Жизнь и смерть на вершинах мира

На горизонте — Гималаи

«Мы смотрели на восток и тщетно пытались проникнуть взглядом сквозь муссонные облака, закрывавшие Каракорум, Гималаи…» — так записал Мирек Яшковский во время минутного отдыха отряда альпинистов, только что взявшего штурмом вершину Тиричмира. Он говорил от имени всех участников тиричской эпопеи, потому что каждый из них, как только поднялся на вершину, повернулся в ту сторону, где вдали угадывались восьмитысячные великаны, и искал хотя бы щелку в облаках…

Столь же жадно и безуспешно пытаемся мы проникнуть взглядом сквозь сплошную облачность через иллюминатор «Боинга», который несет нас из Дели к столице Непала Катманду. Мы — руководитель экспедиции Иван Галфи, его заместитель и главный врач экспедиции Мирек Вольф и я — образуем передовой отряд Третьей чехословацкой экспедиции «Гималаи-73», которому предстоит решить сто и один организационный вопрос в Королевской канцелярии и Шерпском центре Гималайского общества в Катманду. В это же время шестнадцать остальных наших товарищей на грузовиках «Татра-148» и «Авиа-30» прорываются сквозь дорожную пыль североиндийского Бихара, с тем чтобы пересечь границу Непала в ее самой восточной точке — у селения Биратнагар.

Между покорением Тиричмира и сегодняшним перелетом в Катманду пролегло шесть лет. Все это долгое время продолжалась научная обработка материалов, полученных на вершинах Гиндукуша.

В наше время уже невозможно быть энциклопедистом, как каких-нибудь сто лет назад. Для решения различных вопросов необходимо объединить усилия специалистов разных областей, поэтому и для обработки материалов двух гиндукушских экспедиций были привлечены ученые из Академии наук, университетов и институтов, а также из пражского Национального музея. Вместе с тем это были годы подготовки новой экспедиции, целью которой было достичь «порога Вселенной» — Гималаев. Ведь Гималаи — самая высокая часть нашей планеты — еще много поколений будут ставить задачи перед естествоиспытателями, манить спортсменов к труднейшим восхождениям и приносить счастье тем, кто на их вершинах соприкоснется с красотой и величием природы, не подвластной давлению современного техногенного мира.

«Гималаи начинаются там, где кончаются остальные горы» — точнее и справедливее не скажешь. Одиннадцать из четырнадцати вершин мира, превосходящих 8000 метров, находятся в Гималаях. Еще более, чем высота над уровнем моря, человека поражает их относительная высота, потому что Гималаи встают внезапно, буквально как стена, над Индо-Гангской низменностью, расположенной на высоте всего 100 метров над уровнем моря. Но и их горизонтальные размеры говорят сами за себя: 2500 километров — с запада на восток и 200–300 километров — с севера на юг. Лишь в двух отношениях Гималаи уступают другим горным системам. Гималайские ледники далеко не самые крупные из известных горных ледников, и при фантастических высотах над уровнем моря Большие Гималаи вместе с тем не являются главным водоразделом. Крупные реки, такие, как Инд, Сатледж, Друн и Брахмапутра, берут начало севернее гималайской стены. Пропилив ее, они несут свои воды на юг, в Индийский океан.

Образование современных Гималаев относится к неогену, когда области современного Южного Тибета и Гималаев поднялись над морскими просторами, отделявшими до этой поры основу современного Азиатского континента (так называемую Азиатскую платформу) от Индийской платформы. Поднятие северной части Индийской плиты обусловило выход на дневную поверхность участков морского дна с тысячеметровыми толщами отложений. Гималайская складчатость проходила в своем развитии четыре главных этапа, охватывая меловой период, эоцен, миоцен и верхний плиоцен — до нижнего плейстоцена. В этих фазах сформировались основные черты рельефа Гималаев. Современный характер горной системы связан только с последними двумя складчатостями, протекавшими примерно от 18 до одного миллиона лет назад. Новейшие исследования показывают, что некоторые группы вершин Больших Гималаев еще более молоды: их возраст примерно 200–500 тысяч лет. Погребенные останки носорога, обнаруженные в Тибете на высоте 5180 метров исследователем гималайской природы Годвином Остином (его именем ранее называлась вторая по высоте вершина мира — Чогори, 8611 метров), — доказательство того, что Гималаи были подняты на 2500–3000 метров в относительно недавнем геологическом прошлом. Одновременно с поднятием усиливалась и развивалась эрозия, и в результате комбинации этих процессов сформировалась сложная горная система, развитие которой еще далеко не завершено. По своей геологической молодости и по интенсивности изменений, происходящих в настоящее время, гималайская система не имеет себе равных на планете.

Гималаи образуют гигантскую дугу, ограниченную с запада рекой Инд и массивом Нанга-Парбат (8125 метров) и на востоке — долиной реки Брахмапутра и не менее величественным горным массивом Намча-Барва (7750 метров). У географов пока нет единой точки зрения относительно внутреннего районирования Гималаев, однако в целом не вызывает сомнения выделение Восточных, Центральных (или Непальских) и Западных Гималаев. Восточные Гималаи включают горные системы Сиккима, Бутана и Асама. Центральная часть образована Непальскими Гималаями. К западной относятся горы Пенджаба, Кашмира и Гархвала. Непальские Гималаи на восьмистах километрах своей протяженности включают в себя восемь восьмитысячных вершин, в том числе высочайшую вершину мира — Джомолунгму (8848 метров).

Обледенелые Большие Гималаи, ширина которых не превышает 80 километров, сопровождаются рядом относительно параллельных горных поясов. На юге это система хребтов Малых Гималаев. Различные авторы и по различным мотивам делят Малые Гималаи на ряд самостоятельных единиц (в Непале это Махабхарат). Между Малыми Гималаями и областью рыхлых отложений Индо-Гангской низменности (область Терай) расположен Сивалик (Предгималаи), горный пояс, достигающий в ширину примерно 30 километров и еще более молодой, чем северное высокогорье. В его структуре преобладают продукты сноса из области главного хребта, поднятого в поздние этапы складчатости. На севере, уже в пределах Тибетского нагорья, простираются Трансгималаи, которые раньше называли по имени их первооткрывателя — горы Гедина (Гандисышань). Это тоже целый комплекс, который географы делят на ряд отрезков.

Центральные Гималаи занимают три четверти территории Непала. На площади, ненамного превосходящей размеры Чехословакии, можно обнаружить почти все характерные ландшафты нашей планеты — от равнин до высочайших вершин, от тропиков до Арктики.

В Восточном Непале, на самой границе с Тибетом, над главным гребнем Больших Гималаев господствует пятый из высочайших горных пиков Земли — Макалу (8475 метров). Одно из значений его имени — «черный великан». Действительно, Макалу отличается от всех своих ледовых братьев (в том числе и не достигших восьмитысячной высоты) тем, что он представляет собой скальную пирамиду с настолько крутыми склонами, что на них не могут удержаться даже висячие ледники. Свежевыпавший снег задерживается на них всего несколько часов, в редких случаях — два дня. Затем постоянные ветры очистят склоны, и снова выглянет черно-серая скала. Эти два цвета преобладают и в сложном рисунке чередующихся тонких прослоек и стометровых жил. Лишь в нижних участках Макалу имеются сравнительно короткие, круто падающие ледники, испещренные тысячами трещин и хаотически загроможденные каррами и ледяными башнями.

Приблизительно в 25 километрах к северо-западу, в массиве Джомолунгма, сосредоточено сразу несколько вершин, превышающих восемь тысяч метров. Они окружают высочайшую точку земного шара Эверест (Джомолунгма), который непальцы зовут поэтическим именем Сагарматха. В точном переводе это означает «лик моря». И в самом деле, возникший в глубинах древнего моря массив напоминает застывший пенящийся прибой из исполинских каменных валов, рвущихся с земной поверхности в космические дали.

Сагарматха — третий полюс нашей планеты. Между ним и Макалу расположена область Махалангур-Гимал — «горы большой обезьяны», иначе — «горы снежного человека». Эта суровая, всеми забытая, неприступная и непознанная земля — цель Третьей чехословацкой высокогорной экспедиции «Гималаи-73».

Гималаи открыли миру естествоиспытатели. Более чем за сто лет до первой экспедиции альпинистов, ученые начали шаг за шагом проникать в глубь высочайших гор, следуя извечному стремлению людей к познанию. Первые публикации о гималайской природе принадлежат Р. Саундерсу, который по пути в Южный Тибет уже в 1783 году провел ботанические и минералогические наблюдения в Гималаях. В середине прошлого столетия исследования в целом ряде направлений достигли масштабов, значительных даже с сегодняшней точки зрения. Так, например, с 1849 по 1851 год в Гималаях работал ботаник Дж. Д. Гукер, который совместно со своим коллегой Т. Томсоном описал в восточной части горной системы сотни новых видов растений. Три брата Шлагинтвейт исследовали в 1855–1857 годах Южный Каракорум, Западные Гималаи, Тибет и Куньлунь, дав миру необычайно богатую географическую и природоведческую информацию.

С основанием Института геологического изучения Индии (Geological Survey of India, 1862) исследовательские работы в Гималаях стали носить в основном геологический и в меньшей степени — общегеографический характер. Тем не менее многие исследователи того времени, как правило, обладали широким природоведческим кругозором и использовали его в полевых работах. Они выполняли свою научную миссию в условиях, которые участники современных гималайских экспедиций вряд ли могут себе представить, и отдавали ей не только знания и энергию, но нередко здоровье и жизнь. Однако знает о них лишь узкий круг посвященных. Результаты их работ находятся в хранилищах музеев, а жизненные судьбы людей, о каждом из которых можно написать роман, пока читаются лишь между строк пожелтевших страниц научных отчетов и трактатов.

Зато история спортивного покорения Гималаев стала содержанием многих книг. Родился особый отдел беллетристики — гималайский, пользующийся популярностью у широкого круга читателей. Горько думать о судьбе тех, кто прошел к вершинам гималайских великанов и остался забытым. Есть среди них и наш соотечественник— Фердинанд Столичка, который среди покорителей Гималаев был звездой первой величины, пока в возрасте 36 лет его не настигла смерть во время его третьей научной экспедиции в Западные Гималаи. В 1864–1865 годах он был сотрудником недавно созданной Индийской геологической службы в пенджабских Гималаях. Следующая его экспедиция относится к 1865–1866 годам, когда кроме других вершин он поднялся на высоту 6000 метров — это было в Лахули. В сентябре 1873 года, как участник географической и природоведческой экспедиции, Столичка исследовал верхний Инд, юго-восточное подножие Куньлуня и часть Тянь-Шаня. Совершив переход через перевалы Каракорума, он заболел менингитом и умер 19 июня 1874 года в деревушке Мургхи. Эта третья и последняя экспедиция привела Столичку в восточную часть современной Ваханской области. Он двигался с востока и дошел до селения Калайи-Ианджа, расположенного всего в 5 километрах от селения Ишмурх, откуда в 1965 году началась Первая чехословацкая экспедиция в Гиндукуш.

Столичка был прежде всего геологом и палеонтологом, но глубокие и всесторонние знания естествоиспытателя помогли ему заложить основы гималайской ботаники и зоологии. Его коллекции в — той области изучались ведущими учеными Британского музея, назвавшими его именем многие новые виды, собранные им в азиатском высокогорье. Среди них — растения, насекомые, грызуны и птицы. Столичка сам был автором многих научных работ, научная широта которых свидетельствует о его редком таланте и трудоспособности.

Кратко, но по существу оценивая значение заслуг ученого, звучит латинская надпись на обелиске в селении Лех, в горной долине реки Инд: «Под этим мрамором покоится погибший Фердинанд Столичка… Этого человека, рано встретившего смерть, оплакивают наука и индийское правительство…»

В конце XIX века создается первая альпинистская группа, сочетающая спортивные задачи с природоведческими. Подобная форма организации экспедиций становится особенно распространенной в период между двумя войнами и еще более в 50 е годы, после того как Непал открыл для исследователей свои границы. Белые пятна резко сокращаются. В этой связи вызывает удивление, что в область Макалу, в долину Барун, расположенную в непосредственной близости от Эвереста, на котором уже полстолетия сосредоточены интересы альпинистов и ученых, первая экспедиция пришла только в 1952 году. До этого существовали только фотографии самого Макалу, возвышающегося над долиной. Первую фотографию удалось сделать Д. Л. Мэллори в 1921 году с седла, расположенного к востоку от Эвереста. В 1933 году английская авиаэкспедиция проводила первую воздушную съемку массива Эверест и выполнила первую аэрофотопанораму Макалу.

Однако первые следы горных ботинок альпинистов отпечатались на снегу Барунской долины только в 1952 году под ногами двух титанов современной эпохи покорения Гималаев — Эдмунда Хиллари и Эрика Шиптона. Они прошли из области Соло-Кхумбу в верхнюю часть долины Барун. Двумя годами позднее, и через год после покорения Эвереста Хиллари снова вернулся сюда во главе новозеландской экспедиции. Ее участники помимо выполнения обширной альпинистской программы изучили многие прилегающие долины и закартировали их. Биологических вопросов они лишь коснулись, фотографируя предполагаемые следы «йети»[3] и снабжая снимки весьма общими комментариями.

1954 год связан с первым серьезным геологическим исследованием области Бару на. Его провели французы осенью после прохождения муссонов. Экспедиция искала тогда подходы к вершине Макалу. Вершина была успешно взята весной 1955 года. В обеих экспедициях принимали участие геологи П. Борде и М. Латрель. Кроме обширных геологических результатов Борде опубликовал в отдельном сообщении фото обнаруженных им следов, которые были, по его мнению, следами йети.

Самостоятельным путем действовала японская научная экспедиция на Макалу в 1970 году. Помимо сбора геологических коллекций в ее задачи входило брать пробы крови у жителей деревень по мере подъема в горы — для последующих лабораторных поисков антител против опухолеобразующего вируса.

Нашим ближайшим предшественником была югославская экспедиция 1972 года, которая включала в свою программу вопросы геоморфологии и орнитологии. Работая в осеннее время, экспедиция попала в крайне неблагоприятные условия. Альпинисты были вынуждены спуститься с юго-западной стены, и всей экспедиции пришлось отступить из-за глубокого снега и сильного мороза. От наших югославских друзей мы получили много ценных наставлений и советов, но о ходе и результатах их исследований я до сих пор ничего не знаю.

На этом перечень научных исследований в области реки Барун заканчивается. Таким образом, для биолога весь район оставался в полном смысле terra incognita.

Из субтропиков в Арктику

Катманду вызывает восхищение у каждого приезжего. Будь я туристом, с наслаждением побродил бы по старинным улочкам вокруг храма Живой Богини, понаблюдал бы жизнь на рынке перед старым королевским дворцом и совершил бы паломничество к священному Сваямбхунатху. Или постоял бы у ворот Пашупатинатху, которые для нас, иноверцев из Европы, остаются до сего дня за‘ крытыми, как и столетия назад. Поразмышлял бы у его стены, на берегу реки Багхмати, наблюдая, как те, кто окончили свой земной путь, навеки соединяются с нирваной на небольших кострах из очень дорогих здесь дров.

В Катманду тысячи соблазнов, у меня же в этом городе буквально горит под ногами земля. Я здесь один, все остальные уже давно в горах, у селения Дхаран-Базар, и на календаре стремительно приближается дата, когда там соберутся носильщики и караван двинется. Я же ежедневно посещаю правительственное здание Сингха-Дурбар в ожидании продления срока действия паспортов и документов на въезд в восточнонепальские районы. Кроме того, мне нужно выполнить массу мелких дел, которые Иван с Миреком не успели закончить.

Мне очень помог в Катманду Зденек Виднер, чехословацкий эксперт непальской топографической службы. Без его содействия мне было бы трудно в государственных учреждениях попасть в нужные комнаты и встретиться с ответственными чиновниками. Сингха-Дурбар — это гигантский лабиринт, в нем две тысячи дверей без номеров и указателей. Чтобы второй раз не заблудиться и снова найти нужные помещения, я украдкой черчу на выбеленных стенах малозаметные значки и стрелочки. Здание же Гималайского общества — другой объект моих хождений — вообще не соответствует широкой славе этого института и напоминает большой сарай или скорее некий салун из вестерна.

С нетерпением ожидаю момента, когда смогу покинуть Катманду. Правда, меня несколько тревожит мысль о том, как я один буду догонять экспедиционный караван по тропам Малых Гималаев в щегольском пиджаке с изображением старинных гербов на модных пуговицах, видимо, пришитых на нашей швейной фабрике для более представительного вида. К этому надо добавить лакированный чемоданчик в руке и сумку через плечо, до отказа набитую мелкими деньгами — я получил их в банке для расплаты с носильщиками.

Последний самолет регулярной линии Королевской авиакомпании, на котором я успел бы добраться до Бпратнагара к моменту выхода экспедиции, улетел без меня. Следующий полетит только через четыре дня. Следовательно, караван будет уже два-три дня в пути. Но Зденек находит решение: на следующий день рано утром из Катманду в Бпратнагар летит самолет грузового спецрейса, и меня согласны взять с собой.

Старый военный «Дакота», который так и не дождался после окончания войны нормальных пассажирских кресел, набит ящиками и грузами для строительства нового аэродрома в Бпратнагаре. На них кое-как устроился инженер из ФРГ, сопровождающий груз, за ним втиснулся и я. Самолет с ревом мчится по полосе, обрывающейся словно лыжный трамплин. Исчезает бетон под колесами — и мы уже плывем в голубом утреннем небе. Мне впервые удается увидеть ледяную стену Больших Гималаев. Это мой третий полет по этой трассе, но до сих пор все горные вершины были закрыты облаками. На сей раз погода отличная, и очень жаль, что пожелтевшие, исцарапанные, в трещинах стекла иллюминаторов не дают возможности фотографировать. Стараюсь ориентироваться по панорамной схеме, лежащей у меня на коленях. В этом царстве ледяных вершин все же нахожу пирамиду Лонг-Танга, а впереди по курсу самолета просматривается Гауризанкар. Вдруг горизонт начинает наклоняться, и затем становится ясно, что это не выправление курса, а мы поворачиваем обратно.

Открывается дверь пилотской кабины, нам сообщают, что произошла небольшая поломка радиопередатчика. Но даже непосвященному ясно, что один из моторов вышел из строя. Постепенно он совсем перестает работать. Под самолетом чередуются глубокие ущелья и крутые склоны. Горные вершины почти на одной высоте с нами. Но и внутри самолета, набитого ящиками, кое-как закрепленными веревкой, обстановка не особенно утешительна.

Инженер откладывает газету: «Я летаю на Востоке уже пятнадцать лет. Думаю, что и сегодня все обойдется». Он был прав. После полудня мы добираемся до Биратнагара. Я легко примирился с потерей панорамы гор, которые к полудню скрылись в облаках, и, наоборот, зеленые пятна полей в окрестностях Биратнагара кажутся мне на редкость приветливыми.

Низменная часть Непала на крайнем востоке государства представляет собой узкую тридцатикилометровую полосу. По ней проходит шоссе из Биратнагара в Дхаран-Базар, то есть от индийской границы к первым горным склонам. Это единственная автотрасса, связывающая север с югом.

Биратнагар окружен замкнутой душной низиной, занятой рисовыми полями и бамбуковыми рощами и полной малярии. Это одна из самых малярийных областей Непала. В этом году болезнь свирепствует особенно сильно, и информация о положении в районе публикуется на первых полосах газет в Катманду.

Кончаются обработанные поля, дорога входит в девственный лес, полный любопытных обезьян. Здесь это уже остатки лесов, но в других низинных районах Непала сохранились обширные массивы тропических листопадных лесов с тиграми, носорогами и слонами — джунгли, воспетые Киплингом. Как богаты были эти леса, видно из исторического документа, описывающего визит английского короля Георга V, который в 1911 году провел по приглашению магараджи Чандрасе десять дней на охоте в непальских лесах. В охотничьем лагере, уже тогда освещавшемся электричеством, для нужд «высочайших» охотников было сосредоточено 600 слонов и 10 тысяч солдат из племени турков. Король за эти десять дней собственноручно застрелил десять носорогов, двадцать одного тигра и двух медведей. Кроме того, в лондонский музей была отправлена коллекция трофеев, которую составляли шкуры, рога, бивни еще многих носорогов, тигров, медведей, слонов и других ценных животных. (Магараджа получил в качестве компенсации за эту охоту английский орден, 2000 современных ружей и 5 миллионов патронов.)

Низменность кончается внезапно, без перехода в первые горные поднятия. У самого подножия прилепился населенный пункт Дхаран-Базар, один из наиболее оживленных торговых центров Восточного Непала. Сюда спускаются горцы с корзинами апельсинов, бананов, сахарного тростника и риса, а обратно наверх путешествует все, что не может родиться на террасированных горных полях. Поэтому каждый день на базаре шумно и многолюдно, и сюда, к Дхарану, сходятся со всех концов нити пеших троп, как бы продолжая шоссе — единственный путь, связывающий с окружающим миром. Это идеальное место для старта экспедиции.

Наконец мы все вместе — экипажи экспедиционных машин «Татра-148» и «Авиа-30», доставивших сюда девять тонн снаряжения, и три человека, прилетевших самолетом. Всего 19 чехословацких граждан. Старшина шерпов Анг Темба из Намче-Базара, начинавший свою карьеру еще мальчишкой в легендарной экспедиции на Эверест, руководимой полковником Хантом (1953 год), участник второй французской экспедиции на Макалу (1971 год), привел свой отряд из десяти проводников и четырех их помощников. Прибыл и Базра Гурунг, лейтенант непальской королевской армии, офицер связи, приданный экспедиции.

В воздухе стоит поистине летний зной, хотя сейчас начало марта. Кузовы машин, еще недавно проходивших через снега украинских равнин и льды горных перевалов на своем длинном пути из Европы, сейчас раскалены так, что к ним не прикоснуться рукой. Девять тонн багажа выгружено и распределено. Снова все проверяем: наверху будет необходима каждая мелочь, и потому ничто не должно быть упущено. Шерпы еще добавляют большой рюкзак с молитвенными флажками и другими предметами религиозного культа. До поздней ночи шумно на нашем привале за Дхаран-Базаром. Тишина и покой нарушаются последними, самыми напряженными предстартовыми приготовлениями.

4 марта трогаемся в путь. Длинный хвост из более чем трехсот носильщиков тянется вокруг столика, у которого Мило Неуман записывает в толстую тетрадь их экзотические имена, а старшина Анг Темба вешает им на шею бирки с обозначением вида багажа. Само собой, не обходится без споров и крика, но недаром у шерпов большой опыт в организации караванов. Так или иначе, но, когда голова каравана уже высоко над Дхаран-Базаром, находит свое место на спине носильщика последняя поклажа.

В хвосте процессии носильщиков идут четыре женщины, заметно отличающиеся от жительниц Дхаран-Базара. Все у них иное — статные фигуры, скуластые лица и темные платья с длинными юбками, не совсем подходящие для такой жары. На головах — уложенные в несколько слоев мохнатые полотенца, привязанные косами на голове так, чтобы голову не давил лобовой ремень от багажа. Анг Темба поручил им хозяйственное снаряжение, довольно объемистое, но не столь тяжелое. Дружески здороваясь с нами, женщины складывают руки и при этом несколько раз повторяют: «Намаете, намаете». Они сразу же объединились с нашим поваром, Ангом Ками-старшим, и на всем пути помогают ему по кухне. Через несколько дней выясняется, что это шерпские женщины из Намче-Базара. Незаметно и ненавязчиво они увеличили состав наших шерпов. Тхома Чиринг представлена нам как законная жена шерпа Карма Тхеле; Нима Янг Джи — как подруга старшины; Анг Пхурба — двоюродная сестра и тезка нашего почтальона. Затруднение возникает при представлении Пхурбы Янг Джи. Шерпы долго совещаются, и наконец Анг Темба с улыбкой поясняет, что она «просто подруга всех остальных». Позже к нам присоединяется еще жена Анга Намаяла с их семимесячным сыном — он стал самым молодым участником экспедиции. С утра до вечера мать несет его на спине, и его головка мотается по ее плечам. С утра до вечера в пути, в жару и непогоду, а ночью — сон под открытым небом. Месяц пути без элементарных условий, необходимых грудному малышу. Так вырастают истинные шерпы! Эта пара будет сопровождать нас до селения Седоа, где кончается оседлая жизнь. Там мать с сыном будут ждать конца экспедиции и нашего возвращения.

Нам предстоит проделать уникальный маршрут. Мы должны пересечь Непал с юга на север, от индийской границы до Тибета, поднимаясь с высоты 300 метров над уровнем моря до 4900 метров, где будет оборудован базовый лагерь. Это означает, что мы должны преодолеть по прямой 200 километров, но при извилистости горных троп путь на самом деле гораздо длиннее. При этом надо преодолеть ряд горных систем. Первая из них — Сивалик, затем параллельные хребты Малых Гималаев, и, наконец, в Больших Гималаях нас ждут два седла выше 4000 метров. Лишь после этого мы попадем в долину реки Баруна, над верхней частью которой доминирует Макалу (8475 метров) пятая вершина мира и цель нашей экспедиции. Это похоже на то, как если бы мы отправились в поход из Праги в Брно, а поперек нашего пути возникли Крконоши, за ними — Низкие и Высокие Татры и в придачу массив Монблан.

Итак, поход из знойных тропиков к вечным снегам и ледникам Арктики начался. Нас, всех вместе, более 350 человек, и мы представляем собой поистине пестрое зрелище. По меньшей мере треть носильщиков — женщины. В поход двинулись целые семьи, и родственные отношения лучше всего проявляются по вечерам, когда караван становится на ночлег и носильщики расходятся группками, разжигают костры, варят рис и громко веселятся у огня, часто до поздней ночи. Благодаря присутствию женщин носильщики после целого дня тяжелого труда оживляются и становятся похожи на расшалившихся детей на школьной экскурсии. Ведь для них такой поход не только единственная возможность заработка. Это еще и счастливый случай, который сводит вместе людей из самых отдаленных селений.

На второй день пути вечером празднуем шерпский Новый год — 947-й. От нашего он отстает более чем на тысячу лет, но зачем создавать из этого проблему? Зато непальское официальное летосчисление значительно опережает наше: согласно ему, сейчас год 2029-й.

Праздник есть праздник. Из брезентового мешка, выполняющего в экспедиции функцию кассы, извлекаются двадцать рупий, на которые в ближайшей деревушке Пангрепати шерпы приобретают два больших глиняных кувшина, заткнутых зелеными листьями и спечатанных глиной. В них — сусло из забродившего проса, которое шерпские бармены разводят водой из ручья и затем разбалтывают руками так долго и тщательно, что руки, наверное, становятся идеально чистыми… Получается напиток, называемый чангом, — он заменяет аперитив, сухое и десертное вина и шампанское. В кустарниках, обрамляющих поля с посевами, кричат обезьяны. Пылают костры, гремят барабаны, звучат дудочки. Песнями и общим весельем достойно провожают последний день уходящего года, точно так же, как мы это делаем у себя дома. Лишь мы, бедные саибы, не можем избавиться от груза европейских предрассудков и видим в волшебном чанге лишь непригодную для питья воду…

На четвертый день похода разражается буря. Льет как из ведра, дождь сменяется градом, все промокли и продрогли, так как наш привал находится на высоте 1900 метров. Часть носильщиков отказывается идти дальше. Это означает задержку на полдня, зато отсеялись самые ненадежные. Теперь караван продолжает свой путь, словно хорошо отрегулированная машина, где каждый является безупречной составной частью налаженного механизма. В этот же день к вечеру достигаем берега реки Арун — ее течение будет нашим проводником в последующие дни.

Путь по реке Утренней Зари

Арун — мощная река, ее можно сравнить по расходу воды с Влтавой, и это уже сейчас, до наступления периода муссонных дождей. Это одна из рек, берущих начало в тибетских Трансгималаях. Пропилив все горные цепи Гималаев, Арун течет на юг, в Индийский океан. Особенность Аруна среди подобных ему рек в том, что его истоки находятся в районе самых высоких точек планеты. Он пробивает себе путь через систему Больших Гималаев между Эверестом (8848 метров) и Макалу (8475 метров) на западе и Канченджангой (8585 метров) на востоке.

Следы террас из речной гальки можно видеть на сто метров выше современного уровня реки. Справедливо ли предположение, что река старше, чем горы вокруг нее? Существует много версий, пытающихся разъяснить эту загадку. Наиболее весома ссылка на то, что каньон реки врезан в материал нижних гималайских покровов, а они безусловно старше, чем окружающие горы.

Арун на языке хинди означает «рассвет», «раннее утро», «утренняя заря». Местное поэтичное название можно символически связать с действительностью. Ведь именно эта река сыграла большую роль в освоении непальских Гималаев в период, когда это царство неприступных гор и льда было наглухо закрыто для внешнего мира.

Первый бесстрашный путешественник, проникший в долину Аруна и работавший там, был индийским сотрудником английской службы землеустройства. Его звали Хари Рама, но в целях личной безопасности он действовал под шифром «Человек номер девять». Словно приключенческий роман читается история его путешествия, которое он начал в 1871 году. Под видом паломника он вышел из Дарджилинга, пересек Сикким в северном направлении до Тибета и оттуда повернул к югу вдоль Аруна, во внутренние районы Непала. С карманным секстаном в виде ритуальной буддийской мельнички и тщательно запрятанным точным термометром, с помощью которого он фиксировал высоту над уровнем моря, он прошел огромный путь, но все же был схвачен. Раму допрашивали, пытали, но благодаря его познаниям в медицине и искусству врачевания он был в конце концов отпущен на свободу. С опасностью для жизни Хари Рама сумел уточнить положение нескольких важных вершин и ряда ориентировочных пунктов. Благодаря его работам открылся путь для географических исследований на территории около 70 тысяч квадратных километров, по существу ранее неизвестной. Особенно это касается бассейна реки Арун. Кроме того, Рама был пер-иым человеком, которому удалось приблизиться примерно на 40 километров к высочайшей горе мира.

Спустя шестьдесят два года тот же Арун служил ориентиром при аэрофотосъемке, проводимой английской воздушной экспедицией под руководством П. Т. Этертона (1933 год). Экспедиция первой пролетела над вершиной Эвереста (Джомолунгмы) и сделала уникальные аэрофотоснимки высокогорной области, включая район Макалу. Впоследствии эти снимки легли в основу изготовления точных карт, способствовавших дальнейшим исследованиям. За десять лет до этого непальские картографы, получившие образование в Индии, проникли до самого монастыря Тенгпочхе, в двадцати километрах по прямой к югу от Эвереста. Эти последние двадцать километров оставались закрытой книгой. Единственными материалами об этом районе были весьма схематичные зарисовки Хари Рамы и его последователя Гендерсона Сингха, которые Этертон сравнивал с детскими изображениями гусениц, ползающих по бумаге.

Итак, 3 апреля 1933 года лорд Клайдсдел сел за штурвал двухместного биплана, а главный наблюдатель экспедиции Л. В. С. Блэккер занял место у своих камер. Самолет отправился от равнинной части Индии к долине Аруна.

«Пыльная мгла обычно достигала высоты 2000 метров, но в этот день поднялась намного выше, чем привела нас в бешенство, — писал Блэккер. — Все же, когда я открыл люк в днище фюзеляжа и вглядывался в красноватую мглу, я увидел бесконечную цепь коричневых непальских гор с черными пятнами девственных лесов. Минутами нам удавалось увидеть быструю реку Арун. Мы пересекли границу запретного королевства на высоте 4000 метров. Скоро наш самолет разом выскочил из пыльного облака в чистый, прозрачный горный воздух, и справа перед нами открылась фантастическая панорама горы Канченджанга… Я откинул крышу кабины, высунул голову в поток морозного воздуха и увидел обнаженную красоту одинокого Эвереста. Всего лишь маленький треугольник, настолько белый, что издали он казался нереальным, а направо от него, на расстоянии едва ли не ладони — другая горная вершина, Макалу. Через короткое время вновь все затянула красноватая дымка, и мы не увидели ничего больше, кроме этих трех высочайших вершин — Эвереста, Макалу и Канченджанги».

После облета Эвереста пилот направил самолет снова к Аруну, туда, где река прорезает Большие Гималаи. Блэккер, еще потрясенный видами склонов Эвереста, далее пишет: «Мы вернулись к грозным обрывам каньона реки Арун через фантастический хаос горных пиков, гребней и зубцов…»

Прошло почти сто лет со времени героического путешествия исследователя Хари Рамы. И вот по долине Аруна, на этот раз с юга на север, движется наша экспедиция. Многое изменилось в этих местах за девять с лишним десятилетий. Религиозный фанатизм и кровавые столкновения остались только на пожелтевших страницах записей и путевых дневников. Теперь для целой армии носильщиков и шерпов экспедиции это желанная возможность хорошо оплачиваемой работы. В деревнях вдоль пути следования экспедиций население старается заработать, усиленно торгуя картофелем, помидорами и другими дарами этой земли.

Изменились люди, но не горы. Условия проходимости остались прежними, как и во времена Хари Рамы. Мы продвигаемся по тропам, где местами не пройдет и навьюченное животное и единственная возможность транспортировки — спины носильщиков. Наш проводник — река Арун. Но по дну долины не проходит ни одной тропы. В периоды муссонных дождей долина целиком затопляется, и потому все деревушки и отдельные дома стоят на склонах, а соединяющие их тропы проходят по окружающим гребням.

Только в первый день мы идем прямо вдоль русла, заполняющего всю долину. Сейчас, в период между муссонными дождями, оно почти сухое. Стремительная река меандрирует среди наносов щебня и тонкого серого песка. У реки — настоящее царство птиц, в небе— клинья диких гусей, на песчаных отмелях — утки. В листве деревьев, подступающих к реке, порхают стайки зеленых попугайчиков. Но лишь один день из месячного маршрута удается нам пройти по ровному дну долины. Уже назавтра долина резко суживается, песчаные наносы исчезают, и мы должны двигаться по тропе высоко по склону.

После недельного путешествия из Дхаран-Базара достигаем последнего оплота цивилизации. В мощном изгибе Аруна, при слиянии его с рекой Сава-Кхола, образовалась обширная речная терраса, настолько плоская, что не потребовалось никаких серьезных строительных работ. Надо было лишь убрать большие камни — и полевой аэродром может действовать. Деревушка Тумлинктар неподалеку отсюда состоит всего из нескольких убогих домишек. Но название деревушки на обзорных картах Непала снабжено силуэтом самолета, обозначающим аэродром. Она и для нас будет единственным пунктом связи с внешним миром на все время экспедиции. Сюда в последующие месяцы несколько раз спустятся два почтальона-шерпа, чтобы обменять наши письма на весточку из дома, доставленную маленьким почтовым самолетом Непальской авиалинии. Этот воздушный мост организовала для нас госпожа Хавлей, представительница агентства Рейтер в Катманду. Сама она будет иметь в связи с этим одно преимущество — надежный приоритет в получении информации о ходе нашей экспедиции для передачи в печать. В Тумлинктаре нам нужно только разыскать господина Нара Нараяна Шресту — торговца и представителя авиалиний — и договориться об организационных вопросах.

Караванная тропа обходит Тумлинктар стороной, поэтому к деревне нужно пройти по тропинкам между участками полей.

В северной части горизонта белеют ледники Больших Гималаев в обрамлении из листьев стоящих близко к нам могучих банановых деревьев. Но домики под ними настолько жалкие, что нам ясно: лавку Нара Нараяна Шресты мы здесь не найдем. У аэродрома стоит белый каменный домик, в нем — несколько солдат, которые хорошо знают господина Шресту. Оказывается, мы должны протащиться пешком еще часа три до ближайшей высотки — там расположен поселок Кхандбари, «столица» здешней глуши. «Вот там и найдете Нара Нараяна Шресту».

На карте у Кхандбари любопытное примечание: «Торговля по средам». Конечно, мы не обращаем внимания на эту пометку и вообще давно уже не вспоминаем о календаре, тем более не задумываемся над тем, какой сегодня день недели. По чистой случайности мы добираемся до Кхандбари именно в базарный день. Наши носильщики приходят в восторг и тут же окунаются в пеструю базарную сутолоку, и о присутствии экспедиции напоминают лишь оставленные тут и там экспедиционные грузы. На первый взгляд кругом полный хаос. Такое множество людей, каждый стремится повыгоднее продать и купить — для нас это может обернуться катастрофой. Сразу невольно всплывают в памяти рации, пропавшие на Тиричмире, и украденный под Нанга-Парбатом тюк с горными ботинками Мирека Яшковского. Но нравится нам это или нет, а накал страстей на базаре продолжается. Этот кажущийся хаос и пестрая смесь различных типов для этнографа были бы неоценимым кладом.

Находим лавку Нара Нараяна Шресты. На полках — рулоны тканей, на видном месте поблескивает красноватым отсветом бронзовая фигурка, освещенная жертвенным огнем. Под ней тлеют две ароматические палочки из сандалового дерева. Магазин отделен от улицы только деревянным барьером, у которого при нашем появлении моментально собирается толпа зевак. Господин Шреста — добряк, он хочет, чтобы каждый извлек что-нибудь из нашей встречи (что до него самого, то хорошую рекламу!). Поэтому он выносит деревянные столики прямо на середину улицы. Толпа зевак нас почти поглотила. На спины буквально насели мальчишки с неизменно мокрыми носами, проталкиваются поближе парни постарше, помогая себе зонтиками, которые служат здесь скорее атрибутами достоинства, чем предметами необходимости. Господин Шреста очень доволен, довольны и мы, так как обо всем договорено и все обусловлено именно так, как нам хотелось.

Разбиваем лагерь неподалеку от Кхандбари, на террасах еще необработанного поля. Движок питания съемочной аппаратуры работает на полную мощность, освещая не только кухонную палатку, но и все пространство, где сложено оборудование. Подобно летящим на свет ночным бабочкам, сюда являются из бархатной темноты ночи наши носильщики. Базар кончился, Кхандбари заснул, последние запоздавшие носильщики нашли оставленные вещи, и к полуночи все собрано вместе и лежит в полном порядке.

Через день, утром, мы стоим на горном гребне над деревней Бхотебас. Далеко внизу под нами — долина Аруна, а прямо напротив — Большие Гималаи, ничем не заслоняемая панорама ледяных гребней с десятками пиков и конусов, которые, трудно распознать. Над всем, словно ледяная стена, доминирует Чамланг (7319 метров) с длинным, почти горизонтальным гребнем. Гора напоминает палатку-«полудатку», на которую мы смотрим сбоку. Восточнее поднимается пик номер шесть — подобной же формы, но повернутый к нам «лицом» и похожий на симметричную пирамиду. А еще восточнее выступает Макалу с флаговыми облаками — дымящийся конус, не вызывающий никаких сомнений в том, что он принадлежит к мировым гигантам.

Дальнейший маршрут по гребню — один из самых замечательных этапов нашего путешествия по Малым Гималаям. Это в полном смысле слова обзорная научная тропа. При утреннем и вечернем освещении видимость к югу распространяется до Сивалика. Различные пояса Малых Гималаев кулиса за кулисой уходят вдаль, постепенно поднимаясь и поднимаясь, а на севере их белые гребни сливаются с белизной ледников Больших Гималаев. Весь этот океан застывших исполинских волн разрезан, как ножом, долиной реки Арун. Могучая борозда разделяет горы, природу, людей. Внизу, на равнине, буйные тропические листопадные леса. Они поднимаются по склонам до 1000 метров высоты, где переходят в тропические вечнозеленые горные леса, в которых появляются высокоствольные древовидные рододендроны (Rhododendron arboreum) — истинная жемчужина гималайской природы. Эти ветвистые деревья, достигающие двенадцати — пятнадцати метров высоты, контрастируют зеленью своих словно кожаных листьев и красными цветами с голубыми далями и белизной ледников на горизонте. К сожалению, наши носильщики понимают красоту вроде тех европейских воскресных отдыхающих, которые возвращаются в город с полными охапками лесных цветов. Носильщики украшают ими свои шапки, чтобы покрасоваться недолгое время. И за нами остается масса обломанных рододендронов и раздавленные на тропе цветы.

Горный гребень над селением Бхотебас — верхняя граница вечнозеленого леса. Выше нас ожидают «туманные леса». Как указывает само название, эти леса занимают пояс гор, большую часть года закрытый облаками и туманом. Высокая влажность воздуха усиливает буйный рост не только древесных пород, но и множества других растений, преимущественно эпифитов. Среди них мхи и лишайники, толстым слоем покрывающие стволы деревьев, и орхидеи, гирляндами висящие над нашими головами. Влажный воздух насыщен ароматом цветов неописуемой красоты, а запахи преющих листьев довершают ощущение опьянения, которое «туманный лес» вызывает у каждого из нас.

Время нашего пути отмеряет солнце, календарем нам служит путевой дневник. Ландшафт меняется не только вдали и в глубоких пропастях долин, но и непосредственно вокруг нас. Селения с их рисовыми полями сменяются лесами, которые картографы обозначают на картах как open mixed jungle — «открытый, или редкостойный, смешанный девственный лес». Они напоминают парки с цветущими пурпурными рододендронами и магнолиями. Только зеленые попугаи и крики обезьян — коричневых макак и серых лангуров — напоминают, что мы в Непале. Но затем и этот ландшафт сменяется густым, влажным лесом. Сквозь зеленые просветы его крон все чаще и ближе проглядывают ледяные гребни гор. Этот контраст голубоватого блеска ледников, густой зелени горных лесов и красных цветов древовидных рододендронов составляет непередаваемую красоту сказочного мира Гималаев.

Мост в джунгли

Еще задолго до того как мы двинулись по тропам Гималаев, мы знали о висячем мосте через Арун у деревни Нум, сплетенном из лиан и стволов молодого бамбука. Этот мост — единственная связь между двумя берегами, и нам предстоит его успешно перейти. Всякая экспедиция, направляющаяся под Макалу, не минует этот мост и в своих сообщениях уделяет ему особое внимание. О нем написали в своих книгах французы Франк и Параго, написал Эдмунд Хиллари. Нам были знакомы его фотографии. Мы знали все его внешние данные: где он находится, какова его длина, из какого он материала. Знали и о том, какие трудности он нам готовит. Еще перед отъездом из Праги бамбуковый мост стал для нас синонимом крайне сложного объекта — как перевал Шиптона или ребро Макалу. Но одного мы все-таки не знали: в каком состоянии будет мост, когда мы к нему подойдем.

Наша экспедиция не настолько богата, чтобы заранее выслать вперед группу шерпов с заданием нанять местных специалистов для возможного ремонта моста. Правда, Анг Темба и остальные наши шерпы по пути собирали информацию в деревнях и при встречах с другими носильщиками. Сведения были самые разноречивые, каждый мог выбрать версию по своему вкусу. Одни утверждали, что мост разрушен и давно не действует, у других были «точные» сведения о том, что мост укреплен стальными канатами.

С тем большим нетерпением торопились мы в глубь каньона, пока тропа не привела нас к первым домикам селения Нум. Арун, зажатый в узком ущелье, круто поворачивает вокруг выступа, заканчивающего гребень, по которому мы пришли. Там, где в реку впадает приток Нум-Кхола, должен быть мост. Когда мы наконец видим его на почти километровой глубине под нами, он похож на тоненькую ниточку или паутинку, подернутую утренней росой. Вскоре тропа начинает круто, почти отвесно падать к нему по склону. Мост, река и сама тропинка скрываются в лесу.

Грохот невидимой реки все приближается. Неожиданно кончается заслон леса, и рев бурлящей реки заполняет все вокруг. Мы у моста. На скалах, служащих естественными опорами, при помощи поперечных бревен укреплено пять канатов. По нижнему надо переходить. Следующие две пары натянуты чуть выше и образуют перила. Канаты переплетены лианами, чтобы нагрузка на несущий нижний равномерно распределялась и на остальные. В поперечном разрезе мост имеет форму буквы V. Чтобы при нагрузке боковые стороны не сжимались, мост через определенные промежутки имеет деревянные распорки. Все сооружение сделано только из природного материала — лиан, бамбука, жгутов из растений.

Ночуем у моста, переправляться будем завтра утром. В лагере ощущается нервозность, некоторые носильщики хотели бы перебраться уже сегодня, другие, с большими тюками, опасаются, что вообще не смогут перейти. Много и таких, которые настойчиво требуют помощи. Было бы наивно предполагать, что местные жители абсолютно владеют подобными цирковыми приемами. Такие есть, но большинство носильщиков явно боится, испытывая почти детский страх. Некоторые даже предлагают свой дневной заработок смельчакам, которые согласились бы перенести их груз. Я видел даже паренька, который в течение всего перехода плакал и громко причитал. В результате приходится поклажу разделить на две порции, что значительно усложнило ситуацию, так как движение на мосту стало двусторонним.

В честь события Анг Темба рано утром вывешивает гирлянду из символических молитвенных флажков. У моста образуется изрядная сутолока: каждый стремится поскорее оставить его позади. Шерпы пытаются установить должный порядок, но безуспешно. Беспорядок усиливается, когда некоторые начинают возвращаться за другой половиной своего груза. При встречах на мосту происходят сцепы, сходные с работой канатоходцев. В какой-то момент я насчитал па мосту тринадцать носильщиков. Толстый канат скрипит на подгнивших опорных бревнах, которые дрожат и не внушают доверия. Мост раскачивается из стороны в сторону, выгибается вверх и вниз. Необходимо как можно внимательнее следить за ногами, как можно осторожнее ступать по нижнему канату. Внизу мчится река, ренет, разбиваясь о камни. Мчится вода, и впечатление такое, будто летит и мост, и все вокруг. Анг Темба ликвидирует сутолоку на мосту по-своему: вывешивает священные флажки и на другом берегу. Наконец все благополучно перебрались, к тому же при минимальных потерях: недостает одного тюка с частью каркаса общественной па латки и одной шапки.

Через несколько недель, когда наш базовый лагерь был уже давно оборудован, шерпские почтальоны, вместе с первыми письмами принесли известие о том, что бамбуковый мост вскоре после нашей переправы оборвался под другой группой носильщиков. Что стало с людьми, наши вестники не знали. Страшно нам стало в эту минуту! Шерпы же восприняли новость по-своему: они лишь молились и молились…

Таким образом, мы оказались отрезанными течением Аруна от остального мира. К счастью, за время нашего пребывания под Макалу через реку вырос новый мост — лиановый отпрыск первого. Он построен в том месте, где река уже и стены каньона круче, так что подход к мосту еще более усложнился. И насколько он стал короче, настолько конструкция его субтильнее. Не удивительно, что при сильной качке один из носильщиков потерял равновесие и уронил тюк. К сожалению, именно в этом тюке находились геологические образцы с ребра Макалу и из верхней части долины Баруна. Жернова Аруна перемололи все коробки, и весь ценный научный материал был погребен в кипящих водах…

Итак, у бамбукового моста мы окончательно расстаемся с Аруном. Переваливаем через горный хребет и снова спускаемся — в долину реки Касува-Кхола, чтобы тотчас начать карабкаться по склонам к последним постоянным поселениям. К западу от нас остается деревня Седоа. В сущности трудно назвать деревней эти далеко одно от Другого разбросанные жилища, но все же Седоа фактически центр области. Здесь живет лама, представляющий на этой обширной территории как религиозную, так и светскую власть. В иерархию здешних лам я не вник. Последняя деревушка, у которой мы разбиваем лагерь, — Буйкин — тоже имеет своего ламу, но этот стоит на более низкой ступени и полностью подвластен ламе из Седоа.

Норбу-лама, сын Ламы из Седоа, идет с группой наших шерпов от самого Катманду как вербовщик и посредник носильщиков. Благодаря этому мы пользуемся благосклонностью его отца. Как только мы разбиваем палатки у деревни Бункин, тот с супругой приходит нас навестить. На первый взгляд — местный аристократ. Горные ботинки, спортивный костюм и длинное пальто европейского происхождения, но лицо, испещренное морщинами, и длинная седая коса типичны для истинного гималайского горца. Супруга также одета в европейское пальто из мягкого драпа когда-то модного светло-лиловатого цвета, но прежде всего ее отличают украшения — большое ожерелье и серьги, и то и другое из позолоченной меди. Бункинский лама носит на голове красивую тибетскую шапочку, но одет он в очень старый пиджак и довольно поношенное подобие тренировочных брюк. Нет ничего удивительного, что он нас обходит с осторожностью и лишь издали наблюдает наше братание с вышестоящим ламой из Седоа.

Домики Седоа построены довольно солидно: они каменные, под соломенными крышами, снаружи оштукатурены и побелены, кое-где украшены орнаментом. Лишь одно отличает их от хаток чешской деревни: у них нет окон и единственным источником света служит дверь. Переступив порог дома, сразу попадаешь в темноту. Все закопчено дымом из открытого очага, и проходит значительное время, прежде чем начинаешь различать контуры предметов. В Бункине, наоборот, домики легкой деревянной постройки, вообще не нуждающиеся в отверстиях в стенах. Даже удивительно, что жители самого высокого населенного пункта довольствуются столь легкими сооружениями.

Далеко внизу под Бункином лежит долина реки Касува-Кхола, высоко над ним — гребни гор. Где-то в этих горах — ворота к цели нашего похода, в долину Баруна. Склоны покрыты джунглями, которых еще не касалась рука человека. В предыдущие дни, двигаясь через обширные лесные массивы, мы снова и снова наталкивались на отрицательные следы человеческой деятельности. Каждая деревня дает о себе знать прежде всего уничтоженными участками леса. Обрубки деревьев с отсеченными кронами, ветви которых сохнут на земле, — благодатная пища для огня, который нередко поглощает все окружающее. Пожары длятся дни и недели, уничтожая участки леса, до которых не добрался топор. Столбы дыма днем и зарева лесных пожаров по ночам мы видели со всех сторон. После периода дождей, лишь только на гарях зазеленеет трава, они на короткое время становятся хорошими пастбищами. Однако пасти скот запрещено, чтобы лес мог восстановиться естественным путем и разрослись колючие кустарники, единственно способные противостоять животным и земледелию. По жители в свою очередь выжгут еще один участок леса — ведь это не столь уж сложная работа. На пожарище может развиться еще более тяжелый вид поражения ландшафта. Ливневые муссонные дожди разрушат почву на крутых склонах, смоют пахотный горизонт, и склоны, лишенные скрепляющей корневой системы, подвергнутся эрозии. Начнутся оползни почвенного горизонта, появятся обнаженные, незаживающие раны. Эти раны, словно светлые лишаи на зеленых склонах, безмолвно свидетельствуют о происходящем.

Бункин — важный «верстовой столб» на пути экспедиции. Здесь заканчивает свою работу с нами большинство носильщиков. Надо реорганизовать весь караван, экипировать его по-зимнему: в джунглях над Бункином мы вступим на снег, и он нас уже не отпустит. Теплые ночи на берегу Аруна остаются в области приятных воспоминаний. Шорты и легкие рубашки спрятаны в мешки — до обратного пути. Из тюка извлечен мощный бинокль, с помощью которого мы стараемся заглянуть в глубь девственного леса и распознать, где начинается сплошной снег. Анг Темба считает, что уже в лесу снег будет по пояс.

Мы стоим у ворот Больших Гималаев, и лишь недостаточное количество носильщиков мешает нам двинуться вперед как можно скорее.

Через перевал Шиптона

Река Барун, в долину которой лежит наш путь, — правый приток Аруна. Казалось бы, логичнее идти от бамбукового моста вверх по течению Аруна, к границе Тибета, к тому месту, где соединяются оба потока, и оттуда проникнуть в долину Баруна. На самом деле этот путь для нас закрыт. Река Барун обладает в целом исключительно сложными параметрами. Ее истоки находятся на высоте 5000 метров, у Верхнего Барунского ледника, а место впадения в Арун — на уровне 1150 метров. При этом протяженность реки всего несколько десятков километров. Кривая падения долины весьма неравномерна, и наиболее крутая часть приходится на последние километры перед устьем. Барун на этом отрезке мчится по неприступному каньону, и на нескольких километрах падение русла составляет 1,7 километра по высоте. На очень подробной карте, имеющейся в нашем распоряжении, плотность горизонталей в этом месте такова, что они выглядят сплошным темным пятном. Для нас преодоление каньона могло бы стать серьезным спортивным достижением, но для каравана носильщиков это неодолимое препятствие.

По этой причине мы должны обойти естественную преграду по долине соседней реки Касува-Кхола и проникнуть в долину Баруна через перевал Шиптона высотой более 4000 метров. Этим именем он обязан своему первооткрывателю Эрику Шинтону, который вместе с Э. Хиллари был одним из первых европейцев, прошедших этот путь. Местное население, однако, знает входные ворота из Малых в Большие Гималаи с незапамятных времен. Когда в конце мая исчезнет с перевала сплошной снежный покров и зазеленеют склоны под скальными утесами, двинутся по тропам через перевал пастухи из Бункина, Секедина и Седоа. Они перегоняют небольшие стада скота в отдельные места Барунской долины, где стоят летние пастушьи шалаши. Поэтому вполне оправданно местное название перевала — Барун-Ла, что означает «барунский перевал». Однако в современную литературу по альпинизму прочно вошло наименование «перевал Шиптона», поэтому это название прижилось и в нашей экспедиции.

Перевал Шиптона представляет собой вытянутую линию хребтов между долинами рек Касува-Кхола и Барун. Если по прямой нам нужно пересечь всего 15 километров, то фактически мы двигаемся на высотах около четырех тысяч, выдерживая общее направление, по очень сложному пересеченному рельефу. Преодолеваем целые системы хребтов, больших и малых, острых и зубчатых, как пила, и седловин, из которых наиболее высокие — Кеке-Ла (4140 метров) и Туру-Ла (4200 метров). Трасса подъема идет по резко очерченным голым снежным гребням, пересекаемым лавиноопасными участками. Таким образом, мы продвигаемся уже в зимних условиях, и эта часть перехода для нас — своего рода пробный камень, проверка людей, снаряжения и качества организации.

Все предыдущие экспедиции на этом участке испытывали трудности. Покоритель Эвереста Хиллари, возглавлявший новозеландскую экспедицию 1954 года, должен был здесь на большом отрезке пути использовать канаты и вырубать ступени. Руководитель первой французской экспедиции Жан Франк весьма ярко описывает сложности похода и мучения носильщиков, когда на перевале Шиптона их застигло ненастье. Во время второй французской экспедиции один носильщик, совершенно обессиленный, погиб. Тело его надо было спустить вниз, к границе леса, вызвать ламу из Седоа и предать тело ритуальному сожжению. Японская экспедиция была вынуждена послать группу шерпов обратно в Кхандбари купить обувь для части носильщиков. Но и потом им пришлось в наиболее опасных участках навесить защитные перила из канатов.

Опыт предыдущих экспедиций весьма поучителен, поэтому носильщики, не имеющие собственной обуви, получают от нас легкие горные ботинки и носки. Те же, у кого есть своя обувь (включая теннисные туфли), получают надбавку к оплате — за амортизацию. Однако наши благие намерения не полностью достигают цели. Многие носильщики, получив обувь, тут же привязывают ее к своей поклаже и продолжают путь босиком: с их точки зрения, было бы преступлением испортить на снегу такие хорошие ботинки — ведь их можно выгодно продать на ближайшем базаре. Зато солнечными очками все с радостью воспользовались. Представители чехословацкого объединения «Окула» были бы весьма удовлетворены такой популярностью их продукции.

В Бункине, конечно, снега еще нет и в помине. На фоне голубого неба плещутся белые священные флажки, укрепленные на длинных бамбуковых шестах перед домиками. На полосках террасированных полей кивают тонкие стебли колосящегося ячменя. Если мы шли до того вдоль обнаженных, рыжих от глины, мертвых полей, ждущих наступления муссонных дождей, то вблизи Бункина через две недели будут убирать урожай, так как это наиболее высоко расположенные поля во всей обширной области. Не тепло, а влага определяет их продуктивность — ведь здесь пояс облаков и туманов, пояс горных «туманных лесов».

Тропа, по которой перед нами прошли первые группы носильщиков, исчезает в девственном лесу. Могучие деревья с искривленными от возраста стволами и густыми, почти сплетенными друг с другом кронами образуют высоко над головой сплошную зеленую кровлю, сквозь которую пробиваются лишь узкие лучи солнечного света, вливавшего пас на тропе меж полями. Холодный воздух перенасыщен влагой и различными запахами. Преобладает запах влажной лесной почвы, обильно сдобренной продуктами распада растительной массы. С этим запахом сливается аромат цветов. Сейчас весна, и девственный лес оживает.

Наконец мы попадаем в гималайский лес в его наиболее первозданном виде, не тронутый ни топором, ни выжиганием. Однако он не кажется нам чем-то экзотическим. Большинство деревьев можно, без сомнения, отнести к родам, встречающимся в наших лесах. Однако виды здесь другие, а главное, их намного больше, чем в европейских лесах. Например, здесь растет одиннадцать видов дуба, основной породы здешних лесов, семь видов клена, ольха, граб, береза и другие деревья, родственники которых нам хорошо известны как декоративные породы, украшающие парки и дендрарии. Деревья в основном вечнозеленые, значительно меньшее количество составляют виды, сбрасывающие листву. Местами вкраплены и хвойные породы, родственные нашим лиственнице, ели и сосне. Только красный тис того же вида, что и у нас. Из всех древесных пород самое большое впечатление — особенно в это весеннее время — производят магнолии и рододендроны. Магнолий здесь три вида, их бледные восковые цветы как бы подчеркивают прохладную атмосферу леса. Из шести видов рододендрона особенно выделяется Rhododendron arboreuin, начинающий зацветать пучками пурпурных цветков.

Облик многих деревьев изменен до неузнаваемости. Густая поросль вьющихся растений, среди которых преобладают ломонос и дикий гималайский виноград, полностью меняет их внешний облик. К этому надо добавить подушки мха, которые укрывают не только стволы, но и ветви, оставляя нетронутыми лишь самые тоненькие веточки. Мхи и вьющиеся растения образуют различные складки и карманы, в которых, как и в трещинах и углублениях ствола, накапливается опад. И это является основой для развития последующих видов растений, образующих целые системы «висячих садов». Одни растения вырастают на теле других. Эти так называемые эпифиты чрезвычайно характерны для влажных горных лесов. Так растут не только орхидеи, но и родственники нашей брусники, в том числе и рододендрон (Rhododendron dalhousiae). Орхидеи — это поистине королевское украшение, свешивающиеся гроздья и каскады их цветов оживляют мрачную атмосферу влажного «туманного леса» с его деревьями, похожими из-за моховых наростов на жуткие призраки.

Но и внизу, под деревьями, масса цветов. Одуряюще пахнет волчье лыко, которого много повсюду. И еще длинный ряд видов, которые имеют только научные названия; их перечисление на бумаге было бы только длинным списком иностранных слов. Все это вместе создает ароматическую завесу, окутывающую и сопровождающую нас с первой минуты вступления под полог леса. Обширные заросли магонии очень декоративны и эффектны, но продираться сквозь них не слишком приятно. Среди кустарников, которые еще не зацвели, есть и знакомые вам, как, например, жасмин, калина и смородина. Травяной покров необычайно разнообразен, но и в нем мы находим виды, родственные нашим: аконит, горец, лилии, много видов недотрог, мытник, горькушу, сверцию из семейства горечавковых.

Все это лесное сообщество климатически очень четко ограничено. Нижнюю границу образует пояс, в котором отмечаются температуры не ниже нуля градусов; верхняя граница проходит там, где зимой снег лежит длительное время даже на южных склонах. Особую роль здесь играет высокая влажность воздуха. Осадки выпадают практически круглый год, резко возрастая в период муссонных дождей. Но и в период минимального количества осадков (с ноября по март) влажность сохраняется благодаря постоянным туманам. Общегодовое количество осадков значительно превышает 3000 миллиметров. Подобные климатические условия характерны прежде всего для восточной части Гималаев.

На лесной прогалине разбиваем наш последний лагерь без снега. Влажный вечер, так волнующе напоминающий приход весны у пас в предгорьях, действует на каждого. Это не столько эмоциональная, сколько физиологическая реакция. Организм из условий суровой в этом году центральноевропейской зимы был буквально за одну ночь перенесен в жаркое лето. Дальние переходы без дополнительных витаминов и других средств, помогающих справиться с утомлением, резкое повышение доз ультрафиолетового облучения, частичное обезвоживание — все это было тяжелой нагрузкой. Только в Бункине мы снова оказались в условиях весны, так необходимых организму. Их оптимум был достигнут именно сегодня, и это не замедлило сказаться и на нашем психическом состоянии.

Нежная красота орхидей (или просто их экзотичность?) воодушевила даже наших огрубевших альпинистов. Кто-то вскарабкался на высокий пень и сорвал огромный пучок, который тут же стал объектом фотографирования для всех участников экспедиции. Носильщики словно растворились в лесу. Многие залезли под вывороченные корневища и отлично устроились в этих укрытиях. Люди, живущие в постоянном контакте с природой, обладают органической способностью с нею сливаться. Лишь до поздней ночи светятся, как блуждающие огоньки, разбросанные тут и там костры, указывая, где какая группа расположилась на ночлег.

Когда спустя три месяца мы будем возвращаться через эти места, нам придется мчаться сквозь тучи мельчайшей, но зверски кровожадной мошкары из семейства Ceratopogonidae. И весь девственный лес превратится в рассадник пиявок, которые появляются с первыми муссонными ливнями. Против них клещи, которых я сейчас собираю на моих спутниках по экспедиции, — сущие невинные младенцы!

На высоте 3200 метров выходим на первый снег. Это ощущение надо пережить: шагнуть впервые на настоящий гималайский снег и отпечатать на нем следы своих ботинок! Но довольно скоро это чувство проходит. В конце концов снег как снег, ведь и в Гималаях от снега намокают ботинки и гетры. Вначале он появляется в виде изолированных пятен, немного выше это уже целые снежные языки, а далее снегом завален весь дремучий лес. Чем дальше, тем его больше. Высокий лес из старых деревьев остается внизу под нами и сменяется криволесьем и густыми зарослями рододендронов. Нелегко пробираться между их гладкими и упругими ветвями. Трудно еще и потому, что снег неравномерно покрывает нижние ветви и не видишь, на что ставишь ногу. Поднимаясь заснеженными джунглями, мы двигаемся неуверенно и то и дело проваливаемся между засыпанными снегом ветвями.

Поэтому мы принимаем решение идти по желобу — он не так зарос кустарником, правда, снежный покров в нем значительно толще. К полудню снег становится рыхлым, приходится преодолевать это месиво, идя в нем по колено, а местами и по пояс. Карабкаемся в крепких ботинках, гетрах и теплых брюках. Особенно страдают носильщики — они идут преимущественно в теннисных туфлях или босиком, имея на себе лишь трусы или узкие набедренные повязки под рубахами.

После полудня вокруг гор формируется облачность. Нас обволакивает туман, внезапные порывы ветра швыряют в лицо снежную крупу. Ухудшение погоды вызывает депрессию у носильщиков, особенно у тех, кто легко одет. В несколько взвинченном состоянии добираемся до места привала — это уже выше границы леса (согласно показаниям авиационного высотометра — около 3600 метров). Некоторые носильщики доковыляли из последних сил. Сняв поклажу, они нисколько не скрывают того, что для них поход закончился. Более выносливые садятся возле тюков на корточки, сбившись вместе, как куропатки на заснеженном поле, и ждут очередной платы. А кое-кто, сбросив багаж, просто-напросто убегает по собственным следам назад — вниз, к границе леса, где надеется укрыться, а главное, найти дрова для костра.

С нами остается лишь горстка самых отчаянных. Одни бродят неподалеку, пытаясь расчистить под скалами место для ночлега и разложить костер из свежих ветвей рододендрона. Другие, самые обессиленные, пристраиваются на ночь прямо на экспедиционных тюках. Они привалились друг к дружке, а мы набрасываем сверху полотнище от крыши кухонной палатки. Хотя атмосфера под этим пологом, наверное, не из легких, но все же она помогает скоротать морозную ночь. До утра шуршит по палаткам ледяная крупа.

За ночь фронт прошел, утро ясное. Солнце так пригревает, что под его лучами стаскиваем с себя свитеры и остаемся в одних рубашках. Вчера все тонуло в облаках. Теперь же мы можем спокойно осмотреться. Убеждаемся, что вчера в тумане, под зарядами ледяной крупы перешли орографическую границу между Малыми и Большими Гималаями.

На западе, довольно близко от нас, — скальные башни гребня, ведущего к массиву Чамланг. Самые высокие, по нашим расчетам, достигают 5000 метров. Не будь таких высот, можно было бы представить, что мы в Высоких Татрах и смотрим на гребень Натрия и дальше, до самого Сатана. Непосредственно над местом нашего привала вершина, почти доверху поросшая кустами рододендрона. Туда ведет наш дальнейший путь. Если же повернуться прямо против солнца, на восток и юго-восток, то откроется панорама ничем не затененной Яляле-Гимал — горной ступени перед восьмитысячной Канченджангой. Мы видим обледенелые северные склоны этого массива, их висячие ледники сверкают в лучах солнца, как полированные зеркала.

Ситуация с носильщиками, достигшая накануне критической точки, несколько нормализовалась. Из укрытий под скалами возле стоянки вылезают те, кто устроился там на ночлег. Один за другим появляются и скрывавшиеся в лесу. Солнечные лучи словно влили в людей новые силы и энергию, и они готовы продолжать поход. Правда, их уже не триста, как при выходе из Бункина, но и девяносто три отважных — это больше того, на что мы могли рассчитывать. Придется переходить на челночную переброску груза. Это означает, что мы будем проходить за день втрое меньше, но все же это движение вперед, а не безнадежное ожидание на одном месте, чего мы имели основание опасаться вчера.

Шерпы поднимают на утес над лагерем привязанную к шесту гирлянду молитвенных флажков — они развеваются на утреннем ветру и не замедляют оказать свое воздействие: носильщики тут же разжигают что-то вроде жертвенного огня из сухой, вырытой из-под снега травы, протяжно и жалобно, обратив лица в сторону гор, поют молитвы и затем разбрасывают во все стороны света горсти освященного риса. Теперь, когда весь необходимый ритуал соблюден, можно начинать переход через перевал Шиптона.

Вершинка над лагерем оказалась первой ступенью гигантской лестницы к седлу Тура-Ла. Лестницы, на которой трасса подъема давно превратилась в ледяной желоб. В утренние часы лед достаточно тверд, но уже к полудню превращается в мокрое месиво, в которое носильщики с тридцатикилограммовой ношей на спинах поминутно проваливаются. Каждый из них проходит этот путь три раза в оба конца. Таким образом, там, где Хиллари навешивал канаты, вырубал ступени и собственным примером воодушевлял остальных, наша босоногая бригада проходит как по обычной тропе, будто это само собой разумеется.

Седла Туру-Ла (4200 метров) и Кеке-Ла (4140 метров) — две наивысшие точки перевала Шиптона. Между ними находится западина с озером. Сейчас оно подо льдом и занесено снегом, только ровная поверхность да более темный тон снега определяют его контуры. После трудностей подъема сам выход на Кеке-Ла уже не является проблемой. Носильщики радостно приветствуют каменного идола на седловине, и каждый касается его рукой. Шерп Анг Пхурба, шедший с нашей группой, шепчет молитву и долго ищет по карманам что-нибудь, что могло бы стать приношением. Наконец находит молочную карамель из пражской кондитерской и засовывает ее между камнями. К большой радости шерпа Мирек подносит идолу красный запасной шнурок для ботинка, привязав его к верхней части изваяния. Склон, по которому мы спускаемся, принадлежит уже к Барунской долине.

Всего несколько минут мы можем видеть глубокую низину, и снова небо затягивается снежными тучами. Начинается густая метель. Вскоре мы достигаем пояса рододендронов. У верхней границы пояса они имеют печально поникшие листочки, но уже ниже на ветвях множество бутонов. И вот мы снова в лесу из причудливо искривленных пихт с длинными широкими иглами, со стволами, покрытыми мхом и лишайником. Это совсем иной мир, нежели тот, в котором мы были всего несколько дней назад над Бункином. Исчезли дубы и другие лиственные породы, остались только редко разбросанные березы. Основной фон составляют пихты и рододендроны.

На высоте 3750 метров выходим на довольно крутую поляну. Видимо, местные жители при летних переходах через перевал Шиптона используют ее для стоянки. У поляны есть собственное название — Мумбук. Здесь старшина шерпов Анг Темба останавливает движение. В густом снегопаде расчищаем в снегу площадки. Пользуясь близостью вывороченной пихты, нарубаем лапника и укладываем его на снег под палатки. К началу сумерек лагерь готов. Небо немного прояснилось, на душе — тоже. И хотя по календарю сегодня первый день весны, настроение у нас рождественское. Ледяная крупа барабанит по брезенту крыши, в палатке горит свеча и в «сенях» пахнет пихтовой хвоей…

Мой друг Анг Ками

Челночная переброска снаряжения задержала нас в Мумбуке на целых три дня — вполне достаточно, чтобы досыта насладиться этим рассадником ревматизма, холодным и сырым. Наконец двигаемся вниз по крутой заснеженной ложбине. Крутизна ее такова, что голова и плечи идущего впереди буквально у тебя под ногами. Лучше не думать о том, что будет, если кто-нибудь из носильщиков потеряет равновесие и с тридцатикилограммовым грузом полетит, словно по ледяной трассе бобслея, сбивая всех остальных.

Неделя, начавшаяся в тот день, когда мы простились с перевалом Шиптона, заканчивается у ревущих вод реки Барун на высоте 3200 метров. Долина в этом месте необычайно узкая и так глубоко врезана, что кажется, будто скалы по обеим ее сторонам опрокидываются на нас. Днище долины полностью занято течением реки, неустанно подмывающей берега, отчего склоны постоянно осыпаются. Наш берег полностью завален снегом, во многих местах лавины перекрыли русло, и река глухо урчит глубоко в снежном тоннеле. Лавины часто срывают и слой почвы, и на снегу разбросаны камни и целые острова земли, скрепленные корнями расщепленных, искореженных пихт и рододендронов. Стараемся проходить лавиноопасные места как можно быстрее.

Полдень. Снег подтаивает, и со склонов срываются небольшие лавинки, а с ними и камнепады. Одному из носильщиков камень угодил по ноге. К счастью, ранение поверхностное, хотя сначала казалось, что дело обстоит хуже.

Если взглянуть вверх по долине, то открывается симметричный треугольник вершины номер шесть. По мере нашего продвижения долина изгибается, и белый силуэт горы отодвигается в западную часть горизонта, а справа выступает курящаяся игла «нашего» Макалу. Затем долина расширяется, появляется признак речной террасы, солнце обнажило на ней пятна размокшей почвы, а по соседству, в лесу, лежит еще метровая толща снега. Мы в Пхематане, одном из мест для привалов, которыми пользуются местные жители при летних переходах в Бару некую долину. До базового лагеря под Макалу остается еще несколько дней пути, а возможно, неделя или больше. Все зависит от носильщиков — от их выносливости и терпения, от того, сколько их еще покинет нас и сколько останется.

Пхематан — место, во многих отношениях отвечающее нашим интересам. Здесь можно заложить первую научную базу и начать исследование нижней части долины Баруна. Задолго до отъезда из Праги, когда в тепле моей лаборатории мы уточняли все подробности программы исследований, мы уже знали, что определенное время научная группа должна работать отдельно от спортивного состава экспедиции. Нам было ясно, что мы должны иметь свои собственные лагерные точки, чтобы последовательно изучить всю Барунскую долину. Разумеется, основной лагерь останется центром. В план научных исследований мы включили также высотные (промежуточные) лагеря на ребре Макалу. Но кроме них нужно будет заложить три исследовательские точки под базовым лагерем и четвертую — высоко над ним, там, где кончается долина Верхнего Бару некого ледника, в непосредственном соседстве с Тибетом.

Вся научная работа лежит опять на двоих. Мой коллега — доктор Ян Калвода, геоморфолог, сотрудник Института геологии Чехословацкой академии наук. К геоморфологии его привела любовь к горам. Его участие в экспедиции значительно расширило ее тематику. Для взаимного обогащения нам надо было найти как можно больше точек соприкосновения. Думаю, что это вполне удалось. Гонза[4] — хороший товарищ и коллега, прямой, открытый, увлеченный своим делом. Это именно те качества, которые так необходимы в экспедиции. Он единственный ее участник, в прошлом уже побывавший в Непале и в своих геологических скитаниях добравшийся до Эвереста.

Первый ящик с геологическими образцами был заполнен и упакован еще в Дхаран-Базаре раньше, чем караван тронулся в путь. Следующие ящики остались как путевые вехи нашего похода: в Кхандбари, у торговца Нара Нараяна Шресты, и в одном из бун-кинских домиков. В целом — десятки килограммов образцов, весьма обычных на вид. Но результатами такой работы Яна наполнены многие специальные лаборатории.

Из лыжных палок он соорудил за нашей палаткой импровизированную фильтрующую установку с воронкой, с помощью которой процеживаем воду из реки Барун. Мы искренне радуемся, когда на фильтре остается осадок — для остальных это просто примесь, портящая вкус воды. Фильтруем мы и ветер, расставив в разных направлениях рамки с натянутой на них фильтровальной бумагой. То, что непосвященные называют пылью, для геолога — эоловые отложения, которые тщательно упаковываются и укладываются в специальное хранилище.

Моя зоологическая и паразитологическая программа состоит из тех же научных задач, что и в предыдущих экспедициях, но в то же время она, разумеется, приспособлена к особенностям непальских Гималаев и дополнена новой методикой, оправдавшейся в ходе полевых работ. Каждый отловленный экземпляр после сбора наружных паразитов помещаю в раствор детергента, очищающий шерсть от микроскопических форм некоторых паразитических клещей. Образовавшуюся пену осаждаю спиртом и после отстоя осадка сливаю раствор, а осадок помещаю в пробирку. Позднее, в лаборатории, он будет подвергнут центрифугированию и изучен под микроскопом. Новым в работе является и усиленное внимание к видам кожного грибка, которые, как предполагается, могут развиваться в шерсти или перьях животных и среди которых возможны болезнетворные виды. В ящиках у меня стерильные пробирки с ватными тампонами, которыми я обтираю тушки пойманных животных. Что ни поимка, то новая пробирка, с которой необходимо обращаться по всем правилам работы в микробиологической лаборатории.

В рамках микологических исследований собираю также образцы почвы вблизи нор мелких грызунов и в местах, где замечаю какие-либо их следы. Эти образцы в стерильных пробирках тоже будут направлены в микологические лаборатории, где в соответствующей питательной среде должны вырасти интересующие нас низшие грибы.

«За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь», — гласит старая пословица. Она приходит мне на ум всякий раз, как я открываю свою полевую книжку с перечнем всех моих задач. Это программа для целой рабочей группы, и одних рук на все явно не хватит. И однако же все «зайцы» должны быть обязательно пойманы! При составлении плана экспедиции было решено, что мне будет придан помощник-шерп. Теперь, когда закончен тяжелый переход, настал момент определить, кто же им будет.

Сидя перед палаткой-лабораторией (здесь невозможно работать под открытым небом, как в Гиндукуше), готовлю первую партию ловушек. Каждую нужно проверить после длительной переноски, когда тюки подвергались многим толчкам, а главное, наживить пастой из молотых земляных орехов с маслом. Шерп Анг Ками-младший, двоюродный брат и тезка нашего повара, подходит и останавливается поболтать. Рассматривает ловушки, пробует силу пружины, плавность спускового механизма, нюхает наживку. «Орехи очень хорошие», — констатирует он и в подтверждение слизывает немного пасты. Слово за слово, и выясняется, что Анг Ками несколько лет назад в течение целого сезона работал с группой из трех американских зоологов в Западном Непале — вначале как слуга, а затем как охотник с ружьем и ловушками для мышей.

В тот же вечер отвожу Анга Ками в сторону. Его английский язык весьма своеобразен, но при желании с ним можно договориться обо всем, в том числе и о деталях охоты на мелких грызунов и птиц, а также об их дальнейшей лабораторной обработке, о которой он не имел бы представления, если бы на самом деле не бывал в контакте со специалистами. Теоретическая часть экзамена проходит хорошо, и на другой день Анг Ками выдержал и практические испытания. Он получает рюкзак с ловушками: «Выбери сам места и постарайся поставить». Это у него выходит. Теперь остается договориться с начальником экспедиции и старшиной шерпов, после чего Анг Ками может стать, как он сам с достоинством говорит, моим ассистентом.

Ему 27 лет, дома его ждут жена и четверо детей. Вообще-то он не рвется в герои — покорители ледовых вершин. Скорее наоборот: как не раз оказывалось позднее, горы внушают ему настоящий ужас. Хотя он шерп по рождению, но предпочел бы ходить по долинам с группами туристов, которых организует и обслуживает Бюро путешествий в Катманду. Это безопаснее и не так утомительно, а заработать можно больше, — ведь все туристы жаждут, чтобы их сопровождали «тигры Гималаев». Ради этого Анг Ками идет сейчас с нами на Макалу: наша экспедиция котируется как «очень большая», и участие в ней обеспечит ему рекламу на несколько будущих туристских сезонов. Шерпов прошлых поколений считали людьми, которые в критические минуты не покидали обессиленных путешественников, согревали их своим дыханием или в конце концов погибали вместе с ними. Если подобное геройство существует не только на страницах книг, то Анг Ками в любом случае не из тех, от кого можно было бы требовать чего-нибудь в этом роде. Он представитель современного поколения шерпов, которое воспринимает экспедицию чисто профессионально, как возможность заработать.

Все же дни совместного одиночества и длинные вечера у костра сделали нас настоящими друзьями. Анг Ками — прекрасный знаток природы, прирожденный путешественник, мастер импровизации. Его рассказы и беседы с ним заставляют меня во многих отношениях по-новому взглянуть на жизнь шерпов.

В литературе о Гималаях довольно часто шерпами называют высокогорных носильщиков. Однако этим понятие «шерп» весьма суживается. Правильнее говорить о высокогорных носильщиках из народности шерпов, так как далеко не всякий принадлежащий к этой народности становится профессиональным партнером альпинистов, приезжающих в Гималаи. Остальные шерпы ведут обычную нелегкую жизнь земледельцев в горах, занимаются несложными ремеслами или уединяются в монастырях, предаваясь молитвам и размышлениям, как и остальные гималайские горцы.

Чем же все-таки объясняется, что именно шерпы заложили основу традиции этих профессий — высокогорный проводник и носильщик? Ответ следует искать в истории этого маленького народа — истории, насыщенной драматическими событиями и приведшей шерпов наконец к месту их современного обитания в южных предгорьях Эвереста, где они смогли обрести покой и свободную территорию.

Наперекор суровой природе высокогорья, шерпы основали в области Кхумбу-Гимал самое высокое в Гималаях постоянное селение. В борьбе за существование они превзошли как физически, так и духовно остальных горцев и стали замечательными знатоками гималайской природы. Этим объясняется их обязательное участие в открытии и освоении Гималаев: без них не обошлась еще ни одна важная акция — спортивная, научная или техническая.

До недавнего времени история шерпов была окутана туманом и сводилась к легендам об их появлении из неизвестных краев, лежащих к северу от Гималаев. За последнее десятилетие удалось прояснить большинство вопросов настолько, что сейчас можно говорить не только об истории общего заселения области Соло-Кхумбу, но и о возникновении отдельных деревень и даже об истории шерпских родов.

В 1965 году группа антропологов и демографов из ФРГ проводила исследования в шерпских поселениях. При этом собирались и изучались памятники письменности, сохранившиеся не только в храмах и буддийских монастырях, но и в частных домах. Было зарегистрировано большое количество письменных документов различного характера, давности и ценности. Наиболее важной явилась книга «Ruyi». Это название можно перевести как «Летопись родовой кости». (Слог «ru» означает буквально «кость»; кость же у шерпов символизирует мужскую линию рода. Женская линия не имеет, по шерпским понятиям, столь важного значения и обозначается словом «ша», то есть «мясо». Мясо и кости вместе образуют человека.) Оригинал книги — собственность ламы Нгаваны Тсетена в Метокпаке. Михаэль Опитц приобрел ее копии и по этому документу и другим источникам реконструировал историю прихода шерпов под Эверест.

Первоначально землей шерпов была восточнотибетская провинция Кхам, называемая в письменных памятниках Салмо-Ганг. На современных картах ее можно обнаружить на севере современной китайской провинции Сычуань. Оттуда под давлением монгольских набегов на рубеже XV и XVI веков первые семьи двинулись на юго-запад, в путь длиной более 2300 километров. Первыми, кто покинул Кхам, был Цхак Пон Сангие Палдьор с женой Нгомиюл. Он и был автором «Летописи родовой кости». Время передвижения подтверждается записью, согласно которой в числе переселенцев был ученик Тертена Ратни Лингби, тибетского ученого-ламы, который жил в 1401–1477 годах. Герои этой первой фазы шерпских скитаний принадлежали к четырем родам — Миниагпов, Схакпов, Сервов и Тхимов. Переселенцы надеялись, что обретут свою новую родину в области Тинкай, у озера Тсомо-Третунг, северо-восточнее Эвереста, но оттуда также были вынуждены уйти из-за нашествия с запада. Среди завоевателей были войска султана Саид-хана из Кашгара — фанатика-мусульманина, наступавшего на Тибет в 1531–1533 годах.

Предки современных шерпов двинулись дальше, на юг от главного хребта, перейдя его по перевалу Нангпа-Ла (5716 метров), и достигли ненаселенной области Соло-Кхумбу. Различные роды, пришедшие вслед за первыми, основали свои деревни и положили начало новым поколениям. С этим и связано заселение прилегающих к хребту территорий в направлении к югу и к западу.

В настоящее время в области Соло-Кхумбу живет примерно 13 тысяч шерпов, с теми же, которые разбросаны вне пределов их собственной территории, их насчитывается около 20 тысяч. Таким образом, на тысячу непальцев приходится два шерпа. Из них лишь малая частица стали спутниками гималайских альпинистов, но именно эта малая группа прославила имя шерпов во всем мире благодаря своей стойкости, упорству, силе характера.

Все имеет свой порядок, и поэтому не всякий шерп может сразу стать партнером альпинистов высокого класса. В этой профессии существует прочно установившаяся иерархическая и служебная лестница. Молодой адепт проводит свои ученические годы в качестве помощника повара. Следующая ступень — работа вспомогательного носильщика, подносящего дрова на кухню базового лагеря и одновременно помогающего перебрасывать снаряжение в нижние штурмовые лагеря. Затем он трудится уже самостоятельно — как почтовый связной, осуществляя связь между базовым лагерем и цивилизованным миром. Справится он со всем этим — станет настоящим высокогорным носильщиком и напарником в связке с альпинистами. Наиболее способные и выносливые становятся ведущими шерпских групп. Сирдар — это практически уже заместитель начальника экспедиции, или, как его называют шерпы, бара-саиба.

У Анга Ками — высшая шерпская квалификация, к тому же он умеет готовить и стрелять из ружья. Большего я не мог бы и желать.

Наши научные базы

Речная терраса в Пхематане покрыта снежным месивом. После экспедиционного каравана здесь осталось лишь несколько разбитых ящиков, консервные банки и огромная куча пепла, которая еще долго дымилась после ухода последнего носильщика. Всем хотелось обсохнуть и согреться, и гигантский костер пылал днем и ночью. Шерпы бросали в него целые стволы — в основном рододендронов. Мы обычно выискиваем для костра сухостой или вывороченные, упавшие стволы. Шерпы же, наоборот, с удовольствием разводят огонь из свежесрубленных деревьев и при этом предпочитают рододендроны, видимо, потому, что их гладкие сероватые стволы очень хорошо рубятся тяжелыми кривыми ножами — кукри.

И еще одно напоминание о пребывании шерпов остается здесь: мост, настоящий мост из трех пихтовых стволов, соединивший оба берега реки Барун. При первом же беглом осмотре территории стало ясно, что речная терраса на нашем берегу плотно огорожена лесом с метровой толщей снега. Значительно лучше условия для работы на противоположном берегу. После полудня он весь освещается солнцем, но, к сожалению, на нем не оказалось удобного места для стоянки. В первый день мы перешли реку по снежному мосту, образованному остатками лавинного конуса. Но в последующие дни снег подтаял, и быстрое течение буквально на глазах размыло «мост». Ничего больше не оставалось, как просить старшину шерпов Анга Темба о помощи. Мы имели в виду какое-нибудь импровизированное сооружение, но шерпы за скромное вознаграждение сделали мост из трех пихтовых бревен, укрепив их на каждом берегу солидным завалом из валунов.

С уходом каравана умолк в Пхематане характерный гомон, который все прошлые недели был здесь постоянным звуковым фоном. На первой нашей базе воцаряется атмосфера исключительно научной работы. База состоит из трех палаток. В одной живем мы с Гон-юй Калводой, в другой — Анг Ками и шерпский «ассистент» геолога — Анг Намаял. Третья палатка — лабораторная. По одну сторону от нее стоят геологические ящики, по другую — мой багаж. Ящики служат одновременно лабораторными столами и стульями. Необходимо только подкладывать под себя сложенную в несколько раз подстилку — иначе за короткое время определенная часть тела сильно промерзает. Четвертое сооружение научного лагеря — кухонный шалаш из ветвей рододендрона, связанных веревками и покрытых полиэтиленовой пленкой. Вначале мы за прозрачными стенками выглядели словно в стакане. Но постепенно пленка покрылась патиной от дымящихся сырых поленьев, и образовалось уютное убежище, в котором мы с удовольствием сидим по вечерам за чашкой чая, даже когда снаружи столбик термометра опускается на пару градусов ниже нуля.

Мне не удалось выяснить значение названия Пхематан. Но для моей работы оно явно означает счастливое начало. Сразу же после того, как мы ставим на пробу первые ловушки, в них оказывается шесть экземпляров, принадлежащих к трем видам мелких земляных млекопитающих. Точно определить их можно будет только в Праге, после того как будут обработаны шкурка и череп, проведены необходимые замеры и вычислены их соотношения и индексы. Но как по размерам только что пойманных зверьков (длина тушки и хвоста, размеры ступни задней лапки, ушной раковины и уха), так и по их общему виду уже можно сказать, что полевки, обитающие на задернованных местах речной террасы, принадлежат к виду полевок сиккимских. Об их присутствии здесь свидетельствуют искривленные ходы и галереи, особенно хорошо видимые на только что освободившихся от снега участках. Большая часть входов в норки еще засыпана снегом, лишь немногие уже открыты, и тем не менее мне так везет. Рыжие крысы с хвостом такой длины, что он намного превышает длину их тела, известны под названием Rattus eha. Они попадают в ловушки, расставленные на опушке леса, где завалы из стволов образуют надежное укрытие для мелких грызунов. Над видовой принадлежностью насекомоядных землероек долго раздумываю. Скорее всего они принадлежат к виду Soriculus саиdatus.

Охотничья удача не покидает меня и в последующие дни, до предела заполненные работой. Ловушки надо наживлять, расставлять, контролировать, переставлять — этот круговорот поглощает меня настолько, что я перестаю замечать, как бежит время и как день за днем приближаются к Барунской долине первые робкие шаги весны. Но однажды этого уже нельзя не заметить и, главное, не услышать. Лес, который еще стоит под снегом после морозных дней, вдруг под лучами солнца зазвенел от птичьего гомона. Преобладают голоса синиц. Углубившись в лес, с тем чтобы записать на магнитофонную пленку птичьи голоса, я чувствую себя как в нашем лесу в начале весны. Затем начинают появляться и другие весенние приметы, и наконец под скалой на другом берегу распускается целая куртина сине-фиолетовых примул. Вне всяких сомнений, весна двинулась вверх по долине. Вслед за нею будем подниматься и мы с Гонзой.

Наша следующая научная база на высоте 3600 метров, в месте, которое горцы называют Янле. Узкая долина внезапно расступается, скальные склоны образуют широкий амфитеатр с днищем в виде обширной, с небольшими повышениями равнины. Смена всего характера ландшафта так неожиданна, как будто мы через узкие ворота вдруг попали во внутренний двор какой-то мощной скальной крепости. Гонза Калвода, правда, оценивает явление строго по-научному и дает ему геоморфологическое наименование: для него Янле — депрессия, ограниченная тектоническими трещинами.

В нижней, наиболее широкой части котловины стоит пастушья хижина. Это строение из грубо обтесанных досок (топор был здесь единственным рабочим инструментом), находящееся в плачевном состоянии. Крыша разрушена зимними бурями, пол внутри покрыт слоем льда толщиной в несколько десятков сантиметров. Зато поблизости стоят три шеста с хорошо сохранившимися священными флажками. Они в прошлом году охраняли пасшийся здесь скот и, видимо, должны призвать благословение богов и в этом году. Ведь недаром лама с помощью деревянного клише отпечатал на этот раз слова молитв на добротном суровом полотне, а не только на легких лоскутках, как обычно.

Края котловины под скальными и осыпными склонами обозначены кольцом леса. В отличие от Мумбука и Пхематана, где деревья растут на крутых склонах и должны всячески приспосабливаться к неблагоприятным условиям рельефа, здесь, на отчасти ровном рельефе, девственный лес разросся во всем своем великолепии. Ботаники отнесли бы его к категории верхней ступени тропического вечнозеленого влажного горного леса хвойно-рододендроновой формации. Но на первый взгляд это совсем другой мир, нежели «туманный лес» на южной стороне перевала Шиптона, он значительно ближе к нашему представлению о лесе — настолько, что хочется даже усомниться в справедливости научной терминологии: название «тропический» вызывает совсем иные ассоциации.

Основная древесная порода здесь — пихта. Из других хвойных здесь растут сосна, ель, лиственница, тис, можжевельник и тсуга. Примесь лиственных состоит из березы и главным образом рододендрона. Древовидные рододендроны, характерные для нижних участков склонов, с высотой приобретают форму приземистых кустарников, постепенно переходящих в субальпийский пояс, где кусты рододендрона становятся преобладающей породой.

Ярус кустарников образован родами растений, хорошо известными и у нас, но представленными другими видами: это барбарис, ежевика, таволга, кизильник, волчеягодник и другие. Высокая влажность способствует развитию эпифитов, прежде всего мхов и лишайников. Только гладкая кора рододендронов остается непокрытой ими. Тем сильнее обросли остальные деревья, особенно пихты. В здешних условиях выражение «стройна, как пихта» теряет свое значение. Стройными остаются только молодые деревца на опушке леса. Взрослые деревья — как бы немые свидетели суровости климата, ободранные, изуродованные. Каждое из них несет на себе следы сокрушительных шквальных ветров. К тому же подушки мха и завеса лишайников превращают деревья в фантастическую театральную декорацию. Мир животных, будь то мелкие млекопитающие или птицы, сосредоточен на опушке леса или в местах, где упавшие деревья образовали прогалины.

Войдя в долину Варуна, мы как бы вышли из-под влияния тропической части Азии и перешли в ее умеренный пояс, хотя главный гребень Больших Гималаев удален от нас еще на несколько десятков километров к северу. Конечно, в географии животных и растений нет таких четких границ, которые можно было бы целиком перенести со схематической карты в природу. Но, принимая во внимание перевес ряда факторов, можно все же сказать, что Барунская долина принадлежит к умеренному поясу Азии, к ее палеарктической зоне.

Гималайские фазаны

Третья точка научных исследований на пути вверх по Барунской долине — это Тадоса (3950 метров). В этом месте резко меняется направление долины и характер ее продольного профиля. Теперь это узкий проход, связывающий два различно сформированных уровня долины. По нему же проходит верхняя граница леса. Здесь не только кончается плотный пихтовый древостой (выше пихты растут лишь отдельными островками среди густых зарослей березы, рододендрона и ивы), но и существенно изменяется климат. Это подтверждается уменьшением количества эпифитов, на деревьях сохраняются только некоторые малозаметные лишайники. Общее изменение ландшафта проявляется и в ином облике гор над долиной. Вместо скальных склонов, украшенных снежными полями, — пики, покрытые шапками висячих ледников.

В южном направлении можно рассмотреть перевал Шилтона, от которого тянется череда вершин, обращенных к нам северными, почти полностью заснеженными склонами. Последний в гряде этих вершин — скальный конус прямо напротив нашего лагеря. За ним поднимается пик номер шесть (6739 метров) — с этой стороны он выглядит симметричной пирамидой, покрытой льдом и открывающей «шествие» других ледяных исполинов.

На другой стороне долины прямо над нашей базой нависает почти отвесная скальная стена. Ее крутизну усиливают широкие гладкие плоскости. Вся стена напоминает гигантскую классную доску; изгибы складок начертали на ней историю чудовищных многовековых давлений, в результате которых образовались эти горы. Они мало напоминают спокойные складки на баррандовской скале Чешского массива. Причудливый рисунок изгибов образует сложный узор, оживающий в фантазии шерпов, превращающийся в загадочных тигров и в других зверей — особенно когда низкое послеполуденное солнце освещает влажную стену и выявляется пластика каждого скального изгиба.

Падающие во многих местах тонкие нити водопадов говорят о невидимых нам снежных полях над стеной. Эти ленточки низвергающейся воды — явление периодическое. Нам они служат термометром и одновременно часами. За ночь водопад превращается в каскад ледяных сосулек, до полудня скала сбрасывает лед, около полудня появляются первые капли воды, переходящие во второй половине дня в сплошную струю.

Лишь один водопад шумит постоянно, днем и ночью. Вблизи лагеря, примерно в 50 метрах над дном долины, из тоннеля в скале вырывается горная река. Ее появление из каменных недр неожиданно и на вид даже нелогично. У шерпов на это свое объяснение: они рассказывают о ламе-отшельнике, который пробил тоннель до самого Тибета, чтобы пустить по нему воду в Барунскую долину.

Посреди нашего лагеря лежит каменный блок огромных размеров. Сила его падения была, видимо, настолько грандиозна, что отбросила его далеко от скальных стен. Он возвышается словно одинокая пирамида над морем рододендронов и других кустов. Стелющиеся растения забрались даже на его вершину, куда сейчас воткнут небольшой священный флажок в знак приветствия от каравана нашей экспедиции, стоявшего здесь на привале по пути к месту базового лагеря. Под скалой есть небольшая выемка, в ней Лиг Ками организует склад и кухню — то есть центр нашей лагерной жизни. Этот приют под скалой приходится весьма кстати: полиэтиленовая пленка, укрывавшая нашу кухню на прошлых стоянках, совсем вышла из строя от огня и дыма костров и ее пришлось выбросить.

Высотный перепад от предыдущей точки в Янле относительно невелик, но природные условия здесь во многом иные и в соответствии с этим — другие результаты отлова. После периода, богатого добычей, сейчас у нас скудные дни, несмотря на то что рельеф, казалось бы, изобилует хорошими укрытиями для мелких животных и корма тоже вполне достаточно. Землеройки и мыши остались в нижней части долины, и на следы высокогорных полевок я тоже здесь до сих пор не напал. Пока единственный пойманный вид — сиккимская полевка. Зато в виде утешения растет коллекция птиц и не менее утешительны результаты отстрела дичи из семейства фазановых — они удовлетворили бы самых требовательных охотников-спортсменов.

В Тадосе мы встретили два вида фазанов — фазана кровавого и фазана блестящего. Оба вида обитают в верхнем лесном поясе. Кровавого фазана шерпы называют по-местному «цхилме». Чешское название «кровавый» не является переводом с латинского Ithaginis crueutus, оно обусловлено прежде всего тем, что длинные красные перья на шее и груди петухов — их самое заметное и яркое украшение. Фазан кровавый живет в Гималаях в поясе 3500–4200 метров, в высокоствольном субальпийском лесу с богатым подлеском, а также встречается в островках стланика над верхней границей леса.

Особенно красив был добытый экземпляр Lophophoras impejanus, по-шерпски — «дамбе», известный в Чехословакии как фазан блестящий. Это типичный обитатель верхней части гималайских лесов, но может попадаться и выше границы леса, вплоть до высоты 4500 метров. Под обрывистыми скальными склонами стометровой высоты, на осыпных конусах, нижняя часть которых еще погребена под плотным лавинным снегом, можно наблюдать эту пернатую драгоценность величиной с годовалого тетерева, увенчанную короной павлина и переливающуюся яркими красками с металлическим отливом. На фоне ледовых вершин птица производит настолько исключительное впечатление, что испытываешь страдание оттого, что должен воспользоваться ружьем.

Анг Камп уже не однажды доказал остроту своего слуха, когда в непрекращавшемся грохоте горного потока и в завывании ветра он безошибочно распознавал другие, тихие и невнятные звуки живой природы. Так и сегодня. Мы с ним расставляем ловушки в стелющихся кустиках жимолости, растущих среди камней у нижнего края мощного осыпного конуса. В какой-то момент Анг Ками выпрямляется и замирает, а его смуглое лицо выражает крайнюю сосредоточенность. Тщетно пытаюсь понять, что могло оторвать его от работы. После минуты напряжения он произносит по-английски единственное слово: «Pheasants'» («Фазаны!») Взаимопонимание между нами установилось так прочно, что достаточно нескольких жестов, и обоим все ясно.

Пара блестящих фазанов видна в верхней части осыпного конуса, с северной стороны. Анг Ками с ружьем, крадучись и в то же время быстро (почему бы мне не признаться, что на этих высотах он бегает по горам гораздо быстрее меня!), поднимается по другой стороне конуса и скрывается чуть выше того места, где находятся птицы. Я поднимаюсь по северной стороне, с тем чтобы погнать фазанов навстречу выстрелу. Подобный маневр с большим или меньшим успехом мы применяли уже не раз.

Анг Ками исчезает тихо, как пищуха, я тоже, пригнувшись, пытаюсь взбежать на гору, не производя лишнего шума. На четырехтысячной высоте подобное гимнастическое упражнение приводит к тому, что сердце бешено стучит где-то в горле, а легкие судорожно вдыхают воздух. Не вижу ни Анга Ками, ни фазанов. По тому, как я запомнил ситуацию, я должен быть от птиц не далее чем в пятидесяти метрах. Вдруг гремит выстрел — судя по звуку, очень близко и прямо напротив меня. Над моей головой свистит дробь и с шумом пролетает самка фазана. Она переходит в планирующий полет и исчезает в долине, далеко внизу под нами.

Я пытаюсь остановить Анга Ками, но, едва я приподнимаюсь, и вижу его, стоящего на коленях с ружьем, как снова раздается выстрел. Просто невероятно, как ему удалось так скоро перезарядить ружье! Я мгновенно бросаюсь на землю. Момент тишины, и вот уже голос запыхавшегося Ками: «О’кей, саб, дамбе, дамбе!» В одной руке у него ружье, в другой — отличный экземпляр петуха блестящего фазана. В этот момент мой помощник — олицетворение восторга и энтузиазма. Он снова и снова торопливо что-то говорит и выразительно показывает, как первым выстрелом промазал, зато вторым добился успеха. Анга Ками буквально трясет при каждой возможности выстрелить из ружья, хотя бы в любую консервную банку, и сегодняшнюю охоту он будет переживать еще долго.

Готовимся к спуску. Перед этим смотрю вниз, на нашу базу. Далеко под нами вижу три цветных прямоугольника палаток и между ними — красное подвижное пятно. Человек. По высокому росту и красному рюкзаку на спине понимаю, что это Мирек Вольф. Узнает его и Анг Ками. «Доктор-саб!» — кричит он весело, палит в воздух из ружья и издает некие звуки, напоминающие тирольские «йодли». Спешим к палаткам. Обоим нам не терпится услышать вести из базового лагеря, до которого теперь не так далеко.

Беседа льется, как вода из скального тоннеля поблизости от лагеря. Великолепный экземпляр фазана послужил науке, а то, что от него осталось, сейчас вращается на вертеле (вернее, на двух стержнях, служащих для закрепления капканов) над жаркими углями из ветвей рододендрона. Снаружи, на воздухе, умеренный мороз, а под навесом скалы, в нашей «кухне», теплая атмосфера, насыщенная ароматами жареной дичи и настоящей словацкой боровички, которую Мирек принес из базового лагеря словно в предчувствии нашей идиллии.

Следующий день знаменуется еще одним радостным событием. К нам приходят два наших шерпских почтовых бегуна с вестями из дома — первыми за два с половиной месяца. Оба очень довольны, что они снова среди своих, что их ждут в базовом лагере несколько дней отдыха и особое вознаграждение за полотняный мешок, в который мисс Хавлей в Катманду зашила все, что доставила регулярная почтовая служба в наш адрес. Анг Пхурба, крупный симпатичный парень с широким лицом, на котором можно, словно в открытой книге, прочитать его чувства, особенно сияет радостью от сознания исполненной миссии. Ведь вся его дальнейшая карьера зависит от того, как он себя проявит сейчас: служба почтальона для него — первая ступенька к будущей профессии шерпского проводника. И не надо долго его просить, чтобы он запел своим красивым голосом, еще не испорченным частыми пересыханиями гортани на больших высотах. Вначале звучит довольно грустная песня, но ее быстро сменяет веселый напев, и наконец Анг Пхурба исполняет песню собственного сочинения, в которой выражает чувства, переполняющие его сердце в эти минуты:

Дом под Макалу

На высоте 3900 метров лес кончается. Нам встречается лишь пара островков искривленных пихт, ив и низких, карликовых рододендронов, пробивающихся из-под снега. Днище долины идет вверх широкими ступенями. От выложенной из камней площадки для буддийских молитв высоко над границей леса можно видеть морену Нижнего Барунского ледника и его ледопад. Когда-то этот ледник соединялся с Верхним Барунским ледником, стекающим под склоны Макалу. Изменения климата способствовали отступанию ледников и в Гималаях, и сегодня обе ветви Барунского ледника изолированы друг от друга — каждая в своей части долины. Днище долины, заполненное тем, что осталось от старых морен, террасировано, и вид этих террас вызывает в памяти снимки экспедиции на Луну. Это обширные площади, заваленные щебнем и песком, с разбросанными на них каменными глыбами и целыми скальными блоками. Над всем этим царит поистине лунное безмолвие.

В лучах утреннего солнца длинные четкие тени подчеркивают каждую неровность и еще усиливают впечатление фантастического лунного ландшафта. На самой верхней террасе, за которой начинается современный Верхний Бару некий ледник, есть место, очень удобное для разбивки базового лагеря. Эти две сотни квадратных метров на высоте 4900 метров были прибежищем всех предыдущих экспедиций. Тут, на высоте Монблана, будет в течение последующих месяцев и наш дом.

Организовать базовый лагерь — большая и достаточно трудная работа. К тому же участок в очень плохом состоянии. Последний раз здесь в послемуссонный период прошлого года располагались югославы, пытавшиеся штурмовать юго-западную стену Макалу. Однако под напором внезапно наступившей суровой зимы они были вынуждены поспешно покинуть лагерь. В завалившем все глубоком снегу исчезло множество мусора и отбросов. Когда же снег сошел, все это оказалось под открытым небом. И как только поверхность земли немного оттаяла, прозрачный горный воздух наполнился сладковатым гнилостным запахом — так пахнут отходы сахарных заводов.

Наши друзья из Любляны предупреждали нас об этом и заранее просили извинения. Но действительность превзошла все ожидания. Чуть ниже лагеря — настоящий завал из консервных банок и массы разных отбросов. Здесь и бутылки, и упаковка от японских концентратов, и банки из-под пива и т. п. Все это необходимо убрать и расчистить площадку. Это безусловно оценят те, кто придет сюда после нас.

Базовый лагерь разместился у подножия мощной погребенной морены, на слабозадернованной поляне, усеянной камнями. Посреди лагеря главенствует надо всем большая красная палатка — своего рода кают-компания и одновременно склад продовольствия. В ней три отдельных помещения. Прежде всего большая столовая, за ней, в комнате поменьше, мы соорудили небольшую кухню с газовой плитой и духовкой. Небольшой третий отсек заполнен ящиками.

Это склад продуктов питания. Здесь могут распоряжаться только врач, который выдает провизию, и очередные дежурные по кухне. Один угол занят продуктами, предназначенными для свободного употребления. Кают-компанию украшают магнитофон и радиоприемник, по которому мы можем слушать передачи из Чехословакии для Юго-Восточной Азии. Перед палаткой постоянно стоит трехногий штатив от кинокамеры и на нем — большая подзорная труба, в которую можно будет наблюдать все ребро Макалу и даже следить за подъемом отдельных альпинистов.

Между каменными глыбами мы поставили пять жилых палаток, а немного поодаль — палатку, приспособленную под лагерную больницу. Выше, на плоской площадке, стоит палатка руководителя экспедиции и около нее — маленькая палатка, предназначенная для высотного лагеря; сейчас это резиденция офицера связи.

По другую сторону от общественной палатки находится наша кухня — в помещении, известном в литературе как «отель Макалу». Это землянка со стенами из валунов, сложенная 18 лет назад первой французской экспедицией, которой руководил Жан Франк. Тогда пришлось использовать «отель Макалу» как операционную: одного из участников экспедиции потребовалось срочно оперировать в связи с острым приступом аппендицита. У нас же здесь кухня. Крыша сделана из желтого брезента, под ней повар Анг Ками-старший со своим помощником стряпает на двух открытых очагах. Землянка полна дыма — пожалуй, только шерпы способны вынести такой чад. Всякий другой, войдя сюда, вынужден тут же присесть на корточки, чтобы не задохнуться. Потому-то каждое блюдо, начиная с чая, приносимого нам еще в спальные мешки, пахнет дымом. Вечером, когда костры в кухне превращаются в кучки тлеющих угольев, здесь, у шерпов, гораздо приятнее коротать досуг, нежели в кают-компании, где становится холодно уже с закатом солнца.

Между общественной палаткой и кухней стоят четыре жилые палатки шерпов. В камнях над лагерем они укрепили высокий шест, с которого свисает большое священное полотнище, привязанное к нему своей длинной стороной. От шеста к камням протянута веревка с разноцветными флажками, и на каждом из них оттиснута своя молитва.

4 апреля в базовом лагере небольшой праздник. На импровизированном флагштоке подняты флаги Чехословакии и Непала. Шерпы получают красные эмблемы нашей экспедиции. Звучат наш и непальский государственные гимны. Праздничный ужин, приготовленный по случаю торжества, завершил официальную часть и как бы ознаменовал переход к началу выполнения рабочей программы.

Из базового лагеря склоны Макалу кажутся близкими, чуть ли не рукой подать. Как на ладони видны трассы подъема наших предшественников: западное ребро — французов (1971 год), юго-восточный гребень — японцев (1970 год), юго-западная стена — цель прошлогодней неосуществленной попытки югославов. Прямо напротив лагеря вызывающе высится и ждет юго-западное ребро — совершенно девственный, никем не испытанный путь к вершине.

Практически одновременно с завершением организации базового лагеря заложен штурмовой лагерь номер один. Он стоит на вершине скальной башни, обтекаемой ледником, на высоте около 6000 метров, на том же месте, где прошлой осенью была югославская «единичка». Постепенно здесь образуется солидная база с большой палаткой (стандартная туристская палатка «бедуин»), палаткой, называемой «вахан» (это название укрепилось за ней во время альпинистских восхождений в афганском Вахане), и двумя штурмовыми палатками, которые на альпинистском жаргоне называются «дугами» из-за дугообразных креплений. Не хватает в этом комплекте лишь «коробочки» — прямоугольной палатки, предназначенной для установки на ледовой поверхности, — иначе был бы полный смотр всех типов палаток, изготовляемых в Чехословакии.

На площадке между ледниковыми трещинами на высоте 6200 метров 6 апреля сооружен лагерь номер два. Он находится на нижнем конце уже собственно ребра, сплошь покрытого льдом и снегом. Преодоление следующего участка, до лагеря номер три, занимает целую неделю объединенных усилий. Необходимо технически обрабатывать каждый метр подъема — вырубать ступени, навешивать сотни метров страховочных канатов и укреплять их скобами во льду.

Путь с «двойки» на «тройку» проходит по ледяному лезвию ребра и через первые скальные выходы, пересекающие ребро по горизонтали на высоте 6500 метров. Преодолеть этот участок очень сложно, и мы стараемся облегчить путь шерпам тем, что навешиваем в самом трудном месте десятиметровую веревочную лестницу. Наконец достигнут второй снеговой пояс, и на нем 13 апреля собраны первые три палатки третьего штурмового лагеря. Он находится на высоте 6600 метров, в самом начале скальной части ребра, на хорошо выбранном месте. И все же перемещение вокруг палаток требует чисто альпинистского искусства: обрывистый склон под ними падает отвесно вплоть до уровня первого лагеря.

Во второй половине апреля я заканчиваю исследования в долине Варуна под базовым лагерем. Наша научная группа перебирается в базовый лагерь вслед за остальными, и на краю его появляется еще одна палатка— лаборатория. Так как дальнейших передвижений не будет, организую ее так, как положено исследовательскому рабочему месту. Но далеко не все помещается под крышей. За палаткой нашли свое место большие металлические эклекторы, в которых при постепенном высыхании почвенных образцов отделяются мельчайшие живые организмы — всякий другой механический способ для них был бы чересчур груб. Целую батарею подобных устройств меньшего размера, которые я сам смастерил из пластиковых мешочков и алюминиевой фольги, навешиваю внутри палатки, под гребень, на случай непогоды. Стеклянные пробирки, прилепленные к ним лейкопластырем, висят как сосульки и, когда ветер надувает полотнище, ритмично покачиваются, словно палатка плывет по невидимым волнам.

Только здесь, на высоте 5000 метров, я наконец нахожу грызунов — высокогорных полевок. Их родичи в Гиндукуше живут на значительно более низких высотах. В долине Варуна на высотах, где я их наверняка ожидал, попадались только сиккимские полевки (Pitymys sikkimensis) — единственный вид мелких мышеподобных млекопитающих, распространенный от пояса субальпийских лесов (3600 метров) до верхней границы альпийских лугов (4800 метров).

Ниже лагеря всего на каких-нибудь 100 метров обнаружить полевок не удается. Нижняя граница их распространения образована мощной старой мореной ледника, когда-то спускавшегося из-под вершины номер четыре. Сегодня это короткий, незначительный язык льда под восточными склонами горы. Но в период большего оледенения ледник образовал морену, подпрудившую отток из Верхнего Барунского ледника, в результате чего образовалось озеро (от него сохранилась обширная ровная поверхность неподалеку от базового лагеря). Морена безымянного ледника, игравшая когда-то роль плотины и преграждавшая путь живым организмам, и до сего дня препятствует распространению мелких грызунов: под ней кончается зона обитания обычных полевок, выше начинается мир высокогорных полевок.

Как в населенных местах скопления жилищ привлекают целый ряд мелких грызунов (их называют синантропными), так и наш базовый лагерь становится местом притяжения высокогорных полевок. На свежевыпавшем снеге я вижу цепочки их следов, связывающие нагромождения камней над лагерем с продуктовым складом в одном из отсеков общественной палатки и с шерпской кухней. Тысячи ловушек, которые за несколько недель мы расставили на широком пространстве вокруг лагеря, полны добычи и красноречиво показывают, что высокогорные полевки стянулись к лагерю так же, как перемещаются осенью мыши и полевки с полей и гумна в надворные строения и погреба наших крестьянских усадеб.

Не только наш приход обусловил такое их количество. Видимо, у многих из них не стерся рефлекс на пребывание югославской экспедиции, а еще более ранние поколения кормились около кухни японцев. И потому, стоило в этом отдаленном от всякого жилья месте появиться новой экспедиции со своим балластом отходов, как немедленно возникло явление синантропизации.

Если бы вместо периодических базовых лагерей здесь был постоянный альпинистский центр, то подобная популяция высокогорных полевок могла бы стать серьезной медико-санитарной проблемой. Но пока эти серые домовые никому не мешают. Главный врач экспедиции с любопытством следит, как мы расставляем ловушки вокруг склада, и однажды удивляет меня просьбой установить между ящиками с продуктами ловушки побольше и с сильной пружиной: «Поближе к компотам: думаю, они лучше сохранятся, если кое-кому прищемит пальцы…» Ну что ж, человек, увы, существо слабое…

Наш лагерь привлекает не только грызунов — еще более активно реагируют на наше присутствие птицы. Почти каждое утро, пока еще относительно тихо, появляются желтозобые галки и производят инспектирование ямы для отбросов, устроенной ниже лагеря. Иногда с ними прилетает лесная ворона, стайками прилетают снежные голуби, гнездящиеся в скалах под Тадосой. Однажды внезапно появился хохлатый удод. Постоянными обитателями лагеря стали певчие птички, своим поведением немного напоминающие воробьев. Они беспрестанно скачут по камням между палатками, снуют по земле и на нас не обращают внимания. При приближении человека отлетают на два-три метра и снова продолжают свою возню.

Несколько таких птичек пали жертвой охотничьего азарта нашего офицера связи Базра Гурунга. Ружье с комбинированными стволами, прибывшее вместе со мной в базовый лагерь, буквально очаровало его. Кроме того, с помощью этого оружия он, видимо, утверждает себя как мужчина. Пользуясь своим положением в экспедиции, он считает себя больше вправе рассчитывать на внимание одной из четырех шерпских женщин, нежели Анг Пхурба. Однако все его домогательства остаются безрезультатными. И вот в лагере время от времени гремят выстрелы, и Базра несет мне комок перьев, который недавно был птичкой. Не хочу касаться его качеств солдата и мужчины. Как он владеет непальским мачете — кукри, он продемонстрировал нам не раз при разделке баранов, купленных для кухни Анга Ками-старшего. Но умение пользоваться охотничьим ружьем явно не самая сильная его сторона. Мирек Вольф в связи с этим уже не раз предупреждал: «Я ведь не военный хирург». И однажды, после того как в лагере в час послеобеденного отдыха прогремел выстрел, да так неудачно, что заряд дроби рикошетом от валунов забарабанил по крыше палатки доктора Вольфа, Базра с его охотничьими забавами был выдворен за пределы лагеря. Птички, обретя покой, становятся еще более ручными, и в лагере их что ни день, то больше.

Совсем иначе ведут себя тибетские улары (Tetraogallus tibetanus): они никак не могут привыкнуть к нашему присутствию и успокоиться. На рассвете старая морена над лагерем оживает от их свиста, но достаточно малейшего движения (например, если кто-нибудь выглянет из палатки), и свист сменяется тревожным кудахтаньем, напоминающим голоса спугнутых куропаток.

В тех местах, где старая морена скреплена густым низким дерном, часто встречаются следы, оставленные этими птицами в поисках корма. Ямки глубиной в несколько сантиметров очень похожи на свежие норки мелких зверьков, что не раз вводит в заблуждение участников экспедиции. Большие участки дернины буквально разворочены. Кажется, что здесь обитает большое количество птиц. В действительности это небольшая стая, которая в период гнездования разбивается на отдельные пары. Птицы, как я уже говорил, очень пугливы, уже за несколько сот метров они реагируют на появление человека и удирают с большой скоростью по земле, взлетая лишь в крайних случаях. Убежищем им служат скальные карнизы, по которым они бегают очень ловко, или расселины в скалах, куда птицы исчезают мгновенно. Вот почему отлов их очень сложен и утомителен.

Мы с Ангом Ками снова используем тактику скрытого стрелка и гонщика, который издалека поднимает птицу и гонит ее на выстрел. Иногда меняемся ролями, но после многочасовых попыток, как правило, остаемся с пустыми руками. Первый успех достается Ангу Ками, и для меня это очень хорошо, ибо старший тезка и двоюродный брат моего напарника, он же повар экспедиции, прямо-таки свирепеет при виде нашей добычи — Sab, it’s very bad! («Господин, вы поступили очень плохо! Этих птиц никому нельзя трогать!»).

Анг Ками-старший, похожий в своей шапчонке на какую-то местную разновидность хулигана и обычно больше занятый игрой в карты или кости, чем кухней, пугается при виде мертвого улара и рассказывает нам несколько историй о том, как убийцы этих птиц сами тем или иным путем расстались с жизнью.

Однако же, поскольку тибетский улар все равно мертв и освежеван, для нашего повара он из священного табу быстро превращается попросту в свежее мясо, и теперь профессиональная честь требует от Анга Ками показать, на что он способен. Чтобы утолить аппетит всех жителей лагеря, подстреленный экземпляр должен бы быть размером не меньше лебедя. Увы, это не так. После недолгого совещания принимаем решение: мясо будут есть саибы, а бульон с потрохами достанется шерпам. Анг Ками с этим полностью согласился. И тем не менее, когда через несколько недель произошло роковое событие, его первые слова были:

— Никто не должен трогать этих птиц — я и раньше говорил это!

И я абсолютно убежден, что случившееся у нас в экспедиции он приобщит к историям, которые будет рассказывать у костра в своих будущих странствиях по Гималаям.

Приближается конец апреля. Всего две-три недели остается до начала периода муссонов. За это время обязательно должна быть завершена экспедиционная программа — этого требует неумолимый климат Гималаев. Для нашей научной группы это означает завершение исследования наиболее высокого участка Верхнего Барунского ледника. Отряду альпинистов предстоит выйти на верхнюю оконечность ребра Макалу.

По календарю сейчас пасха. Где-то на тысячи метров ниже базового лагеря распускаются почки на ивах — совсем как у нас дома на окраинах сел. Но на Макалу весной и не пахнет. Наоборот, к пасхальному воскресенью погода резко портится, скальные участки трассы заносит снегом. Свежий снег выпал и в базовом лагере. А погода все ухудшается. Чувствительный авиационный барометр-высотометр непрестанно падает: давление снижается, и это сказывается на состоянии каждого из нас. День за днем ждем, что наконец распогодится, но пока напрасно. Таковы Гималаи.

30 апреля на ребре на высоте 7300 метров оборудован четвертый штурмовой лагерь. Закончив устройство лагеря, группа альпинистов спускается к «тройке», заваленной полуметровым слоем снега. Третий лагерь находится в очень сложном месте — на него постоянно сползают мелкие лавинки, так что палатки приходится постоянно откапывать.

Первомайское утро туманное и снежное. На «тройке» остались только Мило Неуман и Гонза Коуницкий. Пока они стараются уберечь лагерь от завалов снега, остальные спускаются. Ситуация, однако, складывается драматически. В два часа Мило сообщает по радио в базовый лагерь, что за последние полтора часа на «тройку» сошло подряд восемь лавин. Через час сообщение более оптимистическое: кажется, снегопад ослабевает. Однако позднее, к концу дня, положение снова становится критическим: в 17 часов на третий лагерь сошла большая лавина. В 18 часов по радио между базовым лагерем, «тройкой» и «единицей», в которой находится руководитель высотной группы Иван Галфи, происходит разговор. Он был записан на магнитофонную ленту и поныне живо и непосредственно свидетельствует о том, что приходится выносить людям, вступившим в единоборство с жестоким нравом Гималаев.

«Тройка» (у микрофона Мило Неуман): «Только что сошла адская лавина. Она завалила нас и прошла ниже. Палаток не видно. Прорыли ход к «дуге», над ней два с половиной метра снега. Докопались до входа и достали рацию. Будем рыть до ночи — надо открыть «дугу» и «коробочку», чтобы хоть было куда деться…»

Базовый лагерь (доктор Милан Шимунич): «Но, Мило, послушай, уже проясняется: стало видно вершину Шестерки и дует со стороны Эвереста — значит, будет погода. Думаю, снег скоро перестанет…»

«Тройка»: «Черта с два нам это поможет! Палаток нет, забраться некуда. Это во-первых. А во-вторых, при новом вихре со стены свалится следующая порция…»

«Единичка» (Иван Галфи): ««Тройка», слушаем вас!»

«Тройка»: «Иван! Примерно в половине пятого с вершины ребра сошла большая лавина. Нас обоих захватило, я удержался за шнур, крепящий палатку, а Гонза — за палатку. Мы смогли быстро откопать «фиксы» (то есть постоянно натянутые в месте стоянки страховочные канаты) сбоку у «дуги», но, когда мы до них добрались, сошла еще одна лавина. Над «дугой» два с половиной метра снега, сейчас мы прорыли… (Перерыв в связи.) «Единичка», слышите «тройку»?»

«Единичка»: ««Тройку» слышим. Прием…»

«Тройка»: «…да, так мы смогли пробиться к нашей палатке, но она теперь всего сантиметров тридцать высотой, потому что передние опоры сломаны. У центральной опоры (она выдержала) высота семьдесят сантиметров. Сверху два с половиной метра уплотненного снега. Стараемся как-то пролезть внутрь, достать наши спальники. Сейчас прояснилось. Надеемся любым способом добраться вниз — к «коробочке», там хоть сидя переночуем. «Бахан» исчез совсем, не видно также…»

Вечером снова звучит голос Мило Неумана: «В данный момент мы уже в «коробочке». В палатке страшно тесно, голова у нас упирается в потолок, потому что на все здешние вещи мы навалили то, что удалось притащить из сломанной «дуги». Как только вечером начал дуть ветер, пошли мелкие лавинки, так что в «дугу» было забираться рискованно. Сейчас обстановка следующая: палатка шерпов торчит из-под снега всего сантиметров на десять… Как только ночью снова задует, обязательно сойдет еще одна большая лавина — как вчера и сегодня утром. Если ветер будет от стены, сорвет еще одну…»

Ночь. Лежим в палатке. Снег шуршит по смерзшейся парусине. Спать мы не можем, все мысли наши — на «тройке». Утром напряженно ждем. Наконец проходят томительные минуты, и «тройка» выходит на связь. На вопрос, как спали, отвечает усталый голос Мило: «Практически мы вообще не спали. Здесь до того мало места, что все время один сидел, а другой не мог уснуть от напряжения… Но, к нашему удивлению, лавина сошла относительно слабая — она не засыпала всего, что мы успели откопать вчера после той, гигантской,»

«Горы снежного человека»

Жизнь в Больших Гималаях так сложна и многообразна, что нет нужды приукрашивать ее сенсационными вымыслами. Но раз уж я путешествую и работаю в районе Махалангур-Гимал, то есть в «горах большой обезьяны», или «горах снежного человека», как же не упомянуть о йети, царство которого находится здесь. Именно из этой части Гималаев идут известия о его следах, здесь рождается множество вымыслов и небылиц о его существовании.

Редко какое-нибудь открытие в области зоологии привлекало к себе столько внимания и вызывало такое смятение, как одни лишь предположения о существовании снежного человека. Были сказаны тысячи слов, исписаны сотни страниц, и все по одной причине — из-за наличия следов на снегу! Сенсация экстракласс! Неизвестное существо, подобное человеку! Живое промежуточное звено между обезьяной и человеком! А может быть, это люди, покинувшие общество себе подобных, укрывшиеся в горах и утратившие свое человеческое обличье? Примерно в таком духе преподносились сенсационные известия теми, кто, как правило, не видел ни Гималаев, ни тем более следов йети. Погоня за гонорарами и стремление к дешевой популярности были здесь движущей силой в гораздо большей степени, чем поиски точного ответа. Сквозь потоки подобной «информации» трудно пробиться объективным сообщениям, которые гораздо более разумны, а главное, более критичны.

Проблема йети встала еще сто с лишним лет назад, когда Дж. Д. Гукер в своей книге о путешествии по Гималаям (1876 год) привел рассказы местных жителей о волосатых людях, якобы обитающих в диких местах высокогорья. Полковник У. А. Уэддел, автор книги «Among the Himalayas», изданной в 1899 году, видел отпечатки широких ступней, приписываемые им «волосатому человеку», живущему в области вечных льдов. Правда, Уэддел оговаривается, что это мог быть и медведь. В старых архивах Королевского географического общества в Лондоне хранились записки путешественника Г. Дж. Элвиса с упоминаниями о том, что он видел и следы, и того, кто их оставил. Однако оригинал рукописи был утерян. Зато Лондонское зоологическое общество располагает служебными сообщениями, относящимися к 1915 году, от лесничего Дж. Р. О. Чента из Дарджилинга о двуногом существе, покрытом огненно-рыжими волосами, примерно 120 сантиметров роста, которое живет высоко в горах.

После первой мировой войны, когда начались систематические попытки покорения Эвереста и в связи с этим усилился интерес мировой общественности к Гималаям, возрос и поток новых известий. В «джунглях» всех этих сообщений прорубил путь Ральф Иззард, репортер лондонской газеты «Дейли мейл», автор и поныне лучшей книги, посвященной проблеме снежного человека. (Книга издана в переводе на чешский язык.) Иззард упорядочил имевшуюся информацию, ко многим версиям отнесся критически и попытался на основе всего материала сделать объективные выводы. В 1954 году редакция «Дейли мейл» направила в Гималаи специальную группу, в которую вошли и ученые с большим опытом. Однако загадка осталась неразгаданной. Не более успешно закончились и последующие экспедиции, хотя в них принимали участие специалисты с громкими именами. Не нашли и не видели никого — только следы и следы… «Вещественные доказательства» существования йети — скальп и мумифицированная рука — оказались фальшивыми. Реальными были лишь устные рассказы жителей да непонятные следы.

Количество сообщений о виденных следах, приписываемых йети, очень велико, подчас обескураживающе велико. Можно подумать, что их видело большинство экспедиций, направлявшихся в эту высокогорную область. Информация об этих «находках» проникала в популярные статьи, официальные документы экспедиций и научные журналы. Комментарии в зависимости от характера авторов были осторожными и критическими, допускавшими, что эти следы могли оставить какие-то другие животные, но иногда и безоговорочно утвердительными.

Довольно трудно судить о чем-либо, если это что-то видели другие, да к тому же они и сами не могут представить в качестве подтверждения ничего вещественного, не могут ничего исследовать повторно и сопоставить с первыми данными. О том, как могут возникнуть подобные известия о «следах», говорит и опыт нашей собственной экспедиции.

Первое известие о следах на гребне над перевалом Шиптона принес 23 марта Ежи Псотка. Мы тогда стояли лагерем под седловинкой Кеке-Ла, в урочище Мумбук, и носильщики заканчивали переброску последних грузов с перевалочного пункта высоко на перевал. Те из нас, кто не был занят сопровождением носильщиков, разбрелись поблизости. Ясный и легкий морозный день обещал хороший обзор и прекрасные возможности для фотографирования панорам. Попутно можно было провести разведку ближайших четырехтысячников. Ежи и Польда Паленичек, вернувшись с ближайшей вершины, рассказали, что между предвершиной и высшей точкой они напали на следы, которые шли по снежному гребню, уходили вниз к Кеке-Ла и затем исчезали в нагромождении скал. Следы были затверделые и благодаря подтаиванию снега четко выступили на поверхности. Оба сразу же решили, что следы принадлежат кому-нибудь из участников экспедиции. Учитывая, что под влиянием солнца и мороза форма следов изменилась, мы не стали уделять им особого внимания.

В следующий раз следы на снегу увидел геолог Ян Калвода. Это было на склоне одной из пятитысячных вершин над научной базой в Янле. Зверь ступал по мягкому снегу, так что образовались довольно глубокие впадины, но на их дне след лапы отпечатался четко. Гонза зарисовал следы в натуральную величину и сфотографировал их. Они, без сомнения, принадлежали большой кошке. Судя по размерам, это был снежный барс. Однако Анг Намаял, шерпский помощник геолога, осмотрев следы, безапелляционно заявил, что следы оставил йети. Он тут же торжественно сообщил об этом Ангу Ками, который принял его слова за чистую монету и был весьма озадачен, увидев, что я не хочу этому верить. Подобной же была реакция и других шерпов, когда Анг Намаял хвастался своим «открытием» в базовом лагере.

Всякий крупный след на снежном поле для шерпа является неопровержимым доказательством существования йети, и форма следа уже не играет важной роли. Надо сказать, что размер следов зависит не только от состояния снежного покрова и глубины ступания животного, но и от интенсивности солнечных лучей, из-за изменения которой снег то оттаивает, то замерзает. Безусловно, безоговорочная вера шерпов повлияла на тех, кто оповещал весь мир о найденных «следах снежного человека».

Сейчас мы подошли к вопросу о том, на чем основана вера шерпов в существование йети. Ведь шерпы действительно знатоки жизни Гималаев, чутко улавливающие каждое ее проявление. В существовании йети они убеждены полностью и даже различают три разновидности этого существа. Первое из них — drema или telmа, появляясь в какой-нибудь местности, обычно предвещает несчастье. (Согласно работе М. Опитца, тибетское слово dred или его сложное производное dred dmar (сокращенно — drema или telma) означает в своем первоначальном смысле один из подвидов бурого медведя — Ursus arctos isabellinus.) О нем говорится как о двуногом существе с рыжеватой, коричневой или черной шерстью, родственном человеку. Размерами и поведением оно напоминает обезьяну, но в отличие от нее не имеет хвоста, а шерсть у него мохнатая. «Тельмы» — существа общественные и живут группами. Встречу с ними шерпы считают очень плохим предзнаменованием. А еще хуже услышать их голоса и особенно присвист «ке-хии» — он-то и является сигналом несчастья, им они накликают болезнь, бедность, смерть детей и другие ужасные бедствия. Тот, кто услышит этот сигнал, обречен вместе с членами своей семьи на всяческие беды. Но оказывается, сами «тельмы» тоже уязвимы: они страшатся малярии и потому не спускаются ниже верхней границы леса. Однако в давние времена они, бывало, спускались к шерпским селам и изрядно вредили людям. Когда они приближались, шерпы зажигали костры из можжевельника. Почуяв запах дыма, чудовища пугались, что попали в места, пораженные малярией, и поэтому спешили быстро вернуться восвояси.

Другой вид йети— chuty (убийца коров). Синонимом этого слова является выражение p‘yugs tired, которым в Тибете обозначали медведя, то есть убийцу, нападающего на скот. Согласно шерпским легендам, это существо значительно крупнее медведя, шерсть у него черная, коричневая или светло-рыжая. Передвигается оно, как правило, на четырех лапах, но при нападении на овцу или на яка становится на две задние. Несколько поколений назад chuty уничтожали у шерпов целые стада. Они существуют и в наши дни, но стали очень осторожны и пугливы.

Последний, третий, вид йети — mity (грабитель). (Тибетское выражение mi deed или просто mity буквально переводится как «медведь-человек», но оно же используется для обозначения медведя.) Представители этой группы покрыты рыжеватой или совсем светлой шерстью, череп их имеет вытянутую форму, на голове — спадающая на глаза грива. Размерами они не превосходят человека, зато сильнее медведя. Положение тела вертикальное, но ступни повернуты назад, так что следы mity указывают направление, обратное его действительному движению. Шерпы рассказывают, что самки этой разновидности йети обладают столь длинными грудными железами, что касаются ими земли.

Из всех таинственных «человеко-зверей» mity наиболее опасны: они крадут людей, причем мужчин убивают, а женщин, которых они предпочитают своим вислогрудым соплеменницам, утаскивают в недоступные убежища и берут себе в жены. Шерпы утверждают, что они тщательно охраняют похищенных женщин от ревнивой ярости представительниц собственного рода.

Мой шерпский друг Анг Ками родом из Кхумджанга, где в местном монастыре хранится один из трех существующих мнимых скальпов йети. Следовательно, родина Анга Ками — центр особого почитания этих таинственных существ. В разговоре с ним я не раз пытаюсь завести об этом речь. Но Анг Ками, обычно такой словоохотливый, отделывается несколькими фразами и старается поскорее перейти на другую тему. Лишь заявление Анга Намаяла о появлении свежих следов развязывает ему язык. Он явно хочет дать понять, что не Ангу Намаяла, а ему, уроженцу Кхумджанга, известно о снежном человеке намного больше других. На следующий вечер, когда мы с ним сидим вдвоем в Янле, он сам начинает рассказывать истории о йети.

Перед наступлением сумерек впервые после целой вереницы хмурых дней с мокрым снегом и ледяной крупой начало проясняться. Видимо, это связано с тем, что луна скоро войдет в свою полную фазу. Уже и сейчас она освещает снег и лед на вершинах гор голубоватым светом. Заметно подмерзает, и, если бы не возможность греть ноги у дымящихся стволов рододендрона и тлеющих вокруг них углей, сохраняющих горячим чай в котелке, мы давно уже спасались бы от холода в спальных мешках. На коленях под пуховой курткой я прячу от холода кассетный магнитофон — его батарейки при температуре ниже нуля очень быстро садятся, а сегодня он мне нужен, как никогда: хочу записать каждое слово, произнесенное Ангом Ками. Неповторимые минуты! Наверное, луна и сверкающие в ее свете горы завораживают рассказчика, и он не обращает внимания ни на позднее время, ни на холод, ни, к счастью, на микрофон, который я будто бы случайно держу в руках.

«Саб, если я видел только следы йети, то мой дядя знает старых людей, которые с ним встречались. Как только закончится экспедиция, поедем вместе к нам в Кхумджанг и найдем этих людей. Они вам подтвердят все, что я сейчас расскажу».

Дед Анга Ками пас скот в горах, когда на него напала стая йети. Вместе с другими пастухами он успел укрыться в пастушьей хижине, сложенной из тяжелых камней. Йети заглядывали в щели, страшно кривляясь, и пытались просунуть внутрь свои уродливые когти. Положение стало критическим, когда нападающие обнаружили в кровле отверстие для дыма и готовились проникнуть через пего в хижину. Но пастухи вовремя вспомнили о спасительном средстве: они быстро развели костер и побросали в него все, что могло гореть и дымить. Едва не задохнувшись, йети были вынуждены ретироваться не солоно хлебавши…

Как-то раз один из йети утащил с пастбища молодую женщину из Кхумджанга. Это была красавица, известная в целой округе. Через три года ей удалось бежать и вернуться к своим. Но в селении никто ее не узнал: она покрылась грубой шерстью, а череп у нее удлинился, как у настоящего снежного человека.

Гораздо более сложным путем вернулась в общество людей другая украденная шерпская девушка. Йети бдительно стерег ее в течение нескольких лет. Она стала матерью. Время шло, и надежда бежать казалась все более несбыточной. Наконец она решилась прибегнуть к хитрости. Достала из тайника в пещере тибетские сапоги из кожи яка. Она хранила их как память о лучших днях жизни в родной деревне. Давно не надевала она на ноги обуви, и йети сразу же обратил внимание на перемену в ее облике. Сапоги очень ему понравились, и он изъявил желание иметь такие же. А она так расхваливала их достоинства, что йети, не в силах бороться с соблазном, стал просить сшить сапоги и ему, на что женщина ответила:

— Я бы с радостью, но мне нужна шкура яка…

На следующий же день йети поспешил на пастбище, где забил крупного яка. Окровавленную шкуру он принес в пещеру. Это была минута, которой и ждала женщина. Она сняла мерку и начала быстро шить сапоги. Шила всю ночь при свете луны, не отдыхая ни минуты. Утром, когда йети проснулся, она подала ему сапоги, а сердце ее замирало.

— Примерь их сейчас же, — попросила она.

Он натянул сапоги и стал гордо в них расхаживать. Взошло солнце, наступил жаркий день. Свежая шкура быстро высыхала, и сапоги начали сильно жать.

— Посиди спокойно на солнышке и будь терпелив. Как только шкура высохнет, сапоги сядут по ноге.

Очень скоро боль стала невыносимой. Йети пытался снять сапоги, но безуспешно. Он вопил от боли и умолял жену помочь. Она же спокойно собрала свои пожитки и, пользуясь тем, что йети не мог сдвинуться с места, благополучно добралась до родного селения…

Следующая история, рассказанная Антом Ками, объясняет, почему йети прежде были гораздо многочисленнее, чем теперь. Одно время снежные люди так расплодились, что их стаи спускались с гор к деревням, уничтожали посевы, убивали скот, нападали на всех, кто отваживался выйти за пределы деревни. Шерпам грозил голод. Люди долго думали, как прогнать пришельцев. Вступить с ними в открытую схватку никто не решался. Наконец было найдено решение — поразить йети в наиболее уязвимое место, а этим местом было их стремление сравняться с людьми и во всем на них походить.

Началась тщательная подготовка «кампании». В каждом доме приготовили как можно больше чанга — алкогольного напитка из перебродившего проса — и наполнили им деревянные сосуды, так называемые тхека. В другие такие же сосуды налили чистой воды. Из дерева вырезали точные копии кукри — широких кривых ножей, оружия, с которым никогда не расстается горский крестьянин.

Во второй половине дня шумная толпа вышла из деревни. С ближайших скальных утесов йети наблюдали за дикой оргией. Однако крестьяне пили из сосудов, наполненных водой, и лишь прикидывались пьяными. Когда «разгул» достиг своего апогея, его участники вытащили деревянные ножи и стали рубить друг друга по голове, пока все не свалились на землю.

В темноте мнимые убитые тихо уползли домой, оставив на месте «оргии» сосуды с настоящим чангом и настоящие ножи кукри. Как только рассвело, йети слезли со скал и начали пить. Чанг им понравился, и скоро они опьянели. Потом взялись за ножи и стали рубить друг друга, как шерпы. Скоро последний из них упал в кровавое месиво. Крестьяне радовались, что надолго обрели покой. Но они ошиблись: одна из йети была в ожидании потомства и потому не принимала участия ни в попойке, ни в побоище. Все современные йети — ее потомки.

История эта весьма популярна среди шерпов. Ее знают все наши местные помощники, будь то жители Намче-Базара, Тхаме или других поселений. Кроме устных преданий сюжет этот отражен н в старых шерпских рукописях. М. Опитц (о его заслуживающих внимания публикациях шерпских документов мы уже говорили) опубликовал перевод рукописи Сатак Лунгминг, составленной настоятелем монастыря Серло Седхуп. Рукопись кроме сведений о существовании и повадках снежного человека содержит историю, очень близкую к той, что рассказал мне Анг Ками…

Какие же еще черты приписываются йети в шерпских преданиях? И есть ли все-таки на свете подобные существа? Шерпы считают, что они наделены разумом и близки к людям своими повадками и способностями. Обладают памятью, понимают человеческую речь, между собой говорят на своем языке. Способны любить, ненавидеть, ревновать, быть застенчивыми. Боятся малярии, а значит, смертны. Пытаются действовать как люди, хотят быть на них похожими. Для шерпов это доказательство того, что йети в своем развитии близки к человеку. Однако же стремление наделенных разумом существ во всем слепо подражать людям говорит об их примитивности. Противопоставляя себя людям, они всегда проигрывают. Но при всей своей враждебности к роду человеческому на сознательную месть они не способны.

Йети не обладают сверхъестественной властью над человеком. Исключение составляют telmа, которые способны наслать болезнь, смерть и любые иные беды. Нельзя однозначно отнести их к представителям нечистой силы, духам или демонам. Но для шерпов они и не разновидность медведя, хотя внешне на него похожи. Наружностью напоминающие зверя, обладающие как демоническими, так и человеческими чертами, они, в представлении шерпов, реально существующие обитатели гор.

М. Опитц, имевший больше возможностей, чем я, изучить взгляды шерпов на снежного человека, пришел к выводу, который ясно и просто раскрывает суть проблемы:

«Один из хорошо осведомленных шерпов на мой вопрос, почему ни один из его ныне живущих соплеменников не говорит о своей встрече с йети, а лишь о встречах с ними людей прошлых поколений, ответил так:

— Йети живет, но мы его не видим. Можем его чувствовать, но никогда не можем к нему притронуться.

Не звучит ли в этом ответе признание невозможности обнаружить таинственное существо в реальном мире?»

Сегодня йети стали даже предметом торговли. Невероятно, по факт, что непальские авиалинии предлагают вам свои услуги через посредство «Йети»-сервиса, в магазинах продается виски «Йети», а дорогое ночное заведение в Катманду известно как бар «Йети» Но гораздо больше меня поражает тон, которым Анг Ками объявляет о возможности увидеть скальп йети, хранящийся в монастыре Кхумджанга. Двадцать лет назад это представляло бы трудную проблему. Сегодня же Анг Ками мне говорит:

— Конечно, за десять рупий его показывают всем туристам.

И затем он добавляет:

— Саб, за пятнадцать или двадцать рупий вы можете его и на голову надеть…

В ледовом сердце Махалангур-Гимала

Нашу научную программу должно завершить исследование верхней части Верхнего Бару некого ледника. Там закончится непрерывная цепь исследований, начавшихся в самых низких точках Непала и шаг за шагом поднимавшихся все выше, к главному хребту Больших Гималаев, к порогу Тибета. Это, если можно так выразиться, официальное обоснование данной, части программы. Но есть и иные, невысказанные побуждения, толкающие нас вперед и вверх. Мы с Гонзой Калводой никогда не говорим о них вслух, хотя оба задолго до отъезда из дома старались предугадать каждый наш шаг. Наверное, оба мы чувствовали одно и то же. Говоря откровенно, нами владело стремление к неизведанному, мечта посетить и познать эту единственную в своем роде область, затерянную между высочайшими вершинами мира, куда до сих пор удалось проникнуть лишь немногим избранным.

Старая пословица «В тихом омуте черти водятся» применима и к Гималаям. В самом деле, дикая и недоступная область Верхнего Барунского ледника, расположенная всего в нескольких километрах от «третьего полюса планеты», долгое время остававшаяся непознанной, стала точкой, куда устремились самые страстные помыслы альпинистов всего мира. Но пока еще нетрудно сосчитать следы тех, кто сумел побывать здесь. Среди первых были два гиганта в истории освоения Гималаев — Эдмунд Хиллари и Эрик Шиптон. Они увидели Верхний Барунский ледник в 1951 году с шеститысячной высоты седла над ледником Хонгу (Хунко).

«Перед нами открылся грандиозный просвет между горами. В нем к востоку и югу вздымались один за другим великолепные заснеженные пики, простирались ледники, и все это было увенчано вершиной Макалу. Под ее обрывистым западным склоном располагается ледник Барун. Шиптон и я были первыми европейцами, которые увидели эту фантастическую феерию. Нехватка продовольствия вынудила нас возвратиться…»

Через год Хиллари был снова здесь вместе с Шиптоном, Эвансом и Лоу. Преодолев ледник Хонгу, они достигли Верхнего Барунского ледника и были заворожены видом мощной ледяной пирамиды, которую до тех пор обозначали как пик «номер 39». Они назвали ее Барунтсе («тсе» по-тибетски означает «вершина»), «Она одна стоила бы специальной экспедиции», — говорил потом Лоу. Наступил май 1953 года, и Хиллари с Тенсингом ступили на вершину Эвереста. В эти минуты Хиллари взглянул на юго-восток, чтобы представить себе возможность подъема на другой исполин — Макалу, и позднее написал об этом так: «Между Макалу и тем местом, где я стоял, лежала полоса абсолютно неизвестной земли — лабиринт гор, ждущий своих исследователей».

В этот лабиринт в 1957 году Хиллари повел новозеландскую экспедицию. Она прошла вдоль и поперек всю область, поднялась на несколько вершин (в том числе на Барунтсе) и предприняла попытку подняться на Макалу. Дальнейшую инициативу в исследовании этой области проявили французы. Осенью 1954 года их экспедиция готовилась к восхождению на Макалу. Пройдя по леднику до его верхнего участка, альпинисты поднялись на несколько седловин и вершин и весной 1955 года взяли главный пик Макалу. Некоторые члены этой экспедиции, включая геологов Р. Борде и А. Латреля, повторили путь в область питания Верхнего Барунского ледника. Следующие экспедиции на Макалу (вторая французская, японская и югославская) все свое внимание сосредоточили на восхождении, гак что Верхний Барунский ледник по существу оставался вне поля зрения.

У нас был строго определенный план: подниматься вверх по Верхнему Барунскому леднику под северо-западную стену Макалу и гам, на месте первого высотного лагеря обеих французских экспедиций, организовать нашу четвертую научную базу. Оттуда должен быть проделан ряд радиальных маршрутов, охватывающих верхнюю часть долины. Для нас было бы выгоднее перебраться выше и заложить еще один лагерь, но это оказалось трудноосуществимым. На юго-западном ребре в эти же дни идет напряженная работа, каждая пара шерпских рук ценится там на вес золота, и для переноски снаряжения к «единичке» мобилизуется нередко и помощник повара. Нам приходится рассчитывать на собственные силы, так что для устройства нашей базы потребуется несколько дней. Надо тщательно взвесить каждый предмет, учесть каждый килограмм, который мы понесем на себе.

Гонза Калвода грустен. Надо же, чтобы на этой завершающей стадии работ у него разболелся зуб, да так, что доктор Мирек Вольф должен сначала лечить тяжелое нагноение десны, прежде чем сможет приступить к удалению зуба. Несколько раз откладываем выход, так как Гонза все еще не в порядке. А пока его шерпский помощник Анг Намаял уходит на ребро, чтобы подменить Лхакпу, у которого на больших высотах начинается непрекращающееся расстройство желудка. Тридцатисемилетний Анг Намаял — самый старший по возрасту шерп в экспедиции. Это сразу заметно — не по внешности, а по его отношению к участию в экспедиции. Коротко говоря, он — представитель старой школы самоотверженных шерпов, таких, каких знала классическая история альпинизма. Спокойный, очень внимательный, с большой ответственностью относящийся ко всему, что делает, он никогда не проявляет даже признака усталости или сомнения. Знает только один ответ: «Yes, sir». В сравнении с ним мой помощник Анг Ками, при всех его неоспоримых достоинствах, выглядит словно болтливый мальчишка в школьном походе.

Наконец покидаем базовый лагерь. Поначалу двигаемся той же тропой, что ведет к нашей «единичке». Но уже через час направление подъема изменяется. Еще отрезок пути можем идти по боковой морене, на которой французы оставили выложенные из камней гурии, фиксировавшие их путь. Однако далее эти следы исчезают — все сгладил в своем движении ледник. Вступаем в мир, вся жизнь которого подчинена законам эрозии. Все силы, ее вызывающие, объединились здесь в совместном действии. Повсюду вокруг нас каменные осыпи, остатки того, что когда-то формировало покров Больших Гималаев.

Через запутанный лабиринт трещин и сбросов подходим к восточному краю ледника. Верхний горизонт погребенной морены высоко над нами напоминает о размерах максимального оледенения в прошлые геологические периоды. Если над нашим базовым лагерем эта старая морена избежала разрушения и даже, наоборот, частично скреплена дерном, а местами и стелющимися кустами рододендронов, то здесь Верхний Барунский ледник неустанно шлифует и подрезает ее основание, так что обнажаются все новые и новые профили стометровых склонов. Очень трудно без точных отметок, которые могут быть отправной точкой для сравнения, определить высоту обнажений древней морены. Но в конце концов не столь важно, будет это сто двадцать или сто пятьдесят метров. Существенно то, что это почти отвесная стена рыхлой породы, и достаточно порыва ветра, сдвига ледника или сильного солнечного прогревания, чтобы она пришла в движение, подчиняясь законам гравитации. Каждый шаг здесь сопровождается риском. Каждые несколько минут что-нибудь происходит. Иногда небольшой камень, сброшенный ветром, вызывает целый камнепад. Или срывается и летит вниз огромный блок — скачет, грохочет, как бомба, и своими осколками вызывает новую волну камнепада.

Стараемся себе представить, как вел бы себя в этом маршруте Анг Намаял. Наверняка у него была бы своя точка зрения, своя тактика. Он бы точно знал, куда двигаться. Анг Ками озадачен и, когда мы пытаемся определить, куда идти дальше, мнется и говорит каждый раз одно и то же: «Пойду за вами! Пойду так, как идете вы!» Уроженец Гималаев, с детства привыкший видеть Ама-Даблам и другие троны шерпских богов, полностью доверяет свою судьбу саибам из Средней Европы. А когда, преодолев один весьма небезопасный отрезок пути, мы присели отдохнуть за упавшим скальным блоком, детские глаза Анга Ками полны страха.

Под северо-западной стеной Макалу, в шести километрах по прямой от своего окончания, Верхний Барунский ледник принимает в себя с востока ледник Чаго. В остром углу стыка оба ледниковых языка образовали в плейстоцене мощный моренный мыс с относительно широкой, хорошо сохранившейся со всех сторон поднятой поверхностью. Этот островок спокойствия среди бушующего каменного моря, где постоянно надо быть настороже, кажется нам санаторием для нервнобольных. Здесь место первого французского штурмового лагеря (5400 метров), которое руководитель экспедиции охарактеризовал следующими словами:

«При организации первого лагеря мы использовали очень удобное место в этом безлюдном ландшафте, единственное место, где природа оказалась ласковой: на поверхности моренного вала образовался слабоволнистый рельеф с участками земли и песка, на которых сохранилось несколько клочков сухого мха».

При нашем приходе возле остатков прошлогодней растительности ярко «цвели» груды жестянок — от газовых баллончиков до банок из-под консервированных деликатесов, в том числе и советских крабов. От французских палаток остались дюралевые колышки, а от шерпских временных укрытий — стенки из камней, между которыми приютились кустики поблекших прошлогодних эдельвейсов.

Ставим две палатки — нашу и шерпов. Третья, рабочая палатка осталась в базовом лагере — мы и так немало ломали голову над тем, как свести груз до минимума. Всего в нескольких шагах от палаток стоит гурий, и отсюда открывается хороший обзор, но все соотношения смещены перспективой и не поддаются точному определению. Глубоко под нами — Верхний Барунский ледник, большей частью перекрытый осыпью. Лед обнажен лишь на отвесных стенках трещин и разломов, мерцающих вдали слегка затуманенным серебряным блеском.

Вокруг — ледяные вершины, над которыми на юго-востоке господствует расчлененный пик номер четыре. Нагромождение льда и скал соединяет его с пирамидой Барунтсе. Острые скальные формы кажутся нам не совсем гималайскими, скорее они напоминают увеличенные Альпы. Видимо, и французы воспринимали их так же, когда давали им имена на альпийский манер — Супер-Экрин и Супер-Триоле. Каждый такой пик в Европе был бы величайшей достопримечательностью, а здесь это всего лишь безымянная высота.

К северу от Барунтсе виден изгиб долины у ледяного шлема Чо-Полу, который теряется на фоне вершин Эвереста, Лхотсе и Лхотсе-Шар. Это поистине центр области, ледовое сердце Махалангур-Гимала, гор Снежного Человека.

Весь горизонт на юго-востоке занят массивом Макалу. Хотя между нами и завораживающими скальными стенами лежит язык ледника Чаго, расстояние не настолько велико, чтобы была видна главная вершина великана Макалу. Западная стена Макалу увенчана вершинами Близнецы — так назвал их в своей книге Жан Франк, и это название прочно вошло в жизнь. Франк сравнивает Близнецов с двуглавым Монбланом. От них вздымается вверх острый каменный нож — ребро, взятое второй французской экспедицией в 1972 году. С запада Макалу почти всегда как бы курится. «Французское» ребро часто бывает рубежом между ясным днем и областью тумана, что еще более подчеркивает его элегантный силуэт.

Если посмотреть из нашего лагеря на северо-восток, в сторону хребтов, граничащих с Тибетом, можно видеть над ледником Чаго седло Макалу-Ла, боковую вершину Макалу II (или Канчхунгтсе, 7640 метров) и нижнюю часть трассы восхождения первой французской экспедиции на Макалу в 1955 году. Ледник Чаго — одна из наших ближайших целей. Его ледопад кажется чуть ли не в пределах досягаемости, и сразу же за ним— пограничный гребень. Однако за ледопадом находится обширный цирк, где французы перед штурмом склонов Макалу II должны были поставить еще два промежуточных лагеря.

Под внушительными ледяными башнями ледопада Чаго обнаруживаем несколько полузамерзших озерков и между ними — прекрасную каменную пирамиду, принесенную ледником вместе с другими обломками откуда-то сверху. Но этот камень особый. Его расцветка играет всеми цветами радуги, и на скупом фоне высокогорья он кажется нам своеобразным символом — символом нашей работы, наших совместных усилий в познании живой и неживой природы.

Вечера в Верхнем Варуне ясные, но часто мы с беспокойством наблюдаем, как внизу, над базовым лагерем, сгущается облачность. На нашей же высоте по вечерам небо, как правило, чистое, только над Лхотсе и Эверестом иногда висят черные тучи — словно дымятся сопки. Вначале мы пугались, что наступает ухудшение погоды, но затем привыкли. Дымило и вечером, накануне нашего подъема к истоку Верхнего Варуна. Но уже на рассвете небо очистилось и обещало хорошую погоду.

Это утро — счастливое. Первая же попытка удачна: в ловушке, установленной в нескольких метрах от палатки, — высокогорная полевка. Это наша самая «высотная» добыча из мелких грызунов. На таких высотах до сих пор вообще поймано очень мало экземпляров, и для науки каждый новый — на вес золота. Отмечаем удачу крепким кофе и консервированными сосисками. С восходом солнца двигаемся к северу по «живым» осыпным склонам. Бесконечные осыпи и мощные поперечные хребты затрудняют ориентирование, замедляют темп нашей нетерпеливой группы. Зато мы вознаграждены панорамой противоположной стороны долины с доминирующей над ней вершиной Барунтее и ее боковыми ледопадами. На уровне пика Чо-Полу долина изгибается к северо-востоку. Перед нами открывается основной ледниковый поток, перекрытый осыпями. Ледовая масса изборождена трещинами, ощетинилась башенками и пирамидами «ледяных грешников» (nive penitente). Спускаемся с бокового гребня до уровня ледника. Отсюда, в просвете между вершиной Чо-Полу и безымянной горой высотой 7502 метра, открывается вид на близкий Лхотсе-Шар (8383 метра). Вид его южных склонов настолько фантастичен, что трудно поверить в их реальность.

Истоки Верхнего Бару некого ледника рассечены скальным гребнем. Он-то и является нашей целью, так как с него, видимо, открывается обзор всей области. На первом плане над хаотическими нагромождениями морен с осыпями вздымаются сильно выветренные скалистые утесы. Ветер бьет в них, зловеще завывая, напор его так могуч, что кажется невероятным, как оторвавшиеся блоки могут преодолевать его в своем падении. Отдохнув, оставляем в надежном месте часть продуктов и тяжелую 35-миллиметровую камеру Петра Сиротека — он присоединился к нам сегодня.

Двигаемся дальше по гребню. Осыпи чередуются с заснеженными скалами. Кажется, что вершина совсем рядом, но пока это лишь очередное повышение, за которым снова подъем. На одном уровне с нами планирует желтозобая галка, не оставляя нас даже на высоте 6000 метров. И это не единственный посланец жизни: на заснеженном гребне мы находим следы высокогорных полевок; они видны на протяжении нескольких десятков метров, а затем исчезают на склоне. Это не ошибка, не наваждение. Я хорошо знаю эти следы: в районе базового лагеря их цепочка бывала точно такой же и заканчивалась обычно у взведенной ловушки. Однако здесь, на шестикилометровой высоте, где только скалы, снег и лед, это для нас полная неожиданность.

Наконец последнее усилие — и мы на гребне. Дальше подъема нет. Сравнение с двускатной крышей, пожалуй, подошло бы здесь больше всего. Под нашими ногами на обе стороны круто падают склоны далеко к леднику. Насколько протянулся этот гребень? Под неистовым ветром, дующим прямо в лицо, он кажется бесконечным. Но внезапно оказывается, что ступать больше некуда: перед нами примерно в десяти — пятнадцати метрах нагромождение покрытых снегом скал с каменным гурием. Это точка 6140 метров. Двадцать лет назад здесь стоял Хиллари, и его, как и нас в эти минуты, привел в восторг открывшийся перед ним вид. Вся высочайшая часть мира — от Эвереста до Макалу — видна отсюда. Открывается новая панорама Тибетской стороны, и, не будь мы связаны временем, могли бы дойти и туда. Глубоко внизу белеет наивысшая часть Верхнего Барунского ледника. Отсюда это ровная, освещенная солнцем поверхность, пронизанная черными жилами трещин. Где-то там Хиллари боролся за жизнь Мак-Фарлана, и битва едва не кончилась поражением.

Быстро, пока позволяет погода, ухудшающаяся с каждой минутой, фотографируем панораму и добавляем камней к гурию, сложенному, очевидно, новозеландской экспедицией. Морозные вихри, от которых стынут руки и ноги, вынуждают нас покинуть вершину, вспоминая о которой Хиллари спустя год после взятия Эвереста сказал: «То, что я увидел оттуда, превзошло все наши ожидания…»

Спускаемся и повторяем вопрос, которым Хиллари заканчивает повесть об исследовании Баруна: «Вернемся ли когда-нибудь сюда?» Очень хотелось бы вместе с ним ответить: «Верим, что да!»

Высотные рекорды

Понятие рекорда, к которому нас давно уже приобщила спортивная печать, неведомо науке. И потому я прошу извинения, что так назвал эту главу — ведь в ней пойдет речь не столько об альпинистских успехах, сколько о зоологии, об исследовании животного мира на максимальных высотах над уровнем моря. И все же мне кажется, что слово «рекорд» в данном случае допустимо.

При оценке научных результатов нельзя не учитывать авторский приоритет и не отдать дани оригинальному решению проблемы. Так, приоритет в изучении жизни высокогорья в Гималаях принадлежит немецким ученым, братьям Шлагинтвейт, которые являются выдающимися фигурами времен первоначального освоения азиатского высокогорья. Поистине неистовая энергия этих юношей (Адольфу, Герману и Роберту было во время их великих путешествий от 21 года до 26 лет) помогла им 120 лет назад пройти тысячи километров по горным тропам Тибета, Сиккима, Непала и Гахрвала и поставить неофициальный спортивный рекорд, когда в 1855 году они достигли высоты 6785 метров. Но самым замечательным было то горение, с которым молодые люди занимались исследованиями в области географии, метеорологии, гляциологии, ботаники и зоологии. Результатом их четырехлетних походов были 800 топографических схем и более 15 тысяч различных экспонатов. Ими был написан весьма компетентный труд «О границах распространения животных на максимальных высотах и влияние высоты на человека». Исследовательская деятельность Шлагинтвейтов была прервана насильственной смертью Адольфа. Он погиб не на горной тропе, а от руки палача: возбудив своей работой подозрение в шпионаже, А. Шлагинтвейт был арестован, заключен в тюрьму и казнен в Кашгаре.

Следующее поколение природоведов не ставило своей прямой задачей установление верхней границы жизни, но каждое новое исследование приближало к решению этой проблемы. Индийский энтомолог М. С. Мани в 1962 году опубликовал таблицу наибольших абсолютных высот, на которых были найдены те или иные насекомые и другие членистоногие, весьма сходную с таблицей спортивных рекордов. Показательно и то, что в течение последующих шести лет таблица устарела и уже в 1968 году была опубликована в новой редакции, значительно дополненная. Это говорит о том, как быстро шло исследование, дававшее все новые сведения о границах высотного распространения отдельных групп членистоногих.

В настоящее время наука располагает результатами многих наблюдений, сделанных и в других высокогорных областях мира. Сравнительный анализ всех данных позволяет сделать некоторые общие выводы. В первую очередь о том, что с увеличением высоты над уровнем моря быстро сокращается количество видов в отдельных группах животных (однако это нисколько не касается числа особей, принадлежащих к этим видам). Сокращение обусловлено целым рядом местных факторов, как, например, разницей в экспозиции гор. При сравнении данных, полученных в высокогорных районах с различными палеогеографическими условиями, довольно четко выявляется то обстоятельство, что отдельные группы животных, приспособившиеся к постоянному обитанию в высокогорной среде (в так называемых гипсобиотах), достигают больших высот над уровнем моря в горах третичного возраста, нежели в геологически более древних областях, и что жизнь их более разнообразна в обширных горных комплексах, чем в изолированных массивах. Бесспорное и безусловное первенство в этом принадлежит Гималаям.

Все сказанное относится и к формам насекомых, постоянно обитающих в высокогорье. Жизнь их сосредоточена в мелких пустотах под камнями или в скальных щелях. Конечно, высоко над ледниками часто можно наблюдать и летающих насекомых из более низких горных поясов: воздушные потоки занесли их так высоко, что вернуться обратно они уже не могут. Так, например, в верхней части долины Верхнего Барунского ледника, на высоте 6050 метров я сам собирал на снегу занесенных туда ветром комаров. А за шесть лет до этого на леднике под Тиричмиром (6000 метров) я в подобной ситуации увидел бабочку-крапивницу.

Гораздо сложнее определить верхнюю границу возможного существования позвоночных. Для птиц в этом случае основой могла бы послужить высота нормального гнездования, но найти гнездо зачастую труднее, чем отыскать иголку в стоге сена. Пока мы можем только констатировать, что в Гималаях в пределах альпийского пояса (то есть над верхней границей леса — 3900 метров) обитают 39 видов пернатых. Многие из них нам хорошо известны и встречаются в наших широтах, например галка желтозобая, большой ворон, горихвостка домашняя, крапивник обыкновенный, завирушка, пищуха скальная, а из хищных — пустельга обыкновенная и орел скальный.

Птиц можно встретить на таких высотах, где жизнь вообще невозможна. О пернатых, посещавших базовый лагерь, я уже писал. На четвертой научной базе, на высоте 5400 метров, у впадения ледника Чаго в Барунскую долину, меня развеселила скальная пищуха. Совсем как некогда в Низких Татрах, где эта птичка, похожая па большую пеструю бабочку, регулярно прилетала на подоконник моего окна в мансарде.

Во время нашего подъема по скальному гребню в верхнюю часть долины Верхнего Барунского ледника мы временно оставили в одном месте часть груза, среди которого находились и продукты — коробка сардин и соленое печенье в пакете из фольги. Было это на высоте 6000 метров. Стоило нам отойти, как галки тут же набросились на печенье, оставив нам лишь фольгу. Кинооператор снял впечатляющие кадры галок, парящих при шквальном ветре, даже в третьем лагере, на высоте 6700 метров. И все же это еще не предельный рекорд высоты для птиц. В литературе описаны перелеты через главный Гималайский хребет. Альпинисты, штурмовавшие Эверест, были поражены, когда в лагере на Южном седле (высота 7986 метров) появились птицы, хотя это место принято считать самым пустынным на Земле.

Тяжелые условия обитания делают из крупных высокогорных млекопитающих самых больших бродяг. К постоянной перемене места их вынуждает прежде всего недостаток пищи в высокогорье, особенно если речь идет о жвачных животных (например, о горале, таре, бхарале) — живой добыче хищников (барса). К ним можно отнести многое из того, что сказано о птицах.

Более точную информацию о высотной дифференциации нам помогает получить отлов мелких млекопитающих, особенно насекомоядных, грызунов и пищух, которые довольно четко отражают характер определенного биотопа. Судя по литературным источникам, первенство в этом отношении принадлежит суркам, обнаруженным на высоте 5500 метров, пищухам из рода Ochotona (до 5300 метров) и полевкам из рода Pitymys (на восточных склонах Эвереста — до 5180 метров). Наши наблюдения в долине Верхнего Барунского ледника и добытые там трофеи оказались поистине рекордными, особенно следы высокогорных полевок на высоте 6000 метров и поимка этого зверька на высоте 5400 метров. Предельная высота, на которой мне удалось поймать пищуху, всего лишь на полсотни метров не дотянула до шести тысяч. Это было около первого штурмового лагеря нашей экспедиции. Начало этой истории было интригующим.

…Однажды в первой половине апреля, когда уже начался штурм юго-западного ребра Макалу и была полностью организована «единичка», ее временные обитатели дополнили один из радиосеансов интересным сообщением.

— Доброе утро, как спали?

— В общем хорошо, только ночью было холодновато, а утром странные следы…

— Не был ли это йети?

— Кажется, нет, для йети следы чересчур деликатные.

— Ну если деликатные, то это наверняка молоденькая йети. Не забудьте ее поприветствовать…

Так родилась наша собственная легенда о йети, постоянной обитательнице «единички». О ней ходили всяческие разговоры, но никто, естественно, ее не видел. Конечно, особого значения услышанному по радио никто не придал, поскольку таких розыгрышей наша радиостанция выдала в эфир уже немало. Но вот как-то в «единичке» ночевал в полном одиночестве Зденек Брабец. Таинственная незнакомка была, видимо, обманута тишиной и стала менее осмотрительной. И тут-то Зденек встретился с ней, если можно так выразиться, лицом к лицу… Последовавшее за этим сообщение по радио было настолько конкретным и убедительным, что я сразу же по возвращении с истоков Верхнего Барунского ледника поспешил к нашей «единичке»…

К западу от основания ребра стоят две скальные башни. С трех сторон их обтекает ледник, формирующийся на юго-западной стене Макалу. С четвертой стороны зияет пропасть глубиной более 1000 метров. Передняя башня довольно тонкая и заостренная, задняя — более мощная и высокая, с тупым верхом, покрытым осыпью. Здесь, на высоте 5950 метров, стоит наш первый штурмовой лагерь — «единичка». Скальные башни похожи на крепостные укрепления неприступного средневекового замка. Их надо брать штурмом в тысячу метров по вертикали.

Первая часть подъема проходит по башне, ближней к леднику. Примерно на половине ее высоты начинается траверс своеобразной скальной трубы. По ней нужно подняться к седлу между обеими башнями — но как? Внизу, у начала подъема, укреплена солидная эмалированная табличка с надписью: «Вход в трубу и подъем по ней строго воспрещается!» Не знаю, какой трубе в Чехословакии принадлежала эта табличка, но подобная шутка — наглядное доказательство того, что большая высота над уровнем моря вовсе не притупляет чувство юмора. Табличка особенно нравится шерпам, которые никогда не забывают, проходя мимо, старательно очистить ее от снега. Видимо, они принимают ее за некое европейское подобие их священных флажков.

Подъем по обрывистым и гладким скальным плитам над трубой выводит прямо на небольшую, покрытую щебнем плоскость, на которой стоят палатки «единички». Нигде ни следа высших растений, только лед и скалы с пятнами лишайников, единственного проявления жизни. Может ли тут вообще существовать пищуха? Не является ли упомянутая «молоденькая йети» лишь плодом воображения радиошутников?

«Единичка» пуста, ее сторож — ворон неохотно отлетает при нашем появлении. По состоянию лагеря видно, что штурм вершины происходит уже где-то в верхней части ребра. Значение «единички» явно уже не то, она стала лишь транзитным пунктом, и недалек день, когда она будет ликвидирована. Такое впечатление больше всего создается состоянием самого крупного «объекта» лагеря — типовой палатки «бедуин». Словно последний ее обитатель наскоро собрался и покинул ее, оставив после себя кучу ненужных вещей.

Между разбросанными предметами снаряжения — обрывки газетной бумаги. Это остаток газет с датой нашего вылета из Праги! Есть в них и информация о нашей экспедиции, полная громких слов о геройстве. Сглаженный стандартный журналистский стиль, воспринимаемый читателями в утреннем трамвае или дома, за вечерним кофе, как нечто привычное и само собой разумеющееся, здесь, в контрасте с гималайской действительностью, вызывает невольную усмешку.

Среди хаоса, царящего внутри палатки, меня в первую очередь интересует радиопередатчик и состояние его батарей. Признаюсь, я ожидал большего от осмотра передней части палатки — «сеней», где помещается лагерная кухня. На плитке — котелок с остатками горохового супа, вокруг стоят миски, так, как их оставили последние обитатели. В банке с недоеденным компотом вместо жидкости — ледяное «сало». Вход нельзя закрыть на «молнию», потому что ветер нанес сюда целый сугроб снега. Поверхность его ничем не нарушена, ничто не говорит о том, чтобы среди остатков еды хозяйничала пищуха.

Перед палаткой сложена из камней низкая стенка — для защиты от напора ветра. Около нее несколько картонных коробок с продуктами, не поместившихся в палатке. Внимание! К одной из коробок ведут следы, а внутри… визитная карточка! Помет пищухи, похожий на горошины, и отметины ее зубов на разорванной обертке от шоколада. Итак, все-таки!

Выглядит все это весьма обнадеживающе. Можно ожидать и прямой встречи с пищухой, которая и происходит буквально через несколько минут после того, как я разместился в одной из штурмовых палаток — «дуге». Надо же, чтобы как раз в этот момент я оказался «не у дел», а просто шел к краю нашего пятачка отдать дань физиологической потребности и заодно взглянуть на уходящие вниз склоны! Ружье, конечно, осталось в палатке. Пищуха, привыкшая к тому, что лагерь уже долгое время пустует, на какое-то мгновение оцепенела. Но лишь до той минуты, когда я двинулся с места.

С этого момента началось трехдневное ожидание. Условия оптимальные. «Единичка» затихла, Анг Ками меня покинул — ушел в другой лагерь помогать перебрасывать снаряжение. Я один. Но на сей раз это не робинзонада, как было при походе за сурками в ваханском Гиндукуше. Три раза в день включаю радиостанцию, и сквозь треск и писк в эфире я в курсе всего, что происходит в экспедиции — от базового лагеря до высотной «пятерки». В основном это технические переговоры, связанные с направлением движения людей и снаряжения между лагерями. Часто в переговорах повторяются сведения о новых снегопадах, морозе и особенно о необычайно сильном и холодном ветре, который грозит обморожением, а внутри палатки не дает уснуть, грохоча по стенкам. Эти данные передаются в микрофон приглушенными, с придыханием, голосами — свидетельство усталости, которая все нарастает по мере подъема.

Мирек Вольф не только опытный врач и альпинист, но и отличный психолог. Каждый день с наступлением сумерек, когда движение на ребре останавливается из-за усилившегося мороза и весь мир ограничен полотняными стенками палатки, он запускает в эфир веселую программу. Начавшись скромно, с песенки, записанной на магнитофонную ленту, она выросла в специальную передачу — «Культурная программа для ребра Макалу».

Каждый день в предвечерние часы слышатся магнитофонные позывные: «Пока мы живы, все о’кей!» (рефрен песенки «Фермер Билл»). Далее следует программа легкой и классической музыки. Ее запускают в эфир те, кто в данный момент находится в базовом лагере. Программа располагает своей картотекой, организуются передачи по заявкам слушателей, и вряд ли какая-нибудь радиоредакция имеет столь благодарных слушателей, как те, что сейчас находятся в высотных лагерях на ребре Макалу. Студия разместилась в общественной палатке, частым гостем программы бывает старшина наших шерпов Анг Темба, и стоит посмотреть, какую радость доставляет ему происходящее. Музыка — допинг, намного превосходящий любое лекарство, а главное, его не смог бы запретить даже самый строгий из олимпийских судей.

Площадка, на которой стоит «единичка», сплошь обложена ловушками. Сто пятьдесят маленьких — для полевок и двадцать больших, предназначенных для пищух, превратили лагерь в минное поле. Два раза в день заботливо обхожу ловушки, очищаю их от снега, обновляю наживку из смеси масла и молотых земляных орехов. В промежутках долгие часы сижу в ожидании. Пищухи вообще не охотники лезть в петлю, и здесь они, конечно, не явятся исключением. Поэтому жду до изнеможения, скрючившись за камнями, с ружьем на взводе. Играю с пищухой в прятки. К сожалению, здесь невозможно выбрать точку, откуда был бы виден весь лагерь: мешают камни и особенно палатки. Поэтому приходится постоянно менять позицию (у меня их две-три), а когда я это делаю, то неизменно нахожу совсем свежие следы как раз на том месте, которое до этого было от меня закрыто.

Иногда видимость снижается до минимума, и лагерь тонет во мгле. Стоит проясниться, как я немедленно делаю обход, словно лесник, по своему участку, в котором могу сделать неполных сто ш; гов, из них тридцать — по льду. Но пищуха продолжает свои шутки, иногда граничащие с дерзостью.

Просыпаюсь рано, еще затемно, чтобы с рассветом быть уже на посту с ружьем. При свете карманного фонарика растапливаю в «сенях» палатки лед и готовлю чай. Добавляю таким образом немного тепла, за ночь выдутого ледяным ветром. Кто не пробовал сам этого делать, тот не поверит, как много нужно времени, чтобы в мороз приготовить чай из льда на небольшом примусе. Наконец все готово, и я на несколько минут покидаю палатку.

Уже рассвело, так что, возвращаясь к палатке, я могу разглядеть перед входом несколько петель из следов пищухи, оставленных не больше пятнадцати минут назад. Внутри палатки, около примуса, кучка помета, еще не схваченного морозом. А потом весь день нигде ничего — только пара галок планирует на ветру!

Время несется вскачь и подгоняет гималайскую природу. Уже нет сомнения, что приближается муссон. Стена облаков со дня на день угрожающе надвигается по долине Барун, она уже давно закрыла базовый лагерь и поднимается все выше и выше. Часто идет густой пушистый снег, и «единичка» пропадает во мгле. Все кругом как бы перестает существовать. Только ближние ледопады дают о себе знать вздохами разверзающихся трещин и грохотом обрушивающихся ледяных башен.

Ясная часть дня все короче, в те минуты, когда облачность становится немного реже, открывается видимость в отдельных направлениях. В предвечерние часы облачность снижается настолько, что над ее пеленой, словно острова, выступают горные вершины, и прямо над «единичкой» загорается юго-западная стена Макалу. В косых, но ярких лучах заходящего солнца выступают как на ладони не только все детали морфологии, но и раскраска этого уникального скального образования. Светло-серые граниты главной вершины, черные гнейсы предвершины, а между ними оба тона чередуются в виде сетки тонких прожилок и широких параллельных поясов. Кто-то поэтому сравнил Макалу с полосатым тигром. Да, это очень точно. Правда, отсутствует обычно рыжеватая тигровая окраска, так что Макалу скорее носит мантию благородного белого тигра из заповедников магараджи из Ревы.

В те дни, когда окружающий мир исчезает в тумане и мгла глушит звук твоего голоса, сильнее ощущаешь одиночество. Безусловно, это один из источников своеобразного образа мышления горцев, не исключая и наших шерпов, у которых сотрудничество с экспедициями из разных концов света никак не ослабило веру в сверхъестественное и непознаваемое. Думаю, я многое понял в свой последний вечер в «единичке». Сквозь просвет в облаках низкое солнце ярко осветило вершину скальной башни. Поворачиваюсь лицом к стене Макалу, закрытой облаками… Невероятно! Там, где в ясную погоду виден порог тысячеметрового склона, сейчас продолжается плоскость, и на ней стоит серая фигура, окруженная со всех сторон ярким разноцветным сиянием. Поднимаю руку — фигура отвечает мне тем же жестом! Это моя тень, спроецированная в мелких распыленных капельках — частицах тумана. Мне понятно, что это чисто физическое явление, суть которого мне давно объяснили на школьных уроках физики. Но как растолковать его шерпу, если он к тому же «тигр Гималаев»?

Мало-помалу я примиряюсь с неудачей. Присутствие пищухи на этих высотах доказано прямыми наблюдениями, но ни о ней самой, ни о ее паразитах сказать, увы, нечего. Надо готовиться к спуску, так как дальнейшее пребывание здесь потребовало бы дополнительной доставки продовольствия.

Однако история «молоденькой йети» все же получает свое завершение— в формалине и на страницах полевых записей. Когда уже казалось, что она сумела устоять перед всеми возможными приманками, вдруг, буквально в последнюю минуту, «незнакомка» вскочила в ловушку с шоколадом! Так не только был получен ответ на вопрос о верхней границе существования млекопитающих на Макалу, но и значительно сдвинулась вверх известная до сих пор высотная граница распространения целого ряда паразитов.

Черные дни экспедиции

Наши исследования почти закончены. Осталось только дополнить ботаническую и энтомологическую коллекцию, так как только сейчас начинает развертываться под Макалу чудо пробуждения весенней природы. Об этом оповещают не только бабочки-язоны и некоторые другие насекомые — жизнь вернулась и к казавшимся высохшими стелющимся кустикам рододендронов (Rododendron niveum) на морене выше лагеря. Теперь они сплошь усыпаны звездочками цветов, таких мелких, что на первый взгляд трудно и догадаться, что это рододендроны. Они до того милые, что я не могу удержаться и кроме образцов для гербария срываю несколько распустившихся веточек и ставлю в импровизированную вазу на обеденном столе нашей кают-компании.

Теперь у нас появилась возможность собрать образцы почв из нор и ходов мелких животных. Их нужно как можно скорее отправить в лабораторию, где из них в питательной среде (подобно тому, как выращивают бактерии) будет выращена плесень. Некоторые ее виды паразитируют не только на мышеобразных грызунах, но могут поразить и человека. Эта проблема встала особенно остро, когда было установлено наличие одного такого паразитирующего грибка (возбудителя легочного заболевания — адиаспиромикоза) у высокогорных полевок под Тиричмиром. Теперь мы обходим все наши здешние охотничьи угодья и собираем образцы в пробирки, стерилизованные несколько месяцев назад в пражской лаборатории.

Потом нужно все привести в порядок и приготовить к транспортировке. Сейчас, более чем когда-либо, справедлива мысль о том, что трудно собрать материал, но еще труднее в целости и сохранности отправить его домой. Нужно предусмотреть все — от неосторожного обращения носильщика до возможной потери багажа. Некоторые образцы не должны высохнуть, другие, наоборот, — промокнуть. И для тех и других опасна тряска, миллионы мелких толчков при пешем переходе и при перевозке на автомобиле.

Спустившись с «единички», я прочно обосновываюсь в базовом лагере и таким образом становлюсь участником событий тех дней, в которых главным является спортивная программа экспедиции, стремление достичь вершины Макалу по новой трассе. Напряжение борьбы за эту цель отразилось во фразе из записки, которую доктор Вольф в начале мая вместе с продовольствием прислал к нам на научную базу на Верхний Барунский ледник:

«Наперекор отвратительной погоде пробиваемся к высотном с лагерю номер пять…» Дальнейшие сообщения были, однако, тревожны: «В базовом лагере четверо больных, из них один довольно серьезно (Кришак — правостороннее воспаление легких, постоянно под кислородом)».

Плохая погода не только задерживает, но и берет свою дань. Что и говорить, не везет нам: штормовые ветры, мороз, надвигающиеся муссоны. Но разве все это исключение здесь? Нет, просто таковы Большие Гималаи…

Последующие события, если говорить вкратце, развивались следующим образом.

11 мая на высоте 7850 метров организован пятый лагерь. Здесь ребро практически заканчивается тремя мощными скальными башнями. Первая палатка укреплена прямо у основания юго-восточной башни, она частично врублена в лед, частично укрыта скалой. Над «пятеркой» вздымаются скальные стены, в которых чередуются темные и светлые слои. Снежно-ледниковый склон над ними постепенно переходит в купол предвершины (8010 метров), где новый путь подъема заканчивается и смыкается с трассой японской экспедиции.

12 мая Иван Галфи объявляет состав штурмового высотного отряда: Ежи Псотка, Леопольд Паленичек, Ян Коуницки. Предварительные расчеты позволяют надеяться, что вершина может быть взята к 18 мая. Однако лазарет в базовом лагере все увеличивается. Попадает сюда и старшина шерпов Анг Темба с поврежденной лодыжкой. Из-за большого кровоизлияния нога отекла так, что трудно определить, вывих это или перелом. Одновременно с ним спустились с «пятерки» два шерпа, обморозившие ноги. Вернулся и Мишо Оролин (он не может говорить, только сипит). Милан Кришак уже обходится без кислорода, зато он понадобился Лудо Загоранскому, заболевшему бронхитом.

Погода упорно ухудшается. Высотные лагеря сообщают об усиливающемся морозе и сильных ветрах. И все же к «пятерке» поднимаются Мило Неуман, Карел Прохазка и четверка шерпов с продовольствием. Часть этой группы должна заложить лагерь номер шесть. За ними двинется тройка восходителей. Подготовка к штурму в полном разгаре.

16 мая «пятерка» сообщает: в 16.30 прибыла вспомогательная группа и устанавливает еще одну палатку — для атакующей тройки, которая через час также достигла лагеря номер пять.

На следующий день в утренней передаче с «пятерки» слышно завывание ветра, заглушающее голоса Мило Неумана и Ежи Псотки. Мороз и ветер достигают такой силы, что, по их мнению, обморожение неминуемо минут через тридцать по выходе из палатки. В 9.00 снова снег и ветер. В 10.00 ситуация та же. Экипаж «пятерки» заблокирован на весь день: шквальный ветер достигает такой силы, что выйти из палатки невозможно.

Мирек Вольф подготовил к полуденной передаче «Апассионату» Бетховена, сопроводив ее прочувствованными словами. «Пятерка» в знак благодарности отвечает «симфонией Макалу»: из приемника слышатся завывание шквального ветра и треск брезента, заглушающие каждое слово. Всю ночь и весь следующий день в базовом лагере стоит несмолкаемый гул. Порывы ветра, ударяясь о стену Макалу, грохочут, словно бесконечно падающая лавина. Муссон дает о себе знать снегопадами, начинающимися обычно уже в утренние часы.

Настроение на «пятерке» хорошее, плоха только погода. В каждой передаче в первой половине дня 18 мая повторяется сообщение о морозе и шквальном ветре. Во второй половине дня ветер немного утихает, и вспомогательная группа Прохазки — Неумана спускается. Под башнями ожидает своего часа штурмовая группа Псотка — Паленичек — Коуницки.

19 мая ситуация не меняется. Утром «пятерка» сообщает: снова сильный ветер препятствует подъему. Трудности и у второй вспомогательной группы (Фиала, Оролин и два шерпа), которая сегодня должна преодолеть участок между третьим и четвертым лагерем. У Мишо Оролина начались сильные боли, похоже на аппендицит. Он получает приказ немедленно спускаться в базовый лагерь. Вверх двигается Иван Фиала с шерпами.

20 мая также не приносит улучшения погоды. В утренней передаче уточняется план, по которому штурмовая группа сегодня попытается достичь предвершины, а завтра сделать последний рывок. В это время Иван Фиала с двумя шерпами добирается до «пятерки», а Гонза Червинка совершает переход в два этапа от «тройки» до «пятерки», чтобы заменить заболевшего Мишо Оролина. Завтра все поднимутся на «шестерку», чтобы доставить туда продукты для тех троих, что должны спуститься с вершины, и быть готовыми, если понадобится, прийти им на помощь…

Шквальный ветер с неослабевающей силой и скоростью бичует ребро, не давая возможности подняться над лагерем номер пять. Группа восходителей уже пятый день прикована к ребру на высоте 7850 метров! Пять дней и четыре ночи на крутом морозе и жутком ветре, не дающем ни высунуться наружу, ни отдохнуть в палатке, которую постоянно заносит. Приближается пятая ночь на высоте, находящейся в так называемой зоне смерти…

Вспомогательному отряду все же удается закончить подъем к «пятерке». Здесь собралась самая сильная группа, какой в данный момент располагает экспедиция: Псотка, Паленичек, Коуницки, Фиала, Червинка и шерпы Пемба Дорже и Чхумби. Дальнейшее будет зависеть от состояния погоды, о котором мы узнаем из завтрашней передачи в шесть часов утра. Завтра утром все должно решиться…

Наконец погода начинает улучшаться. Сокрушительный ветер, до сих пор терзавший склоны ребра и палатки пятого лагеря, сменился в ночь на 21 мая вполне терпимым ветром. Видимо, наступает затишье, обычное перед тем, как муссон ударит в полную силу. Оно длится иногда два дня, иногда неделю или две. Это последняя возможность достичь цели.

В 6 часов утра «пятерка» подтверждает улучшение погоды, и Иван Галфи обсуждает по радио с Ежи Псоткой последние детали штурма вершины. Вся группа из «пятерки» пойдет сегодня наверх, возьмет предвершину и продолжит подъем до седла под основной вершиной, где будет поставлена единственная палатка лагеря номер шесть. Оттуда Иван Фиала, Гонза Червинка и шерпы Чхумби и Пемба Дорже вернутся к «пятерке», где будут ждать в качестве вспомогательной группы и запасной штурмовой команды. На «шестерке» переночует тройка Псотка — Паленичек — Коуницки, которая завтра, 22 мая, начнет атаку вершины…

Верхняя часть ребра и вершинный гребень закрыты облаками, но утренний ветер слабеет. Весь состав «пятерки» двинулся… Их передатчик в последующие часы связи молчит, но это значит, что подъем продолжается, — связь будет уже из шестого лагеря.

В базовом лагере было принято следующее решение. Теперь, когда известно точное время первого штурма, можно рассчитать и дату возможной второй попытки. После нее понадобится несколько дней, чтобы ликвидировать высотные лагеря и подготовить снаряжение к обратной транспортировке. После этого мы сможем выйти из базового лагеря. Значит сейчас — самое время отправить почтальона к Норбу-ламе из деревни Седоа с указанием прислать носильщиков: 28 мая мы собираемся двинуться в обратный путь. Хочу воспользоваться этой возможностью для отправки последней корреспонденции. Дописываю письма. Иван готовит заявку на самолет. Последний отрезок обратного пути, из Тумлинктара до Биратнагара, мы хотим лететь, сократив таким образом наш путь на целую неделю. В одиннадцать часов почтальон Анг Намаял отправляется.

В лагере праздничное настроение. Наконец-то наступил кульминационный момент, которого мы так долго ждали. Несколько лет подготовки дома и ровно три месяца работы экспедиции! Да, вчера минуло четверть года, как мы покинули Прагу, и почему бы не признаться, что каждый из нас уже сыт по горло. Да и нет причин сомневаться в окончательном, завершающим успехе: над «пятеркой» уже натянуто два страховочных каната, а выше уже должно быть меньше технических трудностей. На предвершине новая чехословацкая трасса выходит на японскую трассу, ведущую к основной вершине. Конечно, этот последний этап не будет просто прогулкой, но все же он уже был пройден, а это значит, что трасса известна. К тому же в некоторых местах можно будет использовать канаты, навешанные еще японцами.

После десяти часов утра облачность разорвало, открылась верхняя часть ребра. В базовом лагере все собрались у подзорной трубы, направленной на предвершину. Не так уж трудно разглядеть темные точки на крутом снежном склоне над пятым лагерем. Все мы очень взволнованы: по нашим расчетам, они должны быть гораздо выше— ведь приближается полдень, а они еще не достигли пред-вершины… Проходит час, а они все стоят на месте и вот, кажется, начали спускаться! Что-то не в порядке, но хочется верить, что это всего лишь небольшая техническая неудача.

В полдень — голос радио с «пятерки». У микрофона Ежи Псотка. Его сообщение нас потрясает. Примерно в 150 метрах над лагерем, то есть уже приблизительно на восьми тысячах метров высоты, сорвался Гонза Коуницки! Падение выдержал, ранен, сейчас его спускают в пятый лагерь. Передача короткая: радио необходимо для указаний врача. Что будет с Гонзой в лагере, нам сообщат…

Проходят долгие и мучительные минуты неизвестности. За это время каждый на свой лад пытается найти повод для оптимизма. Надеемся, что положение не окажется тяжелым, главное, Гонза жив. Шестьдесят минут догадок и предположений, когда уже начинают обсуждаться варианты предстоящей спасательной операции. Подзорная труба ничего не дает. Радиостанция включена на прием, но пока молчит. Наконец в 13.00 «пятерка» заговорила. К сожалению, подтверждается сообщение, переданное час назад Ежи Псоткой: участник штурмовой группы доктор Ян Коуницки сорвался и был в падении примерно 80—100 метров до того, как застрял на скалах около 60 метров над «пятеркой». Остальным удалось за час спустить раненого в лагерь и уложить в палатке.

У передатчика Иван Фиала. Он сообщает диагноз, поставленный Гонзой Червинкой и Ежи Псоткой. Оба они опытные врачи с большой практикой лечебной работы в горах. Мы слышим их голоса рядом с Иваном, слышим и короткое, затрудненное дыхание раненого. Основная травма, по-видимому, — ушиб левой половины груди, очевидно с переломом ребер. На голове — рваная рана длиной около девяти сантиметров, причиненная редукционным вентилем кислородного баллона, который при ударе о скалы раскололся.

Врач базового лагеря отдает распоряжение о немедленной транспортировке вниз, но положение осложняется шоковым состоянием, в которое впал пострадавший. На «пятерке» мобилизованы все средства для оказания помощи. Мирек Вольф по радио руководит мерами противошоковой терапии, обращает особое внимание на то, как важно сохранить у больного хорошее психическое состояние. После первых необходимых мер надо немедленно начать спуск.

В базовом лагере микрофон берет Иван Галфи и просит сообщить, как произошло падение. Иван Фиала отрывочно передает события последних часов:

— …Шел под кислородом, но, видимо, баллон начал отказывать, так как замерз редукционный вентиль. Сорвал маску и позвал. Хотел пройти на снежный заструг и там исправить, но не дошел. Сам не знает, как это случилось — может быть, на какое-то время потерял сознание, он ничего не помнит…

Галфи:

— Как ты думаешь, сколько вам оставалось до предвершины?

Фиала:

— Ну, это лучше видно снизу. Если посмотреть на те более светлые гранитные полосы — так мы были уже на них. А вообще, представь себе: мгла и снегопад, как сейчас, так что трудно сказать, сколько нам еще оставалось. Но трудности уже были позади…

Да, чисто альпинистские трудности были уже позади…

В передаче в 14.00 сообщается, что врачи продолжают противошоковое лечение. Ясно, что продолжать спуск сегодня уже невозможно. Необходимо решить проблему, связанную с нехваткой места на «пятерке»: палатка, переправленная в лагерь номер шесть, осталась наверху. Решено, что шерпы спустятся вниз. В «пятерке» всего две палатки. Одна отведена раненому и тем, кто дежурит около него, в другой будут по очереди отдыхать остальные.

В 15.00 шок проходит, пострадавший в сознании, психическое состояние хорошее. Жалуется на боли в левой части груди. Уложен в три спальных мешка, и товарищи постоянно растирают ему руки и ноги, которые наощупь уже теплые, хотя вначале казалось, что они были переохлаждены.

Передача в 17.00. Во всех лагерях густой снегопад. На «пятерке» спокойно. Гонза Коуницки спит. Ежи Псотка, нервничавший во время утренней передачи, сейчас говорит в микрофон совсем спокойно. Просит, чтобы базовый лагерь передал наверх «Апассионату». И снова, на сей раз без единого слова сопровождения, звучит над долиной Варуна музыка Бетховена. Слушаем и мы в базовом лагере и воспринимаем музыку совсем иначе, чем в прошлые вечера. Вокруг стола в кают-компании сидят Оролин, Прохазка, Кришак, Шимунич, Вольф, Галфи, Калвода, Сиротек и я. Все в испачканных, порванных «пуховках», усталые, головы глубоко втянуты в поднятые воротники. У Карела Прохазки, этого вечного шутника, тихо ползет по щеке слеза. Звучит Бетховен. Через крышу палатки, прожженную солнцем, капает вода от тающего муссонного снега, в нескольких местах образовались лужицы. Звучит «Апассионата», и все думают об одном: это — конец экспедиции, конец надежды на вершину…

Для штурмовой группы наступает шестая ночь на высоте 7850 метров.

Вместо подъема флага на вершине перед экспедицией теперь новая цель — спасение жизни, спасение товарища. Разворачивается акция, которая по своему характеру не имела подобных себе в истории гималайского альпинизма. Высота, на которой находится раненый, и крайне трудный подход к «пятерке» заставляют думать о необходимости использования вертолета. Но в нашем распоряжении только собственные силы — наши и друзей-шерпов. Никто не хочет остаться в стороне.

Уже 21 мая в середине дня выходит первая спасательная группа. Все движение людей между лагерями строго продумано и подчинено новой задаче. Это как строго рассчитанная шахматная партия. Возможность ночевки в промежуточных лагерях крайне ограниченна, нигде не должно быть ничего непредвиденного. От каждого сегодняшнего перемещения зависят завтрашний и последующие дни. Разумеется, что при всех акциях на ребре все высотные лагеря должны быть и в дальнейшем постоянно заняты и обеспечены продовольствием — иначе может оказаться отрезанной головная группа.

Возрастающее число заболеваний (в эти дни с высокой температурой слег заболевший воспалением легких Иван Галфи) требует постоянного состава в базовом лагере. Однако каждый, кто получает, хотя бы и неуверенное, разрешение врача, спешит наверх.

На следующий день трое товарищей пытаются спустить раненого в нижний лагерь. В «пятерке» остается только Польда Паленичек, страдающий снежной слепотой. Червинка, Псотка и Фиала полтора часа сражаются за двенадцать метров спуска, но к полудню из-за состояния раненого они вынуждены осилить эти же двенадцать метров обратно к палатке. Неудача первой попытки не имела бы значения, если бы не обнаружилось, что у Гонзы Коуницкого не только ранение головы и ушиб грудной клетки, но поражен позвоночник и задет спинной мозг.

Целую неделю продолжается тяжелое сражение с высотой, с налетевшим муссоном, со временем, со смертью. Неделя, которая кажется вечностью, которая навсегда останется в памяти каждого из нас. Неделя, закончившаяся в понедельник 28 мая в 12 часов словами Польды Паленичека по радио из пятого лагеря:

— Он скончался…

В безмолвии спускаем государственный флаг, развевавшийся над базовым лагерем. Из «пятерки» возвращаются двое ее последних обитателей — Польда Паленичек и Карел Прохазка. На высоте 7850 метров остается только одинокая могила — первая могила на Макалу и самая высокая в Гималаях. Карел Прохазка вместе с Польдой Паленичеком оказали товарищу последнюю услугу. Нам в базовом лагере они рассказали:

— Гонза похоронен в том же положении, в каком он умер. Он лежит на спине, со скрещенными на груди руками. Под голову мы подложили его штормовку. Он лежит в двух спальных мешках, еще два спальника мы положили сверху и все закрыли сложенной палаткой. Тент закрепили семью кислородными баллонами. На его груди лежит флаг Чехословакии. На кислородные баллоны мы навалили камни и щебенку, а сверху, уже чисто символически, засыпали снегом. Он погребен на том месте, где стояла палатка, в которой он умер, в своего рода естественном гроте, дно и стены которого из льда, а крыша — нависающая скала…

…Идет густой снег. Завтра, наверное, придут первые носильщики из Седоа[5].

Муссон и пиявки

На дальнейшую судьбу экспедиции глубоко повлиял муссон. Тяжелые тучи уже не только постоянная завеса, закрывающая от нас горы, но главным образом источник дождей и грозовых ливней, переходящих на высоте в плотный снегопад. И в те редкие минуты, когда под напором шквального ветра разрывается завеса облаков и на короткое мгновение горы освещаются, они выглядят совсем иначе, чем мы привыкли их видеть. Макалу уже не кажется ни полосатым тигром, ни черным великаном. Теперь это как бы его гипсовая модель, на ней нет уже иного цвета, кроме белизны свежего снега. Снег покрыл места высотных лагерей, которые мы узнавали по конфигурации склонов и по синим ниточкам страховочных канатов, протянутых вдоль юго-западного ребра. Исчезли под белыми покровами черные башни, а у их основания снег засыпал палатку, так и оставшуюся на высоте. Таким мы в последний раз видим Макалу.

Муссон осложняет нашу жизнь на каждом шагу. Носильщики, которые три месяца назад охотно шагали босиком по снегу и коротали морозные ночи под открытым небом, теперь, в период муссона, потеряли всякий интерес к походу. Поскольку теперь у нас осталась лишь незначительная часть прежнего багажа, Норбу-лама не прислал сразу достаточное количество носильщиков, и караван придется разделить на две, а потом — на три партии. И кто знает, как бы все обошлось, если бы Норбу-лама, сын великого ламы из Седоа, не унаследовал от отца уважение жителей горных селений во всей округе.

Покидаем базовый лагерь — первая группа из пятидесяти одного носильщика, трех шерпов и восьми наших товарищей. Без радости и без веселья. Видимо, завтра или послезавтра, в зависимости от того, когда подойдут следующие носильщики, двинутся остальные. Если к этому времени не прилетит вертолет, нужно будет нести больного Ивана. Но больше ждать уже нельзя.

Спускаемся сквозь тучи и дождь в глубокую долину Баруна. В Тадосе низкая зеленая трава, кустарники еще голые, но почки уже начинают лопаться. Зато рододендроны расправили свои скрученные морозом листья, и на них расцвело целое море цветов разных оттенков. Преобладает темный пурпур, но от него идет целая гамма пастельных тонов — до самого светлого и даже до легкой воздушной желтизны. Обилие цветов и красок, как весной в парках под Прагой. Рододендрон служит нам высотомером. По мере спуска все больше увядших, порыжевших цветов, а еще ниже, на уровне Янле и Пхематана, рододендроны давно уже отцвели.

Перевал Шиптона изменился до неузнаваемости. Ложбина, по которой мы подымаемся к Мумбуку, не изменила своей крутизны, но из ледовой трассы бобслея она превратилась в русло временного потока. И теперь ноги скользят не по снегу, а по камням, густо поросшим лишайниками, печеночниками и мхом.

Выше границы леса — целые луга темно-фиолетовых и желтых примул, а между ними в разных местах разбросаны цикламены. В котловине с озером между седлами Туру-Ла и Кеке-Ла до сих пор сохранилось небольшое снежное поле, но повсюду, где уже обнажились пятна влажной почвы, распускаются примулы. На берегу озера при каждом шаге под ногами чавкает вода, но наши палатки, да и все остальное снаряжение, настолько мокрые, что абсолютно все равно, где делать привал. Ночью подмораживает, и до утра все сковано морозом — последним гималайским морозом: завтра мы надеемся быть уже в Бункине.

Прежде чем покинуть Большие Гималаи, мы должны долго продираться через девственный лес, тонущий в облаках и потоках дождя. Вода повсюду. Распыленная на мельчайшие капельки тумана, она стекает по свисающим завесам из лишайников, превращает тропу в скользкую болотную жижу. А когда прекращается дождь и на минуту выглянет солнце, вода, которая до этого падала в виде дождя, поднимается над землей облаками пара. Этих моментов повышения температуры ожидают целые сонмы мельчайшей кровожадной мошкары из семейства Ceratopogonidae. Мошкара забирается в уши, проникает в носоглотку, облепляет глаза и невероятно кусается. Ее столько, что там, где она вылетает из гущи листвы, словно возникают легкие облачка дыма. По-чешски этих двукрылых мучителей мы называем «колючками», но думаю, что гораздо точнее их русское название — гнус.

Мошкара не единственная неприятность, которую приготовили нам влажные горные леса. Еще более неприятным явлением оказываются пиявки — буквально вездесущие, подстерегающие в траве, на ветвях кустарников и деревьев. Им не нужна вода и вполне хватает воздушной влаги, а ее здесь более чем достаточно. Пиявки впиваются в нас, стоит лишь чуть дотронуться до растения. Сядешь на камень — можешь быть уверен, что пиявка молниеносно окажется тут же. Кровососущие членистоногие против них младенцы. И дело не в количестве крови, необходимой пиявке для насыщения, а в способе кровососания. Пиявка присасывается к коже словно резиновыми присосками. Затем особыми приспособлениями, напоминающими острые ножи, кожа прорезается, и все это так мгновенно и безболезненно, что вы ничего не успеваете почувствовать. Чтобы кровь в ране не свертывалась и пиявка могла беспрепятственно сосать, она выделяет в кровь свою слюну, содержащую вещество, называемое гирудином. Пиявка кормится до тех пор, пока из обычного тонкого червяка не превратится в наполненный кровью «баллон», после чего освобождает присоски и отпадает. Однако гирудин в ранке продолжает действовать еще несколько часов. Кровь не сворачивается и очень долго не образуется струп, поэтому значительно больше крови, чем выпила пиявка, свободно вытекает из ранки. Когда смотришь на окровавленных, словно они брели в потоках крови, носильщиков после окончания дневного маршрута, начинаешь понимать их нежелание участвовать в походе.

Конечно, пиявки не выбирают и точно так же впиваются и в нас. Заползают под ремешок от часов, залезают в ботинки и без труда сосут через тонкие хлопчатобумажные гольфы. Не оставляют они нас и ночью, и на спальных мешках появляются кровавые пятна. В первый раз мы подумали, что занесли пиявок в палатку на своих ботинках. В следующую ночь мы всячески старались преградить им путь и все же обнаружили их в палатке. Вход плотно закрыт «молнией», которая для них является непреодолимой преградой, но они ухитряются заползти внутрь через крышу, найдя невидимые нам просветы вокруг опорных стоек. При этом они очень хорошо ориентируются по свету. Пиявка, попавшая в луч фонарика, двигается за ним послушно, как собачонка на поводке.

В следующие ночи мы на пиявок уже не жалуемся. Все возможные пути их проникновения в палатку мы опрыскали диетилтолуамидом, который в виде баллончиков выпускают у нас как средство против насекомых. На пиявок он действует очень сильно, а в случае прямого попадания наступает мгновенный конец.

Однако во время маршрутов мы непрестанно сражаемся с пиявками, так же как и наши носильщики. Лучше всего было как можно чаще осматривать себя и сбрасывать пиявку прежде, чем она успеет присосаться. Носильщики часто помогают себе горящими окурками сигарет или зажженными спичками. А когда случается короткий привал, они мгновенно разводят костер и сжигают на нем собранных пиявок. Видимо, этот огненный ритуал — акт мести за причиненные страдания.

Не доходя до лесной опушки, мы увидели на поляне немудреную хижину. Вокруг бродит несколько коров, мелких и тощих (это и неудивительно — пиявки висят на них гроздьями). У костра, под навесом, сплетенным из бамбука, сидит мальчуган примерно в возрасте нашего первоклассника. Несмотря на это, он держится важно, как хозяин, когда ведет с нами переговоры о продаже небольшого количества молока. За последние пять сигарет, которые здесь считаются хорошей платой, он продает нам несколько глотков. В банку из-под говядины в собственном соку, которую мы, видимо, опустошили еще по дороге в горы, он отмеряет нам грязного кислого молока, сильно пахнущего дымом… Но кто в эту минуту думает о нарушении санитарных норм? Главное, что перед нами молоко, а мы умираем от жажды! На вторую банку у нас под рукой нет сигарет, приходится залезать поглубже в карманы рюкзаков, чтобы получить новую порцию. Из леса выходят еще двое наших, и цена растет. Пока мы еще не знаем, что все это в сущности лишь прелюдия к тому, что ожидает нас в Бункине.

Лес остался позади. Мы быстро шагаем по межам и подпорным стенкам полей — это значит, что мы снова среди людей. Хотелось бы, не задерживаясь, проскочить Бункин и как можно скорее продолжать путь. Но у носильщиков совсем иные планы. Придется остановиться на том же месте, где мы стояли, направляясь в высокогорье.

Как только поставлены первые палатки, со всех сторон начинают стекаться жители. Выглядит это обнадеживающе: не будет проблем с носильщиками, завтра же заменим тех, кто не хочет идти дальше. Но очень скоро мы понимаем, что ошиблись. Нет ни одного желающего разделить с нами оставшийся путь, всех интересует только содержимое нашего багажа и одежда, которую мы носили в горах и которую сейчас, когда холодные дни и морозные ночи уже позади, мы можем сменить на более легкую. Все это вызывает большое оживление, у каждой вещи толпится по нескольку заинтересованных. Когда мы одеты уже совсем по-летнему, приходит черед наших тюков. Теперь уже вся «ярмарка» занята обменной торговлей. Бункинцы предлагают всякую всячину. Иногда это просто никчемные безделушки, но попадаются предметы народного быта, которые и в самом деле оригинальны и самобытны. Обмен вещами продолжается весь день, а когда торгующие устают, в ход идет чанг. Неожиданно появляется несколько предприимчивых личностей с сосудами, полными этого грязно-белого напитка из перебродившего проса, и вот уже цедят его каждому желающему. Надо сказать, что на этот раз чанг приходится нам очень кстати.

Целый день уходит на то, чтобы наши личные вещи перекочевали из тюков в бункинские домишки. На следующий день подходит вторая часть каравана, и все начинается сначала. Рубашки, свитера, шапки — а взамен деревянные сосуды и миски, почернев шие от времени ложки и черпаки, улыбающиеся маски, амулеты, тибетские монеты и ожерелья (последние, как правило, сломанные, с недостающими деталями). Чанг и танцы, песни и снова чанг. Настоящее народное празднество, которому не мешает налетающий по временам дождь.

Бункинский лама не отстает от своих прихожан. Соблазненный мирской суетой, он отдает в обмен и большой погребальный бубен, и деревянные клише, с помощью которых оттискивают молитвы на ритуальных флажках.

Норбу-лама должен был использовать свой авторитет и все влияние своего отца-ламы, чтобы мы вообще смогли выбраться из Бункина. Наконец караван тронулся — тремя партиями, с интервалами в одни сутки между ними. Спешим вперед по знакомому пути. Раскисшие дороги, невозможность найти сухое место для привала, пиявки — все это подгоняет нас, так что дневные переходы сейчас гораздо длиннее, чем когда мы двигались по этому пути в горы. Впереди Тумлинктар, это означает конец «мокрого марша» и надежду за какие-нибудь тридцать — сорок минут долететь до Биратнагара, избавившись таким образом от еще одного недельного перехода. Там мы обсохнем, там в машинах нас ждет несколько ящиков с продуктами — в последнее время нам их ощутимо не хватает.

Из Кхандбари до Тумлинктара еще полных два часа ходу, но изгиб Аруна и речная терраса со взлетной полосой аэродрома на ней уже видны как на ладони. Под нависшими облаками, очень низко над днищем долины появляется силуэт серебристой стрекозы. Она пролетает над Тумлинктаром, слабый звук моторов разносится над долиной, затем машина разворачивается, и два небольших турбовинтовых двигателя гудят уже над нашими головами. Это самолет типа «Twin-Otter». Непальские авиалинии используют такие для полетов в горах. Через несколько минут самолет садится. Такой же прилетит завтра за нами.

Завтра? В самом деле? Может быть, мы ошиблись в календаре? В прошедшие месяцы мы мало думали о днях недели и, возможно, сбились со счета. Насколько позволяет раскисшая дорога, прибавляем шагу. Но совершенно напрасно: едва мы прошли около двухсот метров, как самолет снова в воздухе! Вот он исчезает за горизонтом. Однако сомнения остаются. Подгоняем носильщиков, а они не могут взять в толк, зачем такая спешка: ведь к вечеру мы в любом случае будем в Тумлинктаре!

Мы с Гонзой Червинкой обгоняем караван, переходим на бег. С каждым шагом внутреннее беспокойство растет. Взлетная полоса уже совсем близко. Навстречу нам идет наш шерпский почтальон Анг Намаял с письмом в руке. Все ясно. Самолет, которому мы так восторженно махали, прилетал действительно за нами. Однако он прилетел на день раньше, чем было договорено. И все-таки мы с ним не разминулись бы, если бы не вынужденная остановка в Бункине!

Когда самолет сел, на аэродроме находилась небольшая группа тех, кто вышли из Бункина первыми. Все они улетели, оставив часть багажа, не поместившегося в самолете. Груда ящиков, одинокая фигура Анга Намаяла, который получил приказ ждать нас, да следы самолета в размокшем грунте, — вот все, что застали мы в Тумлинктаре. Это означает, что впереди еще неделя похода, при том что носильщики дальше не пойдут, а продукты и деньги на исходе. После минут, заполненных ругательствами, наступает апатия. Уже незачем спешить, и совершенно неизвестно, где раздобыть носильщиков..

Вдруг из-за облаков снова доносится свист моторов. Вынырнувший самолет на бреющем полете пролетает над нами. Бежим к полосе, машем руками, кричим, пытаясь обратить на себя внимание. Но это излишне: самолет и так уже заходит на посадку и вскоре подруливает к нам. Бежим к самолету. Европейского пилота, наверное, повергли бы в ужас фигуры в рубашках, покрытых кровавыми пятнами от пиявок и просоленных от пота, с кусками глины на ботинках, с лицами, обожженными солнцем и морозом, с длинными растрепанными волосами. Но командир только что приземлившейся машины в отлично отглаженной форменной рубашке улыбается из дверей кабины, сверкая белоснежными зубами на смуглом лице. Он понимает наше состояние, наши опасения, как бы он снова не исчез в облаках, словно появившаяся на мгновение добрая фея. Он полон готовности помочь нам. В Тумлинктар он вернулся с какой-то металлической конструкцией, которая уже давно лежала в Биратнагаре в ожидании транспортировки. Да, на сегодня он уже освободился и может сделать для нас два-три рейса, если позволит погода: ведь здесь нет ни системы радиолокации, ни иных наземных средств обеспечения полета. Разумеется, все рейсы должны совершиться один за другим, у машины не должно быть простоя.

Шерпы бегут в направлении Кхандбари — поторопить тех носильщиков, которые еще на подходе. Грузим багаж, оставшийся на аэродроме от предыдущего рейса, расплачиваемся с последними носильщиками. Разочарования позади, все идет как по маслу. Командир присматривает за укладкой багажа, проверяет шасси — не сели ли, сам помогает распределить грузы. Только мои пластиковые сосуды с образцами в формалине вызывают его подозрения: «Это не кислород? А то я не полечу — не хочу при вынужденной посадке сгореть!»

Когда загруженный самолет в третий и последний раз поднимается над домиками Тумлинктара, в его кабине — четыре шерпские женщины, Гонза Червинка, я и, разумеется, последний багаж, доставленный носильщиками к отлету самолета. Больше ждать нельзя, так как день кончается и быстро наступают сумерки. На взлетной дорожке остается грустный старшина шерпов Анг Темба. У открытого люка самолета, символизирующего быстрое возвращение к относительному комфорту, шерпы перестали быть его подчиненными… А ему нужно дождаться последних пятнадцати носильщиков, которые еще в пути.

Через 42 минуты садимся в Биратнагаре. Жара и духота нас просто сразили. Мы снова в тропиках. Далеко остался лед и снег, а девственные горные леса, полные влаги и пиявок, стали только воспоминанием. Мы вернулись в царство комаров и малярии. Пиявки пускали нам кровь, но хотя бы безболезненно, так что можно было спать, комары же первую нашу ночь на равнине превращают в сплошной ад.

Спустившись с гор, мы, к сожалению, не избавляемся от трудностей. Муссонные дожди заполнили полувысохшие русла рек бурлящими потоками. Наши экспедиционные машины «Авиа» и «Татра» оказались разделенными непреодолимой водной преградой. После нескольких дней драматической и безуспешной борьбы со стихией Милан Кришак и Мило Неуман покидают Непал на «Авиа» совсем другой дорогой, чем основная часть состава экспедиции на «Татре». Бесконечные поломки машины и связанные с ними задержки в пути стали лишь началом злоключений пассажиров «Авиа». Когда она тарахтела ночью по индийской территории, тяжелый грузовик с заснувшим шофером полностью разбил машину, и было еще большим счастьем, что наши парни отделались легкими ушибами.

Просто удивительно, как бежит время, особенно когда оно заполнено постоянными осложнениями. И вот уже 16 июля. Прошло семь недель с того дня, как мы покинули базовый лагерь, и наша «Татра-148» стоит у экспедиционного склада в Праге. Потные, запыленные «саибы» выгружают то, что осталось от девяти тонн багажа, под ногами у них вертятся ребятишки, стараясь обязательно ступить на вещи, которые побывали «там», а чуть поодаль от всей этой кутерьмы жены толкуют о малозначащих мелочах и нетерпеливо ждут, когда же можно будет отправиться по домам. Жизнь входит в свою колею.

Завтра пойду на работу и начну немедленно классифицировать привезенный материал. Прежде всего надо переместить образцы из пластикового контейнера, который лопнул при аварии «Авиа» и был заклеен пластырем. Затем предстоит постепенно передать образцы и документацию во все организации, которым будет поручено апробировать нашу работу. Ну а потом займусь своим разделом. Для меня экспедиция не кончилась — завершился лишь ее полевой этап. Лабораторная обработка продлится не меньше года. Но это уже другая, будущая глава…