Жизнь и смерть

II.

Он лежал на спине с закрытыми глазами, прислушиваясь к тишине соседних пустых комнат, к чириканью за окном какой-то птички, перепархивавшей с легким свистящим звуком крыльев с ветки на ветку, взбиравшейся все выше и выше по голой акации, стоявшей близко за окном. На письменном столе ветерок шевелил какую-то бумажку, словно там кто-то сидел и, читая книгу, с легким шелестом переворачивал ее листы. И эта тишина комнат, чириканье птички и шелест бумаги как будто поглощали гул городской жизни, доносившейся сюда, как рокот отдаленного моря, подчеркивали ее нелепость и ненужность в сравнении с важным, таинственным веяньем чего-то высшего, носившегося в комнате вокруг постели Логинова. Ему хотелось отдаться всем существом ощущению этого веянья и отрешиться от мыслей, которые, против его воли, продолжали цепляться, с каким-то упорством и отчаяньем погибающего, за мелочи жизни, человеческие дела, отношения. Он долго не мог потушить в себе досады на доктора, мысль упорно рисовала его толстую фигуру, круглое самодовольное лицо с торчащими усами, в ушах звенел его лживо-веселый голос, раздавались его фальшивые успокоительные фразы, которые он говорил скорей для себя, чем для Логинова, чтобы избежать неприятного разговора о смерти.

С доктора его мысли неожиданно перескочили на жену и художника Рогожина, и думая о них, он удивился тому, что в нем теперь не было и тени ревности и страдания, между тем, как он уже не сомневался, что жена изменяет ему с Рогожиным. Еще две недели тому назад он мучился, ревновал, плакал, устраивал дикие сцены, кричал. Топал ногами, умолял, просил о сожалении и сострадании. Собирался вызвать Рогожина на дуэль, мечтал о том, как он убьет его и наступит на его грудь ногой и будет всячески издеваться над ним. Присутствие в их квартире Рогожина становилось для него невыносимым, и однажды он не выдержал и выгнал его, запретив ему переступать порог их дома. Но с тех пор жена каждый день, с утра, стала уходить из дому, он знал, куда и зачем она идет, но протестовать уже не мог, потому что с каждым днем терял силы и уходил от жизни, постепенно становясь ко всему равнодушным. Он только с некоторым страхом ждал того момента, когда, по каким-нибудь особенным признакам в наружности жены, для него станет несомненным, что она принадлежала Рогожину. Этот момент, думал он, если не убьет его, то, во всяком случае, ускорит исход болезни втрое или же лишит его рассудка. Но когда, однажды, на рассвете, жена вошла в его комнату и с каким-то виноватым видом стала суетиться около него, заботливо оправляя постель, предлагая лекарства, расспрашивая об его здоровье -- он посмотрел ей в лицо, измятое бессонной ночью, в тускло блестевшие глаза, обведенные синей каймой, полные покоя чувственного удовлетворения, -- и ему показалось, что от нее пахнет чужим мужчиной, сигарой и острыми духами Рогожина. Он понял, что то, чего он боялся, совершилось, что страшный момент наступил, но не чувствовал в себе ничего, кроме гадливости и презрения. И отстранив её от себя, он только тихо сказал:

-- Уйди... ты сегодня спала с Рогожиным... ты мне противна...

Она хотела оскорбиться, лгать, запираться в измене и, обиженно подняв брови, словно не понимая, о чем он говорит, строго спросила:

-- Что ты сказал?..

Но он устало и равнодушно махнул рукой:

-- Мне все равно... оставь меня...

И отвернулся к стене. И ему, действительно, было все равно. Словно это была не жена его, а совершенно чужая и даже незнакомая ему женщина...

И жена его, Татьяна Павловна, сначала удивилась такому равнодушию, потом оскорбилась, почувствовав задетым свое женское самолюбие и тщеславие. Но, приглядевшись к мужу, она как будто поняла его и уже совсем перестала его стесняться и считаться с ним, как с мужем. Рогожин снова стал бывать у них в доме, не рискуя, однако, заходить в комнату Логинова; из столовой к Логинову часто доносились отрывки их разговоров во время обеда или ужина. По вечерам в гостиной гремел рояль и разливался мягкий баритон Рогожина, любившего петь арию из "Пиковой дамы": "Я вас любил, любил безмерно", и исполнявшего её красиво, с большим чувством и пониманием. Логинов задумчиво слушал музыку и пение, нисколько не интересуясь исполнителями, чувствуя в музыке какое-то новое откровение, угадывая и ловя в ней глухой рокот приближавшейся к нему вечности... По ночам, когда он изнемогал от бессонницы, пота и тупой, ноющей боли в груди, угрожавшей каждую минуту перейти в мучительный приступ кашля -- ему чудились в глубокой тишине спящих комнат свистящие звуки, похожие на поцелуи и медленные, заглушенные стенами, двойные стоны, и рисовались отвратительные картины страсти, в которых действующими лицами являлись Татьяна Павловна и Рогожин. Но все это уже не волновало его, заставляло только брезгливо морщиться, и удивляться тому, как мог он раньше мучиться из-за таких пустяков. Жизнь представлялась ему маленькой, ненужной, пошлой, бессмысленной, и единственно важным и громадным казалась смерть, перед которой все отходило в сторону, стушевывалось и уменьшалось до микроскопически-ничтожных размеров...