Глава 4. ТРЕТЬЯ МОЛОДОСТЬ

Насколько я помню, в «Бен Гуре» запирали чудовищные каменные двери в подземелье. Эта короткая и полная напряжения сцена меня вдохновила.

Я твердо решила придумать нечто такое, что в наше время могло привести к такой сцене. Таким образом, сочинив серединку, я начала писать «Что сказал покойник» в двух направлениях: к началу и к концу. Какая-то часть представлялась мне по пути на работу — каждый день по кусочку, а часть — в Шарлоттенлунде, на лесной тропинке по дороге на ипподром.

В какой-то момент своих фантазий я поняла, что получается книга. Именно тогда в письме к Ане я схематично изложила сюжет и принялась изучать, как все выглядит в реальной жизни.

В Дании с помощью Алиции я успела получить только сведение, что кофе цветет белыми цветами. Только дома я начала действовать всерьез. Первым делом помчалась в бразильское посольство. Там меня засыпали проспектами, фотографиями, многочисленными картинками, которые повергли меня в полный ступор. Из картинок неоспоримо следовало, что правая сторона Бразилии, то есть ее атлантическое побережье, выглядит совершенно так, как я его себе выдумала, а потом его сделали по моему проекту. Только до одного я не додумалась самостоятельно — до железной дороги на вбитых в склон горы костылях. И я позволила себе списать ее с фотографии.

Тут же в творческий процесс вмешался мой младший сын Роберт. Пушка, которую пневматический механизм поднимал из-под палубы, — это его личная идея, он на пушке настоял.

За вязальный крючок Алиция устроила мне скандал.

— Идиотка, — издевалась она по телефону. — Крючком проковырять дорогу на свободу! Ха-ха!

После чего она позвонила снова и все «отгавкала» обратно.[14] Оказалось, что в датской прессе появилась статья о каком-то типе, прорывшем ход из подземелья антенной от транзистора. А в Дании печатному слову верят.

— Гав-гав! — смущенно тявкнула она. — Твой крючок потолще будет. Все обвинения снимаю.

Года через два после выхода книги Люцина с превеликим весельем сообщила мне, что из Бразилии приехал знакомый и примчался к ней в восторге пополам с ужасом.

— Ну и ну! — воскликнул он. — Ну и храбрая же эта твоя племянница!

Оказалось, я опять попала в яблочко. Этот знакомый сам убедился: вся округа радикально коррумпирована, там, где я и описывала, находится резиденция шефа, тютелька в тютельку такая, как я придумала.

Теперь берите в руки «Проклятое наследство». Забегая вперед, сообщаю: «Проклятое наследство» отказались печатать. Забраковала его цензура, опять же как аморальное произведение. Аморальность заключалась в том, что преступники — люди симпатичные и в конце романа они не были наказаны. Вот и пришлось мне текст слегка перекроить, а преступления провести по другой статье, полегче.

Рассказ о том, как я вляпалась в гущу событий, пожалуй, стоит начать с марок. В какой-то момент филателистической манией заболели мои дети. Они заразили меня и моего отца. У детей страсть прошла, а у отца и у меня осталась. Наша мания, впрочем, была вторична, можно сказать, рецидив: отец собирал марки в юности, а у меня был дедушка-коллекционер.

Я была больна собирательством. Собирала марки. Собирала сухие травы. Систематически бывала на бегах на служевецком ипподроме, играла в бридж и в покер. Еще и книжки писала. И к тому же стала собирать янтарь на морском берегу.

Что касается бриджа и покера, предавалась этому развлечению компания, которая к тому же посещала бега, собираясь то у меня, то у Баськи. В покер мы играли по маленькой, ставка в десять грошей, при этом используя заменители мелочи — нужного ее количества ни у кого не было. Заменителями служили севшие крохотные батарейки к слуховым аппаратам, которые кто-то где-то раздобыл, они прекрасно нам служили.

В покер, а чаще все же в бридж, я играла в здании пожарной охраны на Хлодной, потому что там приятель Павла, тоже любитель бегов, некий Весек, устроил клуб. По профессии он был культпросветработником, и, честно говоря, я весьма сомневаюсь, видела ли когда-нибудь в клубе хоть одного пожарного? Зато там стоял рояль. Приступы почечной колики у меня тогда еще случались, а помогало от них лежание на животе — единственная поза, в какой удавалось эту мерзость перетерпеть. Иногда приступ начинался за игрой, прерывать бридж в высшей мере бестактно и некрасиво, и я продолжала игру, растянувшись на рояле кверху попой. Партнеры лишь подвигали поближе к инструменту столик, и через пару раздач я возвращалась в нормальное положение.


Начался процесс над убийцами Герхарда. Болтовня на тему этого убийства возмутила меня настолько, что я попросила Аню достать мне пропуск в зал судебных заседаний. Жених дочери укокошил будущего тестя, ну что за чушь? Не верила я в такой идиотизм. Не та среда, на таком уровне семейные разногласия не решаются пером в бок. Тут должно было быть что-то другое, и мне хотелось понять что. Сразу признаюсь, я не открою, что именно я поняла, так как не желаю непристойно выражаться, но для моего мировоззрения все это дело имело принципиальное значение.

Потрясающего блондина я увидела в городском автобусе. Вышел он из автобуса на остановке перед зданием суда и помчался туда, будто за ним черти гнались.

В перерыве мне нужно было позвонить. Я бросилась к автоматам, увидела, что будка занята, а около нее стоит блондин из автобуса. Когда звонивший освободил будку, блондин уступил мне очередь. Уже сам жест, поклон, тональность голоса и прочие мелочи позволили его оценить. Безупречно воспитанный джентльмен.

В зал судебных заседаний мы вернулись по отдельности и сидели в разных местах. На следующий день он мне поклонился. По окончании заседания мы вместе спускались по лестнице, и я услышала от него нечто такое, от чего едва не закувыркалась вниз по ступенькам. Я вдруг поняла, что всевозможные закулисные государственные тайны для него — хлеб насущный.

А мое отношение к тайнам становилось все более алчным и агрессивным, я страстно и жадно хотела их знать и раскрывать, понимать и знать наверняка. Собственными дедукциями и всякими домыслами я была сыта по горлышко, никаких гипотез, мне подавай факты и чистую правду! И тут вдруг блондин экстра-класса намекает мне, что он знает многое…

Не успели мы покинуть здание суда, как я сообщила ему о причинах, по которым беседа с ним — мечта моей жизни.

Блондин моей мечты в первый момент содрогнулся и запротестовал. Он заявил, что человек он занятой и ему не до глупостей. Я заупрямилась и вымолила встречу в кафе «Луна», в конце улицы Гагарина.

Вот так, всеми силами и энергично, я по собственной инициативе вляпалась в самую страшную ошибку в своей жизни…


В самом начале чудовищную свинью подложила мне Люцина.

В целях представления нового воздыхателя семейству я затащила его на участок, где мать и Люцина непрерывно трудились с ранней весны до поздней осени. Люцина бросила на новенького один только взгляд и тут же отозвала меня в сторонку.

— Милиция, МВД или контрразведка? — спросила она с жадным интересом.

— А что такое? — ответила я вопросом на вопрос. — Откуда ты знаешь?

— Ну ты и балда, такое не скроешь…

Мало того, что я сама себя старалась в этом убедить, так еще и она туда же! Всё, я свято уверовала в причастность моего нового друга спецслужбам, чтоб им пусто было!

Головой не поручусь, что я в него влюбилась, но он меня как приворожил. Жить с этим было несносно и тяжело, и переживала я это увлечение одновременно с мукой и трепетом, вполне под стать шестнадцатилетней соплячке.

Понять я с самого начала ничего не могла. Он упрямо утверждал, что у него для встреч со мной нет времени, после чего, начиная уже с нашей первой встречи в кафе «Луна», об этом обстоятельстве напрочь забыл. В конце концов, домой пришлось спешить мне, а не ему. Я отвозила его из суда на Домбровского, куда он якобы очень торопился, мы сидели в машине и не торопясь беседовали, а меня, можно сказать, сиденье кусало за одно место, потому как у меня была договоренность о встрече, время поджимало, и в результате это меня, а не его подстегивало время. Меня заела совесть: я опаздываю, не успеваю, но и тут нельзя упустить такое сокровище.

Чувство времени у него отсутствовало абсолютно, только вот открыла я это много позже.

Единственным человеком, который оценил его трезво с первого взгляда, оказался Ежи. Я же, вместо того чтобы учесть мнение собственного разумного сына и задуматься над ситуацией, легкомысленно отнесла всё на счет разницы характеров. Дурища! Уверовав в божественность Марека, я закрыла глаза и заткнула уши, чтобы не видеть всех признаков, противоречащих этой божественности.

Но с другой стороны, Марек демонстрировал потрясавшие меня достоинства и умения. Взять хотя бы биотоки! Он на самом деле их источал. Ему достаточно было положить руку на любое больное место, и боль утихала. Он умел видеть в темноте. Умел ловить рыбу, был, что называется, рукастым. Чинить умел всё, а к тому же замечательно работал обеими руками, что меня ужасно забавляло. Он замечательно плавал, грести мог с чертовской скоростью, разжигал костер с одной спички и колол дрова лучше меня, разбирался в огнестрельном оружии, стрелял как снайпер…

Перед лицом таких серьезных достоинств что значат какие-то мелкие недостатки! И всё-таки…


Наш первый совместный поход, а нашим поездкам и походам несть числа, прошел странновато, и надо было бы мне сделать из этого выводы. Мы планировали выехать в девять утра. В четыре часа дня я начала нервничать — примерно каждые два часа по телефону Марек сообщал мне, что слегка задержится. Выехали мы лишь в девятнадцать пятнадцать, и то исключительно потому, что я настояла. Марек предлагал перенести начало нашего похода на следующее утро, но мое подозрение, что завтра все повторится, заставило меня настоять на отъезде.

В туристическо-походном смысле Марек был идеален, он перелопачивал всю работу, мыл кастрюльки, потрошил рыбу. Угрей он умел и ловить и коптить. Занят он был ежесекундно, даже на миг не присел, и в конце концов я уплывала подальше на надувном матрасе, глаза б мои на такое не глядели.

Смысла во всех этих трудовых подвигах порой не было ни капельки. Так, в последний день перед отъездом он начал делать стол, дабы вкопать его в землю, но успел соорудить всего две ножки. Меня начинал беспокоить вопрос времени: мы сидели в лесу уже второй месяц, а поездка планировалась короткой. Я должна была ехать в Данию, надо было заняться всякими формальностями…

Завязав сердце узлом, я приняла решение, что нам пора домой.


В Данию я возвращалась потому, что Торкиль уже с прошлой осени был тяжело болен. Алиции тоже становилось все хуже, весной я решила ехать, но, пока оформляла паспорт, Торкиль умер. Всё было ужасно.

Алиция не желала никого видеть, по телефону разговаривала так, что мы с Зосей, ее лучшей подругой, просто перепугались. Мы единодушно решили, что оставлять ее одну нельзя, пусть наперекор ее желанию одна из нас должна к ней поехать. Зося в данный момент не могла, зато могла я, и в результате всё вышло неловко. Даю слово — не из глупой вредности, а просто потому, что мы за нее переживали.

Алиция жутко разозлилась не столько от моего приезда, сколько по той причине, что мы с Зосей якобы сочли ее кретинкой, которая сама не знает, как справиться с ситуацией. Я смущенно объясняла ей, какое впечатление она произвела своими телефонными разговорами — это не помогло: в бестактной назойливости она упрекала меня еще многие годы. Но тогда я втихаря надеялась, что злость на меня отвлечет ее от несчастья хотя бы ненадолго, поэтому я покорно согласилась, чтобы меня облаяли за двоих.

Тогда-то во мне и зародился роман «Всё красное». Можете взять книжку в руки, но честно предупреждаю, что в ней всё смешалось. Еще до этой книги Алиция свирепо накинулась на меня:

— Слушай, будь так любезна, отцепись от меня! На мне свет сошелся клином, что ли? Отстань от меня, холера, и перестань про меня писать!

Я неуверенно обещала попробовать. Увы, как раз накануне вечером я возвращалась домой с железнодорожной станции. Уже стемнело, я шла вдоль живых изгородей, кирпичных заборчиков, клумбочек, прилизанных газончиков, и на одном таком газончике перед домом горела лампа Низенькая, красная, абажур с черным верхом, лампа отбрасывала круг красного света. Пока я дошла до Алиции, а до нее оставалось всего три домика, сюжет книги был готов.

Сконфуженная, я робко стала умолять Алицию разрешить еще разок использовать ее в книжке. Сперва она решительно отказалась, потом смягчилась и согласилась, но с условием: изменить все до неузнаваемости, действие перенести куда-нибудь, чтобы никто не догадался, что это она. Ну ладно, я пообещала сделать всё, что смогу.

Как только книжка вышла из печати, разъяренная Алиция позвонила мне и стала рвать когтями и зубами. Всё в книге не так, как на самом деле, я всё перепутала, и вообще, всё было совсем по-другому!

— Да ведь ты сама потребовала, чтобы я всё изменила! — простонала я в трубку.

— Я?! — удивилась Алиция. — Глупости какие! Не надо было меня слушать.

И вот благодаря этим принудительным ухищрениям сейчас уже никто не знает, что я выдумала, а что было на самом деле.

Тогда я вернулась из Дании, написав половину книги, и попала прямо в объятия Марека, после чего остепенилась под крылышком блондина моей мечты. Дура набитая…


Марек не пил, не курил, не умел танцевать и не играл в бридж. Я как-то к этому приспособилась.

Жил он на пенсию по инвалидности, что тоже казалось странным, потому как пенсия ему полагалась, как любому обычному человеку, а вовсе не как бывшему сотруднику специальных служб, пострадавшему при исполнении служебных обязанностей. И даже не как бывшему журналисту. Факультет журналистики он вроде бы закончил, работал в редакции, в той самой газете, для которой когда-то Алиция выполняла графические работы и где трудился ее зять. К тому же я сама слышала, как одна фоторепортерша вспоминала времена их совместной работы в прессе, значит, какая-то доля истины в этом была. Но в Союзе журналистов Марек не состоял, выходило, что с ним поступили несправедливо, а спецслужбы его подставили и кинули по всем правилам. Инвалидность же взялась после несчастного случая на автостраде под Браневом. После удара по голове стал сдавать позвоночник. После этой травмы Марек еще долго работал, но здоровье стало сдавать по всем фронтам, пришлось уйти на пенсию.

Соответствующие документы и справки Марек потерял, доказать ничего не мог, спецслужбы от него отреклись, обожаемая партия объегорила, и он остался с носом.

Вот и всё, что мне удалось про него узнать, причем как-то путано и неясно, и черт знает, сколько во всем этом было правды, а где он выдавал желаемое за действительное. Общался он всё больше на эзоповом языке, водительских прав не имел, когда-то решил, что они ему не нужны, — и сдал их. Была у него байдарка, только, что с ней делать в Варшаве, он не знал, поэтому избавился и от байдарки. Огнестрельным оружием он пользоваться не собирался, поэтому избавился от оружия… от жены, от квартиры… Мать честная, от чего только этот человек не избавился?!

Я бы и слова худого не сказала, любому в жизни может не повезти, кабы изо дня в день не слушала проповеди о предусмотрительности, умении всё предвидеть, подстраховаться, эффективно использовать нашу систему и тому подобную чушь. Ну да, лучшего примера, чем он, не найти…


Дошла очередь и до «Проселочных дорог». Тереса, приехав из Канады во второй раз, пожелала посетить самые малоизученные закоулки страны, не виданные ею до сих пор, и всё случилось почти так, как изложено в книге. Только вот написала я роман несколько позже, и опять же из-за Люцины.

— В твоих книгах всем достается на орехи, а про нас ты совсем забыла, — с обидой заметила как-то Люцина.

Поэтому я взялась за семейку. Написала «Проселочные дороги» и в страхе ждала, как семья примет творение. И, как оказалось, зря. Люцина, прочитав книжку, с явным разочарованием протянула:

— Фи-и-и, как ты с нами бережно обошлась…

Я обрадовалась и сразу же написала «Колодцы предков». Мне повезло, что Тереса в это время находилась в Канаде. Когда она приехала в Польшу, вся ее ярость уже стихла и улеглась. А непосредственно после выхода книжки она наверняка придушила бы меня голыми руками. Люцина же хохотала над книгой сатанинским смехом, а матери было всё равно. Отец и тетя Ядзя с самого начала веселились и никаких претензий не предъявляли.

Книжка помогла мне в одном семейном деле. В Тоньче к старосте, или как там в то время деревенская администрация называлась, явился разъяренный гражданин и, грозно потрясая моей книжкой, заявил, что я всех деревенских жителей с грязью смешала. Задетый за живое староста энергично отреагировал, и на все владения моей прабабушки навели светский лоск. Раздолбанные ворота сняли с разрушенных петель, починили, что-то еще прибрали, и во время моего следующего приезда туда всё выглядело несравненно приличней. Мысль, что своей книгой я повлияла на эстетику страны, очень подняла мне настроение.


Честно сознаюсь, что в работе над обоими шедеврами Марек мне оказал неоценимую помощь. Это он рассказал, как нужно правильно вскрывать самодельную бомбу, инструменты лесного хозяйства он знал превосходно, несколько других мелочей я тоже позаимствовала у него. Он знал даже, что творится в цирке за кулисами. Я тогда свято верила в его необычное прошлое и причастность к спецслужбам и всеми силами стремилась выдоить из него массу технических подробностей по интересующим меня вопросам.

Я подозреваю, что всевозможные тайны он обожал еще сильнее меня, просто жить без них не мог. Была у него сатанинская привычка держать в секрете абсолютно всё, если бы мог, он скрывал бы даже дни недели и текущий год. Пример клинической истории — пластиковая канистра для воды.

Как-то раз он принес мне чудесную трехлитровую канистру. Белую, удобную, вымечтанную.

— Откуда у тебя это? — ахнула я ликующе.

— Есть одно секретное место… — таинственно ответил он.

Черт его знает, что за секретное место, в котором есть такие замечательные канистры, может, Белый дом, может, ларек в МВД, или контрабандист, сотрудничающий с разведкой, привез это чудо… А через пару дней оказалось, что секретное место — киоск около универсама. Почему Марек делал из покупки канистры государственную тайну, я понятия не имею. Предполагаю, что в качестве хранителя тайн он чувствовал себя важной персоной.

Кроме того, Марек постоянно выдвигал лозунг «Я лучше знаю!». Когда он внезапно вырывал у меня из рук луковицу, которую я резала, по-видимому, как-то не так, я соглашалась легко, в других же сферах жизни это получалось хуже.

Занудные поучения в машине я долго выносила с ангельской кротостью, хотя мурашки бегали у меня по всему телу от злости. Наконец я не выдержала.

— Послушай, любовь моя, — ласково начала я, — ты же знаешь, я за рулем девять лет, и, с точки зрения логики, можно предположить, что водить это транспортное средство умею. Не надо так меня контролировать и обсуждать каждое движение.

Марек возразил, что он мне таким манером помогает. Я с большим трудом сдержала желание придушить его. Примерно еще полчаса он ныл, объясняя, что так он, абсолютно рефлекторно, приносит людям пользу. Наконец, я его не столько убедила, сколько упросила на один день оставить меня в покое.

На другой день всё началось снова-здорово. Потом я привыкла: он бубнит свое, я делаю по-своему, только я все чаще просила его заткнуться, хотя и с мизерным результатом.

Ко всему прочему в нем начал проклевываться жестокий эгоцентризм. На словах он декларировал прямо-таки неземное благородство, сверхчеловеческое и всеобъемлющее. А вот на деле…

Он собирал в магазине длиннющий хвост из покупателей, скрежет зубовный был слышен на улице, когда Марек выбирал себе лучшую буханку хлеба или самую ровную четвертушку масла. И плевать ему, что люди стоят, пережидая взрыв его эстетических предпочтений. Почему-то он в такие моменты прятал свое благородство под плинтус. Посмотрела бы я на него, если бы так выделываться начал кто-нибудь в очереди впереди него!

Нет, эти вопросы я с ним старалась не обсуждать. Когда мы с ним сосуществовали в счастье и согласии, жалко было портить дружескую атмосферу. Я добровольно отказывалась от критики.

Кстати, я могу спокойно писать о нем всё, что думаю. Марек точно не станет эту книгу читать. Не знаю, в чем тут секрет, но все мои мужчины единодушно не выносили моего творчества, невзирая на разницу характеров.


Никак не могу вспомнить, когда и каким ветром меня занесло впервые на Большие Пардубицкие скачки. Известно, что эти скачки проводятся осенью, как раз тогда, когда на служевецком ипподроме проводятся Большие Варшавские. Наверное, я все-таки поехала специально и была там одна. Только в следующий раз я взяла с собой детей.


В Вену я отправилась без Марека. Поехали мы втроем, с Ежи и его невестой. В Вене планировали пробыть четыре дня. Из всех запланированных и осуществленных мероприятий я помню только покупку марок, визит к приятелям и посещение заездов рысаков, но дел было много, и я постоянно спешила.

Единственная удача — удачная парковка. Поселились мы у какой-то бабенции, по неизвестной причине сдававшей полякам прекрасную квартиру с ванной, причем очень дешево. Ровнехонько напротив дома на стоянке нашлось свободное место, что тоже было чудом. Возвращалась я смертельно усталая, подъезжала к дому, как правило, поздним вечером, и место на парковке словно специально меня поджидало. Причину чудесного явления я не понимала, но радостно им пользовалась. В последний день пребывания оказалось, что я парковала машину у костела, на месте, предназначенном для епископского автомобиля.

Следующую поездку в Пардубице мы совершили все вместе.

Мой сын в финансовом отношении был уже совершенно самодостаточным. Мы договорились: он платит в Польше, а я — за границами отечества, потому что у меня был огромный запас чешских крон, выплаченных мне за «Леся».

Чуть раньше я получила немыслимые почести: роман «Лесь» вышел в Братиславе огромным тиражом в качестве завлекательного приложения к подписке на книги идеологического содержания, и я могла позволить себе любые расходы.


На месте вулканизационной мастерской и всяких полуразрушенных сараев построили высотный дом, изменив тем самым водный баланс всего района. Мой дом дал трещину.

Я домогалась от администрации определенных спасательных мер, отлично понимая, что дело безнадежное. Однако наступил некий революционный перелом, и после десяти лет колебаний был предпринят героический подвиг — капитальный ремонт всего здания, то есть и фасада и флигеля, а также горячего водоснабжения.

Я отказалась переехать в так называемое строение-времянку, лишенное элементарных санитарных удобств, поэтому, когда ремонт шагнул на территорию моей квартиры, я оказалась в эпицентре циклона.

Соседей рядом не было — как раз перед разгулом ремонтного кошмара они успели переехать в кооперативную квартиру, и освобожденное ими помещение пустовало. Бригадир предложил мне его в качестве мебельного склада. Первым переехал шкаф со всей одеждой и был поставлен дверцами к стене. Наверняка в тот момент бог отказал мне в разуме, я ведь лишила себя по доброй воле всего гардероба сразу. Почти три месяца я оставалась в одной юбке и в одном свитере, остальные вещи оказались недоступны. Мало того, что шкаф был повернут дверцами к стене, так его еще завалили другой мебелью.

Вот таким манером я вдруг очутилась на строительной площадке, отчего сразу помолодела лет на двадцать. В ремонтных работах я приняла живое участие, отчасти по собственной инициативе, отчасти по принуждению, потому как в ремонт с радостным безумием включился и Марек, безжалостно искоренявший любое тунеядство. Да я и сама считала: все равно деваться мне некуда, так лучше уж что-нибудь делать, дабы ускорить процесс.

Работы были организованы следующим образом — рабочий класс начинал в семь утра, а в пятнадцать тридцать покидал дом. В шестнадцать часов к ремонту приступали мы с Мареком. Моя бывшая профессия оказалась бесценной.

Я горжусь, что спасла кафель в ванной. Пришли сантехники с заявлением, что необходимо пробить в ванной комнате две дыры, потому как нужны воздуховоды, и попытались меня убедить, что старые трубы проходят рядом, и надо обязательно штробить в ванной.

— Вы мне тут лапшу на уши не вешайте, — вежливо предупредила я. — Пойдете себе с первого этажа на второй наискосок, а со второго на чердак. Тут и говорить не о чем.

— О, так пани разбирается в нашем деле? — удивился мастер. — Может, пани строитель?

— Строитель.

— А-а-а, тогда другое дело…

Под конец мы подружились со всей строительной бригадой, а парень-водопроводчик из чистой симпатии стащил для меня трубу для унитаза с соседней стройки — партийной гостиницы. Я вовсе не собиралась экономить на куске пластиковой трубы и охотно купила бы ее, только купить ее нельзя было ни за какие коврижки.

После проведенного ремонта было над чем подумать. Например, труба центрального отопления тянулась теперь по стене, и вентиль для отключения воды торчал у меня перед самым носом. Зрелище, конечно, было угнетающее. Вторая труба, значительно больших размеров, мощная канализационная дура с коленом, пугала меня в кухне, и я отчетливо ощущала крепнущий под ее влиянием невроз. Я рассердилась и решила принять необходимые меры.

Страсть к собиранию всякой растительности проявилась у меня еще с раннего детства. Теперь я дала ей выход. Обе трубы я декорировала пучками различных трав и веток, которые попали под руку. Из любой поездки на природу я возвращалась, забив автомобиль разновсяческой флорой. Засушенные цветы и листья выглядели несравненно лучше, чем сантехнические коммуникации, моя мания развивалась, крепла и подтолкнула меня к дальнейшим действиям.

Путешествуя с Мареком по Чехословакии, я попала в музей народного творчества, где висели плетенные из соломы паутинки, похожие на наши, отечественные. Они меня вдохновили. Научившись плести паутинки, я стала делать плоские настенные украшения, и дошло до того, что клуб учителей на Хожей устроил выставку всех моих творений.


Сразу после ремонта Роберт решил жениться. Точнее говоря, о своем решении он объявил раньше, но я отказалась дать письменное согласие на брак, так как ему не исполнился двадцать один год.

Анка, его невеста, вполне понимала, о чем я говорю, а вот Роберт на меня слегка обиделся. В ЗАГС они отправились осенью, сразу после дня рождения Роберта, а церковный заключили в следующем году весной — ждали, когда приедет Тереса. К сведению, в ЗАГСе мой отец сломал руку. Венчание получилось пышное, свадьбу организовал дядя новобрачной в собственном доме с садом. Костел Святого Михаила на Мокотове выбрали в приходе жениха, и это обстоятельство особенно растрогало Тересу, которая венчалась там же.

Роберт поселился в Урсусе у жены, а в это время Союз писателей начал распределять кооперативные однокомнатные квартиры. Никто на них не претендовал: ни один писатель творческого возраста в однокомнатной квартире не поместится. Я взяла для сына квартиру в Урсинове, и они туда мгновенно перебрались.

Тут-то мое младшее чадо меня и поразило. Мальчик собственными руками полностью обустроил кухню, сделав напольные и настенные шкафчики, полный комплект, да так, что даже Марек не мог ни к чему придраться. Я с трудом верила собственным глазам, потому что дома от него годами не могла допроситься гвоздь вбить. Как же я обрадовалась, что руки у него растут из нужного места!


Летом мы выбрались в СССР. Чуть раньше приехала из Советского Союза Елена Рахлина и позвонила мне, представившись моей горячей поклонницей. В Польше она оказалась только потому, что ее отец, заслуженный артист Советского Союза, приехал к нам на гастроли и свалился с инфарктом. Елену пустили в Польшу к отцу, который сначала лежал в больнице, а потом восстанавливал здоровье в Константине.

Елена прожила в Польше три месяца и за это время овладела языком. Она не обидится, если я напишу о ней правду: Елена — прелестная чудачка, которой мы с Алицией и в подметки не годимся. Искусствовед, переводчица со словацкого, экскурсовод по киевским историческим памятникам и еще бог знает кто еще. Польским она овладела весьма странно, но талантливо, то и дело создавая новые слова, полностью в духе языка.

Мы мгновенно сдружились, и она сразу пригласила нас к себе в Киев, а также в Крым, где ее отцу за великие заслуги дали большую дачу. Приехать мы должны были обязательно, и она сейчас же готова добыть нам в посольстве соответствующие разрешения.

— Елена, — в отчаянии упрашивала я, — успокойся, мне не нужно приглашения даже к вам! Весь соцлагерь для меня открыт нараспашку, не суйся ты в это посольство! Мы и так сможем приехать.

Какое там, для Елены все мои увещевания были как о стенку горох. Она затащила нас в русское посольство, и там произошло нечто, чего я до сих пор не понимаю.

Нас принял атташе по культуре литовец Яцкевичус, говорящий по-польски, как коренной варшавянин. Мы с Еленой поздоровались и, по-моему, больше рта не раскрывали. Говорили только мужчины — Яцкевичус и Марек. Беседа вращалась почти исключительно вокруг довоенных литовских сыров — я сама их еще помнила — и довоенной литовской ветчины, нарезанной тонюсенькими ломтиками. Распрощались мы с изысканными комплиментами. Выходя из посольства, Марек мне сообщил:

— Нам дадут частные визы.

— Прошу прощения, а на основании чего ты делаешь такой вывод? — поинтересовалась я, слегка остолбенев от такого заявления. — На основании сыров или ветчины из кабана?

— Вот увидишь…

Перед отъездом мы отправились за визой в русское посольство, и тут сбылись слова Марека. На основании знаний литовского сыра и тонко нарезанной ветчины мы получили частные визы с фотографиями и разрешением пересечь границу в любом месте, без всяких строго обозначенных маршрутов и ночевок, без ограничений во времени, к тому же без очереди, хотя в коридоре толпилась изрядная куча народа. Понять суть чуда я не сумела, но визу взяла.

Само собой, я заранее позвонила Елене и осведомилась, что ей привезти из Польши. Елена пожелала два распятия и двадцать крестиков, по ее определению, не «наперсных», а «нагрудных». Распятия я преспокойно запихнула в чемодан, а «нагрудные» крестики положила в сумочку. Кроме того, я везла с собой «Леся» на словацком языке, с рисунками Яна Мейсснера. На фоне таких иллюстраций текст уже ничего не значил. Книгу я взяла, чтобы обосновать выезд через Ужгород и визит в Братиславу, и мне даже в голову не пришло, каким бесценным сокровищем окажется этот мой роман.

Таможенный контроль на русской границе осуществляли обычно три таможенника. Один беседовал с жертвой и проверял документы, второй рылся в багаже, а третий стоял рядом и ждал, в какой момент у проверяемого в глазах мелькнет страх. У меня поинтересовались, зачем я еду в Словакию. Я предъявила «Леся», и тут весь таможенный контроль пришел в неописуемы восторг. Таможенник позвал пятерых коллег, все рассматривали рисунки Мейсснера и хохотали, а мои чемоданы их больше не волновали. Мне вернули книжку и разрешили ехать, пожелав счастливого пути.

Сразу же после этого меня просветили, что провоз предметов религиозного культа строго запрещен, и я совершила страшное преступление, понятия об этом не имея.


В Киеве нас, естественно, тут же повели осматривать достопримечательности: благодаря Елене, без очередей, зато исключительно лишь поверх голов. Плотная толпа заслоняла обзор на высоте человеческого роста. Приходилось вставать на цыпочки. Я не жалуюсь, там тоже было что посмотреть. Как-то так незаметно мы очутились у неприметного серого трехэтажного здания. Я поинтересовалась, что в нем находится.

— А-а-а, тут такая штука, не знаю, будет ли вам интересно… — замялась Елена. — Музей этого… ну, народного творчества.

Нам было интересно, и мы зашли в этот очаг культуры. Экспозиция меня так потрясла, что захотелось стащить всё и сразу. Вытолкали меня перед закрытием самой последней, да и то долго искали по всем углам: я пыталась схорониться с надеждой остаться на ночь, чтобы спокойно, в полном упоении всё рассмотреть, может быть, даже кое-что срисовать. Фотоаппарат мы с собой не взяли, а каталоги не продавались. Керамика и дерево — так себе, а вот вышивка и ткани!.. Словами эти шедевры не описать, их надо видеть.

Посетив этот музей, я сама начала вышивать и заразила мать, вспомнившую свои таланты в юности.

Странно, но во всем здании музея по трем этажам, кроме нас, бродило еще человек шесть…

В Крым мы отправились вдвоем с Мареком. Елена обещала приехать через сутки, в данный момент ее «Волга» не была готова. Через сутки мы счастливо соединились и продолжили путешествие вместе.

По дороге я открыла для себя сливы сорта «ренклод». Вдоль шоссе рядом с корзинами фруктов сидели тетки и зазывали покупателей. Сливы были на вид так себе, какие-то зеленые. Мы с сомнением купили килограммчик и сразу попробовали, пока переходили дорогу к оставленной машине. А попробовав, помчались обратно и купили еще два кило.

После слив я влюбилась в шелковицу. Шелковичные деревья росли по обе стороны дороги. Шелковицу собирают так: на землю кладут простыню, потом трясут ветки. Шелковицу мне уже случалось пробовать, я была в восторге, но ничего более восхитительного я не ела: нектар и амброзия, а не ягоды.

Елена дала мне совет сократить дорогу и, срезав угол, поехать через Карловку прямо в Красноград. Объясняла Елена как-то туманно.

— Там нет дорожного указателя, — озабоченно говорила она. — За Полтавой свернешь около такого… большущего куста…

Большущие кусты буйно колосились вдоль всей дороги, и тем не менее, к моему удивлению, я не заблудилась.

В Карловке, в гостинице, нас поначалу не хотели принять, потому как не оказалось командировочных удостоверений, но в конце концов за три рубля шестьдесят копеек нам дали нормальный номер с ванной и туалетом.

Поехали мы на пляж. Вокруг нас сразу же собралась толпа — мы стали сенсацией, потому что иностранцы там не бывали. Русский народ сердечный, с нами хотели подружиться все.

Провели мы в Геническе день и ночь и снова двинулись в дорогу. У перекрестка с главным шоссе нас подстерегли менты.

Суровые стражи порядка начали с вопроса:

— Вы откуда? — грозно спросили нас.

— Из Геническа, — признались мы с готовностью.

— А почему вы были в Геническе? Туда иностранцам нельзя!

— А нам льзя! — гордо парировали мы, предъявив визы с множеством разрешений.

Визы эти были просто волшебными. Милиционеры тщательно изучили их, даже вверх ногами посмотрели, вернули, после чего вежливо отдали честь, пожелав счастливого пути, и признались, что караулили именно нас. Какая-то дрянь с дружелюбного пляжа стукнула — шляются, мол, подозрительные иностранные личности.

В Симферополе мы ходили по колено в ягодах. У меня и ноги, и туфли были красными — вишня падала с деревьев, и никого это не касалось. Я намекнула Елене насчет битвы за урожай, но Елена заверила — такое происходит ежегодно.

Вскоре мы добрались до Ялты, а оттуда рукой подать до Мисхора, где находилась дача Елены.

Елена, как я говорила, существо в некотором роде неадекватное, вследствие этого она решила во что бы то ни стало показать нам Севастопольскую панораму. Это было абсолютно запрещено. В прошлом веке Севастополь был военным портом, и нога иностранца туда не ступала.

Елена, однако, решила рискнуть. Она только велела нам держать рот на замке и не произносить ни слова. Пустились в путь мы на ее «Волге». Я особенно в Севастопольскую панораму не рвалась, знала только, что есть такая, и ладно, но понятия не имела, что это такое. Короче, я отправилась неохотно, во всяком случае, без энтузиазма.

А тут еще погода окончательно вывела меня из себя. Я же находилась в Крыму, вот и поехала на экскурсию в летнем платье, не захватив даже кофточки, а тут четыре с половиной часа пришлось стоять в ливень под протекающим навесом, на диком ветру. Я стиснула зубы, чтобы грубые ругательства не срывались с моих дрожащих от холода губ, а культуру и искусство я в этот момент видела в гробу в белых тапочках.

И всё-таки я не жалею, что поехала! После того, как увидела панораму, я торжественно клянусь: стоило бы ждать даже в три раза дольше! Русские, по-моему, поссорились с головой — такой шедевр скрывать от мира!

Панораму обходят вокруг по галерее. Скульптура, натюрморт и живопись так органично спаялись в этом произведении, что я некоторое время пыталась понять, уж не живые ли лошади запряжены в повозку? Учитывая их неподвижность, я признала, что это все-таки творение рук человеческих. Всё вместе — шедевр, от которого захватывает дух.

Покинув Крым, мы на пароме поплыли в Одессу, а оттуда в Ужгород. В интуристовских гостиницах мы заплатили однажды двадцать четыре рубля за сутки, в другой раз — тридцать шесть. Диапазон цен просто-таки индийский: здесь пария, а там — раджа.

В неизвестной захудалой гостинице за два рубля с копейками администраторша умоляла, чтобы мы уехали до восьми утра, не то явится контроль, а здесь находиться иностранцам нельзя. Приняла она нас лишь потому, что сама была родом из Польши. Кроме «Интуриста», у нас везде требовали командировочные удостоверения — частным образом по стране не поездишь: а вдруг ты шпион или сбежал из тюрьмы! Как будто у шпиона не может быть командировочного удостоверения…


По дороге видели много интересного, а еще больше непонятного. Проезжали мы неизвестный населенный пункт, то ли поселок, то ли большую деревню, то ли мелкий городишко. Чисто, прибрано, красивые домики в палисадниках с цветущими желтыми георгинами. Палисадники большие, почти как наши участки. Асфальт гладкий, без ям, блаженный покой.

Я ехала не спеша, упиваясь этим благолепием. И вдруг увидела сцену, напоминающую битву под Грюнвальдом, — деревянную, выкрашенную зеленой краской сараюшку штурмовала дикая орда.

Я, естественно, заинтересовалась, поскольку еще в Киеве имела честь лицезреть в универмаге хвост в колонну по четыре и длиной в два этажа. Чудо, что люди в этой очереди друг друга не передавили, — давали немецкие шлепанцы. Мне подумалось, уж не раздают ли даром в зеленом бараке бриллианты размером с гусиное яйцо?

Я вылезла из машины и пошла разузнать, в чем дело, осторожно обходя стороной бушующую толпу.

Оказалось, что продавали всего лишь обычные, не совсем зрелые помидоры. Я подивилась: это в августе-то месяце…


Вскоре показался Днестр. Река нас восхитила: чистая, как хрусталь, а рыбы мелькали такие огромные, как акулы, у нас аж слюнки потекли — свежей рыбки мы не видели с самого начала нашей экспедиции. Я снова остановилась, к берегу на лодке как раз причаливал дядька. Мы бросились к нему.

— Скажите, нельзя ли тут купить рыбы?

Дядька задумчиво посмотрел на часы.

— Сейчас нет, — посочувствовал он. — Столовая только до шести открыта.

— Какая столовая, а из реки нельзя выловить? Рыбаков, что ли, нет?

Дядька был потрясен.

— Да кто ее станет ловить и на кой черт, раз в столовую привозят…

У нас и руки опустились. При ближайшей возможности я поинтересовалась у Елены, не помню, по телефону или лично:

— Елена, а у вас, часом, не запрещено ловить рыбу в Днестре?

— Да что ты, — засмеялась Елена. — Лови сколько влезет, даже удостоверения рыбака не надо!

— Может, нельзя выращивать помидоры у себя на огороде?

— Да нет же, что тебе пришло в голову?

Я взвыла:

— Зачем же, господи помилуй, люди давят друг друга в магазине за помидорами, вместо того чтобы самим выращивать? Участки у всех — залюбуешься! Земля — как масло! Рыба в Днестре сама на крючок просится!..

— Видишь ли, — объяснила Елена, — ловить рыбу или выращивать помидоры — это работа. А в очереди человек — сам себе боярин.

Вот те раз! В тысячной душегубке — и сам себе боярин!


Вот и Ужгород. Тут меня ждало последнее потрясение. Единственная улица, ведущая к границе, имела ненавистный знак «Одностороннее движение», и проехать по ней было невозможно.

У меня в глазах потемнело, но Марек повел себя правильно.

— Какое тебе дело, поезжай!

Оказалось, что так и надо было поступить. Зачем стоял знак — никто не ведал и с объяснениями не спешил.

Моя машина оказалась единственной на пограничном пункте. Таможенница пыталась проявить суровость, но сперва ее сразил Марек, презентовав дрель, которую сам получил в подарок и которая у него сразу же сломалась. А потом я ей подсунула «Леся», дабы объяснить, почему еду через Чехословакию. Она открыла книгу, увидела картинки, засмеялась, махнула рукой остальным коллегам. Все углубились в чтение, на сем и закончился таможенный досмотр. Я решила отныне возить «Леся» через все границы.

Чешский таможенник по другую сторону границы даже не озаботился проверить наши документы. С веселой улыбкой прогнал нас, махнув рукой.

При желании можно было бы написать про Советский Союз огромный роман.


После двух месяцев путешествий мне захотелось домой, но с Мареком такие номера не проходят. Едва мы успели въехать в родные пенаты, как он предложил разбить бивак на природе. Ладно, чем бы дитя ни тешилось… Остановились мы в районе Козеницкой пущи, где именно, не знаю, но это место мною подробно описано в «Слепом счастье». Мы очутились на берегу речки, в которой водились раки, и в Варшаву привезли двадцать шесть штук, и лишь необходимость довезти их живьем заставила нас двинуться дальше в путь. И это называется — у Марека нет времени! Если у него нет времени, то я китайский мандарин.


Ежи окончил институт и написал диплом, отчего у меня едва не поехала крыша. Его дипломную работу я лично перепечатала на машинке. В ней не должно было быть ни единой опечатки, а о корректирующей ленте или штрих-пасте в нашей стране на тот момент даже не слышали. Если такие канцтовары и были, у меня к ним доступа не имелось. В поте лица я перестукивала некоторые страницы по четыре раза, рыча и плюясь ядом.


Ранней весной следующего года я застряла на косе и опять просидела бы там бог знает сколько времени, ибо Марек домой не спешил, кабы накануне первого мая до нас не дошла открытка отчаянного содержания. Из нее следовало, что старший сын через месяц собирается жениться и сразу после этого события уезжает в Алжир на два года. Я вернулась домой галопом, совершенно переполошенная.

В один день состоялись две свадебные церемонии: в ЗАГСе и в костеле. Завершилось всё шумным застольем. Под разудалую свадьбу сняли ресторан на Висле, и мощь музыки и голосов легко выносили только двое — бабушка новобрачной и дедушка молодого мужа, оба совершенно глухие. Единственное утешение доставил мне вид новобрачной, Ивона была самой красивой невестой, какую я когда либо видела в жизни.

Потом мое родное дитятко укатило в Алжир на маленьком «Фиате» вместе с приятелем, весьма солидным молодым человеком. Память о той поездке они сохранили на всю жизнь.

Уехал Ежи в сентябре, а в декабре у меня зазвонил телефон.

— Мать, ничего не говори, только слушай, у меня нет денег на телефон. Две недели я болен инфекционной желтухой. Прилетаю завтра, устрой всё, что надо.

Разговор меня простимулировал — будь здоров! Я быстренько устроила койку в инфекционной больнице. Заявила семейке, что в аэропорт никого не возьму, достала из шкафа тулупчик Ежи: он ведь прилетит в летнем пиджачке, его осенняя куртка как раз на полпути в Алжир, а у нас четырнадцать градусов мороза. Закупила в больших количествах риванол. Невестке запретила даже думать про аэропорт Окенче, ведь она была беременна и собиралась рожать под Новый год, контакт с желтухой ей явно был не показан.

Я везла Ежи по городу, сначала домой, на чем он настаивал, а потом в больницу, и была свято убеждена, что сын мой бредит.

— Как же тут красиво, — твердил он слабым восторженным голосом, глядя на заваленную грязным снегом Варшаву. — Какой порядок… Как у нас чисто…

Только потом я поняла, что сын был в здравом уме и твердой памяти.

Далее у меня началась не жизнь, а сплошное веселье. Инфекционная желтуха, в конце концов, фигня какая-то. Роды, сами по себе, вообще мелочь, не стоящая внимания. Но инфекционная желтуха и роды вместе… Такое сочетание смертельному врагу не пожелаешь!

Каролина родилась перед самым Новым годом, от этого известия мой сын выздоровел в мгновение ока. Вскоре он вернулся в Алжир, а Ивона с малышкой присоединились к нему через восемь месяцев.


Для разнообразия Роберт развелся с Анкой, которая осталась у нас в семье моей церковной невесткой. Значение этого термина я объяснила в книге «Стечение обстоятельств», но могу повторить и еще раз.

Придумал его мой отец. Вскоре после моего развода, когда мой муж еще проведывал своих детей, отец как-то спросил:

— А мой церковный сегодня придет?

Семья уставилась на него с удивлением:

— Какой церковный?

— Ну, мой церковный зять, — неохотно пояснил отец. — Он развелся с моей дочкой, но ведь церковный-то брак не аннулировали. Значит, он и остался церковным зятем.

По тому же принципу и у меня Анка осталась церковной невесткой. Немного позже она вышла замуж за Мацека, которого я, своим чередом, признала церковным зятем, а их дочка Агата — моя церковная внучка.


Младший сын Марека, Славек, позаботился, чтобы мы с его папой не слишком скучали. Тут самое время коснуться книги «Дикий белок».

История эта родилась во многом под влиянием Марека, но это не значит, что он вдохновил меня на ее создание.

«Дикий белок» — это плод страсти Марека критиковать всё и всех вокруг. На похвалы он был скуп, как Гарпагон,[15] зато все плохое вызывало взрыв бесконечного потока критики. Я не обращала внимания на разные глупости, а он талантливо вылавливал их, вдобавок отличался исключительной страстью преувеличивать размеры предполагаемых катастроф.

Другое дело, что все идиотизмы, описанные в книге, действительно подлинные, и лучше снова взять в руки книгу, потому что не переписывать же мне ее здесь?

Началось с того, что Славек пошел учиться на ветеринара и обнаружил в себе страсть к лошадям. Вместе со своим приятелем на паях они купили кобылу, Циннию, полукровку с хорошей родословной. Так Славек сделался владельцем половины лошади.

Собственно говоря, возьмите-ка в другую руку «Флоренцию, дочь Дьявола», именно в этой книге и начинается настоящая история кобылы.

Эта «пол-лошади» ожеребилась кобылкой Фрезией, и Славек произвел обмен — отдал свою половину лошади за целого жеребеночка и превратился в единоличного хозяина лошадки Фрезии, послужившей прототипом Флоренции.

Кроме Фрезии, имелась у Славека и невеста, тоже лошадница, у которой был свой личный мерин. Некоторое время все три лошади жили вместе: Цинния — мать Фрезии, Фрезия и Удалец — рослый мерин. Потом хозяин Циннии увез ее в другое место, и компанию составляли уже только Фрезия и Удалец.

Все фортели, приписанные мной Флоренции, вытворяла, конечно же, Фрезия. Я бы не осмелилась выдумать что-нибудь подобное. Прыгучая она была невероятно, прыгать любила, причем, завидев препятствие, поворачивала к нему внезапно — так что наездники с нее летели веером направо и налево. Силы у Фрезии были совершенно неисчерпаемые, и она была просто идеальной кандидатурой на Большие Пардубицкие скачки, но все ее таланты Славек элементарно зарыл в землю.


Вернусь опять к воспоминаниям о Мареке. Мучил он меня невероятно, самыми изощренными способами, можно сказать, измывался. Причем в муках моих принимали участие ни в чем не повинные люди, которые и не догадывались, что доставляют мне такие неприятности. Может быть, в данный момент, прочитав эту книжку, они придут в ужас, узнав, что послужили орудием пыток. Так вот, официально заявляю: дорогие люди, у меня нет к вам никаких претензий!

Речь идет о встречах с читателями. Марек упорно ездил со мной на все эти встречи, глубоко убежденный, что жертвует собой ради моего блага. Вообще-то — да. Я могла не заботиться об автомобиле в случае его поломки, Марек всё починил бы. Однако на этом все преимущества заканчивались. Его общество мне боком выходило, и до сего времени при воспоминании обо всем пережитом зубы у меня начинают скрипеть от злости сами собой.

Встречи с читателями — это, с одной стороны, допинг: интерес людей, симпатия, дружелюбие. Взаимная расположенность поддерживает автора, заряжает энергией — просто одно удовольствие. С другой стороны — лучше уж работать кайлом в каменоломне…

В любом случае это неповторимое импровизированное выступление, как минимум часа на полтора, ориентированное на заинтересованную аудиторию. Сначала нужно посмотреть, кто сидит в зале, мгновенно оценить слушателей и понять, что им хотелось бы услышать, что их тронет. А потом это «что-то» подать на блюдечке, в максимально привлекательной форме. Кто не понял, о чем я, пусть сам попробует.

После каждой встречи, наверное, из-за повышенного нервного напряжения, я была голодна, как волк, и нервно оглядывалась по сторонам в поисках ресторана, мечтая спокойно слопать тарелку мясца. Марек же настойчиво предлагал мне крекеры в гостиничном номере. Крекеры я вообще не люблю, а после периода встреч с читателями просто их возненавидела. Иногда Марек добавлял к крекерам бонусом плавленый сырок. При взгляде на этот продуктовый набор у меня на глазах слезы наворачивались.

Рестораны же Марек сурово осуждал, и, как правило, умел настоять на своем.

Вы думаете, это всё? Как бы не так! Настоящие муки начинались после второй или третьей встречи, — обычно они следовали одна за другой конвейером и заканчивались вечером, — Марек всем организаторам этих встреч вкупе с работниками библиотек, школ, клубов и домов культуры, где проходили встречи, вежливо предлагал развезти по домам. Люди удивлялись, но отказаться от такого предложения стеснялись. И я, смертельно голодная, измученная, как выжатый лимон, плутала в темноте по чужим улицам в качестве бесплатного таксиста. С крекерами в перспективе, чтобы ими черти подавились…

Марек всегда ставил меня перед фактом: я должна доставить людей домой, и точка, в такой ситуации возражать — верх невоспитанности.

Естественно, я с ним это обсуждала, на то и даны человеку органы речи, чтобы договариваться. Безрезультатно. То ли он не верил мне, то ли не понимал, о чем я вообще толкую… Ему якобы важно было, чтобы я производила на людей хорошее впечатление, ведь их так жалко, они ведь так устали, сидючи спокойно на стульчике и слушая, как я перед ними распинаюсь. Мой мерзкий эгоизм он выжигал каленым железом, господи ты боже мой.

Марек больше мешал, чем помогал, но это не помешало мне мечтать о нашем совместном путешествии по всей Европе. Ведь если положить руку на сердце, я ведь тоже не подарок. Сейчас я понимаю, что не годилась не только в жены, но даже просто в женщины…


Во время военного положения из Алжира приехали Ивона с Каролиной. Естественно, они должны были вернуться обратно, Ивона имела бесплатный билет на самолет. Работающим в Алжире полагались какие-то льготы от авиакомпании. Фамилия и первая буква имени у нас с ней совпадали, появилась возможность попутешествовать на халяву.

Хотя приглашение от детей у меня было, я решила добиться разрешения отправиться в поездку без этого самого приглашения. Начала я с Союза писателей.

— Конечно, ради бога, — заверила меня сотрудница из зарубежной комиссии. — Напишите заявление, укажите, над какой книгой вы работаете, издательство, номер договора, синопсис книги, место действия, предполагаемое название…

— Разумеется, пани, — вежливо перебила я. — Мой роман о двух детях, заблудившихся в Африке, а название, думаю, будет «В пустыне и пуще».[16]

Дама с легкой укоризной посмотрела на меня и посоветовала обратиться к военному пресс-атташе в Министерство культуры. Я пошла, почему бы и нет?

Пресс-атташе, услышав мою фамилию, порылся в памяти и выдал:

— A-а, так это были ваши заявления насчет машины? Ну и хватит, ничего больше писать не надо…

Не знаю, как повлияло мое заявление на машину на оформление документов, но я пообещала не предавать Польшу, вернуться и не принимать участия в деятельности, направленной против отчизны. Паспорт я должна была получить в Польском гастрольно-концертном агентстве.

Мы с Ивоной вылетели в Алжир второго ноября. На месте я прежде всего познакомилась с дорогой через Кемис-Мелиану. Это подвиг. Теперь можно спокойно взять в руки книгу «Сокровища» и узнать о впечатлениях Яночки и Павлика, хотя, разумеется, это мои собственные воспоминания.

«Сокровища» всех настоятельно прошу прочитать — абсолютно достоверное повествование. Алжир у меня там получился как надо, и потому, видимо, я эту книгу и люблю. Правда, каменоломню никто не взрывал, однако такое можно сотворить без труда.

Дети мои тогда жили в Махдии. До этого, по очереди, в Оране и Тлемсене, и все эти города я объездила. Я оказалась там в ноябре, то есть в осенне-зимний период. Моросил дождик. Где-то он, должно быть, лил куда солиднее, потому что, направляясь в Алжир, мы въехали в форменное наводнение. По шоссе текла река выше колес, на обочинах стояли арабские дети и показывали, где кончается асфальт. Невозможно было остановиться. На пригорке рос виноградник, с него лила густая струя светло-коричневой жидкости, в которой больше было глины, чем воды.

— Слушай, дитятко, почему они не осушат территорию? — брюзгливо спросила я Ежи. — Почему тут нет нормальной мелиорации?

— А зачем, мамуля? — саркастически ответило дитятко. — Ведь такие наводнения случаются всего два раза в год, в остальное время сушь. Зачем же силы тратить? А виноградники и так скоро исчезнут — пустыня наступает, песок всё засыплет.

Наверное, сын был прав. В той поездке я видела у шоссе поля проса. А когда той же дорогой ехала через полтора года, никаких полей уже и в помине не наблюдалось. Поля засыпал песок, длинными языками подбираясь к асфальту. Не знаю, что там сейчас, может, и шоссе уже засыпало…

В жратве, вообще-то, можно было купаться, зато из еды промышленного производства в Алжире есть только макароны, правда, очень вкусные. Всё остальное в ничтожной мере — государственный импорт, а в остальном — частная контрабанда. Цены на базарах, которые крепко напоминают наш довоенный базар Ружицкого,[17] бывали такие, что для покупки, скажем, полотенец выгоднее было бы сгонять в Соединенные Штаты и уж точно — во Францию.

Землетрясение случилось вечером. Я сидела на кушетке с детьми в гостиной, Ежи стоял рядом, Ивона пошла к соседям этажом ниже, Каролина спала. Мы с сыном разговаривали. Мимо дома по шоссе со скрежетом и ревом пронесся большой грузовик — всё заходило ходуном: грузовик проехал, но все продолжало трястись, в том числе и кушетка подо мной. Я решила, что это какое-то исключительное чудовище промчалось, раз дом до сих пор резонирует. На столе звенели стаканы.

— Ну и что это такое, дитятко? — возмутилась я.

— Землетрясение, мамуся, — скорбно ответило дитятко.

— Ты меня разыгрываешь?

— Ничего подобного! Это и в самом деле землетрясение. Не знаю, что делать: бежать за Ивоной или вынести Каролину в машину? На всякий случай обуюсь.

И он обулся, хотя трясти перестало.

Кстати, насчет «дитятка». Так я всю жизнь обращалась к своим сыновьям, и никакими законами это не запрещено, но Каролина в первый момент подняла страшенный рев.

— Он не твое дитятко! — верещала она, заливаясь горькими слезами. — Он мой папочка!

С огромным трудом удалось ей объяснить, что одно другого не исключает, что ее папочка — дитятко своей мамуси, и никакие законы природы мы не нарушили. Дня через три она примирилась с ситуацией.

Всё это время мы постоянно ждали вестей от Роберта, потому что Зося, его вторая жена, с минуты на минуту должна была родить. Телефонная связь в Алжире отнюдь не процветает, обмен информацией возможен только в письменном виде. Да и этот способ связи был ненадежен из-за весьма оригинального поведения почтальонов.

К примеру, был такой, который все письма запихивал в один, никому не доступный ящик, ибо владелец дома был в отъезде. Это поняли, когда наши родные, несколько месяцев нетерпеливо ожидавшие весточки с родины, взломали ящик.

Другой всю корреспонденцию многоэтажного дома приносил жене одного поляка, которая вызывала в нем неописуемый восторг. Толстая блондинка — апофигей красоты! Познав на своем опыте особенности работы местной почты, все поляки, работавшие по контракту, стали пересылать письма только с оказией: каждый, кто отправлялся в Алжир или возвращался на родину, вез внушительную сумку с письмами.

В конце концов от Роберта пришла телеграмма — родилась моя вторая внучка, Моника. Одновременно, уже в письме, Роберт с отчаянием умолял прислать стиральный порошок для младенцев, что меня доконало. Непонятно, почему я никогда не могла запомнить, как будет по-французски «стиральный порошок»? До сих пор не знаю, потому что в моем старом польско-французском словаре такого словосочетания нет.


Возвращаться я решила кружным путем, потому что у меня были дела во Франции и в ФРГ, и я решила по пути ими заняться.

Парижские дела были связаны с филателией. Я намеревалась купить свежие каталоги, которых в Польше не могла достать ни за какие деньги, и, по возможности, пополнить свою коллекцию марок. А в ФРГ нужно было получить деньги.

ФРГ тогда была единственной страной, обменивавшей все иностранные валюты, в том числе и марки ГДР, которых у меня скопилось немало от всяческих гонораров. Конечно, потратить их можно было и в ГДР, но, во-первых, не на что тратить, а во-вторых, я не любила ГДР и ехать туда не хотела.

Поэтому я разработала весьма сложный маршрут. Паромом из Алжира в Марсель, дальше уже поездом до Парижа, потом в ФРГ, в любой город, скорее всего, в Нюрнберг, чтобы миновать ГДР, затем в Польшу через Прагу.

У меня была заветная мечта купить перчатки. Привыкнув к машине, я легкомысленно не учла свой багаж. Мне и в голову не пришло, что сам он за мной не побежит.

— Мамуся, ты не справишься, — встревожился Ежи, когда мы всё упаковали.

— Брось! — отмахнулась я. — Как-нибудь доберусь. Не пешком же я иду!

У моего дитятка оказалось больше здравого смысла, чем у меня, старой перечницы. Справиться-то я, конечно, справилась, но таких глупостей я уже больше не делала…


Сразу по возвращении я занялась бизнесом — ни дна ему ни покрышки.

На каком-то арабском прилавке нам бросилось в глаза нечто необыкновенное, повлиявшее на большой отрезок моей жизни. Этим чудом оказались блестящие пластиковые листочки. Приметила их, кажется, Ивона, обожавшая всевозможные декоративные штуковины, а вот кому взбрело на ум использовать их для заработка, не упомню. Наверняка не мне. Дети купили таких листиков штук двадцать и повели агитацию:

— Мамуля, ну что тебе стоит, — начал мой сын, — поговори с какими-нибудь кустарями, может, удастся эти листики им втюхать и денег выгадать. Барахло это дешевое, а оптом и того дешевле.

И я дала себя уговорить, хотя успех задуманного мероприятия был, несомненно, сомнителен. Я прихватила с собой в Варшаву двадцать листочков и вступила на новый жизненный путь.

В первую очередь необходим был кустарь, художник, специалист по прикладному искусству. После долгих исканий я вышла на двух мужиков. Один выбрал себе восемь штук и дал мне за них сто злотых, на которые я три раза дунула, чтоб они поскорее размножились. Второй после долгого молчания принял наконец решение:

— Беру, — заявил он твердо. — Только мне надо пару тысяч, лучше шесть тысяч штук. Через две недели чтоб была доставка, в основном вон те — белые и розовые. По восемь злотых штука.

Прикинув, что листочки после всех пересчетов на динары — франки — доллары — злотые обошлись нам по два злотых, я признала сделку выгодной.

Через две недели должен был приехать один наш знакомый, он мог бы привезти эти листочки. Мы с мужиком договорилась, и я, весьма собой довольная, отправилась домой. Мне и в голову не пришло заключить договор или взять задаток.

Терзаний моих детей, которые в Алжире стали искать оптовика, описывать не буду. Знакомый приехал через три недели, а не через две, и привез мешок этого мусора. Заплатил пошлину, как полагается, причем здорово поломал голову, поскольку в аэропорту никто не знал, в какую рубрику внести эту пакость.

Кустарь, однако, наказал пошлину уплатить и требовал копии таможенных квитанций об уплате пошлины. В целом вышло недорого.

Я позвонила своему заказчику. Кустарь оказался дома, но он, видите ли, передумал и начал другое производство. Листики мои ему не нужны.

У меня руки опустились. Чертовых листочков дома было одиннадцать тысяч — дети отыскали какие-то другие прелестные цвета и докупили еще, заняв денег у знакомых. Да уж, сделку я провела что надо, собственного сына довела до банкротства! И что, скажите на милость, мне было делать со всем этим навозом?

Сразу признаюсь: отравила я себе жизнь этой дрянью на два года, без выходных и проходных. Советы, что с этим товаром делать, сыпались со всех сторон наперебой. Я дала объявление в газету, кто-то придумал продавать эти листочки на барахолке «Искра».

От отчаяния мне пришла в голову одна идея. Я ведь чувствовала себя ответственной за весь этот фарс. На барахолке, направо от входа, молодые люди продавали книги. Они выкроили мне местечко для раскладного столика и стульчика, а я за это подписывала им свои книжки, когда никто не видел. С автографом мои книги стоили на сто злотых дороже.

Торговая точка была что надо, успех у меня был бешеный, и я заодно открыла, что обожаю торговать на базаре. В результате у меня появилось прекрасное, хотя и утомительное, развлечение.

Некий очередной покупатель-самоделкин по доброте душевной посоветовал мне делать из листочков сережки. Я приобщила к производству Мацека, с которым работала еще в «Энергопроекте». Расходился наш товар не только на барахолке «Искра», но и в магазинах, потому что мы делали дивной красоты рекламные плакатики, рекламируя свой товар.

В общем, целыми днями пересчитывали мы товар поштучно, отчего без труда можно было и ослепнуть, к тому же вытягивали для швенз[18] медную проволоку из электрических проводов.

Марек в этом представлении участия не принимал, по неизвестным причинам он был против, а его дети — за, и работали с большим энтузиазмом, точнее говоря, — его старший сын с женой.

К листикам вскоре прибавились два вида ракушек. Приехало всё это барахло в посылке, где перемешалось, впору Золушке разбирать. В разборе принимала участие даже моя мать, которую это занятие ужасно веселило. Мы чуть было не наняли бухгалтера. Это безумие заморочило меня основательно, о профессиональной своей работе мне некогда было и думать.

Завяла наша предпринимательская деятельность лишь тогда, когда у алжирских оптовиков кончился товар: его перестали производить, должно быть, мода во Франции прошла.

Кутерьма с листочками не оставила мне времени на раскрытие тайны кустаря на улице Мадалинского. А заработок мой составил в результате сто пять долларов. Шанс же написать детектив об экономических преступлениях я проворонила навсегда. Мир, сверкающий мишурным блеском пестрых листиков, исчез с глаз долой, а конечный результат был поучительным. Я решила больше никогда не впутываться ни в какие гешефты.


После моего возвращения из Алжира туда ринулась работать по контракту целая куча знакомых. Я сама их убеждала, в рамках борьбы с «Польсервисом».

«Польсервис» ничего не делал, только брал высокие комиссионные за посредничество, а в Алжире на месте я собственными глазами видела, как им нужны хорошие специалисты. Арабы требовали строителей. «Польсервис» в Варшаве ожидал мощных взяток. Если бы я поехала в Алжир, меня взяли бы с места в карьер на работу, но, честно говоря, я не хотела возвращаться к оставленной профессии. Зато я с радостью гнала в Алжир кого только могла. Занятая листочками и сережками, я в подробности оформления не вдавалась, зато «Польсервис» бился в падучей от злости, отчего я получала просто райское наслаждение.

Среди прочих в Алжир отправились Донат, муж Янки, Анджей, муж Боженки, и мое собственное дитятко, Роберт, муж Зоси.

Собственно говоря, контракт получила Зося, техник-архитектор, но поехала она с семьей, забрав восьмимесячную Монику.

В Алжире они поселились вместе с Ежи и Ивоной, и это оказалось ужасной ошибкой. Но арабы, во-первых, не предоставляли техникам отдельного жилья, а во-вторых, обожали укреплять семейные связи. Ежи перебрался из Махдии в Тиарет. Здесь опять нужно взять в руки книгу «Сокровища», потому что вся топография местности описана там подробно.

Через несколько месяцев Зося с Моникой вернулись, а на работу взяли Роберта.


Я же упорно оформляла вторую поездку в Алжир и тащила за собой Марека, которому хотела показать Европу.

Из Алжира пришла весть: Роберт живет в машине. О разногласиях между сыновьями я догадывалась и не удивилась этому обстоятельству, а вот Янка с Донатом меня, мягко говоря, поразили: ведь они жили в трехкомнатном домике. Я бы их Кшиштофа в машине не оставила…

У меня голова от забот шла кругом — дома болезнь Люцины, в Алжире дети. У Люцины болезнь прогрессировала, метастазы перекинулись в мозг. Я оставила ее на маму и, стиснув зубы, уехала вместе с Мареком.

Встречал нас Роберт. При виде дитятка, совершенно здорового, загорелого, как мартышка, я вздохнула с безграничным облегчением, и мы отправились в Тиарет через Кемис Милиану.

Буквально на следующий день после нашего приезда грянул сирокко, а я, не зная об этом, вышла из дома по делам. В город меня подбросил Ежи, я управилась с делами и направилась домой.

Тиарета я еще не знала, так как была там пару раз, исключительно на автомобиле. Поэтому мгновенно заблудилась.

Жуткая жара убивала на месте, сирокко забивал песком глаза и скрипел на зубах. Новые босоножки пытались отрезать мне палец на ноге. Оказавшись в четвертый раз на том же самом месте, около отделения полиции, я поняла, что сейчас забьюсь в падучей с пеной у рта. Потеряв терпение, я приняла мужественное решение и вошла в отделение.

Полиция — она и в Африке полиция. Пришлось им со мной помучиться, потому как я им заявила, что не знаю, куда иду, не знаю адреса собственного сына, но он живет в микрорайоне за железной дорогой около шоссе на Махдию, что неподалеку от кладбища. Они почесали в затылках: карта города висела на стене, но явно была служебной тайной, и в конце концов отвезли меня на маленькую площадь, описанную в «Сокровищах», прямо рядом с домом Янки и Доната. До моих детей оттуда было рукой подать. Дети мои не удержались от замечания:

— Ну вот, стоило мамусе приехать, как ее уже домой доставляет полиция.

Не знаю, что делал в это время Марек. Он бесил меня с первого дня пребывания. Он меня уверял, что интересуется всем миром, а вот Алжир смотреть не пожелал. Неинтересно ему. Действительно, жизнь здесь не сахар, но чушь, которую Марек нес, была для меня куда тяжелее. Он предлагал плюнуть на путешествие по Европе и возвращаться прямо в Польшу, потом сразу на следующий день ехать в Данию, где нас ждала Алиция. На всякий случай я не согласилась на это идиотское предложение.

На прогулку со мной он всё-таки пошел. В половине седьмого утра, потому как это было единственно приемлемое время. Точно той же дорогой шли Яночка и Павлик. В голове у меня зарождались новые сюжеты книги.


В целом всё наше путешествие оказалось на редкость неудачным, и я справедливо должна признать, что не во всем, конечно, виноват Марек. Он, естественно, внес достойный вклад в разрыв семейных отношений почти на год, демонстрируя свои капризы и в Марселе. Из Марселя мы отправились в Данию, а Ежи с семьей — в Бельгию.

Чем дальше, тем страшнее. В Марселе Марек вынудил меня посетить корабельный музей, чтобы эти корабли черт побрал. Мне хотелось спокойно посидеть в кабачке, за столиком с видом на порт, выпить бокал белого вина, но ведь нет, таких развлечений он не признавал.

В Париже меня обокрали в метро. Шайка воров устроила жуткую давку, и у меня из плетеной сумки слямзили кошелек, куда я по глупости сложила все деньги.

Из-за проклятого парижского вора мы направились в Биркерод на неделю раньше, чем договаривались с Алицией.

Алиции не было, она уехала в Лунд, к счастью, в доме находилась Стася, которая как раз собиралась гладить постельное белье. Алиция вернулась на следующий день, и я с облегчением вздохнула — оставила ее с Мареком и сбежала на бега.

Марек не сдался, осуждал все мои действия, подвергая жесточайшей критике — по сей день не знаю, почему. Ему всё не нравилось, а Дания оказалась грязной страной.

Через неделю пришло письмо от мамы — Люцина умерла, и нам нужно немедленно возвращаться. У меня приключилось помрачение ума, я не сообразила, что письмо шло недели три, и Люцину уже давно похоронили. Я почему-то приняла письмо как телеграмму, мы ринулись в порт и на следующий день отплыли паромом до Свиноуйстя.

На пароме у меня началась истерика, какой никогда не случалось в жизни. Я сидела в ресторане, давилась куриной печенкой и поливала ее горькими слезами.

Сердце мое охладело к Мареку почти бесповоротно. Не знаю, как на его месте поступил бы не только настоящий мужчина, а просто порядочный человек. Влил бы в меня рюмку коньяку, попытался расспросить, что случилось? Он же не сделал ничего. Сидел как камень с презрительной миной на неподвижном лице и осуждающе молчал.

В Варшаву я приехала в состоянии амока. Не знаю, как так получилось, но, не заходя домой, я отправилась к матери, которая уже немного пришла в себя после похорон Люцины. Она была очень удивлена моему приезду. У нее я наткнулась на Янку.

— Никому не говори, что я уже тут, — попросила я мрачно. — Единственное счастье, пока никто не знает, что я дома. Может, отдохну с недельку.

Домой мы добрались в десять вечера, и тут зазвонил телефон. Боженка… Она только что узнала, что я вернулась.

Не надо было брать трубку, но я схватилась за нее по глупости, — и конец!

Еле-еле отцепившись от Боженки, я, пылая праведным гневом, позвонила Янке, вырвав ее из первого сна, и отчихвостила по первому разряду за то, что она сообщила о моем приезде Боженке. Я же просила никому не говорить! Доложила о моем приезде Боженке, хотя прекрасно знала, что та тут же кинется мне звонить.

Сонная Янка разозлилась, тут же перезвонила Боженке и сказала, что я устроила ей адский скандал за то, что она, Янка, ей сказала о моем возвращении. Нельзя же, мол, прямо сразу звонить человеку по возвращении! Боженка смертельно обиделась.

Прошло несколько лет, пока наши отношения кое-как наладились. А многолетняя наша дружба все-таки распалась.

Наш союз с блондином моей мечты тоже отдавал богу душу. Видимо, Марек выкинул очередной дурацкий номер, потому как меня стали терзать по телефону таинственные дамы, с таким определенным словарным запасом, что я не знала, что и думать. Терпение мое лопнуло, оковы дипломатии с треском разлетелись, и я закатила Мареку оглушительный скандал. Выложила ему всё, что о нем думаю, вполне сознавая, каковы будут последствия. Чувство справедливости я оставила лично для себя, потому что ведь сама лезла на рожон и добровольно притворялась идиоткой, никто меня не принуждал, а в моем возрасте пора соображать, что делаешь.

Божество, свергнутое с пьедестала, не выдержало и пошло к дьяволу.

Самое смешное во всей этой истории то, что я вовсе не планировала от него избавляться. Почему бы и не признаться? Напротив, я не хотела выпускать его из когтей, чтобы устраивать ему постоянные скандалы. Отыграться за четырнадцать лет кротости и терпения и припомнить ему всё его вранье. У Марека хватило ума сбежать и унести ноги живым.

Таким манером я избавилась от блондина моей мечты. Чтобы отвлечься, я занялась ликвидацией квартиры Люцины.


Меня отправили в командировку на Кубу. Там проводился конгресс детективов, пардон, авторов детективных произведений. Пригласили писателей из стран народной демократии, Центральной и Южной Америки и несколько человек со стороны.

На месте обнаружились разные разности. Во-первых, кубинские песо я могла себе засунуть не скажу куда, хоть квартиру оклеить, потому как иностранцы на Кубе расплачиваются долларами. В крайнем случае есть особые чеки или боны, вроде тех, которыми можно было расплачиваться в наших магазинах, в которых могут отовариваться только иностранцы. Мне должны были выделить их в Варшаве, но министерство, как обычно, оказалось в своем репертуаре.

Во-вторых, я оказалась официальным лицом и единолично представляла Польскую Народную Республику, поэтому на конгрессе я должна была сказать речь. Речь так речь, я не против.

В-третьих, польская литература на Кубе кончилась на Адаме Мицкевиче и «Камо грядеши» Генрика Сенкевича, и никто больше в глаза не видел ни одной польской книги. Ах нет, простите, в посольстве еще была «В пустыне и в пуще» Сенкевича.

Мне дали Беатриче, переводчицу, молодую негритянку с самыми красивыми глазами, какие только бывают на свете. И вообще она была очень хороша собой, а на голове сорок две косички. Ясное дело, я сама их не считала, просто спросила.

Беатриче оказалась истинной аристократкой — ее прабабку, рабыню, привезли на Кубу прямо из Африки, и ни разу в семье не наблюдалось смешанных браков с другой расой, кроме черной, как вакса.


Между прочим, на этой самой Кубе я не умерла от жажды исключительно благодаря Беатриче. Она или велела мне молчать и прикидываться кубинкой, или выкрикивала, что я — Polonia-социалисто, коммунисто, революционисто и имею полное право выпить мохито за песо. Еще никогда в жизни я не была такой «революционисто», как на Кубе, но ради спасения от обезвоживания готова была стать кем угодно.

Из виллы Хемингуэя сделали очень хитроумный музей. В него не входят, а осматривают комнаты через окна, обходя дом кругом, поэтому ничего не портится. Я обошла дом-музей и решительно утверждаю — если у меня будут подобные условия для работы, я тоже получу Нобелевскую премию. Увы, не получу, потому что дополнительно нужна заботливая жена.

Под конец пребывания на Кубе я рассталась с Беатриче: ее заменил кто-то из нашего Министерства внешней торговли, и у меня выросли крылья. Не приходилось больше держать себя в руках. Правда, парк официальных такси оставался для меня недоступен — водители просили только доллары, но я нашла себе частника, который согласился возить меня за песо, которых у меня осталось до черта. Мы оба были довольны. Я посмотрела на Кубе всё, что только было можно.

Я посетила старую Гавану и убедилась, что Беатриче говорила истинную правду, утверждая, что кубинцы чистюли, а европейцы воняют. Благодаря чистоте нищета не бросалась в глаза. Я как-то раз сунулась в авторемонтную мастерскую в старой Гаване, никакой показухи, и клянусь: все механики были в чистых брюках и белых рубашках. Беатриче уверяла, что кубинец моется три раза в день, а в крайне стесненных условиях всего лишь два и ни за что не наденет на себя ту одежду, что снял перед мытьем. Учитывая климат, я эту привычку одобряю.


Моя мать после смерти Люцины страшно сдала и перестала есть. Она потеряла аппетит, и никакими силами не удавалось впихнуть в нее хоть кусочек. Похудела она страшно и выдавала все симптомы болезненной меланхолии и депрессии, повторяя только: «Эта деточка меня забудет…» Она неотрывно смотрела куда-то вдаль, отчего нам сразу делалось плохо, и говорила: «Эту деточку я уже никогда не увижу…»

Деточкой она называла Монику, дочь Роберта. Роберт с семьей какое-то время жил в Канаде. Через пару недель кладбищенских прогнозов я не выдержала.

— А вот и увидишь! — заявила я в ярости и позвонила Тересе.

Тереса сильно разволновалась, но приглашение прислала, даже и мне в придачу. И вдогонку выдала полный отчаяния приказ:

— Не смей отправлять маму одну! Приезжай обязательно!

Как раз Канады в моих планах ну никак не было, но я решила пожертвовать собой и, раз такой случай, — увидеться с собственным дитяткой. По-моему, эта поездка продлила моей матери жизнь на пару лет.

Тереса при виде сестры сначала оторопела от ужаса, даже попятилась, потом помчалась предупреждать Тадеуша, чтобы тот не помер от кошмара на месте. Мелкие подробности нашего пребывания в Канаде описаны в «Бесконечной шайке».

Уже через неделю я потащила мать в Гамильтон, где они с Моникой занялись друг другом, а я могла скинуть заботу о ней с плеч долой. Роберт повез нас на Ниагару.

Именно тогда, в Торонто, мы наткнулись на меховщика, у которого должно было произойти убийство. Впечатление было настолько сильное, что мы едва не отправились в полицию, и у меня родился замысел «Бесконечной шайки». Я и сегодня не уверена, не лежал ли там где-нибудь труп?

Обе сестрички каждый день по очереди отводили меня в сторонку.

— Не могу я больше с этой Тересой! — драматическим шепотом кричала мать.

— Слушай, я с твоей матерью не выдержу! — нервно сообщала Тереса.

Тадеуш выдерживал всех и при этом здорово веселился.

Тереса и Тадеуш владели самым красивым участком озера. Весла в лодке были практически невесомыми, можно было просто-таки жить на воде! Мама просто влюбилась в деревья, под каждым становилась и приказывала считать, сколько таких, как она, уместились бы в дупле такого дерева.

Там же я свела личное знакомство с прелестнейшим зверьком в мире и на нем просто помешалась. Зовут его чипманк.[19] Не знаю, как это название пишется, вообще не знаю, кто это, по-моему, какой-то вид хомяка. Существо было дикое, жило в лесу, но одомашнилось за пару дней, и уже через неделю, только хлопнешь дверью на крыльцо, — оно огромными скачками мчится из лесу, чтобы получить орешки и семечки. Ел зверек из рук, тыкаясь мордочкой в ладонь, чтобы достать зерна, забирался на человека. Просто чудесный зверек!

Другое необыкновенное существо — «грандхок».[20] Опять же не знаю, как пишется, да еще и как выглядит. Дважды с бешеной скоростью мимо меня просвистела копна темно-серого меха, которая ранее объела у Тересы на клумбе все ноготки. Сколько я рылась во всяких энциклопедиях и атласах, пером не описать, но «грандхока» не нашла. А ведь я видела его собственными глазами, хотя и не смогла рассмотреть, и могу поклясться, что он существует.


Мой сын Ежи, купив теплицу для разведения шампиньонов, выделил часть под жилье, оформил все документы и принялся за разведение грибов. Я же потеряла голову на этой почве и занялась сбором урожая. Страсти к собиранию грибов я никогда не скрывала, из-за грибов я даже умудрилась заблудиться в Кампиновской пуще, на крохотном пятачке, который прекрасно знала.

В теплице заблудиться не получалось. Всю осень, зиму и весну я, как одержимая, собирала шампиньоны, дошла до высот профессионализма и обрела неплохую форму.

Жизнь нам разнообразили собаки Динго, Сёгун, Суня и Симка, а потом еще и Каро, которую привезли, когда дети уехали в отпуск. Грибное производство на время приостановилось, наступил этап чистки и уборки помещений. На хозяйстве оставили меня с Богданом, отцом Ивоны.

— Мамуся, тут могут щеночка принести, — сообщили мне дети перед самым отъездом. — Возьми его, мы договорились.

«Щеночком» оказалась Каро — шестимесячная сука немецкой овчарки. Ее хозяин, венгр, покидал Польшу и оставлял собаку, ни слова не понимавшую по-польски. Собака выросла в квартире, и полная смена обстановки довела ее до форменного безумия. Люди, которые привезли ее, сбежали от нас в мгновение ока.

Естественно, все наши собаки тут же заинтересовались новенькой, а она в смертельном ужасе всячески старалась спрятаться от знакомства.

Я сидела на люке угольного подвала, терпеливо ждала и время от времени подзывала ее ангельским голоском. Приблизительно через час Каро подошла и разрешила себя погладить, потом нашла дорогу к дому, влетела в кухню-столовую и легла перед шкафчиком с кастрюлями.

К кастрюлям стало не подступиться. Каро пролежала два дня, глядя на меня такими глазами, что сердце разрывалось. В собачьих глазах светилась безграничная отчаянная надежда: я же когда-нибудь найду и приведу хозяина и вообще совершу чудо. Я чувствовала себя сволочной обманщицей, но для Каро я стала смыслом жизни, потому что она пристала ко мне, как репей.

Через два дня приехал Богдан и сменил меня на посту. Какое-то время мы сидели возле Каро на корточках, объясняли ей: ничего страшного не происходит, бабушка уйдет по делам, а дедушка останется, дедушка тоже хороший песик. Крыша у нас точно поехала, но Каро Богдана признала.

Через неделю Каро освоилась и почувствовала себя дома. И тут она показала себя во всей красе.

Она признавала только двоих — меня и Богдана. Позже причислила к своим еще и маму, явившуюся с визитом к собакам с ливерной колбасой. Все остальные были врагами, им надо было немедленно перегрызть глотку. Каро в оскале демонстрировала зубов этак сто пятьдесят, на хребте от лба до хвоста шерсть вставала жесткой щеткой, и она не позволяла никому нарушать границы.

Люди боялись проходить через наш двор, ни один чужой ни разу не рискнул войти в калитку, а ведь Каро не было еще и семи месяцев.

Единственный способ с ней справиться — поставить перед фактом. Чужак должен был оказаться в доме без ее ведома и сидеть в кресле. Каро впускали, и тогда она соглашалась оставить его в живых, но вставать гостю было очень нежелательно. Шевельнуться ему дозволялось только через какое-то время.

Мы с Богданом ехидно предвкушали ту минуту, когда собака не пустит домой хозяев. И вот эта минута настала! Дети вернулись из отпуска, и им тоже пришлось красться в дом с черного хода. Каро, которую отвлекли игрой во дворе, влетела в комнату, когда они уже сидели в креслах. Она страшно рассердилась, вздыбила шерсть на хребте, но у собаки концы не сходились с концами. Запах дома и запах новых врагов совпали, и это до такой степени сбило Каро с толку, что она убежала и долго не хотела возвращаться.

В самом начале эпохи шампиньонов, кажется осенью, у Ежи случилась беда. Он купил объект вместе с персоналом, в том числе с прекрасным управляющим, который взял на себя три четверти работы. И вот этот замечательный управляющий скоропостижно скончался — отказало сердце.

После смерти пана Станислава вся работа пала на плечи сына. Другого хорошего управляющего Ежи так и не нашел, и рабочий день у него продолжался с пяти утра до полуночи. Ивона тоже работала от зари до зари. Продержались они два с лишним года, после чего мое дитятко вернулось к своей изначальной профессии.


Мама снова была не в себе, опять пошли «канадские номера»: она причитала, что «деточка ее забудет», вспоминала канадские деревья над озером у дома Тересы, а съедобные продукты, по ее утверждению, были только в Канаде. Я собиралась в Канаду, только несколько позже, на конгресс IBC, но мотаться туда-сюда каждую неделю я не могла. Но матери так хотелось в Канаду, что она уехала одна. Впоследствии Тереса призналась, что она пережила ее визит очень напряженно, тяжелее даже, чем годы войны…

В назначенное время я полетела на конгресс IBC в Торонто. Конгресс продлился неделю, я же осталась в Канаде на месяц. Большую часть времени я провела у детей, а не у Тересы, и это по-человечески понятно.

Моя внучка Моника занималась карате, и не по собственному хотенью, а в силу печальной необходимости. Правда, занятия приносили девочке истинное удовольствие. В Канаде похищают детей. Мне казалось, что слухи на этот счет весьма преувеличены. Так вот, ничего подобного, всё это чистая правда. Только за время моего пребывания похитили шестерых. Я видела снимки в прессе, на стенах домов и по телевизору. Похищенных вывозят в Штаты с чудовищной целью — для услады извращенцев и для пересадки органов.

Похищение всегда совершается незаметно, без шума и крика. Речи быть не могло, чтобы похититель догонял убегающего ребенка. Именно для этого и нужно было карате для Моники: она уже в восемь лет умела делать забавное, едва заметное движение локтем и наносила поразительно сильный удар под ложечку, так что у человека перехватывало дыхание. А речь ведь шла вовсе не о том, чтобы убить похитителя, требовалось лишь выиграть время для бегства. Расстроенная Зося совершенно разумно решила, что водить ребенка за ручку всю жизнь не будешь, надо защитить дочь как-то иначе. Вот так они додумались до занятий карате. Моника приняла идею с восторгом, у нее оказались способности, и она уже получила медали на всяких соревнованиях.

Возможно, я оказала на Монику некоторое негативное влияние. Я снова вытащила Роберта на бега, с нами отправились и обе наши барышни. И надо сказать, случилось истинное чудо: мы закончили игру, выиграв по сто двадцать долларов на человека. А как иначе? Зося никогда бы мне не простила, что я прихватила с собой Монику. Зато в моей внучке проснулся вулкан. Страсти в ребенке так и кипели!


Жить в Канаде я не согласилась бы ни за какие коврижки, особенно в Онтарио. Я не говорю уже о климате, ладно, в конце концов, есть же кондиционеры, но жители Канады совсем разум потеряли. Напридумывали столько запретов, что и не знаю, как тут вообще можно что-то делать. Мне пришлось записать, чего в Канаде делать категорически нельзя, поскольку весь перечень запомнить немыслимо.

Итак, нельзя:

курить почти везде;

распивать спиртные напитки в общественных местах;

мчаться на скорости более ста километров, даже на совершенно пустой автостраде;

выбрасывать мусор, когда хочешь. Можно только в определенные дни и часы;

предаваться азартным играм;

наряжать на Рождество настоящую елку, а не искусственную;

шлепать детей;

покупать и употреблять алкоголь раньше одиннадцати утра. Один в один как у нас во времена минувшего строя!

Общественным местом считается всё, за исключением ресторана и собственной квартиры.

Какой-то дядька на улице шлепнул по попе своего родного ребенка, второй тип, совершенно чужой, проходивший мимо, обвинил его в избиении детей. Неразумный отец угодил под суд и уплатил штраф.

Кроме того, таких жирнющих баб, как в Канаде, я не видела даже в Советском Союзе. При своих габаритах они демонстрировали прямо-таки умилительную непринужденность. Я видела, как молодая дама, два метра в талии, отправилась на шопинг. Сверху на ней блузочка типа лоскуток, на попе штанишки в черно-белую клетку, которые должны сужаться к коленям, правда, им негде сужаться. В доме, где раньше жили Роберт и Зося, проживала дама, занимавшая буквально половину лифта на девять человек. Я всячески старалась помнить про свое хорошее воспитание, но ничего не получалось: я глаз от нее не могла оторвать.

Собственно говоря, трудно удивляться: жратва у них первый сорт, они трескают просто от жадности, до отвала и жиреют преимущественно за счет еды, глупым иллюзиям тут места нет.

Возвращаться из Канады я решила через Копенгаген и остаться в Дании на пару дней. На шею Алиции я кинулась с восторгом.

— Алиция, какие же красавицы живут в Дании! Какие элегантные, ухоженные…

— Слушай, ты откуда едешь? — подозрительно спросила Алиция.

— Из Канады.

— А-а-а, из Канады… Тогда все понятно.


Перед началом лета Тереса с Тадеушем приехали в Польшу первый раз вместе. Они хотели осмотреться на месте, потому как намеревались вернуться навсегда. Тадеуш заявил, что хочет умереть на родине. Поселились они у моей матери, на аллее Независимости, и прожили в Варшаве недели две. Я отсутствовала четыре дня. Вернувшись домой, первым делом я увидела, что мигает красная лампочка на автоответчике.

Томира, племянница Тадеуша, оставила мне два сообщения, одно за другим. Первое — что Тадеуш заболел. Второе — что он скоропостижно скончался. Я даже на миг решила, что она пьяна.

Пьяной она не была, Тадеуш действительно умер в течение двадцати минут. Единственное утешение для потрясенной семьи — Тадеуш умер счастливым. Он признался Томире, сидевшей рядом с ним, что очень счастлив, — и через полчаса его не стало. Внезапный, глубокий коллапс, острая сердечная недостаточность, «скорая» опоздала. Тадеуш хотел умереть в Польше, его желание исполнилось.

Вскоре умерла тетя Ядзя. На ее похоронах, через сорок девять лет, я встретилась с моей двоюродной сестрой Ягусей, той самой девчушкой, которая в возрасте девяти месяцев пыталась дорваться до цыплят. Умер и дядя Юрек. Моего двоюродного брата Михала я увидела впервые уже совершенно взрослым человеком и встречалась с ним исключительно на похоронах.

Домашние дела шли всё хуже — мама доконала-таки себя голодовкой и серьезно заболела. Я привела к ней чуть не всю Медицинскую академию, медсестры, сменяясь, дежурили круглыми сутками. Мама мечтала видеть рядом с собой Тересу и возмущалась, почему та не приезжает.

Тереса решила навсегда вернуться в Польшу. После смерти Тадеуша ей, естественно, пришлось поехать в Канаду, чтобы уладить там все дела. Прописана она была у меня, практически жила у моей матери, а вещи ее хранились в гараже моих детей в Константине. Мы стали искать ей квартиру. Имея только разрешение на постоянное проживание, она могла купить квартиру только в ипотеку, кооператив отпадал, а в тот момент, когда она нашла ипотеку, оказалось, что неделю назад законы изменились с точностью до наоборот: теперь она могла купить только кооперативную квартиру. Обычный бардак…

В квартирные дела Тересы мы впутали одного знакомого адвоката. Человек крайне занятой, он урвал для нас минутку из любезности, мне нужно было многое с ним обсудить с нужными бумагами в руках, и я предложила, что приеду к нему домой.

— Но я живу в Урсинове, — предупредил он. — К нам трудно добраться, и к дому не подъехать. Давайте договоримся в каком-нибудь другом легкодоступном месте.

— Отлично, — согласилась я. — Я буду в Урсинове по делам и вам позвоню.

Через какое-то время я оказалась у Мацека, моего приятеля. Я заявила, что забежала к нему на полчасика, потому как через тридцать минут должна позвонить адвокату, чтобы договориться с ним о встрече, и спросила, какое место он мне посоветует для встречи.

— На кладбище, — хихикнул Тадик, старший сын Мацека. — Кладбище любой найдет.

Против кладбища я ничего не имела, полчаса посидела и позвонила адвокату.

— Давайте договоримся о месте, пан адвокат. Я здесь, в Урсинове, неподалеку от Долинки Служевецкой.

— Я тоже, — ответил адвокат.

— На улице Моцарта.

— Я тоже.

— Дом семь Б.

— Я тоже.

— О господи Иисусе, — ахнула я. — Квартира тридцать четыре! Но здесь уж вас точно нет.

— Я в шестьдесят второй.

Тадик чуть не помер от хохота.

— Мы можем постучать ему в стенку, он ответит, так и будем перестукиваться. Балкон его квартиры рядом с нашим…

Сцену на балконе мы разыгрывать не стали, просто спустились на улицу и встретились у подъезда. И пусть меня кто-нибудь попытается убедить, что глупейшие стечения обстоятельств надо придумывать.


Умерла моя мать…


Дети продали шампиньонные теплицы, но собачья эпопея не закончилась. Они сняли квартиру в Урсинове и взяли с собой Каро. Когда дети уехали зимой в отпуск, я поселилась у них вместе с собаченцией.

В первый же вечер я вывела Каро на прогулку, естественно, уже было темно. Я пошла, куда глаза глядят, бездумно, так мы и гуляли. Когда же решила возвращаться, только тут до меня дошло: я не помню, где живут мои дети! Я осмотрелась вокруг — безнадежно. Все дома одинаковые. Что делать, пришлось положиться на собаку. Отпустив поводок, я приказала:

— Каруня, домой!

Она довела меня безошибочно, хотя по пути и постаралась обследовать две помойки. Потом я уже старалась отмечать маршрут следования, куда иду и где остался нужный дом.

Дети прожили в Урсинове два года, пока строили свой дом в Константине. Всё это время Каро чувствовала себя глубоко несчастной, потому что не могла запустить зубы в строителей. Сердилась она страшно. В конце концов дети переехали, но в доме осталась еще куча отделочных работ, чужие люди все время там торчали, и Каро этого не выдержала.

Как-то раз, глупо получилось, но Каро осталась дома одна. Ежи был на работе, Каролина в школе, Ивона поехала в магазин. Каро решила, что дела плохи, это не ее дом, а каких-то странных типов с молотками и дрелями. Она пролезла через ограду и отправилась искать хозяев.

Вечером дети объехали весь Константин — безрезультатно. Я велела ехать в Урсинов, но Каруни не было и там. Воцарилось беспросветное отчаяние. Ивона с Каролиной на следующий день должны были лететь во Францию, уехали они во второй половине дня, обливаясь горючими слезами. Только в восемь вечера Ежи сообщил мне по телефону, что Каро нашлась.

Соседка из Урсинова позвонила и сообщила — у ее дверей сидит собака и подает лапу. По мнению соседки — это Каро. Ежи помчался за ней, собака совершенно ошалела от счастья.

Но мысль о побеге крепко засела в голове Каруни. Ежи отвез собаку к жениху на другой конец Константина, оставил и отправился в магазин. Каро тут же бросила кавалера, выбралась за ограду (до сих пор никто не понимает, как ей это удалось) и помчалась искать хозяина. Однако по дороге она познакомилась с бродячими собаками, прибилась к ним и пропала.

Ее искали газеты, радио, телевидение и константиновская полиция. Мы обшарили весь Константин. На восьмой день Ежи с Ивоной откупорили от отчаяния бутылку сладкого шампанского и только собирались выпить, как вдруг звякнула дверная ручка, дверь тихонько отворилась, и в гостиную вошла Каро на согнутых лапах, с поджатым хвостом, худая, грязная как свинья, раскаявшаяся и счастливая.

Летом она вылетела на шоссе и попала под машину. Ей перебило заднюю ногу, на другой была глубокая рана. Я с Ивоной носила ее на одеяльце и поселилась в Константине, потому что Ежи уехал. Каруня молниеносно сообразила: справив свои естественные надобности, она должна вернуться на одеяло. Мы таскали собаку на одеяле, а ей нравилось, что ее носят на руках. Между прочим, она весила более сорока килограммов.

Позднее мои дети взяли шестинедельного щенка — бельгийскую овчарку. Главная проблема образовалась сразу — надо было следить, чтобы Каруня его не слопала.


В смену государственного строя я по-настоящему уверовала только при виде игральных автоматов в казино «Гранд-отеля».

К моей несказанной радости, я наконец-то могла поиграть на них в своей стране за польские злотые, автоматы эти стали одним из источников вдохновения для повести «Тайна». А вторым источником стал сон.

Мне приснился сюжет детективного романа, от которого кровь стыла в жилах, но увы, разрази его гром, без конца! Не успев продрать глаза, я сорвалась с постели и, как была, босиком, в ночной рубашке, метнулась к машинке. Я записала сон очень подробно, хотя и второпях. После чего добавила напросившиеся выводы и дополнительно раскопанные сведения.

Носилась я с этим кошмаром года два с гаком, пока не создала из этого «Тайну».

Загрузка...