Жизнь и смерть

VI.

Логинов спал и во вне услыхал жидкий, дребезжащий звонок, отрывисто зазвеневший в передней. "Это Татьяна Павловна пришла к обеду, как обещала", -- подумал он, и проснулся. Но лежал с закрытыми глазами, неподвижно, лицом к стене. В передней послышался торопливый, тревожный шепот, и Логинов узнал голоса жены, Феклы и Рогожина.

-- Что? Как? -- испуганно справлялась Татьяна Павловна, -- и по голосу ее слышно было, что она дрожит от страха.

-- Да не знаю, -- шептала Фекла: -- давеча вставал, ходил по комнатам... молока не хотел: "уже не надо", говорит... А теперь с час его не слыхать, не то -- спит, не то -- помер, Господи помилуй...

-- Нужно посмотреть, -- басистым шепотом проговорил Рогожин...

Дверь скрипнула, и все трое вошли в комнату Логинова. Сначала постояли у двери, прислушиваясь, и Логинов чувствовал на своей спине их колючие, испуганные взгляды. Но ему не хотелось ни двигаться, ни говорить, ни даже открывать глаз. И они, думая, что он умер, подошли к кровати и наклонились над ним. Логинов у своего лица почувствовал запах пудры и волос жены, и ее дыхание, веявшее ему на щеку, казалось ему нестерпимо горячим. Но ни в запахе, ни в дыхании ее не было ничего близкого, знакомого, и страх, который чувствовался в учащенном движении ее груди, казался Логинову отвратительной трусливостью, унижавшей величие его последних минут. "Пусть смотрит... все равно..." -- думал он, замирая в приливе апатичного, равнодушного отношения ко всему, что не заходит с ним, а остается где-то далеко, глубоко внизу... На мгновение он перестал чувствовать запах пудры и волос, и облегченно вздохнул. Но вот, что-то неприятное, острое ударило ему в нос, он повернул голову, открыл глаза и встретился взглядом с глазами наклонившегося над ним Рогожина. С минуту они молча смотрели друг на друга, и вглядываясь в испуганно-расширенные зрачки художника, Логинов чувствовал, что в его груди что-то подымается, какая-то смутная злоба, дергающая его руки желанием вцепиться ему в горло, сдавить его и плюнуть ему в лицо. Но от волнения, ему стало трудно дышать, в горле запершило и чтобы не закашляться, он должен был повернуться на спину. И когда он это сделал -- в нем уже не было ни раздражения, ни злобы, он спокойно посмотрел в лицо Рогожина и равнодушно закрыл глаза. А тот, стоя у постели, смущенно бормотал:

-- Простите ... я думал... я хотел...

Логинов его не слушал и не думал о нем. Ему до Рогожина не было никакого дела. Он впал в тупое, безразличное спокойствие забытья и не слыхал, как они вышли из комнаты...

Когда он очнулся и открыл глаза, взгляд его, блуждавший по комнате, упал на дверь, которая вела в гостиную и теперь почему-то была раскрыта настежь. Он хорошо помнил, что запер ее сегодня на ключ, когда вернулся из тех комнат. Значит, ее открыли жена и Рогожин. Зачем они это сделали?.. "Они меня считают уже не существующим и мою комнату присоединили к своим... -- подумал он спокойно, без раздражения, только констатируя факт...

Из столовой доносились обеденные звуки, удары ножей и вилок о тарелки, звон стеклянной посуды, громкий бас Рогожина и некрасиво-резкий, кокоточный смех Татьяны Павловны. И то, что они не стеснялись присутствием в доме умирающего Логинова, и по их голосам слышно было, что они счастливы, довольны, обедают с аппетитом, может быть, обнимают и целуют друг друга -- не производило на Логинова никакого впечатления, также, как болтовня Красова, как говор прохожих за окном. Эти звуки только мешали ему сосредоточиться на чем-то важном, глубоко-интересном, и он подумал о том, что нужно было бы встать и закрыть дверь из гостиной. И повинуясь этой последней мысли, он поднялся, встал и медленно переступая с ноги на ноги, останавливаясь на каждом шагу, чтобы не пошатнуться и не упасть, подошел к двери, и позабыв о своем намерении закрыть ее, переступил через порог и вошел в гостиную, где шторы были уже подняты, и вечернее солнце било во все окна широкими, желтыми лучами. И теперь, при ярком освещении, эта комната показалась ему еще более чужой и противной, со всеми ее жалкими украшениями, громоздкой мебелью и воздухом чужого жилья. Мягко ступая по коврам войлочными туфлями, он прошел гостиную и остановился в дверях столовой, тоже залитой ярким солнечным светом. Он зажмурился от яркого блеска белой скатерти, тарелок, стеклянной посуды, от неприятно ударившего в нос запаха жирных мясных кушаний. Потом, привыкнув к свету, он увидел Рогожина, сидевшего к нему спиной и державшего на коленях Татьяну Павловну. Они его не видели: Рогожин о чем-то рассказывал низким басом, слегка похлопывая молодую женщину ладонью по спине, а она каждую фразу переспрашивала и смеялась, и ее белая, обнаженная рука, лежавшая на шее Рогожина, вздрагивала, поднималась и гладила на его затылке волосы.

Логинов смотрел на них также, как на записку на столе в спальне жены, смотрел только потому, что они были, в своих черных костюмах, единственным темным пятном в залитой светом комнате. Он уже не чувствовал этих людей, только видел их -- безотчетно, бессмысленно, и то, что еще недавно вызвало бы в нем целую бурю гнева, страдания и горя, теперь ни на секунду не остановило на себе его внимания. Он равнодушно отвел от них глаза и, почувствовав слабость и дрожь в ногах, неслышно вошел в столовую и опустился около стола на стул, рядом с Рогожиным.

На него неприятию подействовало то, что они испугались, задвигались, заговорили... Татьяна Павловна соскочила с колен Рогожина и для чего-то стала со звоном и стуком переставлять на столе тарелки, графины, бокалы. Рогожин вскочил и громко, словно он говорил с глухим, спрашивал Логинова, не хочет ли он чего-нибудь поесть, или выпить, и к нему присоединилась Татьяна Павловна, назойливо повторявшая один и тот же вопрос:

-- Что с тобой?.. Скажи, что с тобой?..

Они стояли перед ним, испуганные и смущенные. Логинов смотрел на них некоторое время с недоумением, словно стараясь припомнит, где он видел эти лица, молчал и морщился и потом устало закрыл глаза, как будто говоря: "мне ничего не нужно... оставьте меня в покое..." Они отошли от него, сели за стол и стали молча есть, нервно позвякивая ножами и вилками, и Логинов снова почувствовал на себе их испуганные, колючие взгляды. От этого ему стало как-то неприятно во всем теле, стук ножей и вилок вызывал дрожь и беспокойство в руках, ногах и в груди, он поднялся и хотел пойти, но пошатнулся, -- и Рогожин, шумно вскочивший со стула, подхватил его за талию и, поддерживая его, осторожно повел по комнате. Пока они шли, Логинову казалось, что он маленький, хилый, едва начавший ходить, ребенок, смутно понимающий, что происходит вокруг него и в нем самом, и только чувствующий на себе теплые, ласковые, материнские руки, предупреждающие его каждый неверный шаг. И это трогало его, -- с теплым чувством благодарности, покорно и доверчиво, отдавался он этим рукам, бессильно опираясь на них всем телом и думая о том, что он маленький и слабый, и что с каждым шагом он как будто становится все меньше и слабее...

Ложась на свою кровать при помощи художника, он открыл глаза и увидел, что это была не мать, а Рогожин, -- и при взгляде на его лицо, он вдруг ясно вспомнил, чем был для него этот человек и подумал: "это Рогожин, любовник моей жены..." Но подумал спокойно, как о чем-то далеком, маленьком, ничтожном, потерявшем теперь свое значение и свой смысл. И еще полный благодарности за его услуги, прощая Рогожину все, Логинов посмотрел на него тихими, глубокими глазами, и ему захотелось сказать художнику что-то важное и серьезное, наполнявшее все его существо торжественным спокойствием.

-- Я, кажется ... сегодня умру... -- тихо проговорил он, словно доверяя тому свою великую тайну, и закрыл глаза.

И ему было приятно то, что Рогожин не возражал и не уверял его в противном, а только молча, серьезно посмотрел на него, словно соглашаясь с ним, и как будто проникнувшись уважением к его большой тайне, пожал ему руку и тихо вышел в гостиную...