Жизнь по понятиям

ОДНОСЛОВИЕ

Термин творческой филологии, который так же, как и сама творческая филология, изобретен Михаилом Эпштейном, обнаружившим, что родной наш язык скудеет и в нем безусловно недостает слов для передачи многих важных понятий и оттенков смысла. Следовательно, – решил М. Эпштейн, – учитывая, что «примерно за 1000 лет своего существования русский язык реализовал в лучшем случае только одну тысячную своих структурных словопорождающих ресурсов», каждый из нас не только может, но и обязан заниматься словотворчеством. С тем, разумеется, чтобы возникающие неологизмы прошли испытание речевой практикой и либо прижились (как в свою пору прижились «материя» и «вязкость» Михаила Ломоносова, «предмет» Василия Тредиаковского, «промышленность» Николая Карамзина, «славянофил» Василия Пушкина, «сладострастие» Константина Батюшкова, «миросозерцание» Виссариона Белинского, «остранение» Виктора Шкловского), либо сохранили образную индивидуальность, характеризующую только того или иного автора (как бессчетное множество неологизмов Велимира Хлебникова). «Действительность, – говорится в книге «Знак пробела» (М., 2004), – голодает по языку, язык голодает по действительности, и тем самым между ними поддерживается эротическая напряженность, взаимность желания, которому суждено остаться неутоленным».

Такова отправная точка рассуждений, позволивших М. Эпштейну из года в год собирать свой «Проективный словарь русского языка», с которым можно познакомиться и в Интернете, и в печатных трудах нашего лингвофилософа. Но дальше больше. Проведя тщательную инвентаризацию своих и чужих неологизмов, М. Эпштейн установил, что среди них есть и те, что предстают «как законченное произведение», «именно как литературный жанр, в котором есть своя художественная пластика, идея, образ, игра, а подчас и коллизия, и сюжет». «Тем самым, – проследуем за развитием авторской мысли, – достигается наибольшая, даже по сравнению с афоризмом, конденсация образа: максимум смысла в минимуме языкового материала».

Часто такие однословия выносятся в название более обширных произведений – например, «Прозаседавшиеся» Владимира Маяковского, «Образованщина» Александра Солженицына или «Катастройка» Александра Зиновьева, где весь «последующий текст служит комментарием» к емкой речевой формуле. Но вполне возможно, – по мнению М. Эпштейна, – трактовать как своего рода текст в тесте и неологизмы, всего лишь имплантированные в художественную ткань, ибо их смысл не требует развернутого комментария. «Однословие, – говорит автор этого термина, – может отражать определенные жизненные явления, выступая при этом как актуально-публицистическое или даже сатирическое произведение, например, “вольшевик” Хлебникова или “бюрократиада” Маяковского. Но однословие может быть и сочинением утопического, мистико-эзотерического или космософского характера, как “Солнцелов” и “Ладомир” Хлебникова, “матьма” (мать+тьма) Андрея Вознесенского, “светер” (свет+ветер) Георгия Гачева. Иногда в однословии соединяются не два, а несколько сходно звучащих корней ‹…› Например, в поэме Д. А. Пригова “Махроть свея Руси” заглавное слово вводит в круг ассоциаций и “махорку”, и “махровый”, и “харкать”, и “рвоту”, и “роту” (“рать”)».

Разумеется, каждый из нас может расширить перечень таких микропроизведений, прибавив сюда либо речевые кентавры, столь привлекательные в сказках Людмилы Петрушевской, либо предложенные Александром Чудаковым в его научных трудах «случайностность» и «отдельностность», либо эксперименты Григория Марка, когда, – по характеристике М. Эпштейна, – «слово вбирает в свой состав знаки препинания и одновременно выделяет из себя междометные частицы: “У!бийцы. Эко?номика. Пожил-ой! (ой, как долго пожил!)”».

Граница между языковой игрой (впрочем, увлекательной, стоит лишь в нее втянуться) и производством принципиально новых смыслов (в том числе и художественных) здесь, понятное дело, очень условна и, более того, в каждом отдельном случае должна проводиться отдельно. Безусловно одно, – завершим рассказ об этом жанре высказыванием его родителя, – однословие «в большей степени, чем другие словесные жанры, “интертекстуально”, т. е. живет звуковой игрой и обменом смысла с другими словами. Это Андорра или Монако на географической карте литературного мира. Его внутренняя территория столь мала, что почти совпадает с толщиной границ, а “внутренние дела” почти неотличимы от “иностранных”. Однословие часто живет не столько производством значения, сколько обменом значений, “туризмом, межсловными связями”».

См. ЖАНРЫ И СУБЖАНРЫ; ИНТЕРТЕКСТ, ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТЬ;

МИНИМАЛИЗМ; НАЗВАНИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ; ОДНОСТРОЧИЕ; ТЕКСТ В ТЕКСТЕ

ОДНОСТРОЧИЕ, ОДНОСТРОК, МОНОСТИХ

Один из видов минимализма в поэзии; стихотворение из одной строки, представляющее собой законченное поэтическое высказывание и обладающее целостной смысловой, синтаксической и метрической структурой.

Традиция связывает происхождение моностиха с фольклорными пословицами, поговорками, а также с авторизованными эпитафиями (см. у Г. Державина: «Здесь лежит Суворов», у Н. Карамзина: «Покойся, милый прах, до радостного утра!»), но как осознанная поэтическая форма однострочие было введено в русскую поэзию Валерием Брюсовым. И введено эпатирующе – брюсовский моностих «О, закрой свои бледные ноги» вызвал шквал разноречивых оценок и до сих пор является объектом многочисленных истолкований, что заставляет процитировать здесь эпизод из воспоминаний Вадима Шершеневича «Великолепный очевидец»: «Когда я однажды спросил у Брюсова о смысле этих стихов, он мне рассказал (возможно, это была очередная мистификация, которые очень любил Брюсов), что, прочитав в одном романе восклицание Иуды, увидевшего “бледные ноги” распятого Христа, захотел воплотить этот крик предателя в одну строку, впрочем, в другой раз Брюсов мне сказал, что эта строка – начало поэмы об Иуде, поэмы, позже уничтоженной автором».

Вдохновленный успехом своего эксперимента у публики, Брюсов, как известно, написал еще несколько моностихов, но они практически не были замечены, как, впрочем, и одиночные пробы его современников, хотя среди них встречались и удачные (см., например, «И кожей одной и то ты единственна» – у Самуила Вермеля, «Он в зеркало смотрел, как в уголовный кодекс» – у Александра Гатова, «Большая честь родиться бедняком» – у Давида Бурлюка). Так что Александр Квятковский с полным основанием констатировал: «Моностих как жанровая форма стиха не привился в русской поэзии».

Но… «Поэтический словарь» А. Квятковского вышел в 1966 году, а спустя четверть века страна пережила подлинный бум однострочий, что связано было, с одной стороны, с вулканической активностью Владимира Вишневского, сотворившего и представившего публике сотни, если не тысячи иронических моностихов, а с другой стороны, с усердием как российских, так и зарубежных коллекционеров и исследователей, обнаруживших одностроки в архиве едва ли не каждого поэта ХХ века. В. Вишневскому, вписавшемуся в систему отечественного шоу-бизнеса, удалось покорить глянцевые журналы, эстраду и телевидение, а коллекционерам и исследователям – представить генеалогию и поэтику моностиха как актуальную научную проблему, итогом чего явились антологии одностроков, составленные В. Марковым (1963), С. Бирюковым (1994), Д. Кузьминым (1996), Ф.-Ф. Ингольдом (1999), историко-литературные разработки М. Гаспарова и С. Кормилова.

Правда, далеко не все теоретические посылки удалось потвердить текстами: так, очевидно, что требованию афористичности, парадоксальности и концентрированности мысли, обычно предъявляемому к моностиху, не отвечают как раз наиболее удачные из однострочий. Тем не менее жанр живет, и емкую коллекцию по-разному выразительных моностихов современных авторов набрать действительно нетрудно. Ну, например: «Окоп копаю. Может быть – могилу» (В. Субботин), «А жизнь проста как завтрак космонавта» (В. Бурич), «Падают птицы улетают листья на юг» (Г. Айги), «Ушла – надкушенное яблоко чернеет…» (Р. Солнцев), «Я нужен тебе для того, чтобы ты была мне нужна» (И. Жданов), «Мы не рабы, рабыни мы» (В. Павлова). А закончить подборку стоило бы, наверное, так: «Не пугайся, любимая, это еще не стихи» (В. Вишневский).

См. АВАНГАРДИЗМ; МИНИМАЛИЗМ; ПАЛИНДРОМ; УДЕТЕРОН

ОДНОТОЧИЕ

Юрий Лотман как-то заметил: «В сфере искусства возможно одновременное создание текстов, каким-либо образом сближающихся, но повторение данного текста невозможно», так как повторение наверняка будет свидетельствовать уже не о творчестве, а о плагиате. «Однако, – говорит Данила Давыдов, – наиболее радикальные формы минимализма чудесным образом противоречат этому тезису. Это касается, в первую очередь, вакуумных текстов при всем их неприметном разнообразии».

Примером и у Д. Давыдова, и у других исследователей художественного авангарда служит обычно «Антология одноточий», составленная Бонифацием (Г. Лукомниковым) и изданная в 1990-е годы коллекционным тиражом. Читать там, разумеется, нечего, а вот разглядывать точки, каждая из которых в гордом одиночестве украшает очередную страничку антологии, разумеется, можно, как можно и на свой манер, не страшась обвинений в плагиате, повторять опыт Бонифация.

Впрочем, охотников последовать этому примеру в современной авангардной литературе пока, кажется, не нашлось.

См. АВАНГАРДИЗМ; ВАКУУМНАЯ ПОЭЗИЯ; ВИЗУАЛЬНАЯ ПОЭЗИЯ; МИНИМАЛИЗМ; ОДНОСТРОЧИЕ; ПЛАГИАТ

ОППОЗИЦИОННАЯ ЛИТЕРАТУРА

Если ориентироваться на предельно широкий смысл этого слова, то окажется, что противопоставлено друг другу едва ли не все на свете: искусство и действительность, профессиональная и непрофессиональная литературы, стихи и проза, роман и рассказ, консерватизм и инновационность, Лев Толстой и Федор Достоевский, Печорин и Бэла. Известно, как много мировой науке дало проведенное формалистами и, в особенности, структуралистами тартуской школы исследование разных типов, форм, уровней и кодов оппозиционности как в словесном творчестве, так и в литературной политике разных эпох.

Информации к размышлению, – если вспомнить выражение Юлиана Семенова, – накоплено столько, что можно просто отослать к ней пытливого читателя. Самим же остаться в рамках более узкого, но зато и более общепринятого словоупотребления, которое под оппозиционностью понимает, – процитируем словарь Брокгауза и Ефрона, – «противодействие путем печати и агитации в собраниях направлению политики правительства», причем такое противодействие, которое конечной своей целью ставит обретение власти. Например, в стране. Или, например, в литературе. Или – хотя бы – в том или ином сегменте литературного пространства. В этом смысле говорят об оппозиционности латентной, «дремлющей», и оппозиционности агрессивной, или экстремистской, выделяют оппозиционность внутри– и контр– (или анти-) системную, различают реальное сопротивление власти (как политической, так и литературной) и многообразные виды его имитации.

Что отлично просматривается на материале литературы советской эпохи, когда официозу, чьей позиции, материализованной в постановлениях директивных органов и в так называемой «секретарской литературе» (Георгий Марков, Вадим Кожевников, Виталий Озеров, Егор Исаев, Александр Чаковский и др.), кто только не противостоял: от убежденных антисоветчиков до писателей, чьи расхождения с властью были, – как заметил Андрей Синявский, – сугубо «стилистическими». Причем и в случае расхождений сугубо, казалось бы, стилистических власть чуяла дьявольскую разницу между импульсами, в принципе не совместимыми с господствующей идеологией, и тем, что ею, пусть и не сразу, вполне могло быть инкорпорировано, а в перспективе даже введено в канон. Одни оппозиционеры, таким образом, оказывались в андеграунде, шли в лагеря или убывали в эмиграцию, а другие, совсем наоборот, мало-помалу осваивались в роли советских классиков. Как, скажем, ведущие представители эстрадной поэзии (Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский) или, наоборот, мастера деревенской прозы, полуопальные в начале пути и повсесердно утвержденные к рубежу 1970-1980-х годов (Виктор Астафьев, Василий Белов, Евгений Носов, Валентин Распутин и др.).

Награды, – припомним Бориса Пастернака, – назначает власть. Она же и определяет – кого в служаки, в столпы общества, кого в приемлемые (для себя) попутчики, а кого и во врагов. Так было еще совсем недавно – когда в пору перестройки одни литературные группы ориентировались, допустим, на симпатии прогрессивного Александра Яковлева, а другие, напротив, искали защиты (и поощрения) у ретроградного Егора Лигачева, так что соотношение официоза и оппозиционности всякий раз определялось сложным и ситуативно менявшимся раскладом сил на Старой площади в Москве.

А затем начальство ушло – по крайней мере, из литературы. И понятие официоза потеряло какой бы то ни было смысл. Тогда как ниша оппозиционности осталась – ее заняла наша коммуно-патриотическая словесность, беззаветно – и, как мы видим, безответно – обличающая антинародные реформы, либералов у власти и устроенный этими самыми либералами оккупационный режим. Горячатся наши оппозиционеры всерьез, и можно предположить, что кто-то из них готов был бы за свои убеждения заплатить неволей или отлучением от печатного станка, но… Власть отвечает им отнюдь не репрессиями, а невниманием и, хуже того, даже награды раздает безотносительно к мере преданности или, напротив, оппозиционности. Так что В. Распутин отмечен у нас не только званием Героя Социалистического Труда, но и премией Президента России, Василий Белов к списку своих Государственных премий прибавил еще и ту, что получена из рук Владимира Путина, а патриарх патриотических сил в литературе Сергей Михалков удостоен того же ордена «За заслуги перед Отечеством» 2-й степени, что и либералы Фазиль Искандер или Борис Васильев.

И это, будем объективны, делает нынешнюю оппозиционность чем-то сомнительным, а иногда и вовсе потешным, тем более что коммуно-патриотический «партизанский лагерь, раскинутый на Красной площади, – по авторитетному свидетельству Юрия Полякова, – неплохо обустроен и недурно снабжается, ибо среди “красных директоров”, красных партийных вождей и руководителей “красного пояса” есть щедрые люди, готовые жертвовать творцам, не пошедшим в услужение к “антинародному режиму”, с которым сами жертвователи общий язык давно нашли». К тому же и издатели, почувствовав коммерческий потенциал оппозиционной словесности, в особенности особо непримиримой, все охотнее тиражируют и Александра Зиновьева, и Александра Проханова, и Сергея Кара-Мурзу, и даже Владимира Бушина. Поэтому старинную формулу «Дело свято, когда под ним струится кровь», нынешние острословы не зря, похоже, трансформировали в более соответствующую порядку вещей: «Дело свято, когда под ним струится злато», а это, что уж говорить, совсем иной коленкор.

И возникает вопрос: довольны ли лидеры сегодняшней «духовной оппозиции» этой ситуацией равноудаленности или, если угодно, равноприближенности – как к власти, так и к финансовым потокам? Ответ очевиден: нет, не довольны, так как бьются они не за свое равенство с либералами, а за свою победу над ними, за собственное безраздельное доминирование и в культуре, и в глазах власть предержащих. А для этого все средства хороши: от привычного шантажа звучной фразой до готовности дипломатично поступиться тактикой, чтобы добиться стратегического преимущества. Поэтому, – выражает свое глубокое убеждение уже процитировнный выше главный редактор «Литературной газеты» Юрий Поляков, – «патриотическая творческая интеллигенция, особенно московская, должна свернуть свой партизанский лагерь и стать легальным участником культурно-политической жизни страны, прежде всего для того, чтобы представлять интересы “молчаливого большинства”, материально и морально пострадавшего от реформ».

См. АНДЕГРАУНД; АПАРТЕИД В ЛИТЕРАТУРЕ; ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА В ЛИТЕРАТУРЕ; ПАТРИОТЫ И ДЕМОКРАТЫ В ЛИТЕРАТУРЕ; ПОЛИТИКА ЛИТЕРАТУРНАЯ; РАДИКАЛИЗМ ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ