Жизнь и смерть

VII.

Солнце заходило, и на раскрытых стеклах окна горел розовый отблеск заката. В окно понесло вечерней сыростью, от которой Логинова начинало лихорадить и першило в горле. Дверь в гостиную Рогожин оставил открытой, и слышно было, как он и Татьяна Павловна тихо о чем-то разговаривали там, и кто-то из них перелистывал книгу. Временами их говор умолкал, и тогда Логинов чувствовал, что они стоят у двери и смотрят на него...

Он лежал с открытыми глазами, устремив взгляд в окно на розовые стекла. Ему становилось все труднее дышать, и каждый вздох вызывал острую боль и хрипящее клокотанье в груди. Он весь сосредоточился на чувстве тревожного, жуткого ожидания, и когда прекращался озноб, и его бросало в жар, от которого темнело в глазах и в груди как будто начинал ворочаться раскаленный уголь, -- ему казалось, что это уже наступает смерть, и от страха у него холодели руки и ноги, и сердце сжималось и падало, замирая... Потом опять знобило: холодный, липкий пот обливал все тело, страх таял и оставалось только жуткое предчувствие близости конца...

Оттого, что он пристально и долго смотрел на розовые стекла окна, ему казалось, что их цвет сгущается, темнеет, превращаясь в кроваво-красный, потом в багровый, коричневый, и, наконец, в черный, густой и матовый черный цвет, расползающийся от окна по всей комнате, как широкие клубы дыма. И чем большее пространство захватывали в комнате эти черные клубы, тем труднее становилось Логинову дышать, и он с ужасом наблюдал их приближение к своей кровати, зная, что сейчас они подойдут, окружат его со всех сторон, сомкнутся над ним и он задохнется в их густой, беспросветной массе. И от страха холодея и теряя сознание, он вдруг почувствовал, что на него навалилась какая-то тяжесть, сдавившая ему грудь, и он забился под ней всем телом, стараясь сбросить ее с себя, чтобы можно было глотнуть воздуха. Вокруг тела его были какие-то деревянные стенки, казалось, что он лежал в узком, неглубоком ящике, похожем на гроб, и кто-то старался накрыть его крышкой, с страшной силой надавливая ею на его тело. И Логинов боролся с этой крышкой, упирался в нее руками, коленами, головой, грудью, изнемогая, обливаясь потом, чувствуя, что еще одна-две минуты борьбы -- и он обессилеет, сдастся, и крышка придавит его навсегда, замкнет в узком, ужасном ящике. Ему хотелось крикнуть, позвать кого-нибудь на помощь, и он напрягал память, стараясь вспомнить, кто у него есть, кто мог бы ему помочь. Но в памяти не осталось ни одного имени, ни одного лица, -- он с ужасом сознавал, что у него никого нет, ни родных, ни близких, что он бесконечно одинок и беспомощен, и в этой борьбе должен погибнуть. И несмотря на это сознание неизбежной гибели, он не переставал бороться с кем-то невидимым, надавливавшим сверху на крышку, бился и корчился в узком гробу, задыхался и стонал, напрягая все силы своего измученного, истощенного тела. Под напором его рук и согнутых коленей крышка приподнималась, качалась, казалось, еще одно усилие -- и он сбросит ее и навсегда освободится от этого ужаса; но он слабел, руки и ноги начинали дрожать и, под давлением невидимого врага, крышка снова наваливалась ему на грудь, и тяжелую борьбу приходилось начинать сызнова. Каждое мгновение этой борьбы ему казалось, что он напрягает последние силы и что после этого напряжения он должен будет бессильно покориться и затихнуть, но страх вызывал новые сокращения в мускулах, как будто выжимал из них последние капли крови и жизненных соков, голова судорожно билась о крышку, грудь выгибалась колесом -- и крышка снова начинала поддаваться, приподнималась, качалась из стороны в сторону на вытянутых руках и согнутых коленях, и снова, пользуясь его изнеможением, опускалась под чьей-то непомерной тяжестью и вдавливала его тело в ящик. И это продолжалось бесконечно долго, пока его мозг не прорезала, как молния, мысль, что у него есть близкий человек, который может помочь ему, пока он не вспомнил его имени и не крикнул, полный ужаса, муки и отчаянья: "Таня!.." И тогда кто-то извне оттолкнул крышку и склонился над ним; Логинов мучительно-глубоко втянул в грудь воздух и открыл глаза...

В комнате были густые, лиловые сумерки, и склонившуюся над ним Татьяну Павловну он не узнал. В горле у него пересохло, и он надтреснутым шепотом попросил:

-- Пить...

Она отошла от постели и через минуту вернулась со стаканом в руке. Приподнявшись на локте, он жадными глотками выпил полный стакан воды и откинулся на подушку, отдыхая от пережитого только что ужаса... Татьяна Павловна неслышно вышла в гостиную и там шепотом заговорила с Рогожиным...