Жизнь и смерть на вершинах мира

Куда направлялся Марко Поло

Оставив позади деревушку Ишмурх, мы держим путь в горы. Низкорослая лошадка семенит каким-то особым коротким шагом, к которому никаким способом не удается приноровиться. Тряска еще более ощутима из-за старого седла, служившего скорее для перевозки груза, чем для верховой езды. Через дыры его много раз латанной обивки виднеется деревянный каркас, и лишь остатки покрытых чеканкой металлических украшений свидетельствуют о том, что хозяин лошадки знавал лучшие времена. Минуем последние участки орошаемых полей и оказываемся в устьевой части Ишмурхской долины.

Вид удручающий! Выжженные склоны из конгломератов с двух сторон спускаются к широкому плоскому дну долины, покрытому леском и обломками камня. Никакой тени. Ни признака зелени. Зной словно струится в воздухе, убийственный, ничем не смягчаемый. Невольно спрашиваешь себя: мыслимо ли обнаружить тут хоть какую-нибудь жизнь? Ведь даже на склонах, богатых яркой и сочной растительностью, количество мелких млекопитающих убывает с высотой, а в альпийском поясе их вообще ничтожно мало. Что же будет здесь? Как мы используем наши сотни ловушек и вообще весь научный инвентарь, составляющий шесть солидных тюков?

Лошадь словно бы разделяет мои сомнения. Она останавливается у жалкого кустика травы, который ухитрился пробиться между камнями на краю потока, медленно наклоняет голову и рывком уничтожает это единственное зеленое пятнышко…

Восточный Гиндукуш находится в климатическом поясе центральноазиатских пустынь и полупустынь. Потому-то здесь и отсутствует то, что обычно так восхищает путешественника по другим высокогорным областям, — пышный венец горных лесов, выше сменяющийся темным покровом соснового стланика или рододендронов, а еще выше — густые ковры альпийских лугов, уходящие к белоснежным краям ледников. Здесь же раскаленные камни и песок — внизу, скалы и лед — наверху. Таков Гиндукуш — одно из важных звеньев цепи азиатских высокогорий.

Основа материка Евразии — горы. Они возникли миллионы лет назад в третичном периоде. В результате сложного и длительного процесса в Европе образовались Альпы и Карпаты, а в Азии — области, окрашенные на картах самым темным коричневым цветом. Они протянулись от Малой Азии через Кавказ и Центральную Азию на восток, где лишь в Китае вновь появляются редкие зеленые пятна низменностей.

Мы знаем теперь, когда начинались и как проходили процессы горообразования. Специалисты определили как мощность рыхлых отложений, вовлеченных в образование гигантских складок, так и интенсивность колебаний земной поверхности. При этом помог математический расчет. Однако простое человеческое воображение отказывается воспринимать масштабы того, что началось в третичное время и продолжается в наши дни. В ходе поднятий возникла высокогорная Азия с ее высочайшими на земле горными системами, связанными в единый узел Памиром — воистину «Крышей мира». Вся эта гигантская стена отделяет северную, континентальную Азию от ее южной, тропической, приморской части. Горный барьер определил не только особенности климата, растительности и животного мира каждой из этих областей, но и характер жизни людей, их историю и культуру. Рельеф способствовал и тому, что Азия — континент с наиболее пестрыми на нашей планете природными условиями.

К югу от Памира — «Крыши мира» расположен Гиндукуш. Разделяет их долина реки, известной в средние века под именем Оксус. Ее горная часть — Вахан сливается с рекой Памир, и обе они образуют Пяндж, несущий свои воды в Амударью. Аб-и-Пяндж — так называют его местные горцы — это водная ось обширной Ваханской долины, она пересекает центральную часть Памирского узла и образует как бы ворота внутрь центральноазиатских высокогорий.

По этим путям шла история. Проходил через Гиндукуш Александр Македонский, двигались через перевалы орды Чингис-хана и войска Тамерлана. Но не только захватчиков видел Гиндукуш. Здесь пролегли тропы из Индии далеко на запад и на север. Горный массив никогда не разделял государства и народы, но стал как бы связующим звеном между ними. Издавна тысячи безымянных путников, большей частью торговцев, познавали его коварные ловушки. Сотни их погибли от шквальных ветров, морозов и истощения в разреженном воздухе «поднебесных» перевалов. Неимоверные трудности и смертельные опасности породили в сознании жителей предгорий и долин представление, выразившееся в названии Гиндукуш, что означает «Горы, убивающие индийцев» («куш» означает убивать, уничтожать)[1].

По всей вероятности, знаменитая караванная Шелковая тропа проходила через Вахан. Венецианец Марко Поло, проделав этот путь на спине своего ослика (как и поныне путешествуют жители Вахана), открыл его для Европы. Его рассказам в то время никто не хотел верить, столь невероятными они казались. Прошли столетия, и Вахан снова погрузился в забвение…

Соседний советский Памир за последние пятьдесят лет изучался десятками научных экспедиций. Альпинисты вместе с естествоиспытателями собрали немало сведений и с> других высокогорных областях Азии. Гиндукуш, однако, оставался непознанным, а ворота Ваханской долины — закрытыми для внешнего мира, пока в начале 60-х годов XX столетия альпинисты не открыли в Восточном Гиндукуше ряд великолепных труднодоступных вершин, приближающихся по своим размерам к гималайским. И вот поляки, японцы, норвежцы, австрийцы, швейцарцы, а также немцы из ФРГ и итальянцы, проникшие далеко на восток, вверх по течению Аб-и-Пянджа, начали писать главу новой истории Гиндукуша; истории, имеющей пока много чистых страниц в сравнении с любой другой горной системой Азии; истории, в которой для зоологии пока еще не нашлось места.

На 900 километров протянулся Гиндукуш, пересекая всю территорию Афганистана, и только на востоке его высочайшие хребты заходят в Пакистан. Ваханский отрог Восточного Гиндукуша расположен на северо-востоке Афганистана. Занимая около 300 километров в длину и не более 30 километров в ширину, он ограничен на севере рекой Аб-и-Пянджем, а на юге — основным гребнем Восточного Гиндукуша. Собственно Ваханская область охватывает северную часть этого высокогорья. Она сильно расчленена долинами, преимущественно меридионального направления, со значительным оледенением их верхних участков. Ваханский «аппендикс» соприкасается на севере с границей СССР, на юге граничит с Пакистаном и Кашмиром (Индия), а в своей крайней восточной точке соприкасается с китайской границей.

Последнее обстоятельство значительно задержало оформление наших документов. Первая чехословацкая экспедиция «Гиндукуш-1965» около трех недель прождала разрешения вступить в Ваханскую область. Наконец уже в середине июля нам это удалось.

…В Кундузе с его убийственной жарой мы меняем средства передвижения. До этого мы двигались вполне в стиле XX века: самолетом чехословацкой авиалинии Прага — Кабул, затем на автомобиле торгпредства ЧССР от Кабула до Кундуза. Здесь же на базаре мы нанимаем некий ковчег, чье моторное сердце «шевроле интернасьональ» спрятано глубоко под покровом в духе «Тысячи и одной ночи» — он совершенно отвечает году 1344-му (по официальному афганскому летосчислению это соответствует 1965 году нашей эры).

Высокий кузов с двух сторон расписан фантастическими сюжетами, каждый из которых является самостоятельным художественным произведением. Змеи и крылатые драконы извиваются рядом с соблазнительной русалкой. Совсем как из музея занимательных аттракционов в Праге начала века. Зато реактивный самолет, изображенный на задней стенке кузова, указывает, что художник знаком и с современной техникой. Сверху кузов украшен затейливым парапетом, а на крыше кабины находится что-то вроде балкончика, играющего роль второго этажа этого неповторимого в своем роде автобуса. Усевшись на нем, словно куры на насесте, мы в изобилии глотаем пыль степных дорог.

Внизу, в кабине, рядом с водителем, жмутся наш проводник из Кабула афганец Сарвар и врач экспедиции доктор Вольф. Эта комбинация дает возможность хотя бы отчасти влиять на действия водителя. Доктор Вольф держит в руке конец веревки, уходящей другим своим концом к нам на «балкон». При необходимости остановиться мы дергаем веревку, и Вольф по-английски просит Сарвара передать нашу просьбу шоферу.

Водитель, он же владелец машины, одет в широкие, свободно болтающиеся на нем полотняные штаны и длинную выцветшую рубаху. На голове у него потертая шапочка из каракуля. Бог весть как он это сумел, но его костюм в отличие от наших в течение целого ряда дней никак не изменяет своего вида. Его единственный ассистент совмещает в себе снабженца, механика и бессменного помощника, что уже само по себе не так плохо. Всю дорогу он буквально висит позади кузова в облаке пыли и, чтобы не задохнуться, зажимает в зубах концы тюрбана в качестве своеобразного фильтра.

Хозяин, или калиф, как его величает помощник, — водитель опытный. Много раз нам приходится оценивать по достоинству его умение, когда мы едем по узкой дороге, пробитой в склоне над золотоносной рекой Кокчой, да и на других опасных участках пути. Ширина дороги не превышает ширины нашей колымаги. Внешние колеса идут точно по краю карниза, дорожное покрытие состоит из окатанной гальки, переложенной прутьями. Из-под задних колес вылетают камни, и под их грохот нам остается только размышлять над вопросом: что же будет, если появится встречная машина?

Чем дальше в горы, тем больше дорожных «радостей». В конце концов наш снабженец, он же механик, должен был прикрепить к верхней части борта толстую доску, чтобы предохранять его от трения о скалы: местами мы едем, вплотную прижавшись к нависающей над нами каменной стене, тогда как внешние колеса грузовика вращаются на краю пропасти.

Деревушка Ишкашим — своего рода ворота к Вахану. «Лорина» (так здесь принято называть грузовики) медленно спускается с широкого седла, поднятого на три тысячи метров над уровнем моря, к реке Аб-и-Пяндж, которая поведет нас все дальше на восток.

Склоны, обрамляющие долину, превращены ветрами и солнцем в обширные каменистые и щебнистые осыпи и не имеют ничего общего с красотой высокогорья. Лишь в просветах поперечных долин вдруг сверкнет на мгновение великолепие ледников Главного хребта. Гази-дех, Варг, Кишмикхан, Шахаур, Лангар, Ургенд-е-Бала, Имтир, Пигиш — это экзотические названия долин, селений, вершин, транскрипция которых условна и неустойчива, как, впрочем, и произношение населяющих эти места ваханцев.

Широкое, плоское дно главной долины время от времени меняет свою картину. Кое-где встречаются зеленые участки степей. На них обычно пасется мелкий скот, который во многих случаях имеет явные признаки скрещивания с зебу. В основном же долина занята каменистыми пустошами. Здесь и крупные обломки, и щебень, и мелкий, как мука, песок. Пресловутый ваханский ветер образует из него насыпи и надувы, которые наша машина должна с большим трудом объезжать. Растительность сосредоточена в оазисах, именно там, где боковые потоки талых ледниковых вод вливаются в Пяндж. Тут стоит несколько каменных и глиняных построек, а вокруг них — клочки возделанной земли, каменистой и бедной. Их существование поддерживается только водой, поступающей по стокам и канальчикам от плотины, находящейся выше по долине, к посевам ячменя, овса или бобовых. Вдоль канав растут тополя и корявые ивы — единственные представители древесных пород в этих местах. А чуть поодаль от воды — снова камни, песок, целые валы из песка.

У селения Ишмурх дорога кончается. Мы прощаемся с нашей пестрой, разрисованной «лориной», ее хозяином Ширин Делем и его симпатичным помощником. Их машина исчезает на западе за горизонтом, и вместе с ними словно исчезают последние воспоминания о годах подготовки к экспедиции… Сейчас, глядя на восходящее солнце, мы видим слева от себя Памир, справа— Высокий Гиндукуш. Перед нами — вершины Ваханского Памира, а где-то вдали за ними — Китай. Нас окружают горы. Мы — единственные чужеземцы, получившие в 1965 году разрешение вступить на землю Вахана.

Только скалы и лед

На обзорных картах Центральной Азии Ваханская область выглядит как своего рода придаток Северо-Восточного Афганистана, как палец, указующий на восток. «Палец» целиком окрашен в темно-коричневый цвет. И этим, собственно, информация о нем ограничивается. Для ориентации на месте подобные карты малопригодны. Об этом говорилось и на международной конференции, организованной Австрийским союзом альпинистов. Проходила она в Зальцбурге за год до начала нашей экспедиции, и в принятую ею программу вошло изучение Гиндукуша силами как альпинистов, так и естествоиспытателей. Обсуждались положение на сегодняшний день и реальные перспективы. Конференция имела для нас большое значение, так как мы в полной мере смогли познакомиться не только с наблюдениями и результатами наших предшественников (включая и те, которые до сих пор не были опубликованы), но и с их соображениями, что и как организовать в будущем. Но самым ценным было то, что руководитель нашей экспедиции Владимир Шедивый привез из Австрии обзорный план Восточного Гиндукуша, составленный на основе фотографий, схем и наблюдений прошлых экспедиций.

На координатной сетке тонкой двойной линией обозначено русло реки с черными квадратиками селений по ее берегам- Более толстые линии приблизительно отмечают положение основных и боковых хребтов с указанием некоторых высот. Вся схема — красноречивое свидетельство степени познания Гиндукуша. Основное внимание большинства экспедиций уделялось западной части Ваханского района, поэтому схема этой части более детальна, главный гребень нанесен подробнее, с рядом боковых отрогов.

В районе, куда мы направлялись, обозначен лишь основной хребет, а между ним и рекой Пянджем остается пространство в форме подковы — нелогичное с точки зрения орографии и явно не соответствующее действительности. Белое пятно на бумаге направо и налево от подковы предоставляет свободу выбора — либо обследовать его на месте, либо просто считать его заведомой фантазией.

Отправиться в горы, имея лишь карту, вычерченную от руки рейсфедером, само по себе рискованно. Тем более что на этой карте именно в «нашей» области — «белые пятна».

Оказалось, что главные вершины, которые мы видим сейчас снизу, с берега Пянджа, на карте также размещены неточно.

Приближаемся к подъему на гору Лунгхо. Согласно схеме, тропу нужно искать в долине Ишмурх-Даррах. На самом же деле Лунгхо высится над северной частью долины Хандуд, которая расположена западнее и вход в которую мы уже давно миновали.

Обо всем этом мы узнаем уже после того, как поднимемся на несколько других вершин, сравним увиденное с панорамными снимками других экспедиций и уточним по ним расположение главных вершин. Пока же, находясь внизу, у подножия, мы еще не знаем, что никогда не ступим на склоны Лунгхо. Мы и не предполагаем, что над «нашей» долиной обнаружим целую систему гор, до сих пор почти неизвестных, — в их числе вершины, приближающиеся по высоте к 7000 метров.

Фактически все данные, указанные на схеме, не совпадают с действительностью, даже название селения, у которого кончается автомобильная дорога и где мы сейчас разбили лагерь. На бумаге — Ишмара, на самом деле — Ишмурх. Ошибка, казалось бы, небольшая, но ставшая причиной немалых осложнений в заключительной части нашего путешествия на машине. Ориентируясь по картосхеме, мы запросили (и с большими трудностями получили) разрешение следовать в Ишмару. Что это деревушка вблизи Ишкашима, на западе Ваханской области, а Ишмурх расположен в ее восточном конце, выяснилось только в самом Ишкашиме. Местный полицейский чиновник отказался дать нам разрешение следовать дальше Ишмары. Собрался совет старейшин и знатоков местности. Решение совета старейшин оказалось также не в нашу пользу. Ишмара находится сразу за Ишкашимом, а где-то дальше расположен Ишмурх. С трудом мы объяснили полицейскому, которому латинский шрифт был так же мало понятен, как нам — афганская письменность, как возникла ошибка. В конце концов нам было предложено подождать до следующего дня результатов переговоров (по телеграфу) с губернатором провинции в Файзабаде. Завершилось все благополучно. Да будет аллах благосклонен к нашему посреднику и да наслаждается он в полном здравии комплектом кемпинговой мебели, которым мы украсили его террасу!

Наконец мы добрались до местности, оставшейся «белым пятном» на карте. Здесь в сущности каждый шаг — открытие. Это должно было бы вызывать в нас особые настроения и чувства, но в действительности этого никто не испытывает, так как мы по горло заняты прозаическими насущными заботами. Нужно прежде всего разбить временный лагерь. Нужно проверить все снаряжение и перепаковать багаж, изрядно поистрепавшийся за несколько недель пути от Кабула, где наша кладь несколько недель жарилась в лучах субтропического солнца на аэродроме, а затем тряслась в грузовиках. Нужно весь груз разделить и приготовить для переноски. А главное — нужно нанять носильщиков.

Ишмурх — небольшая деревня. Под растрескавшимися склонами из конгломератов жмутся низкие хибарки с плоскими крышами. Основным строительным материалом для них послужили валуны из русла реки, и поэтому издали они напоминают груды камней. Жилища эти без окон, лишь с дверным проемом, и от этого еще больше сливаются с окружающим ландшафтом. Не будь заботливо ухоженных зеленых участков полей и немногих тополей, деревушка совсем терялась бы среди скал.

Трудно сказать, что получилось бы, если бы пронумеровать все эти лачуги на европейский манер. И я не взялся бы угадать, сколько людей живет в одной хибарке. Ясно одно: носильщиков надо искать не только в деревне, но и по соседству.

От Кабула нас сопровождал Фарук Сарвар, в Ишкашиме нам придали военное сопровождение. Готов оказать нам поддержку и староста соседней деревни Хандуд. Все это официальные лица. Но при установлении контактов с местными жителями незаменимым оказывается Екрам, мелкий почтовый служащий, которого хандудский староста рекомендовал как лучшего исполнителя обязанностей старшины носильщиков. Он расторопен, честен и достаточно сообразителен, хотя и не совсем возьмет в толк (как, впрочем, и остальные), для чего нам понадобилось идти в горы, которые не сулят нам никакой выгоды. Все же он больше других улавливает, что ему представляется прекрасный случай заработать.

Постепенно, словно ручейки с гор, к нам стекаются группки носильщиков. Некоторые приходят в одиночку. Единственной одеждой им служит невыделанная овечья шкура, которая ночью укрывает от холода, а днем защищает спину от тяжести и трения груза. Однако она же является источником невообразимого запаха. Это какая-то смесь овечьего духа, человеческого пота, гари и дыма костров. Кое-кто босиком, иные приходят в дырявых кожаных чувяках, из которых торчат пальцы. Более зажиточные горцы приводят с собой осликов и лошадей, последние, как правило, «карманного размера», что вполне соответствует росту их хозяев, но никак не вяжется с габаритами груза и трудностями предстоящего им изнурительного пути.

Ваханцы не рождены носильщиками, как, например, жители гималайских селений. В населенных районах Малых Гималаев до сего дня всю транспортировку грузов осуществляют на своих спинах носильщики. Отдельные торговые центры сообщаются тропами, по которым не могут пройти даже навьюченные животные. Поколение за поколением эту миссию выполняют люди. Вековой опыт сделал их непревзойденными специалистами. Никто не сравнится с ними в умении поднять и закрепить груз, передвигаться с этой тяжелой ношей, а также выгодно продать свой нелегкий труд.

Ваханцы живут в долине Аб-и-Пянджа. Боковые долины, относительно короткие, круто спускающиеся к главной, почти не заселены. От деревни к деревне бредут вьючные караваны ослов и лошадей. Переброска грузов на людских спинах здесь такая же новинка, как и появление в горах белых саибов. Крестьяне с опаской взирают на наш груз. И хотя он распределен таким образом, чтобы ноша каждого не превышала двадцати трех килограммов, тюки без конца взвешиваются на руке, а нас засыпают просьбами перевесить их снова и претензиями по поводу их формы и размеров. Наш руководитель Влада Шедивый с удивительным терпением ведет переговоры, мягко убеждает, а когда не хватает слов, решает вопрос с помощью дружеской улыбки или сигареты.

Как мы изъясняемся с местными жителями? Эту проблему мы смогли решить без переводчика. В подготовительном периоде нам очень помогли поляки. Наш коллега Б. Хващинский, руководивший польской экспедицией в 1960 году и еще до этого работавший длительное время в Афганистане, составил для участников экспедиции отличный словарик на фарси, конечно, для разговорного языка, на котором изъясняются простые горцы. Мы получили от польских коллег один экземпляр, а наши словацкие друзья перевели его на словацкий, сделали много копий и сброшюровали их в формате карманного разговорника, так что нам мог бы позавидовать любой дипломированный филолог-востоковед. Но признаюсь, что я отнесся несколько скептически к этому средству, больше надеясь, как и некоторые другие мои товарищи, на более серьезную языковую подготовку, за что мы впоследствии и были вознаграждены. Успеху способствовало и отношение ваханцев к гласным. Они их весьма недолюбливают и обращаются с ними небрежно, используя произвольно, каждый на свой лад. Таким образом, что ни человек, то иное произношение. Но главное все-таки, что носильщики понимали, чего мы от них хотим, так же хорошо, как и мы понимали, чего хотят они от нас: чтобы им заплатили, и как можно больше.

Медленно, очень медленно набирается нужное количество людей. Те, которые решились путешествовать с нами, посиживают теперь на корточках вокруг палаток или же небольшими группами бродят среди нас. В горы отправились два разведывательных отряда. — выбрать место для базового лагеря и определить путь подхода к нему.

Тем временем для зоолога представляется возможность исследовать нижнюю часть долины, находящуюся под прямым влиянием хозяйственной деятельности человека. Еще в прошлом месяце мы получили целый ряд научных сведений из окрестностей Кабула, горных степей Центрального Гиндукуша, района озер Банд-и-Амира, Бамьяна и, наконец, окрестностей Файзабада. Но это была лишь предварительная информация. Основная программа начинает осуществляться здесь, в Восточном Гиндукуше, в наиболее низкой части «нашей» долины. Одна из задач — проследить изменения в видовом составе животных и в условиях их обитания в зависимости от высоты. За нижнюю точку отсчета мы принимаем высоту 2750 метров над уровнем моря — положение деревни Ишмурх.

Склон из конгломератов, к которому прилепился поселок, прочерчен наискось четкой линией оросительного канала; ниже его зеленеют клочки полей, над ним — выжженная пустыня. Поля на первый взгляд кажутся отделенными друг от друга густо заросшими межами. На самом деле зелень скрывает каналы глубиной полметра и более, постоянно до краев наполненные водой. В запрудах арыков, там, куда не доходит вода, обитает множество мелких млекопитающих, усыпанных клещами. Среди них преобладает серый хомяк, родственник нашего хомяка, величиной с полевку, отличающийся большими глазами и ушами. Присутствие здесь этого зверька вполне закономерно: серый хомяк принадлежит к азиатской фауне, населяя прежде всего Переднюю Азию, но встречается и в Европе, в юго-восточной части Балканского полуострова. Зверек часто селится в посевах зерновых, иногда вблизи крестьянских домов. Это типичный обитатель степной и лесостепной зоны. К нам в ловушки вместе с хомяками попадает и мышь амбарная — вид, обычный и для Средней Европы, но далеко не типичный представитель горной фауны. Все это свидетельствует об одном: долина Пянджа населена степной фауной; мелкие млекопитающие, типичные для горной фауны, здесь, как правило, не обитают…

Наконец 20 июля экспедиция трогается в путь. Нам не терпится наверстать потерянное время, и мы рвемся вперед. Однако Ишмурх еще не скрылся из виду, как мы останавливаемся. Происходит это из-за обстоятельства, типичного в той или иной степени для каждой высокогорной экспедиции в Азии: на острых камнях бездорожья тяжело навьюченные животные, не будучи подкованными, быстро до крови разбивают себе копыта. Кроме того, безусловно играет роль отсутствие у носильщиков опыта участия в экспедициях, к которому добавляется бессознательный страх перед ледяными великанами, сверкающими на горизонте.

На высоте 3200 метров нам попадается куртинка чахлых кустов ивы. В их тени мы делаем привал. Снова осложнение с некоторыми владельцами животных и большей частью носильщиков: они отказываются идти дальше. До базового лагеря еще день пути. Приходится с горсткой оставшихся нам верными людей заняться переброской багажа челночным способом. Конечно, нам успевают до отвращения надоесть все виды поклажи — в мягкой или фанерной упаковке, четырехгранной или цилиндрической формы.

Наконец мы у края ледника. В предполье его лобовой морены, на высоте 3800 метров, оборудован базовый лагерь экспедиции. На первых порах мы воспринимаем наш лагерь с довольно сентиментальным чувством обретенного дома среди безлюдья гор. Однако вскоре это ощущение проходит…

Панорама отсюда открывается неповторимая: на юге обледенелые склоны главного хребта Гиндукуша, на севере — белые шапки Памира. Зато ближайшее окружение малопривлекательно. На рыхлых отложениях морены каждый шаг затруднен, что заставляет ворчать нашего кинооператора. Наверное, вернувшись в Прагу, мы будем все еще по привычке не ходить, а прыгать. Место это пришлось выбрать потому, что здесь есть вода. Для бытовых нужд мы берем воду в водоемчиках, похожих на маленькие пруды. Чуть поодаль откуда-то со снежных полей понемногу струится ручеек — вода из него идет на приготовление пищи. Из-под ледника с шумом вырывается река, но от нее нам пользы мало: ее воды, размывающие грунт, больше похожи на отходы цементного завода.

Лагерь оборудован весьма скромно. Обычные туристские палатки серийного производства типа «бедуин» и «липно». Наиболее примечательная часть лагеря — белая афганская военная палатка на двух бамбуковых подпорках; в ней можно разложить небольшой костер. Склад продовольствия мы устроили под большим камнем. Жизнь в основном проходит под открытым небом. За палаткой, которую я занимаю с Раданом Кухаржем и Милошем Матрасом, мы соорудили из вьючных ящиков рабочие столы. Это наша лаборатория. И хотя здесь нет белых кафельных стен, задачи у лаборатории те же: обеспечить хорошую обработку отловленных животных и одновременно уберечься от возможного заражения — ведь любой из пойманных зверьков может быть источником инфекции.

Главное в оборудовании «лаборатории» — это складной полотняный бокс наподобие стационарного лабораторного ящика Гансена. Каркас из дюралевых трубок обтянут полотнищем с двумя «окнами»: одно в головной части, для освещения; второе занимает всю верхнюю плоскость бокса и служит для наблюдения за тем, что делается внутри. Отверстия по бокам снабжены стянутыми на концах нарукавниками, плотно охватывающими запястья, когда просовываешь руки внутрь во время работы. Таким образом, изоляция обеспечена, и, немного потренировавшись, вполне можно нормально работать. Здесь, в горах, такой полотняный бокс — огромная ценность. С одной стороны, он предохраняет от выхода наружу пыли или паразитов, а с ними и инфекции, с другой — защищает от ветра, который вне укрытия может сдуть мелкий рабочий материал.

В остальных ящиках и тюках находятся сотни необходимых предметов — от всякого рода ловушек, капканов, коробок с патронами и зарядами до хирургических ножниц. Для чего все это? Научная программа — основной раздел нашей экспедиции, и, чтобы познакомиться с нею, нам не обойтись без лекции по зоологии.

Вопросы зоологии

Никого не удивляет, что жирафы живут в Африке, а олени — в северных областях и что ни с теми, ни с другими мы не встречаемся в наших лесах. Каждый школьник это без труда объяснит: жирафы обитают в тропиках, олени — в Заполярье, в то время как наша природа принадлежит к умеренному поясу. Это простейший пример, для каждого из нас он очевиден и вместе с тем наглядно объясняет нее основные условия современного распространения животных. В целом можно сказать, что распространение различных видов животных зависит от количества тепла, влаги, света и наличия необходимой пищи, то есть от климата и соответствующих ему условий окружающей среды.

Значительно сложнее ответить на вопрос: почему жирафы и некоторые другие виды африканских животных не живут, скажем, в Южной Африке, хотя большая часть ее территории находится в тропическом поясе? Или почему животный мир Мадагаскара резко отличен от фауны ближайшей к нему части Африки?

Над подобными проблемами долго ломали голову специалисты, и они продолжали бы оставаться в области догадок и гипотез, если бы на помощь не пришло дальнейшее развитие таких наук, как геология и палеонтология.

Силами поколений зоологов, географов, геологов шаг за шагом восстанавливалась картина заселения земного шара различными животными и определялись пути их распространения из первоначальных районов обитания. В связи с состоянием поверхности Земли в различные геологические периоды на этих путях возникали препятствия или же, напротив, сохранялись своего рода природные мосты.

Постепенно возникла самостоятельная наука — зоогеография. Зоогеографы разделяют всю сушу нашей планеты на восемь областей, географические границы которых в значительной степени соответствуют очертаниям континентов (исключая Африку и Азию). В качестве самостоятельных зоогеографических областей выделяются Гавайские острова и Мадагаскар.

Всем областям присуща одна общая черта: развитие их животного мира протекало в прямой зависимости от развития их природных условий. И состояние его в наше время — результат длительного процесса изменения всего комплекса окружающей среды.

Самая значительная по размерам (и наиболее важная для нас) — палеарктическая область. Она охватывает четвертую часть суши. В нее входят вся Европа с прилегающей частью Аравийского полуострова, Северная Африка (включая Сахару), северный и умеренный пояса Азии. Само собой разумеется, что животный мир на столь огромной территории не может быть однородным. Исходя из специфики развития отдельных ее регионов, палеарктическую область делят на четыре подобласти. Нас будет более всего интересовать центральноазиатская подобласть, включающая север высокогорной Азии с его резко континентальным климатом.

Совершенно особый животный мир в наиболее жаркой части Азии, принадлежащей к восточной (или индо-малайской) зоогеографической области. Это естественно: ведь данная часть современной азиатской суши, отделившись в далеком прошлом от Африки, длительное время развивалась самостоятельно и лишь в период, когда мир млекопитающих сформировался достаточно полно, сомкнулась в единое целое с умеренным поясом Азии.

Своего рода границей между восточной и палеарктической областями является центральноазиатское высокогорье. Крылатое название Великая южная стена очень точно передает его роль и значение. Это и в самом деле стена, разделяющая два крупнейших ареала животного мира, настолько непохожих, что даже трудно себе представить возможность столь резких различий на одном континенте.

Особенно четко прослеживаются эти различия в центральной части барьера — Гималаях. Исключение представляет его восточная часть, где горы постепенно переходят в предгорья и низменности и зоогеографическая граница между двумя системами выражена слабее из-за возможности их взаимного проникновения. Зато к западу от Гималаев, там, где расположен величественный Памирский узед, и должна проходить граница обеих зоогеографических областей. Но где именно? Как в этом хаосе горных систем, из которых каждая сама по себе достаточно сложна, провести мысленную черту между севером и югом?

По всей видимости, этой чертой можно считать Гиндукуш. Я говорю «можно считать», но это больше гипотеза, догадка, чем научно обоснованное утверждение. Это хорошо подтверждает книга О. Л. Крыжановского (1965), посвященная вопросам образования и характера фауны аридных областей Центральной Азии, в которой в главе о Гиндукуше говорится: «К сожалению, фауна этой интереснейшей области пока еще очень плохо изучена…» При этом автор имеет в виду всю систему Гиндукуша, включая Центральный и Западный. Эти районы не имеют гималайского характера, значительно более доступны и поэтому постоянно посещаются зоологами.

Из Восточного же (или Высокого) Гиндукуша зоогеографы до сих пор не получили абсолютно никакой информации. В этом отношении участникам Чехословацкой экспедиции предстояло буквально стать пионерами.

Проблематику географии животного мира Гиндукуша нельзя свести только к определению границы между палеарктической и восточной областями. На территории Гиндукуша, кроме того, смыкаются и взаимовлияют целый ряд зоогеографических регионов более низкого таксономического ранга, входящих в палеарктическую область. Восток здесь как бы протягивает руку Западу. Сюда проникают, с одной стороны, виды животных из иранских степей и полупустынь, с другой — обитатели тибетских горных плато и Западных Гималаев. Отдельные следы ведут еще дальше — в Монголию и Южную Сибирь или, наоборот, к границе средиземноморской подобласти.

Многообразие высокогорной фауны связано не только с взаимопроникновением и смешением видов животных из прилегающих районов. В такой же мере (а иногда это и более значительный фактор) здесь имело значение развитие новых видов в различных горных областях, на сугубо ограниченных участках, которые и по сей день — единственный ареал их распространения. Я имею в виду типично эндемичные виды.

Исходными формами современных высокогорных эндемиков были среднегорные или даже равнинные виды (центральноазиатские горы до третичного периода не превышали 2000 метров). Одновременно со складкообразованием формировалась и высокогорная фауна, приспосабливавшаяся к изменяющимся жизненным условиям. Существенное значение имели изменения климата, обычно сухого и жаркого. В четвертичном периоде процессы горообразования в Центральной Азии после относительного затишья вновь активизировались. Это сочеталось с общим похолоданием климата, что способствовало сильному горному оледенению. Параллельно с этим шло проникновение евросибирских элементов лесной фауны, обитателей гор Южной Сибири и степных форм далеко на юг, вплоть до Гиндукуша. Периоды оледенения связаны с миграцией видов, преодолевших горные хребты и целые системы. Напротив, сухие и теплые периоды, наступавшие в межледниковые эпохи, способствовали, с одной стороны, изоляции горной фауны в различных областях, с другой — усилению проникновения пустынных и степных элементов высоко в горы.

Природоведческая программа Первой чехословацкой экспедиции «Гиндукуш-65» предусматривала проведение исследований высокогорных областей с точки зрения зоогеографии и паразитологии. Особое внимание уделялось мелким наземным млекопитающим и пернатым, а также их паразитам. Некоторые виды мелких и крупных дикоживущих млекопитающих и птиц могут стать укрывателями возбудителей тяжелых заболеваний, опасных для людей и домашних животных. Их паразиты могут стать разносчиками инфекции, которую можно обозначить как природно-очаговую. Исследование таких очагов помимо научного интереса важно с практической точки зрения, в особенности для местной службы здравоохранения. В высокогорье Северо-Восточного Афганистана в результате наших изысканий могли выявиться очаги таких заболеваний, как лихорадка, сыпной тиф и чума. Особое внимание следовало уделить чуме, ибо советскими специалистами уже обнаружены природные очаги чумы на Памире и Тянь-Шане. Там носителями инфекции являются сурки и пищухи.

Решение проблем паразитологии ведет и к уточнению наших знаний в области зоогеографии. Паразиты, которые в процессе развития видов приспособились к определенной группе носителей, могут многое рассказать о путях распространения и о судьбах своих переносчиков. Некоторые паразиты достаточно плотно приспособились к одному виду животных, но чаще — к целой родственной группе. Переносчики, расширяя ареалы своего распространения, все шире разносят и свойственных им паразитов. Кое-где агрессия была успешной, и переносчики быстро расширяли свое жизненное пространство. Иногда, однако, они были вынуждены отступить или даже гибли в новых условиях. Могло случиться, что паразиты при этом не успевали погибнуть и находили себе на другом месте новых переносчиков. В таких случаях именно паразиты остались живым свидетельством того, что в том или ином месте некогда существовали исчезнувшие ныне виды животных. Бывает и наоборот: животным удалось приспособиться к новым условиям, но его прошлые паразиты погибли. Создалась обратная ситуация, когда переместившиеся переносчики восприняли паразитов из новой среды обитания. Исследование всех этих труднопознаваемых, запутанных путей и взаимосвязей требует поистине детективных методов…

Если в моем снаряжении и есть ружье, то это вовсе не означает, что главное — охотничьи трофеи. Ружье в общем-то играет дополнительную роль. Гораздо важнее ловушки, обычные деревянные захлопывающиеся ловушки наподобие домашней мышеловки. Отличает их лишь то, что приманка в них не закрепляется на металлическом язычке, а вкладывается в углубление на передней части дощечки, очень чувствительной к прикосновению. Работа с ловушками трудоемка, особенно в высокогорье. На каждый отлов необходимо расставить несколько сот ловушек. Для каждой нужно подыскать подходящее место, насадить приманку, натянуть пружину и аккуратно поставить. А в блокнот записать местонахождение, чтобы быстрее ее найти при контрольном обходе. Обработать в среднем две сотни ловушек в день — это значит сделать такое же количество записей в полевую книжку, которую всегда носишь в кармане штормовки, двести раз снять рюкзак, набитый ловушками, и снова забросить его на плечи и продолжать маршрут, часто требующий альпинистских навыков. И так день за днем, нередко в непогоду. Стоит выпасть хотя бы небольшому количеству мокрого снега и снизиться температуре воздуха, как ловушки тут же обледеневают, что полностью выводит их из строя.

Однако отловом работа не ограничивается. В полотняном мешочке пойманное животное доставляется в лагерь, и, прежде чем оно станет номером в каталоге коллекции, его необходимо обработать так же тщательно, как дома, в тиши лаборатории. Далеко не всегда выдаются ясные, солнечные дни, да и при хорошей погоде из долин постоянно дует свежий горный ветер. Часто налетают вихри, рвут брезент палаток. Складной полотняный бокс предохраняет обрабатываемый материал от прямого воздействия ветра, но сам препаратор мерзнет снаружи, так как специальной лабораторной палатки у нас нет, а вносить пойманных животных в жилую палатку нельзя из-за опасности заразиться. Обстоятельства вынудили нас по мере продвижения в горы сокращать количество экспедиционного снаряжения, и это сказалось и на научном оборудовании. Первая часть его осталась еще в Кабуле, затем — в Файзабаде, третья — в селении Хандуд, перед началом подъема.

Куда не долетают птицы

Долина Ишмурх ориентирована приблизительно с севера на юг, перпендикулярно главному хребту Восточного Гиндукуша. Это наиболее прямой путь, связывающий высокогорье с грандиозной долиной реки Аб-и-Пяндж, идущей в основном параллельно главному хребту. Таким образом, «наша» долина образует близкий к идеальному поперечный разрез горного массива и позволяет на отрезке длиной всего 25 километров по прямой наблюдать все природное разнообразие, характерное для Восточного Гиндукуша к северу от главного хребта.

Долину можно разделить на три высотных участка, различных по характеру их живой и неживой природы. Нижний, расположенный на высоте до 3200 метров, имеет четко выраженный степной и полупустынный характер, как и долина Аб-и-Пянджа. Плоская широкая поверхность заполнена каменными обломками и напоминает высохшее речное русло. Расчлененные эрозией склоны из конгломератов образуют с обеих сторон словно бы ряды гигантских земляных пирамид. Редкая растительность видна лишь в местах, увлажненных талыми ледниковыми водами, белесоватые потоки которых вынесли сюда некоторое количество минерального материала. К таким местам относятся прежде всего два островка ивовых кустарниковых зарослей, которые местные жители называют «джангалом». Один из островков находится там, где от долины Ишмурх-Даррах на высоте 2850 метров отходит долина Чап-Даррах. У слияния потоков, текущих по обеим этим долинам, возникли заросли ивовых кустарников с неожиданно густой и яркой зеленью. Второй островок зелени находится на высоте 3200 метров. Здесь также один из горных потоков делится на несколько рукавов. Эти заросли сильно отличаются от нижних: ивовые кусты разрежены, травяной покров отсутствует, и похоже, что это место периодически затапливается. Видимо, поэтому животный мир здесь весьма беден. У верхнего зеленого пятна, на высоте 3200 метров, и заканчивается нижний, степной участок долины. Весь первый день нашего пути мы шли этим высотным участком, наш поход по безрадостной, выжженной земле напоминал скорее прогулку по лунной поверхности, нежели движение в глубь высокогорья.

Лишь в следующем высотном отрезке (3200–3800 метров) долина приобретает высокогорный характер. Днище ее круто поднимается вверх, склоны, сложенные кристаллическими сланцами, сильно расчленены и образуют причудливые башни, иглы, острые ребра и зубцы. Долина практически лишена растительного покрова, включая и берега бурной реки. Стремительный поток ледяной воды с грохотом мчит каменные глыбы, не давая появиться здесь хоть какой-нибудь растительности. Этому мешают и резкие перепады уровня воды, который изменяется не только по сезонам, но и в течение одного дня в зависимости от скорости таяния ледников.

Ничего живого не видно под камнями у края потока, лишь в местах, где между ними есть немного мелкого серого песка, напоминающего муку, изредка можно обнаружить. паучков и мелких хищных насекомых, способных без ущерба переживать длительные периоды, неблагоприятные для охоты.

По обеим сторонам долины — обширные каменистые осыпи, доходящие до подножия скалистых стен. Со стен и желобов время от времени срываются каменные лавины, приводящие в движение обширные участки осыпей. Здесь почти негде развиваться живой природе. Лишь изредка на удобных местах под защитой скальных утесов появляются травянистые островки, каждый не более нескольких десятков квадратных метров, а между ними — целые моря мертвого камня. Среди разнотравья встречаются и ярко цветущие растения, например иван-чай, образующий красно-фиолетовые пятна, пли голубая живокость. О высокогорном характере ряда растений говорят даже их латинские названия: Draba tibetica, Draba carhemirica (крупка тибетская, крупка кашмирская) и др. Такой же ландшафт сохраняется и вокруг нашего базового лагеря у конца ледника, на высоте 3850 метров.

Верхний участок долины (выше 3800 метров) представляет собой ледниковое высокогорье. Нижняя часть ледника почти полностью погребена под слоем каменных обломков и крупных скальных блоков. Издали ледник кажется широкой и плоской дорогой, но, вступив на него, попадаешь в лабиринт из льда и валунов. Надо внимательно следить за ориентирами, особенно при плохой видимости, иначе ледник может стать для нас настоящей ловушкой. Скальные глыбы на подпорках из не успевшего растаять льда выглядят как гигантские грибы. Иногда достаточно легкого толчка, и каменная шапка летит вниз. В других местах из каменных блоков образовались мосты через трещины в леднике, где в глубине шумит водный поток. На поверхности ледника — резкие различия в температуре, и не только в дневное и ночное время, но и в солнечные дни — на освещенных и затененных участках. В такие ясные дни, когда мы могли продвигаться по леднику в одних рубахах, нас даже атаковали слепни азиатского высокогорного вида Hybomitra hunпоrum.

Под склоном главного хребта, гребень которого проходит на высоте примерно 6000 метров, долина, а с нею и ледник разветвляются. Западная ветвь простирается до точки, где, согласно нашей схеме, должен быть массив Лунгхо. Восточная ветвь ледника стекает с широкого седла Анушах в главном хребте, через которое можно перевалить на юг, в пакистанскую часть Восточного Гиндукуша. Южнее обоих плеч ледника находится отвесная стена гор, обращенная к нам своим северным обледенелым фасадом, над которым громоздятся внушительные массивы льда, скалы и стройные пирамиды пиков. От склонов пирамид ответвляются короткие и невероятно крутые гребни. Это пока еще безымянный мир, в который до сих пор не ступала нога человека.

Жители поселков Ишмурх, Хандуд и Калайи-Панджа никогда сюда не доходили. С их полей и пастбищ просматриваются лишь отдельные фрагменты ледникового высокогорья, и, поскольку оно не оказывает видимого влияния на урожай ячменя и на рост ягнят, его вершины остаются никак не названными. Европейцы же, одержимые страстью все поименовать, начертить, записать, занести в каталог, входят в этот край впервые.

Мы оказываемся лицом к лицу с проблемой, как ориентироваться и как договариваться между собой, когда ничто в окружающем нас мире не имеет названия. Кроме того, мы находимся в гораздо более сложных топографических условиях, чем обычная экспедиция, цель которой — одна определенная вершина, а промежуточные лагеря достаточно обозначить просто порядковыми номерами. Оказавшись в виду нашей заветной мечты — вершины Лунгхо, бледневшей на юго-западе, мы одновременно захвачены зрелищем многих других белоснежных великанов, сверкающих в темно-синем небе над долиной Ишмурх. И ни об одном из них альпинисты не имеют никакого представления! Вот где неограниченная возможность выбирать, ставить новые цели и прокладывать новые пути! В базовом лагере ведутся долгие взволнованные дискуссии, они продолжаются и в эфире с помощью наших транзисторных радиостанций между отдельными разведывательными группами. Тут нужно выражаться точно и лаконично, на длинные описания пути и места нет времени. И словно грибы после теплого дождя, рождаются новые географические названия. Рождаются и часто тут же исчезают в зависимости от того, насколько автору удалось охарактеризовать увиденное, или же от того, каков авторитет автора среди участников экспедиции. Ни одно из этих названий пока не появилось на картах — они сохранились лишь в полевых книжках и в нашей памяти. Воспоминания о работе в горах будут всегда связаны для нас с этими условными названиями.

Решено, что наши альпинисты разделятся на два отряда. Один будет действовать в районе западной ветви ледника, под склонами, над которыми доминирует вершина, принятая нами вначале за Лунгхо. Поэтому лагерь, развернутый на этом участке ледника, мы назвали «лагерем Лунгхо». Второй отряд двинется по восточной ветви ледника. Над ней возвышается монолитная ледовая стена, она хорошо просматривается не только из базового лагеря, но видна еще задолго до подхода к нему, из нижней части Ишмурхской долины. Это ослепительный ледовый барьер с редкими обнажениями скал. Непередаваемое впечатление создается, когда смотришь на острый ледяной край — лезвие ледникового ножа — и смятые складки льда на двухкилометровой стене. Гора-красавица! На нашем экспедиционном языке мы называем ее Трапецией за ее трапециевидные очертания. Поэтому и лагерь, приютившийся под этой горой среди каменных нагромождений боковой морены, имеет радиопозывные — «лагерь Трапеция».

Итак, начало положено. Задачи поставлены, силы распределены. Последние вьюки прибыли в лагерь, и носильщики, которых пугает близость ледников, отправились домой, к своим овцам. С нами в базовом лагере остаются немногие. Размещаются они в военной палатке, чересчур просторной для четырех солдат нашего сопровождения. Носильщики сидят целыми днями на корточках, болтают или пекут лепешки на маленьком костре, подбрасывая хворост, предусмотрительно принесенный из долины, и терпеливо ждут, когда настанет время двигаться в следующий лагерь. Главный среди носильщиков — Екрам, рекомендованный нам старостой деревни Хандуд. При переброске груза к базовому лагерю он доставил нам больше хлопот, чем деловой помощи, так что однажды пришлось даже отказаться от его услуг. Но на следующий день он вернулся с извинениями и заверениями в безупречном поведении в будущем. И надо сказать, обещание выполнил. На леднике, куда решились ступить лишь самые отважные из его односельчан, да и то с нескрываемым страхом и обуреваемые предрассудками, он оказался человеком на своем месте. Тогда-то и обрело истинный смысл его полное имя — Екрам Помогающий (один из эпитетов, обычно придаваемых имени Аллаха). Он и в самом деле помогает — не только в переброске грузов, но и в преодолении жителями долины того ужаса, который вызывает у них неведомый мир льда. Сам он даже не догадывается, что за время работы в экспедиции установит неофициальный национальный рекорд восхождения. Он так и не узнает об этом, когда скромно вернется в свой родной Хандуд.

Пока на чешских, словацких и афганских спинах продвигаются вверх по леднику грузы, вокруг базового лагеря, на моренах и скальных склонах, расставляются ловушки. Задача, где и как установить ловушку, с тем чтобы в последующие дни снова ее найти, занимает меня по целым дням. Сотни ловушек ставятся снова и снова, превращаясь таким образом в тысячи. Пути к ним обозначаются множеством гуриев, сложенных из камней, для ориентации. Но собственно работа начинается лишь тогда, когда лов оказывается успешным. Вечером, подводя итоги дня, получаю цифры, которые говорят только посвященному, как ценен каждый пойманный экземпляр. Одновременно надо в среднем поставить около 200 ловушек. Из отдельных мелких результатов постепенно, словно мозаика, складывается картина животного мира, его характер и возможные границы существования. Ясно, что мне надо двигаться еще выше. Но в каком направлении? На запад, к лагерю Лунгхо? Или на восток, к лагерю Трапеция? Уравнение с двумя неизвестными.

26 июля мои сомнения разрешает Гонза Червинка. В этот день он с группой вышел к лагерю Трапеция, и в очередном радиосеансе он прежде всего сообщает, что по пути в ледниковой пустыне ими обнаружен небольшой островок жизни. Динамик рации буквально излучает восторг Гонзы от красоты увиденных цветов. «И бабочки там летают, факт!» Я достаточно знаю ровный, спокойный характер Гонзы. Судя по его волнению, он действительно увидел что-то необычайное.

В тот же вечер мы обсуждаем новость с руководителем экспедиции и принимаем решение. Лагерь Трапеция уже полностью организован и хорошо оборудован, и со следующей группой, в которой будет и наш шеф, я смогу перебраться туда из базового лагеря. Надеюсь, что это произойдет как можно скорее.

Гонза был прав. Открытый им сказочный садик и в самом деле нечто удивительное. Но для работы в нем необходимо оборудовать палатку прямо на месте. От полянки до лагеря Трапеция — трудный путь. Мне придется вернуться в базовый лагерь за всем необходимым для того, чтобы основать свою собственную рабочую точку. Правда, пребывание в лагере Трапеция дало бы мне возможность включиться в план акклиматизации перед альпинистскими восхождениями и получить непосредственное представление о ситуации в наиболее высокой части Ишмурхской долины. Первое восхождение состоялось, когда я был как раз на пути из базового лагеря. 28 июля была взята вершина Анушах (5290 метров), находящаяся на главном гребне над одноименным седлом, и безымянная вершина (5480 метров) — к северу от того же седла. Это первые альпинистские успехи экспедиции. Я получил разрешение участвовать в последующих восхождениях.

В том месте, где разветвляется Ишмурхский ледник, от осевого гребня к северу отходит боковой хребет с тремя пятитысячными вершинами. Эти стройные пирамиды, на которых скальные участки чередуются с ледниками и фирном, были бы украшением европейского высокогорья. Здесь же, в соседстве с великанами, превышающими их на тысячу метров, они как-то теряются. И однако, мы ощущаем то же, что сопутствует каждому восхождению: радость преодоления и восторг перед открывшейся нашему взору широчайшей панорамой.

Вся наша долина как на ладони. День солнечный, ясный. В маршруте — руководитель экспедиции Влада Шедивый, доктор Мирек Вольф, новоиспеченный альпинист Екрам и я. Потрескавшиеся скалы сменяются плотным и твердым снежным покровом. Он кончается почти у вершины утеса, куда с трудом добирается наша четверка, чтобы немного передохнуть и сделать панорамные снимки. Обзор отсюда может служить иллюстрацией классической лекции по гляциологии. На западе и востоке под нами располагается гигантский цирк с хорошо видимой областью питания ледника в виде обширных снежных конусов. Рождаясь здесь, ледник простирается к северу и теряется где-то вдали. Там он заканчивает свой путь, переходя из твердого состояния в жидкую фазу ледниковой реки.

Мы проводим на вершине около часа. Этого было достаточно, чтобы гряда облаков, стоявшая на юге над Пакистаном, перевалила через седла и седловинки и сквозь разломы главного хребта заполнила нашу долину, закрыв всю панораму плотной белой ватой. До сих пор нам везло с погодой. Мы привыкли с доверием относиться к чистому темно-синему небу. Сегодня же вторая половина дня явилась первым предостережением.

Вечером сидим у палатки, греем озябшие руки о кружки с чаем и вспоминаем пережитый день. Позже, через два месяца, мы будем так же сидеть уже всем составом экспедиции вместе с афганскими друзьями и придумывать названия впервые достигнутых и до этого безымянных вершин. Дойдет очередь и до высоты 5150 метров на боковом хребте. Она получает название Кох-и-Академия — «пик Академия». Чехословацкая академия наук кроме здания президиума на Народном проспекте в Праге и отделений, разбросанных по разным городам Чехии и Моравии, имеет теперь и «свою» вершину в далеком афганском Гиндукуше.

Ухудшение погоды не заставляет себя долго ждать. Следующий день начинается без солнца, воздух насыщен влагой. Поэтому мы ограничиваемся выходом на седло Аиушах по следам группы, уже отработавшей эту трассу в предыдущие дни. Меня влечет туда профессиональный интерес: высоко на леднике, под ледовой стеной массива Трапеция, нашими предшественниками были замечены останки большой птицы. Если выпадет свежий снег, будет навсегда утеряно это вещественное доказательство того, что птицы могут залетать на столь высокие отметки гиндукушских долин. Вчера, поднимаясь на вершину Академии, на отметке 5000 метров я обнаружил утес с многочисленными белыми следами помета каких-то птиц, по-видимому хищных. В затверделых остатках помета содержались косточки и немного шерсти мелких зверьков, скорее всего из рода Аlticola. Ближайшее место, где могли обитать эти грызуны, — расположенный в нескольких километрах, между базовым лагерем и лагерем Трапеции, оазис жизни. Имеют ли обнаруженные высоко на леднике останки птицы какое-либо отношение к найденным мною следам?

Погода быстро портится. Выходим на седло Анушах с первыми напорами ветра, ослепляющего нас снежными зарядами. Густой снег бьет прямо в лицо. Это напоминает быструю езду в автомобиле, когда снежинки, летящие параллельно дороге, ударяют в лобовое стекло. Не отказываясь от мысли повторить восхождение на пик Анушах, мы спускаемся с седла в поисках укрытия. Прижавшись к скальной стене, пережидаем атаку шквального ветра и снега. Постепенно проясняется, ветер утихает. Мирек Вольф и Екрам продолжают спуск. Влада Шедивый и я решаем вернуться наверх. До темноты остается достаточно времени, так что можно еще раз попытаться добраться до вершины. По собственным следам, местами уже занесенным снегом, поднимаемся к седловине и по гребню продвигаемся в направлении вершины. Многометровые надувы на гребне напоминают гигантские висячие мосты и балконы. В любую минуту они могут рухнуть. Кругом все бело, трудно различить, где кончаются горы и начинается небосвод. Только впереди надо мной маячит темное пятно, с которым меня, словно паутина, связывает канат. Но вот темная точка перестает двигаться, и все более четко проступает фигура Влады. Он внимательно следит за мной, находясь уже на вершине Анушах.

К вечеру совсем прояснилось. На обратном пути мы выходим на следы наших товарищей и находим наполовину уничтоженную, наполовину мумифицированную тушку птицы. Совершенно ясно, что это остатки пепельной цапли. Удивительная находка! Она свидетельствует о великой силе инстинкта, влекущей перелетных птиц вперед, даже через самые опасные места нашей планеты. У цапли, видимо, не хватило сил выдержать общий темп стаи, и, обессиленная, она рухнула на ледник. Она не смогла пролететь еще несколько километров, до седла Анушах, где остальным удалось вырваться из гигантской ловушки, поставленной ледяным великаном. Серая птица, одна из тех, что бродят в камышах вокруг наших озер, вступила в противоборство с грозным ледяным исполином и погибла. А что ждет нас? Ведь в конце концов мы здесь тоже лишь дерзкие незваные гости, пытающиеся померяться силами с горами.

Над тем местом, где погибла птица, царит (как и над всей долиной) вершина, условно названная нами Трапецией. На местном диалекте ее имя звучит как Упарисина, чтоб переводе означает «Куда не долетают птицы» — выражение, ставшее в литературе общепринятым при описании недоступных высот. Так был назван фильм, отснятый нашей экспедицией. Эту же мысль образно воплотит в своем поэтическом фотоальбоме Вилем Геккель. Цапля, позднее попавшая вместе с другими материалами в коллекцию Национального музея в Праге, стала как бы символом стремления нашей экспедиции проникнуть туда, куда не долетают птицы.

Шангри-Ла — «сад под облаками»

Метель на седле Анушах оказалась лишь началом плохой погоды. В течение последующих трех дней мокрый снег заваливал лагерь Трапеция. Мы тонем в снегу. Во мгле и густом снегопаде невозможно выходить на ледник. Остается только в редкие минуты затишья сбрасывать снег с готовых рухнуть под его тяжестью палаток — так хоть легче дышать. Пока не остается ничего другого, как пережидать в спальном мешке очередной напор вьюги. Термометра у нас с собой нет, но по характеру снегопада чувствуется, что температура около нуля градусов. Все пропитано влагой — спальные мешки, ботинки, одежда. Влажные подтеки проступают по швам палатки.

В этой ревматической атмосфере любая шутка — благо. У каждого в запасе оказывается какое-то количество историй, и мы выслушиваем их, пока все не выговорено. Спать не хочется. Время тянется бесконечно. Выползаем из палатки лишь в случае крайней необходимости, в том числе чтобы набрать снега для чая. Внутри палаток неподвижность и апатия. Лишь лавины грохочут, срываясь со склонов Упарисины.

Основными событиями дня становятся сеансы радиосвязи с лагерем Лунгхо — там ситуация и настроение аналогичны нашим. Но вот сквозь писк, шум и треск мы узнаем, что вся группа из лагеря Лунгхо начинает спуск в базовый лагерь. Днем позже и мы покидаем палатки на ледниковой морене. По глубокому и тяжелому снегу спускаемся прежде всего к сказочному «садику». Ориентируясь по скалам, понимаем, что не заблудились, однако садик исчез! Исчезли цветущие растения, порхающие бабочки — исчезли все проявления жизни. Все покрывает снег, и пришедший сюда впервые ни за что не поверил бы в существование оазиса. Откроется ли он снова в этом году и сохранит ли свой летний вид? Или я безвозвратно потерял свой шанс? С этими вопросами в душе и в некотором смятении чувств продолжаю спуск к базовому лагерю. Наша группа приходит последней. Снова мы все вместе.

Базовый лагерь живет одной мыслью: что будет с погодой? Все взоры обращены туда, где лишь угадываются вершины. Ведутся взволнованные дискуссии. Канаты и цепи пока отдыхают. Научная программа также порядком сократилась. Что здесь отловишь в такую погоду, когда ловушки за каких-нибудь два часа обледеневают и покрываются снегом?

Но вот неделю спустя мы снова у нашего чудесного «садика». Погода постепенно улучшается. Ниже по долине снег исчез — просто испарился. У нас же, на высоте, сохранился лишь местами, в зависимости от экспозиции. Нетерпеливо спешу туда, где при первом посещении нашел кустики красивых сине-фиолетовых примул. Большинство из них выстояло. Правда, цветы слегка привяли, их окраска стала светло-синей, словно выгорела на солнце, а зеленые листочки пожелтели. Однако в местах, укрытых скалами, и в расселинах красота растений осталась нетронутой. Нет, опасаться нечего, наш гербарий не пострадает.

Проходим нашим «садом» и поднимаемся к лагерю Трапеция, где до сих пор стоит палатка, оставленная нами при спуске в базовый лагерь. Приходится откапывать ее вместе с вещами из-под снега. Колышки растяжек вмерзли в камни как будто залитые бетоном, Пол снялся вместе с толстым слоем моренного материала, и мы отбиваем его по частям ледорубом.

Только на исходе дня спускаемся обратно к «садику». Готовимся поставить здесь новый лагерь — исследовательскую точку. Будем жить вдвоем: ко мне присоединяется врач экспедиции Мирек Вольф со своим медицинским снаряжением и радиостанцией. Новый лагерь будет находиться примерно на равном расстоянии от высотных лагерей Трапеция и Лунгхо и от базового лагеря. Это должно обеспечить надежную связь с нашими портативными радиостанциями во всех точках, что было бы нелегко, останься доктор в базовом лагере. Отсюда Мирек постоянно будет готов быстро оказывать помощь в любом из лагерей. В остальное время он готов выполнять функции ботаника, обладая в этом деле немалым опытом; его любовь к природе давно уже перешла из стадии зрительского восхищения к глубокому интересу и научному пониманию.

Мы ставим палатку на краю наиболее высокой террасы, на щебнистой полке в нескольких метрах от небольшого ручейка, выбегающего из-под снежного поля над нашим садиком. Его длина всего несколько сот метров. Он заканчивается на обрыве нашей террасы, срываясь с нее мелкими водопадиками, исчезающими в каменной осыпи. Лучшего места для лагеря не придумать. Позади палатки высоко вздымается вал боковой морены ледника, сползающего с седла Анушах. Таким образом, палатка защищена большим «укреплением» от неожиданных камнепадов.

Только мы успели расположиться, наступает темнота. После дневного снегопада прояснилось и сильно похолодало. Есть надежда на улучшение погоды. Оптимизм — источник нашего бодрого настроения. Вспоминаем во всех подробностях события последних дней и разные истории прошлых лет, которые сейчас кажутся чем-то нереальным. Когда выходим из палатки, чтобы в последний раз за сегодняшний день проверить погоду, не хочется верить, что уже скоро полночь. Но ночь просто великолепна! В глубокой тьме горят звезды и сверкают ледяные вершины. Наша палатка на расстоянии светится, словно лампа под большим оранжевым абажуром…

Днем — цветы и бабочки посреди нагромождений льда; вечерами — ученые дебаты, так непохожие на обычную болтовню, которой мужчины убивают время, оставшись вдвоем. Под влиянием всего этого в сеансах радиосвязи мы обозначаем наш лагерь именем Шангри-Ла, заимствованным из книги Джеймса Хилтона «Потерянный горизонт». Так называется в книге некая таинственная страна, жители которой где-то среди льдов азиатских высокогорий хранят сокровища человеческих знаний.

Рано по утрам в небе еще светится месяц, а первые лучи солнца падают на восточный склон горы Кох-и-Гевад. На ее вершине еще нет чехословацкого вымпела, и мы пока не знаем, что это самая высокая точка в районе наших действий. Но нас гора привлекает с первой минуты своим грандиозным ледопадом. Одна его «струя» падает прямо напротив нас к главному потоку долинного ледника, который, если смотреть от нашей палатки, напоминает гигантскую взлетную полосу аэродрома или автостраду, разделенную моренами на отдельные проезжие полосы. Крутая ледовая стена главного гребня, замыкающая долину Ишмурх-Даррах, завершает эту красивейшую панораму.

Но и ближайшее окружение нашего лагеря не менее прекрасно. Справа от лагеря — скала, на ее вершине мы укрепили наш вымпел, с нее же трижды в день проводим сеансы радиосвязи с другими лагерями. Мы называем ее «радиоскалой». Часть «радиоскалы» расчленена на правильной формы плиты шириной в несколько метров, с заостренными краями. В щелях между ними растет родственник нашей лапчатки Dasiphora dryadanthoides. Здесь это стелющийся кустарник, покрывающий скалы так затейливо, будто он искусственно высажен садовым архитектором. Но и щебнистая терраса перед палаткой тоже не мертва. Она усеяна цветочками эдельвейсов, а вблизи ручейка растут высокие кустики примулы (Primula inoorcroftiana), типичного представителя флоры Памира и Западных Гималаев.

Наш островок в море льда значительно меньше, чем мы ранее предполагали. По форме он близок к равнобедренному треугольнику с ребрами примерно 300 метров и с основанием 350–400 метров. Основание образовано скальным порогом, под ним — морена и тело ледника, сползающего из западной ветви долины. Ребра треугольника (его «плечи») обтекает ледовый поток из восточного конца долины под седлом Анушах. И этот островок обнаженных скал па высоте 4550 метров когда-то тоже был покрыт льдом. Явное подтверждение этого — огромный скальный «стол» на одной из террас. Отступающий ледник оставил здесь плоскую глыбу гранита, которая в процессе таяния льда улеглась на четыре почти одинаковых и достаточно правильно расставленных валуна. Тем самым уточняется период возникновения островка голых скал с щебнистыми «полками» и пятнами мелкого песка. С этого периода начался процесс освоения материнской породы живыми организмами. Растениям и большинству насекомых помог ветер. Мелкие млекопитающие проникали сюда постепенно по моренам. Но трудно объяснить, каким путем попали сюда, например, мелкие бескрылые ногохвостки, относящиеся к неизвестному, до сих пор не описанному виду. При этом конец ледника расположен в пяти часах ходьбы и в 700 метрах ниже по высоте. Природа провела тут своеобразный эксперимент, и нам предстоит выяснить его результаты.

В видовом отношении наиболее богата наша ботаническая «коллекция»: уже удалось обнаружить двадцать три вида высших растений, но на самом деле их больше. Не все они сейчас цветут, и это затрудняет научное определение.

О растительном покрове центральноазиатского высокогорья известно гораздо больше, чем о животном мире, поэтому можно представить себе картину распространения растений и провести некоторые сопоставления. Так, в Ишмурхской долине преобладают виды, типичные для горных областей к северу от Восточного Гиндукуша, — их в долине около 44 процентов. Некоторые из них эндемики, сохранившиеся исключительно на Памире и Гиндукуше, другие распространены повсюду в северной части Евразии, а для пяти видов характерно циркумполярное распространение. Вторая крупная группа (38 процентов) образована видами, типичными для центральноазиатского высокогорья, включая Гималаи, в особенности их западную часть. Только 5 процентов обнаруженных растений имеют отношение к растительности восточной и юго-восточной части горной Азии. Этот северный характер растительности Ишмурхской долины закономерен — ведь для растений, как и для животных, главный гребень Восточного Гиндукуша является основной границей.

В нашем «садике под облаками» более половины видов растений имеют отношение к Гималаям. Растения северной части центральноазиатского высокогорья представлены здесь только четырьмя видами и три из них — типичные эндемики: подушковидный курильский чай (Dasiphora dryadanthoides), копеечник (Hedysarum minjanense) и до сих пор неизвестный вид из семейства крестоцветных (Chorispora pectinata). Растения широкого северного ареала представлены ллойдией (Lloydia serotina), которая растет в альпийском поясе высокогорий и в арктической зоне Евразии. Минуарция (Minuartia biflora) из семейства гвоздичных и папоротник пузырчатый (Cystopteris dickieana) распространены циркумполярно вплоть до евроазиатской и североамериканской частей Арктики.

Сверкающая всеми красками живая коллекция! Настоящий ботанический сад, устроенный самой природой, нетронутый в своей первозданности. Каждый вид занимает здесь свое место, завоеванное в ходе естественного развития. Длительность этого процесса измеряется геологическими циклами, превышающими возраст гор, окружающих зеленый островок ледяной стеной.

Но не меньшее богатство предстало здесь перед зоологом и паразитологом. В течение одной недели удалось выловить и обработать тринадцать высокогорных серебристых полевок. Они относятся к тому же виду, что и обнаруженные у конца ледника, но несут на себе и в своих внутренностях другие виды паразитов, среди которых иные вообще не были известны (например, паразитический клещ Hirstoionyssus stoliczkai). Из свободноживущих членистоногих интересны виды скального паука из рода Gnaphosa и ногохвостка (Dagatnea). Ценной оказалась коллекция бабочек, особенно два вида язонов (Parnassius jacqemonti nuksanicus и Р. actius sulla). Первый из них обычно встречается в центральноазиатском высокогорье и попадался нам в других местах Ишмурхской долины. Второй оказался типично гиндукушским эндемиком.

Спешим с работой, с тревогой наблюдая за погодой, которая снова портится. Каждый день, особенно во второй половине дня, с седла Анушах начинают ползти тяжелые тучи. Памир тоже почти все время закрыт. Барометра у нас с собой нет, но каждое падение давления мы отчетливо ощущаем на себе. По утрам встаем вялыми, и даже швейцарский препарат против горной болезни, вызываемой низким давлением и недостатком кислорода, взятый с собой с целью испытания, практически не действует.

Перспектива возможного снегопада еще больше нас подстегивает, особенно когда мы думаем о своей цели — определить все, что есть живого на нашем клочке земли. Дело в том, что с переменой погоды картина жизни здесь мгновенно изменяется. Насколько проще, скажем, геологу, имеющему дело со скалой или породой, — они-то никуда не денутся. В нашем же деле достаточно, чтобы облако закрыло солнце и подул ветер с ледника, — и вот там, где минуту назад порхали бабочки, сейчас абсолютно мертвое царство.

Мы ходим буквально на цыпочках вокруг единственного экземпляра низкорослого одуванчика, который никак не хочет расцветать. То же самое происходит и с какими-то необычными войлочными плотными растениями. Сначала нам показалось, что это плотные звездочки какого-нибудь эдельвейса, но потом оказалось, что это собственно еще и не цветы. Здесь несколько таких кустиков, и все они заставляют нас опасаться, что мы так и не дождемся полного цветения. Нам все же повезло: по некоторым признакам удалось верно определить растение. Оно оказалось редким высокогорным видом горькуши (Saussurea gnaphalodes), до сих пор не упоминавшимся среди представителей флоры Афганистана.

Каждый экземпляр в наших коллекциях имеет свою историю, каждая находка связана с небольшим приключением. Однако погода все больше беспокоит нас. Обычная лабораторная работа здесь становится проблемой. Попробуйте несколько часов просидеть на ледяном ветру, препарируя животное, когда руки, к тому же стянутые резиновыми хирургическими перчатками, стынут так, что теряют гибкость, и почти невозможно удержать пинцет или скальпель. Или же попытайтесь высушить гербарий, если ветер рвет из рук гербарные листы, засыпая вас то снегом, то ледяной крупой, а в самой палатке, даже в спальном мешке, не успевают высохнуть собственные носки. Да, работа здесь, в Шангри-Ла, останется незабываемым временем в моей жизни.

Сочетание врача и ботаника в одном лице дает возможность решить весьма насущную проблему — открыть местный природный источник необходимых нам витаминов. Мирек в своих ботанических изысканиях использует обоняние, пробует на вкус, сравнивает, проделывает кулинарные эксперименты. В результате на свет появляется новое блюдо — «салат а ла Шангри-Ла». Рецепт следующий: листочки растения из семейства зонтичных (Hymenolaena candolii) плюс лимонный сок плюс масло от сардин. Целый мешок «сырья» мы притащили потом в базовый лагерь, и салат получил всеобщее признание. Только профессор Гадач, который в Праге проводил научное описание гербария, удивленно качал головой и недоумевал, как это у нас не разболелись животы.

Поющие сурки

Программа экспедиции выполнена уже почти наполовину. Работа в самом разгаре, однако в списках собранных животных постоянно отсутствует столь типичный для горных районов сурок. Мы безуспешно разыскиваем сурков с самого начала, хотя по всем данным они должны здесь быть. В соседнем Памире и прилегающем к нему Тянь-Шане сурок вообще не представляет редкости. Советские экспедиции многократно их там обнаруживали, и они находятся под постоянным наблюдением эпидемиологической службы. Сурки могут быть заражены чумой; советские исследователи установили, что такая опасность существует вплоть до самой верхней высотной границы распространения сурков.

Чума — одна из катастрофических инфекций, уносившая многие тысячи жизней с самого начала истории человечества. Она злодействовала на протяжении веков до тех пор, пока люди не установили, что болезнь связана с крысами и другими грызунами. Первые упоминания о чуме встречаются в Книге Самуила. Существует описание эпидемии, относящееся к периоду царствования римского императора Траяна. Во времена Юстиниана было установлено, что чума охватила половину населения восточной части Римской империи. Более точную информацию сохранили для нас документы средневековья, в особенности XIV века. В те времена, когда Карл IV основывал Пражский университет, когда строился Карлов мост и замок Карлштейн, чума пронеслась от Китая до Европы, поразив большую часть известного тогда мира. Есть данные, что при этом погибло около 75 миллионов человек, в том числе в Европе — 25 миллионов. Снова чума поразила Европу в XVI веке, а последние ее вспышки были там в XVIII веке.

Тогда никто и не подозревал об армии резвых «солдат» — блох, вооруженных против людей таким мощным смертоносным оружием, как бациллы чумы. В относительно спокойные промежутки между эпидемиями чумы верные ее пособники и носители переключались на крыс. Искрой, знаменующей начало «пожара», всегда были блохи, покидавшие крысиные норы и переходившие на людей. Они не делали различия между рубищем бедняка и камзолом богача — видимо, и те и другие одежды были достаточно грязными. Таким образом, чума не была разборчива.

Семьдесят пять миллионов умерших за одну эпидемию. Это само по себе говорит о том, насколько блохи и чума прочно владели судьбами человечества. Можно, взяв перо и бумагу, подсчитать, сколько поколений за прошедшие столетия стало жертвой чумы, и затем представить себе, сколько бы нас теперь было и как выглядел бы мир.

Только в 1894 году ученые Китасато и Ерсин независимо один от другого открыли возбудителя чумы — бациллу, известную в наше время как Pasteurella pestis. Несколько позднее было установлено, что ее переносчиками являются блохи. И хотя проблема борьбы с опасностью еще не была решена, эти открытия создали предпосылки для ее решения. В Европе чума была в целом побеждена. В других частях света она продолжала удерживать свои позиции, и на картах противочумной службы Всемирной организации здравоохранения оставалось достаточно мест, находящихся под угрозой Р. pestis. Подстерегала она и там, где ее совсем не ждали. Когда на Памире и Тянь-Шане были обнаружены зараженные чумой сурки, это удивило и насторожило. Вполне закономерно встал вопрос: как же обстоит дело с сурками в Гиндукуше? Вот почему главные мои усилия направлены на поимку сурка. Однако если я и поймаю сурка, то не смогу сразу же определить, заражен ли он чумой: для этого у нас нет необходимого оборудования. Нужно попытаться Обнаружить паразитов, главным образом блох, определенные виды которых переносят бациллу чумы. Тогда я получу доказательство того, что опасность чумы существует и здесь, в афганском Гиндукуше.

Обо всем этом мы думали еще в Праге, когда перед отъездом делали противочумную прививку. Но сейчас в окружении сверкающих ледников, символизирующих чистоту девственной природы, мысль о чуме кажется абсурдной. Она живет больше в подсознании, а движущей силой в розыске сурков является скорее профессиональный интерес зоолога и инстинкт охотника.

Еще не встретив сурка, я точно знаю, как он будет выглядеть; знаю, каковы его величина и окраска, какой длины его хвост, какие размеры черепа. Мне не нужна его визитная карточка, так как имя его мне тоже хорошо известно — Marmota caudata, что значит «сурок длиннохвостый». Мне останется только определить по размерам зверька, относится он к подвиду Marmota caudata caudata или к М. caudata аигеа, то есть будет ли он ближе к памирским и тянь-шаньским суркам или к известным мне лучше обитателям гор Северо-Западной Индии.

Поиски в долине Ишмурх не приносят результатов. Методично и тщательно, не пропуская ни одного уголка, где могли бы прятаться сурки, обследую я морены, конусы осыпей у подножия размытых потоками боковых склонов и обширные поля обломочного материала. Зеленых пятен растительности, где можно было бы предположить присутствие сурков, здесь мало, и ни одно из них не соответствует описанию подобных мест их обитания на Памире. Видимо, именно в этом главная причина моих неудач. Вот если бы была возможность пролететь над долиной и обозреть ее с птичьего полета! Иметь бы крылья орла, которого несколько раз я наблюдал издали, или хотя бы ворона, привыкшего навещать базовый лагерь и будить нас своим карканьем. Как бы то ни было, но нор я не обнаружил и сурка не увидел. Но наконец я его… услышал!

В тот раз я не собирался искать сурков. Взяв мелкокалиберную винтовку, я отправился на осыпь под желобом в скальном склоне, к востоку от базового лагеря. Однажды мне посчастливилось в этом месте добыть пищуху, и я хотел попытаться добыть еще. Долго и тщетно жду, спрятавшись между камнями. Несколько раз мое внимание привлекает горихвостка (Phoenicurus), ее мелькание между камнями скорее напоминает перебежки четвероногого, чем полет птицы. И ничего более. Всюду мертвое спокойствие, лишь врем я от времени прогрохочет где-то падающий камень. Я решаю, что дольше ждать нечего, и начинаю осторожно, чтобы не вызвать падения камней, спускаться по осыпи, посматривая вверх над собой. Нигде ничего, лишь внизу бурлит ледниковый ручей. И вдруг над моей головой раздается резкий звук. Протяжный свист завершается замысловатой трелью. Первое впечатление, что это голос какой-то хищной птицы. Но ни в воздухе, ни на скалах никого не видно. Пищухи мгновенно забыты. Вскидываю винтовку на плечо и быстро карабкаюсь вверх по желобу. Примерно в 50–70 метрах выше, слева от себя, наталкиваюсь на небольшие травянистые карнизы и в них вижу несколько нор, не оставляющих сомнения в том, кем они вырыты. Свист, который я принял за голос птицы, принадлежал сурку. Видимо, это какой-то изгнанник или отшельник. Что вынудило его поселиться здесь, на верхнем пределе возможной зоны обитания, и пренебречь лучшими во всех отношениях местами ниже по долине? Но факт тот, что он здесь, в этом нет никаких сомнений. Расстояние между нами все сокращается — сначала до двух метров, потом остаются какие-то десятки сантиметров. Он притаился где-то за поворотом своей норки и настороженно следит за тем, как я исследую несколько входов в его жилище. Наклонившись, я внимательно рассматриваю каждый камешек. Обследую все досконально, мобилизуя даже обоняние, и убеждаюсь полностью: наконец-то есть реальная надежда на удачный отлов!

Быстро возвращаюсь в лагерь, распаковываю вьючные ящики за палаткой, собираю нужные ловушки. До сих пор не было случая их использовать. Снова спешу к желобу. Тщательно устанавливаю ловушки. Пальцы настолько окоченели, что при малейшей неосторожности я мог бы поранить руку. Стараюсь по возможности избежать этого. В осыпи трудно замаскировать ловушку, поэтому задвигаю ее как можно глубже в отверстие норы, чтобы зверек не смог ее обойти. Необходимо, кроме того, закрепить ее тонкой стальной проволокой, чтобы пойманный сурок не утащил ловушку за собой. Бывают случаи потерь отлова, когда зверек вместе с ловушкой падает с высоты в несколько десятков метров.

На следующее утро, как только рассвело, выхожу к желобу. С каждым метром ступаю все осторожнее и медленнее. Стараюсь внушить себе, что не хочу зря тревожить сурка — а вдруг он ненадежно попал в ловушку или даже сумел обойти ее и в данный момент находится вне норы? На самом же деле попросту оттягиваю момент возможного разочарования. Оно-то меня и ожидало! Капкан пуст, вокруг норы никаких признаков жизни. Со вчерашнего дня — никаких изменений.

Путь вверх по желобу с какой-то надеждой и возвращение вниз без всяких результатов повторяются каждое утро и вечер несколько дней подряд. Наконец я сдаюсь. Норы в самой деле существуют, но выглядят по-прежнему необитаемыми, и я уже готов предположить, что все остальное, в том числе песни сурка, — плод моей фантазии. Ловушки я отношу в лагерь, упаковываю в ящики. Продолжаю бродить по моренам с небольшими мышеловками и ловлю высокогорных полевок.

Неудача не дает мне спать, и через неделю я все-таки снова стою с ружьем в знакомом кулуаре. И снова надо мной вдруг раздается свистящий звук, переходящий в индюшиное клокотание! Значит, сурки здесь все-таки есть, это не порождение моей фантазии. Но где же они? Приблизиться к норам на расстояние выстрела можно только по желобу, но в этом случае сурок увидит меня прежде, чем я его. Хорошо бы притаиться под скалами вне желоба и ждать, пока испуганный зверек успокоится и снова вылезет из норы, но это невозможно. Невозможно также и спрятаться в самом кулуаре: много раз за день по нему, как заряды, летят сверху груды камней. В самом деле, если на одной чаше весов — тушка зверька, а на другой — собственная жизнь, то человек не раздумывает долго над выбором. Итак, мой первый гиндукушский сурок обыграл меня по всем статьям!

Следующая встреча с сурком происходит всего через несколько дней. К востоку от базового лагеря, на противоположном берегу ледникового потока, находится несколько причудливых скальных башен. Когда из-за плохой погоды выход наверх невозможен, Радан Кухарж и Милош Матрас отправляются к этим скалам. Преисполненные восторга от отличного скалолазания, они сообщили о небольшой долине между погребенной боковой мореной и коренными склонами. На дне долинки, заполненной наносами тонкого песка, из-под снежника выбегает родничок прозрачной воды, окруженный редкой растительностью. Собрался и я туда с запасом ловушек. Хотя от базового лагеря до цели всего несколько сот метров по прямой, на пути лежит препятствие в виде бурного ледникового потока. Это означало, что нужно сделать многочасовой подъем вверх, к леднику, пересечь его в устьевой части и снова спуститься под скальные башни. Первая попытка спрямить путь и перейти поток вброд прошла довольно успешно. Правда, на другой берег я вылез промокший и промерзший — словом, достаточно наказанный за свою рискованную затею. Как бы то ни было, я у цели. Спускаюсь с морены в углубление у подножия скалы и оказываюсь в хорошо защищенной от ветра, покрытой дерном западинке всего в несколько квадратных метров. Передо мной открылась чудесная картина, напоминающая конец марта у нас, когда после таяния снега появляется первая трава. Не хватает только примул.

Начинаю расставлять ловушки, выискивая места поудобнее, но их не так уж много. Поэтому часть ставлю на склоне морены, где так же кое-где во многих местах пробивались кустики травы. Постепенно забираюсь на гребень моренного вала. Ставлю очередную ловушку и осматриваюсь, выбирая место для следующей, как вдруг перед моими глазами оказывается стоящий столбиком сурок! Он возвышается на камне в каких-нибудь пятидесяти метрах от меня. Всего долю секунды он неподвижен, затем раздается свист, означающий испуг, между камнями мелькает оранжевое пятно, и я снова один на морене.

Шаг за шагом я осматриваю морену вокруг места, где сидел сурок. Ничего! Ни единого следа или входного отверстия, не говоря уже о норке. Раздосадованный, возвращаюсь в лагерь. Не могут меня утешить и те несколько высокогорных полевок, которых я нахожу на следующее утро в ловушках в долинке у скальных башен.

Дни уходят. Уходит и моя надежда добыть сурка. Остальные участники экспедиции только усугубляют мое мрачное настроение своими замечаниями и вопросами: «Все еще ничего?» Постепенно у меня появился своего рода «сурковый комплекс».

Ишмурхская долина — тихое место. Кроме шума реки, ветра и падающих камней — ни звука. Когда молчали сурки, я пытался имитировать сам их свист. Однажды вечером, когда я тренировался в палатке, подражая песне сурка, Радан спросил: «Что это такое?»— и пояснил: «Я уже это где-то слышал…»

Так я узнал, что сурки живут в соседней долине Чап-Даррах; Радан побывал там с нашим передовым отрядом еще в то время, когда экспедиция стояла лагерем на реке Пяндж и подыскивалось удобное место для базового лагеря. В тот же вечер организовалась «охотничья» группа в долину Чап-Даррах.

Как ловить сурков

Базовый лагерь почти пуст. Здесь только солдаты, Екрам и два носильщика, которые сегодня пойдут со мной в долину Чан-Даррах. Остальные выполняют альпинистскую часть программы и находятся сейчас в верхних лагерях. На отлов я пойду один, Екрам и носильщики лишь помогут мне перебросить необходимое снаряжение и тут же вернутся в базовый лагерь.

В предрассветных сумерках влажные палатки покрыты хлопьями свежего снега. При виде их носильщики не хотят вставать и выискивают любой предлог, чтобы подольше не покидать уютную и просторную военную палатку, где постоянно теплится небольшой костер из тополевых прутьев.

«Барай Чап-Даррах», — тороплю я своих помощников. «Хароб, хароб…» — отвечают носильщики, намекая на плохую погоду и указывая руками на тяжелые снежные тучи. Делаю тот же жест, но сопровождаю его словом противоположного значения: «Хоб» — дескать, погода сейчас хорошая. И все же возникает еще одна оттяжка: носильщики перед выходом должны напечь себе лепешек.

Наконец около семи часов выступаем. Дорога то круто устремляется вверх, то идет под уклон. Спускаемся по тропе, по которой несколько недель назад подымались к базовому лагерю. Тогда в лабиринте скал и каменных обломков мы искали наиболее удобный путь. Теперь тропа пробита довольно хорошо — ее протоптали носильщики, все это время ходившие из лагеря к деревне Ишмурх и обратно. В тех местах, где следы на камнях не столь отчетливы, трасса обозначена зелеными пятнами. Это остатки мелкого зеленого жевательного табака, порцию которого носильщики периодически ловким жестом забрасывают себе под язык, а затем сплевывают под ноги.

Недалеко от лагеря встречаем молодого крестьянина. По-видимому, это родственник одного из носильщиков, он несет в лагерь заготовленные заплаты для обуви и небольшой запас лепешек. Просит разрешения идти с нами и даже не говорит об оплате. За скромное вознаграждение он готов нести мои вещи.

Сегодня нам надо спуститься как можно ниже. Мы должны пройти почти всю долину Ишмурх-Даррах примерно до уровня селения Ишмурх и снова начать подъем по долине Чап-Даррах приблизительно до высоты базового лагеря. Тысяча метров (по вертикали) спуска и затем девятьсот метров вверх. Если к этому добавить расстояние по горизонтали, то для одного дня будет порядочно.

После полудня стоим перед подъемом в Чап-Даррах. Носильщики хотят здесь остановиться на ночлег и продолжать путь завтра. Тот, что присоединился к нам по дороге, просит бакшиш и хочет вернуться в Ишмурх. Я даю ему двадцать монет, и, видимо, это хорошо действует на остальных; все хором благодарят и решают, включая получившего, двигаться дальше.

Чап-Даррах сильно отличается от долины Ишмурх. Эта короткая и очень крутая, особенно в нижней части, долина сдавлена с двух сторон склонами из конгломератов. Именно этот конгломератный пояс создает существенную преграду, образуя узкое ущелье, по которому стремительный и бурный ледниковый поток обрушивается каскадом, заполняя все дно. Чтобы проникнуть в долину, надо преодолеть обрывистый, в пятьдесят метров высотой, порог в ее борту. Екрам, на счету которого 6000-метровая вершина Кох-и-Меена, выступает в качестве апробированного альпиниста и всеми силами помогает носильщикам. На некоторых участках он даже выбивает для них ступени в скалах, и с таким рвением, что из-под ледоруба летят искры, а главное, он постоянно их подбадривает. Слов я не понимаю, улавливаю лишь интонации, но по результатам могу судить о воздействии. Наконец мы преодолеваем порог и останавливаемся уже на втором «этаже» долины. По-видимому, в нее ведет и другая, менее трудная тропа. Отсюда просматриваются сложенные из камня умелыми руками пастухов ограждения и укрытия. В весенние месяцы тут, видимо, пасут овец и коз, но сейчас трава полностью выжжена солнцем. О пребывании здесь крестьян свидетельствуют и протоптанные кое-где тропы. Решаем двигаться по ним, это хотя бы немного ускорит наше восхождение. Тропа вьется над быстриной по крутому осыпному склону. На каждом шагу нога срывается с тропы, вызывая лавину щебня, который осыпается в пропасть под нами. Особенно тяжело приходится носильщикам в их ветхой, бесформенной обуви. Искренне им сочувствую.

Следующий уступ долины образован скалой, и на этом отрезке пути требуются уже приемы профессиональных альпинистов. Дальше по этому берегу пройти не удается. Спускаемся к воде и долго ищем место для переправы. Стремительная ледниковая река озадачивает необычной глубиной. По нашим окоченевшим ногам бьют камни, крупная галька с шумом уносится течением вниз по долине. Мы по пояс в воде, к тому же хлынул колючий ледяной дождь. Очутившись наконец на другом берегу, не тратим времени на обувание: неподалеку, всего в нескольких сотнях метров, нависающие скалы обещают надежное укрытие от непогоды. Бежим к ним босиком. Для носильщиков это не самое страшное, но для меня — настоящий ад.

Что бы мы делали без Екрама? Без него невозможно было бы уговорить носильщиков двинуться дальше. Один из них и в самом деле выбился из сил. Но вот преодолен еще один высокий, покрытый травой уступ, и мы уже стоим у края выположениого, со слабым уклоном участка, образующего днище долины. Покрытый скудной растительностью, это в то же время самый большой зеленый участок, встреченный нами в этой части гор. Я озадачен, так как до сих нор был уверен, что лугов здесь нет и быть не может. Только позднее я выяснил, что это классическая высокогорная полынная степь, в которой среди зеленовато-серых пятен полыни, известной ‘под названием «полынь афганская», встречается гималайский ковыль.

Мы на высоте 3700 метров. И как бы в знак приветствия раздается свист сурка, и на наших глазах великолепный оранжевый экземпляр исчезает между камнями.

Сразу же над последним преодоленным уступом, на северной стороне поляны, разбиваем лагерь. Неподалеку, всего в двухстах метрах от палаток, виден только нижний край осыпи. Из-под камней выбивается небольшой источник, так что водой мы обеспечены. Это весьма кстати: к ледниковому потоку нужно спускаться не меньше чем на двадцать метров по крутому склону. Кроме того, в его воде такое количество взвешенного песка, что использовать ее для приготовления пищи практически невозможно. Увидеть остальные окрестности пока трудно — все закрыто низкими черными тучами, осыпающими нас зарядами мокрого снега.

Носильщики сгружают с себя поклажу, получают деньги и консервы на обратный путь и быстро уходят — хотят до наступления темноты успеть к укрытию, где мы пережидали ливень после переправы через реку. Остаюсь один. Так начинается моя охотничья робинзонада. Сколько времени она продлится — неделю, дольше? Все зависит только от сурков.

Первая ночь не приносит ничего. Спал я очень плохо, шквалистый ветер трепал стенки палатки, а между его порывами обрушивается то ливень, то мокрый снег. Честно говоря, нелегко сохранить спокойствие в такой обстановке. Со склонов над поляной с грохотом срываются камни. Время тянется медленно. В пять часов рассветает. Откидываю полог палатки — кругом все скрыто непроницаемо плотными, темными дождевыми тучами. Неужели из-за погоды я потеряю свой последний шанс?

Воскресное утро. Тщетно стараюсь разглядеть хоть что-нибудь вокруг и берусь за дневник.

Около половины седьмого непогода наконец утихает. Выбираюсь наружу. Первая моя цель — скопление норок неподалеку от источника, где я вчера увидел сурка. Вблизи этого места выбираю удобный камень для наблюдения и стрельбы. Жду. Время идет. Начинаю промерзать и чувствую, как постепенно меня охватывает раздражение. Ничего, по-прежнему ничего! Выйдут ли вообще сурки из нор в такую погоду? И вдруг вижу двоих сразу! Целюсь, нажимаю курок — выстрела нет! В спешке я забыл о предохранителе. Снова целюсь. Выстрел — оба сурка исчезают. Бегу к норам и уже издали вижу: один сурок лежит на спине. Счастье наконец-то улыбнулось мне. Чувствую необыкновенное облегчение. Напряжение всех предыдущих дней, трудности и безуспешные попытки — все позади. Сурок оказался молодым, но уже набравшим вес и прекрасной окраски. Этот вид вообще отличается своей расцветкой. За желто-оранжевый подшерсток и коричневую полосу на спине и голове русские зоологи назвали его красным сурком.

Уже беглый обзор показывает, что с точки зрения паразитологии добыча ценная. Подобно тому как у пасущегося скота встречаются под кожей вдоль хребта вздутия, содержащие личинки овода, подстреленный мной сурок имеет такие же вздутия под мышками и вдоль тела. Позднее мне удается установить, что причина их — личинки высокогорного овода (Oestromyia marmotae). Это особый вид, найденный до сих пор только в горах советской Средней Азии. Оводы претерпевают в теле хозяина сложные превращения, причем личинки проходят четыре различные стадии развития.

Все это я обнаружил у пойманного молодого сурка. Благодаря этому удалось дополнить существовавшее ранее описание этого вида сведениями о неизвестной до того стадии его развития.

Охота в долине Чап-Даррах не обманула моих ожиданий. В первые же дни мне удалось обследовать все сурковые норы. Некоторые расположены под крупными камнями или же в непосредственной близости от них и почти никак не замаскированы. Норы видны уже издали благодаря холмикам свежей земли с включением крупных обломков камней. Сама нора наклонно углубляется в землю в среднем на 25–35 сантиметров и лишь изредка на большую глубину. Выбранный материал образует перед входом валик высотой до 30 сантиметров. Местами сурки строят норки близко друг от друга, и при этом выбранный песок и щебень могут покрывать площадь до 10 квадратных метров. Здесь подобные места выдают себя окружающими норы колючими подушками акантолимонов с их красно-фиолетовыми цветами. Часть нор не имеет жильцов. Обитаемые отличаются свежим основным входом и многочисленными боковыми ходами.

Я обнаружил, что все норы находятся на участках, где есть растительность. Лишь один старый самец в виде исключения вырыл себе жилище на осыпи, примерно в пяти метрах выше уровня полянки. Естественно, что вход в эту нору не обозначен насыпным материалом и выглядит как небольшая расселина между камнями. Сурок часами просиживал неподалеку от входа, и прошло несколько дней, пока я установил, что здесь его нора, а не просто место укрытия. Как только я его спугнул, зверек бесшумно исчез между камнями.

И все-таки я его заполучил! Это оказался крупный самец. Выслеживание его помогло мне утвердиться в предположении, что самки и самцы живут раздельно. Чтобы не промахнуться при выстреле, я следил за ним несколько дней и заметил, что в отличие от самки, которая, если ее испугать, становится на задние лапки и издает предупреждающий свист, самец безмолвно шмыгает в норку. Молодые сурки также не издают свиста и от своих осторожных и недоверчивых родителей отличаются тем, что в случае тревоги быстро выскакивают из норы, забывая об опасности.

У нас, в Татрах, сурки давно привыкли к туристам, и их можно наблюдать с небольшого расстояния. Но здесь, в Гиндукуше, они чрезвычайно пугливы. Подойти к ним поближе почти невозможно. В тот момент, когда кажется, что вам удалось усыпить бдительность сурка, за вашей спиной неожиданно раздается предостерегающий свист другого, о присутствии которого вы и не подозревали. Свист переполошит всю долину, и охоте конец: испуганные сурки забиваются в свои норы и долгие часы не показываются наружу. Поэтому приходится применять особый метод охоты.

Все время моего пребывания в долине Чап-Даррах (вторая половина августа) сурки были активны целыми днями, особенно в утренние и предвечерние часы. Утром они появляются около пяти, что примерно совпадает с восходом солнца, вечером забираются в норки часов в 16–17, когда солнечные лучи прячутся за гребни гор и становится прохладно. Самое лучшее — это уже накануне наметить заселенную нору и место для наблюдения. В предрассветном сумраке я залегаю среди камней и жду рассвета. В такое морозное утро очень кстати приходятся стеганые штаны и куртка-«пуховка». Позже я довожу свой комфорт до того, что притаскиваю сюда и надувной матрац. Наконец рассвело. Вот уже лучи солнца осветили гребни гор и начинают скользить по склонам. Слежу за игрой света и тени, это заменяет мне часы. Вот наконец осветилась осыпь у подножия скал. Понемногу солнце дошло и до края поросшей полынью площадки. Теперь — внимание!

В отверстии норы появляется нос, затем вся головка. Бесконечно долгие минуты наблюдаю сурка совсем близко. Обычно он не решается сразу же выскочить наружу. Исчезает снова — на полчаса или дольше. Но вот он отваживается высунуть голову и переднюю часть туловища, а затем — снова назад. Так повторяется несколько раз. Наконец зверек вылезает полностью. Минуту сидит на всех четырех лапках, потом поднимается на задние и застывает столбиком. Это наиболее удобный момент для выстрела. Семь раз с небольшими вариантами он повторяет этот маневр…

Итак, с добытыми сурками приступаю к главному. Надо обработать тушки, сделать замеры, собрать паразитов, провести анатомическое исследование. И все — с величайшей осторожностью: ведь сурок может оказаться носителем опаснейшей инфекции. Хотя мое снаряжение в Чап-Даррахе довольно скудно из-за сложности доставки, все же набралось достаточно для маленькой палатки, куда я постарался вместить почти все имущество, опасаясь ливня или мокрого снега. Тут же приходится тесниться и мне с моим спальным мешком. Не раз во время работы погода резко портилась, и не оставалось ничего другого, как полулежа продолжать обрабатывать тушку.

Сурки в Чап-Даррахе были не только прекрасным уловом с точки зрения зоолога, но и ценным паразитологическим объектом. Кроме уже упоминавшихся оводов, нападающих только на молодых сурков, родившихся в этом году, сурки были поражены также целыми скопищами вшей, паразитическими клещами — бархотками, а также блохами, которых я искал особенно усердно. Надо сказать, что блохи из долины Чап-Даррах оказались для специалистов находкой, которую трудно переоценить. Дело в том, что после лабораторных исследований в Чехословакии эти блохи были отправлены в Британский музей для сопоставления с экземплярами из коллекции Ротшильда. Коллекция эта признана эталоном мирового масштаба, единственным в своем роде пособием для науки и службы здравоохранения. Без преувеличения, ее создание — в высшей степени полезное и достойное дело.

Основана коллекция в начале нашего века Натаниелом Чарлзом Ротшильдом, который, помимо того что был известным банкиром, с увлечением занимался энтомологией. От коллекционирования бабочек он перешел к блохам — группе насекомых, которая до этого не пользовалась вниманием энтомологов-любителей. С целью пополнения своей коллекции Ротшильд совершал путешествия в разные уголки земли, поддерживал связь с официальными научными учреждениями. В то же время он опубликовал ряд научных работ по энтомологии. В 1913 году он передал Британскому музею коллекцию, в которой было представлено 1100 видов и подвидов блох.

После смерти Ротшильда по его завещанию десять тысяч фунтов стерлингов было передано музею для дальнейшего пополнения коллекции. В настоящее время она состоит из более чем 52 тысяч микроскопических препаратов, в которых сосредоточено 1600 видов блох из 1830 известных в мире.

После того как блохи из долины Чап-Даррах и других мест Гиндукуша прошли целый цикл сравнительных исследований и сопоставлений с коллекцией Ротшильда, было установлено, что среди них есть виды, до сих пор неизвестные науке, а также Xenopsylla clieopsis — чумная блоха.

Круг замкнулся. Если повышенный интерес именно к суркам и блохам был вызван предположением относительно возможной опасности чумной инфекции, то полученные результаты уже конкретно содержали наименование — чумная блоха.

Почему именно эта блоха несет на себе клеймо смертельного врага человека? Чем она отличается от остальных видов? Прежде всего тем, что чумная блоха очень легко переходит со своих основных носителей — грызунов — на человека. Для блох, как правило связанных с узкой группой носителей, это весьма необычная особенность. Второе характерное отличие — это ее биологические взаимоотношения с возбудителем инфекции.

Если блоха воспримет с кровью больного грызуна даже самую начальную стадию чумы, то в пищеварительной системе насекомого, особенно в так называемом преджелудочке, бациллы начинают усиленно размножаться. Как указывает само название, эта часть пищеварительного тракта находится перед желудком. Ее функция — фильтрация высосанной крови с помощью эластичных отростков, действующих наподобие клапанов. Бациллы чумы размножаются в преджелудочке до такого количества, что образуют буквально пробку. Кровь не поступает дальше, и блоха фактически лишается возможности питаться. Чем сильнее голод, тем больше потребность сосать. При этом высосанная кровь тут же извергается блохой обратно в ранку в теле носителя — уже с полчищами бактерий. Это как бы инъекция зараженной крови в кровь укушенного животного или человека. Чумная блоха чрезвычайно восприимчива к возбудителям чумы: ее пищеварительный тракт — благоприятная среда для их размножения. В сочетании со способностью легко переходить от грызуна к человеку это делает блоху наиболее опасным и распространенным переносчиком чумы.

Находка чумной блохи в высокогорных долинах Гиндукуша оказалась открытием. В умеренном поясе эта блоха связана только с крысами, но встречается иногда и на домашних мышах, и с ними распространилась по всему миру. На диких животных она была до сих пор обнаружена только в Северо-Восточной Африке. Доктор Смит, сотрудник Британского музея и хранитель коллекции Ротшильда, всемирно известный специалист по блохам, комментировал в своей статье находку чумной блохи в долине Чап-Даррах следующим образом: «Находка Xenopsylla cheopsis в Гиндукуше, на высоте 3900 метров, — явление поразительное, требующее дальнейшего внимательного изучения…»

Снежный барс в долине Чап-Даррах

Если Шангри-Ла — уникальный «ботанический сад», цветущий оазис в царстве льда, то верхний участок долины Чап-Даррах — это своего рода зоопарк. Здесь можно ознакомиться с животным миром Гиндукуша полнее и лучше, чем на всем протяжении долины Ишмурх. Дело не только в изобилии сурков. Полынная степь, редкая растительность которой не может закрыть своим тусклым серо-зеленым покровом желто-коричневую окраску заполняющих долину аллювиальных отложений, оказалась благоприятной средой для существования как многочисленных грызунов, так и других, более крупных животных.

Несколько дней я не наведываюсь в свое охотничье угодье. Мешает ненастье — бесконечные ледяные ливни или заряды мокрого снега. Горы вокруг сплошь закрыты слоем тяжелых облаков. Когда наконец на закате погода улучшилась, в северной части горизонта открылись вершины советской части Памира. Так получилось, что я прежде познакомился с памирской вершиной — пиком Маяковского, чем со своими ближайшими скальными и ледовыми соседями. Но все же я дождался: прояснилось и в Чап-Даррахе, и я смог начертить общую схему и сделать фотографии.

Вид гор великолепен. На западе и востоке гребни с вершинами до 5000 метров. На западных утесах гигантские осыпи переходят непосредственно в полынную степь, по краям которой разбросаны гигантские каменные блоки. На восточной стороне осыпной склон отделен горным потоком, несущимся в двадцатиметровом каньоне. С юга долину замыкает обширная степь, а за ней уже просматривается снеговой барьер высотой 6000 метров. Если встать лицом к югу, то слева на горизонте вздымается купол Кох-и-Гевад (6849 метров) — высшая точка этой части Гиндукуша. В северном направлении открывается панорама советского Памира, видимого отсюда как на ладони.

Все мое внимание в Чап-Даррахе сосредоточено главным образом на сурках, но остальные обитатели не замедлили напомнить о себе в первую же ночь. Палатка дрожит под порывами ветра, и ее промерзший влажный брезент грохочет под напорами ливня, как будто он сделан из жести. В интервалах между натисками стихии вдруг послышался звук сильного камнепада на большой осыпи, ограничивающей дно долины с запада. Человек, лежащий на полу палатки, воспринимает звуки с удвоенной остротой, и каждый удар камня о камень ему кажется ближе, чем это есть в действительности. Когда я пробуждаюсь от тяжелого полусна и мне удается точно распознать отдельные звуки, я определяю, что камни срываются все чаще и все ближе к палатке. В самом деле, если немного раньше камнепад грохотал в отдаленной части склона, то теперь звуки падения приближаются ко мне. Временами можно услышать, как падающий камень скачет, разбиваясь на куски или увлекая за собой другие. И все это неуклонно приближается к тому месту, где стоит моя маленькая оранжевая палатка. Я замечаю, а затем все более убеждаюсь, что падение камней связано не только с порывами ветра и ливнем. В то же время я вспоминаю, как выбирал место для лагеря, учитывая камнепад, и снова уверяюсь, что палатка поставлена в безопасном месте. Как же тогда объяснить, почему камни падают вблизи? Явно кто-то находится наверху осыпи и при этом неосторожно двигается. Может быть, это дикое горное животное? А может быть, заблудившаяся в горах овца или коза? Второе исключалось. А человек? У меня мелькает мысль, что, может быть, мои носильщики, ночевавшие где-то в долине, испуганные ненастьем, решили вернуться ко мне и при этом сбились с пути. Но по такой погоде естественно было бы стремиться вниз, а не сюда, где силы стихии справляют настоящий шабаш. Выбираюсь из теплого спального мешка и ощупью развязываю шнуровку, стягивающую рукав у круглого входа в палатку. Брезент гремит и с трудом поддается. Снаружи кромешная тьма, ничего не видно даже вблизи.

С тусклым рассветом ветер стихает. Гул камнепада отдаляется и пропадает совсем. Осторожно вылезаю из палатки, осматриваю ближнюю осыпь. Она мертва, движения никакого. И вдруг в вышине слышится шум от сорвавшегося камня. Невооруженным глазом не видно ничего. Воспользовавшись оптическим прицелом (бинокля у меня с собой нет), замечаю какое-то движение и постепенно начинаю различать горных козлов. Насчитываю восемнадцать голов, но, видимо, ночью их было больше (впоследствии мне удается наблюдать стадо в двадцать четыре головы). Каждую ночь их движение повторяется. Ночью они паслись на дне долины, о чем утром свидетельствуют следы на мягком песчаном дне высохшего потока. Но уже около трех часов в полной тьме стадо движется поперек осыпного склона по направлению к скальным нагромождениям высоко над долиной. Расстояние значительное, о выстреле нечего и думать. Моя рабочая программа не дает мне возможности пуститься в погоню. Сурки, пищухи и крохотные полевки для меня более важный научный материал. Но я все же становлюсь обладателем ценной находки — скелета животного, видимо, погибшего под лавиной. Череп с великолепными рогами я принес к палатке.

Ваханские горные козлы принадлежат к подвиду Capra ibex sibirica, они близкие родичи европейского альпийского козла (Capra ibex ibex) и отличаются лишь более крупным корпусом и более мощными рогами, которые достигают 130 сантиметров длины. Попадаются особи и меньших размеров — как охотничьи трофеи, они не представляют особой ценности. Вдоль дороги в долине реки Аб-и-Пяндж мы видели украшенные рогами крыши домов и надгробья местных правоверных. Наши носильщики из Ишмурха предлагали купить подобные трофеи, а руководитель экспедиции получил от Екрама рога на память. Поголовье горных козлов зависит от условий жизни в различных долинах. В долине Ишмурх-Даррах, где корма явно недостаточно, их насчитываются единицы, а в Чап-Даррахе, как я уже говорил, пасется стадо в двадцать четыре головы.

Горные козлы отнюдь не единственные копытные в этой части азиатского высокогорья. Здесь также встречаются дикие бараны — о них упоминает в своих путевых заметках Марко Поло, и они даже названы его именем. Центральноазиатских (памирских) баранов тоже иногда называют баранами Марко Поло (Ovis аттоп polii). Существует 34 подвида диких баранов, но пока неясно, к которому из них принадлежат те, что живут в афганском Гиндукуше. Они же населяют близлежащий ваханский Памир, где эти животные сохранились только в долине Толаи, в охотничьих угодьях бывшего афганского короля Мохамеда Захира. Мне кажется, что рога диких баранов я видел и в ваханских деревнях, но с таким же успехом это могли быть и рога домашних баранов. Жители, правда, клялись, что этих «диких зверей» они добыли своими руками в горах. Немецкий зоолог Кульман нашел на могиле правоверного в долине Пянджа рога винторогого козла. Однако ученый сомневается в возможности существования этого вида копытных в Ваханской области.

В верховьях долины Чап-Даррах — прекрасные условия для обитания мелких земляных грызунов. В местах, где участки полынной степи граничат с осыпными склонами, поросли жимолости так густы, что под их пологом, как бы защищенные проволочной сеткой, скрываются эти маленькие зверьки. К тому же красные шарики плодов жимолости, сохранившиеся в большом количестве с прошлого года, — отличный корм для них. Лучше всего об этом свидетельствуют при обработке тушек туго наполненные желудки. Между покрытыми растительностью камнями живут высокогорные полевки рода Alticola.

Поблизости, в зарослях жимолости, привлеченные ее плодами, укрываются пищухи. Пищуха очень милый зверек, близкий родич нашего зайца, но в отличие от последнего передние и задние лапки у нее одинаковой длины, а ушные раковины короткие. Размерами и формой тела пищуха напоминает морскую свинку. Что касается окраски, то и в этом отношении ее можно сравнить с молодым зайчишкой. Пронзительный писк, издаваемый зверьком, послужил основанием для его названия.

Пищухи широко распространены в горах Азии и Северной Америки. В Афганистане я получил возможность познакомиться с пищухой вида Ochotona macrotis при отлове в горных степях Центрального Гиндукуша, вблизи озер Банд-и-Амира. Там эти грызуны жили большими колониями, так что в некоторых местах обширные участки земли были сплошь усеяны норками — словно эмментальский сыр дырками. Притаишься на минуту — из норки появляется мордочка пищухи. Но достаточно малейшего движения, и зверек исчезает с быстротой молнии. Я пытался ловить пищух, поставив мышеловку непосредственно у отверстия норы, так что, кажется, пищухе никак ее было не обойти — она проскакивала через нее, как сквозь пустоту, даже не задев механизма. Единственным действенным способом оказалось мелкокалиберное ружье, да и то, смертельно раненная, пищуха нередко успевала юркнуть между камнями и бесследно исчезнуть.

Все сведения об образе жизни и повадках пищух, почерпнутые мною в районе озер Банд-и-Амира, подтверждаются наблюдениями в долине Чап-Даррах. Основное различие в том, что высокогорная пищуха (Ochotona roylei) не выкапывает норок, а использует естественные полости среди камней, и поэтому ее намного труднее обнаружить. Кроме того, она более пуглива. Наблюдая зверьков, я убеждаюсь, до чего они нервны и боязливы. С этим связана и их манера передвигаться. Быстрыми перебежками пищуха пересекает открытое пространство и останавливается лишь в надежном укрытии с хорошим обзором. Там она застывает на месте, тщательно осматривается и, только убедившись, что вокруг ей ничто не грозит, стремительными скачками продолжает движение. При встрече с чем-нибудь неожиданным и непривычным, особенно с человеком, она быстро скрывается в расщелину между камнями, но через минуту снова осторожно появляется и начинает наблюдать источник опасности. Здешние пищухи не только умеют ловко скрываться среди камней; однажды мне удалось наблюдать, как одна из них проворно перелезла через многометровую, почти отвесную скальную плиту. Присутствие пищух легче всего обнаружить по их экскрементам, оставляемым, как правило, на плоских камнях вблизи кустарников или же прямо на мертвой осыпи, — несколько шариков вроде высохших горошин.

В сообществе пищух под кустами жимолости обитали и высокогорные полевки того же вида, что и в долине Ишмурх. Мир пернатых здесь также довольно разнообразен. Больше всего ореховок — они перебегают по камням с такой скоростью, что кажется, это шмыгают мыши, а не птицы. Кроме них встречались трясогузки, несколько раз прилетали галки, и три дня подряд я среди поросших жимолостью камней наблюдал удода.

Дни в Чап-Даррахе были холодные, с дождем и снегом, от зари до зари заполненные работой, но вместе с усталостью было и чувство удовлетворения от получаемых результатов. В первые дни я пытался придерживаться определенного распорядка: с утра заваривал чай, днем готовил обед из концентратов, вечером — пудинг с максимальным количеством порошкового молока. Но по мере уменьшения запаса продуктов перешел на другой ритм: утром чай, вечером суп, а в дополнение к ним я грыз орехи, вначале предназначенные в качестве приманки для мышеловок. За это время я прекрасно освоился с жизнью в полном одиночестве, которое еще усиливают окружающие горы. Одиночество в горах несколько иное, чем на море, где в безграничной водной пустыне хоть изредка на горизонте можно увидеть судно как напоминание о современной цивилизации. Здесь что-либо подобное просто невозможно. Мои товарищи, отделенные от меня несколькими десятками-километров гор, через которые «и птица не пролетит», тоже полностью находятся во власти природы и противопоставляют ей лишь собственную силу и волю.

Поначалу одиночество сковывало руки, но постепенно я перестал его ощущать, оно незаметно стало частью моего существования. Вечером, когда наступавшая темнота заставляла меня закончить работу и холод загонял в палатку, у меня был выбор. Если погода была ясной, я мог оставить вход в палатку открытым и наблюдать, как ледяные вершины Памира розовеют, затем темнеют до густого красного цвета и постепенно гаснут, сливаясь с темным горизонтом. Словно не солнце, а горы «заходят» в сине-черную пропасть долин. В плохую же погоду закрывался в палатке и среди ее полотняных стен создавал себе иллюзию безопасного убежища. Дописывал дневник, дополняя наблюдения прошедшего дня.

Но самое сильное впечатление от пребывания в долине Чап-Даррах — это, конечно же, моя встреча со снежным барсом. Произошла она совершенно неожиданно. К концу дня, когда до наступления сумерек остается не больше часа, сижу в палатке. Стены прогибаются под напором ветра, несущего заряды мокрого снега. С досадой думаю о том, что у палатки лежит необработанная тушка сурка и что я так и не успел наметить место отлова на завтра. Слева от палатки, совсем рядом, предупреждающе свистнул сурок. Откуда он взялся? Возможно ли, что я ничего не знаю о столь близко расположенных норах? В эту пору здесь всегда очень тихо. Быстро обуваюсь и выхожу взглянуть, что испугало сурка. Осторожно продвигаюсь западиной в сторону услышанного звука, где, насколько я помню, есть какие-то, как я думал, заброшенные норы. Выбираюсь на небольшой холм. Сурков не видно.

Внимательно осматриваюсь. Оборачиваюсь. Внимание! Между мной и палаткой всего в 15–20 метрах стоит могучий барс! Совершенно такой, каких мы видим в зоологических садах, только основная его окраска не песочная, а светло-серая, и на ней черные пятна. Зверь замер на месте, лишь медленно поводит кончиком хвоста. Особое ощущение, когда между нами нет решетки. Расстояние так невелико, что я ясно вижу, как насторожен его взгляд, как под порывами ветра поднимается шерсть на мощной груди и нервно подергивается черная кисточка на хвосте. Мы оба совершенно остолбенели. Первое, что мне приходит в голову: нарезной ствол пуст! В другом стволе заряд дроби разве что для фазана. Единственный боевой заряд у меня в кармане брюк, но… надо расстегнуть куртку, которая при этом громко зашуршит, добраться до кармана, достать патрон, зарядить ружье и выстрелить — дело чересчур долгое. Да к тому же резкий ветер дует от меня к барсу. Нет ничего удивительного, что встреча заканчивается вничью. Барс слегка медлит, затем не спеша скрывается за большими каменными глыбами. Пытаюсь догнать его окольным путем, бегу, подгоняемый сильным ветром. Но попытка безуспешна. Барс исчез, а через несколько минут наступает полная темнота. В палатке препарирую сурка, а его остатки отношу на возвышение метрах в десяти от палатки — оно четко вырисовывается на фоне неба. В шнуровке входа оставляю небольшое отверстие. Если барс придет, смогу выстрелить прямо из палатки даже ночью благодаря ясно видной линии горизонта. Сижу у входа, напряженно жду. Снаружи снова ненастье. Снова палатку штурмуют влажные хлопья снега. Ночь темна и неспокойна. Наконец горизонт исчез, земля сливается с небом. Утром я убеждаюсь, что моя приманка осталась нетронутой.

Пустуют и капканы с остатками сурков, которые я теперь стал расставлять в разных местах Чап-Дарраха. Ни барс, ни какой-либо иной, более мелкий хищник так и не появляются. Могла бы тут появиться прежде всего дикая кошка-манул, встречавшаяся мне ранее в других частях Гиндукуша.

Наконец наступает день, когда из моих запасов, тщательно распределенных по дням, остается только кусок сахара и щепотка чая — на следующее утро, которое должно было быть моим последним утром в долине Чап-Даррах. Но ни Екрам, ни носильщики не приходят. Сижу с пустым желудком и ломаю голову: что могло случиться? Может быть, я или мои товарищи в базовом лагере спутали что-то в календаре? Или произошло непредвиденное? Возможно ли, что Екрам плохо понял, о чем мы договаривались? К середине дня, когда все упаковано, а об обеде мечтать не приходится за неимением продуктов, я начинаю подумывать о самостоятельном спуске.

На месте, где стояла палатка, оставляю три тюка для носильщиков. В свой рюкзак укладываю все, что может мне понадобиться для промежуточной ночевки, и, кроме того, самое ценное — фотоаппараты, отснятые фильмы, паразитологические материалы и записи. Поклажа получается тяжеловатая. Если к этому добавить два ружья и ледоруб, то я изрядно напоминаю богато украшенную новогоднюю елку.

Помахав на прощание долине ледорубом, начинаю спускаться. Примерно через час внизу появляются три фигуры — Екрам с носильщиками. Вечером мы, уже все вместе, становимся лагерем там, где Чап-Даррах смыкается с Ишмурхской долиной. Горит костер из тополевых сучьев, но варить на нем нечего. Так же как я надеялся, что носильщики принесут продукты, они предполагали воспользоваться остатками моего провианта. Носильщик по имени Бульбуль, что на местном наречии означает «соловей», который своим неизменно веселым настроением выгодно отличается от других, находит выход из положения: достает трубочку и пускает ее по кругу…

Путь вниз

Пока я работал в Чап-Даррахе, наш отряд альпинистов действовал с полной отдачей. Ребята поднялись на несколько сложных вершин, среди которых и высшая точка всей этой области Кох-и-Гевад, что в переводе означает «пик Родины» (6849 метров). Северный склон его ледяного купола доминирует над верхней частью долины Чап-Даррах. Когда в ясные дни я смотрел из долины на эту сверкающую громаду, то не предполагал, что ее склоны штурмуют Радан Кухарж, Милош Матрас и Йозеф Псотка, пробиваясь через толщи свежего снега, сыпучего, как мука. К перечню взятых шеститысячников был добавлен и пик Кох-и-Меена («пик Дружбы» — 6380 метров), куда поднялся и Екрам. Пику Ариана, названному старым историческим именем Афганистана, не хватает до шести тысяч несколько десятков метров. Однако по красоте своей ледяной пирамиды он занимает достойное место среди других, более высоких великанов.

Попытка восхождения на вершину, ранее принятую нами за пик Лунгхо, была безуспешной и едва не закончилась трагически. Когда отряд почти преодолел ледяное ребро и казалось, что все трудности позади, трассу подъема перекрыла пылевая лавина. Она захватила первую связку, и Иван Урбанович полетел вниз. Только благодаря скобам, вбитым в ледник, он повис на канате. Сокрушительный удар снежной массы сорвал с его плеч рюкзак и затянул веревку вокруг груди так, что Иван едва не задохнулся, пока облако лавины рассеивалось далеко под ним. На другом конце связки тяжестью падающего тела, усиленной давлением лавины, мгновенно затянуло руку страховавшего Ивана Галфи в отверстие карабина. Раненая рука частично задержала падение. Секунды веревка оставалась натянутой и вдруг… ослабела. С того места, где страховал Иван Галфи, не было видно, где кончил падение его товарищ. Ио оборванный конец красноречиво говорил, что веревка не выдержала натяжения.

— Ива-а-а-н!

— Жив… — слышится снизу приглушенный голос.

Иван Урбанович в момент, когда веревка начала стягиваться на его груди, успел заметить в нескольких метрах под собой снежный уступ. Ему удалось достать из кармана нож и обрезать канат. Так он начал свою жизнь заново в мягкой постели из свежего снега.

Сход лавины, закончившийся на редкость счастливо, лишь небольшими травмами у обоих Иванов, поставил точку в попытке подняться на вершину Лунгхо — мнимую и настоящую.

После моего возвращения из Чап-Дарраха у нас начались оживленные дискуссии по поводу дальнейшей программы экспедиции. Ранее мы предполагали во второй половине августа покинуть долину Ишмурх, перебазироваться в долину Ургенд-и-Бала и уже оттуда попытаться покорить семитысячную вершину Ахез-Чиох. Сейчас, когда продукты в лагере подходят к концу, а оставшаяся часть продовольствия находится внизу, в поселке Хандуд, пустые желудки заставляют решать быстро. Всем стало ясно, что нужно либо как можно скорее спуститься и организовать переброску продовольствия, либо отказаться от перебазировки под Ахез-Чиох из Хандуда. Решение приняла за нас погода. Ненастье и так похитило у нас много драгоценного времени. Наверху, в поясе вечных снегов, все новые и новые снегопады увеличивают угрозу схода лавин. В подобной ситуации самое правильное — довершить то, что еще осталось нам в долине Ишмурх-Даррах, и не тратить силы на перебазировку. Здесь нас ожидают две вершины — Упарисина (6260 метров), где нами освоена большая часть трассы восхождения и где под западным пиком нас ждет палатка, поставленная нами еще при первой попытке восхождения, и Калайи-Панджа (6328 метров), которая, несмотря на значительную высоту, не кажется особо сложной для восхождения.

Кроме того, подобное решение разумнее с научной точки зрения. Собранные материалы достаточно полно представляют всю территорию среднего и верхнего участков двух соседствующих долин. Зато отсутствует информация о нижнем участке долины, и теперь у меня будет возможность дополнить ее исследованиями в ивовых «джунглях». Когда мы ночевали там, возвратившись из Чап-Дарраха, я наугад расставил несколько ловушек, и результат был многообещающий. Теперь я смогу провести охотничью кампанию, причем организовать ее не составит особой трудности: ведь в тайнике между камнями в роще спрятаны два тюка лагерного оборудования, спущенного из Чап-Дарраха, и я могу туда двигаться один, без носильщиков.

Пойменные «джунгли» — это совсем особый мир. На их опушке, где полоса шиповника отделяет ивовые заросли от выжженной солнцем местности, ставлю палатку. В ней еще пахнет дымом, овчиной и потом после того, как мы с носильщиком Бульбулем провели в ней прохладную ночь, спускаясь из Чап-Дарраха. Перед глазами снова возникают снежные вихри, которые застали нас наверху, в полынной степи. Здесь же — духота, окружающие конгломератовые склоны пышут жаром, как крестьянская печь, а ивы издают аромат увядающих листьев. Я углубился в гущу «джунглей», зеленая стена сомкнулась за мной, гор не видно, и мне показалось, что я где-то в Южной Моравии. Внутри лес напоминает заросли ив в затопляемых участках наших речных долин. В неожиданно густой и свежей траве и влажном мху — масса влаголюбивых бархоток из семейства Trombidiidae, которые, словно кусочки красного бархата, контрастируют с зеленью кукушкина льна. На траве между кустиками, там, где нет переувлажнения, — множество насекомых, имеющих преимущественно степной характер, например, цикад (Cicadaidea). Это лишний раз подтверждает, как многообразен в зоогеографическом отношении район Вахана. Доктор Длабола из Национального музея в Праге, который после нашего возвращения обработал коллекцию цикад, обнаружил среди них наряду с видами, описанными, например, в Анатолии и распространенными на Ближнем Востоке, также виды, известные в Монголии и Сибири.

Для моей работы описываемые «джунгли» интересны прежде всего как средоточие мелких грызунов. Чаще всего они здесь относятся к тем же видам, что и отловленные мною в разных местах высогокорья (высокогорные полевки) и вблизи селения Ишмурх (амбарные мыши). Но здесь их гораздо больше. Среди пойманных грызунов впервые попались и насекомоядные, представленные темной белозубкой. Эти твари проявляют себя подчас весьма отрицательно: по утрам я обнаруживаю, что многие зверьки, попавшие в ловушки, растерзаны или сильно обглоданы белозубкой.

Здесь же, в «джунглях», я обнаруживаю многочисленные следы стоянок местных жителей, которые приходят сюда пасти коней или собирать сучья для топлива. Они ночуют под открытым небом, среди кустарников, а на местах стоянок остаются плотно утрамбованные прогалины. Если вспомнить, что в лесу обитает масса грызунов и их паразитов, становится несомненным, что пойменные леса могут быть рассадником эпидемий. Это очень важно для моей работы, так как предполагаемые теоретические выводы получают конкретное практическое значение. Лес перестает быть удобным местом стоянки, где без особого труда можно поймать достаточное количество грызунов, их паразитов и других насекомых, а становится тем, что в научной терминологии называется потенциальным очагом инфекции. Здесь есть все условия для того, чтобы среди диких животных существовали и циркулировали болезни и чтобы они могли быть перенесены и на человека. Таким образом, здешние «джунгли» представляют собой опасность, которую пока никто не осознает, угрозу как для членов нашей экспедиции, так и для жителей Ишмурха и их домашних животных.

Всюду, где есть жизнь, на всех широтах и долготах нашей планеты, возможны подобные очаги инфекции. В них гнездятся самые тяжелые заболевания, вызываемые различными возбудителями: вирусами, бактериями, бациллами, спирохетами, грибками, некоторыми паразитическими червями. У всех этих болезней одно общее происхождение: все они — болезни диких животных, распространяемые паразитами из членистоногих — блохами, клещами и т. п. Чтобы инфекция могла существовать в природе, требуется присутствие в составе зооценоза вида-возбудителя, восприимчивого вида-хозяина и вида-паразита, способного переносить инфекцию с больного животного на здоровое. Этот круговорот возник под влиянием всей окружающей природы — его отдельные элементы являются членами целого сообщества организмов (биоценоза), — независимо от человека.

Многие очаги заболеваний существовали даже до появления человека как разумного существа. Люди и их домашние животные постепенно могут быть вовлечены в общий круговорот по той причине, что они подвергаются нападению паразитов, несущих инфекцию, или же другим путем оказываются в контакте с зараженными животными. Поэтому несколько условный термин «природные очаги заболеваний» вполне закономерен.

Сегодня эта взаимосвязь выглядит чрезвычайно простой, ясной и логичной. Пока врачи видели перед собой больного, но не имели представления о его связях с окружающей средой, не было возможности выяснить, как возникло то или иное заболевание и каким образом оно поразило человека. Теперь, когда медицина активно сотрудничает с зоологией, паразитологией, ботаникой и другими естественными науками, исчезли многие неясности и стало возможным выработать программу по охране людей и животных и по оздоровлению обширных территорий.

Ничто на свете не делается само по себе. И конечно, это относится к такой сложной проблеме, какой является изучение природных очагов заболеваний. Зачинателем этого направления явился советский ученый Е. Н. Павловский, который, работая в 30-х годах в дальневосточной тайге, установил источник вирусного воспаления мозга, которое поражало людей, осваивавших новые лесные районы.

Вирусное воспаление мозга было давно известно в Японии и Северной Америке. В обоих районах вирус, как предполагалось, переносился комарами. Поэтому поначалу особое внимание исследователи уделяли именно комарам. В заболоченных таежных районах их было несметное количество, но опасный вирус в них обнаружен не был. В 1938 году в тайгу выехала экспедиция под руководством Е. Н. Павловского. Много лет спустя академик Е. Н. Павловский показал нам в Праге отснятый им фильм об этой экспедиции. Фильм был любительский, но вряд ли даже профессиональный режиссер смог бы сильнее передать весь драматизм показанной нам действительности.

Представьте себе деревянный сруб в глухой тайге. Сюда, в импровизированную амбулаторию, доставлены не только тяжелобольные люди, но и многие животные, населяющие тайгу, — от маленьких мышей до медведя. В переносе инфекции подозревались все, но особенно пристальное внимание было направлено на клещей. Мы видим, как собранных с животных и даже с растений клещей растирают в стерильных сосудах и смешивают с физиологическим раствором, получая таким образом жидкую кашицу. Тщательно отфильтрованную массу вирусологи вводят в брюшину или в мозг подопытным мышам. Работа трудная и опасная, как в пороховом погребе, где достаточно малейшей ошибки одного, чтобы пострадали все. Но успех был полный. Комары были полностью реабилитированы. Источником страшной инфекции оказались клещи.

Однако Павловский на этом не успокоился. Нужно было выяснить, как сохраняется инфекция в клещах и как происходит ее распространение. И главное, на кого клещи переносили вирус в природе до того, как он стал поражать человека. Снова вирусологи, паразитологи и зоологи совместно отправились в тайгу.

В 1938 году во Владивостоке состоялся съезд врачей, на котором Павловский в общих чертах сформулировал результаты проделанной работы. Он сказал: «Основная мысль в том, что в дикой природе давно возникли и постоянно существуют инфекционные заболевания животных, которые при соприкосновении человека с природой, и особенно при хозяйственном освоении необжитых земель, могут стать болезнями людей».

Думал ли Павловский при этом, что он сделал открытие, которое дало начало новой области науки, занимающейся исследованием природных очагов заболеваний? С тех пор наука обогатилась многими новыми данными, и сегодня мы знаем (в этом немалая заслуга также чехословацких исследователей), что очаги заболеваний существуют не только в дикой природе, но и на территориях, тысячелетиями заселенных людьми. К ним, в частности, относится Центральная Европа. И все же любые новые сведения, полученные в дикой природе, каждая проверка научных выводов в подобных условиях — бесценный вклад в науку. Этим объясняется мой особый интерес к пойменным зарослям, хотя, расположенные в предгорьях, они не относятся к основным объектам исследований нашей высокогорной экспедиции в отличие, например, от Шангри-Ла или Чап-Дарраха.

Дни идут, заполненные усердной работой и идиллическим покоем. Мне и в голову не приходит, что меня в конце концов вынудит уйти из «джунглей» сравнительная близость селения и людей. Однажды утром, вернувшись после проверки ловушек, я вижу группу мужчин, приближающихся от долины Аб-и-Пяндж к «джунглям». Примерно через час они подошли к палатке и расположились широким полукругом. Присев, кто на камень, кто на корточки, они сосредоточенно меня разглядывают. Подобная манера присуща здесь всем, так же вели себя в минуты отдыха и наши носильщики. К этому надо привыкнуть, а иначе это скоро начинает действовать вам на нервы. Среди пришельцев нет никого из наших носильщиков. За достаточно длительный срок нашего пребывания в Вахане я научился распознавать различные лица, а эти — все для меня чужие. Те, кто ходили с нами в горы, держали себя более открыто, и к ним я уже привык.

В двух шагах от палатки на большом плоском камне я соорудил рабочий стол. Стульями служат вьючные ящики. Я разложил нужные инструменты, надел резиновые перчатки и приступил к работе.

Я обрабатываю тушки животных, «зрители» покашливают, и обе стороны наблюдают друг за другом. Миновал полдень. Мыши уже все отпрепарированы. К вечеру некоторые гости исчезают, зато остальные сидят до тех пор, пока наконец их силуэты не теряются в сумраке среди камней.

Утром я совершенно один. В ловушках, которые я вечером не успел осмотреть и переставить, богатый улов. Добыча превосходит все надежды, с которыми я направлялся сюда из базового лагеря.

И вот жирная красная черта завершает последние записи в научной документации, которую я вел в долине Ишмурх-Даррах. Мои исследования здесь закончены. В базовый лагерь я вернусь только на два дня. За эти последние дни надо приготовить все к спуску с гор. Палатку, примус и капканы складываю в прежнее хранилище между камнями, на краю леса, — захватим на обратном пути при выходе из долины.

Командир нашего военного сопровождения прислал за мной одного из солдат. Сегодня я особенно ценю столь любезное внимание, тем более что улыбающийся солдат помогает нести поклажу. К вечеру мы с ним уже в базовом лагере.

Всю ночь и утром валит мокрый снег. Самое время покидать горы. Упаковываем отсыревшие палатки и последние вещи. По пустому лагерю гуляет ветер, разметая собранный нами в кучки мусор. А носильщики переворачивают его ногами — не осталось ли чего, что может им пригодиться. Наконец последний тюк на спине носильщика.

В половине восьмого мы приостанавливаемся у крутого спуска с морены, чтобы в. последний раз взглянуть на место нашего бывшего лагеря. Там еще стоит Тафа, экспедиционный пес, который успел за время жизни здесь превратиться из хилого щенка в рослую собаку. Он явно пытается понять, что происходит, но, увидев удаляющихся людей, мигом кидается вслед за караваном.

Тучи ложатся на ближние скалы, покрытые свежим снегом. Сегодня вторник, 31 августа 1965 года. Через три недели мы будем уже в Праге.

Гиндукуш с юга

Первая чехословацкая экспедиция вернулась из Гиндукуша, увенчанная большими научными достижениями и спортивными победами. Все вместе это явилось благоприятной почвой для дальнейших подобных предприятий. Если учесть, сколько нужно сделать для подготовки новой экспедиции, то наиболее реальным сроком для нас был 1967 год. Все шло успешно, и вот через двадцать месяцев после возвращения из Вахана Вторая чехословацкая экспедиция двинулась в путь — снова в Гиндукуш. Но теперь нашей целью стал район его высочайшей вершины — Тиричмир (7706 метров), расположенной в пакистанской части этой горной системы. В спортивном отношении задачи были еще грандиознее. Здесь нам предстояло одолеть высоты, равные гималайским, к тому же намного более удаленные и неприступные, нежели долины Ваханской области, где можно, покинув автомобиль, за один-два дня пешего перехода достичь конца ледника. Тем не менее собственный, притом совсем свежий, опыт, приобретенный в Афганистане, должен был послужить нам солидной опорой.

В промежутке между двумя экспедициями усиленно шла работа по обобщению научных наблюдений, сделанных в Вахане. Обработка природоведческого материала всегда достаточно сложна и требует времени, особенно если это касается коллекций, собранных в таких далеких и малоизученных областях, как Гиндукуш. Для точного определения видов недостаточно просто сравнения с образцами и описаниями, опубликованными в научной литературе и разбросанными по различным журналам, разыскать которые и в зарубежных библиотеках зачастую стоит немалого труда. Часто бывает необходимо выяснить, в каких музеях или научных центрах мира есть материалы по данной тематике, изучить их и затем сопоставить родственные виды животных и растений. Короче говоря, необходимо поддерживать контакт со специалистами всего мира, вести обширную переписку и обмен материалами. Это особенно важно, когда в коллекции животных или растений появляется экземпляр неизвестного до сих пор вида. Конечно, менее чем двухлетней паузы между экспедициями было недостаточно для того, чтобы все материалы были обработаны полностью.

Во время первой экспедиции мы собирали сведения о составе, происхождении и родственных отношениях животных и растений к северу от главного хребта Восточного Гиндукуша. Закономерно вставал вопрос о соответствующих исследованиях к югу от главного хребта. О. Л. Крыжановский в монографии, посвященной происхождению животного мира Центральной Азии, отмечает, что на южных и юго-восточных отрогах Гиндукуша усиливается влияние индо-малайской фауны. До какой степени сказывается это влияние в направлении к главному хребту Восточного Гиндукуша? В чем общность и каково различие между северной и южной частями этой горной страны? Какие изменения произошли в видовом составе и высотном распространении животных и растений? Вторая чехословацкая гиндукушская экспедиция должна была дать ответ на эти вопросы. Таким образом, итоги первой экспедиции определили научный план следующей.

…Тиричмир, самая высокая точка Восточного Гиндукуша, венчает боковой хребет, отходящий от главного хребта к югу. Наш путь лежит к долине ледника Тирич, который ориентирован с запада на восток между главным гребнем Восточного Гиндукуша и массивом горы Тиричмир. Долина ледника Тирич расположена к югу от главного хребта и, следовательно, к северу от массива Тиричмир и ледника Варун. В отличие от Вахана об этом районе у меня были кое-какие сведения. В материалах норвежской экспедиции на Тиричмир 1950 года содержались ботанические описания области, прилегающей к леднику Барун.

Вся долина Тирич относительно густо заселена — почти до края ледникового языка. В противоположность ваханской долине Ишмурх здесь сказывается прямое влияние хозяйственной деятельности человека, что даст нам возможность оценить это влияние на природу высокогорья.

Прошлые опыты показали, что рабочее снаряжение следует еще более унифицировать, а вес всего багажа максимально снизить, так как при длительных пеших маршрутах каждый лишний килограмм сказывается на наших валютных возможностях. Мы также рассчитали, что если нас будет двое, то при том же снаряжении и за тот же период мы сможем получить вдвое больше результатов. Моим сотоварищем по работе стал доктор Павел Редл. Он, как и я, работает в пражском Институте паразитологии Чехословацкой академии наук. Еще задолго до того, как мы вместе отправились в экспедицию, мы хорошо сработались в полевых условиях в Чехословакии и на Балканах. Безусловно, что и в высокогорье должна оправдать себя пословица: «Одна голова хорошо, а две — лучше». К этому можно добавить и соображение о преимуществе двух пар рук перед одной.

Руководителем экспедиции снова назначен инженер Владимир Шедивый. Не будучи суеверными, мы выезжаем из Праги в составе тринадцати человек. Выезд, правда, происходит в два этапа. 23 мая 1967 года из Праги выехала специально оборудованная грузовая машина «Татра-138» со всем багажом и четырьмя участниками экспедиции. 6 июня вылетели остальные. Встреча назначена в Кабуле. Исключение составляют наш руководитель и кинооператор: они летят с остановкой в Карачи, где им предстоит провести официальные встречи.

Автомобильная трасса в Азию к этому времени еще мало освоена. Позднее по автодорогам Чехословакия — Центральная Азия и обратно будет пройдено немало. Но наша оранжево-красная «Татра-138» — первая ласточка, и мы испытываем трудности, выпадающие на долю тех, кто осваивает новые пути. Нет ни точных карт, ни подробных сведений, а некоторые настолько неверны, что могут лишь сбить с толку и осложнить путешествие. Но главная трудность — в предельно ограниченном времени. Время, время! Что бы ни случилось, «Татра» должна прибыть в назначенный срок. Нигде ни часа простоя, никаких отклонений от графика. Прибыв с завода в Прагу, машина уже на следующий день должна быть в пути. Так что до выхода нет ни времени, ни условий, чтобы снабдить машину специальным оснащением. Позднее на ее бортах появится надпись по-английски: «Вторая чехословацкая экспедиция «Гиндукуш-1967»; в брезентовом тенте будет сделано нечто вроде откидной двери для тех, кто размещается в кузове вместе со снаряжением, а над кабиной поднимется конструкция из двух металлических стержней, между которыми будет укреплено что-то вроде большого сачка из плотного шелка — при движении машины туда в изобилии будут попадать насекомые. Полная аналогия с планктоновым сачком, используемым гидробиологами. Большая площадь сачка позволит поймать все, что летит нам навстречу. Таким способом мы решили собрать энтомологическую коллекцию, пересекая полконтинента и не затрачивая драгоценного времени на специальные остановки. Поэтому я оказался одним из четверых «пожирателей километров» и заодно взял на себя обязанности официального представителя при пересечении государственных границ.

По пути вспоминаются последние часы перед стартом. Экспедиционный склад на Соколовской улице в Праге расположен в таком оживленном месте, что возле него нельзя надолго запарковать машину, чтобы спокойно все погрузить. «Татра» должна была остановиться на боковой улочке, и всю поклажу приходилось перевозить на ручной тележке. Но собралось много желающих нам помочь, и погрузка шла быстро, иногда даже торопливо, в ущерб общему порядку. Так случилось, что ящик с продовольствием, предназначенным для питания во время перегона, оказался на дне, под другими грузами, и нам позднее ничего не оставалось как импровизировать в области кулинарии. Правда, по сравнению со всем остальным это было еще не самое худшее.

Наутро после погрузки наскоро проглатываем бутерброды в помещении Центрального совета Чехословацкого союза физкультуры и спорта — здесь мы прощаемся с теми, кто вылетит через две недели вслед за нами. И вот на спидометре «Татры» — первые километры. Сколько их будет, когда мы снова вернемся на эту неудобную стоянку на узкой пражской улице?..

Прага — Братислава — Будапешт — Бухарест — Русе. Оглушенные ревом мотора, пожираем километры. В Стамбуле, стоя на пароме, прощаемся с Европой. На другом берегу — Азия…

Путь на машине вполне мог бы стать материалом для отдельного повествования. Снежная пурга в горах Восточной Турции; озаренный солнцем библейский гигант Арарат; белый конус Демавенда; прибой Каспийского моря; пыльные дороги пустынь Восточного Ирана; плавящийся асфальт магистралей Афганистана, пересекающих пустынный Регистан и субтропическую пустыню Дашти-Марго.

Кабина водителя достаточно комфортабельна и изолирована от шума, но наверху, в кузове, все в постоянном движении, в бесконечных толчках и грохоте, который стоит в ушах даже после того, как выключается двигатель. Сражаемся за каждый день, за каждый час. Но значительно труднее, чем тысячекилометровые расстояния, преодолеть условные линии, которыми люди разделили от природы единую Землю. Таможенники никак не могут примириться с мыслью, что у нас все в порядке. Подозрительно, что четверо парней едут на загруженной десятитонной машине и утверждают, что они не торговцы! Вы говорите, что торопитесь? Но разве три дня на досмотр — это так долго? Будьте довольны, что с вами столько возятся. В конце концов если вам не нравится, аннулируем ваши визы, и можете возвращаться откуда прибыли…

Дни, потерянные из-за ожиданий и объяснений на таможнях, стараемся компенсировать ночной ездой. В Кабул прибываем с опозданием на день, зато на пакистанскую границу у Хайберского перевала — минутой раньше назначенного срока. Нас приветствуют посол Чехословакии, представитель пакистанского Каракорум-клуба, телевидение, журналисты и, конечно, наш шеф Влада Шедивый с кинооператором. Вся экспедиция снова в сборе. Над головой — синее пакистанское небо. Теперь — в горы…

Читралский маршрут

В Пешаваре наш чрезмерный оптимизм несколько меркнет. Первая плохая новость: наша «Татра» должна остаться здесь, так как дальше на север Пакистана до Читрала дорога очень узкая. Читрал — административный центр бывшего одноименного небольшого княжества. Оттуда мы должны караваном двинуться в горы. Не замедлило поступить второе сообщение: по дороге не смогут пройти даже маленькие, приспособленные к здешним условиям грузовички марки «Интернациональ».

Южная граница княжества Читрал образована горной грядой Хиндурадж. Единственная автомобильная дорога проходит через перевал Ловари (3125 метров). Но сейчас перевал закрыт мощными толщами снега. Остается надежда добраться до Читрала по воздуху. Мы арендовали в пакистанской авиакомпании ПИА два спецрейса. Но серия неудач завершается известием, что и пролететь в Читрал в ближайшее время невозможно из-за метеорологических условий. Время же необратимо работает против нас.

В долину ледника Тирич готовилась отправиться еще одна экспедиция — японская, и полученное нами разрешение на выход в горы содержало непременное условие, что мы двинемся не позднее чем за четыре недели до японцев. Условие совершенно справедливое, так как необходимо дать возможность носильщикам между двумя маршрутами побывать дома и обработать свои поля. Нам ничего не остается, как двинуться вперед на свой страх и риск. Экспедиционное снаряжение, уже сложенное на складе аэродрома, снова погружено на «Татру». Поедем, пока позволит дорога, а там будет видно…

Последние километры по пакистанской равнине. Впереди — горы, которые сейчас полностью закрыты тяжелыми, седыми, свинцовыми тучами. А вокруг — спокойный, приветливый зеленый ландшафт. Нас провожают мелькающие вдоль шоссе рощи тамариска, луга, сады и ярко-зеленые рисовые поля. Неожиданно оказываемся у подножия ближайших гор. В отличие от выжженных склонов Афганистана и пограничного Хайберского перевала здесь склоны покрыты пятнами зелени, островками кустарников и деревьев. Все выглядит свежим, веселым. Дорога без конца резко и круто поворачивает. Преодолеваем первый перевал и сразу оказываемся в сердце гор. Изменился не только характер ландшафта — изменился облик людей, которые попадаются нам на пути. Каждый мужчина вооружен винтовкой, часто солидного калибра и не менее солидного возраста. Вокруг пояса и на груди — переплетение патронных лент. Мы на границе северопакистанских провинций, которые еще недавно были самостоятельными княжествами. Остается в стороне земля Свату, впереди — Дир, который мы должны пересечь, чтобы попасть к границе Читрала.

К Диру, столице бывшего одноименного княжества, мы подъезжаем на второй день пути из Пешавара. Издали создается впечатление то ли обширной колонии глиняных ласточкиных гнезд, которые лепятся на невысоком склоне, то ли современной экспериментальной конструкции. Невозможно определить, где кончается один дом и начинается другой. Трудно понять, сколько этажей в здании. Глиняные постройки громоздятся одна над другой и бок о бок, так что плоская крыша одного дома служит в то же время террасой перед входом другого. В центре Дира базар, типичный для всего Востока, лишь ассортимент предлагаемых товаров, пожалуй, чуть разнообразнее. Возле плетеных корзин с зерном, фасолью, яйцами громоздятся также ящики с пустыми гильзами и свежеотлитыми пулями (многие из них поражают необычностью калибра), а в разных жестянках и бутылях продается порох…

Останавливаемся у здания, которое, видимо, является общественным центром Дира. Это нечто среднее между гостиницей и ратушей. Здесь мы встречаемся с представителем местной власти и, главное, с чиновником объединенной Дир-Читралской транспортной компании. Компания владеет небольшими грузовиками, с помощью которых осуществляется связь между Диром и Читралом в периоды, когда перевал Довари свободен от снега. Из беседы выясняется, что нашей «Татре» дальше не пройти. Дорога впереди так узка, что колесам машины не хватит места. Единственное, что нам остается, — вверить себя транспортной компании. На следующий же день к нам прибывают два легких полевых грузовичка. Они должны перебросить снаряжение наверх, под седловину Довари, так далеко, насколько позволит дорога. Там нас будут ждать носильщики, с которыми мы пешком перейдем седло. По ту сторону перевала транспортная компания снова предоставит нам легкие грузовики и джипы, которые и доставят нас в Читрал.

Ночуем в Дире, в местном «отеле». В его малопривлекательный интерьер нас не тянет, и мы, не колеблясь, устраиваемся на узком бетонном тротуаре за домом. Прямо у наших ног протекает своеобразный арык — в него сбрасывают и сточные воды. Ночь насыщена роями светляков. Тишину нарушают лишь бродячие собаки, собравшиеся вокруг нас в ожидании чего-нибудь съестного.

Утром перегружаем поклажу на два грузовичка. Внешне они напоминают машину, на которой в позапрошлом году мы добирались до афганского Вахана. Путь будет недолгим: как говорят, уже через восемь миль начинаются снежные заносы. Пока же едем по сплошь возделанной долине. На склонах почти до самых гребней — клочки полей, часто это полоски шириной в метр и еще менее. Размещаются на них буквально два рядка посевов зерновых. Во многих местах полоски полей примыкают прямо к обнаженным скалам. Точно так же к скалам лепятся и домики крестьян. Со стороны кажется, что домики в несколько этажей, на самом же деле это скопление домишек, поставленных один над другим. Словно гигантская лестница, опирающаяся на склон, и каждая ее ступень — отдельное жилище. Крыши глиняные, и пользуются ими не только жители верхних домишек, но и куры, собаки, а в одном месте мы увидели на такой крыше меланхолично жующую корову.

Наши информаторы в Дире нас не обманули. Дорога действительно очень узкая, за зиму она местами просела и обвалилась по краям и до сих пор не выправлена. Подъезжаем к скоплению домиков, между которыми приютилась чайная, окруженная людьми. Это деревня Гуджар. Отсюда мы пойдем пешком. А толпа людей у чайной — это наши будущие носильщики. Суматоха, толкучка, крики, перебранка. Вмешивается местная полиция, наводит порядок в толпе и устанавливает подобие организованного распределения груза. Похоже, что носильщики предупреждены заранее. Все они одеты в темное (в основном коричневое). Из-под свободно падающих рубах видны широкие болтающиеся штаны. Ноги обуты во что-то вроде лаптей, но из грубой ткани типа мешковины. На голове у каждого плоская шапка с подогнутыми краями, почти что берет средневекового бакалавра.

Сразу же за поселком тропа завалена наносами снега. Группа жителей занята расчисткой. Глядя на людей, которые с помощью лопат сражаются с сотнями и тысячами кубических метров снега, понимаешь, что общая картина изменится мало, пока в дело не вмешается солнце.

Наше снаряжение разделено между ста двенадцатью носильщиками. Первые несколько минут все двигаются вместе. Но как только тропа исчезает под снежными завалами, носильщики растекаются по боковым тропкам, и теряется всякая возможность держать всех в поле зрения на этом пересеченном рельефе. Увы, это нам дорого обходится. Уже в Читрале выясняется, что один незарегистрированный носильщик исчез в пути вместе с поклажей. Как всегда бывает в таких случаях, в пропавшем багаже были особенно необходимые экспедиции вещи: там были все наши рации. При подготовке и упаковке мы придерживались правила — помещать одинаковые предметы в разные тюки на случай возможной потери. Но рации были упакованы в один ящик, так как их отправляли самолетом во избежание длительной тряски в машине. Для похитителя украденные предметы не представляли никакой ценности. В горах их не продашь, а на базаре его тут же схватила бы полиция. Но для нас это невосполнимая потеря, весьма осложнившая нашу работу в горах…

После дней, проведенных в духоте и пыли дорог, подъем на седловину доставляет нам большую радость. Холодный, свежий воздух пахнет весной и влажной почвой. На склонах уже появились первые пятна чистой земли, покрытые коричневатыми остатками прошлогодних растений. Сквозь них уже пробиваются зеленые листочки и красно-фиолетовые звездочки примул. Выше вдоль тропы — группы сосен с длинными, шелковистыми иглами и кедры с продолговатыми шишками, которые стоят на ветках словно свечи на новогодней елке.

На трех тысячах метрах дует порывистый холодный ветер, разгоняя остатки серых туч. Наконец — седло! Здесь стоит несколько хижин и неизменная чайная. Видимо, летом, когда дорога свободна от снега, тут бывает довольно оживленно. На самом высоком месте седла вкопаны в землю два столба. Они, словно остатки разрушенных ворот, открывают перед нами проход в глубокую Ашретскую долину, сплошь покрытую зелеными лесами, с панорамой белоснежных гребней. Там — самый центр Читрала. Мы проходим через символические ворота и вступаем в эту обетованную землю альпинистов.

Тропа круто уходит вниз через снежное поле и пересекает опушку прекрасного хвойного леса, где столетние великаны соседствуют с поверженными временем, истлевшими стволами. Кроме сосен и кедров появляются удивительно стройные ели и пихты. Неожиданно буйная растительность служит лучшим доказательством того, что сюда, в Хиндурадж, еще проникают западные отроги муссона, несущего влагу. А уже далее, к северу, нас снова ожидает выжженная горная пустыня. Лес полон весенних ароматов, в особенности смолистого запаха хвои. Тропа, пробитая в заснеженном склоне, становится еще круче. Тысячей метров ниже, у пограничного поста Царат, снега нет и в помине. Навстречу нам появляются представители местной полиции и читралские пограничники. На шапках у них вместо государственного герба эмблема в виде головы горного винторогого козла. Выполняем необходимую формальность — регистрируемся в полицейской книге, а затем рассчитываемся с носильщиками. Дальнейший путь до деревни Ашрет нам предстоит проделать на двух джипах.

После зимы дорога во многих местах либо размыта водой, либо разрушена лавинами. Ни один даже самый легкий грузовик здесь не пройдет. Кажется, что это неосуществимая задача и для джипов. Техническое состояние машин таково, что невольно сомневаешься, можно ли использовать их даже на хороших дорогах. Однако плохое состояние машин и дороги компенсируется навыком и хладнокровием водителей и их помощников. Челночная перевозка людей и грузов до селения Ашрет, куда могут уже заехать легкие грузовики, продолжается до двух часов ночи.

Из глубоко врезанной долины потока Ашрет-Гол попадаем в широкую долину реки Мастудж. Мощное течение ее студеных ледниковых вод будет сопровождать нас несколько дней — весь путь до местечка Чптрал. Но прежде чем мы попадем на его улицы, перейдя деревянный, висящий на стальных тросах мост, а носильщики перенесут наши вещи, мы впервые увидим за селением Дрош вершину Тиричмир. Ледяной колосс сверкает на фоне неба, его главная вершина окружена венцом облаков, и кажется, что до нее рукой подать.

И вот мы в Читрале, поселке в долине реки Мастудж, со всех сторон окруженном высокими горами. Вдоль реки нагромождения скальных обломков как бы очерчивают расчищенную полосу местного аэродрома. Селение расположено на высоте 1574 метра над уровнем моря, вплотную подступающие к нему горы имеют 3500–5000 метров. Всего в трехстах метрах от конца взлетной полосы долину перегораживает скальная стена. Река пропилила в ней узкий каньон. Теперь нам понятно, почему в Читрал разрешено летать только при идеальной погоде, и мы в душе благодарим сотрудников пакистанских аэролиний, строго соблюдающих это правило.

Постоялый двор, в саду которого мы располагаемся, находится несколько выше по склону, над рекой. Отсюда отличный обзор, особенно в сторону массива Тиричмир. Его вершины сияют в небесах. От нас до них примерно 50 километров, зато пики его на 6200 метров выше того уровня, на котором мы сейчас находимся. Панорама оказывает на всех нас вдохновляющее действие, вызывает прилив сил и энергии. Но времени на эмоции нет. В Читрале мы окончательно расстаемся с техническими способами передвижения. Необходимо заново взвесить, перепаковать, увязать все наше имущество для погрузки его на спины шестидесяти пяти вьючных животных — мулов и ослов. Это не наши южноевропейские рослые ослы. Многие из нанятых здесь животных какие-то «полумерки». По величине они скорее напоминают крупных деревенских собак и совершенно скрываются под своей поклажей.

Трогаемся в путь. Время заполнено постоянным понуканием животных и переговорами с их хозяевами. Дорога проходит среди выветренных скал. Масса пыли. Каждый километр тропы, по которой тянется караван, достается большими усилиями. Когхози, Марой, Решун, Курагх, Драсан — названия, сохранившиеся в моем дневнике и обозначающие этапы нашего пути. Особенно запомнились места, где можно было умыться и набрать свежей питьевой воды. Изнуряющая жажда сопутствует нам постоянно. Местами тропа сужается настолько, что навьюченное животное не может по ней пройти. Приходится снимать груз и переносить его частями на собственных спинах. Переход кажется бесконечным, идем от восхода до заката. Из-за усталости людей и животных караван растянулся на многие километры. Между его началом и концом — пятичасовой интервал.

Долина реки Мастудж зажата среди выжженных сухих мертвых скал. Здесь уже ничто не напоминает о зелени лесов, которые провожали нас до седла Довари. Дно долины заполнено мощными речными наносами. Течение выработало в них ступенчатые террасы, на которых лепятся деревушки. Вся долина довольно плотно населена. Каждая деревушка издали выглядит как темно-зеленое пятно. Каждое селение — своего рода оазис, созданный руками тех, кто прорезал склоны системой оросительных каналов. Высоко в горах в них поступает живительная влага, она питает поля и спасает людей от наступления выжженной пустыни.

Деревня Драсан находится у южного подножия гребня, который отходит к востоку от массива Тиричмир. Мы должны пересечь этот гребень и спуститься в долину северного склона. Непосредственно над Драсаном расположено седло Зани (3900 метров), оно как бы ключ к дальнейшему подъему. В Драсане же заканчивается вьючная тропа, по которой мы двигались вдоль реки Мастудж. Снова надо перепаковываться. Вьючные животные дальше идти не могут, остается последняя возможность транспортировки — погрузить все на людские спины.

Высотный перепад между селением Драсан и седлом Зани составляет 1800 метров, а затем нам предстоит спуск примерно на 1000 метров, к селению Шатром. Двигаемся по террасированным полям, переползаем через ограды, высокие межи и оросительные каналы. Там, где хозяйничает человек, нас сопровождают заросли тополя, тутового дерева, орешника. Выше идет склон из сплошной мелкой осыпи и щебня, подниматься становится очень трудно. Вначале тропу еще окаймляют цветущие степные лилии, но затем склон начинает напоминать огромный отвал пустой породы. Тропка круто уходит вверх, мы фактически карабкаемся по осыпи. Солнце жжет натруженные спины. Наконец приходит избавление: мы достигаем высшей точки седла. Седло широкое, с полями снега и огромным каменным гурием. Здесь граница между двумя мирами. Позади осталась долина и в ней Драсан, Решун, Когхози и все остальные деревни, встречавшиеся нам по пути. По другую сторону гребня — неосвоенный мир природы, и лишь селение Шагром — единственное средоточие цивилизации, властвующее над диким окружением.

В прошлом вся эта территория не раз бывала причиной кровавых схваток. Наконец было принято соломоново решение: в каменную пирамиду на гребне замуровали коран, и с тех пор условная граница стала священной и неприкосновенной. В наши дни с обеих ее сторон приходят носильщики, и первые их шаги — к пирамиде, чтобы помолиться и оставить у ее подножия небольшое подношение. Так поступают и наши носильщики, а мы тем временем пользуемся возможностью насладиться первыми впечатлениями от свидания с гиндукушскими великанами. Слева — восточные склоны Тиричмира, великолепный ледяной Исторонал (7398 метров) и прямо против нас, на севере, — пик Сарагхрара (7349 метров). На юге под лучами солнца словно зеркало сверкают ледники массива Буни-Зом (6551 метр), венчающие самую высокую отметку гребней Хиндураджа. Где-то далеко на западе теряется седло Довари. Над Хиндураджем сейчас темные облака, над Гиндукушем — ясно. Наглядное доказательство того, что, расположенный южнее, Хиндурадж задерживает влагу, приносимую с юга, и ограничивает влияние западного отрога муссона, а все это приводит к формированию в Восточном Гундукуше климата горных пустынь. Перед нами, как на учебной схеме, проходит линия климатического раздела, обусловливающая также резкие изменения в растительном покрове и, конечно, в характере фауны. Таким образом, с седла Зани мы видим и зоогеографическую границу между восточной и палеарктической областями. Существо различий между ними весьма сложно и до сих пор выяснено не до конца.

Лагерь под Тиричмиром

Деревня Шагром буквально втиснута между гор. Сразу же за крайними жилищами поднимаются отвесные склоны из конгломератов. Разрушительное воздействие ветра, мороза и воды придало им самые причудливые формы. А над ними — громады основных гребней и пиков с гигантскими снежными полями и висячими ледниками.

У Шагрома много общего с деревнями Ваханской области. Все постройки одинаковы. Это низкие квадратные строения, сложенные из местного камня — он здесь основной строительный материал. Потолок, до которого легко достать рукой, состоит из деревянных балок (в основном из стволов тополя), перекрытых глиняной плоской крышей. Такой тип крыш используется там, где атмосферные осадки весьма скудны как летом, так и зимой. Окон нет, и внутри строения чувствуешь себя отрезанным от окружающего мира. Вся жизнь прячется за каменной оградой, и ничто не проникает наружу. Видимо, это еще усугубляется нашим появлением. Женщины все до единой спрятались в домах, немногие ребятишки наблюдают за нами издали, мужчины же вступают в контакт лишь для торговых переговоров.

Между тем Шагром претендует на то, чтобы в будущем стать одним из центров этой части Гиндукуша, как Цермат в Альпах. Действительно, каждый, кто стремится попасть с юга в наиболее высокие районы Восточного Гиндукуша, должен пройти через Шагром и здесь обеспечить себя носильщиками. Хотя каменная пирамида на седловине Зани давно положила конец распрям и спорам о границах Шагромской области, непримиримая позиция местных жителей сохранилась. Носильщики «с той стороны» не могут появиться в Шагроме. Приходится и нам примириться с этим, и потому надо опять сложить все вещи, расплатиться с людьми из Драсана и создавать новый караван.

Мужчины из Шагрома прекрасно сознают свое преимущество и затевают с нами своего рода игру в «кто — кого». Мы расположились неподалеку от деревни, у реки, на лужайке среди ив. Снаряжение сложено, мы устроились вокруг. Мужчины и подростки приходят и уходят. Постоят немного, осмотрят багаж, прикинут его вес. Когда их собирается небольшая толпа, начинают торговаться. Запрашиваются немыслимые цены. Это и в самом деле похоже на игру, как и всякая купля-продажа на Востоке: всем ясно, что вопрос только во времени, по истечении которого все решится к обоюдному удовольствию.

Однако не все руководствуются одним лишь расчетом. В лице Айадудина мы встретили совсем иное отношение к работе в экспедиции. Наверное, таково будет когда-нибудь новое поколение шагромских горных проводников и носильщиков. Он прибежал к нам навстречу через седло Зани к реке Мастудж с рекомендательными письмами от предыдущих экспедиций. Сейчас он уже высоко на леднике с передовым отрядом выбирает место для базового лагеря.

Шагромская долина имеет тот же характер, что и долины Ваханской области. И здесь нас окружают крутые конгломератовые склоны, переходящие в отвесные стены, отпрепарированные в виде естественных пирамид, башен, игл. Они сопровождают нас далеко за Шагром, до того места, где долина разветвляется: на север уходит долина Удрен, а перед нами лежит долина Тирич. В целом ландшафт этого района напоминает нижний отрезок Ишмурхской долины с его переходом от степи к полупустыне. Но здесь сказывается наличие большего количества осадков. Преодолевая гребни Хиндураджа, осадки несколько смягчают сухость климата.

Ранняя весна встречает нас своими красками. Вдоль тропы уже появились цветы, знакомые по Вахану: иван-чай, копеечник и масса других цветов, прежде всего стройных степных лилий.

Так же постепенно сменяется пояс конгломератов выходами кристаллических пород. Область литологического контакта находится на высоте, на которой в Ишмурхской долине природа осталась нетронутой. Здесь же нам попадаются на пути два летних временных поселения — Атак и Бандок. Таким образом, последним (и единственным в этой области) постоянным населенным пунктом остается Шагром. Однако здешние летние поселки — это не скопления пастушьих времянок, а скорее высокогорные деревни с полосками посевов зерновых. Жители Шагрома занимаются здесь сезонным земледелием.

Деревушка Атак остается в стороне над нами, а мы двигаемся по дну долины, вдоль полей, на которых зеленеют еще низкие всходы, ведь мы еще в Шагроме пересекли отметку 3000 метров. Приблизившись к селению Бандок, мы видим перед собой нечто вроде огромного хранилища строительных материалов. Домики-полуземлянки сооружены в основном из валунов, и только деревянные стойки, подпирающие плоскую крышу, напоминают о том, что это строения, а не просто груды камней. Чтобы добраться до отверстия, которое служит входом в дом, надо перебраться через каменную стенку. Жилые комнаты и помещения для коз и овец расположены бок о бок. В центре деревни жилища лепятся друг к другу, на окраине они стоят более свободно, и некоторые из них построены гораздо тщательнее.

Один из таких домиков принадлежит нашему носильщику Аджахану. Он приглашает меня в гости. Все его здешнее хозяйство состоит из загона для овец и коз и жилого помещения из двух комнат. В одной из них стены нет, и с этой стороны дома находится подобие веранды, где в хорошую погоду можно спать. Три человека могут сидеть здесь довольно свободно. Здесь же сложен весь полевой инвентарь — деревянный плуг и борона. Из передней светлой комнаты узкий проход ведет в темную часть дома, где находится очаг. Большой плоский камень заменяет стол, из камней поменьше сложено сиденье. Потолок — из толстых сучьев, переплетенных более тонкими, и все это промазано глиной. Аджахан показывает мне дом с традиционной гордостью хозяина, пригласившего приятеля в свою новую квартиру. В дополнение ко всему он дарит мне букетик герани, который засовывает за ленту моей шляпы.

Совсем недалеко отсюда — головная часть ледника. В отличие от ваханских деревень население здесь относительно густое, и обрабатываемые поля близко подходят к леднику. Долина более увлажнена и, видимо, когда-то имела больше растительности. В тех местах, где возникли селения Бандок и Атак, раньше был настоящий лес. Но это относится к давним временам, о чем свидетельствуют остатки выкорчеванных пней. Лес неудержимо погибал и вряд ли сможет восстановиться естественным путем. То же относится и к травяному покрову. Стоит появиться какой-нибудь зелени, как она немедленно исчезает в желудках овец и коз либо под серпом жителей. То, что не годится на корм скоту или в пищу крестьянам, употребляется как топливо.

Только в непосредственной близости от лобовой части ледника (3600 м) растительность сохранила свой естественный характер. Нас окружают труднопроходимые березовые и ивовые заросли. Носильщики отказываются двигаться дальше, да и нас привлекает эта последняя возможность привала с хорошим костром. Уже после предварительной разведки становится ясно, что сюда, в Шаньяк (так местные жители называют это место у ледника), мне придется вернуться на более длительное время. Это будет один из ключевых пунктов при изучении местной фауны.

На следующий день возникают осложнения с носильщиками. Все вьюки вдруг «потяжелели», кому-то не хватает ремней для закрепления груза — проще говоря, путь через ледник не вызывает никакого энтузиазма. Передняя часть ледника сильно разбита, поверхность выглядит как нагромождение гигантских глыб. Мы их обходим и попадаем на ледник со стороны боковой морены. Под ногами сплошь скальный осыпной материал, и лишь в редких местах сквозь него проглядывает чистый лед.

Из северной короткой боковой долины, ориентированной почти перпендикулярно к направлению основной долины, выходит мощный моренный вал. Ледниковый язык под ним не виден, возможно, он уже давно исчез. Это препятствие нам надо частично обойти, а местами перелезть через него. За ним находится выровненный участок шириной 200–300 метров. Он разместился между скальными стенами и телом ледника, который в этом месте не заполняет всю долину. Носильщики, ощутив под ногами твердый грунт, один за другим кладут багаж на землю. Остановка. Наконец снова трогаемся в путь. Примерно через час достигаем конца плоского участка. Сейчас мы на уровне слияния Верхнего и Нижнего Тиричского ледников, на высоте 4000 метров. Хотелось бы двигаться дальше, но носильщики один за другим уходят вниз. С нами остается только Айадудин. Приходится ставить базовый лагерь в этом месте.

На северной стороне долины прямо над базовым лагерем поднимаются почти отвесные скальные стены. Где-то наверху должно быть фирновое поле, питающее водой роднички, струящиеся по скалам. Более сильный родник, выходящий неподалеку от лагеря, образует небольшой водопад — он будет нашим «водопроводом». Талая же ледниковая вода, насыщенная песком и другими осадками, малопригодна для питья. Кроме северной стороны, закрытой от нас скальными стенами, на все остальные стороны света открывается гигантская панорама горных гребней. На топографической военной карте нет их названий, но местные жители называют их по-своему. С востока на запад следуют друг за другом Коно-Зом, Биндугул, Ратхени, Барумгул. На крайнем западе панораму завершает Гхулаши-Зом. Большинство же вершин остаются безымянными. Только Тиричмир нам отсюда не виден! Это парадокс! Совсем еще недавно, из сада постоялого двора в Читрале, он был перед нами как на ладони. Теперь же, находясь вблизи его подножия, мы его совсем не видим!

Бабочки над ледником

Мы пришли под Тиричмир на месяц раньше, чем в позапрошлом году в Ваханскую область, и это позволяет нам наблюдать наступление высокогорной весны. Ее признаки в изобилии окружают нас. Снежное поле, подходившее к самому базовому лагерю, постепенно сокращается и отступает. Поток талых вод, неторопливо текущий около палаток, на глазах превращается в бурную стремнину. Но самое поразительное происходит неподалеку, под базовым лагерем, где скальные склоны на северной стороне долины сменяются обширной крутой осыпью. Пропитавшись кое-где влагой от тающего снега, она сменяет в этих местах свой сероватый тон на зелень, сверкающую всевозможными оттенками. Когда мы приблизились, казавшийся сплошным зеленый ковер разделился на множество островков густой и сочной горной травы, проросшей среди камней. Между ними поднимаются целые пучки прекрасных цветов. Это прежде всего красно-фиолетовый первоцвет (Primula moorcroftiana), хорошо нам знакомый по Ваханской области. Правда, там мы встретили его пятьюстами метрами выше, и, видимо, поэтому растения были более низкорослыми. Под Тиричмиром они напоминают культивируемые примулы, а по размерам могут сравниться с ревенем. Мы видели его ниже, в нашем лагере у конца ледника, где он стал лакомой закуской для носильщиков, уничтоживших его стебли в мгновение ока.

Склоны над базовым лагерем расцвечены не только цветами примул, но главным образом и листьями, окраска которых переходит от желтой к красно-фиолетовой. Растет здесь также иван-чай, а в углублении между камнями цветет желтая цезальпиния, мерцают белые звездочки минуарции. Места, постоянно увлажняемые родниковыми водами, сплошь покрыты кустиками эдельвейсов. И над всем этим порхают первые бабочки. Хотя под нами течет ледник, а вокруг громоздятся ледовые вершины, сейчас лето, а с ним под Тиричмир пришла пора бабочек. Как только хоть на минуту стихнет холодный ветер и выглянет солнце, бабочки начинают резвиться в воздухе, как где-нибудь у нас над цветущим косогором.

Поэты, воспевая хрупкую красоту бабочек, называют их вестницами солнца и тепла. Вместе с тем как раз в самых высоких частях азиатских высокогорий бабочки являются наиболее характерными представителями мира насекомых, обнаруживающими огромное множество приспособлений к высокогорным условиям жизни.

В Восточном Гиндукуше до сих пор находка бабочки как бы драгоценный камешек, который может помочь составить представление о целой друзе. В других частях азиатского высокогорья бабочки уже настолько хорошо изучены, что можно обсуждать и некоторые вопросы их экологии. Это относится, например, к индийской части Гималаев, откуда можно ряд сведений перенести и под Тиричмир.

Если выше границы леса (3900 метров) было обнаружено 400 видов насекомых, то 23 процента их составили бабочки. Среди остальных видов большую группу образуют жуки. Веснянки, двукрылые и ногохвостки не столь многочисленны, хотя их представители обитают на больших высотах в нивальном и ледниковом поясах. Иногда появляются выше границы леса и представители других групп: однодневок (эфемерид), уховерток, клопов, сетчатокрылых, ручейников и пальцекрылок, но они играют менее значительную роль в общем составе насекомых и наиболее типичны для участков, непосредственно примыкающих к границе леса.

Почти половина высокогорных видов бабочек обитает в поясе между 3000 и 4000 метрами. Четверть из них характерна для высот 4000–5000 метров, а язон (Parnassius ассо) был обнаружен в индийских Гималаях на высоте 5800 метров. Эти высотные рекорды, конечно, обусловлены целым рядом экологических факторов. Например, большая часть горных видов бабочек, живущих ниже верхней границы леса, имеет два поколения в год — весеннее и летнее. В поясе выше границы леса в условиях короткого лета развивается лишь одно поколение. Гусеницы высокогорных бабочек также хорошо приспособлены к суровым условиям. Они обитают на поверхности почвы или под камнями — после того как выходят из яичек, отложенных в скальных трещинах или между камнями, но только не на растениях, которые служат пищей гусеницам. Ряд гусениц питаются лишайниками. Есть и полифаговые (всеядные) гусеницы.

В высокогорном поясе выше границы леса до сих пор было обнаружено 13 семейств бабочек, в том числе значительное количество парусников, павлиноглазок и белянок. Если попытаться ответить на вопрос, какие виды бабочек наиболее типичны для данного района, то скорее всего можно назвать язонов. Род язон (Parnassius) хорошо известен как типичный обитатель высокогорья (так, вид Parnassius apollo является украшением и наших Высоких Татр) и встречается в довольно высоких северных широтах, например на Шпицбергене. Благодаря высокой приспособляемости язо-пов образовалось много ярко выраженных местных подвидов. Они существуют лишь в областях их формирования, то есть являются эндемиками. Подвиды язона можно считать четко определенными группами, отвечающими географическим и экологическим условиям отдельных природных регионов. Из них наиболее типична для центральноазиатского высокогорья прежде всего группа подвидов язона Parnassius delphius, встречающихся на высоте 5000 метров, а затем группы подвидов, принадлежащих к Parnassius jacquemonti, Р. simo и Р. stoliczkanus.

Взрослые язоны, садясь на цветы, отдыхают на них с раскрытыми крыльями, что еще более выявляет их чудесную окраску. Как правило, просвечивающие крылья имеют белый фон с темными пятнами и прожилками, на задних крыльях — красные глазки. Гусеницы язона, напротив, темные, живут в затененных местах, часто прямо под камнями. Представители семейства белянок составляют примерно пятую часть всех высокогорных бабочек. Среди них выделяется желтянка из рода Colias, принадлежащая к эндемикам. Большую группу составляют нимфамиды — представители родов Argynnis, Erebia, Karanasa, Vanessa и др.

Поймать бабочку, порхающую над крутыми склонами, довольно сложно. В таких условиях рельефа крылья, даже крылья бабочки, намного более совершенное средство передвижения, чем человеческие ноги. На успех можно рассчитывать лишь ранним солнечным утром, когда первые лучи уже пробудили бабочку, но мускулы ее еще скованы холодом и движения ограниченны. В середине дня охота почти безнадежна.

Несмотря на то что изучение бабочек не является нашей основной целью, мы не можем не воспользоваться тем, что цветущие склоны вблизи расставленных нами ловушек привлекают большое количество этих насекомых, что позволяет собрать солидную коллекцию для Национального музея в Праге. Конечно, не обошлось без язона вида Parnassius jacquemonti, который встречается в азиатских высокогорьях от Афганистана до Китая. В этом гигантском ареале существует до 30 местных его подвидов. Экземпляр язона, добытый в районе Тиричмира, ближе всего к подвиду Р. jacquemonti nuksanicus, описанному тридцать лет назад в горах Афганистана. Из видов, о которых я говорил выше как о типичных для высокогорья, в коллекцию вошли желтянки из рода Collets: С. eogene eogene и С. erate lativltta, известная также в Северо-Западных Гималаях.

Из нимфамид мы обнаружили вид Aglals cashmlrensis, из семейства глазчаток — вид Paralasa manioides, голубянки были представлены видами Polyonvnatus sarta sari aides, Р. stoliezkana. Встречается здесь также вид Stammodes pauperaria pamphilata.

Некоторые здешние виды бабочек аналогичны встреченным в Вахане, у других много общего с бабочками Памира, и у всех выявляется принадлежность к палеарктической зоогеографической области, к фауне умеренного пояса Азии.

…Лето в разгаре. Ближние и дальние окрестности базового лагеря досконально обследованы нами. Изучен характер растительного покрова, определены обитающие здесь мелкие грызуны и их паразиты. Настало время искать ответ на вопрос: до каких высот под Тиричмиром распространяется жизнь? Ведь в долине Ишмурх мне удалось обнаружить мелких грызунов и вообще прекрасные образцы высокогорной природы на 500 метров выше, чем я до сих пор имел возможность наблюдать их здесь.

Спортивная программа также постепенно приближается к своей кульминации. Трасса подъема по Верхнему Тиричскому леднику проложена и обеспечена рядом промежуточных лагерей: «двойка» на высоте 5500 метров, третий лагерь — 6000 и в процессе организации «четверка» на высоте 6500 метров. Могу и я со своей научной программой двинуться выше.

Высотный лагерь номер один разбит на ледниковый морене, там, где ледник круто изменяет направление от меридионального к широтному. Над лагерем вздымается грандиозная ледяная ступень, украшенная «кающимися грешниками». Под влиянием солнца и других метеорологических факторов на поверхности ледника возникают столбовидные образования, временами напоминающие процессию согбенных кающихся грешников в длинных, наброшенных на голову капюшонах. Обычно подобные формы не превышают несколько десятков сантиметров, но на крутом леднике над нашей «единичкой» они выше человеческого роста и очень разнообразны. Есть среди них и похожие на деревья с ветвями, отягощенными наледью, другие вызывают в памяти старинные канделябры. В просветах между ними открывается прекрасная панорама Верхнего Тиричского ледника, а высоко в северной части горизонта виден массив Ношак, по которому на картах проходит линия, разделяющая Пакистан и Афганистан. В то же время Ношак является высшей точкой Афганистана.

После крутого подъема попадаешь в мир Арктики. Обширные плато белого льда переходят в снежные поля на склонах долины. Кажется, что двигаешься по равнине и даже спускаешься, на самом же деле неуклонно поднимаешься вверх. Все одинаково бело, и оттого возникает этот оптический обман. Обрушившиеся на ледник крупные обломки скал лежат мертвой массой, засыпанные снегом. Нигде ни островка земли, свободной от льда, ни уголка, где могло бы существовать что-либо живое. Лишь пятна лишайника па оголенных камнях.

И все-таки! Прямо на поверхности ледника в его трещинах я вижу черных пауков. Пальцы коченеют, когда я ловлю их и вместе с кристалликами льда сую в банку, а в это время другие пауки стремительно убегают и скрываются в ледниковых трещинах. Если на поверхности ледника появляются летающие насекомые, то ясно, что их занесло сюда ветром. У пауков же (учитывая и их размеры) подобная возможность отпадает. Тем более интересно их присутствие на высоте 5500 метров. Впоследствии в тишине лаборатории зоологического факультета Карлова университета в Праге было установлено, что обнаруженные нами пауки принадлежат к неизвестному до сих пор виду, получившему название Evipella nigerrima.

В присутствии пауков непосредственно на леднике нет ничего необъяснимого. В мире насекомых есть аналогичные явления. Встречаются виды, живущие, как правило, прямо на снегу и на льду или же по краям тающих снежных и ледниковых полей.

Индийский зоолог М. С. Мани, крупнейший современный специалист в области изучения высокогорных, в особенности гималайских, насекомых, выяснил на основании обширной коллекции, собранной в индийских Гималаях, как развивалась фауна насекомых в высокогорье. Истоки ее возникновения можно проследить, обратившись к фаунистическим элементам предгорных областей Центральной Азии.

Ранние фазы развития были, по всей вероятности, связаны с переходом равнинных лесных форм в горные лесные формы. Переход этот, видимо, сопровождал процессы образования горных систем. По мере поднятия гор настолько изменялись общие экологические условия, что древесные формы и часть остальных растений должны были отступить. Образовалась верхняя граница леса — важный экологический рубеж, выше которого сохранились лишь те формы, которые сумели адаптироваться. Для этого цикл их развития должен был измениться и протекать с большей скоростью и в наиболее благоприятные сезоны года. Во многих случаях необходимо было найти дополнительные источники питания, особенно это касалось травоядных животных.

С увеличением высоты над уровнем моря условия жизненной среды становились все более суровыми. Насекомые были вынуждены уйти с поверхности почвы и укрыться в трещинах, под камнями или в верхних горизонтах почвы. С этим связаны некоторые изменения, происшедшие в строении их тела. Новые формы стали мельче, многие перестали летать, следствием чего стала частичная или полная потеря крыльев. Возникли новые, высокогорные виды, своим обликом и образом жизни отличные от исходных видов предгорных лесов. Весь этот процесс, измеряемый целыми геологическими эпохами, протекал более или менее параллельно с поднятием горных систем.

Однако приведенная схема развития многократно изменялась и усложнялась под влиянием местных условий, и прежде всего вследствие различной степени оледенения новых гор. Центральная Азия также испытала ряд ледниковых периодов. Правда, оледенение здесь никогда не достигало таких размеров, как в Европе. В эти периоды в большей части Центральной Азии преобладали аридные условия, что препятствовало образованию обширных накоплений ледниковых отложений. Покрытые льдом территории и мощные долинные ледники развивались на высоких горах и высокогорных плато. Над ледниками вздымались обширные нунатаки — обрывистые скальные участки, не покрытые льдом, которые оставались островами-убежищами флоры и фауны среди ледяного моря.

Таким образом, оледенение способствовало сокращению ареалов распространения высокогорных насекомых, и существовавшие более или менее монолитные популяции оказались рассеянными в виде небольших, в основном полностью изолированных групп на нунатаках. По мере отступления ледников некоторые группы расширили сферу обитания, другие же продолжают изолированно существовать и в наши дни. Мир насекомых в высокогорье в настоящее время относительно молод, и процесс его дифференциации еще далеко не завершен. Длительное пребывание популяций подвидов в изолированных условиях высокогорий и приспособление к изменяющимся условиям окружающей среды привели к дальнейшему усилению различий между подвидами вплоть до образования самостоятельных видов.

В третьем лагере, на высоте 6000 метров, в самой верхней части долины Верхнего Тиричского ледника меня ждал сюрприз: прямо в лагерь прилетела бабочка-крапивница. Безусловно, ее занес сюда ветер, но так или иначе, это стало высотным рекордом для экспедиционной коллекции.

Я поднялся на скалистый гребень над третьим лагерем, чтобы окинуть взглядом всю долину, изучение которой было одной из наших задач. Повсюду — только снег и лед…

Снова снежный барс

Прошло уже немало времени с того момента, как мы впервые вступили на Тиричский ледник. С тех пор здесь произошло много перемен. С переходом весны в лето ледник словно состарился. С его поверхности исчезло белое снеговое покрытие, по которому еще совсем недавно можно было довольно легко спускаться на лыжах, как по арктическому плато, вплоть до первого высотного лагеря. Ледник посерел, поверхность стала грубозернистой, проявилась каждая неровность, открылась малейшая трещина. Палатки в лагерях пришлось переставить Участки льда под ними, прежде тщательно утрамбованные, оказались сплошь в ямах и горбах, так что спокойно лежать стало невозможно, да и вытаявший снег освободил наши «якоря», сделанные из консервных банок, к которым крепились шнуры от палаток.

К середине дня поверхностный слой льда размокает, по нему местами бегут ручьи. Кое-где образуются лужи, а иногда и целые озерки. Самые большие изменения, разумеется, происходят в нижнем участке ледника. Обозначенную нами трассу подъема в одном месте полностью размыло бурным потоком.

Наступило время возвращаться обратно в базовый лагерь — к ловушкам, к нашей полевой лаборатории — и окончить раздел исследований нижней части ледника. Спуск с шеститысячной высоты третьего лагеря ко второму недолог, особенно если дождаться послеполуденного времени, когда трасса окажется в тени и размокшая поверхность ледника затвердеет.

Долго тянем с выходом, но наконец около пяти часов мы с Вильдой Геккелем на трассе. Дорога очень хороша. В резко похолодавшем воздухе пар вылетает изо рта, покрывая инеем усы и ворот свитера. Подошвы горных ботинок и острия лыжных палок, на которые мы опираемся, скрипят на твердом снегу. В тени снимаем защитные очки и наслаждаемся естественными красками, не измененными фильтрами стекол. В глубине под нами сгущаются темно-синие тени, но протянувшийся перед нами на горизонте Ношак еще полностью освещен. Ближе к вечеру его искристый ледяной и снежный убор отражает последние розовые лучи, резко контрастируя с темнеющем небом.

И вдруг в тот момент, когда Вильда обращает мое внимание на красоту ледникового озерка, под нами рушится снежный мост, по которому проходила протоптанная тропа. К счастью, проваливаемся каждый одной ногой. Я правой, левая остается странно подогнутой на поверхности. Осколки льда гремят в трещине глубоко под нами. На животах ползем в сторону от трещины. Думать о боли в ноге нет времени. Она дает о себе знать уже в лагере: целую ночь не могу уснуть из-за поврежденного колена.

На следующий день при спуске с «двойки» к «единичке» моим напарником идет кинооператор. С опухшим коленом я порядочно неуклюж, и, видимо, поэтому повторяется вчерашняя история с трещиной. Однако сегодняшняя трещина больше. В образовавшемся подо мной проломе остаюсь висеть только благодаря рюкзаку за спиной. В ушах долго стоит грохот от падающего в глубину льда. Оператору удается избежать неприятностей. К счастью, еще светло, и можно постараться дотащиться до темноты к базовому лагерю. Товарищ настаивает на том, чтобы я шел с ним немедленно, опасаясь, что за ночь колено распухнет еще больше.

Дорога плохая, нога болит, и каждый следующий шаг — проблема. Но останавливаться нельзя, чтобы не быть застигнутыми темнотой на леднике. Тяжелый груз и боль в колене выматывают все силы. Наконец выходим с ледника на боковую морену, и я присаживаюсь у водопада, который служит лагерным «водопроводом». До палаток уже близко, и хочется к ним подойти, а не приковылять.

Сидим тихо. В какой-то момент в сумерках бесшумно, как тень, мелькнула пищуха. Это похоже скорее на видение, чем на реальность, но я уверен, что не ошибся. Значит, они здесь живут! Мы долго и безрезультатно их искали, высматривали хотя бы их следы в виде характерных кучек помета в укрытиях под камнями. Н вот сама пищуха является на расстояние выстрела. Необходимо срочно подлечить ногу и завтра же выйти на охоту.

Лучшее время для охоты на пищух — минуты перед наступлением сумерек. Договариваюсь с Павлом о том, что завтра мы с ним придем на свидание с пищухой именно в это время. Пищуха тоже не подвела. Десять минут — и она у нас в руках. Если и в Вахане добыть пищуху было ценным достижением, то чем же стал для нас этот единственный экземпляр, полученный под Тиричмиром!

И еще одну неожиданность преподносит нам ледник — следы снежного барса. Там, где соединяются языки Верхнего и Нижнего Тиричских ледников, их боковые морены в результате взаимного давления изогнулись. В одном из широких изгибов образовалась ровная поверхность, пересекаемая водным потоком с Верхнего ледника. Колебания уровня воды привели к образованию на этой поверхности наносов тонкого песка. Барс как бы расписался на идеально отшлифованной поверхности цепочкой своих следов. Они отчетливо просматриваются на тонком песке. Плохо, что у меня нет с собой сантиметра. Приходится воспользоваться шнурком от экспонометра. Следы идут ровно, по одной линии, долго чередуясь так, что два располагаются близко друг к другу (расстояние между ними равно 15 сантиметрам), а затем следует разрыв примерно в 50 сантиметров. Судя по скорости, с которой приземный ветер сглаживает песок, следы явно свежие, не более получасовой давности. Нужно поспешить с фотографированием, пока они так отчетливы.

Барс, по-видимому, соскочил с каменного обломка морены, прошел через котловинку и снова исчез среди камней. Таким образом, следы идут «из ниоткуда в никуда». Поскольку они такие свежие, лучше не затевать преследования. В Вахане мы встретились с барсом почти нос к носу, и тогда я мог с минуту наблюдать эту «редчайшую и наименее известную из крупных кошек на свете». Сам я не поклонник сильных выражений, эти поэтические слова я позаимствовал у американского зоолога Г. Б. Шаллера, который в другой горной области Читрала в 1970 году имел возможность в течение довольно длительного времени наблюдать барса. Через четыре года после нашей экспедиции Шаллер в сборнике Американского географического общества опубликовал свои первые фотографии снежного барса, снятые непосредственно в природе. Там же были помещены и снимки следов.

Шаллер напал на следы барса на высоте около 3300 метров. Чтобы привлечь зверя, в качестве приманки были использованы козы, однако две недели прошли безрезультатно. Но вот как-то ранним утром ученый увидел, что над местом, где была привязана одна из коз, кружит стервятник. Около убитой козы находилась самка барса. Она оставалась поблизости около недели, время от времени возвращаясь к своей добыче. Так Шаллеру удалось сделать свои уникальные фотографии.

Барс охотится по ночам и в одиночку. В Гиндукуше, Гималаях и других горных странах Центральной Азии он бродит среди скал, забираясь на высоту до 5500 метров. По мнению защитников природы, существование снежного барса в настоящее время находится под угрозой. Никто не знает, сколько барсов сейчас живет на свете. В зоологических садах мира их меньше сотни. Международная федерация торговли мехами обратилась к своим членам с призывом прекратить добычу и торговлю шкурами барсов. Однако туристы в Пакистане и Индии продолжают нелегально покупать шкуры барса, и будущее этих зверей пока сулит мало утешительного.

Я, к сожалению, не смог раздобыть для приманки козу, как это сделал Шаллер, так как единственная коза, которой мы располагали в базовом лагере, незадолго до появления следов барса превратилась в отличный, остро приправленный гуляш. Коза паслась на свободе и однажды забралась на неприступный скалистый склон над базовым лагерем, откуда не могла спуститься. Помочь ей не было никакой возможности — и пришлось снять ее выстрелом. Может быть, она и привлекла барса к лагерю? Или он же и загнал ее на скалы. Во всяком случае следов барса больше не появлялось…

По сравнению с Ваханской областью позвоночных животных в области Тиричмира весьма мало. Использую весь свой опыт, в том числе почерпнутый в долинах Ишмурх и Чап-Даррах, но не могу обнаружить следов сурков. Айадудин, который остался нашим единственным верным помощником и носильщиком в высокогорье, утверждает, что он охотник. На вопрос, есть ли здесь сурки, отрицательно качает головой. Он знает этих зверьков по другим местам. В этой долине тишину ни разу не нарушил их характерный пронзительный свист. Что касается горных козлов, то я как-то нашел один скелет на дне небольшой долинки. Видимо, животное погибло под лавиной.

Неважно обстоит дело и с мелкими грызунами — основным предметом наших интересов. За несколько дней удается получить и обработать всего лишь два экземпляра, и это при громадном количестве ловушек. Немудрено повесить голову от соотношения количества расставленных в окрестностях лагеря ловушек и числа пойманных экземпляров. Оно весьма неблагоприятно — 1: 600!

И все это несмотря на достаточное количество травы! На лужайках среди осыпей над базовым лагерем ее больше, чем во всей Ишмурхской долине, а мелких грызунов так мало. При этом нельзя сказать, что мы не находим следов их пребывания. Правда, следы большей частью старые: крупные кустики прошлогодней травы частично обглоданы, а среди обломков сухих стеблей в пустотах между камнями можно обнаружить и какие-то намеки на звериные тропки. Однако ловушки с приманкой из ядер орехов, сухих фруктов и кусочков пропитанного маслом фитиля остаются неизменно пустыми.

Безусловно, на результатах отлова сказывается время года. Исследования на здешних высотах мы начали весной, когда можно встретить только переживших зиму мелких грызунов прошлогоднего поколения. Их немного, как в это же время в Средней Европе даже в биотопах с обилием корма и хорошим укрытием. Вместе с тем наличие только взрослых особей имеет определенное преимущество при научных исследованиях, так как позволяет правильно определить все физические данные животных. Кроме того, в это время года еще используются зимние норы, полные паразитов, что для нас крайне важно.

В отловах вблизи базового лагеря преобладают специфические высокогорные полевки — наши старые знакомые по северной, афганской, части Гиндукуша. Между ними попадаются и серые хомяки, которые на севере встречались лишь около деревни Ишмурх, в долине реки Аб-и-Пяндж (2750 метров) Под Тиричмиром они обнаружены нами на высоте более 4000 метров, что является высотным рекордом для этого вида.

Мелкие грызуны из окрестностей базового лагеря преподнесли нам главный сюрприз уже в Праге при подробном микроскопическом исследовании их внутренних органов. Когда препараты их легких, печени, селезенки и почек попали под микроскоп в виде тончайших срезов, измеряемых тысячными миллиметра и окрашенных специальными красителями, в легких двух полевок, пойманных на высоте 4080 и 4100 метров, обнаружились крохотные тельца, напоминающие по форме яйца червей. Аналогичные тела обнаружил за семь лет перед тем в легких некоторых живущих в природе американских грызунов зоогеограф В. Л. Эллисон. Тогда было установлено, что это своеобразный продукт паразитического грибка, названного Emmonsia cressens. Поскольку округлые формы, которые этот грибок принимает в своей паразитической стадии, называются адпаспорами, заболевание диких грызунов получило название «адиаспиромикоз».

Открытие это привлекло к себе внимание во всем мире, в том числе и в Чехословакии. Через три года после Америки адиаспиромикоз у мелких грызунов был обнаружен в ЧССР, где ученые занялись изучением этого интересного явления.

Оказалось, что грибок существует в двух формах, или стадиях. В зимней стадии он имеет волокнистый характер, а питательной средой для него является разлагающийся органический материал в норках грызунов. В холодное время года грибок растет медленно, зато бесперебойно производит споры. Как только при вдыхании они попадают в легкие грызуна, происходит их трансформация во вторую стадию — адиаспоры. В зависимости от их количества пораженное животное-хозяин либо погибает, либо ослабевает настолько, что легко воспринимает любую инфекцию из-за потери сопротивляемости. Если больное животное станет добычей более крупного хищника, то через пищевой тракт последнего адиаспоры пройдут, не претерпев изменений. Вместе с пометом они могут быть занесены в удаленные места. При понижении температуры во внешней среде адиаспоры начинают прорастать, снова переходя в зимнюю, волокнистую стадию, производящую споры. Тем самым замыкается цикл развития грибка. Теперь может быть заражено новое животное. Возникает вопрос: только ли мелкие грызуны становятся жертвами этого паразитического грибка? И что будет с человеком, если он вдохнет пыль, содержащую инфекцию?

Эти вопросы стояли перед наукой и тогда, когда мы обнаружили адиаспиромикоз у полевок из долины Тирич. Первая находка в этой части Азиатского материка (ранее адиаспиромикоз мелких грызунов был обнаружен в Японии, Корее и Закавказье), к тому же в девственной природной среде, могла сравниться с открытиями мирового значения.

Все значение этого открытия было оценено несколько лет спустя. В 1969 году в Чехословакии был установлен первый случай заболевания человека адиаспиромикозом. К счастью, свойства возбудителя были уже известны и больного удалось полностью вылечить. А через три года после этого коллектив сотрудников Института паразитологии Чехословацкой академии наук был награжден Государственной премией за результаты, полученные при изучении адиаспиромикоза и разработку методов борьбы с заболеванием, что способствовало охране здоровья людей.

Но вернемся под Тиричмир. Лужайки на склонах к северу от базового лагеря явили нам прямое свидетельство того, что именно здесь, среди нетронутой природы, начинается долгий путь инфекции, который может привести ее на улицы наших городов. Еще раз мы убедились в практическом значении работы паразитологов в отдаленных уголках гор Центральной Азии. Неизбежно напрашивается и вывод об опасности, угрожающей альпинистам не только при неверном шаге или при падении лавины. Адиаспиромикоз мелких грызунов под ледником Тирич не менее опасен, чем чумная блоха в долине Чап-Даррах.

Шаньякская идиллия

Мы заканчиваем исследования в районе слияния обеих ветвей Тиричского ледника и готовимся покинуть базовый лагерь. Остается последний пункт программы — спуститься к воротам ледника и обработать нижний участок долины. Однако мы не можем немедленно начать спуск. Заканчиваем обработку полевого материала, но главное, ждем известий сверху, где в это время решается исход восхождения, предпринятого нашими альпинистами. Из базового лагеря не виден ни Тиричмир, ни хотя бы один из наших высотных лагерей. К тому же у нас нет радиостанций. Все это вынуждает нас находиться в роли пассивных наблюдателей.

Погода отличная, небо по целым дням ясное, облака появляются лишь в нижней части долины, у конца ледника. Так что с этой стороны неприятности не грозят. Все наши в хорошей форме, за исключением Ирки Машека, но и он поправляется после воспаления легких. Так что успех альпинистов целиком зависит от их способности преодолеть сложность новой трассы подъема.

Наконец известие! Наш флаг развевается на верхней точке Тиричмира, на высоте 7706 метров! Впервые сюда поднялись норвежцы в 1950 году, и вот вторыми достигли вершины, пройдя по новой трассе, чехословацкие альпинисты: Червинка, Галфи, Яшковский, Шмида и Урбанович. Никогда до сих пор не развевался наш флаг так высоко. Но этим дело не ограничивается. Четверка Червинка — Галфи — Шмида — Урбанович совершает еще один подвиг: впервые достигает вершины Западного Тирича (7487 метров).

Атмосферу тех дней лучше всего передают слова Мирека Яшковского. Он рассказал о своих впечатлениях при первой же нашей встрече в базовом лагере, и я записал его рассказ, слегка отредактировав лишь несколько фраз. Вот этот рассказ.

«…Восемнадцатого июля на рассвете мы выступили из лагеря на высоте 6500 метров, где провели ночь. Стояла отличная морозная погода. С гребня, на котором расположен лагерь, мы должны были спуститься в неглубокий цирк и пройти по нему к противоположной, западной, стене Тиричмира. В цирке было много свежего снега, и у некоторых из нас от сильного мороза начали подмерзать пальцы ног. Поначалу мы не обращали на это внимания и размеренным шагом продолжали подниматься по заснеженному склону, на котором местами образовались плотные, твердые надувы.

Добравшись до преграды из сераков, которая пересекала склон, мы были вынуждены остановиться, так как Шмида совсем не чувствовал пальцев ноги. Стали усиленно массировать ногу, стегали веревкой, чтобы усилить кровообращение, но главная надежда была на появление солнца и ослабление мороза. Затем снова начали потихоньку двигаться дальше, но сильное утомление, связанное с недостатком кислорода, буквально связывало нам ноги, так что за время подъема на длину одной веревки (40 метров) мы должны были четыре раза отдыхать.

Рельеф перешел в ледово-скальный, и по нему мы постепенно приближались к одному из труднейших участков подъема — отвесному скальному желобу высотой сто метров. Первым его преодолел Шмида, за ним остальные. Это отняло у нас много сил и времени. От устья желоба к Западному седлу (7250 метров) мы добрались по ледовому кулуару уже в наступившей темноте. Здесь мы поставили одну трехместную палатку и, втиснувшись в нее впятером, провели мучительную ночь.

Ранним утром 19 июля мы покинули палатку и двинулись к главной вершине. По ледяному склону поднялись с седла на гребень. По нему, то по льду, то по скалам, с мужеством отчаяния понемногу поднимались вверх. Неожиданно перед нами на гребне возникла гигантская башня, похожая на один из пиков в Татрах. Так как на нее можно было взойти, лишь преодолев отвесно поднимающийся гребень, а мы уже находились на высоте около 7500 метров, то решили избежать этого подъема и траверсировать стену башни с севера, чтобы найти более приемлемый путь по другую ее сторону. Скала оказалась страшно хрупкой, таких хрупких скал я прежде нигде не встречал. Она крошилась, как пряник. Приходилось выбирать места, сцементированные льдом. Медленно, осторожно продвигались мы по этому ненадежному пути, в результате чего потеряли много времени. Подумывали даже о том, чтобы вернуться: ведь мы не взяли с собой бивачного снаряжения. Однако, закончив траверс «башни», мы все-таки оказались на более легком участке. К вершине вел ледяной желоб с торчащими кое-где обледенелыми скальными блоками. Где по желобу, где по обрамляющему его скальному ребру мы относительно быстро добрались до осыпи под вершиной. Здесь мы развязали связки и с интервалом в двадцать метров поднялись на обширный ледяной купол вершины Тиричмира.

Панорама с вершины открывалась фантастическая! Вокруг простирался необозримый океан гор. Лишь восточную сторону горизонта затянули облака. Летний муссон в массиве Каракорума не дал сбыться нашей мечте — увидеть отсюда кашмирские восьмитысячники. Было уже пять часов вечера, и нас ожидал тяжелый спуск по той же трассе к палатке на Западном седле…»

После второй ночевки па седле, на высоте 7250 метров, дождавшись, когда мороз несколько спал, Червинка, Галфи, Шмида и Урбанович приготовились к выходу на вершину Западного Тирича, на высоту 7487 метров. Гребень, по которому двигалась четверка, можно сравнить с ледяным ножом. Приходилось вырубать ступени для шагов с каждой стороцы «лезвия». Необычайно сложная экспозиция: склоны с обеих сторон обрываются на глубину 2500–3000 метров. Гребень в среднем имеет уклон 60 градусов, но есть и участки совершенно отвесные. На такой высоте подъем, при котором ради каждого шага приходится делать не менее десяти ударов ледорубом, выматывает все силы. Длина острого гребня около 450 метров. Преодолев его, четверка вышла на плато, по которому добралась до подножия собственно пика, возвышающегося над плато еще примерно на 100 метров. Вершина пика до того остра, что отдохнуть на ней четверке победителей оказалось невозможно. Так они и сидели — верхом па острие, а под ногами темнела бездонная пропасть.

Однако нужно было спешить, чтобы до наступления темноты успеть спуститься к палатке, на отметку 7250 метров. Ночь в переполненной палатке прошла почти без сна, и после нее спуск к следующему лагерю (6500 метров) был также задачей нелегкой. Нужно было восемь раз перебросить на всю длину четырехсотметровый страховочный шнур.

После двух одержанных побед все спустились в базовый лагерь, чтобы немного восстановить силы. Но уже через неделю штурмовые высотные лагеря снова ожили: вторично покорена вершина Дир-Зом, на которую выходили наши альпинисты еще в период акклиматизации, а затем совершено первое восхождение на вершину Агхар-Зом (6230 метров). Наконец, все лагеря свернуты, и их снаряжение спущено вниз. Осталась лишь палатка на седле, на высоте 7250 метров; ее прочно закрепили на льду, чтобы она могла противостоять шквальным ветрам. Наверное, ею воспользуется японская экспедиция, которая прибыла через две недели после нас к месту слияния Нижнего и Верхнего Тиричских ледников. Японцы решили повторить наши рекорды и шаг за шагом организуют свои штурмовые лагеря на наших бывших стоянках.

В это время мы с Павлом Редлем уже находимся в Шаньяке. Это островок зелени у конца ледникового языка. Несколько раз мы ходили в базовый лагерь и возвращались обратно: носильщиков у нас нет, а для создания солидной полевой лаборатории нужно перетаскать порядочно багажа. Наша палатка стоит неподалеку от того места, где мы впервые ночевали всем караваном, когда двигались в горы. С тех пор здесь многое изменилось. Свежие стебли ревеня, которые тогда с таким наслаждением поедали наши носильщики, к этому времени высохли, как и другие травянистые растения. Единственная свежая зелень — это заросли ив и берез, рассеченные языками скальной осыпи на отдельные полосы. Местами они напоминают настоящий лес. На пнях растут трутовики, под густыми ветвями прячутся нежные млечники телесного цвета и мелкие рядовки. Среди наших микологических находок есть и пара подберезовиков, таких же крупных и душистых, как в лесах Чехословакии.

Рощицы перемежаются ковыльными лужками. Светлые шелковистые метелки постоянно колышутся при самом легком ветерке и, пронизанные лучами солнца, напоминают опустившееся на землю покрывало из тумана. Дни и ночи стоят теплые. Все дышит спокойствием. После недель, проведенных на леднике, мы словно отдыхаем в санатории. Исчезла нервозность, которая проявлялась в последние недели в излишне резком обмене мнениями. Конечно, она объяснялась усталостью и стрессом из-за длительного пребывания на высоте. Очевидно, это естественная реакция организма на определенные жизненные условия. К сожалению, в большинстве книг, рассказывающих об экспедициях и об альпинизме, об этом не упоминается, и это очень плохо. Люди в них изображаются схематичными и безликими, словно все они вышли из-под одного штампа.

С Павлом мы всегда в добром согласии. Иначе и быть не может! Мы провели вместе столько полевых работ в Чехословакии и экспедиций в горах Юго-Восточной Европы. И сюда нас привели общие интересы: в Шаньяке мы просто упиваемся зоологическими изысканиями.

И без того достаточно сложная задача расстановки ловушек здесь еще усложняется. В глубине березовых и ивовых зарослей обитателей почти нет, а по краям, где предпочитают держаться мелкие грызуны, ветви так густы и все так переплетено колючим кустарником, что мои брюки разорваны и сзади и спереди, а икры ног сплошь в кровавых царапинах. Зато результаты охоты превосходны, и мы с Павлом радуемся всякий раз, когда делаем новую запись в полевом дневнике.

Кроме полевок и серых хомяков попадаются мыши (амбарные) и насекомоядные темные белозубки тех же видов, что в Вахане, но все сообщество обитает здесь на целую тысячу метров выше. В этом убедительно проявляется южное положение нашей нынешней сферы действия. Существенные различия обнаружились позднее, в лаборатории, при детальном анализе паразитов, и эти различия — наглядный результат контакта одинаковых видов животных с разным природным окружением.

Примером могут служить паразитические черви. Так же как и в Вахане, здесь среди них отсутствуют виды, претерпевающие сложный путь развития, который в одной из своих стадий нуждается в моллюсках в качестве промежуточных хозяев. На выжженных солнцем высотах Восточного Гиндукуша моллюски не живут. Поэтому здесь невозможно обнаружить тех паразитов мелких грызунов, которые в промежуточных стадиях своего развития связаны с моллюсками. Мы также не обнаружили у грызунов ни одного глиста Тrcmatoda, а из солитеров — лишь немногие виды, развитие которых связано с насекомыми. Зато преобладают круглые глисты, не нуждающиеся в промежуточных переносчиках. В Ваханской области между ними оказалось четыре ранее неизвестных вида; были найдены новые виды и под Тиричмиром. Общими для обеих областей являются виды, распространенные в основном в предгорьях. Собственно горные виды к северу и к югу от главного хребта резко различны, каждая группа специфична только для своей области.

Выводы из всего этого, казалось бы, должны интересовать только узкий круг специалистов. Но мы все же приведем их в качестве доказательства того, как много могут подсказать науке даже ничтожные микроскопические черви.

Обнаруженные различия в паразитах — результат разницы в условиях и влияниях, испытываемых одинаковыми видами животных-хозяев на севере и на юге Восточного Гиндукуша. И не только в наше время, но прежде всего на протяжении всего долгого процесса эволюции живой природы, когда формировались отношения между ее отдельными компонентами. Различия, которые невозможно измерить никакими, даже самыми чувствительными, приборами и выразить какой-либо единицей измерения, находят свое ясное отражение в видовом составе паразитов и в их отношении к видам-хозяевам.

Нашу рабочую идиллию нарушает нехватка питьевой воды. В начале нашего пребывания здесь мы потребляли кристально-прозрачную и холодную талую воду. Но после того как снег в желобе над лагерем окончательно растаял, тонкий ручеек ослабел и высох. Воду из ледникового потока, напоминающую скорее раствор цемента, использовать невозможно. Пришлось спуститься пониже, к тому месту, где Тиричская долина сливается с долиной Удрен-Гол. Когда мы поднимались в горы, нам попалась на глаза небольшая роща в стороне от тропы. В этом месте мы и подведем черту под нашими исследованиями.

Палатку и все, что не имеет прямого отношения к работе, мы оставляем в Шаньяке. Главное — захватить ловушки, сотни ловушек, чтобы за короткое время успеть получить как можно больше материала. А в остальном нас вполне устраивает спальный мешок, коробка растворимого кофе и несколько банок сардинок. Кроме того, у нас имеется деликатес — остатки хлеба, еще из дома. Хлеб упакован в специальный пакет, предохраняющий от плесени, но все же слегка заплесневел снаружи, а внутри стал твердым как камень. Но это ничего. Пилкой от охотничьего ножа Павла мы отпиливаем кусочки, размачиваем в воде и ощущаем во рту вкус домашнего хлеба.

Спуститься далеко нам не удается. Исчез естественный мост, по которому мы проходили весной. Там, где долину перекрывал не успевший растаять конус лавины, сейчас шумит река, и нам совершенно ясно, что на противоположный берег не попасть.

— Что же дальше?

— Попробуем еще спуститься по нашей стороне.

Идем среди нагромождений каменного моря, петляем, перелезаем, возвращаемся и снова с тяжелым грузом двигаемся вперед. К середине дня мы на уровне летнего поселения Бандок, но чуть ниже его путь начисто перекрыт конгломератовой стеной.

— Здесь не пройдем!

Река грохочет среди каменных глыб, сдвигает более мелкие обломки, и бурное течение уносит их вниз по долине. Без каната через реку не перебраться.

— Надо вернуться назад. Поднимемся на ледник и по нему перейдем на другую сторону долины.

Вечер застает нас снова в Шаньяке. Мы как будто предвидели это, когда оставляли здесь палатку.

Переход по леднику тоже оказался непростым делом. Нижняя его часть сильно разбита, отдельные ледяные башни разделены глубокими провалами. Мелкий песок, покрывающий лед, на проталинах смешивается с водой и образует жижу, по которой наши горные ботинки безнадежно скользят. Мы должны подняться по леднику довольно высоко, прежде чем обойдем широкую ледяную ложбину, полную мчащейся воды, и выберемся к боковой морене. Но и здесь трудности не кончаются. Морена совсем свежая. Она высокая и крутая. При каждом шаге из-под ног не только осыпается щебень, но срываются и крупные блоки.

Напрягая все силы, поднимаемся по краю морены. Вдруг под нами открывается зеленое пятно. Это Шаньяк, та его часть, которая расположена на правом берегу ледниковой реки. После полудня мы на уровне нашей палатки. Ярко-оранжевая, она хорошо видна на противоположном берегу, примерно в 500 метрах от нас. Путь, пройденный нами, невозможно преодолеть с большим багажом, не пользуясь помощью носильщиков. При предстоящем переселении надо будет устроить переправу через реку, забрав для этого в базовом лагере канат.

Снова выходим в направлении летних поселений Бандок и Атак. Наконец добираемся до слияния потоков Тирич-Гол и Удрен-Гол. В поле нашего зрения — зелень деревьев, но между нами и нашей целью снова река, вздувшаяся от боковых притоков. Опять та же проблема. На этот раз нас выручают остатки старого моста. Собственно, это просто нагромождения камней, ранее служившие опорами моста и даже не скрепленные цементным раствором. На них брошены два тополевых ствола — скорее жерди, нежели бревна, старые, почерневшие и выгнутые дутой, так что середина их провисает над самой водой, а временами и скрывается под ней. Удержат ли они нас? Не треснут ли, не соскочат ли с каменной опоры? Пока один из нас для страховки придерживает их за концы, другой осторожно продвигается вперед. Посередине, там, где жерди прогибаются особенно угрожающе, течение бьет по ногам. Все сооружение неприятно качается. Изрядно затрудняют продвижение объемистые рюкзаки, набитые ловушками. Но наконец мы на другом берегу и шагаем навстречу… глубокому разочарованию! Рощица, которую мы принимали за остатки естественной растительности, на самом деле представляет собой несколько тополей у ныне сухих арыков, ведущих к развалинам хижин. Под деревьями никакого травяного покрова, лишь серая, твердая, как цемент, земля. Здесь нам рассчитывать не на что. При всем желании мы не можем найти подходящих мест для наших ловушек, заполняющих два рюкзака.

Наступившее утро подтверждает вчерашние опасения: всю добычу составляет один-единственный экземпляр. Оставаться здесь на неделю совершенно незачем. Снова проделываем цирковой трюк — переправляемся по тополевым жердям и штурмуем подъем по долине Тирич. Груз давит на спину, словно мешок с песком, на ногах от усталости будто тяжкие оковы. Вечером в Шаньяке буквально валимся на камни и, голодные, глядим на ту сторону горного потока, где стоит наша палатка, полная продуктов. Три дня мы пробирались по осыпям и леднику, а в результате — одна серебристая полевка! Поймет ли это кто-нибудь у нас дома?

Последующие дни, заполненные работой в Шаньяке, на правом берегу тиричского потока, были и последними днями экспедиции. Когда, уже в Шагроме, мы расставались с Айадудином, это было прощание старых друзей. На пыльном пятачке у моста через Тирич-Гол, там, где начинается крутая тропа из Шагромской долины вниз к седлу Зани-Ан, наш друг устроил нам прощальный ужин. Мы ели яйца и свежие лепешки, пахнущие пеплом горных трав и сдобренные мелким песком, высыпавшимся из ложа жернова — жернова из гранита, обточенного водами потока Тирич-Гол.

Там, где остановилось время

Не дожидаясь восхода солнца, покидаем спящее селение Читрал. Августовская жара охватила горные долины, выгнала людей из душных жилищ на плоские глиняные крыши. Кому не хватило места, вытащили постели на улицу. Даже читралский пограничник спит на своем посту у моста через реку. Наш отъезд нарушает покой этого сонного царства. Небольшой грузовичок и джип, который, судя по его техническому состоянию, побывал в войну на всех фронтах, грохочут и вздымают облака пыли. Отъезжаем мы с легким сердцем: все, что нами было задумано, удалось выполнить. Остался лишь путь домой, который после всего представляется нам приятной прогулкой.

Остались позади ледники и выжженные склоны над рекой Мастудж. Быстро меркнет в дымке блеск ледяного купола Тиричмнра. Мы двигаемся на юг, где нас ждет прохлада хвойных лесов Ашретской долины. Но прежде мы еще завернем на запад, к пограничным горам, где в долинах Брамборет и Рамбур живут остатки народности кафиров — исконных жителей неприступных гор и пограничной области между Афганистаном и Пакистаном. Еще до недавнего времени они сохраняли в неприкосновенности не только антропологические признаки, племенные обычаи, уклад, национальный костюм, но и религию. Они поклоняются целому ряду богов. Религия эта отличается и от ислама, и от религий, исповедуемых индийцами. Она так и называется — кафири, что означает «язычество», а земля, населенная ее приверженцами, получила название Кафиристан, то есть «земля язычников».

Первые упоминания о кафирах (понятно, что это название появилось уже во времена ислама) встречаются в летописях походов Александра Македонского на восток. В начале лета 327 года до нашей эры он двинулся из Кабульской Долины в поход на Индию. По каньону реки Кабул он вышел к сегодняшнему Джалалабаду. Далее его путь проходил вдоль реки Кунар и через пограничные горы между современными Афганистаном и Пакистаном. Он перешел через перевал Нава, севернее Хайберского перевала, и встретил незнакомый народ, о котором в описаниях походов Александра Македонского говорится, что своим общественным строем, традициями и обычаями он напоминает греков. Согласно легенде, от этого народа и произошли кафиры. Вероятно, это и явилось основанием для тех суждений о происхождении кафиров, в которых неоднократно повторяется греческий мотив: кафиров считают потомками солдат Александра Македонского или же участников какого-либо другого греческого похода, происходившего на триста лет ранее. По другой версии, кафиры являются потомками греков, переселенных персами на восточные земли их империи, и т. д. Западное происхождение кафиров обсуждалось много раз.

Но вернемся снова к Александру и к летописям его походов. Там есть несколько упоминаний о Людях, которые весьма напоминают кафиров нашего времени. Римский историк Квинтус Куртиус Руфус, описывая встречу Александра с незнакомым народом, говорит о деревянных надгробьях и о скульптурах из дерева, устанавливаемых в память об усопших. Это похоже на обычаи современных кафиров, которые хоронят своих умерших в деревянных саркофагах, помещая их в деревянные же гробницы, сооруженные не в земле, а на ее поверхности. Традиция устанавливать здесь же деревянные фигуры существует и в наши дни.

Со времен падения империи Александра прошло больше двух тысяч лет. На территории Юго-Западной Азии чередовались различные политические, религиозные, культурные влияния. Наиболее сильным и активным было наступление ислама, но кафиры устояли и против него — в этом в течение столетий им помогали неприступные горы.

В конце XIX века был подписан так называемый договор Дуранда, устанавливающий границу между Афганистаном и тогдашней британской Индией (современный Пакистан). Кафиристан был отнесен к Афганистану, и эмир Абдурахман обратил кафиров в ислам буквально огнем и мечом. С тех пор их земли официально носят название Нуристан — «светлая земля». Религиозное перевоспитание сопровождалось в ряде случаев переносом целых поселений в Центральный Афганистан. Только через 25 лет, во время Амануллаха, смогли переселенцы вернуться на родину. Насильственные меры привели к тому, что традиции и обычаи кафиров были подавлены. Они сохранились лишь в долинах Брамборет и Рамбур на северо-западе Пакистана, у самой афганской границы.

Река, вдоль которой мы едем из Читрала на юг, — это бурлящий ледяной поток. Проехав первый мост, мы попадаем на правый берег, в боковую долину, через которую проходит путь к селению Бирир. Река широкая, а узкий деревянный мостик, висящий на стальных тросах, более пригоден для вьючного животного, чем для автотранспорта. Мы должны выйти из машины и перейти мост пешком, после чего водитель на малой скорости осторожно переправляет джип на ту сторону. Еще десять километров по узкому ущелью — скалистые склоны над нами и под нами. Шофер проявляет на узкой дороге все свое умение. И вот за поворотом появляются первые строения Бирира. Даже без всякого предупреждения можно понять, что мы в селении кафиров. Всего через десять километров пути все изменилось — и природа, и люди. Вместо глиняных построек вокруг нас деревянные строения, обшитые хорошо оструганными досками. Сразу же при въезде в Бирир в гуще деревьев — кладбище с деревянными гробницами. О таких и упоминает Квинтус Куртиус Руфус. Много деревьев, долина почти сплошь залесена. У дороги появляются женщины с открытыми лицами. Это неожиданно для мест, где ислам запрещает женщине выходить из дома без паранджи.

Автомобильная дорога заканчивается у деревянной гостиницы — она вполне может сойти за стилизованное пристанище туристов в горах у нас на родине. У строения несколько женщин в темных платьях, слегка напоминающих укороченную монашескую сутану. На головах — своеобразные уборы, закрывающие и половину спины. Приближаются к нам как бы мимоходом и предлагают фотографировать их за рупии. Видимо, привыкли к иностранным туристам, путь которых заканчивается у гостиницы, где они делают «документальные» фото и спешат дальше. Мы тоже спешим, ведь главная наша цель еще далеко за горами.

Деревня Бирир растянулась по долине от гостиницы до самой афганской границы. Идем вверх против течения реки, группы домов соединены ниточками тропинок, они то исчезают, то возникают вновь. Проходит около часа. Одна из тропок приводит нас к местной школе под открытым небом. Под раскидистым деревом, полным спелых орехов, сидит группа мальчиков разного возраста и учитель. Обходясь без скамеек и без доски, они повторяют вслух то, что прочитал учитель. С жаром и искренним увлечением перекрикивают друг друга. Наш приход нарушает урок, но учитель не сердится — напротив, он кивает одному из учеников, чтобы тот показал нам дорогу. Без этого мы бы еще долю искали тропу, ведущую в скальную расселину — своего рода ворота в узкий, глубоко врезанный каньон. Впереди, по нашим расчетам, еще четыре-пять часов ходьбы. Каньон очень узкий, он круто поднимается в гору, все время изгибаясь, так что впереди ничего не видно и нельзя угадать, сколько нам еще идти. Весной здесь бегут талые воды, а сейчас дно завалено окатанными камнями и щебнем. Наконец каньон кончается крутым уступом, преодолев который мы попадаем в пояс леса из прекрасной сосны, но главным образом из кедра. Между деревьями — пояс осыпи и сверкающего щебня из белого известняка, сопровождающий нас вплоть до седловины, высота которой приблизительно 3000 метров. Несколько ниже седла, но уже на другом склоне высятся леса удивительно стройных пихт с удлиненными иглами. Между ними впервые просматривается долина Брамборет. Тропа круто спускается вниз. Лес редеет, переходит в отдельные группы деревьев, между которыми по-прежнему преобладают кедры.

Наконец мы на дне долины. Она великолепна. Кругом известняковые скалы, поросшие хвойным лесом. Внизу все в зелени — на полях зреет кукуруза, благоухают луга, гигантские ореховые деревья полны зрелых плодов.

Брамборет — поселение кафирского племени калашу, одно из тех, что сохранили свой первоначальный облик. Особенно интересны жилые дома. Основой служит сооружение из толстых бревен, щели между ними заложены камнями. И так чередуются слой дерева и слой камня, причем деревянные брусья образуют как бы переплет. Большинство таких строений двухэтажные: низ занят хозяйственными помещениями, на втором этаже живет семья. Часто второй этаж значительно обширнее первого и образует над ним своего рода навес. Основная часть дома дополняется различными висячими пристройками — эркерами и балконами, если можно в данном случае пользоваться столь пышными терминами. Вход во второй этаж снаружи. Очень часто дом стоит на склоне и входят в него через открытую галерею, срубленную из нескольких толстых досок и упирающуюся одним концом в склон. Если в дом ведет лестница, то она сделана из цельного куска ствола. В бревне солидных раз-миров вырублена ступень для единственного шага, иногда вытесаны настоящие ступеньки. Перила везде отсутствуют, точно так же как у всех галерей и навесов. Подобные ступени часто ведут и на плоскую крышу.

Примечательна резьба по дереву — орнаменты с симметричным рисунком на наличниках дверей и окон. Кое-где резьба украшает и деревянную часть стены. В рисунке повторяются розетки и стилизованные цветы, украшения стен имеют вид плетеных косичек из трех или четырех прядей, причем каждая прядь изображена несколькими параллельными линиями. Обращает на себя внимание тот факт, что самой затейливой резьбой украшены, как правило, старые постройки. На новых украшения значительно скромнее, а то и вовсе отсутствуют. Это наглядный пример отхода от традиций даже там, куда не дошел эмир Абдурахман.

Интерьер кафирского дома мы увидеть не смогли. В этом смысле отношение кафиров к пришельцам не отличается от поведения исламского населения. Немного ближе мы знакомились с жителями вечером, когда наш проводник Аман Ашраф организовал танцевальное представление. В полной темноте, когда мы уже собрались залезть в спальные мешки, Аман привел группу женщин и девушек, двух музыкантов и толпу любопытных. Запылал костер, и танцы начались. Они очень просты. Ритм отбивают два барабанщика. У одного из них — большой деревянный барабан, обтянутый с двух сторон кожей. Кожу нагревают над огнем, в результате чего она туго натягивается, и затем бьют по ней загнутой палкой. У второго музыканта — барабан небольших размеров, в форме песочных часов. Он висит на шее, а барабанщик лупит по нему обеими руками.

Женщины танцуют сначала группами по три. Держа друг друга за пояс, троица кружится, делая мелкие шажки, слегка покачиваясь, — и это все. Второй танец почти аналогичен, только все танцуют в одном ряду, и каждый сам по себе, а в конце ряда пританцовывает маленький мальчик. Танец сопровождается однообразным напевом, скорее просто восклицанием вроде протяжного «а-а-а», исполняемого на два голоса. Оживление вносит появившийся откуда-то третий музыкант с дудочкой, на которой он виртуозно играет. Затем в танец включается солист-мужчина, партия которого состоит из комбинации прыжков и пируэтов — в зависимости от ритма. На этом представление заканчивается. Нам хотелось бы узнать о значении различных танцев. Аман стремится помочь нам, он расспрашивает присутствующих, переводит их ответы, но результат скудный и неопределенный. Мнения танцовщиц и крестьян-зрителей различны, даже противоречивы. В целом все виденное нами — импровизация. Мы не специалисты по фольклору и не можем глубоко вникнуть в особенности кафирских танцев. Но для нас важна н интересна сама атмосфера этого танцевального вечера у горящего костра, которая, как мы надеемся, способствовала нашему сближению с незнакомым народом, встреченным почти две с половиной тысячи лет назад войском Александра Македонского.

Помимо танцев мы смогли в этот вечер изучить вблизи одежду женщин. Что касается мужского костюма, то он такой же, как у жителей других мест Северного Пакистана: широкие штаны и свободно болтающаяся рубаха, надетая поверх них, — все из домотканой материи, чаще всего серого цвета, а на голове — плоская шапочка с подогнутыми краями. Наряд женщин более выразителен. Длинное и свободное платье из черной или темно-коричневой шерстяной ткани закрывает босые ноги до половины икры. На талии — пояс из более светлой материи, иногда он украшен цепочками с бубенчиками. Рукава также широкие, ниспадающие. На руках женщины носят множество металлических браслетов, а на шее — целые связки кораллов. В ушах — серьги. Но главным украшением является головной убор. Полоса из темной шерстяной ткани — наподобие шарфа шириной примерно 30 сантиметров — сшита спереди таким образом, что покрывает голову как чалма, а сзади падает на спину. Примерно две передние трети густо расшиты белыми ракушками от улиток[2]. Нижняя треть, спадающая по спине, украшена узорчатой вышивкой и, наконец (это, конечно, новинка последней моды), орнаментом из пуговиц от рубашек. На макушке — большой помпон, часто фиолетовый, иногда дополненный перьями или кистями на шнурах. Интересно, что вся эта одежда, включая головной убор, является каждодневной, а отнюдь не праздничной. Носят ее женщины всех возрастов, даже совсем маленькие девочки.

Жалеем, что невозможно фотографировать, и мечтаем договориться о повторном выступлении уже при дневном свете. Ложимся спать с надеждой на следующий день увидеть повторение. Но ничего не выходит. Женщины не прочь возобновить танцы, но мужчины решительно запрещают нам снимать не только танцующих, но и вообще что-либо. Удается украдкой сделать несколько снимков, но в нас летят камни. И нам ничего не остается, как быстро проститься с Брамборетом и поспешить за пределы досягаемости разгневанных кафиров.