Глава 3. ВТОРАЯ МОЛОДОСТЬ

Первой, кого я увидела, войдя в новую архитектурно-проектную мастерскую, была Алиция. Она подпрыгивала то на одной ноге, то на другой, злорадно приговаривая:

— Так ему и надо! Так ему и надо!

Таким образом она выражала радость от промаха своего недруга, что меня сразу заинтересовало. Мастерскую описывать не стану, это уже сделано в книге «Подозреваются все».

В мастерской мне поручили объект под названием «Гурце», битумный завод на Лазуровой. Проект должен был быть однофазный, и, будь у меня хоть капля опыта, я не согласилась бы ни за какие коврижки. Обычно проекты проходят три фазы. Каждая фаза по очереди согласуется с инвестором и утверждается на разных уровнях. Можно вносить изменения, исправления, пока ничего плохого еще не случилось, расходы едва начинаются. Однофазный проект делается сразу целиком. Если потом, не приведи господи, что-то не сойдется, к чертовой бабушке летят бешеные деньги, неизвестно, кто должен за это платить, ну и само собой разумеется, все сроки коту под хвост.

В Гурцах все было не слава богу. Технологическая документация была полностью испакощена. В первую секунду я с перепугу просто решила, что плохо вижу или не умею читать чертежи. Что я вообще не умею читать. Навесы навесами, цеха цехами, но чтобы ни в производственном, ни в административном корпусе, ни в санузлах не было отопления? Никакого. Даже захудалой печки!.. Гос-с-поди Иисусе!

Если я сама сделаю всё, что надо, — сдохну, но не умещусь ни в смету, ни в запланированные площади. К тому же в самом центре территории красовалось озерцо, а в технических расчетах ни слова о том, что с этим озерцом делать.

В довершение несчастий все сроки проекта прошли, и надо было бежать впереди паровоза.

С учетом всех перечисленных несчастий полной ерундой казался тот факт, что геодезисты, на минуточку, забыли указать размеры этого озерца неправильной формы. Я сама рассчитала сторону озерца при помощи тригонометрических функций: синусами и косинусами я с легкостью жонглировала, тангенсы проехали со скрипом, но расчет совпал с чертежом идеально, и с плеч долой. Все остальное оказалось сплошным отчаянием. Прохвост, ответственный за это дело, исчез. Не помог розыск с собаками и приставами.

К объекту нужно было еще протянуть железнодорожную ветку — не по воде, естественно, ее тянуть, а территорию нужно осушить и укрепить. Я согласилась, что половину озера засыплем, вторую оставим как противопожарный водосборник, а всё вместе надо приподнять, доставив дополнительно землю и щебенку. Одни только шанцевые работы зашкалили за первоначальную смету всего строительства, к тому же Збышек Гибуля, тогда еще проектировщик сантехнических коммуникаций, а потом — наш главный инженер, не жалел моих чувств:

— Отвести воду в канаву у шоссе мы можем, ради бога, — холодно сказал он. — Но, если у пани есть воображение, представьте себе дождичек. Когда с этих четырех гектаров осушенной территории вниз побежит водичка, она все смоет на своем пути, к чертям собачьим. Вам что, поставить на шоссе знак «Въезд запрещен»?


Таким вот манером на меня с ходу навалились три тяжких бремени: идиотская работа, семейка и хахаль.

Самая демотивирующая часть нашего семейства состояла в основном из моей матери и Люцины. Обе стояли у меня над душой и каркали, что я ни с чем не справлюсь, а мамуля даже выход нашла — я должна бегом бежать замуж второй раз.

Замуж, в момент первой растерянности, я, может, и выскочила бы, но, к счастью, никто не хотел на мне жениться. Кандидаты нашлись позже, когда я успела опомниться, а опоминалась я всегда стремительно.

И вот я снова дома за кульманом. Сидела я за чертежами чаще всего поздно вечером, а то и ночью. И тут, почти с первой минуты, до меня дошли все преимущества моего нового положения. Муж не морочил мне голову!

Хахаль повлиял на меня, в отличие от семьи, крайне положительно и поддержал мою самооценку. Кто он, писать не буду, но оказалось, что парень в меня влюбился, когда мне было пятнадцать лет. И не наврал, по-видимому, влюбился в меня по уши, потому как во всех подробностях помнил платье, в котором я была на какой-то позабытой вечеринке в те времена.

Встретились мы случайно, он восхищался мной как женщиной, а не как товарищем по работе, создал атмосферу безграничной романтики. На столе благоухали ландыши… Он даже музычку поставил — Guarda que luna.

Самочувствие мое решительно улучшилось, с хахалем мы остались друзьями, иных последствий эта трогательная минута не имела, на смену пришла другая, еще краше. Окончательно меня поставил на ноги Петр, дай бог ему здоровья!

Мы сидели за кофейным столиком. Мастерская именовалась «Блок». Директором был Гарлинский, прекрасный организатор. Он основал многоотраслевую и многопрофильную мастерскую, где было всё, что надо, — архитекторы, конструкторы, электрики, сантехники, администрация, кадры и бухгалтерия. Технологи, дорожники и озеленители работали с нами по контракту.

Таких мастерских в Польше было всего три: первая — наша, вторая — Пневского, а третья — где-то в Катовицах.

Петр у нас не работал, в принципе, они вместе с Юреком Петшаком занимались интерьерами, и Гарлинский работал с ними даже в Швейцарии. Оба часто наносили нам визиты. В тот раз мы сидели за кофе вдвоем с Петром, я в печальном настроении, потому что мне в затылок дышала немощная одинокая старость, и известие это Петра очень разозлило.

— Дура ты, — сказал он ласково, но строго. — Ты сама себя не видишь, а жаль! Молодая красивая женщина, какая там старость, дурища, у тебя вся жизнь впереди! Бога благодари, что от этого своего муженька избавилась, и оглянись вокруг! Весь мир твой!

Он говорил всё это энергично и очень убедительно. Я растрогалась и поверила. Я вдруг увидела перед собой весь мир.

Работа у меня шла через пень-колоду. Спала я тогда по два-три часа в сутки, благо мое лошадиное здоровье позволяло. И хахаль был, почему бы нет? В принципе, постоянный, и опять не стану говорить, кто это был.

Возвращенная мне Петром уверенность в себе оказалась устойчивой, и вопреки жизненным трудностям я сохраняла бодрость духа и отличное настроение. Во мне вдруг расцвели все одиннадцать лет, прежде задавленные семейной жизнью, и я начала жить как личность, а не как прицеп к мужу.


Уголь из подвала носил Ежи. Я не была уверена, что нужно было заставлять двенадцатилетнего мальчишку таскать тяжести на четвертый этаж, но другого выхода не было. Однако вскоре оказалось, что у парня прекрасно развились мускулы и не возникало никаких неприятностей с позвоночником. И до сих пор этих неприятностей нет.

Разумеется, выполнял поручение он из-под палки, а не по собственной инициативе, но уголь вменялся ему в постоянную обязанность, равно как и молочная бутылка, которую каждый вечер следовало выставить за дверь. Про бутылку Ежи не забывал, так как однажды я в два часа ночи выволокла его из постели, чтобы он выполнил порученное ему дело. А уголь помог научить сыночка искусству логического мышления.

— Послушай, дорогое дитятко, — спросила я однажды вечером, — ты можешь мне сказать, чем занимается уборщица?

— Натирает пол, — не задумываясь, ответил сыночек. — Еще посуду моет. Вытирает пыль. Моет окна…

— Да уж, особенно теперь, зимой. А зимой чем занимается?

Ребенок задумался:

— Долго одевается… Лед счищает с подоконника… А-а-а, надо угля принести?

Ну вот, пожалуйста, угадал! И пошел за углем.

Роберт рвался мыть посуду, но это ему пока запрещалось: в доме не было запаса стекла и фарфора Запрета хватило, а слова «вот вырастешь, тогда будешь мыть посуду» надолго сделали мытье посуды желанным и обожаемым занятием. Увы, позже это пристрастие прошло.

Стирка трусиков и носков входила в обязанности Ежи. Кстати, замечу: дети всегда реагируют на честность. Если мамаша шляется по кафешкам или, сидя дома, ковыряет в носу, дети ничего не хотят делать. Когда же, укладываясь спать, они видят мать за работой, а утром, просыпаясь, застают ее на том же самом месте за тем же самым занятием, они пашут по дому любо-дорого. Волей-неволей мои дети научились готовить, шить, убирать, гладить, стирать и делать всевозможный мелкий ремонт.

Единственное, что являлось моей неотъемлемой заботой, — это покупка продуктов. В доме должна быть еда, а магазины закрывались в семь. Я караулила, чтобы не пропустить закрытие магазина, порой выбегала из мастерской, покупала что попало, а после волокла домой полную авоську, случалось, и среди ночи.

Приблизительно через год я потеряла ненаглядного хахаля. Нет, он не бросил меня, жизнь так распорядилась — любимый подписал контракт на работу в дальних краях. Я решила, что это перст судьбы, событие, равное крестовому походу. Провожая его в аэропорту Окенче, я думала, что тоскую…

Не столько с горя, сколько с досады и наперекор стихиям я начала через «Польсервис» пробивать себе контракт в Сирию. Подала необходимые документы, отправилась на дополнительный курс французского, меня зарегистрировали в «Польсервисе»… и на том кончились мои достижения.


Избавившись от роли жены, я возобновила некоторые знакомства институтских лет. Ирена Любовицкая, уже давно вышедшая замуж и носившая другую фамилию, предложила устроить наши общие именины у меня.

Я познакомилась на этих именинах с Янушем, другом детства Ирены. Фигура эта в моем творчестве сугубо принципиальная. Обаятельный парень, в ту пору свежеразведенный и, возможно, чуть-чуть недовольный жизнью. На именинах он выпил в меру, почти незаметно.

Януш твердо решил, что, когда гости разойдутся, он останется. Ну и оставайся, мне-то что? Я была омерзительно трезвая, так как по-прежнему капли водки в рот не брала, а спать мне и вовсе не хотелось — я привыкла не высыпаться. Гости ушли, Януш остался. Я предложила ему чая. Он согласился, попробовал, похвалил и с легкой досадой упрекнул:

— Знаешь, ты создала такую атмосферу, что и поцеловать тебя нельзя.

Я ужасно обрадовалась: после всей именинной кутерьмы только амуров мне недоставало. Да и вообще начинать знакомство с постели как-то претило, тем более я с Янушем знакома меньше суток.

А потом он позвонил…

Рекомендую «Клин клином». Из книги явствует, что влюбилась я по уши. Скрывать тут нечего, весь город знал, что я бегала за ним, как идиотка. Просто удивительно, что я не заработала психоз или невроз. Януш жил не в Варшаве, а в Лодзи, это благодаря ему я стала обожать милицию.

Читатели постоянно меня спрашивают, где я беру идеи для своих книг и всякое такое. А откуда мне их брать и зачем, если сама жизнь преподносит мне идеи на блюдечке, причем в количествах, превышающих человеческие возможности.


Вот хотя бы такой случай…

Первый Новый год после развода я провела в обществе Янки в печальных откровениях и черных пророчествах, а в очередную новогоднюю ночь предстояло шумное развлекательное веселье. Целой компанией мы собрались в доме лесничего в Гужно, и снова надежда расцвела во мне пышным цветом, хотя в то время я уже бегала за Янушем, и его отсутствие сидело занозой в моем сердце.

Нас — Ирену, ее мужа Анджея и меня — поселили втроем в одной комнате. Я проснулась рано утром и услышала нежный воркующий голос Анджея:

— Малыш мой, тебе не холодно? Я тебя укутаю, сладкий ты мой, не замерзнешь… Иди сюда, под одеяльце, радость ты моя…

— Ирена, это он с тобой так разговаривает? — спросила я растроганно, с уважением, восторгом и даже слегка с завистью.

— Со мной, как же! — завопила она в ярости. — Совсем спятил! Как бы не так, станет он со мной так разговаривать! Посмотри, что у него в руках!

Анджей заботливо укутывал одеялом аккумулятор, снятый с машины.

А вот еще…

Одну девочку бабушка взяла с собой на службу в Страстную пятницу. Они отправились в костел Святого Креста, где изображение на плащанице тела Иисуса Христа отличалось большим реализмом. Из-под тернового венца сочились капли крови. Бабушка опустилась на колени, стала молиться, расчувствовалась и всплакнула. Девочка подозрительно поглядывала то на бабушку, то на плащаницу.

— Тут не плакать надо, — решительно заявила она. — Тут «скорую» вызывать надо!

Я уже просила читателей взять мою книгу «Клин клином». Не буду вдаваться в подробности, которые я уже описывала, — вся эта карусель с телефонными звонками — святая правда. Халину я на самом деле озадачила, а тот тип, который влез в разговор, действительно притворялся таинственным и демоническим. Потом из этого получились различные кошмарные перипетии, которые я на всякий случай описала.

В первой части «Клина» описано, что я вытворяла, чтобы расшифровать типа, звонившего по телефону. В одном только соврала. Номер я получила по блату, под большим секретом, а вовсе не звонила всем подряд, чтобы добраться до него. От кого получила, не скажу.

Именно тогда разразился мой кухонный катаклизм. То ли подтекало, то ли засорилось, не помню — отчетливые воспоминания связаны лишь с водопроводчиком. Надо было делать ремонт. Мы перекрыли воду в подвале, он проверил, что у меня испортилось. Водопроводчик вынес неутешительный приговор: авария капитальная, надо менять всю арматуру. Он зашпунтовал отверстие от снятого крана.

Мы обсуждали, что предпринять, в этот момент кто-то, должно быть, открыл воду в подвале, шпунт выбило с силой пушечного ядра, мощная струя обдала водопроводчика, а со стены рухнул квадратный метр штукатурки, обнажив трубы.

Водопроводчик был настроен философски.

— Ну, теперь пойдет легче, — подбодрил он меня, вытираясь тряпкой. — Всё видно. Только вот ремонтик вам придется сделать побольше.

Януш, само собой, не шел у меня из головы, и я добросовестно обдумывала всякие дипломатические приемы, чтобы с ним увидеться, будто бы случайно. Открыто лезть к нему я просто не могла: бегаю за мужиком, которому безразлична! В принципе я давно поставила на нем крест, но мне нравилось бывать в его обществе — никто не умел так красиво танцевать вальс-бостон, да и относился он ко мне прямо-таки трогательно, и я от души развлекалась в его компании.

В рамках этих дипломатических финтов я взялась за какое-то дело в Лодзи, не помню уже какое, наверняка что-то связанное с моими паломничествами по домам культуры. В Лодзь поезд приходил утром, и я радостно воспользовалась случаем. Адрес Януша я знала, поэтому послала ему телеграмму с просьбой забронировать мне номер в гостинице. Ответа получить не могла, потому что аккурат была в это время в пути.

В Лодзь приехала ровно в полночь, обдумывая по пути потрясающую ситуацию, в которую влипла. Возможно, Януш заказал мне номер, но как, мать честная, я об этом узнаю? Адрес, что мне толку в адресе, если он снимает комнату, а я не знаю, у кого. Телефона я тоже не знаю, в телеграмме не сообщила, когда приеду и на какой вокзал — я этого и сама не знала. Вваливаться в чужой дом посреди ночи я не стану, есть же какие-то правила приличии, в конце концов. А ночь темная, в Лодзи я раньше не бывала.

В пять минут первого я ворвалась в отделение линейной милиции станции Лодзь-Фабричная со страстным воплем:

— Уважаемые Панове, я обожаю милицию!

Присутствующие в помещении Панове повскакали с мест.

— Проше пани! — в восторге откликнулись они. — Такое мы слышим впервые в жизни! Для вас всё, что угодно!

Я объяснила: мне нужно не всё, но многое. Необходим номер телефона, но фамилии абонента я не знаю, только адрес, в коем тоже не совсем уверена, есть сомнения насчет номера квартиры.

Через пять минут мне дали номер телефона, Януш был дома, гостиницу заказал, и, кажется, мы даже вместе поужинали…


Во время ремонта у меня беспрестанно раздавались таинственные телефонные звонки, добавлявшие перцу в мой обычный кавардак. Потом выяснилось, что разыгрывали меня Анджей, муж Ирены, и Михал. Я не обиделась, напротив, была им благодарна: они подали мне идею.

Зато ко мне предъявляли претензии многие. Я им напакостила, сама того не ведая, меня это очень смутило, и я постаралась им все объяснить, для чего и написала первую часть «Клин клином».

Я давала ее почитать знакомым, знакомые реагировали по-разному, некоторые просили от меня защиты, потому что они боятся психов, но все единогласно советовали: «Слушай, напечатай это. Иди, куда положено, и напечатай!»

Легко сказать! Единственная организация, пришедшая мне в голову, — редакция журнала «Пшекруй». Я совершила подвиг — позвонила в Краков, и оказалось, что Мариан Эйле, тогдашний главный редактор журнала, как раз находится в Варшаве. Я позвонила Эйле, он нашел время, я помчалась к нему. Эйле взял мой опус и прочитал.

Потом настала минута, которая для меня равнялась извержению вулкана.

— Ты пишешь еще что-нибудь? — спросил Эйле, который уже с четвертой страницы стал называть меня на «ты», словно знал с самого рождения.

— Писала бы, — честно призналась я с тяжелым вздохом, — да вот не на чем. Статьи пишу от руки, потом одалживаю у тетки пишущую машинку. От руки писанина идет медленно, пишу каракулями, из-за них не вижу текста. Машинку надо возвращать — тетка тоже много пишет. Из-за этой треклятой машинки не удается писать, сколько хочется.

— В таком случае машинку я тебе дам, — изрек Эйле.

— Как это? То есть как — дадите? Насовсем? В собственность? — не поняла я.

— В собственность и насовсем.

Передо мной распахнулись райские врата, хор ангелов грянул в душе. Честное слово, тащила я машинку к себе по лестнице и от волнения ревела в три ручья. Эйле к тому же подарил мне большую стопку бумаги, тяжесть неимоверная, но я не чувствовала тяжести, переживая прекраснейшее событие в своей жизни.

Так что, если кто не любит мои книги, может винить за мое творчество Мариана Эйле.

Он же впихнул меня в издательство «Чительник».

— Я насчет тебя уже переговорил, — озабоченно сообщил он. — Только вот оденься похуже, что ли, а то еще начнут говорить, что Мариан интересуется барышней, а не ее творчеством. Уж ты, пожалуйста, выгляди поплоше.

Требование я выполнила на совесть. В «Чительник» я отправилась после работы, в вытертой юбке, перепачканной графитом, в старой блузке, на которой вроде бы даже не хватало пуговки, в сандалиях на босу ногу, растрепанная, ненакрашенная, с блестящим носом, в руках авоська с зеленью, картошкой и хлебом.

Встретились мне там существа, за спинами которых ласково шелестели ангельские крылья: пани Борович и пани Шиманская — божества, которые на нашей грешной земле вообще не встречаются. Они приняли меня, как богиню, и велели дописать продолжение.


Первая часть «Клина» оказалась слишком длинной для повести и слишком короткой для романа. Требование написать продолжение сперва меня крепко озадачило, но тут вмешалась «Цинга».

С Анджеем, мужем моей золовки Ядвиги, я время от времени сотрудничала. Вернее, помогала ему, чертить ведь я умела, подручную работу выполняла на пятерку. Не помню, что он тогда проектировал, во всяком случае, именно в разгар наших совместных трудов появилась «Цинга».

Поначалу раз в несколько дней, потом ежедневно, а то и несколько раз на дню раздавался телефонный звонок и мужской или женский голос напряженно спрашивал:

— Цинга? Цинга?

Поначалу и Ядвига, и Анджей вежливо отвечали: вы ошиблись номером. Потом звонки начали их бесить, и отвечали они уже не столь вежливо или сразу вешали трубку. Потом дошло до вульгарных скандалов. Не помогало, «Цинга» продолжала надоедать. Однажды смертельно усталый Анджей взял трубку.

— Цинга? — вежливо осведомился женский голос.

— Да, цинга, — покорно согласился Анджей, у него уже не хватало сил скандалить.

— Кто говорит?

— Владислав Ягелло.

— Дорогой пан Владечек! — обрадовалась дама. — Это Ядвига! Нам необходимо срочно увидеться!

Это заявление Анджея просто нокаутировало.

— Сами понимаете, — потом объяснял он нам, — звонит мне королева Ядвига, хочет встретиться, ну как я откажу царственной особе?

Стряхнув оторопь, он условился с таинственной дамой на шесть вечера в кафе «Стильное». Увы, Анджей перепутал время, прибежал к семи, дамы, разумеется, не застал, а я с трудом простила ему такое разгильдяйство.

А Цинга продолжала трезвонить, пришлось общими силами решать, наябедничать ли на нее в милицию? Черт знает, что это такое, вдруг это пароль у преступников, пусть голова болит у компетентных органов. Милиция информацию оприходовала, поблагодарила, попросила дать согласие на прослушку телефона, мы его дали с энтузиазмом, зато Цинга вдруг замолчала, как ножом отрезало.

Никакой информации на эту тему нам не дали, и мы по сей день пребываем в неизвестности, что это было? Поэтому я с полным правом могла воспользоваться этой историей по своему усмотрению.

Книгу я дописала до конца, отнесла в издательство, договор уже был подписан раньше, и мое творение ушло в печать. Я шагала по улице Вейской в направлении Сейма с глуповато-блаженной улыбкой на лице. Я достигла основной жизненной цели!.

Цель целью и книга книгой, а в «Блоке» на моей шее висели не только Гурце, но и люблинская онкологическая больница.

Поджимали сроки, и, работая над проектом в Гурцах, три недели я выдержала совсем без сна. Моя мать в это время выдавала какие-то странные фразы: когда я приходила за детьми, она встречала меня со скорбной миной и доверительно сообщала:

— Ты знаешь, ведь алкоголизм излечим…

Я целиком и полностью соглашалась, мол, да, излечим, но тему не развивала из-за отсутствия времени.

На следующий день мама продолжала тему:

— Знаешь, алкоголизм надо все-таки лечить…

Ясное дело, надо. Я соглашалась с ней, забирала детей и ехала домой. Вскоре у матушки на нервной почве разболелась печень. Только через несколько лет я узнала, в чем было дело. Мой Ежи являлся к бабушке и небрежно сообщал:

— Мать снова утром пришкандыбала вдрызг пьяная…

Я действительно частенько возвращалась домой под утро — это факт. Дома мылась и снова отправлялась на работу. Иногда удавалось часок подремать. Алкоголь я, естественно, не употребляла, но мама считала, что я изо дня в день валяюсь по всем канавам от центра до Мокотова.

— Боже мой, зачем же ты плел такую чушь?! — в ужасе спросила я своего Ежи, когда тайна открылась.

— А откуда я знал, что она мне поверит? — огрызнулся оболтус без всякого раскаяния.


Я отправилась в дом культуры в Пётркове Трыбунальском. Прежде я никогда в этом городе не бывала и, чтобы выбраться с вокзала в город собиралась просто пойти за толпой пассажиров, а потом уж спросить дорогу. Застопорило меня сразу же: люди никуда не двигались, стояли там же, где сошли с поезда.

— Простите, а как выйти в город? — обратилась я к прохожему.

— Выйти вообще нельзя, пока стоит поезд.

Я заволновалась:

— А долго он простоит? Дождь начинается…

— У нас есть зонт, — заметил попутчик, стукнув закрытым зонтиком по асфальту.

Только тогда я посмотрела, с кем имела честь беседовать. Очень интересный мужик, черноволосый, внешность одновременно демоническая и вместе с тем приветливая.

Поезд уехал, и люди двинулись к выходу с вокзала. Мужчина с зонтом шел рядом. Он знал Пётрков, и сообщил мне, что покажет Дом культуры. По пути я узнала, что живет он в Варшаве, а в Пётркове у него брат, к которому он ездит играть в бридж. Впечатление он на меня произвел хорошее, мне и в голову не пришло, что передо мной бабник и соблазнитель экстра-класса.

Так я познакомилась с Дьяволом, которого на самом деле звали Войтек. Он пригласил меня на чашечку кофе, мы поболтали, и тут выяснилось, что он прокурор. Наверное, от меня даже искры посыпались, так я воодушевилась. Боже мой, прокурор, это же бесценный для меня человек! Я уже подумывала о новом романе. «Клин клином» был в печати, после завершения книги чего-то мне в жизни стало не хватать, и пустоту надлежало чем-то заполнить. Детективные сюжеты бурлили во мне, а тут прокурор — просто подарок Провидения!

Охмурял он меня с таким жарким энтузиазмом, что долго стараться ему не пришлось. Меня слегка беспокоили мои дети, но у них восторжествовало чувство справедливости. У отца другая жена, значит, мать имеет право на другого мужа.

Выходить замуж я не собиралась, официальный брак сидел у меня в печенках, лучше гражданский брак. Войтек поселился у меня, мы стали официальной парой, и началась цыганочка с выходом.

Войтек представлял смесь самых ярких достоинств и невообразимых недостатков, пресных и скучных черт характера у него вообще не наблюдалось. Он потрясно играл в бридж, прекрасно танцевал и любил танцы, меня безумно обожал целых три года, был предприимчивым и оперативным, всевозможные билеты в кино и театры добывал сам, дарил цветы и вдобавок обладал чудовищным обаянием. В целом же — клинический пример очаровательного прохвоста.

Врал он, как дышал, а охмуреж очередной дамы был смыслом его существования.


Чуть раньше, еще до появления в моей жизни Войтека, произошли два события, о которых я как-то умудрилась не упомянуть. Лилька сбежала от Збышека, а Эльжбета вышла замуж за Стефана.

Что касается Лильки, то тут я ничуть не удивилась. Збышек был красив, порядочен, не пил, не курил, спортсмен, сплошные достоинства, но он родом из Силезии. Там царят обычаи, чуждые нашим душам. Силезская жена обязана, например, чистить мужу обувь, невзирая на все прочие обязанности, и Збышек аккуратненько так, рядком, выставлял в прихожей свою обувь. Жили они тогда у родителей Лильки, моих дяди и тети, и Лилька как-то показала этот парад башмаков моей матери.

— По мне, так пускай они здесь корни пустят и зацветут, — заявила Лилька. — Интересно, когда он это поймет?

Стефан — сын тети Юзи, сестры бабушки по отцовской линии, двоюродный брат тети Ядзи и моего отца. Во время войны он остался в Канаде. С Эльжбетой они познакомились дистанционно, сначала по фотографиям, потом завязалась переписка, и Стефан влюбился. Он поклялся на Эльжбете жениться. Эльжбете в ту пору исполнилось двадцать, Стефан ей нравился, хотя был старше на те же двадцать лет, но выглядел молодо. Я была полностью «за» и всячески советовала ей выходить за него.

Впрочем, на этот брак ее подговаривала вся семья. Естественно, возникли всяческие паспортно-административные препоны. Сначала потребовалось выйти замуж, и лишь потом можно было уехать в Канаду, ну, она и вышла замуж per procura (по доверенности).


Как раз в те годы мы близко сдружились с Алицией. Ее бесподобная рассеянность, так восхищавшая меня, проявлялась у нее по-разному. Пример — сигареты. Иногда она курила две сигареты одновременно или подносила зажженную спичку к лицу, не взяв сигарету в рот, иногда брала спичку в рот, а сигаретой пыталась чиркнуть о коробок. Прикурить фильтр она пыталась почти всегда, то есть развлекала всех регулярно. Вещи, как рабочие, так и свои, она теряла систематически, забывала об условленных встречах и договорных сроках. Но в то же самое время она оставалась человеком принципиальным, могла спорить из-за одного неточно употребленного слова или расхождения во времени на две минуты. Она ненавидела ложь, увиливание и педантизм.

Однажды мы устроили с ней конкурс. Было это еще до моего знакомства с Войтеком. Наши близкие уехали, мы остались одни, без домашних обязанностей, поглощенные работой. Конкурс заключался в том, кто из нас создаст в квартире наибольший кавардак. Не нарочно, нам просто не хватало времени на уборку. Поначалу я вырвалась вперед, потом меня опередила Алиция, потом опять я обогнала Алицию… Победила, так сказать, дружба.

Алиция заложила фундамент моих отношений с западными странами. В Польшу приехала на экскурсию группа французов, прикрепили их к нам, возможно, по линии Союза польских архитекторов, и Алиция потащила меня за собой.

— Пойдем, ты ведь говоришь по-французски, вот и будем их сопровождать.

Есть у меня смутное подозрение, что приезжала еще одна группа из Франции, но на нее у меня уже не было времени. Алиция возилась с ними без меня. Она познакомилась с Соланж, председательницей французского союза женщин-архитекторов, подружилась с ней, а потом наших девушек в рамках ответной любезности пригласили во Францию. Алиция изо всех сил уговаривала меня поехать, хотеть-то я хотела, но не смогла. Гнала какую-то очередную халтуру. И не поехала. Кретинка.

Оказалось, что Соланж может устроить нас на работу у себя. Алиция в тот момент как-то не рвалась на заработки, а я — да, на работу бы я поехала. Начались переговоры на эту тему. Вот тогда-то Ирена и сделала мне пакость.

По договоренности с Алицией Соланж держала для меня рабочее место и собиралась прислать приглашение. Я попросила немного повременить. Бог знает, что меня держало, вернее всего, работа, а может, и очередная семейная неразбериха. В то же время у Ирены приглашение было, а вот места работы как раз не было. Я все согласовала через Алицию, пусть она поработает за меня у Соланж, чтобы зацепиться, за это время найдет себе что-нибудь, а я приеду позже.

Ирена уехала, работала у Соланж, после чего, когда Соланж хотела с ней прислать приглашение для меня, Ирена отказалась привезти бланк из посольства. Из-за чего там возник сыр-бор, я понятия не имею, но Соланж рассердилась и открестилась от всех наших планов, так что я не смогла поехать вообще и несколько лет не могла простить Ирене такого поступка. Потом обида забылась.

Алиция тем временем занималась очередной группой туристов, на сей раз датских. Туристы говорили по-немецки, Алиция знала немецкий не хуже польского, завязались дружеские отношения. Не буду настаивать, что господин фон Розен именно в ту пору посетил нашу страну, вроде бы так и есть, во всяком случае, они друг другу понравились, и по его приглашению Алиция уехала в Данию.


В «Блок» пришел на работу Лесь. Невозможно было сидеть с Лесем в одной комнате, за соседним столом, и не написать о нем.

В немногие минуты простоя я брала пишущую машинку у секретарши, а коллектив стоял за моей спиной и умирал со смеху. Лешек на нас косился. Очень долго он надеялся, что книга никогда не выйдет из печати: писала я с перерывами целых шесть лет, а по выходу книги он все же изменил свое мнение.

Ни с того ни с сего ему вдруг стало везти, он смог посвятить себя только живописи, объездил весь мир и «Леся» повсюду возит с собой, как своего рода талисман.

До «Леся» я писала, разумеется, мою вторую книгу «Подозреваются все». Во вступлении я изложила только правду, мы и в самом деле на работе носили халаты: дамы — голубые, мужчины — бежевые, а внутренним взором я и правда увидела сцену преступления.

О моих творческих планах с самого начала знала вся мастерская. Столярека я отправила на тот свет, потому как он меня в конце концов вывел из себя: задолжал мне три тысячи злотых, которые я должна была вносить по кредиту, и бегал от своих долгов.

Придумывать сюжет помогали все. Я очень долго не могла решить, из кого сделать злодея. И тут, на мое счастье, мне чем-то подгадил Витек. Он тогда уже был директором мастерской, потому что Гарлинский уехал в Швейцарию и остался там. Чем Витек мне навредил, уже и не вспомнить, но запомнилось, как я ему пригрозила: «Погоди, Витечек, это тебе даром не пройдет! Увидишь, как я тебе отомщу».

Книга «Подозреваются все» уже была в печати, когда меня разыскал режиссер Ян Баторий с предложением экранизировать роман «Клин». Писать сценарий я одна была не в силах, тем более что у Батория были свои взгляды на этот вопрос, а потому писали мы вместе, в кафе «Гранд-отеля».

У меня дома мешали дети и Войтек, у Батория шел ремонт. Другого подходящего места у нас не было, и много раз посетители за соседними столиками замолкали и с ужасом таращились на нас, слушая громкую перепалку.

Из «Клина» получилось «Лекарство от любви». Ссорились мы с Баторием самозабвенно, с бушующей ненавистью, но эту баталию он выиграл: в кино всё решительно и бесповоротно решает режиссер, а не сценарист, я сдалась, но озверела.

Баторий считал меня мерзейшей бабой, к тому же во время нашей работы у меня разболелся зуб, что не прибавило мне веселья. Каким чудом из всего этого получилась у нас комедия, сама удивляюсь.

Войтек на все мои многочасовые бдения в «Гранд-отеле» реагировал по-своему. Воображал, что, само собой, у меня роман с Баторием. Я ядовито интересовалась, где именно мы можем с ним заниматься любовью, под столиком или внизу, в сортире? А если да, то в каком? В дамском или мужском? На конкретные вопросы Войтек не отвечал, но скандалы мне устраивал каждый божий день.

С другой стороны, не уверена, что какая-нибудь очередная дама Батория не устраивала ему скандал из-за меня. В одном я уверена, что даже под страхом смертной казни мы не согласились бы завести интрижку, так друг другу осточертели! По окончании работы лютая ненависть постепенно сошла на нет, и мы остались друзьями.

Войтек же стоял на своих беспочвенных обвинениях до конца, его не прошибал ни один аргумент. Он упорно бубнил свое и отстал лишь тогда, когда сценарий ушел на утверждение, а рабочие посиделки в «Гранд-отеле» прекратились.


Гурце мне удалось закончить в срок. Проект опирался на добротную технологическую документацию, был старательно, хотя и скупо, выполнен, но комиссия по оценке инвестиционных проектов не утвердила его по одной простой причине: первоначальная смета составляла девять миллионов, а мы вышли как-то на двадцать.

Разыгрался грандиозный скандал. Затем Витек совершил страшную ошибку, и мастерская начала разваливаться на глазах. Ошибка эта заключалась в том, что Витек в конце года выплатил всем премию, и премия эта была весьма существенна.

Премировать было за что! Не одна я возвращалась домой под утро, все работали день и ночь. Размер наших премий вызвал зависть то ли в министерстве, то ли в объединении, и на нас натравили контрольные комиссии, которые несправедливо и необоснованно принялись задним числом урезать нам расценки. Результат оказался ошеломляющим: банкротство государственного предприятия.

Наш коллектив предложил отработать эти воображаемые убытки в течение четырех лет, отказываясь от премий, на одних голых зарплатах, однако согласия на это не получили: бесспорное доказательство того, что нас просто решили добить. И добили: архитектурно-проектная мастерская прекратила свое существование.

Служащие мастерской разлетелись по всему миру. Алиция уехала в Данию, когда моя вторая книга появилась в продаже. А до того появился на экранах и фильм «Лекарство от любви», оба события случились почти одновременно. Я организовала торжественную раздачу авторских экземпляров героям опуса, разослав следующее приглашение:

Уважаемый (ая) гражданин (ка)…

Приглашаю вас на торжественную раздачу авторских экземпляров великолепного произведения госпожи Иоанны Хмелевской под названием «Подозреваются все»… (Число, время).

Учитывая, что торжественное мероприятие носит чисто интеллектуальный характер с учетом задержки выплаты авторского гонорара, пол-литра в кармане не помешает.

Вечерний костюм приветствуется.

Место проведения торжественного мероприятия: апартаменты по известному адресу на четвертом этаже без лифта.

Явка с тяжелыми и острыми предметами, а также быстродействующими ядами категорически воспрещается.

Учитывая вышеизложенное, все принесли с собой самые разные вещи. Стефан явился с монтировкой, Витек с ножкой от стула, Каспер с булыжником, выдранным из мостовой у моего дома, Весек приволок мощный сук, обвитый лентой с надписью «Безотказное лекарство от любви». Не помню, что еще там было, но каждый имел при себе какое-нибудь орудие преступления.

Кроме того, они откололи номер с телеграммами. Каждые две-три минуты приходил посыльный и приносил по одной-две телеграммы. Настоящие, прямо с почты, с наклеенными полосками текста, некоторые на поздравительных декоративных бланках. Например:

Уважаемая товарищ Хмелевская выдала на гора две книжки и секреты всех знакомых тчк наилучшие пожелания связи перевыполнением сталинских норм тчк приветствуем наших рядах тчк союз писателей тчк

Или:

Выражаем глубокую обиду зпт что коллега отказала нам в доверии зпт так долго скрывая тайне столь интересные факты тчк профсоюз архитектурной мастерской тчк

И множество других. За каждую телеграмму посыльный получал два злотых.


Я перевелась в горпроект «Столица» на улице Крулевской, там и подружилась с Эвой и Тадеушем, которые от случая к случаю попадаются в нескольких моих книгах. В первый раз в «Колодцах предков».

В новой мастерской на меня свалили всякую чепуху, о которой не стоит и упоминать.


Я уже работала в «Столице», когда Войтек получил талон на машину «Шкода-1000 МВ».

Многие годы я ломала голову над отношением Войтека ко мне и только теперь сообразила, что он должен был меня тихо ненавидеть. Ни один мужчина не простит того, что я сделала. А дело было так.

Мы поехали за машиной, и тут оказалось, что водительские права он получил почти десять лет назад и с тех пор за руль не садился. А я как раз рулила замечательно, не только ездила за детьми, но и с Янкой мы поехали на машине в летний лагерь к Кшиштофу. Автомобиль я брала напрокат в «Мотосбыте» и за рулем чувствовала себя уверенно.

— Поезжай! — велел мне Войтек в автомагазине.

Что ж, господня воля. Я села и поехала. Погода и дорога оказались кошмарные — разъезженные сугробы, конец февраля… Страха я не чувствовала, на права я сдавала точно в такую же погоду. Меня даже удивило отсутствие особых препятствий, хотя что тут скрывать, я все-таки нервничала: новая машина, дорожная обстановка паршивая… Видимо, водила тачку я всё же неплохо, потому как домой мы доехали без особых происшествий.

Но на следующее утро, около дома моей матери я и допустила тот самый досадный промах. Стараясь сделать как лучше, я, подойдя к новенькой машине, велела Войтеку:

— Садись и рули! Необходимо набить руку, других способов хорошо научиться водить нет.

Первое, что сделал Войтек, — въехал в сугроб и не мог оттуда выбраться, выводить машину пришлось мне. Ну?.. Вот вам и пожалуйста! Какой мужчина стерпит такой конфуз?


Люцина заболела, и не просто какой-нибудь банальной простудой, она подхватила уникальное расстройство, а именно — функциональное расстройство ушного лабиринта. В общем, по ровному ходить она еще кое-как могла, но вот спуск и подъем по лестнице отпадали. И как раз в это время умерла бабушка.

Когда бабушку положили в больницу, она из нее сбежала, мотивируя свой побег тем, что там травят пациентов насмерть, желая освободить койко-места. Потом она болела дома. Как-то раз, когда ее забирала «скорая», бабуля потребовала захватить вместе с ней и фикус для меня, так как мой дом находился по дороге. Бездушные врачи в дополнительной услуге отказали, и, выполняя бабушкину волю, я должна была переть огромный горшок к себе сама. Фикус долго напоминал о бабуле, а истребили его мои дети, не помню каким образом, но явно по глупости.

На бабушкиных похоронах Войтек вел себя достойно, бережно вел Люцину под ручку по ступеням костела вверх и вниз, следя, чтобы она не упала, и, несмотря на жару, надел черный костюм.

Вскоре, расстроенная семейными горестями, Тереса прислала Люцине приглашение в Канаду. Люцина, уже не шатаясь на каждом шагу, отплыла на «Батории», вследствие чего все дальнейшие семейные безобразия перенеслись на тот берег Атлантики.

Для начала Люцина исчезла. Тереса и Тадеуш поехали встречать ее в Монреаль, пересмотрели всех пассажиров «Батория», собственной сестры не обнаружили и впали в ужас и отчаяние. Начались поиски. В списке пассажиров она значилась, по дороге никто не утонул, а в Канаду не прибыла — и привет! Куда, господи помилуй, она могла подеваться?

Искали ее до полного изнеможения, допытывались у всех, не видал ли кто ее, наконец, в полном отчаянии вернулись в Гамильтон. И тут обнаружилось, что Люцина сидит на скамеечке у соседей в садике!

Она объяснила происшедшее так: кто-то из Монреаля ехал в Гамильтон, и с этим неизвестно кем Люцина смылась столь художественно, что родная сестра ее не заметила.

Тереса окаменела от ужаса, видя весело щебечущую Люцину в чужом садике. Она уже успела привыкнуть, что необъявленный визит — страшная бестактность, а новые знакомства завязываются после солидной подготовки и с церемониями. Люцина же спокойно вперлась к чужим людям, компрометируя родню. Не помню, что еще она там вытворяла, но Тереса свое письмо в Варшаву окропила горючими слезами. Люцина же вернулась домой, поздоровев и помолодев до неузнаваемости.


Легко догадаться, что под боком у Войтека я получала кучу сведений о разных преступлениях, следственных действиях, трудных расследованиях и тому подобных бесценных для меня сообщений.

Среди прочего я заинтересовалась делом об изнасиловании, якобы совершенном в Плоцке, весьма меня возмутившим. В Плоцке оно и слушалось, Войтек выступал обвинителем, и поссорились мы тогда отчаянно. Я утверждала, что если это изнасилование, то я — королева Изабелла Испанская.

Обвиняемый ранее участвовал в ограблении банка, однако инкриминировать ему удалось лишь нелегальное владение оружием. Отсидел он всего полгода, вышел на свободу, но прошлого ему не забыли. Когда в отделение примчалась барышня с заявлением об изнасиловании, плоцкая милиция страшно возбудилась и, недолго думая, отправила гада за решетку.

Дай нам боже только таких насильников! Худенький белобрысик среднего роста, приятной наружности, причем прославившийся как первейший казанова города Плоцка.

Заседание суда было закрытым, но у меня, естественно, имелся особый пропуск. Я поспорила с Войтеком, что парня оправдают. Чтобы выиграть спор, Войтек пошел на подлог, я самолично застукала его, когда он под лестницей в здании суда подучал потерпевшую, как вести себя на судебном заседании, в каком месте зарыдать и так далее. Он повлиял на выбор судьи — нашли самого глупого во всем воеводстве.

Весь этот судебный фарс я превратила в сценарий для телевидения, сгодился бы он и для радио, только вот энтузиазма никто не проявил. Только через много лет я написала на этом материале роман «Девица с выкрутасами».

Обвиняемому впаяли полгода — столько, сколько он отсидел до суда. Так что пари Войтек выиграл.

Во избежание недоразумений сообщаю: в принципе я всегда на стороне женщин, которые, как правило, расплачиваются за амурные приключения своим здоровьем, психическим или физическим. Но в некоторых случаях я все же допускаю невиновность несправедливо обвиненных мужчин — у баб тоже порой возникают такие сатанинские идеи…

А в целом на вышеприведенном примере я всячески порицаю судопроизводство как таковое, об уголовном же кодексе выскажусь в самом конце.


В проектной мастерской на меня вдруг свалился вопрос о парковке под Дворцом культуры. Мы с Эвой провели инвентаризацию подвалов и подземелий. По результатам работы у нас получилось, что парковку можно построить, после чего собралась комиссия по утверждению инвестиционных проектов в составе девяти умственно неполноценных хрычей. Недолго думая, они решили, что парковка не нужна под тем предлогом, что машины в центр лучше не пускать, а если уж прорвутся, то нечего им под Дворцом культуры парковаться. Я готова голову дать на отсечение — ни один из этих дряхлых маразматиков в жизни не сидел за рулем.

К счастью, в это время я уехала и не понеслась в очередной раз разбираться, как разъяренная фурия, с этим вопросом.


Ситуация в моем собственном доме складывалась кошмарная и невыносимая. Войтек вел себя скандально, одновременно упрямо заявляя о своих великих чувствах ко мне. Может, они у него и были, но настолько необъяснимые, что я просто чумела от них. У меня не было ни времени, ни желания вести постоянную партизанскую войну, которую он и не думал бросать. Я даже надумала с ним расстаться, если не навсегда, то, во всяком случае, на время. Хорошим вариантом мне представлялась работа в провинции, но по ходу размышлений пришло в голову отправиться в более привлекательное место, например, в Париж, Монреаль, Копенгаген…

Париж накрылся медным тазом раньше из-за Ирены и неприязни Соланж. Монреаль тоже отпадал почти сразу — подвела Тереса. Оставался только Копенгаген.

Я написала Алиции отчаянное письмо, умоляя прислать приглашение, и она его выслала мгновенно. Возможно, Алиция спасла мне жизнь, а уж личную свободу несомненно, так как я уже была готова прикончить Войтека во что бы то ни стало. Убила бы, конечно, в состоянии аффекта, но за решеткой отсидеть пришлось бы изрядно. О детях я не беспокоилась — Ежи исполнилось шестнадцать, парень был абсолютно самостоятельный, а Роберт остался бы под опекой семьи.

Уехала я на две недели, имея на тот момент на двадцать две тысячи злотых долгов, а на ногах — последние туфли, у которых каблук еле-еле держался. В последнем письме я попросила Алицию принести на вокзал какую-нибудь обувку — вдруг каблук не выдержит, и я окажусь босиком. Носили мы один размер. Деньги за книги и фильм у меня уже кончились, а в дальнейшем творчестве Войтек мешал мне всеми силами…

— Не желаю видеть у тебя на лице такую счастливую мину! — заявлял он, когда я вправляла чистый лист в пишущую машинку. — Со мной ты вечно хмурая и недовольная. Вот возьму и испорчу тебе настроение!

И портил.

Алиция про обувь, естественно, забыла, но мой каблук чудом выдержал. Опоздала она на вокзал всего на пять минут, и из-за моего багажа мы поехали на Sanct Annae Plads, то есть на площадь Святой Анны, на такси. К моему удивлению, оказалось, что мне предстоит жить в прачечной у семьи фон Розен, на пятом этаже без лифта, с уборной на первом этаже.


А теперь прошу перечитать «Крокодила из страны Шарлотты», потому что в копенгагенской части книги там только чистая правда. Прачечная состояла из трех помещений, двух поменьше по одну сторону лестничной клетки и одного побольше — по другую. В тех, что поменьше, мы и жили, там у нас были кухня и раковина. Помещение побольше мы могли использовать как нам заблагорассудится, например, в качестве ванной: зарешеченные стоки в полу позволяли беззаботно плескаться, поливая всё кругом.

Сразу же нарисовался Мартин, студент архитектурного института. Ему удалось приехать в Данию на заработки, и он сидел в этой стране уже пару недель. Я была взрослее Мартина на десять лет, Алиция — еще старше. Она тоже дала ему пристанище.

Они от души надрались фирменной польской водкой, которую я привезла. В распитии спиртных напитков я участия не принимала, ибо свалилась, полумертвая от усталости, к тому же у меня разболелась печень.

На следующий день я злорадствовала: они терзались похмельем, а я нет.

При случае хочу сразу рассказать, что когда Мартин прочитал мой новый роман «Крокодил из Шарлотты», он впал в панику и категорически потребовал изменить имя Мартин на любое другое ради его маменьки. Мамуся, находясь в Польше, не имела права знать, что сынок творил в Копенгагене. Пришлось это учесть и автозаменой по всему тексту менять имя Мартин на Михал. А мамуля все равно догадалась, о ком речь, так что проблема разрешилась, и я могу открыто объявить: в романе никакой не Михал, а именно Мартин.


Прошло несколько дней, и я отправилась с визитом в архитектурную мастерскую, где работала Алиция. Она в это время вела непринужденную беседу с каким-то неизвестным мне типом. На каком языке они общались, не знаю, думаю, на смеси немецкого с английским. Алиция лучше знала немецкий, датчанин — английский, а я вклинилась в разговор с помощью польского словаря иностранных слов, и мне было наплевать, что обо мне подумают.

Вскоре тип поинтересовался, не хочу ли я поработать в Дании, я в ответ мило улыбнулась — конечно, с удовольствием! Тут он мне и заявляет: можно начать прямо сейчас, но не в мастерской Алиции, а у профессора Суэнсона.

Так я попала прямо в рай, на Гаммель-странд, сорок четыре.

Первые минуты моей работы переполнили меня чистой радостью и стали ничем не омраченным триумфом. Мне сразу вручили чертежи частей проекта и предложили рабочее место, о котором в Польше нельзя было и мечтать. Вращающееся кресло на колесиках, идеально прозрачную кальку, всевозможные машинки для затачивания карандашей и прочие предметы роскоши.

Одного мне недоставало — роликов. Датчане работали с рейсшинами. Ролики у меня были, но я не помню, привезла их с собой или мне прислали позднее.

Я ролики привинтила, вызвав безумный интерес и большое недоверие персонала. Они скрупулезно проверяли, действительно ли получаются параллельные линии, сверяли результаты. Через некоторое время вся мастерская перешла на ролики, привезенные из Польши контрабандой. Одновременно все внимательно вглядывались в мои первые чертежи, а я только посмеивалась: кого они проверяют, чертежника из наших мастерских? Успех был абсолютный, над моим творением с изумлением и восторгом цокали языками.

Я вычертила полдвора, выложенного каменными плитами, когда явился персонаж, которому, видимо, поручили меня опекать, и на листочке принес свои расчеты. Я взглянула и постучала пальцем по полям чертежа, где сама написала те же цифры. Персонаж посмотрел, удивился, похлопал меня по плечу с большим уважением и с легким остолбенением, а в перерыве на кофе весь коллектив примчался поглазеть на мой чертеж. В таком сумасшедшем темпе я сумела рассчитать эти плиты, да еще столько успела начертить — это же невероятно, просто невозможно!

Я не поняла, в чем тут соль, пока проблему не объяснила мне Алиция. Датчане думают в три раза медленнее нас, а работать быстро вообще не могут. Зато — и эту великую правду я уже открыла сама — в противоположность нам процесс мышления они уважают, платят за него и отводят на это время.

Работают они несравненно солиднее, а организация труда у них безупречная. Экономят датчане со здравым смыслом, поэтому я и должна расчертить стены кухни и ванной комнаты в масштабе 1:20, все плитки кафеля должны поместиться целиком, чтобы рабочему не пришлось их обрезать плиткорезом. Строительные работы ведутся с точностью до полмиллиметра, благодаря чему всё ко всему подогнано, всё передвигается одним пальцем, открывается и закрывается идеально. Я от зависти чуть не лопнула, потому как знала наше строительство…

Работа в Дании стала для меня радостью, это я им должна была платить, а не они мне. Эту работу я словно выиграла в лотерею по трамвайному билету, и надо было бы совсем рехнуться, чтобы упустить такую возможность.

Я отправила в Варшаву заявление с просьбой об отпуске без сохранения содержания сроком на год, на что получила ответ: не вернусь до тридцатого ноября — меня выкинут с работы. Я не вернулась, меня с треском выперли, на что мне было наплевать, и я начала хлопотать о разрешении на работу в Дании. Не сама, через посредничество господина фон Розена, нашего благодетеля.

Зарплату в мастерской мне повысили раньше, чем я получила разрешение на работу. Сначала мне платили двенадцать крон в час, через несколько недель пришел заместитель шефа и подсунул мне под нос число «четырнадцать крон», накорябанное на полях газеты. Меня глубоко растрогали связанные с этим формальности…


Один из лучших номеров в моей жизни я отколола в Дании на Рождество.

Семья фон Розен пригласила нас с Алицией в свои изысканные апартаменты, располагающиеся одним или двумя этажами ниже. В глубине души я надеялась на это приглашение и заранее потребовала прислать из Польши подарок. Дар прибыл вовремя — серебряный подсвечник на три свечи, такой красивый, что мне тут же захотелось оставить его себе. Единственным недостатком были вставленные в него наши отечественные свечи.

Столовая семейства фон Розенов была размером с небольшой амбар, за столом сидели двадцать четыре человека, и, к несчастью, мы с Алицией оказались на разных концах стола.

По одну сторону от меня сидел хозяин дома, с которым я разговаривала на трех языках одновременно — по-французски, по-немецки и по-английски. Если не хватало французских слов, я беззаботно заменяла их немецкими или английскими, если, конечно, слово всплывало в памяти. Вследствие этого, наверное, вид у господина фон Розена был слегка ошарашенный.

По другую сторону моей соседкой оказалась тетя хозяина дома, с которой можно было спокойно беседовать по-польски, так как она страдала глухотой и всё равно слов не разбирала. При этом мы обе хранили любезное выражение лица.

На десерт подали миндальный крем, огромные снежно-белые горы в тазиках для салата. Я бросила взгляд на Алицию: она лопала этот крем, как заведенная, снова и снова накладывая себе на тарелку добавку и усердно работая ложкой. Я удивилась, потому что она никогда вроде бы не любила сладкое, предпочитала селедку.

Глядя на нее, я решила, что так положено, и последовала ее примеру. У меня на зубах что-то хрустнуло, что было вполне естественно: раз крем миндальный, в нем может попасться орешек. Наконец крем сожрали весь, и за столом воцарилось легкое замешательство, мне непонятное. Хорошо, что Алиция разъяснила мне суть некоторого смущения окружающих.

А дело в том, что в Англии на праздник Трех Волхвов, а в Дании на Рождество выбирают миндального короля. Королем становится тот, кто обнаружит у себя в креме миндальный орешек. Орешек никому не попался, и на хозяев дома пало страшное подозрение, что его вообще позабыли положить в крем. Так вот что мне попалось на зубок! Раз — и нету.

Насчет обычая я понятия не имела, но покаялась Алиции в своем проступке. Ужас и кошмар, полный позор, дикарка с востока…

— Смотри, кретинка, что ты сожрала! — разочарованно съехидничала Алиция и показала пальцем на каминную полку.

На камине стоял подарок — великолепный комплект старинной серебряной столовой утвари. Из-за отсутствия орешка комплект разыграли, и, естественно, выиграла его уже не я.

Мой промах мы от гостей и хозяев старательно скрыли, а сегодня Алиция с ослиным упрямством твердит, будто про миндального короля она меня заранее предупредила. А я тоже стою на своем — нет, не предупредила. Может, и хотела, но забыла…

После ужина общество перешло в салон, где красовалась елка. Тут состоялось дальнейшее вручение подарков. Мы с Алицией получили по пепельнице из королевского фарфора, она — бежевую, а я голубенькую.

От подарка я пришла в полный восторг — обожаю пепельницы, но ни в жизнь не решилась бы утолить свою манию столь дорогим предметом.

Настал черед и мне вручить свой подарок. И тут произошел второй конфуз. Подсвечник, присланный из Польши, был и впрямь великолепен, но, как я уже сказала, в нем торчали наши польские свечи. Весь остаток вечера мы с господином фон Розеном провели в попытках их зажечь. Все три не желали гореть одновременно, зажигали вторую — гасла первая, мы зажигали ее, гасла третья, господин фон Розен добивался эффекта из вежливости, а я с горя.

Раз уж я начала рассказывать про Копенгаген, не могу не рассказать про бега.

Впервые на ипподром я попала лет в пятнадцать. Меня взяла с собой тетя Ядзя, которая изредка туда захаживала.

День был ужасный, дождь и слякоть. В забеге участвовал конь по кличке Валч, и тетя Ядзя пояснила, что это ее фаворит, который всегда выигрывает. Ну и отлично, мы поставили на Валча, он пришел первым, и мы выиграли чистыми сумасшедшие деньги: по пятнадцать злотых и пятьдесят грошей на нос.

В следующий раз я оказалась на ипподроме в компании Войтека. Мы сразу наткнулись на знакомого прокурора, который устроил нам билет в директорскую ложу — тогда она называлась Почетной ложей — и представил нас директору по фамилии Куровской. С Куровским я почти подружилась и входной билет потом получала ежегодно. Я полюбила бега, а Войтек нет. Боялся проигрышей.

Здесь надо достать с полки роман «Крокодил из страны Шарлотты» и держать его под рукой. На копенгагенских рысаках мы с Мартином оказались по вине Скотины из прачечной. Скотина из прачечной — фигура всамделишная.

Журналист, приехавший в Копенгаген по работе, он в первую очередь дорвался до Алиции, которая в безумном стремлении всем помогать решала чужие проблемы направо и налево. Поэтому и он поселился в нашей прачечной. Вел он себя скандально, пользовался нашими вещами, морочил всем голову и бесконечно терял ключи. Все подробности в «Крокодиле».

Как-то в воскресенье Алиция поехала к Торкилю в Биркерод, а Скотина из прачечной неожиданно заявил, что останется дома. Мартин аж позеленел, я скрипнула зубами, и мы тут же решили уйти куда глаза глядят.

Погода чудовищно разбушевалась: дикий ветер и дождь со снегом. Я придумала: на ипподром!

Пламенная страсть к рысакам не ослабевала во мне ни на минуту, Мартин поддержал мое решение.

Я родилась в апреле. Апрельские никогда не выигрывают, им вечно не везет, не про нас всякие там лотереи, тотализаторы и розыгрыши призов. Мартин тоже апрельский, поэтому если нам и случалось что-то выиграть, то исключительно в те немногие минуты, когда наша невезучая судьба клевала носом от усталости.

Один раз приключилось истинное чудо: мы выиграли сто пять крон, и нам удалось дотянуть до получки.


Разрешение на работу устраивал для меня господин фон Розен (он был миллионером, городским советником, родственником королевской семьи, а предки его вели род от святого Войцеха), делал он это по-датски, то есть неспешно. Получила я это разрешение только через три месяца, зато приобрела его практически навсегда.

Что же касается нашего совместного существования в прачечной, то мы все жутко ссорились по разным поводам. Политика, автомобили, билеты на муниципальный транспорт, мнения о людях, преимущественно посторонних, собственная рассеянность… Не помню, что еще, но тем для ссор хватало с избытком. Зато ни разу в жизни не случилось нам поссориться на бытовой почве. Мы с Алицией сроду не сердились друг на друга за невымытые тарелки, некупленный хлеб, разбросанные тряпки, захламленные стол и кровати, потерянные вещи, затоптанный пол и всякое такое прочее. Мы не придирались друг к другу, каждая могла заниматься чем угодно и оставаться в личных вопросах при своем интересе.


В Париже состоялся очередной съезд Союза женщин-архитекторов. Алиция получила приглашение.

— Ну и в чем мне ехать? — спросила она растерянно. — В прошлый раз на мне был норковый палантин, а теперь что? Палантин я тогда одолжила!

Я задумалась.

— А ты возьми да и купи. Ведь у тебя на это есть деньги.

Алиция изумленно удивилась:

— Слушай, а ведь ты права!

Перед самыми своими именинами Алиция вместе с Торкилем пробежалась по меховым магазинам. Торкиль капризничал и вел себя ужасно. Представляете, он не разрешил ей купить самый красивый, идеального оттенка и прекрасно сидящий палантин! Торкиль буквально выволок ее из магазина, убеждая поискать вещь получше.

— Уж не знаю, что он вообще себе вообразил! — сообщила мне Алиция по телефону, злая, как черт. — Как я сейчас себя ругаю, что сразу не купила тот, так мне понравившийся! Ничего лучшего я не видела.

— Ну так завтра пойди и купи, — утешила ее я.

На следующий день были именины Алиции. Она позвонила мне сразу же, как только я пришла на работу, чуть не плача от умиления.

Оказывается, Торкиль придумал коварный план. Рано утром он поздравил ее и положил на одеяло сверток, перевязанный ленточкой. Это и был тот самый палантин, о котором она так мечтала.

Я тоже едва не прослезилась. Подумать только! Палантин стоил пять с половиной тысяч крон, никто в Дании таких подарков не делает, разве что король может королеве подарить какую-нибудь вещичку крон так за пятьсот. А пять с половиной тысяч — это же с ума сойти!

— Подозреваю, что Торкиль меня любит, — признала Алиция очевидный факт.

— Да быть того не может! — вежливо удивилась я. — Но допускаю, что в этом смысле ты права.


Вскоре в нашу прачечную нагрянул Войтек. Сбежала я с родины именно из-за него, но время и расстояние сделали свое черное дело. Я смягчилась и устроила ему приглашение через господина фон Розена.

Деньги на подержанный автомобиль я уже скопила. Заранее было известно, что покупать машину нужно в Гамбурге, был у меня адрес какого-то типа, который мог бы квалифицированно помочь с покупкой.

Отправилась я за машиной одна. Условившийся со мной тип меня дождался и помог. Золотой человек! Он заслужил цистерну польской водки, а не жалкую литрушку, которую я ему привезла. Он меня повозил по Гамбургу на моем «Фольксвагене», показал кое-какие достопримечательности и доставил к парому.

От нервотрепки, напряжения и усталости меня стала жутко донимать печень. На паром я въехала последней. В Рёдбю ждал Войтек и безумно нервничал.

— Садись, моя радость, и рули, — пробормотала я вяло. — У меня нет сил. — Дальше я уже лишь механически бубнила: — Медленнее, здесь поворот. Медленнее, здесь ограничение скорости. Медленнее, у меня нет денег на штраф…

Другое дело, что Войтек в тот момент любил меня безгранично, больше жизни. Я была для него тогда богиней. Все ж таки утешение, какая женщина не мечтает хоть немного побыть богиней?..

Богиню с этой должности скоро сместили, она как-то завяла, но кое-что от былой божественности еще сохранилось…


Во все эти развлечения мне удалось впихнуть еще и Париж. Этот город я изучала теоретически по книгам и на студенческих лекциях по архитектуре. Но Париж оказался не только таким, каким я его себе воображала, а даже лучше, и за это я полюбила его навсегда.

В Париже торчал мой старый приятель Петр, который после окончания своих дальневосточных контрактов уже не вернулся на родину, а переехал жить во Францию. Он упорно работал, делал блестящую карьеру. Я немедленно встретилась с ним и сразу же признаюсь вам, в книге «Что сказал покойник» он и есть мой таинственный друг.

Белая «Ланчия» у Петра действительно была, и он открыл передо мной дверцу машины.

— Куда мы едем? — поинтересовалась я.

— В аэропорт.

— А что там интересного?

— Увидишь сама.

Мы доехали до Орли, и там он привел меня к часовне. Я остолбенела. Это был шедевр! Овал, стенка внутри, возле нее алтарь, и ничего больше. Абсолютная простота выразительных средств и безупречные пропорции — дух захватывало. Я потрясенно молчала, да и что тут скажешь? Увидев такое чудо, любой архитектор с амбициями должен рвануть на первый попавшийся мост, перемахнуть через ограждение и — бултых в Сену! Лучше этой часовни никто и ничто уже не создаст и такого совершенства вряд ли достигнет. На мгновение я почувствовала себя морально раздавленной, но затем наступило полное облегчение: я уже сменила профессию, так что топиться мне не обязательно!

Скажу с полной убежденностью: часовня в Орли оказала огромное влияние на мое решение бросить основную профессию. Этот шедевр постоянно у меня перед глазами и в памяти. Когда я вернулась в Польшу, у меня пропало всякое желание искать работу по специальности.

Алиция уехала, остался Торкиль, с которым я подружилась, можно сказать, безмолвно. Теперь уже я начала бывать в Биркероде, только значительно реже и не с матримониальными целями, а просто устроить постирушку или принять приглашение на обед.

Беседовали мы с ним в основном при помощи рисунков. За обедом на столе лежал большой лист бумаги, рисовать мы умели, Торкиль тоже архитектор, общение получалось без проблем.

Вот еще случай о датском языке. Одна полька решила купить себе голубую губку в ванную — мечта идиотки, такую нигде не найти. Шла эта дама по улице, вдруг на витрине маленького магазинчика увидела голубую губку и вбежала в магазинчик.

Что она вытворяла, чтобы сделать покупку, этого человеческими словами не описать. И «une eponge» по-французски говорила, и про «губку» по-польски талдычила, изображая, будто моется, — мертвому припарки, безрезультатно. Продавщика подавала ей всё, только не губку. Дама, наконец, рассердилась и решила действовать наглядно. Она вытащила продавщицу за руку на улицу и поставила перед витриной, тыча в обожаемый предмет пальцем.

— Вон это, — четко выговорила она по-польски, указывая на губку. — Это!

— А-а-а! — радостно поняла продавщица, подняв руки к небесам.

Она помчалась в подсобку и приволокла большую гипсовую болванку для причесывания париков…

Как-то раз Оле, мой сослуживец, вернувшись из отпуска в Тунисе, показывал в мастерской слайды. В Дании настала осень, конец октября, может, даже начало ноября, туманы, ветры и дожди, сирена в порту беспрерывно ревела день и ночь, а на стене в мастерской вдруг возникло солнце. Во мне все перевернулось вверх тормашками, меня охватило безумие, на следующий же день помчалась в турбюро и выкупила ближайшую и самую дешевую поездку на Сицилию. Ближайшую, понятно почему — я до умопомрачения мечтала о солнце. Долой дождь, ветер и проклятые сирены! Хочу жару, прекрасную погоду, а расходы…

Я твердо решила, что потрачу на отпуск столько, сколько заработала бы за два дня, и буду этим хвастаться всю свою жизнь.

К этой поездке мне кое-что подкинули также конь по кличке Хермод и провидение, которое, разъяренное моим кретинизмом, заставило меня играть на скачках расчетливо. Мне выплатили мой выигрыш — ровно тысячу.

Эту тысячу крон я беззаботно промотала в сицилийском городе Таормина.

Ничтожная стоимость моей путевки проявилась в том, что поселиться мне предстояло в «Минерве», самой дешевой гостинице. Я изумилась: гостиница стояла на горе, сам вид из окна стоил всех денег мира! Я стояла на балкончике, любовалась окрестностями, а глаза лезли на лоб: неужто это не сон?

После общения с местными жителями пришлось признать: макаронники клеят женщин всех подряд, без разбору, в этом я убедилась с первых шагов. Даже причину отгадала. Им плевать, кто я: восемнадцатилетняя мисс мира или старушка в инвалидной коляске, важно только одно: я туристка. Путешествия влетают в копеечку, следовательно, у туристов есть деньги. Роман с туристкой должен приносить финансовую выгоду.

Местные жиголо даже особенно не нахальничали — если в течение получаса женщина не реагировала на заигрывания, они не настаивали и оставляли жертву в покое.

Один все-таки прицепился как репей. Твердил, что влюбился в меня без памяти, потерял голову, лез ко мне, как дикарь, предлагая тысячу развлечений, обещал показать Таормину by night, обещал прогулку по морю и черт знает что еще. Я отбивалась, как могла, ухажер явно был не в моем вкусе — низенький, пузатый, напыщенный, весь заросший рыжим пухом. Он же гнул свое и дошел до такого чувственного безумия, что заявил: если я соглашусь пойти с ним в кабак, платить мне не придется.

На следующий день история повторилась. Он опять настаивал на свидании, увеличивая прелести нашей встречи: объявил, что финансирует все развлечения. Такое признание далось ему с трудом, он давился словами, как сырой картошкой, но вел осаду настойчиво и не ждал поражения.

Я же не оценила оказанной чести. Дело было на пляже — только там у него был шанс меня застать. Я сидела в шезлонге, он пристроился рядом, на моем полотенце. Услышав мой очередной отказ, нахал с презрением заявил:

— Non abbiate temperamento in Polonia.

Ax ты такой-сякой!.. Тут меня пробрало до печенок. Сидит рыжая сволочь на моем полотенце и кроет меня, я ж тебе, пся крев, покажу temperamento in Polonia!..

Я вскочила с шезлонга, какое там вскочила — вылетела как ракета! Топая ногами, я заорала на всех известных мне языках ругательства, какие только пришли в голову. Закончила презрительным воплем: «А ну брысь, сопляк!!!» Мой крик был слышен, наверное, и в Африке.

На пляже во время этого спектакля воцарилась кладбищенская тишина, все рожи повернулись в нашу сторону, а мой воздыхатель наконец-то обиделся. Сообщил, что я non gentila, и удалился.

Обиделся он даже не на оскорбления, скандал, возможно, ему понравился. Но дебош был публичный, и вся Таормина узнала, что он не пользуется у туристок успехом.

В довершение к воплям я швырялась направо и налево любимым польским словом, которое не цитирую,[7] сознаюсь, итальянцы могли понять это слово по-другому. Возможно, их заинтересовало, о чем таком кривом шла речь, в любом случае это не походило на ласковые нежности.

Успех я имела колоссальный, с патриотическим уклоном. Полпляжа примчалось ко мне с сияющими улыбками, отдыхающие трясли мне руку и восклицали с огромным восторгом:

— Temperamento polonico — temperamento siciliano!

Вот это и называется: защитить честь родины!

Там же, в Таормине, в гостинице «Минерва», я окончательно открыла в себе жуткий недостаток: вредный, угнетающий и непреодолимый. Выяснилось, что я не способна ничего украсть. Кошмар! Я вовсе не шучу, до сих пор не могу себе простить. В гостинице были пепельницы дивной красоты, и мне страстно и неудержимо хотелось спереть хотя бы одну из них. Препятствий не было, гостиница после завтрака пустела, вокруг ни души, а я торчала у столика, на котором высилась пирамида вожделенной добычи, я могла в них копаться, как в грушах на прилавке, внутри аж все стонало. Я знала, что пепельницы дешевые, думала — стибрю одну и оставлю большие чаевые. И фигушки: руку парализовало, стояла как столб возле пепельниц минут двадцать. Сбежала я все же без трофеев, тяжко удрученная собственной бездарностью и досадой на родную семью за идиотское воспитание.

А вообще-то отпуск в Таормине мне пошел на пользу.

В зеркало я посмотрелась, только вернувшись в Данию, потому что лампочки в гостинице «Минерва» светили очень скупо. И обалдела от своего отражения: я помолодела лет на десять и волшебно похорошела. Ну и как же после этого мне не любить Сицилию?


Алиция решилась выйти замуж за Торкиля и остаться в Дании навсегда. С замужеством, кажется, возникли проблемы. Хотя я не уверена, с заключением брака или с повторным выездом? Меня при этом не было, я торчала в Копенгагене, а все безобразия творились в Польше.

Во время своего первого пребывания в Дании я приступила к роману «Крокодил из страны Шарлотты» и тут же прикончила Алицию, чтобы написать о рысаках из Шарлоттенлунд. Естественно, мне потребовалось множество всевозможных сведений.

Вид преступления напрашивался сам, наркомания расцветала, а тогда никому еще не приходило в голову везти наркотики с востока через Польшу, так что, боюсь, я выдумала это первая. Тем не менее как с самими наркотиками, так и с внешней торговлей у меня было мало общего, мне требовалась консультация специалистов.


В первую очередь я пристала к полиции и добралась до господина инспектора Йерсиля, который занимался наркотиками, к тому же он говорил по-французски. Французский в устах датчанина не похож ни на один человеческий язык, поэтому я сразу внесла рационализаторское предложение: я буду рассказывать, а он только оценит, имеют ли какой-нибудь здравый смысл мои выдумки и можно ли так написать или, напротив, все мои фантазии — абсолютная чушь.

Господин Йерсиль охотно согласился, думаю, по той простой причине, что всякий полицейский предпочитает больше слушать, нежели говорить. Простыми словами я описала ему комбинацию с контрабандой в консервных банках, метод отправки товара и распространение его на бегах. Господин Йерсиль выслушал внимательно и спокойно, после чего осведомился:

— Откуда вы это всё знаете?

Вот холера, он меня как-то не так понял, подумала я. И начала сначала, объяснила, что я пишу детективный роман и такой вот получился у меня плод воображения.

— Да, я понимаю, — сказал господин Йерсиль. — Но вы-то откуда про это знаете?

После долгих многочисленных языковых фортелей и кульбитов я поняла, что самым обыкновенным образом и по чистой случайности попала в десятку. Придуманные мной ситуации имели место в жизни. Подозрение, будто я в этом участвую, а теперь доношу на подельников, мне удалось рассеять, от господина Йерсиля я получила информацию во всех отношениях полезную, к тому же он оказался совершенно очаровательным человеком, ибо писал мне письма, начинавшиеся с обращения «Chere Mademoiselle».

Вдохновленная успехом в полиции, я набросилась на нашу Палату внешней торговли. Я потребовала от Иоанны-Аниты (знакомой польки, много лет живущей в Дании. Ее на самом деле зовут Иоанна, в некоторых моих книжках я вывела ее под именем Аниты, что вполне понятно: Иоанна — это я), чтобы она предоставила мне самого умного и договорилась о встрече. Иоанна-Анита с радостным возбуждением всё отлично устроила.

— Слушай, я тебе нашла в самом деле наиумнейшего, — сообщила она по телефону.

Я отправилась на встречу с представительным упитанным господином, представилась, мы уселись за круглый столик, и я начала без предисловий:

— Проше пана, дело в том, что я бы хотела контрабандой переправлять в Данию наркотики, лучше всего в продовольствии — ветчина в банках или еще что-нибудь в таком роде. Но я не знаю, как это все делается, с чего начать.

Побледневший господин отодвинулся от меня вместе с креслом.

— Но, проше пани… Это запрещено!

— Естественно, — согласилась я. — Поэтому это такое прибыльное дельце.

Тип отодвинулся еще дальше, бросив испуганный взгляд на телефон. Будь мы в Польше, он уже звонил бы в милицию, а в Дании он, видимо, не знал, куда звонить, а номер телефона господина Йерсиля дали как раз мне, а не ему.

Я спохватилась, что ляпнула что-то не то, и объяснила: об этих преступлениях я пишу книгу, а не совершаю их. Товарищ заявил, что он занимается промышленными товарами, а в продовольствии не ориентируется, к тому же у него мало времени. Выпрыгнул из кресла и удрал.

На следующий день он позвонил Иоанне-Аните с жуткими претензиями: она, мол, присылает к нему каких-то провокаторш. Он решительно отказывается иметь со мной дело, не желает иметь ничего общего, и так далее. Наиумнейший работник нашей Палаты внешней торговли!.. Неудивительно, что с этой торговлей мы вечно имеем навар от яиц да на грош пятаков…

Сразу же продолжу тему. Вскоре после возвращения в Польшу, всё еще находясь в процессе написания «Крокодила», в свое любимое рабочее время, в половине второго ночи, я позвонила в Главное управление милиции и попросила соединить меня с дежурным офицером, причем не абы с каким, а экспертом по контрабанде. Меня, вот удивительно, соединили без проблем!

— Проше пана, — начала я опять без всяких вступлений, — я хотела бы провезти контрабандой через границу труп и надеюсь, что вы мне в этом поможете.

Мы с ним беседовали довольно долго, он дал мне кучу просто бесценных советов и сведений. Лишь в конце разговора я призналась, что пишу книгу.

— Так об этом, уважаемая пани, я с самого начала догадался, — сообщил с откровенной веселостью дежурный офицер.

Ну и что вы на это скажете? Там официальный представитель страны, а здесь обычный милиционер. Так кого же из них мне любить? И кто при этом выглядит полным идиотом?


Наконец настал момент моего возвращения в Польшу. Жила я в Дании уже год и три месяца, ностальгия помаленьку стала меня покусывать. До сих пор ощущение счастья моего одинокого пребывания на чужбине казалось мне райским блаженством. А вот теперь уже захотелось быть к родным поближе, хорошо бы на недельку-другую, но я знала: приеду и останусь надолго.

Правда, я предусмотрительно получила для себя полную возможность снова приехать в Данию на работу.

За второй машиной я опять отправилась в Гамбург. Я снова встретилась с тем дивным парнем, который мне помог в прошлый раз, после чего решилась взять «Опель-капитан» в отличном состоянии. Мне оформили все бумаги, печень на сей раз помалкивала.

Из Рёдбю я отправилась в Копенгаген в кильватере автобуса дальнего следования, так как уже стемнело и опустился туман. Шофер в автобусе врубил противотуманные фары и пёр на скорости сто двадцать пять километров в час, обгоняя всё живое на дороге. Вперившись в его задние габаритные огни, я тоже обгоняла всех, прилипнув к автобусу, как под гипнозом. Если бы ему вздумалось рвануть по болоту, я поехала бы за ним. Очнулась я от транса, когда автобус припарковался на незнакомой окраине Копенгагена, и я поняла, что не ведаю, куда меня занесло.

Полночь, в городе ни души. После долгих блужданий по незнакомым улицам я вдруг издалека увидела одинокого прохожего. Я подъехала и опустила стекло.

— Где центр?! — нервно крикнула я, позабыв про всякую вежливость.

Прохожему хватило ума просто показать пальцем нужное направление. Я рванула в ту сторону и вскоре стала узнавать район. Я добралась-таки до дому. Но на собственных ошибках ничему не научилась: я многократно забывала карту.

Не уверена, вернулась бы я в Польшу в запланированные сроки или нет, если бы не наступающее Рождество. Чистый идиотизм и убытки, ведь паспорт и визу мне продлили до марта, и в мастерской работы хватало, я могла бы подкопить денег. Так нет же, тут у меня мозги отказали, сердце звало домой.

Вместе со мной собрался ехать Томек, тоже архитектор, молодой парень. В подарок от друзей он получил глобус объемом без малого кубический метр, пластмассовый, с подсветкой изнутри, очень красивый. Над этим глобусом Томек просто трясся, боялся, как бы его в дороге не повредили, поэтому он искал безопасный вид транспорта. «Опель» большой, позади места и на два глобуса хватит. Томек решился ехать со мной от полного отчаяния.

Не будь глобуса, он не поехал бы со мной ни за какие коврижки, у него бзик на почве автомобилей — боится ездить. Совсем недавно его отец, возвращаясь на машине из Швейцарии как раз на Рождество, разбился в Альпах, с тех пор Томек не переносил этот вид транспорта.

Времени у меня оставалось мало, уже двадцать второе декабря, Сочельник послезавтра. Паром из Гесера отходил в девять утра, я выехала в половине седьмого, впереди сто сорок семь километров пути.

Было совсем темно, морозно, падал мелкий сухой снежок. Естественно, об антифризе для стекол я забыла, лобовое стекло заиндевело, не успела оглянуться, как инеем затянуло последний маленький чистый кусочек. Единственное, что я могла разглядеть перед собой, — искристые звездочки фар встречных машин, я же нацеливала «Опель» так, чтобы встречные звездочки оставались подальше слева. Вторая глупость с моей стороны: я опять забыла взять дорожный атлас.

В Варнемюнде все еще было светло. Рядом я увидела соотечественника, он ехал на «Фольксвагене»-горбунке.

— Вы, пани, на Колбасково? — приветливо осведомился он. — Будьте внимательны, за Ростоком — каток. Сами видите, как мне досталось…

И в самом деле, капот у него был всмятку. Я поблагодарила за предупреждение и закручинилась: ведь «Опель» я везла на продажу, и любая царапина снизила бы цену по меньшей мере на десять тысяч злотых. Таких убытков я не могла себе позволить.

От Ростока, внемля совету, я ехала осторожно, дай господь бог здоровья тому человеку да и его потомкам за предупреждение. Гололед начался внезапно, просто тонкая черточка пересекала шоссе. Не знай я о нем заранее, влетела бы на лед со скоростью сто километров, и дальше мы уже пошли бы пешком, если бы вообще смогли самостоятельно передвигаться.

Господи боже, такого мне еще в жизни не приходилось переживать. Сто пятьдесят километров чистого льда. Я ехала почти пять часов. В Пренцлау перестала не только отличать шоссе от тротуара, но и себя от «Опеля».

Мы остановились и решили пообедать, хотя по времени, скорее, поужинать.

Подкрепившись, мы двинулись дальше. Гололедица кончилась, зато, когда я выехала на берлинскую автостраду, в полную силу забушевала снежная вьюга. Выезд был запутанный, извилистый и сложный, я засомневалась, туда ли еду. До самой надписи «Государственная граница» я так и не была уверена, куда двигаюсь — в Польшу или в глубь ГДР.

На таможенном пункте меня ждали Войтек и Ежи. Не то чтобы они так соскучились, просто боялись, что придется сразу платить пошлину. Войтек на всякий случай приехал с деньгами, а мой сын сопровождал его для собственного развлечения.

До Варшавы мы добрались в полдень. Я провела за рулем без перерыва двадцать девять часов, доехала благополучно, ни царапинки. И дала себе торжественную клятву, что еще неделю не сяду за руль. Но в тот же день меня отправили в Грохов, под Варшаву, за карпом к Рождеству.

Тоска по родине и обожаемым родным очень быстро у меня прошла…


Кажется, весь год пребывания дома между первой поездкой в Данию и второй был заполнен событиями исключительно личными, но до сумасшествия разнообразными. Очередности не упомню, лучше в памяти сохранился их смысл. Прежде всего, в моей квартире печи заменили наконец электрическим отоплением, это еще до моего приезда устроили. Отпала проблема угля.

Я отдала в печать «Крокодила из страны Шарлотты», цензура сказала свое веское слово, пришлось переработать весь текст. В первой версии телефонную прослушку у Алиции установила некая таинственная сила, конечно, имелись в виду наши органы, что, по-видимому, читалось между строк. Цензура энергично запротестовала: такого просто не может быть, у нас в стране телефоны не прослушиваются, выбросить прослушку! А на ней строился весь замысел, никак нельзя ее выбросить, пришлось написать, что это преступная банда такое устроила, что, естественно, выглядело довольно глупо. Вторая проблема возникла с Мартином. Как уже говорилось выше, он потребовал изменить ему имя: в конце концов я всем угодила, и книга пошла в печать.

Опять приезжала Тереса, но до «Проселочных дорог» все еще было далеко. В Чешин ее отвез Войтек, меня при этом вообще не было, я даже не помню, почему. После того как сдала в печать «Крокодила», я ничего не писала, разве что некоторые фрагменты «Леся» — дома сложились неблагоприятные условия.

Я наняла столяра, он поставил стенку, разделив пополам кухню и комнату, работа затянулась. Столяр был глухой, переговаривались мы письменно, недели три я утопала в стружках и в опилках. Ремонт в квартире я сделала сама, выкрасила все внутренние столярные элементы, стремянки у меня не было, поэтому двери я красила только до верхних стекол — выше не дотянулась.

Идти работать в проектную мастерскую я не собиралась, помня о часовенке в Орли. После работы в Дании наши условия меня пугали, к тому же началось сокращение штатов, и возвращение в профессию требовало титанических усилий. Зато, назло строительным властям, я сделала инвентаризацию участка родителей Войтека. Они хотели что-то там продать, в связи с чем Отдел архитектуры и строительства потребовал от них соответствующие документы.

С результатами инвентаризации я отправилась к чиновнику. Он мигом напыжился:

— По какому праву вы это сделали самостоятельно?

— Да потому что умею это делать, — ответила я ехидно. — Я архитектор.

— У вас нет лицензии!

— А вот и есть. Пожалуйста, номер триста двадцать шесть.

— Вы не имеете права на частную практику!

— Так я не практикую. Я это сделала безвозмездно, то есть даром. Денег не беру.

— А почему?

— Да потому, что все это в рамках семейных отношений…

У бюрократа просто в глазах потемнело, он-то рассчитывал на взятку в десять тысяч злотых за выдачу соответствующего разрешения. С истинной радостью я эту взятку просто у него из рук вырвала, придраться он не сумел, так что его чуть кондратий не хватил от злости.


В те времена мои дети были для меня просто наказаньем божьим. Ежи хоть и учился, даже вполне самостоятельно, но с капризами. Роберт не желал учиться вообще, он заканчивал школу, и я отправилась к директору.

— Проше пани, не имеет значения, какие у него будут оценки, — сообщил мне несчастный человек с огромным подтекстом. — Нашу школу он окончит.

Я полюбопытствовала, откуда такая уверенность.

— Останься он тут на второй год — и я потеряю весь педагогический коллектив. Дня не проходит, чтобы учительницы не прибегали ко мне в слезах и не подавали заявление об уходе. У меня иного выбора нет: или ваш сын, или они.

— А что он такое вытворяет? — спросила я без всякого интереса, потому что и так всё отлично знала.

— Он задает вопросы. Мальчик вежливый, не грубит, не хулиганит, хорошо воспитан, только вот задает вопросы. Урок состоится лишь в том случае, когда он это разрешит и прекратит вопросы, а учительницы уже не выдерживают…


В летний отпуск мы поехали по странам соцлагеря, через СССР на Залещики, через Румынию в Болгарию, до Рильского монастыря и обратно — через Венгрию и Чехословакию.

Неплохие языковые достижения были у меня даже в группе славянских языков. В Болгарии дворик перед домом украшала решетчатая беседочка, увитая виноградом, и этот виноград образовывал на ней прелестную зеленую крышу. Я показывала на плети винограда пальцем и с восхищением говорила:

— Очэн красно!

Хозяева почему-то таращились на меня с полным непониманием, но я списывала это на их привычку к повседневным красотам природы. Только по возвращении домой ситуацию объяснил мой старший сын:

— Мать, ты же им говорила не «очень красиво!», а «очень красное!».


В центре Будапешта на острове Святой Маргариты мы у какого-то шведа свистнули колпак с колеса. Наш отлетел и сгинул без вести еще в Варшаве, купить новый оказалось невозможно, поехали без колпака. На острове «горбунок» шведа соблазнительно стоял рядом, мы решили пополнить комплект. Тырил, собственно, Войтек, я стояла на стрёме. Угрызений совести мы почти не испытывали, primo, швед купит колпак на родине без проблем, secundo, колпак дешевый.

Мы бы охотно оставили ему деньги, да конвертируемой валюты с собой не оказалось.

На ворованном не разживешься, так что в Польше колпак опять отлетел и усвистел в густую рожь.

В Бухаресте мы потеряли машину. Поставили ее где-то в старой части города и, не взглянув на название улицы, отправились осматривать памятники архитектуры пешком. Конечно, мы ее потом разыскали, но потратили на это битых четыре часа.


В Братиславе я наконец лично познакомилась с двумя чудесными женщинами — Хилдой Холиновой и Ханой Лерховой, переводившими на словацкий мои первые книги. Благодаря переводам у меня было полно денег в чешских кронах, и я растранжирила там весь гонорар, потому что обменивать на злотые по идиотскому курсу не было никакого желания.


В ноябре я снова отправилась в Копенгаген.

Остановилась у Алиции в Биркероде, привезла ей кучу продуктов, между прочим, даже соленые огурцы, ароматом которых, не знаю уж, как это удалось, пропиталась моя подушечка. Помимо огурцов, бигоса, колбасы и тому подобных продуктов в твердой форме, прихватила я и всякие крепкие жидкости. Нарезались мы вдвоем, Торкиль принял весьма скромное участие в нашей оргии и рано удалился спать.

Работать я устроилась уже в другой мастерской. Один из ее филиалов находился на Фиольстреде, там я и трудилась, опять ходила на службу пешком, что весьма способствовало моему творчеству.

В самом конце моего пребывания в Дании, уже весной, я приступила к роману «Что сказал покойник». Это единственная книга, которую я предварительно продумала целиком, и все благодаря хождению пешком. Ежедневно я шла пешком на работу и домой, а дважды в неделю ездила в Шарлоттенлунд, где до ипподрома приходилось идти через лес. Заняты были ноги, голова свободна, и я придумывала всякие истории.


С Аней и ее мужем я познакомилась через Войтека. Хватило пары задушевных бесед, чтобы нашлись общие знакомые. Аня прекрасно знала и моего первого мужа, и двух моих золовок, потому что до войны они ходили вместе в детский садик.

Это еще что, всякое бывает, но муж Ани оказался замешан в одну историю, в которую, по-моему, никто не поверит, но я клянусь, что ни одного слова не выдумала!

Фамилию Ани я не назову, потому что при всей ее обыкновенности муж Ани в некотором роде человек публичный, и он бы мне этого не простил. Я и так за долгие годы напакостила ему с нездешней силой, а уж сколько его тайн я никому не раскрыла, он сам не знает и даже сказать спасибо мне не может.

Так вот, шел он как-то по улице и вдруг увидел школьного приятеля. Оба ахнули, обнялись: «Как дела? Сколько лет, сколько зим!» — и отправились выпить кофейку. Именно кофейку, а не водки-пива, поскольку оба почти не пили. Понятно, начались воспоминания.

И только часа через два что-то у них не сошлось.

— Постой, постой, — заколебался один. — Погоди, в каком же это случилось году?

— В сорок девятом, — уточнил второй. — А что?

— Да нет, не может быть. Ты в каком году школу окончил?

— В сорок восьмом.

— Да ты что! А я в сорок девятом. Как же так получилось?

— Погоди-ка, — вдруг заинтересовался второй. — А ты в какую гимназию ходил?

— Батория.

— Не валяй дурака! А я Рейтана!

— Но ведь твоя фамилия Ковальский?

— Да нет же! Валевский. А ты разве не Петшик?

— Конечно, нет! Я Михаловский!

В скобках поясню, чтобы не было недоразумений, — настоящая тут только одна фамилия.

Сопоставили они свои показания и — на тебе: встретились на улице первый раз в жизни, раньше никогда друг друга в глаза не видели. Но знакомство завязалось, и муж Ани предложил:

— Знаешь, ошибка или не ошибка, а посидели мы хорошо, подружились, давай-ка знакомство закрепим. Я живу недалеко, пошли, познакомишься с женой, посидим еще.

Второй охотно согласился, пошли, Аня открыла дверь, взглянула и ахнула:

— Господи Иисусе! Янушек!

— Аня! — завопил в ответ Янушек.

И тут оказалось, что Аня и Янушек ходили вместе в детский сад, здесь уже не было никакой ошибки, а Януш всю жизнь приятельствовал с моим мужем, который, как сказано выше, посещал тот же самый детский садик.

И не пытайтесь меня убедить, что стечения обстоятельств невозможны. На свете бывает всё.


Возвращаюсь к «Покойнику». В письме было шесть плотно исписанных страниц, и Аня получила его в большом конверте с большим штемпелем «Образчик без стоимости». Как я поняла, ошарашенный цензор не мог решить, как сей шедевр оценить. Под вторую страницу я уже подложила копирку, поэтому хотя бы раз в жизни у меня был для издательства готовый конспект.

Наконец, я решила вернуться домой. В Дании прожила почти полтора года, конъюнктура явно ухудшилась, работы было меньше, а я снова соскучилась по жизни на родине. Деньги на очередную машину я накопила, но с начала года в Польше повысили таможенные пошлины на импортные автомобили до астрономической тогда суммы — сто пятьдесят злотых за килограмм. Столько заплатить я не могла, отказалась от покупки машины и поехала поездом. Здесь-то и разыгрался сумасшедший пердюмонокль.

Уезжала я вечером, с билетом в спальный вагон. В день отъезда к фру Харребю, у которой я жила, приехала Алиция и помогла мне упаковать вещи. В семнадцать часов пятнадцать минут мы обнаружили, что мне решительно не хватает чемоданов. Фру Харребю, сжалившись, отдала мне два своих старых чемодана, которые собиралась выкинуть, и разрешила их не возвращать, а выбросить на помойку в Польше. Алиция тоже привезла два чемодана, еще три были у меня самой.

Багажа у меня оказалось в общей сложности девятнадцать мест. Семь чемоданов, перинка в упаковке моей работы, одна большая пластиковая сумка, в которой я носила белье в прачечную, девять обычных магазинных пакетов и зонт. Перед отъездом я написала письмо Тересе и, как водится, забыла отправить. Письмо отличалось свободой слова, ибо в легкомысленных капиталистических странах у них есть дела поважнее, чем перлюстрировать переписку своих граждан, и потому я собиралась отправить его из Дании.

— Дай мне письмо, я опущу в ящик, ведь забудешь, как пить дать, — предложила Алиция.

— Да брось ты, — беззаботно ответила я. — На вокзале у нас куча времени, успеем.

Конечно, Алиция оказалась права, про письмо я снова забыла. В купе я втиснулась с трудом, вызвав сенсацию своей шляпой. Черная, с большими полями, как у Греты Гарбо, шляпка мне очень шла и притягивала взоры.

Поезд тронулся.

В Берлин мы прибыли в половине восьмого утра. Поезд стоял чудовищно долго, и я вспомнила про письмо.

— Сколько мы еще простоим? — спросила я у проводника, выходя из вагона.

— Пять минут, не больше, — сообщил он.

Я и в самом деле не понимаю, почему в Европе тогда ходили советские поезда с русскими проводниками, но факт остается фактом, ничего не могу поделать. Я слегка встревожилась и сообщила проводнику: хочу отправить письмо, а у меня нет немецких денег на марку. Проводник по доброте душевной одолжил мне двадцать пфеннигов, я отправилась к киоску на перроне и вступила в переговоры. Продавец в киоске кое-как говорил по-французски, марку мне продал и предупредил: до почтового ящика далеко, подземным переходом бежать через два перрона, я могу оставить письмо ему, он его отправит. Я поблагодарила, сразу сообщаю: письмо продавец в ящик опустил, Тереса его получила Я вышла из-за киоска и увидела хвост моего уходящего поезда.

Я было припустила за ним поросячьей трусцой, но поезд был в лучшей спортивной форме. Пришлось начать лихорадочно соображать.

Во-первых, я сразу поняла, что потом эта история будет чертовски смешной. Во-вторых, я мгновенно вообразила сцены на границе, где отловят багаж без пассажира, который при подозрительных обстоятельствах остался в Берлине. В-третьих, я болезненно пережила потерю имущества, добытого полуторагодичной работой. В-четвертых, мелькнула здравая мысль насчет такси, но немецких марок у меня вообще не было, а самые мелкие купюры в моем кошельке — датские сто крон и американские пятьдесят долларов. Мое счастье и милость господня, что в восемь утра я не вышла из вагона в халате и тапках, а надела костюм и взяла с собой сумочку через плечо.

Еще на перроне я встретила железнодорожника, говорящего по-польски. Он проникся моим положением, побежал со мной в пункт обмена валюты, умолил бабу в окошке обменять так, чтобы хватило на такси до Франкфурта-на-Одере, а сдачу дала мелкими долларами. Железнодорожник поймал «Волгу» и объяснил проблему таксисту. И мы рванули в погоню за поездом, по пути беседуя по-немецки.

— Schneller, schneller! — решительно подгоняла я водителя и даже поддержала беседу: — Sie sind Idiot,[8] — сообщила я ему.

— Ich?[9] — изумился водитель.

— Ой, нет, — опомнилась я по-польски и посчитала на пальцах. — Сейчас Ich, du, er… Ег ist Idiot![10]

Несколько километров мы с водителем выясняли, кто же все-таки идиот. Я имела в виду начальника станции, отправившего поезд без меня. По-видимому, я говорила еще что-то, водитель с первой до последней минуты ржал до колик, но несся, как автогонщик.

Во Франкфурте мы были через пять минут после ухода поезда. Когда притормозили на площади перед вокзалом, к нам бросились люди, спрашивая, не я ли буду diese Dame.[11] Я категорически подтвердила кто же еще мог быть «этой дамой», кроме меня?

Появился таможенник и объяснил — поезд ушел, но мой багаж остался. Другой таможенник, проверявший паспорта, находился в тот момент как раз в последнем вагоне и собственными глазами видел мои спортивные достижения. Он сообразил, что случилось, и во Франкфурте велел девушке, ехавшей со мной, выйти из купе со всеми ее вещами, после чего все остальное он выгрузил с истинно немецкой дотошностью.

Я вновь обрела все свое имущество, вплоть до мусора из пепельницы и остатков минеральной воды в открытой бутылке. Все девятнадцать мест лежали кучей в запертой на ключ комнате таможенного контроля, увенчанные моей чуть помятой шляпой.

Первое, что я сделала, — схватила и нахлобучила на себя шляпу, потому как решила, что это лучший способ ее транспортировки. Только после этого я снова погрузилась в размышления.

Ближайший поезд на Варшаву отходил только вечером. Отпадает, семью я о своем приезде известила, они придут на вокзал, а меня нет. В тревоге они позвонят Алиции. Та поклянется, что самолично впихнула меня в беспересадочный вагон Копенгаген — Варшава, и я уехала на ее глазах. Что может случиться с человеком, едущим в вагоне без пересадок?

Главным образом я боялась за маму, ничуть не сомневаясь, что она отгадает с трех раз, что со мной случилось. Я утонула в море во время переправы паромом; выпала из вагона, возможно, из окна, и мои раздрызганные останки валяются на железнодорожным полотне незнамо где; я сижу за решеткой в темнице сырой, куда меня посадили на границе по неизвестным причинам. Все это она ярко себе представит и сляжет с печеночной коликой, отравляя жизнь всей остальной семье. Этого допустить нельзя, необходимо сейчас же позвонить в Польшу!

Как звонить из Франкфурта, я не знала, к тому же опять не хватило денег: я заплатила за такси, и осталось у меня десять марок пятьдесят пфеннигов. Сколько стоит разговор, сколько придется ждать соединения — опять же неизвестно. Другого выхода нет, надо ехать на родину. Отечественных злотых у меня было тоже не мильоны, всего двадцать три злотых пятьдесят грошей, но у себя в стране деньги не проблема.

— Ich muss gehen nach Poland![12]— энергично и довольно назойливо домогалась я.

Да на здоровье, «gehen» я могла сколько угодно, виза транзитная, документы в порядке, никаких препятствий, идите хоть прямо сейчас — Польша рядом.

Я поспешно изменила мнение и начала выкрикивать:

— Ich muss fahren nach Poland![13]

A-a-a, вот с «fahren» уже труднее. Я потребовала найти мне такси. Таможенники глянули на багаж и выразили опасение, что моя прорва в такси, пожалуй, не влезет. Я напомнила, что есть и грузовые такси, и продолжала требовать «fahren nach Poland». Каким-то чудом заказали мне грузовое такси, не знаю, кому это удалось, но занимались мною абсолютно все присутствующие.

Такси я ожидала вместе с дружелюбным таможенником, прогуливаясь по кошмарно ободранному франкфуртскому вокзалу в элегантном платье-костюме, в новых туфлях из змеиной кожи, в длинных перчатках и черной шляпе, привлекая всеобщее внимание. Оглядывались на нас все, советские солдаты даже шли задом наперед, лишь бы не потерять меня из виду, люди останавливались, сотрудники вокзала бросали работу и глазели на непривычную картину.

Таможенник никак не мог решить, то ли гордиться моим обществом, то ли сгореть от стыда, он бормотал, что меня, мол, приняли за кинозвезду.

В конце концов он решил проблему, попросту сбежав от меня. Правда, перед этим договорился с носильщиками насчет погрузки багажа.

Такси прибыло, носильщики ждали, перетащили все мое барахло, я дала им два доллара, вроде остались довольны, в свою очередь просветили таксиста. Сведения обо мне передавались эстафетой: ясное дело, едет дура и языка не знает.

Водитель пикапа ужасно шепелявил, но мне не возражал. Мы рванули в Польшу.

При въезде на мост нас задержал солдат. Всё осмотрел и заявил, что я могу отправляться дальше, ко мне претензий нет, виза транзитная, ну а водитель останется тут. Границу ему переходить нельзя.

Взглянула я на мост и сразу представила себе всех наших пограничников, сбежавшихся поглазеть, как по мосту что-то ползет. А как иначе можно переволочь девятнадцать мест багажа? Видение было таким ужасным, что с разбегу я ощутила прилив нечеловеческих умственных способностей и заговорила по-немецки. Вымолила у пограничника разрешение проехать пикапу со всеми «местами». Получение такого разрешения потребовало многочисленных звонков, писания всевозможных бумаг, и, возможно, просто появилась необходимость выдворить из страны неудобоваримую чужеземку.

Стоило мне это такси тютелька в тютельку десять марок пятьдесят пфеннигов, баба в валютном обменнике оказалась ясновидящей. В эйфории я попыталась сунуть водителю еще доллар, он смертельно перепугался, да так, что едва не удрал пешком. Пришлось оставить его в покое.

Я выскочила на нашей стороне, счастливая — наконец-то я дома, сияющая и радостная. Таможенница передо мной проверяла чей-то автомобиль, я радостно бросилась к ней:

— У меня тут вещи, — сообщила я с ликованием в голосе. — Добрый день, я только что въехала, что мне теперь делать?

Она подняла голову и строго посмотрела на меня. Возможно, на границе нечасто видят такой восторг.

— Вы на автомашине? — вежливо осведомилась она.

Я слегка смутилась.

— Нет, проше пани, вообще-то на поезде…

Если учесть, что я находилась на автомобильном пункте таможенного контроля, моя фраза прозвучала диковато, поскольку железной дороги даже близко не наблюдалось.

— Я вас не понимаю, — решительно заявила таможенница.

— Ох, боюсь, я тоже не понимаю, — смущенно призналась я.

Таможенница решила проблему точно так же, как и ее немецкий коллега.

— Знаете, сначала пройдите паспортный контроль…

Я последовала ее совету. Пока мы с ней беседовали, водитель такси успел выскочить и зарысил к нашему пограничному пункту. Поскольку ему дали четкое распоряжение передавать информацию обо мне, да еще перепуганный моим долларом, он пытался объяснить, в чем дело: дама отстала от поезда в Берлине и потому она так странно путешествует.

Как я уже упоминала, он жутко шепелявил, и наши из его болтовни поняли только то, что он везет труп. То есть чьи-то останки. Дело житейское, всякое случается, спросили, опломбировано ли тело? Он ответил, мол, ну что вы, какие там пломбы, этого добра очень много, причем мелкими частями.

Это уже показалось подозрительным. Ошарашенные таможенники начали лихорадочно соображать, где же случилась ужасная катастрофа, почему им еще ничего не известно и кто же покойника собирал воедино?

Они выскочили из дежурки на улицу и узрели меня в черной броской шляпе. Подозрения подтвердились: вдова везет тело покойного мужа. Ладно, но почему по кусочкам?

Потом, конечно, разобрались, обещали ближайшие двадцать лет помнить меня и приглашали приезжать почаще, потому что таких развлечений у них пока еще не было. Они угостили меня кофе и купили сто граммов самой простецкой колбасы. А таможенный досмотр проходил трогательно: мой багаж свалили у подъезда, похожий на цыганский табор, таможенница к нему даже не приближалась, выглядывала из окна и заливалась хохотом, корректируя некоторые пункты таможенной декларации, так как, например, я от одной старушки везла посылочку к другой. В посылке были луковицы и корневища растений, выкопанные в саду у Алиции. В декларацию я вписала полтора килограмма.

— А вы взвешивали все это? — осведомилась таможенница.

— Да что вы, какое там, на глаз…

Она попробовала расписать мою ручку на клочке бумаги.

— Вы этим писали?

— Этим.

— Ну так замените единицу на ноль, разрешается ввозить до одного килограмма.

Затем без особого интереса осведомилась, есть ли у меня новые вещи. Даже если бы я везла живого слона, из-за всей этой неразберихи я и про него забыла бы. Естественно, я везла много новых вещей, но твердо помнила только об одной.

— Знаете, — грустно призналась я, — помню, что только одна вещь у меня не была в употреблении — это пластмассовый малиновый ночной горшок. Не себе везу и могу гарантировать, что никто им не пользовался…


Отцу я позвонила в кредит — двадцати трех злотых и пятидесяти грошей на разговор не хватило. Он один должен был быть на работе, остальные могли шляться где угодно. К счастью, я поймала его на месте.

— Папа, — выдохнула я, — нахожусь в Швецке…

— Где-где? — перебил изумленный отец.

— В Швецке.

— А почему в Швецке, где это?

— На границе.

— Но ты же едешь поездом. Почему ты вышла в Швецке?

— Нипочему! Я вообще не выходила.

— Так зачем ты там оказалась?

— Господи Иисусе! — в отчаянии взвыла я. — Это совершенно неважно! Поезд от меня убежал в Берлине, и я еду другим путем.

— Ничего не понимаю…

— Неважно. Я тебе потом объясню, а теперь слушай и запоминай! Правда, всё сложно…

Я, наконец, сумела собрать мысли и объяснить отцу, что приеду в Варшаву каким-нибудь поездом из Познани. Не знаю, каким, не знаю, во сколько, на какой вокзал, тоже не знаю, но вся семья должна меня встречать, у меня куча вещей.

Оглушенный новостями отец, так и не поняв ничего из моих объяснений, обещал все устроить.

Затем мне заказали такси марки «Варшава», багаж в ней поместился, и я на такси доехала до Познани. В Познани варшавский поезд уже готовился отойти. Мне повезло — носильщиков было много, они не только галопом перенесли мое имущество, но и успели по дороге вытащить меня из поезда на Рачибож, куда я упрямо лезла только потому, что он стоял ближе всех.

Свалив всё барахло возле сортира, носильщики выпрыгивали на ходу, на бегу же ловя гонорар. Я всем решительно платила только долларами, и по совокупности расходов это оказалась самая дорогая поездка в моей жизни.

Мои перипетии на этом не кончились. Я поискала купе, в котором было меньше всего багажа, и попросила помочь парня, сидевшего у дверей. Симпатичный парень мне помог, все перенес, часть засунул на багажные полки, а часть пришлось оставить в коридоре — в купе всё не влезло, после чего явился другой тип, сел напротив первого, посмотрел на мое барахло и заявил:

— Прошу прощения… Я тут сидел и видел, что вы, пан, тоже сидели, а когда поезд тронулся, вдруг вижу: вы идете и несете два чемодана… Потом опять несете два чемодана, а поезд идет. Господи боже, думаю, и откуда у этого человека так много чемоданов, из других купе или как? Я собирался было вам помочь поначалу, да засомневался, вдруг вы их того… свистнули. Извините, пожалуйста…

Пришел проводник и долго не мог сообразить, почему с международным билетом я еду на поезде внутреннего сообщения. Но билет-то я купила, притом за датские кроны, с поезда меня не ссадишь. Зато пришлось доплатить за багаж: его количество превышало все допустимые нормы. От долларов проводник отмахнулся, и я поехала в кредит.

Семья поджидала меня, рассредоточившись по всем вокзалам, ибо поезда из Познани приходили в разное время и на разные вокзалы, и они едва не бросили меня на произвол судьбы: я вышла в этой проклятой шляпе, и родная мать меня не узнала. Она уже повернулась и пошла вон с вокзала, убежденная, что дочь не приехала, я же увидела ее издалека и чудом успела догнать.

И самое удивительное — все мои пожитки влезли в «горбунок». А вот для пассажиров места не осталось.

Говорила же я, что поезда меня не любят…


Сразу же после моего возвращения произошла мерзкая семейная сцена.

Войтек ждал меня на стоянке, я ему сказала:

— Рада тебя видеть.

— Да что ты говоришь? — ответил он.

Primo, он сидел в машине, навстречу мне вылезать не стал, наверняка из-за своего плохого воспитания. Secundo, я сказала правду. Tertio, с такими словами я могла обратиться ко многим людям, и «да что ты говоришь» мне мог ответить любой из них. И прозвучало бы это шутливо, ласково, весело, трогательно, остроумно, по-разному, но наверняка позитивно. «Да что ты говоришь» из уст Войтека, как правило, звучало ядовитым укусом.

Возможно, этот ответ стал последней каплей, и я потеряла терпение, да давно пора было. Оказалось, что обманывал он меня просто скандально, во всех отношениях и во всех сферах, безобразно, подробности перечислять не стану. Клеил он не только чужих баб, но и моих подруг, а уж это бестактность ниже плинтуса, и я наконец-то допетрила — этот человек меня разлюбил.

Ладно, не любит так не любит, нет такого закона, что обязан кого-то любить, но в этом случае на кой черт мне квартирант?

Потом оказалось, что Войтек использовал доверенность на машину, которую я дала ему когда-то в Копенгагене на перегон автомобиля в Польшу. Уболтал бабу в автоинспекции зарегистрировать машину на него. Дескать, так проще: меня нет, ездит он… Баба, должно быть, сомневалась и боялась этого фортеля, да ведь уговаривал-то ее не кто другой, как прокурор! Использовал служебное положение, мерзавец…

Как-то Войтек позвонил и потребовал свой зонт. Он забыл его у меня по ошибке. Я взаимно потребовала вернуть полотенце, то самое, бежевое, купленное для Ежи в Magasin du Nord, которое Войтек забрал, верно, тоже по ошибке. Договорились встретиться с ним на Польной.

У меня как раз была Янка, и мы поехали вместе. Войтек подошел к машине, отдал полотенце, взял зонтик.

— Официально тебе заявляю — я не дам согласия на перерегистрацию машины на тебя.

— Поцелуй меня в задницу, — вежливо ответила я и уехала.

Янка сидела рядом, окаменев. Всю эту историю с регистрацией я успела ей рассказать.

— Знаешь, — с ужасом сказала она. — Я только вот сейчас впервые поняла, какой он наглый и бессовестный!

Я пожала плечами, говорить тут было не о чем. Очаровательный прохвост. Я только в одном не была уверена: он сам поглупел или меня считал безграничной идиоткой? Или ему в голову не приходило, что мошенничество в конце концов вскроется?

Легко угадать, откуда взялся такой конец в книге «Что сказал покойник». Войтек перестал со мной раскланиваться при встречах, а все остальное о «Покойнике» — в следующей главе.

Загрузка...