

Закон Ньютона родился не оттого, что великий ученый увидел падающее яблоко, но падение яблока вдруг встревожило многие его мысли, догадки, предположения, дало им направление и смысл, стало искрой, воспламенившей накопившийся горючий материл. Еще далеко до Словаря, еще и замысел его не возник в голове Даля (в тот мартовский день Словарю положено лишь основание — «бессознательное»), но словцо, оброненное ямщиком, встревожило ум, душу: языка своего, живого, народного, мы не знаем — вот что вдруг открылось, каждой клеточкой почувствовалось…

Известно, таким образом, когда, где и с чего начался «Толковый словарь живого великорусского языка». Известно также, что более чем полвека спустя, в 1872 году, Владимир Иванович Даль перед смертью подозвал дочь и попросил: «Запиши словечко…» — готовилось к выходу в свет второе, «исправленное и значительно умноженное по рукописи автора», издание Словаря, которое самому автору увидеть уже было не суждено.

Портрет старого Даля оставил нам замечательный художник Перов. Владимир Иванович сидит в высоком, просторном кресле. На нем коричневый шерстяной халат, который он любит надевать дома. Крупные, сильные руки покоятся на красном шелковом платке, разложенном на коленях. Пальцы длинные и топкие, а кисти крепкие, жесткие — руки мастера, знающего ремесла, привыкшего к работе. Даль очень худощав, у него смолоду впалые щеки. Длинный тонкий нос подчеркивает худобу лица. Седая борода как бы стекает со щек и подбородка. Седые волосы обрамляют крутой, высокий лоб, к такому лбу подходит название «чело». Под четко очерченными бровями ясные серо-голубые глаза — проницательные, всезнающие и вместе молодые, слегка удивленные глаза мудреца. Даль пристально смотрит куда-то: на зрителя и чуть мимо. То ли видит что-то за годами и верстами, то ли залетает взглядом в будущее, то ли в себя заглядывает. Удобно устроился в кресле, но не расслаблен. Руки спокойно сложены, но в них чувствуется готовность и способность к труду. И не менее сильно, чем глаза, лоб, волосы, запечатлел художник на лице Даля то, что всего труднее передать, — глубину мысли. В кресле старый Даль не отдыхает — работает: он думает. Более полувека прошло с того дня, когда негнущимися, замерзшими пальцами открыл юный мичман свою тетрадку, нацарапал в ней карандашиком первое слово: «замолаживает». В эти полвека с лишним Владимир Иванович Даль, если вывести «среднюю цифру», при двенадцатичасовом рабочем дне едва не каждый час записывал и объяснял одно слово…

Едет мичман служить на флот и сам того не ведает, разве только сердцем угадывает, что в неведомой точке под Зимогорским Ямом повернул с накатанного почтового тракта на новую дорогу. Не служба у него теперь впереди — служение.

Народу. Отечеству. Родному языку.

«САМЫЙ ОН»

«Человек рожден на труд», — напишет Даль; труд — смысл жизни, цель и оправдание ее, повторит он и в подтверждение, по обыкновению своему, приведет пословицу: «Дерево смотри в плодах, а человека в делах».

«Пришла пора подорожить народным языком», — откроет Даль смысл, цель, дело своей жизни, предлагая современникам и потомкам «склад запасов», по его же объяснению, «живого русского языка, как ходит он устно из конца в конец по всей нашей родине». Он скажет об этом в «Напутном слове» к «Толковому словарю живого великорусского языка».

«Мы должны изучать простую и прямую русскую речь народа и усвоить ее себе, как все живое усвояет себе добрую пищу и претворяет ее в свою плоть и кровь» — вот о чем радеет Даль в течение всей своей многотрудной (то есть и непростой, и исполненной многими трудами) жизни; слово «радеть» он опять-таки толкует: усердствовать, желать всей душой.

Особое волнение, которое испытываешь, когда берешь в руки именно Далев Словарь, вызывается этой удивительным образом сохранившейся, живущей в нем народностью: каждое слово является здесь «на своем корню», напитанное «соками», на которых оно выросло (к чему составитель особенно стремился), за каждым словом непостижимо встает картина народной жизни, люди, создавшие это слово, метко и выразительно пускающие его в дело…

Жизненные пути-дороги Даля подчас неожиданны, повороты иногда круты, но вопреки геометрии («Прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками») пословица учит: «В объезд, так к обеду, а прямо, так, дай бог, к ночи». Даль толкует пословицу: «Укорачивая путь, часто плутают». «ПРЯМОЙ», по Далю, — это еще «правый, истинный, настоящий» или — чудесное объяснение — «самый он». Геометрически непрямой жизненный путь Даля — самый он: всего точнее, всего истиннее ведет к цели.

…Спешит мичман на Черноморский флот, на службу, — откуда ему знать, что скоро снимет он красивую морскую форму, наденет новый мундир, после и его оставит, и третий тоже, что на роду ему написано менять мундиры, занятия, места жительства, колесить по России, встречать на своих путях-дорогах множество разных людей — и при этом постоянно, в течение полувека, записывать и объяснять всякое новое, да и, казалось бы, давно знакомое слово.

Наверно, приятели Владимира Ивановича соболезновали ему, когда узнавали о внезапных переменах в его жизни, о поворотах в его судьбе. Наверно, и сам Даль по этому поводу сетовал да покряхтывал, но вряд ли не чувствовал, не предчувствовал, что нужна ему именно такая и только такая судьба.

Сидел бы он век свой в тихом, пыльном кабинете, листал толстые книги в кожаных переплетах, выписывал слова на розовые и желтые карточки, могло случиться, и Словаря бы не было: Далева — наверняка.

Ну что мог бы Даль, просидевший всю жизнь в уютном кабинете, рассказать, допустим, об окраске лошадей, о конских мастях? Что черную лошадь называют вороной, а рыжую — гнедой? Но в «Толковом словаре» более полусотни наименований мастей: тут и подвласая, и караковая, и игреняя, и соловая, и розовая, и голубая, и изабеловая, и фарфоровая, и чанкирая, — чтобы узнать про них, надо было служить в армии, смотреть, как объезжают коней в казацких станицах, бродить с цыганами, толкаться среди барышников в ярмарочной толпе. И ни в одной, даже самой увесистой, книге не вычитал бы кабинетный Даль таких необычных имен очень простой вещи — лодочного весла: потесь, бабайка, слопец, лопастина, навесь, гребок, стерно, — чтобы услышать их, надо было служить на флоте, проводить часы с корабельными мастерами, плавать с рыбаками по Уралу-реке, дружиться на Волге с бурлаками и матросами («волжеходцами»).

Обживаясь в далеком Оренбурге, стоявшем на границе кочевой казахской степи (и туда заведут его пути-дороги), Даль купит дом «со всеми угодьями и ухожами», как сообщит он столичным знакомым («ухожи», по Да-леву толкованию, «домашние, хозяйственные строения, опричь жилого дома»), заведет мастерскую («просторный покой»), поставит там письменный стол, верстак, токарный станок — поселится надолго, но спустя годы, уже на новом месте, будет вспоминать со смехом, как один казах, с которым он подружился в степи, дарил ему верблюда:

«— На что он мне? — сказал я.

— Да ведь есть у тебя дом (кибитка, юрта)?

— Есть.

— Так он будет таскать его.

— Дом мой не складной, а стоит на одном месте.

— И век так будет стоять?

— Покуда не развалится.

— Послушай, возьми верблюда, попробуй перенести дом свой на новое место — будет веселей!»

Даль умел переносить свой дом на новое место. Жизнь его не кабинетное затворничество, не заполнение и разборка карточек, хотя и толстые книги перелистывались, и карточки заполнялись и разбирались, вот только кабинета не было — Даль любил работать на людях. Страницы живой жизни стоят за страницами Далева Словаря.

ПРИГЛАШЕНИЕ К СЛОВАРЮ

Не ставьте Словарь Даля на полку, а положите рядом, под рукой, — туда, где стихи любимых поэтов, «Война и мир», «Евгений Онегин», то, что необходимо всякий день, всякую минуту, что открываешь где придется и читаешь со случайной страницы, всякий раз — как в первый раз.

Ныне Словарь менее всего справочное издание: многое в нем — ив словнике и в толкованиях — порядком устарело; впрочем, еще работая над Словарем, его создатель думал не о прикладном, не о подсобном его значении. Даль говаривал: если его Словарь понадобится человеку, чтобы, «отыскивать встреченное где-либо неизвестное русское слово», то «один этот довольно редкий случай не вознаградил бы ни трудов составителя, ни даже самой покупки словаря».

Но и забравшись в Словарь с практической целью выяснить значение слова, не отложишь книгу, если однажды открыл ее — не отпускает! Одно слово тянет за собой другое, подталкивает к третьему, рядом с привычным толкованием объявляется такое, что поражает неожиданностью, вдруг поворачивает знакомое слово совершенно по-новому, едва не к каждому слову нижутся рядком пословицы — одна, другая, третья, — слово движется, сверкает оттенками, пробуждает в воображении все новые картины. Любое слово становится отправной точкой увлекательного и бесконечного путешествия.

Чем выискивать тому примеры, не лучше ли начать сначала, с первой страницы первого тома (от «А» до «З») — всего томов четыре.

…Первое слово в Словаре (после «А», аза, первой буквы русского алфавита, и «А» — «выражения противоположности, вопросительного, заключительного») — «АБА».

Читаем: «АБА — толстое и редкое белое сукно; плащ из него. Абиное сукно — окончина в окно; редко, сквозит».

Отсюда по меньшей мере три дороги. Можно отправиться вслед за «плащом», можно — за «сукном», можно, наконец, за «окном, окончиной».

«Плащ» в Словаре стоит в гнезде при слове «ПЛАХА». Здесь же и «плахта», «плашмя», «плащаница?. О каждом слове, как и во всяком другом гнезде, немало интересных сведений; к тому же значение каждого слова часто изменяется в зависимости от местности, где его употребляют, так же как одно и то же понятие в разных местностях обозначается разным словом. Всюду, где возможно, для примера приведены пословицы.

Про «плащ» сказано: «широкая, верхняя накидка; круглая, безрукавная епанча; вообще шинель, охабень или просторная одежда от непогоды». Пословица: «Солдат добрый человек, да плащ его хапун» (объяснено — «под полу прячет»). Тут же указано: «Плащевик — ремень для увязки солдатской шинели».

Можно, конечно, заняться теперь «шинелью», «епанчой» или «охабнем», который найдем в гнезде при слове «ОБХАПЛИВАТЬ» (то есть «обнять, окружить или обхватить чем») и который, кроме разного рода одежды, перечисленной и описанной Далем, означает также «предместье города, слободку, все поселенье вне стен, городьбы». Но и так уже ясно, что всякий маршрут (по Далю — «путевник») столь же увлекателен, сколь бесконечен.

А потому вернемся к исходной точке, к этому самому «абиному сукну», которое так редко, так сквозит, что может служить окончиною в окне, и полюбопытствуем насчет «окончины». Тем более что путешествие за «сукном» приводит нас к двум поставленным в качестве примера загадкам, в которых «сукно» неожиданно роднится с «окном»: «Черное сукно само лезет в окно» (ночь) и «Серое сукно тянется в окно» (дым).

«Окончину» находим при слове «ОКНО» (здесь опять целый рассказ). Это прозрачный материал, который вставляют в оконную раму — оконницу. У нас окончины стеклянные, в Далево время бедный крестьянин затягивал окно в избе бычьим пузырем, брюшиной. Даль знает пословицу про бедную и богатую деревню: «Где оконенки брюшинны, тут и жители кручинны; где оконницы стеклянны, тут и жители ветлянны» (приветливые, ласковые). Случалось, вместо брюшины окно заделывали редким, сквозистым абиным сукном — оно пропускало в избу хоть немного света.

Из Далева Словаря узнаем, что в бедных лачугах и вовсе никакой окончины не было. Окно в них — простая дыра, зимой ее забивали досками, затыкали тряпьем, соломой.

В курных избах, с печью без трубы, дым валил прямо в жилище. Чтобы выпускать его, прорубали в стене волоковое оконце, или дымволок. Во время топки печи оконце открывали, дым сквозь него вытягивался, выволакивался наружу. В волоковое оконце подавали милостыню нищим.

Изба глядела на улицу тремя окнами, и каждое имело свое название. У красного угла (самого главного в избе, где каждый угол — кут — имел свое имя и назначение) располагалось переднее окно. За ним шло среднее — оно больше других украшалось резьбою. Третье окно — судное — было там, где находился посудник, полка для посуды, здесь хозяйка занималась стряпнею.

Первое же слово в Словаре — «АБА» зовет в дорогу, которая привела нас к «ОКНУ», «ИЗБЕ», «ПЕЧИ». Можно идти дальше: про избы, печи, углы в избе Даль рассказывает подробно. И от каждого слова — новые дороги и тропы…

Даже первое, короткое и случайное путешествие по «Толковому словарю» сделало нас намного богаче. И не только потому, что мы выяснили смысл редкого слова, волею алфавита стоящего в начале первой страницы первого тома. И не только потому также, что мы немало узнали про окна, набрались слов, пословиц, загадок. Мы стали богаче еще и потому, что перед нашим взором открылась вдруг старая русская деревня, курные избы, из которых дым выпускают через дымволок, а то и лачуги с дырой вместо окна (в них, в этих лачугах, и родилась, наверно, поговорка: «Окнища — барские затеи-ща»), тесные улочки, такие, что «бабы из окна в окно на ухвате горшки передают», нищие, которые бредут мимо и «грызут окна» (просят подаяния, объясняет Даль), а люди бедны, подают так мало, что «под одним окном выпросить, а под другим съесть».

Мы как бы ступаем на ту почву, где слово взрастало и напитывалось соками, вбирая ясный взгляд или — по Далю — «прямой толк» своих создателей («В окно всего свету не оглянешь»), их шутки («Муж в двери ногою, а жена в окно и головою»), древнюю образность представлений («Из окна в окно готово веретено» — солнечный луч), приметы («Что услышишь под окном, того и жди» — гадание о святках), надежду («Придет солнышко и к нашим окошечкам»)…

Заберитесь однажды в Далее Словарь — с этой поры вы будете ловить себя на том, что вам хочется, нужно, необходимо вновь отправиться в путешествие: не ставьте Словарь на полку — положите под рукой.

ДРОВНИ… САЛАЗКИ… КИБИТКА…

В «Фаусте» Гёте (одна из любимейших книг Даля) Мефистофель, насмехаясь над юнцом-студентом, учит его облекать в слова бессодержательную речь, возводить теории «из голых слов». Студент, однако, осмеливается возразить: «Да, но словам ведь соответствуют понятья».

Даль называет себя «сборщиком» слов, но, собирая слова, он никогда не забывает о понятиях, за ними стоящих. Более того: тысячи, десятки тысяч слов, которые знает Даль, ценны для него не сами по себе, но тем же множеством понятий, оттенков понятий, которые соответствуют каждому слову.

Понятие, определяет Даль, — то, «что сложилось в уме и осталось в памяти, по уразумении, постижении чего-либо». Чем глубже уразумение, постижение жизни, тем больше понятий, выраженных словами, складывается в уме и остается в памяти.

Можно сказать — «сани», но можно — «розвальни», «дровни», «салазки», «кибитка»: в конце концов, все это «зимняя повозка на полозьях», как определяют слово «сани» почти все словари. Но «розвальни», «дровни», «салазки», «кибитка» живут в уме и памяти не только объединенные общим понятием о средстве передвижения по зимней дороге: каждое из этих слов связано еще с целым кругом понятий, совершенно ему не родственных, но составляющих вместе с ним жизненную картину, образ.

Одно дело:

Другое:

Третье:

Даль видит в языке важную часть «воспитания внутреннего», «нравственного образования»: язык должен приурочить человека с пелен к своей почве, срастить с духом, бытом и жизнью народа.

Познание жизни, воспитание чувств может начинаться и нередко начинается со слова. Человек, для которого существуют понятия «розвальни», «дровни», «салазки», душевно богаче того, кто знает лишь «сани» вообще. Еще богаче тот, для кого слово — образ.

В Словаре Даля рассказано и про крестьянские дровни, и про маленькие городские сани — козырьки, и про обитые лубом дорожные пошевни, и про ручные санки — салазки, которые называются также чунки, и про крытые повозки — болочек или кибитку. Из Словаря узнаем устройство саней и названия главных частей их. Тут же пословицы и поговорки вроде: «Ие в свои сани не садись», или: «Каковы сами, таковы и сани», или: «Телега дом собирает, а сани разоряют», где телега, сани — образ лета и зимы (парная пословица: «Телега хлеб в дом возит, сани — на базар»). Тут же загадка: «Сани бегут, а оглобли стоят» (река и берега). Принятые речения, например: «санный путь — зимний». Производные слова: среди них санник — «мастер, работающий сани или дровни». И другое значение того же слова санник — старинное (для Даля уже старинное!) — «санный конь»; пояснение: «при тогдашних (!) дорогах зимой всегда ездили гусем, к чему лошади должны быть приучены».

Слово — понятие — образ — картина — ив каждой картине новый круг образов, понятий и, соответственно, слов.

«Сани с верхом — болочек или кибитка».

«Кибитка — гнутый верх повозки, крыша на дугах», а также — «вся телега или сани с верхом, крытая повозка». «Кибитку» находим в гнезде при слове «КИБИТЬ», которое означает дугу, выгнутое на пару дерево для лука. Тут же — рассказец в несколько строк: «Кибить всегда бывала цельная, но каждая половина ее называлась рогом и была подложена козлиным рогом, подзором; на концы рога сверху надевались модяны, брусочки с зарубками, для накладки очков тетивы…» и т. д.

…Морозным мартовским днем 1819 года Владимир Иванович Даль, только что выпущенный из Морского кадетского корпуса мичман, санным путем, в кибитке едет к месту службы на Черноморский флот…