Жизня. Рассказы о минувших летах

Однажды во время такого сражения на Толю напал обитавший у нас в одиночестве гусак. Он ухватил его сзади клювом за одежонку и стал бить крыльями по ногам. Гусак появился у нас на подворье заботами Толиной матери, у которой гуси водились. Из двух подаренных яиц курица высидела одного гусенка, другое яйцо оказалось болтуном. Мы с другом Васей Пимкиным решили использовать этот болтун как бомбу — лучше не придумаешь. Долго ходили в поисках подходящей цели, пока не набрели на чью-то свинью. Цель для нашей «бомбы» не очень достойная, но за неимением лучшей разбомбили свинью. «Взрывом» изрядно обрызгало и нас самих. От невыносимой вони мы в панике сбежали к речке и стали усиленно отмываться. Долго полоскали рубашонки со штанишками, стараясь избавиться от стойкого зловония, после чего побежали обсыхать на ходу в поисках новых приключений. А гусенок рос, и мы с Витей бережно носили его в руках на речку купаться. Там он резво плавал, плескался и нырял, а мы вместе с примкнувшими друзьями с удовольствием гонялись за ним, а после благополучно приносили домой. Гусенок сделался ручным и вскоре превратился в солидного гусака. Нападение его на Толю я объясняю тем, что гусак защищал меня, как собака защищает своего хозяина.

Совершенно особым образом состоялось мое знакомство с Пушкиным. Конечно, славен он был и знаменит безусловно. Я помню еще некоторые деревенские анекдоты, незатейливые и грубоватые. Там соперничали в находчивости и остроумии Пушкин с Лермонтовым, и Пушкин всегда одерживал верх. Но не более того. А какие мы знали стихи, кроме помещенных на тетрадных обложках, а в особенности в учебных книгах для чтения?

Однажды в руки мне попался солидный том «Пушкин. Лирика» (Или «Лирика Пушкина»?). Стихи?! Вообще-то стихи, если это настоящие стихи, отражают мысли и чувства более концентрированно, нежели проза. Для неокрепшего ума отрока это трудно. А тут их много и сразу! Можно ли прочитать их все? Все же взял и прочитал, кажется, не отрываясь. Помню свое изумление, почему стихи оказались такими прекрасными и читались так легко? Но я был еще мал, чтобы воспринять Пушкина более серьезно. Осмыслить гений Пушкина сразу в таком объеме и для человека зрелого ума непостижимо. А мои настойчивые предложения товарищам почитать Пушкина почему-то остались без ответа.

Летом мы были предоставлены самим себе и развлекались в меру своего разумения. Крупных хулиганистых дел за нами не водилось, но мы всегда знали, что хорошо, что плохо. После какой-нибудь проделки (в опасении, ругать будут!) мы исчезали в Чернаво. Там до очередной каверзы нас хватало на неделю, и тогда мы — в Кипчаково, где прошлое уже забыли. И так челноками все лето. Однажды вздумали пойти на рыбалку с ночевкой. Раю, как существо женского пола, заставили варить кашу на приманку, потому что варить — не мужщинское дело. Тетя Анюта поздно прибегает с фермы — ребята пропали. На речку ловить рыбу пошли. Ночью уснет какой, свалится в речку, утонет. Утром прибежала с фермы — спят вповалку, слава богу. Опять на ферму. Тут бежит одна баба:

— Анютка! Твои ребята в школе всех голубей поразгоняли.

— Ах! Родимец ты их сломай!

Толя с дружками задумали сделать автомобиль. Я в этом предприятии почти не участвовал. Работали три друга: Толя, Сережа Комогоров и Вася Крючков. Была сделана деревянная рама в виде сужающейся к переду трапеции. При ней отдельно было четыре колеса, снятые с колхозных плугов. Затруднение состояло в том, чтобы найти подходящий железный прут. Если удастся согнуть из этого прута коленчатый вал, то можно поехать, вращая его ногами, как велосипед. Задача оказалась неразрешимой. Однажды задумали путешествовать. Взяли большую сковороду, большой ржавый кинжал без рукоятки и отдельно медную рукоятку явно от другого клинка, запаслись хлебом, отрезали ветчины и подались в направлении оврага Городня. За ригами сообразили, надо подшибить курицу. Послали меня. Кур поблизости не оказалось. На помощь прибежал Вася Крючков. Сшибли гуся и возвратились в стан с добычей. В овраге уселись на лужайке посредине оврага и начали ощипывать этого гуся, только пух полетел. А тут бабы идут из Петрова на завод. Мы отбежали на край оврага, а бабы подошли к кучке перьев, ахают. Сережка взял кинжал и кричит бабам: «Только подойдите, я вам вашу мать!» Сделать что-нибудь с нами все равно было нельзя, бабы ушли, пришлось вернуться домой и нам, сбили настрой. А гуся зарыли под обрывом и забыли, а когда вернулись, он уже благополучно сгнил.

Весной 1939 г. Толя окончил 7 классов и у нас уже не жил. Его заменила Рая, перешедшая в 5-й класс. Она была приставучая и иногда получала от меня тычка, за назойливость. Но главные выяснения отношений происходили у них с Витей. Рая, рослая и крепенькая девочка, была способна дать сдачи. Но Витя был агрессивен, быть побежденным не любил, и сражения между ними возникали постоянно. Конечно, у нас с Витей она была некоторым инородным организмом только в силу своей девчоночьей сущности. Водиться с девчонкой мы презирали, а ей в чужой деревне сойтись с подругами было трудно. До сих пор помню ее надоедное бормотание: «Посмотри, вон, вон играет. Дует, плюет на меня», — твердила Рая и не могла затвердить «Бесы» Пушкина, а я через нее помню это до сих пор. Для меня тогда не составляло труда запомнить такие вещи с одного раза. А Толя в 8 классе учился в Ряжске и проживал у каких-то наших родственников. После уроков путь его пролегал через обширную зону пристанционных путей. Среди них был какой-то открытый склад со стеклянной тарой. Толя брал две бутылки в портфель, сдавал их в магазине и на выручку шел в кино. В учебе он уже сознавал свою силу и недоумевал, почему он не может добиться отличной оценки по физике. Учитель объяснял, что физики вы не знаете и знать не можете по определению. А что все-таки надо сделать, чтобы получить по физике «отлично», вопрошал Толя. Физик предложил для начала перерешать все задачи, имевшиеся в учебнике. Восьмиклассник Толя в отдельной тетради решил все задачи из учебников за 8, 9 и 10 классы. Но и тогда физик сказал: «Нет, все равно ты физики не знаешь». В 9 и 10-й классы Толя ходил уже пешком в школу с. Петрово, за 6 км от дома. Здешний физик его не утруждал:

— Тетрадь принес?

— Принес.

— Оставь ее и иди домой.

Осенью 1939 г. у нас появился вербовщик, вербовал на новое место жительства заселять вольный Дальний Восток. Рассказывались небывальщины о привольном житье и сказочных богатствах края. Отец загорелся идеей свободы, мать была категорически против. Тетя Анюта тоже всячески отговаривала. Но тогда при переселении полагались льготы: некоторые подъемные в виде помощи в постройке дома, освобождение от налогов на 8 или 10 лет. А надо сказать, тогда колхозник как владелец огорода или его пользователь должен был платить какой-то денежный налог и независимо от наличия живности на подворье вносить натурой определенное количество мяса, яиц, молока. Видимо отца именно это привлекло больше всего. Возможно и надоевший хвост славы некоего подкулачника сыграл свою роль.

На зиму мужики уехали осваивать новое место. Мать была в недоумении. Ее пугала вероятная отдаленность от культурных центров и невозможность в связи с этим дать детям надлежащее образование. Тетя Анюта вообще советовала ей не ехать вслед за отцом: «Никуда он не денется! Вернется!» И все же к маю 1940 г. мы стали собираться. Собрали скарб, замуровали кирпичной кладкой с отдушинами окна и дверь в надежде вернуться и тронулись. В Кораблине при станции собрался нас целый табор. Шум, крик, ругань, детский плач. К вечеру подогнали состав из товарных вагонов с устроенными нарами, и мы погрузились. Вагон был четырехосный. По торцовым стенкам нары были трехэтажные, а ближе к задвигающейся двери с той и другой стороны от нее — нары двухэтажные, так что под ними можно было пройти пригнувшись. Нам достались нижние нары к задней стенке по ходу поезда, так что мы двигались на восток ногами вперед. Жена отцова брата дяди Володи Полина с дочерьми Шурой по 4-му году и Зоей по 3-му расположилась на среднем ярусе. Ночью состав тронулся. А тогда товарняк, чтобы тронуться с места, должен был несколько раз основательно дернуться. Плавно тронуть его с места у паровоза не хватало мощности. В вагоне непроглядная темень. Пьяненький Хыток упал с полки, заплакал. Захныкала Шура, от толчка она ударилась головой в стенку. Не понимая реальной обстановки она заныла: «Мама, ссади меня отсюда, я не хочу на нем ехать, он дерется». Раздраженная Полина кричит: «Что, уже надоело!?»

Утром оказались на станции Ряжск-3. Стояли долго, наверно, пополняли эшелон до полного комплекта рязанских переселенцев. Был солнечный, даже жаркий майский день. Вдоль путей оказался ряд колонок, на которых были толстые резиновые шланги высокого давления с увесистыми чугунными наконечниками, приспособленными для заправки водой пассажирских и грузовых составов. Простым поворотом рычага получался мощный поток водяной струи, и мы весело поливали друг друга из шлангов. На другой день, на стоянке в Рузаевке оказались такие же колонки и мы сразу же побежали обливаться водой, как и в Ряжске. Первыми оказались наш Витя с успевшим уже проявиться своим оппонентом и одновременно надавили на кран. Из шланга рванулась струя сжатого воздуха, шланг взвился и с силой ударил по лбу Витиного конкурента. Раненый с плачем побежал назад, и его увели в санчасть на перевязку. Колонки были предназначены для заправки вагонных тормозов сжатым воздухом.

Товарный эшелон наш тащился медленно без всякого расписания и иногда останавливался даже среди поля. Мы бегали вокруг и по гудку паровоза вскакивали в вагоны, иногда уже на ходу. Помню случай, когда один мужик бежал по лугу и кричал вслед уходящему паровозу: «Эй! Погоди!» Матери волновались, кричали на нас, а нам было нипочем. Иногда мы перебирались в соседний вагон, где были наши овцы и при них большей частью находился дед. Дело в том, что переселенцам разрешалось везти с собой и какую-то живность и некоторые везли даже своих коров. Но корову можно было сдать в колхоз и по сдаточной квитанции получить взамен корову на новом месте. А вот овец там еще не было, и поэтому овцы ехали с нами. В эшелоне была какая-то кухня, и на остановках раздавали горячую еду, кажется, два раза в день. За обедом всегда бегал Витя с ведром, не знаю — на вагон или на количество едоков. Вероятно, давали и что-то еще. Не помню, чтобы мы ощущали в это время голод. Приносили селедки, но очень соленые, и мы втроем с трудом одолевали пару селедок. Остальные отдавали Барановым (мать с двумя дочерьми и сыном примерно Витиного возраста). Они с жадностью рвали эти селедки зубами, как стервятину. Недаром позже по другому поводу отец характеризовал Бараниху: «Алчная!»

Проезжали большие реки с длинными мостами: Волгу, Иртыш, Обь, Енисей. Проезжали ровные и бескрайные Барабинские степи. В Сибири открылись обширные луга, усеянные яркими цветами (называются «жарки»?) вроде наших купальниц, только крупнее и ярче. В Красноярске была баня. Истосковавшиеся по воде путешественники ринулись с шайками под краны. Как рассказывала мать, одна молодуха сходу подставила своего грудничка и рванула на него кран с горячей водой. Трагедия! Одежду сдавали прожаривать от известных насекомых, короче — в вошебойку. Бабка сдала свою шубу, а когда ей сказали, что ее шуба от жары скукожится, она голая топала ногой и кричала: «Бляди! Отдайте шубу!» И докричалась — отдали. Впрочем, я не помню этих насекомых, за все время пути их не было.

Перед Иркутском поезд стоял в поле на берегу Ангары. Река большая, вода чистейшая. Мы побежали купаться. Берег оказался очень пологим. Мы не достигли глубины еще и до колена, как у нас от холода зашлись ноги и мы стремглав назад, еле выбежали. От Иркутска начиналась пограничная зона, и там высадили Полину с детьми. У нее оказалась какая-то неувязка с документами. Недоразумение выяснилось, и они догнали нас на пассажирском. Там же или чуть позже отстал Витя. Но его тоже доставили и воссоединили с нами заботливые железнодорожные служители. Интересно было ехать по берегу Байкала: слева озеро, справа скалы и многочисленные тоннели. Мы еще карабкались на эти скалы, а матери кричали на нас и ругались.

Амурская область начинается Сковородинским районом. Пейзаж мрачный, скудная растительность, лиственница, низкие голые скалы в виде огромных камней, странные названия станций: Уруша, Невер, Талдан, Магдагачи, Тында, не сразу понятный Ерофей Павлович (Хабаров). Недаром здесь сложилась поговорка: «Бог создал Крым да Сочи, а черт Сковородино да Могочи». В области это полюс холода. Но далее к югу пейзаж стал светлеть и обретать более привычные черты и, наконец, дед сказал: «Как и у нас». Справа от дороги приамурская лесостепь, слева — край невысоких сопок. По сторонам нередко попадались щиты с надписью: «Стой! Запретная зона!» Тогда я думал, что там были воинские части — «У высоких берегов Амура часовые Родины стоят», не иначе. Теперь я понимаю, что это были зоны БАМ ЛАГА — БАМ тогда уже строился. В 1942 г. в критической обстановке под Сталинградом отсюда были взяты уже уложенные рельсы для срочной прокладки пути на Астрахань за левым берегом Волги. Ну, это к слову.

Амурская область была целью нашего путешествия, мы приехали. По мере продвижения на восток наш эшелон стал постепенно уменьшаться. На очередной большой станции отцеплялись определенные вагоны. Оказалось, вагоны с самого начала были сформированы по пунктам назначения. А вот и Архара, наша станция, куда мы прибыли на 20 или 22-й день странствия. Встречать нас был прислан гусеничный трактор СТЗ-НАТИ с прицепленной тележкой, которым самолично управлял бригадир колхозной тракторной бригады Андрей Колесник — он уже не работал непосредственно на тракторе, но управлял бригадой. Выехали в ночь с погруженным на тележку немудрящим скарбом. Утром приехали в Иннокентьевку, большое село, бывшую казачью станицу, расположенную на самом берегу Амура в 33 км от Архары. Амур здесь разливается на ширину более 2 км и производит большое впечатление. Шура с Зойкой бегут к реке вслед за бабкой: «Бабушка, это Хабаска, Хабаска?» (в просторечии мы ехали в Хабаровск, т.е. в Хабаровский край, в состав которого тогда входила Амурская область). Бабка в шубе и босиком идет к реке и ругается: «Какая вам тут, пралик, Хабаска. Вон они на той стороне выставили свои черные зады, вот и смотри на них». А на той стороне, несколько наискосок вправо, видна китайская древня, и кое-какой народец на берегу мельтешит, что бабке очень не понравилось.

Наша деревенька Украинка дворов около 20 располагалась в 28 км от Иннокентьевки выше по Амуру и около 7 км выше устья р. Буреи. Бурея при устье разделяется на протоки, и ее левая протока отстояла от деревни на 3-3,5 км, а сама деревня располагалась около длинного старичного озера, древней протоки реки. Но и сама протока была здесь шириной не менее 0,5 км. Согласно названию основное население деревни составляли украинцы, выходцы из-под Белой Церкви и Чугуева. Еще были там белорусы, два брата Нехайчики, многосемейный и деятельный Николай и бездетный и болезненный Яков. Один русский дед Дергун прибыл сюда из Семиречья. Само селение образовалось в 1928 г. По-моему, новые поселенцы оказались здесь в попытках разными способами избавиться от наступающих колхозов, от которых разбегались куда глаза глядят. По некоторым рассказам, первое время они испытывали немалые лишения от голода. Среди прочих был там и некий парторг, в то время Балалаев. Оказалось, парторги в пограничье прикреплялись к каждому колхозу и обретались там даже после войны. По всем статьям это были люди случайные и малограмотные, ничем, кроме своего собственного апломба, не примечательные и абсолютные бездельники. К примеру, наша мать во время войны была председателем сельсовета, от которого требовалось и обеспечивать выход на работу, и подписку на заем, и массу других дел, в числе которых ей была навязана еще колхозная пасека, с ежемесячным вызовом в район для очередной накачки. Но она всегда выходила в поле наравне с другими бабами. Но парторгов, или хотя бы их жен я в поле никогда не видел.

Эти самые парторги иногда куда-то отзывались, а на их место присылались новые. Я помню не менее пятерых таковых деятелей, в разное время обретавшихся в нашем колхозе. С одним таким, по фамилии Жерносек, у матери возник нешуточный конфликт. Присутственное место помещалось в отдельном строении в центре деревни. Большая половина постройки служила клубом, в меньшей была контора. Здесь имели пребывание председатель колхоза и счетовод-бухгалтер, председатель сельсовета и, по рангу, парторг. Для исправления некоторых деловых бумаг у каждого была своя чернильница. Для обоих председателей такая потребность возникала в силу необходимости, по долгу службы. Парторгу же, по моему разумению, кроме доносов писать было нечего, но писательский зуд обуревал и его персону. Он полагал, что моя мать как женщина и как низшая по рангу обязана была его обслуживать, следить за его чернильницей и т.п. Не на ту напал. На этой почве возникали мелочные коллизии, до удивления похожие на ссоры первоклашек в школе. Он демонстративно хватал ее перо, она не менее демонстративно выдергивала его, оставляя на пальцах похитителя чернильные кляксы. Иногда он хватал ее чернильницу и вставлял в нее свое перо. Занято! Экспансивная мать вышвыривала его перо куда подальше.

Вспоминается и раздрай у нас на уроке в первом классе между девочками д. Сосновки. С визгом и криком они, как дротиками в бою, стали с размаху втыкать друг другу перья в головы. Круглые, стриженые под ноль головки обагрились кровью вперемешку с чернилами. Громкий плач, рыдания! Так и тут между парторгом и председателем сельсовета завязывалась перепалка. Какими словами они препирались я, конечно, не знаю, но, по сути, главным козырем Жерносека была руководящая роль партии. Мать парировала: «А советская власть когда образовалась, и кто ее создавал? Она народная».

Буквально на пустом месте возникла ситуация самая скверная. В райком поступил донос: председатель сельсовета не признает и всячески принижает роль партии. Мать по опыту знала цену таких доносов и очень переживала. От обиды и видимого бессилия опровергнуть заведомую ложь она умывалась слезами. В ее поддержку решительно выступили жены офицеров соседней воинской части, члены партии, входившие в партийную организацию нашего колхоза, секретарем которой в то время была опять же моя мать. Вызвали в райком. Перед заседанием райкомовские женщины успокаивали ее как могли. Как председатель сельсовета в районе она была на хорошем счету, за что даже получила в виде премии пальто и шапку-ушанку, чтобы, по мысли дарителей, она могла потеплее одеться в зимних поездках по вызову в район. А это был путь в 45 км по глухому безлюдному зимнику. На заседании вопрос был поставлен ребром. Призванный свидетелем председатель колхоза Нехайчик твердо заявил: «Этого не было». На том дело и кончилось. Жерносека убрали, прислали нового, но все это происходило без меня, я был уже в армии.

К нашему прибытию в колхозе обрабатывалось не более 300 га пахотной земли. Постоянно в колхозе находились выделенные из МТС (базировалось в Иннокентьевке) три колесных трактора СТЗ-ХТЗ, один гусеничный трактор СТЗ-НАТИ, прототип послевоенного дизельного ДТ, и два комбайна. Ежегодно пахотный клин пополнялся подъемом некоторого количества целины. Приусадебный надел по уставу здесь составлял 75 соток. Фактически огороды были площадью не менее 1 га. Половина участка засевалась картофелем, вторая половина — тыквой на корм скоту. Хватало площади и на лук, огурцы, помидоры, дыни и арбузы. В хозяйстве можно было иметь две коровы, телят до 2-3-летнего возраста, пару свиней и др. Но у нас пока была одна корова, полученная взамен сданной. Овец отцу пришлось отдать в колхоз для обзаведения другим хозяйством.

К нашему приезду готовыми оказались только два дома. В них поселились Пимкины и наш Володя с дедом и бабкой. А нас сначала пристроили в колхозном амбаре, а потом в школе. Дома для нас и Барановых были построены уже под самую осень из выловленной на Бурее плавниковой лиственницы. Наш был по жребию последним и оказался лучшим. За досками и тесом отец и старожил Корчевой ездили в леспромхоз в верховья Буреи и благополучно сплавили их в плоту до нашей протоки. Пиломатериала хватило и для устройства помостов для сушки зерна у колхозных амбаров. Крылись дома дранкой, для чего метровые поленья прямослойной лиственницы раскалывались на тонкие пластины. Такая крыша обеспечивала хороший сток воды по естественным желобкам сколотой поверхности дранок и была довольно легкой. Бараниха устроила скандал, орала и требовала крыть ее дом непременно тесом. Она слыхала нечто о престижности тесовой крыши, но в местных условиях не струганый тес из лиственницы толщиной не менее 25 мм был тяжел и вскоре стал порастать мхом.

Наш дом был поставлен на дальнем краю деревни по склону небольшого всхолмления, заметно возвышавшегося над остальной деревней. Под огород был распахан целинный участок с кустарником и молодым леском, после чего с пашни долго пришлось выбирать множество корневищ и пеньков. Вдоль по краю огорода пролегала падь, пологая лощина, поросшая мелколесьем и кустарником. В этой пади запросто водились фазаны. Иногда они прилетали сюда на ночь. Вот отец колет дрова и видит, как от пади летит фазан и садится на край недостроенного сруба сеней. Отец начинает носить дрова в избу, ходит мимо фазана, фазан сидит. Ладно. Перетаскав дрова, отец подставил табурет и встал на него, намереваясь взять фазана голыми руками. Но тот у него из-под рук — ффррь.

На новом месте мне пришлось испытать, говоря современным языком, настоящий информационный голод. Оказалось, здесь невозможно добыть никакой литературы для чтения, кроме газет — одной газеты, которая поступала в правление колхоза вместе с другой почтой. Несколько скрасил мое уныние солидный том Иосифа Виссарионовича Сталина «Вопросы ленинизма». Наверно я стащил его из колхозного правления, где он завалялся неизвестно как и зачем. А кто бы его там стал читать? А я от безысходности прочитал его полностью и, кажется, не единожды. Особенно увлекал меня его опус «О диалектическом и историческом материализме», хотя и не думаю, чтобы тогда я мог серьезно вникнуть в его суть.

Не миновало меня и увлечение рыбной ловлей. И прежде с моим дружком Васей Пимкиным мы днями пропадали на нашей родной речке Ранове. У нас было по два «колышка». Это действительно были колышки с привязанными прочными лесками длиной метра два, с крючком на конце и грузилом из гайки. Такой колышек с живцом на крючке втыкался у берега как можно незаметнее для посторонних. К утру на один из двух таких колышков обычно попадалась одна рыбина, голавль или судак. Но основной забавой у нас была ловля на удочку всякой мелочи, окуньков, плотвичек. На новом месте снасть была посолиднее, перемет крючков на 20-30. Напарником у меня оказался Василь Кишинский, при семье которого мы некоторое время питались, временно проживая по соседству в школе. Первоначально мы ставили свои переметы на протяженном речном заливе, называвшемся «рукавом». Для наживки ловили корзиной небольших вьюнов в болотистых озерках. Ранним утром до восхода, бывало, бежим на рукав по августовской росе, временами останавливаясь на сухом пятачке отогреть зашедшиеся от холоднющей росы ноги. На перемет попадались сомы, реже касатки и щуки до 5-10 штук за улов. Однако амурские сомы не бывают такими большими, как в европейских реках. Средняя величина этих сомов редко бывает больше 0,7-0,8 м. Для проверки переметов у нас был плот, сколоченный из двух тополиных бревен, и чтобы не упустить рыбу при выемке, требовалась острога. В следующем году наш Витя поймал на протоке хорошую лодку, которую снесло во время паводка откуда-то сверху по реке, и мы перенесли свой промысел на протоку — одно из разветвлений р. Буреи. Там дело пошло еще уловистей. Утром попадалось по 12-15 рыбин, вечером поменьше, до 5-7 штук. Но в это лето уже требовалось выходить на колхозную работу.

Между тем подошел и школьный сезон. Для Вити это было просто, 4-й класс был в местной деревенской школе. Мне же нужно было идти в 7-й класс, а 7-летка находилась в Иннокентьевке, в 28 км от нашей деревни. Там при школе был интернат, в который принимались школьники из окрестных деревень. Интернат помещался в сравнительно большом доме, разделенном на две половины. В одной половине в общей комнате жили мальчики. Вторая половина делилась на комнату для девочек и кухню со столовой. Нас мальчиков было душ 14, девочек примерно вполовину меньше. Среди нас были сироты, две пары по брату с сестрой и одинокий мальчик. Их содержание обеспечивалось государством, для чего при школе имелось подсобное хозяйство с наемными работниками. За семейных детей родители поставляли натурой определенное количество картошки, мяса и может быть еще чего-то. Хлеб был свой и доставлялся из дома с оказией не менее чем на неделю. Кормили хорошо, вволю. Кухарка жила в комнате в отделении девочек. Она варила великолепные борщи, и только там я стал настоящим едоком, а до этого был малоежкой.

Обстановка в общежитии была самая спартанская: в центре большой раздвижной стол, за которым свободно усаживалась вся братва, табуретки, вдоль стен железные кровати с соломенными матрасами, байковые одеяла. Постельное белье свое. Для занятий — простор. Но, уроки уроками, а и потехе час. Потешались по-всякому. Например, наганы. В Иннокентьевке располагалась МТС. Сюда на зиму собирались трактористы для ремонта своей техники. Там мы добывали медные питательные трубки от бензопроводов к мотору и баббит, сплав для заливки подшипников в тракторных моторах, и из этих заготовок отливали наганы-поджигалки. Начиненный серой от спичечных головок, он мог хорошо выстрелить. Однажды «хороший выстрел» разорвал в руках стрелка верхнюю часть рукояти. К счастью, дело кончилось большим синяком на внутренней стороне ладони. На стрельбище здешнего погранотряда среди всякой всячины мы подобрали снарядик, кажется, от 45 мм пушки и в общем собрании за столом сумели извлечь из него запал. Запал разборке не поддавался. Начали расковыривать. К нашему счастью капсюль запала, видимо, был подмочен и он не взорвался. Крошки от него горели неспешно и красиво под склонившимися над столом «исследователями». В конце испытания из гильзы высыпался сухой белый порошок. Пламя вспышки отшатнуло нас от стола, едва не обжегши глаза наши. А сам снаряд, сколько ни жгли на костре, подорвать не смогли.

Иногда ходили в лес и на заячьих тропах ставили петли из обожженной мягкой проволоки, но ни одного зайца мы так и не поймали. Посещение родного дома было не простой задачей. 28 км не 5 и даже не 10 км, но иногда мы решались и на это путешествие. Зимой на это можно было отважиться только в сопровождении попутных подвод, возвращавшихся из Архары или Иннокентьевки. Большую часть пути нужно было бежать за санями, чтобы не замерзнуть. Проехаться можно было, только хорошо разогревшись бегом.

В летние каникулы, кроме рыбалки, почти сразу надо было работать в колхозе. Первоначально в основном на сенокосе. Мы, ребятишки, подвозили копна, которые мужики складывали в стога. К одному гужу хомута была привязана веревка с шестом. Шест подтыкался под копну, свободный конец веревки окружал копну по основанию и привязывался ко второму гужу — поехали. Работа не тяжелая, но целый день. А у меня еще лошадь невзрачная монголка, но норовистая. Однажды она меня здорово цапнула в правое плечо. По второму году на тракторном прицепе было много труднее, в особенности на целине. Однолемешный плуг-кустарь с шириной борозды около 0,5 м нужно было на ходу регулировать по глубине специальным рычагом, стоя на раме задом к трактору. Устойчивость обеспечивается только ухватом рук за рычаг. Особенно тяжело приходилось опускать рычаг, чтобы не дать лемеху слишком заглубиться. Повиснешь на нем всем телом, а вес-то небольшой. Первые дни все нетренированные мускулы болели, особенно брюшной пресс, потом обошлось. Однажды подмятая под трактор березка потолще моей руки вывернулась из-под него пружиной и вдарила меня по затылку так, что и не знаю, как я устоял на перекладине рамы, уцепившись за рычаг, и не упал под плуг. К концу сезона из МТС поступил новый плантажный плуг, заменивший разболтанный и тяжелый в работе старый. Этот регулировался по глубине и углу наклона лемеха двумя крупными винтами посредством маховиков в виде небольших рулей.

Но это была уже война. О войне я узнал, вернувшись утром с большим уловом, еле донес. Дома меня встретила заплаканная мать с Витей — ВОЙНА! Наивный до идиотизма я хорохорился: «Ну, мы им теперь дадим! Да и рабочий класс будет за нас!» В чем-то похожей была реакция Толи. Он рассказывал, как их, комсомольцев, собрали при школе в г. Ряжске, чтобы отправить на границу строить укрепления. Молодые патриоты были полны энтузиазма немедленно, сейчас построить такие укрепления, что никакой враг не пройдет. Ни до какой границы они не добрались. Враг уже давно миновал Минск и рвался к двинско-днепровскому рубежу. Колонна добровольцев какое-то время еще продвигалась пешим порядком к неизвестной передовой. Однажды они наблюдали, как группа немецких истребителей гонялась за нашим одиночным и сбила его. Летчик выбросился с парашютом, и ребята побежали к месту его приземления, но не добежав услышали выстрел. Видимо, летчик неверно оценил обстановку и застрелился из опасения попасть в плен. Наконец, на толпу подростков (Толе шел 17-й год) обратило внимание какое-то войсковое командование. Их построили и отобрали некоторое количество более рослых и физически крепких. Остальным приказали уходить отсюда как можно скорее и дальше. «Отступление» новоявленной дружины происходило стихийно. Теперь я думаю, что каким-то чудом они не попали в один из тех котлов, которые немцы так успешно устраивали в этот период войны. Вдвоем со своим другом из соседней деревни Осиновки (к сожалению, не знаю его имени) они оказались в Дорогобуже. На забитой составами станции выгружался воинский эшелон. Оголодавшие ребята подошли попросить какой-нибудь еды. Молодой лейтенантик высокомерно ответил:

— Чего вы тут побираетесь? Вот Горький по Руси ходил и нигде не просил!

— Не просил? Значит воровал!

(Между прочим, один случай такого воровства описан в его рассказе «Проходимец».) Но тут подошел военный постарше и резко осадил «моралиста»: «Дурак ты! Не видишь — у ребят в чем душа?» Хлебом ребят он снабдил и приказал: «Уходите отсюда подальше от станции и от самого города немедленно. Видите, вся станция переполнена составами с людьми и техникой. С минуты на минуту сюда должны налететь немецкие бомбардировщики». Толя говорил: «Далеко отойти мы не успели, а над станцией уже кружили пикировщики, и вся станционная территория пылала в огне бомбового удара». Дальнейшее путешествие беглецов к дому на поездах различного назначения описано и в литературе о войне, и представлено в кино. Свой родной Ряжск они чуть не проспали в каком-то товарном вагоне. Выглянули:

— Да это же наш Ряжск!

— Да вроде нет, что ты.

— Да Ряжск! Соскакиваем!

Хорошо еще все это происходило летом. По-настоящему Толя был призван в армию уже в 1942 г. в возрасте 18 лет.

Война сразу и на все наложила свою лапу. Вместо спичек появились кресала. Трудяга ударял кресалом о кремень с приговором: «Сталин, Сталин. Дай огня!» Курящие страдали без махорки — в тех местах на востоке не сажали табак, как это было принято в западных областях. Но уже в 1942 г. откуда-то появился посадочный материал, и к осени у нас этого добра было вволю. Резко проявилась недостача в разного рода одежде и обуви. Что-то выменивалось на продукты. Но у кого в наших краях можно было найти что-то на обмен? Я помню только одни туфли, выменянные у солдата из соседней воинской части. Вместо рубах летом с успехом носились рубашки от солдатского нижнего белья. Верхней одеждой для всех нас служил ватник, телогрейка — наследие Первой мировой войны. Оно хоть и ватник, но морозец под 40° и ниже заметно пощипывал спину при малейшем застое. Шарфов не полагалось. По какой-то оказии мать как передового председателя сельсовета премировали разрешением купить женское пальто и шапку-ушанку. Пальтецо с небольшим воротничком для зимней поездки в район было хлипковато, но под тулупом годилось, а шапка досталась мне.

По соседству между Скобельцино и Украинкой располагалась воинская часть — отдельный пулеметно-артиллерийский батальон и саперный батальон. Первый предназначался для обороны участка при впадении р. Буреи в р. Амур, второй строил укрепления и казармы для первого. Были построены три солидных ДОТа с пушечно-пулеметным вооружением и автономным дизельным электрогенератором, капитальная постройка с казармой, столовой и клубом, две срубных постройки на два подъезда для начсостава и несколько казарменных строений, больше похожих на времянки, обмазанные чуть ли не глиной. После в окрестностях, в том числе вокруг Украинки, понатыкали порядочное количество пулеметных точек из железобетонных блоков, по качеству довольно невзрачных. Впоследствии все они постепенно и как-то незаметно были частично разобраны и заброшены. На месте военного городка обосновался поселок Северный, куда переместился колхозный или муниципальный центр из Украинки. «Вновь я посетил тот уголок земли» в 2000 г. Украинка имела все признаки вымирающей деревни, но Северный еще теплился.

С этой воинской частью и нашим колхозом существовала некоторая связь. Приезжала группа солдатской самодеятельности с постановками разных интермедий, на наш взгляд, очень не плохих. Непостижимым образом на службе здесь оказались наши деревенские — Ванька Пимкин и Колька Бобров Ухач. Колька был связистом, и они во главе со своим взводным иногда выходили «на линию» для проверки связи, вероятно, мнимую. Важно было хотя бы на время вырваться из казармы и подкормиться в это голодное время. На ночлег они всегда останавливались у нас. Ваньку постоянно отпускали в уборочную работать в колхозе комбайнером. Пожилой солдат отпускался учить мою мать ухаживать за пчелами. Ей пришлось принять под опеку осиротевшую пасеку. После войны под ее присмотром у дома было поставлено два улья, дававших до 80-90 кг меда на улей. С маршевыми командами на войну убывали кадровые солдаты. На замену прибывало неполноценное пополнение, в основном из азербайджанцев, плохо или совсем не говоривших по-русски. Особенно тяжело пришлось им в зиму 1942 г. Непривычные к холоду дальневосточных морозов они мерзли, как мухи. В этот год солдат обули в массивные английские ботинки с толстой подошвой и железными подковками — Черчилль выполнял свое обещание о поставках 2-3 млн пар ботинок для нашей армии. Никаких валенок не полагалось.

В феврале 1942 г. был призван отец, и я провожал его в Архаре на поезд. Он попал в дивизию, которая вновь формировалась где-то под Благовещенском. Там они получали ускоренную военную подготовку. Личный состав тоже был укомплектован наполовину азербайджанцами. В большинстве они не понимали русского языка или спекулировали на этом. Их прикрепляли каждого к русскому солдату и, как говорил отец, иногда приходилось учить кулаком. А на фронте обстановка складывалась критическая — немецкая армия неудержимо рвалась на Сталинград и Кавказ. В начале августа дивизия сходу была брошена в бой с форсированием Дона в направлении г. Серафимович. Как я понял из рассказов отца, дивизия вводилась в сражение разрозненно по мере подхода частей к фронту. В конце концов, изолированная группа бойцов была остановлена огнем из стрелкового оружия и закрепилась под склоном коренного берега перед окраинными домами города с садами и огородами. Никакой связи с другими подразделениями хотя бы в пределах видимости группа не имела. Тут к ним от реки на изволок приближается солдат, знакомый отцу как бывший конюх в архаринском райвоенкомате. В нижнем белье (верхнее обмундирование потеряно при форсировании реки «на подручных средствах») он волочит винтовку за ремень прикладом по земле и ругается:

— Мы их! Сейчас!

— Не ходи туда! Там стреляют! Иди к нам!

— Да ну! Мы их! ... И сел от пули в живот: «Ой! Ой!»

Отец:

— Ну что ж ты, твою мать! Тебе же было сказано — не ходи туда!

Откуда-то к их группе пришел незнакомый лейтенант и заявил, что сейчас начнется штурм. Будьте наготове. Затем, по какому-то признаку определив время, без всякой подготовки приказывает: «В атаку! Вперед!» Группа рванулась и тут же залегла под сосредоточенным огнем. Вскоре начался минометный обстрел. Крупный осколок разворотил отцу ступню правой ноги и застрял в ней вместе с кусками подошвы и портянки. Эвакуация, госпитали, и очутился он под Казанью в военном хозяйстве (вроде совхоза) охранником на пару с таким же казахом без одной руки. И продержали их там до 1946 г., хотя по всем статьям должны были бы отпустить по домам сразу после излечения по-чистой. На фронте отец продержался чуть больше месяца и потом хорохорился:

— Если бы нам хоть чуток подсобили, мы бы тогда город взяли.

— Да брось ты, отец! Немец был еще в полной силе, и вами просто затыкали дыры во фронте и бросали в бой не сомкнутым кулаком, а растопыренными пальцами.

Справедливости ради стоит сказать, что город Серафимович тогда был отвоеван со значительным плацдармом, сыгравшим важную роль в наступательных боях на Дону зимой 1942-1943 гг.

В 1943 г. я работал прицепщиком на обычных плугах при тракторе СТЗ-НАТИ. В прицеп входило два плуга, 4-х и 3-х лемешные. При пахоте по чистому жнивью можно было сидеть рядом с трактористом и веревкой дергать рычаги для подъема или опускания лемехов в конце и начале загона. Чаще приходилось пахать по рассеянной комбайном неубранной соломе. Солома постоянно забивалась между плужными корпусами. Приходилось, угнездившись сверху на плужной раме, успевать проталкивать колом соломенные заторы. На одном бы плуге ничего, а их было два. Приходилось то и дело перебегать с одного на другой и обратно. Потом как-то меня перевели в учетчики. Нужно было с саженью обойти четыре трактора и замерить в гектарах их работу за день. Ну, это легко, геометрию я знал. Между делом приходилось отвозить зерно от комбайнов. Это сейчас к комбайну подъезжает машина и в нее из бункера пересыпается зерно. Тогда сбоку комбайна был устроен полок, на нем стояла девка, наполняла мешки, завязывала и составляла их на полок. Подъезжала подвода, мешки перегружались на телегу и отвозились на зерновой двор. Я наловчился без чрезмерного усилия брать мешок на живот и относить на телегу. Ночью мы ватагой направлялись на бахчу. Там на целине созревали великолепные арбузы, и мы объедались ими.

Делу время, но надо было и учебу продолжать. Начало учебного года было отложено до октября — уборка. А учиться надо было устраиваться в Архаре, за 70 км от дома. Только там была 10-летка, даже две: поселковая и железнодорожная. Никакого интерната там не было. Для моего устройства нужно было подыскать частную квартиру, угол. Первой моей хозяйкой была молодая женщина с сыном, учеником 2-го класса. Проводив призванного в армию мужа, бывшего районным начфином, она успела «залететь», как я понял из нескромных разговоров с заходившими к ней подругами. Я ютился на полу у порога, но не унывал. Мать вскоре заметила мое незавидное положение и приняла энергичные меры по поиску более подходящего места. Место нашлось неподалеку. Хозяин из чугуевских хохлов по фамилии Заяц работал кузнецом на электростанции и был несколько мрачноватым, но вполне добродушным человеком. Хозяйка же, Зайчиха, была женщиной добрейшей души, и я вскоре был принят почти как дома. У них был сын года на четыре моложе меня, и у нас установились дружеские отношения. Кормился я довольно, вместе с хозяевами из одного котла, а продукты на мой счет доставлялись из деревни в договорном количестве. Мать назначили председателем сельсовета, и в качестве советского служащего ей полагалась хлебная карточка, и я отоваривал эту карточку в Архаре, выстаивая в очередях.

Учиться в 8 классе меня определили в железнодорожную школу. Она помещалась в новом, специально построенном двухэтажном здании и отличалась от поселковой также лучшим подбором учителей. Как раз в этом же году сюда были присланы три молодые учительницы. Отлично образованные, они явно внесли свежую струю в жизнь школы. К сожалению, по имени помню только учительницу истории Валентину Ивановну Трунову. Она много способствовала моему увлечению историей. По ее заданию я готовил доклады по некоторым темам. Хорошо помню, что для одного из докладов в районной библиотеке оказались и Тарле «Наполеон», и Клаузевиц «1812 год», которые я попытался освоить в меру своих способностей. Очень хорошо преподавала свой предмет учительница английского языка. И я много обязан ей тем, что и через 20 лет, будучи студентом МГУ, что-то еще мог лепетать по-английски. Но, пожалуй, самой яркой была преподавательница русского языка и литературы, прибывшая из Ленинграда. Живая и непосредственная в обращении, она втягивала нас в различные театральные действа и постановки. К сожалению, на следующий год ее забрали от нас в Хабаровск, в краевое управление по образованию.

Математику преподавали директор школы и его жена в логически строгом и, можно сказать, прозрачном стиле. Прежде такой ясности в усвоении предмета я не ощущал, но тут у меня возникло некоторое взаимонепонимание с преподавательницей. Она непременно требовала отвечать правила строго по учебнику, слово в слово. Для меня это было бы совсем не трудно, но я считал это зубрежкой и упрямо всегда излагал правила своими словами и неизменно получал заниженную оценку. А тут еще таблицы логарифмов пошли. Табельными для школы были четырехзначные таблицы Брадиса. У меня же откуда-то взялся томик с пятизначными таблицами (не помню автора). Мне казалось — какая разница? Но она требовала: Брадис, и никаких гвоздей! А я упрямо продолжал пользоваться пятизначными и тоже ценой снижения балла. Помню, на заключительной контрольной по математике по окончании 9-го класса отводилось три часа. Менее чем за час я решил оба варианта задач, написал полные решения (листы бумаги для черновиков тогда не нумеровались), пустил их по рядам — этого все от меня ждали, и оформил в нормальном виде свою работу. Увидела:

— Ну. Комаров наверно уже решил.

— Да.

— Можешь идти.

Все остальные пыхтели до конца. Но «отлично» за год все равно мне не поставила, и я впервые после 5-го класса не получил похвальную грамоту. Таковую получила одна старательная девочка, хотя я и теперь знаю, что в этом деле «супротив меня она была все равно, что плотник супротив столяра».

В занятиях по литературе кроме школьного курса я испытал сильное увлечение Лермонтовым. А по школьному курсу запомнились горячие споры по «Поднятой целине» Шолохова. Главное: троцкист был Нагульнов или не троцкист? Он же выступал против самого Сталина! Мы не понимали. Великий художник Шолохов изобразил романтика, мечтателя, всей силою души ожидающего мировую революцию. А со Сталиным он не мог согласиться за то, что тот несправедливо обозвал его «декретным чиновником» и особенно обидным званием — «АВТОРОМ этих искривлений». Это я, пламенный революционер Макар Нагульнов — АВТОР? Чем-то это перекликается с эпизодом из первой ссылки Лермонтова. Комендант Мартынов укорял поэта, прибывшего откланяться по отбытии на Кавказ: «Что это вы вздумали писать стихи? Ваше ли дело писать стихи! Для этого есть поэты, АВТОРЫ, писатели, а вы такой же благородный человек, как и я».

Отношения со сверстниками в школе у меня сразу установились дружеские, и я на равных участвовал во всех ребячьих предприятиях и проделках. В некоторых случаях меня предостерегали: «Сюда ты не лезь!» Я действительно был не настолько боек и умел, чтобы наравне с друзьями влипнуть во что-нибудь на грани фола. Особенно дружен я был с Мишей Пикуло. В местном Осоавиахиме он мог взять две малокалиберные винтовки с патронами, с которыми мы ходили на охоту Выше по реке Архаре, на большом поле колхоза с. Аркадьевки осталось несжатым поле овса. Туда прилетали стаи тетеревов, буквально сотни, и мы их постреливали. Но подобраться к ним было трудно. Они садились на середине ровного поля, а наша винтовка била не дальше 50 м. По первому времени негромкие хлопки малокалиберки не очень пугали птиц, и можно было выстрелить до трех раз, но вскоре от первого же выстрела они стали взлетать с места. Но без добычи мы не возвращались. Миша был на год старше и уже в начале зимы 1943 г. был призван в армию.

Раза два за учебный сезон можно было побывать дома в своей деревне. Путь в Архару на подводах через Иннокентьевку редко удавалось преодолеть за один день. Ночевали в пути, не доезжая до Архары километров за 20. Зимой на санях ехали по прямому зимнику, проложенному еще до революции. Расстояние по зимнику считалось равным 45 км. Лесной участок дороги переходил в ровную болотистую низину шириной не менее 12 км и неоглядной ширью в обе стороны. Теперь здесь Хинганский заповедник для охраны гнездовий японских журавлей и аистов. За низиной начинался подъем на протяженное вдоль нее возвышение Хребтик. Километров за 10 до Архары в лесной деревеньке Антоновке всегда останавливались у деда Бабичука. Здесь обычно угощались свежесваренной горячей картошкой, пили чай с медом и салом, отогревались. Не раз пришлось мне пройти этой дорогой и пешком в одиночку, в том числе и зимой. Однажды именно в зимнее время по пути от Антоновки на подходе к Хребтику я заметил, что за мною следует волк. Не скажу, чтобы сильно, но я насторожился. Достал свой перочинный ножичек, разложил оба лезвия — посмотрим! На спуске с Хребтика в долину волк отстал. Дальневосточные волки помельче среднерусских и не такие агрессивные, дичи хватает.

Однажды я оказался в ситуации, близкой к критической. В солдатской шинели и кирзовых сапогах я пустился в путь на ночь глядя. Солнце садилось, когда я начал спускаться с Хребтика в долину. «Стужа злее на ночь», но долину я преодолел благополучно. Уже на последнем лесном участке пути я заметил — устаю и уже не согреваюсь движением. Даже бег меня не согревает, заметно мерзну. Наконец, дома не могу открыть негнущимися руками забухшую дверь. Услышав мою возню, мать пинком распахивает ее. Смотрит с недоумением. Солдат. Да много тут их всяких ходит! А я «мама» сказать не могу. Потом — ой! Вместе с отцом срочно стащили с меня сапоги с примерзшими портянками и стали оттирать уже побелевшие ступни ног. Думаю, через полчаса дело кончилось бы серьезным обморожением.

В 1943 г. к началу нового учебного года наш 10 класс стал практически девичьим. Нас, 17-летних парней оставалось только трое: Сережа Сегренев, Гриша Маричевский и я (мне 17 лет исполнялось 20 ноября). Обстановка была тревожной, и мы не столько думали об учебе, сколько о войне и фронте. И фронт не замедлил призвать нас в свои ряды. К 20 ноября мы все трое и Витя Сазонов из 9-го класса получили повестки явиться в военкомат, «с вещами на парад». В военкомате собралась команда человек в 40. Получился перебор, один лишний. Вызвали Витю Сазонова и предложили остаться — у него оставалась мать с несколькими малолетними детьми. Витя отказался. Вызвали меня — ты хорошо учишься, вот и учись. Отказался. На фронт! И в тот же день уже темной ночью нас поездом доставили на ст. Шимановская в запасной полк. В полку на нас, новоприбывших, набросилась неорганизованная группа солдат-старожилов в надежде разживиться у нас какими-нибудь продуктами. У меня в запасе было три или четыре хлебца домашней выпечки, и я тут же раздал их «нуждающимся», немедленно сам оказавшись таким же. Тогда вся тыловая армия питалась по 3-й полуголодной норме, разбавленной неизбежным воровством, не известно на каком этапе прохождения пайка до солдата.

На другой день баня, стрижка под ноль и обмундировка. Вышли из бани — друг друга не узнаем. Да еще и одели нас, как дезертиров Первой мировой войны. Это были какие-то обноски, латаные-перелатанные. Унтера швыряли в нас, что у них было под рукой, и прогоняли дальше. Мне досталась латаная шинель с оборванными неровными полами до колен. Сукнецо ее просвечивало на свет как решето. Брюки попались командирские из синего сукна с кантами. Они скоро начали расползаться в разных местах от ветхости, и я не успевал сшивать дыры через край разрывов. Единственно удачной оказалась суконная гимнастерка с отложным воротником — по форме теперь полагались воротнички стоячие, но это никого не волновало. Ботинки были сделаны из старой кожи, а верх из кирзы от старых сапог. Все это подбивалось тоненькой подошвой из какой-то неведомой пластмассы. Форменные трикотажные обмотки длиной 2,5 м заменяли полоски, сшитые из кусков старого шинельного сукна. Довершали все старые стираные ватные буденовки, для дальневосточных морозов негодные. Рукавиц не полагалось, а свои у меня вскоре украли. Поясной ремень я сохранил свой. В таком обмундировании мы должны были проходить солдатскую науку зимой 1943-1944 гг.

Запасной полк — это что-то вроде накопителя солдатской массы для строевых частей. Недели две нас гоняли на разные работы, главным образом на разгрузку вагонов с лесом, иногда с углем. Тогда я заметил странную вещь. Основная масса пополнения тогда поступила из Горьковской (Нижегородской) области. Горьковские заметно отставали в физическом развитии от нашей дальневосточной группы. Низкорослые и слабосильные, они с трудом справлялись с работой по разгрузке вагонов. Там, где мы вдвоем брали и несли бревно, они копошились чуть ли не вдесятером. То же самое я наблюдал и немного позже, когда мне пришлось служить вместе с вятскими ребятами. Позже я объяснил это плохим питанием основного населения наших западных областей, где в колхозах на трудодни если чего выдавали, то самый мизер. Мой друг Володя Кривов из Чернского района Тульской области в 1946 г. вырос на 12 см. Сказался переход на питание по более «сбалансированной» по калорийности 1-й норме. Вообще-то мы, 17-летние, все еще должны были расти, но я в солдатах прибавил в росте всего 2 см.

Вскоре нашу группу в полном составе перевели в 22-ю окружную школу снайперов — мы были призваны со школьной скамьи, а потому считались грамотными. Она располагалась в военном городке Падь Моховая, что в 10 км от Благовещенска по железной дороге в сторону основной Амурской магистрали. Военный городок был построен до войны с претензией на обустройство армейского быта по последнему слову техники своего времени. Центр городка составляли два четырехэтажных капитальных корпуса под казармы и двухэтажного бытового корпуса. В каждой казарме размещалось восемь рот, по две роты на этаже, а всего 16 рот, объединявшиеся в четыре батальона. Так называемый бытовой корпус делился на две равные половины. В одной половине внизу была столовая, наверху — фабрика-кухня; во второй половине внизу — зрительный зал со сценой, наверху — библиотека-читальня. В подвале — котельная, которая должна была отапливать весь комплекс вместе с казармами и обеспечивать тепло для приготовления пищи. Кухня была оборудована специальными котлами из нержавеющей стали, нагревавшимися паром от кочегарки. За домами офицерского состава была еще и хорошо оборудованная собственная пекарня. Бытовые удобства — на дворе в значительно удаленных сооружениях типичной архитектуры из тесовых досок, по одному на корпус.

Описываю подробно потому, что ничего подобного больше нигде я не встречал, хотя пришлось побывать в гарнизонах самого разного типа и ранга. Говорили, что в Пади Моховой до войны стояла кавалерийская дивизия. Конюшни здесь действительно были, но пустовали за ненадобностью. По солдатской молве, дивизией командовал Рокоссовский — вероятно, легенда. Впрочем, и в легенде часто кроется истина, а Рокоссовский в Великой войне сам был легендой.

Однако описанные роскошества нас мало касались. За недостатком топлива казармы не отапливались, и просторные помещения с высокими потолками всю зиму обогревались «народом». Потолок коридора от входа в собственно казарму с помещениями по сторонам (умывальная, каптерка, канцелярия, ленинская комната) был покрыт толстым слоем инея. Топлива едва хватало на корпус с кухней, и нас нередко после занятий со стрельбища гоняли на сопки ломать на дрова сушняк в лесной поросли. Вязанки мы связывали обмотками и сваливали их у котельной. Спать для тепла мы устраивались парами на тесно сдвинутых соломенных матрасах и укрывались с головой двумя жиденькими байковыми одеялами и шинелями. В клуб нас иногда водили строем смотреть кино. Один раз у нас выступал знаменитый экстрасенс Вольф Мессинг. Его «фокусы», если можно назвать фокусами показанные им номера, граничили с фантастикой и вызывали изумление. Много позже, вспоминая Мессинга, я удивлялся, как он попал в этот отдаленный гарнизон и что его сюда занесло, чтобы выступать в аудитории, в основном состоявшей из рядовых солдат? Однажды показали самодеятельность. Запомнился умелец, жевавший зубами стекло. В библиотеку мне удалось прорваться не больше двух раз на краткое время, и я ничего положительного о ней сказать не могу. Помню только брошюру в свободном доступе, в которой по опыту первых месяцев войны с Финляндией содержались наставления о поведении и обустройстве солдата в полевых условиях, способов разжигания и поддержания костров и т.п. Уже тогда я с удивлением увидел, насколько же те солдаты были не приспособлены к действиям в поле, даже костра разжечь не умели. Более глубокое понимание неготовности нашей армии к войне в 1940 г. пришло ко мне позднее. Судорожные и спешные меры нового Наркома обороны Тимошенко по подготовке нашей армии к войне эта самая война и прервала в самом начале перестройки. Теперь, в начале 2010-х наши военные предполагают обновить и перевооружить армию на 70% к 2020 г. А кто тебе это время даст?

Снайперская школа приняла нас «в крепкие объятия». Спешно был проведен курс начальной подготовки бойца, и еще до Нового года мы приняли присягу. Занятия проводились с винтовкой общевойскового образца. Строевая подготовка, ружейные приемы, штыковой бой («Коротким коли! Длинным коли, сверху прикладом бей! Средним коли, вперед прикладом бей!» и т.п). Было трудно — в ветхих шинелишках, без рукавиц мы отчаянно мерзли. Были обморожения, за которые карали, как за умышленное членовредительство. Некоторые не выдерживали, опускались, становились доходягами, но это никого не волновало. Мы находились под постоянным и неусыпным надзором младших командиров (старшина, помкомвзвода, командир отделения). Пристальное и неизбывное преследование тяжело давило на психику. В своем 2-м взводе я все-таки находил взаимопонимание, но меня почему-то невзлюбили старшина и помкомвзвода 3-го взвода Олейник и постоянно придирались по всякому поводу. Я сделался ершистым и ожесточенным, друзья меня не узнавали. Не раз я получал наряд вне очереди. Обычный наряд — на ночь в распоряжение дежурного по роте. Фантазия дежурного выше приказа чистить уборную не поднималась. В уборной под самое очко вздымались намерзшие сталагмиты кактусов, и их надо было долбить ломом. Но я сразу как-то догадался сообразить, что можно и уклониться от такого удовольствия. В первый раз прихожу удрученный к «полю брани», а там уже долбят. Ба! Да нас же целых восемь рот на одно такое сооружение. Всегда найдутся бедолаги, а проверять дежурный не пойдет, а и пойдет — работу увидит. Трудность заключалась только в том, чтобы избыть довольно продолжительное время на морозе. В отдалении стояли пустые конюшни, и я пошел туда. От ветра защитился, но холод! Для костра поблизости взять было нечего, а в самих конюшнях это все было ободрано. Бегаешь, греешься. По истечении некоторого, по расчету достаточного, времени докладываешь:

— Товарищ сержант, ваше приказание выполнено.

— Ладно, можешь ложиться спать.

Можно и поспать, до подъема еще два часа, а иногда и целых три. Но тут как-то и взводный лейтенант (забыл фамилию) умерил сержантское рвение, заметив: «А чего вы к Комарову придираетесь? По политзанятиям у него отлично, стреляет хорошо. В чем дело?»

Вспоминая обстоятельства нашей службы в далекие 40-е годы, невольно сравниваешь их с условиями службы в годы 2000-е. Все выпавшие на нашу долю невзгоды (а я привел их самую малую толику) мы воспринимали как должное, само собой разумеющиеся. Теперь же мне иногда кажутся сильно преувеличенными стоны организации «Солдатских матерей» по поводу неудовлетворительного содержания их сыночков на армейской службе. Что это? Слабосильный, хлипкий призывной контингент пошел в армию? В тепличных условиях солдата не вырастишь. С другой стороны, у меня вызывает чувство омерзения к той части офицерского корпуса, и довольно значительной, которая забыла о своем прямом долге и променяла его на сугубо личные, шкурные, меркантильные устремления. Мы неукоснительно соблюдали требования субординации, но по службе у нас были единые цели, и мы это сознавали. Необеспечение солдата достойным питанием и другими предметами довольствия в современных условиях мне представляется государственным преступлением, связанным с воровством. Враги народа! Давно пора бы навести в армии надлежащий порядок и восстановить здесь наказание в виде расстрела, как за предательство. Речь идет о выживании государства.

Примерно через месяц обычные винтовки после капитальной чистки и смазки были сданы на склад и нам вручили винтовки с оптическим прицелом. Основным предметом обучения стала огневая подготовка. Она включала в себя изучение материальной части (устройство винтовки во всех деталях), элементы баллистики с таблицами траектории полета пули при разных прицелах на расстояниях от 100 до 1000 м, тренировка в прицеливании и практическая стрельба по мишени. Падь Моховая представляла собой довольно широкую долину между невысоких сопок с отрогами или распадками в обе стороны между ними. В этих распадках и были устроены стрельбища для каждой роты отдельно. Здесь проходили все занятия по огневой подготовке. Каждый взвод имел свою землянку с печкой из какой-нибудь железной бочки или еще более экзотической штуковины. Где и раздобыли таковые в свое время? В землянках можно было обогреться в перерыве, в них же проводилась и теоретическая часть обучения. Большая часть времени в обучении практики стрельбы заключалась в тренировке прицеливания без патронов. Нужно было часами лежать на огневом рубеже, прицеливаться и щелкать затвором плавным нажатием на спусковой крючок. С приходом весны это была лафа. Можно было незаметно прикорнуть щекой на прикладе на солнечном пригреве. Но затем каждый раз следовала стрельба по разным мишеням боевыми патронами, на 100, 200 и 300 м из положения лежа, на 400 м — с колена, на 600 м — стоя. В последнем случае нужно было учитывать деривацию, отклонение траектории вправо на 12 см в результате вращения пули. Несколько позже я понял значение и необходимость детального изучения оружия. Я с удивлением прочитал в одной из повестей Олеся Гончара, обиженного тем, что их вооружили винтовками, которые не стреляли. Даже если это были автоматические винтовки Симонова, АВС, не говоря уже о самозарядной винтовке Токарева, СВТ, оружие не виновато. Я полгода был вооружен СВТ и могу сказать — это была очень хорошая винтовка, по удобству и скорострельности значительно превосходившая старушку Мосина. У Олеся Гончара необученные солдаты просто не знали оружия и не умели стрелять. У нашего оружия, которое всегда отличалось простотой и надежностью, обученный солдат легко устранит возможную задержку и продолжит стрельбу. Запомнился эпизод на пристрелке оружия перед контрольными стрельбами. Руководил капитан, начальник огневой подготовки батальона. Применялись патроны довоенного выпуска, точнее сбалансированные по мощности заряда и весу пули, нежели патроны военного времени с жестяной гильзой вместо латунной. У одной винтовки получался разброс попаданий. Капитан стал стрелять сам — нет кучности. Для снайперской стрельбы винтовка не пригодна? Недоумевает, винтовка же хорошая, в чем дело? Разобрал, проверил зазор боевого упора с винтом Нагеля, подточил боевой упор до нужного зазора (толщина папиросной бумаги) — и винтовка стала стрелять с хорошей кучностью. Меня удивило тогда, как он тонко чувствовал оружие. Но этому в должной мере должен быть обучен и рядовой солдат.

Постепенно мы втянулись в солдатскую жизнь, нас, можно сказать, пообтесали, и армейская лямка становилась терпимой. В марте заметно потеплело, а в апреле нам выдали новое обмундирование: шинели из грубого и плотного солдатского сукна, форменные гимнастерки из американской ткани красивого, но необычного светло-бежевого цвета, брюки обычного цвета хаки и американские ботинки. Ботинки из красной кожи с толстыми кожаными(?) подметками с металлическими подковками были добротны и красивы, но совершенно не держали влагу. Стоило пройти по росе, и ботинок был полон воды. В такие ботинки была обута вся дальневосточная армия до самого конца войны. Кажется, всего их было поставлено по ленд-лизу 12 или 13 млн пар. В новеньком с иголочки одеянии нас вывели перед праздником 1 Мая в Благовещенск на уборку улиц, и нас пристально наблюдал вышедший из особнячка японский консул. Нам показывали — вон он, японский шпион. Интересно, о чем этот шпион тогда думал? Внешний вид наш уже вполне соответствовал облику молодого бойца.

Всему прекрасному приходит конец, подошел конец и нашему обучению снайперскому делу. Мы успешно отстреляли зачетные стрельбы. Как всегда у нас бывает (Крылов спрашивает: «Можно ли вместо бывает сказать бывывает?» Пушкин отвечает: «Ну почему же нет, можно сказать и бывывывает»), не обошлось и без показухи. Каждая рота стремилась показать высокий уровень подготовки, и для исключения всяких случайностей в блиндаже с показчиками мишеней сидел наш старшина и в случае промаха стрелявшего делал в мишени пробоины из пистолета. Вообще-то лично я на тренировочных стрельбах не промахивался и в сложной стрельбе по движущейся мишени, но в ответственный момент может рука и дрогнуть. На этом курс обучения закончился, мы были награждены специальным значком «Снайпер» и распределены по строевым частям.

Рассеяли нас так, что потом я не встречал даже выпускников нашей школы. Уже во время военных действий в Маньчжурии на одном из переходов я встретил Гришу Маричевского. В это время он оказался в дивизионном оркестре, где играл на кларнете. Этому искусству он обучился, усердно занимаясь в музыкальном оркестре при доме культуры в Архаре. Я тогда скептически относился к его увлечению, но у него оно не пропало даром. Таких «уклонистов» от строевой службы у нас в армии называли придурками. Ну, это к слову. А попал я в отдельную стрелковую бригаду, кажется 38-ю. Отдельная, потому что не входила в состав дивизии, а непосредственно в корпус или армию. В бригаде было, как и полагается, четыре батальона и командовал ею тогда майор Шумейко, человек шумоватый, экспансивный и дерзкий, но не вредный. Бригада была расквартирована в поселке Бабстово Еврейской автономной области. Это на половине дороги от Биробиджана до поселка Ленинское на Амуре, примерно в 40 км от последнего.

Рота, в которой мне довелось служить, была укомплектована призывниками из Кировской области моего возраста (в нашем взводе из Уржума) со значительной примесью жителей Приморья и Хабаровского края. Среди последних были и люди пожилого возраста до 1912 г.р., и 1923-1925 гг. р. Самым старым у нас был помощник командира 1-го взвода из Уссурийска 1905 г.р. Командиром роты был старший лейтенант. Он отличался выправкой кадрового военного без особого налета солдафонства. Был корректен, вежлив и пользовался авторитетом у солдат. Я убедился в этом во время учений в поле, где около недели я находился в командной группе роты в качестве связного от нашего 3-го взвода. Среди взводных командиров для меня выделялся командир 1-го взвода. Иркутянин, агроном по гражданской специальности, он был призван из запаса. Младшие командиры, за редким исключением, все были из старослужащих, отслуживших, как тогда говорили, службу действительную. Все они прошли период закручивания гаек по укреплению дисциплины и введению новых требований по обучению войск в полевых условиях после назначения Наркомом обороны Тимошенко, сменившего бездарного Ворошилова. Нам, молодым солдатам, также не давали спуску, но никакой дедовщины тогда не было и в помине. Отношения в отделениях, взводах и в роте строились на принципах дружбы и товарищества без особых элементов унижения, что иногда еще встречалось в снайперской школе со стороны младших командиров.

Однажды осенью ненастной на учениях мы целый месяц бродили по лесистым сопкам и болотистым низинам и вымотались до предела. Некоторых из нас выделяли в помощь обессилевшим под более тяжелым вооружением пулеметчикам и минометчикам. На меня как на «свежего» нагрузили станок пулемета «Максим», и я целый день протаскал его на горбу, иногда чуть не утопая в болотистой низине под двухпудовой тяжестью станины. Катить эту дуру за хобот на колесиках воспрещалось категорически, хотя для того они и придуманы были, да в бою иначе было и нельзя. Потом я видел уже во время военных действий в Маньчжурии катящийся по дороге целый пулемет на привязи к хвосту «трофейного» ишака. А у солдата и своего снаряжения достаточно. Винтовка или автомат с двумя дисками, каска 1,5 кг, противогаз в сумке через плечо, на поясе лопата, фляга из толстого стекла (алюминий — дефицит), вещмешок с неким «имуществом». Индивидуальный котелок в виде штампованного из жести и луженого внутри цилиндрического ведерка на 2 л. С обязательной ложкой в придачу. Ложки отливались умельцами из алюминия по оттискам с готовых образцов. Ручки ложек обязательно оформлялись в виде женщины в натуральном естестве. К слову, звездочки на пилотки или шапки вырезались из жестянок от американских консервов. Не обходилось без несчастных случаев. После этих учений говорили, что трех солдат из соседнего батальона, спавших вместе под деревом, загрызла рысь. Этому можно поверить. Такой зверь обычно нападает сзади, с затылка. Порвет тебе становую жилу — и будь здоров, не кашляй. Крупные учения редко обходились без каких-нибудь происшествий, которые назывались чрезвычайными.

Всю вторую половину 1944 г. до декабря мы, снайперы, находились на специально организованных в бригаде снайперских сборах, по взводу от каждого батальона. Сборы располагались у отрогов массива сопок, подступающих к поселку с севера, и существовали автономно со своей кухней. В роты мы отзывались только на время бригадных и батальонных учений с выходами в поле сроком до месяца, а на сборах занимались по своей программе, главным образом тренировкой в стрельбе, перемежаемой практическими стрельбами боевыми патронами. Этим мы были избавлены от изнуряющего казарменного быта с нескончаемыми построениями по всякому поводу и без повода и неизбывного чувства какого-то постоянного давления, угнетения, совершенно не конкретного. Обитали мы в землянках, отдельных для каждого взвода и расположенных бессистемно применительно к рельефу. Наша землянка была вкопана в склон сопки. Внутри по глухой нагорной стороне располагались нары, в наполовину открытой стенке, обращенной в долину, было окно. На свободном пространстве перед окном стоял стол со скамьями на всю братию для занятий и приема пищи. Летом по армейскому обычаю мы должны были жить в палатках, в «лагере», устроенном на площадке вблизи землянки. Палатки составлялись из четырех плащпалаток, бывших в комплекте амуниции солдата.

Наш командир взвода на сборах был не офицер, как обычно, а старшина. Такой чести мы были удостоены покровительственному отношению командира бригады к нашему старшине. Поговаривали, что он был его любимцем. Наш командир явно гордился своим высоким положением. Это отражалось в стиле его командования, громогласном и амбициозном. При всем при том он не обременял нас ни неотступным надзором, ни бесцельной муштрой. Повседневным распорядком всецело ведали младшие командиры. Своей обязанностью наш старшина считал проведение политзанятий. Политзанятия проводились во вторник и пятницу по два часа и считались одним из важнейших предметов боевой подготовки. Старшина объявлял собранному за столом взводу: «Сегодня политзанятия. Тема — современное положение. Материал — газета. Вы люди грамотные, читайте сами, а у меня голова не парламент, всего все равно не упомнишь». И уходил. Присловье неизменно сдабривалось нужной дозой «традиционной» лексики. Нам оставалось сидеть смирно, иногда поклевывая носом под равномерный и не очень голос чтеца.

Наступил конец и нашему пребыванию на сборах. В конце декабря прибыл незнакомый капитан в сопровождении ротного. Капитан назвал некоторые фамилии, видимо заранее намеченные, в качестве кандидатов в школу младших командиров. Ротный отрапортовал: «Возражений не имею». Так называемая школа была учебной ротой, и ее начальник, упомянутый капитан, по статусу был командиром этой роты. В предвидении неизбежно приближающегося момента открытия военных действий против Японии предусматривалось создание запаса сержантов, способных заменить выбывающих в боях. И сей момент для меня начался новый круг воинской муштры. Но строгости, не в пример снайперской школе, здесь были вполне корректны, да мы уже были и втянуты в армейскую службу. Младший командный состав школы был подобран хорошо. Запомнился справедливостью и здравомыслием помкомвзвода, москвич (к сожалению, забыл фамилию). Он испытал заключение в лагере. Это казалось странным. В его облике и поведении я не замечал никаких признаков уголовщины и потому спросил:

— За что?

— За хулиганство!

Такие, как он, бойкие московские ребята могли что-нибудь и натворить. А вот у нас в роте пом. командира 2-го взвода старший сержант Ячнев сидел за жульнические махинации, будучи директором ресторана Ярославского вокзала.

Обучение включало тактические принципы действий командира отделения в обороне и наступлении, огневую подготовку с изучением всех видов стрелкового оружия и практической стрельбой, элементы топографии и ориентирования. Большое внимание уделялось физической подготовке. Практиковался чуть не ежедневно бег на 2-5 км, работа на турнике и брусьях. При регулярных занятиях на этих снарядах в свободное время освоить их было не трудно. Этого не смог усвоить Валя Дудин, вятский паренек из Уржума. Рыхлого телосложения, он не обладал настойчивостью. В результате взвод уже строился для перехода к следующему занятию, а он все не мог, как следует, подтянуться. Помкомвзвода, построив взвод, в сердцах кричал: «Ну а этот, х... с ним, пускай висит!» Наш друг, бойкий и шумоватый Касымов всегда говорил в таких случаях: «Тебя же в первом бою убьют». Накаркал. Так и случилось. Обращалось внимание и на усвоение нами «командирских» навыков. Например, нельзя было просто скомандовать: «Смирно!» Следовало грозно рыкнуть как-то вроде: «Хи-и-и-ррра!» Об этом предупреждал еще Козьма Прутков: «Что нельзя командовать шепотом, это доказано опытом».

Курс нашего обучения в школе сержантов совпал с реорганизацией бригады в дивизию. Школа располагалась по соседству со штабом дивизии. При штабе в отдельной казарме квартировала рота девушек-радисток, и наши унтера по ночам уходили в самоволку на свидания с ними. Они проделывали это аккуратно без приключений, а потому и без огласки. Законные увольнения в военное время не практиковались, а мы, рядовые солдаты, и мыслить о том не могли. Тем более близость штаба таила опасность неожиданной встречи с каким-нибудь высоким чином с непредсказуемыми последствиями. Однажды помкомвзвода обратил внимание на удрученный вид нашего Вити Заболотского, вятского солдатика щуплой комплекции. Как оказалось, Витя попытался сделать себе облегчение путем отправления естественных физиологических потребностей и потерпел лютую неудачу. Надо заметить, что уборная была устроена в два ряда очков, разделенных стенкой высотой в человеческий рост, с круговым обходом. Пожаловался: «Я зашел туда, а там полковник сидит. Я его поприветствовал, обошел вокруг и вышел оттуда к е... м...» Как мы были затюканы субординацией!

В конце марта проводились дивизионные учения с выходом в поле, и личный состав школы был откомандирован в свои «родные» роты. Небывалый случай — на учения нам выдали полушубки, латаные, но добротные, и валенки, тоже подшитые. Еще стояли морозы, и о нас проявили заботу. И, как на грех, в ночь на третий или четвертый день наших блужданий пошел дождь — тоже небывалый для этих мест. Достали из вещмешков ботинки с запасными портянками, а валенки — в вещмешок. С утра яркое весеннее солнце. Под снегом образовался слой талой воды, заливающий ботинок доверху. Мы не столько бежим, сколько бредем по целине, изображая наступление. По команде «Стой!» залегаешь на снегу в цепи «наступающих». Стараешься поднять застывшие ноги кверху, на солнышко. Вода в ботинках начинает постепенно согреваться. Но счастье длится недолго. Опять команда: «Встать! Вперед!» И с содроганием снова вступаешь в стылую воду. На ночь укрыться негде.

Но у нас еще остались почти сухие портянки после валенок. Переобулись. Костра устроить не из чего. Нашли куртину хилого лозняка, но костер из тонких сырых веток горит плохо и не согревает. Утром опять наступление. Обозначились танки. Уставшие солдаты из цепи сбиваются в колонны по танковому следу, где идти полегче, не приходится разгребать ногами снег, ставший вязким. А командиры надрываются: «В цепь! В цепь!» Ругаются связисты, сращивая порванную танками проводку. Сухих портянок больше нет, обули вчерашние выкрученные (отжатые). Не знаю, сколько времени мы так блуждали — днем вода и солнце, ночью мороз — но по нашим меркам, недолго. Под конец, уже ночью, под нас пригнали колонну автомашин ЗИС-5. Мы набивались в кузова, стоя впритирку, и ехали по морозцу приплясывая, чтобы не замерзнуть. А вот и казармы. Тепло. Спать. Заболевших не отмечено. Рассказывали, что в соседней дивизии погибло два солдата. Они забрались в скирду сена и застыли.

Наступила весна, наше обучение подходило к концу, да и война на западе явно подходила к концу. Интенсивность нашей муштровки не спадала, но какое-то облегчение в восприятии режима и подъем настроения ощущались. Чувствовалось и какое-то напряжение в общей обстановке. Дальневосточный фронт, усиленный прибывающими войсками с запада, был разделен на Забайкальский, 1-й и 2-й Дальневосточные. Главнокомандующим фронтами был назначен маршал Василевский. Множились слухи, говорили о приезде в дивизию самого Василевского. Однажды близ штаба дивизии у скопления легковых машин можно было видеть среди других фигуру в темном комбинезоне, похожую на плотного по комплекции маршала.

9 мая школа в полном составе отрабатывала обычные упражнения в стрельбе на стрельбище. Видим, бежит наш солдат, оставленный в роте дневальным, и уже издали машет руками и кричит: «Победа!» Приблизившись, сообщает: «По радио объявили — победа, подписана капитуляция Германии». Ротный приказывает раздать весь запас патронов, а показчикам мишеней из блиндажей не высовываться. Огонь из всех видов оружия! На флангах огневого рубежа два ручных пулемета, остальные с винтовками. У меня СВТ, передергивать затвор не требуется, знай нажимай на спусковой крючок. Удовольствие!

Выпуск наш прошел буднично. Всем было присвоено звание младшего сержанта с двумя полосками (лычками) на погонах. Несколько человек были удостоены звания сержанта с тремя лычками на погонах. Среди них оказался знакомый еще по снайперской школе дальневосточник Вшивков. Он действительно выделялся физической выправкой и подтянутостью. По окончании мы были направлены в свои же прежние роты своего же 2-го батальона. Вшивков получил направление в элитную, как теперь говорят, разведывательную роту дивизии. К великому сожалению, там он и погиб в одной неудачной операции, уже значительное время спустя после окончания военных действий. Мы в роте попали в положение третьих лишних. В отделении кроме командира оказалось еще два сержанта, получившие должность наводчика ручного пулемета. В отделениях вместо одного по штату теперь было два ручных пулемета, а во взводе шесть. Оружия хватало с избытком, не 41-й год, когда во всем взводе иногда и одного пулемета не бывало. Командиром отделения был Вася Тарасюк из пос. Шкотово в Приморье. Другим пулеметчиком на пару со мной в отделении оказался Витя Заболотский. Несмотря на значительную тяжесть (11,8 кг с магазином), невысокий и худенький с виду Витя никогда не отставал в походе, этим чаще страдали крупные парни плотного телосложения.

Вскоре мы покинули зимние квартиры и никогда уже в них не возвратились. С нами начались какие-то бессмысленные маневры и переходы по обширной и незаселенной приамурской равнине. Внезапно рота отдельно от батальона стала лагерем, как всегда из плащпалаток, с назначением косить траву на сено. Мы были снабжены косами. Каждый должен был скосить 0,5 га в день. С неважно налаженными косами это было трудновато. Делянку для косьбы можно было выбирать свободно, пространства хватало. Покос нашей четверки общей площадью обычно не превышал 0,4 га на брата. Опыт колхозного учетчика-землемера помогал мне запросто втереть очки нашим отцам-командирам и выдать действительное за желаемое. Сено было собрано в стога, но я и теперь задаюсь вопросом: для чего и для кого? Конной или конномеханизированной группы на нашем направлении задействовано не было, не было там и населения, способного использовать наши заготовки.

Сенная лихорадка сменилась метаниями по степи, с виду бесцельными и бессмысленными. Каждый день батальон срывался с места и после перехода по бездорожью не менее 30 км становился лагерем, который устраивался строго по уставу. Палатки ставились в линию без отклонений, передняя линейка для построений шириной 2 м, окопанная канавками, с подчищенным дерном по площадке, такая же задняя линейка для хоз. нужд, перед передней — командирская линейка шириной 4 м. Последняя предназначалась для встречи командира и отдания ему рапорта. Никто другой ступить на эту линейку не имел права. В стороне откапывались щели ломаной линией глубиной в рост — для укрытия в случае бомбежки. Утром лагерь снимался по тревоге, и все повторялось: переход — лагерь, переход — лагерь. Хотели ввести противника в заблуждение? Но такая имитация концентрации войск или чего-то другого могла быть замечена только авиаразведкой. Но японцы уже позволить себе этого не могли, сидели смирно в ожидании событий. А мы по ночам только слышали грохот составов по железной дороге от Биробиджана на Ленинское к границе. Между переходами однажды наш батальон был задействован на показных учениях. Мы наступали на условного противника вслед за огневым валом, устроенным артиллеристами. Предварительно позицию «противника» обработала бомбами шестерка штурмовиков Ил-2. Со стороны смотреть — красиво! Не хотел бы я попасть под такой налет!

Внезапно метания прекратились. Полк в полном составе снова оказался на зимних квартирах, но в казармы допущен не был. Дислокация была определена в отдалении, на полковом стрельбище. На ровном месте сразу же развернулось бурное строительство земляного лагеря из землянок с непременными линейками по уставу. Землянка вместимостью на взвод представляла собой прямоугольный в плане котлован с надстроенными стенками из дерна и с дерновой кровлей. В преодолении «архитектурных» затруднений сказалось наличие среди нас некоторого количества солдат пожилого возраста с житейским опытом. Удивительно и теперь, каким производительным орудием может быть в умелых руках непритязательная малая саперная лопата со штыком 20x15 см и черенком 30 см. Естественно, спали мы вповалку на земляных нарах-останцах, и я почему-то не помню, была ли у нас подстилка кроме плащпалаткп. Обычно в походах, устраиваясь на ночлег, на подстилку мы рвали сухую траву, а большей частью ветки дубняка (дуб там не сбрасывает листву до появления новой). Слой веток с сухой листвой отлично предохраняет от земной стужи даже в зимнее время. Но тут у нас не было под рукой ни того, ни другого. Впрочем, о комфорте тогда никто и не помышлял. Благо лето было сухое, без затяжных дождей, и мы не страдали от сырости.

Время нашего пребывания в земляном лагере — не менее 10 дней — было на удивление спокойным. Нас не дергали ни на какие учения, походы, кроссы и т.п. Кажется, нам давали отдых. Устроили показательную стрельбу из батальонных 45 мм пушек. Стреляли плохо. Прямой наводкой на 500 м первое орудие разбило метровую тумбу из дерна с первого выстрела, второе орудие все три выстрела бросило мимо. Показали работу ранцевого огнемета. Такое оружие немцы активно и небезуспешно применяли в Сталинграде, а наши в Берлине. Избави Боже попасть в такую струю огня. В один из дней нас внезапно построили и привели в расположение казарм на плац. Строевой смотр! Смотр проводил какой-то строгий генерал, а генералы все строгие. Он демонстрировал неусыпную заботу о солдате и показательно орал на зам. командира полка по тылу за какую-то провинность. Повод был еще и в тучности зам. комполка и генерал рычал: «Нет у меня вострого ножика, я бы тебе сейчас брюхо так и распорол бы!» Кажется, вина зама была в том, что он попридержал выдачу нам нового обмундирования, явно уже заготовленного. Обмундирование выдали, генерал убыл, и все осталось на своих местах. Новые гимнастерки и брюки из жиденького рубчика уже через месяц интенсивной носки потеряли свой вид.

Отвлекаясь немного в сторону, стоит сказать о нашем командовании. Командира батальона нам назначили нового. Он уже повоевал на западном фронте и по излечении после ранения был направлен к нам. При нем медсестра. Она вынесла его с поля боя и теперь не отстает. Нашего командира роты повысили до зам. командира батальона, а к нам назначили какого-то капитана. Он всю войну прослужил в тыловых службах 15-й армии в Биробиджане, кажется, командиром караульной роты. Видимо его покровители предоставили ему шанс выслужиться и получить орден, а может, наоборот. Как показали дальнейшие события, у него сохранились серьезные связи в интендантстве армии. Он оказался придурковатым, в военно-тактическом отношении безграмотным и неумелым. Для нас ожидать ничего хорошего от такого назначения не приходилось. Новым был и командир взвода, нашего выдвинули на командира роты в другой батальон. По моим наблюдениям, новый молоденький взводный был подготовлен неважно, не имел никакого опыта и по настоящему командовать взводом еще не мог. Чуваш по национальности, он даже говорил по-русски не совсем правильно. Единственным надежным я считал командира 1-го взвода, иркутянина. Он обладал практическим житейским опытом и здравым рассудком.

Последний день нашего пребывания в земляном лагере проходил как-то особенно тихо, с некоторым налетом таинственности. Солдаты терялись в догадках. Вечер, 23.00, а отбоя не объявляют. Командиры все в сборе, собираются кучками, тихо переговариваются с многозначительными усмешками. 24.00 — Тревога! Объявляется начало войны с Японией. А не накладка? Японскому послу войну объявили в 17.00 по московскому времени, по дальневосточному (хабаровскому) выходило тоже 24.00. Посол шифрует наш демарш и радирует в Токио. Расшифровка, принятие решения, рассылка в войска — свое время. А мы уже маршируем! Ну, японцы и не так еще начинали. «Раздать патроны!» Снаряжаются пулеметные и автоматные диски и сколько угодно патронов россыпью. Выдается по две гранаты РГД и по одной противотанковой, еще груз на пояс в дополнение к лопате и стеклянной фляге. И вперед! Пехота! В эту войну пехота выдвигалась на передовую за 300 верст пешим порядком. Так и мы.

К этому времени Дальневосточный фронт, основательно пополненный войсками с западных фронтов, был развернут на три фронта: 1-й и 2-й Дальневосточные и Забайкальский. 1-й Дальневосточный под командованием маршала Мерецкова наступает от Владивостока на запад по осевой линии КВЖД в направлении Харбин— Гирин—Чанчунь. Забайкальский под командованием маршала Малиновского — по КВЖД с запада на восток и с монгольского выступа в направлении на Мукден. Зона ответственности 2-го Дальневосточного, командующий генерал Пуркаев, охватывает всю выступающую к северу дугу Амура, включая Хабаровск и по р. Уссури до Бикина, а также Курильские острова со стороны Камчатки и Южный Сахалин с прицелом на остров Хоккайдо. Главнокомандующий — маршал Василевский.

Наша 15-я армия входит во 2-й ДВФ. Операционная линия армии от пос. Ленинское на Амуре проходит вдоль р. Сунгари на Харбин. Наша 361-я стрелковая дивизия идет по дороге вдоль правого берега р. Сунгари. На этом же направлении выдвигается 171-я танковая бригада. По левому, менее населенному берегу реки действует 34-я стрелковая дивизия. Ударную группировку поддерживают две бригады Амурской военной флотилии, Хабаровская и Зейско-Амурская. В их составе имеются мониторы, канонерские лодки, бронекатера и некоторые другие боевые единицы. Слева от нас от Бикина в направлении городов Жаохэ и Боли наступает 5-й Отдельный стрелковый корпус. По официальной «Истории Великой Отечественной войны. 1941-1945 гг.» переправа основных сил 15-й армии через Амур на Сунгарийском направлении началась в ночь на 10 августа. В течение ночи 361-я дивизия переправила свыше 4 тыс. человек и с утра 10 августа взяла Тунцзян, городок при впадении р. Сунгари в р. Амур. По моей памяти, события развивались несколько иначе. В первом эшелоне группировки наступали 394-й и 445-й полки нашей дивизии, которые дислоцировались в прибрежной приграничной зоне Амура. Наш 474-й стрелковый полк квартировал в с. Бабстово, примерно в 40 км от лежащего на Амуре пос. Ленинское, и по условиям дислокации действовал во втором эшелоне дивизии. До переправы выше по Амуру мы должны были пройти приблизительно еще столько же. Путь до Ленинского мы проделали за ночь, к переправе подошли под вечер и на какой-то пароходик грузились при закатном солнце. Выгружались уже в темноте 9 августа. Полки первого эшелона к тому времени, с утра 9 августа, взяли Тунцзян и выдвигались в направлении на г. Фуцзин (Фугдин) и далеко нас опередили. Никакого соприкосновения с подразделениями передовых полков с нашей стороны не замечалось. Вероятно, поправка на 10 августа в «Истории» обусловлена стремлением обойти нестыковку с началом войны де-юре и де-факто.

По тревоге собрались быстро, с воодушевлением. Со свежими силами шагали бодро. К утру прошли первый этап и повернули к переправе. Утром привал, завтрак, в полдень привал, обед — кухня с нами! Но это было последний раз, когда мы могли пользоваться ее благами. Переправлялись на закате и в наступившей ночи двинулись дальше. И тут на нас обрушился ливень. Начинался знаменитый дальневосточный тайфун. Дорога в виде грейдера без гравийной подсыпки — суглинистый грунт. Темень непроглядная, ноги скользят в рытвинах размокшего грунта, держимся друг за друга, чтобы не потеряться. Но нас продолжали гнать вперед. Видимо, мы не дошли еще до назначенного приказом пункта, т.е. не выполнили задачу дня. Наконец: «Вправо, привал!» Командование поняло, что к исходу суток беспрерывного марша солдаты начали выбиваться из сил и продолжать движение под проливным дождем вслепую уже не могли. Благодатный сон на залитой земле под промокшей, поливаемой дождем плащпалаткой. Утром — вперед! Мы уже почувствовали тяжесть снаряжения. Выбрасываю из сумки противогаз и тяжелую стеклянную флягу. В сумку кладу пулеметный диск, чтобы несколько облегчить ношу второго номера. Бабин, мой второй номер, опасается последовать моему примеру: «Заругают! Ладно! В случае чего вали на меня. Приказал!»

С утра продолжаем поход натощак. Никакой полевой кухни нет, утопает в грязи на размокшей дороге. Впрочем, буксует вся техника, шагает одна пехота. Пока не отстают два 45 мм орудия батальонного артвзвода на конной тяге. Станковый пулемет нашей роты на подводе безнадежно отстал, лошадка не артиллерийская. За кухней посылаются выпряженные из-под орудий артиллерийские кони. Бесполезно, не догнали. А обед приготовили славный, теперь можно было закупить или конфисковать у китайцев бычка или свинью. Пока выручает НЗ, неприкосновенный запас. Он состоит из банки тушенки 338 г, сколько-то сухарей и сахара, расходуется по приказу, но съедается стихийно и, как правило, за один прием.

Удивительную для западной психологии стоическую неприхотливость нашего солдата не совсем корректно комментирует немецкий генерал: «Проблема обеспечения войск продовольствием для русского командования имеет второстепенное значение, так как русским фактически не нужно централизованного армейского снабжения. ... Русский солдат вполне удовлетворяется пригоршней проса или риса, добавляя к ним то, что дает ему природа». ... «В Красной армии органам тыла не приходится беспокоиться об обеспечении войсковых частей обмундированием, палатками, одеялами и другими предметами, столь необходимыми для солдат армий Запада. Во время наступления они могут позволить себе забыть о снабжении войск даже продовольствием, так как войска находятся “на подножном корму”» (Меллентин Ф. Танковые сражения. 1938-1945). Начальник отдела военно-исторической службы армии США: «Советский солдат, кормившийся почти исключительно тем, что мог унести с собой в вещевом мешке за плечами, ... был одним из самых неприхотливых в мире». Его же цитата из одного приказа нашего командования: «Опыт... показывает, что пехота так же нуждается в снабжении продовольствием и боеприпасами, как и артиллерия» (Земке Э. От Сталинграда до Берлина). Действительно, в походе от Фуцзина до г. Цзямусы мы довольствовались сваренным в солдатском котелке рисом, которого теперь было в изобилии. Да и в Харбине еще не было полевых кухонь, и мы пользовались трофейным продовольствием. Палатки составлялись из плащпалаток, а одеял в походном снаряжении нашего солдата никогда не было. Нам было не привыкать, и мы шагали вперед не унывая.

На одном из переходов к нам пристроился какой-то генерал-майор, как он отрекомендовался, Иванов. И он начал нам вещать: «Сейчас демобилизованный солдат приходит домой и ему уже готов новенький дом-пятистенка, дается корова и что-то другое на обзаведение хозяйством». По молодости и неопытности и верилось, и как-то не очень. С одной стороны, думалось: «Ведь так и должно быть, воины-победители возвращаются к сожженной хате и заслужили поддержки». С другой же стороны, брало и сомнение — а где все это взять? Вряд ли такими легковерными были все, как я. А мы все идем. На третьи сутки нашего продвижения по китайской территории мы приближались к г. Фуцзину, лежащему в 120 км от границы. Оттуда подвезли и раздали японские галеты в виде мелкого печенья в марлевых кулечках грамм по 200 и 14 леденцовых конфеток при них, похожих по форме на ягодку ежевики. Грызем эти галеты на ходу. Один солдат возмущается: «Когда же нас кормить-то будут? Мы же ничего еще не ели». А из-за города все явственнее доносятся отголоски боя, интенсивная ружейная и пулеметная стрельба. Стали подтягиваться и готовиться к бою и мы. Самовольно выбрасываем все, кажущееся нам лишним. В первую очередь побросали шинели в скатках, хомутом опоясывающие солдата. Приказ: «Сдать шинели на склад». Набросали кучу «склада». Там этими скатками было усеяно все пространство. На грузовых машинах наши девушки в форме возбужденно перекликаются:

— Трофеи не успеваем собирать!

— Трофеи японские что ли?

— Какие японские! Наши солдаты все побросали!

Бой шел за крупный укрепленный узел обороны за городом Фуцзинь. Сам город японцы оставили и отошли к военному городку и горе Вахулишань, лежащими в 6-8 км к югу от города. В оборонительную систему включались постройки военного городка, приспособленные под оборону, в предполье и на территории развитая система траншей и ходов сообщения, доты и дзоты. Трудно просматриваемые участки прикрывали металлические вышки с бронеколпаками наверху. Сидевшие в них снайперы и пулеметчики были прикованы одной рукой цепью. Территорию военного городка окружали противотанковый ров и вал. Оборону держало специальное формирование из трех батальонов. Наши солдаты говорили о смертниках. Во всяком случае, сражались они фанатично, до последнего. В историко-мемуарном очерке «Финал» (М.: Наука, 1969) говорится о штурме огромного двухэтажного дота длиной 100 м, в котором было около 10 амбразур. Лично я видел два обширных бункера длиной, по моим оценкам, до 50 м каждый. По трем углам одного из них были мощные куполообразные доты с амбразурами, у второго не помню, все было обрушено.

Вот эти укрепления и штурмовали два передовых полка нашей дивизии без артиллерии. Потом сюда прорвались по раскисшей дороге два или три танка. Полки вошли в Фуцзинь 11 августа и сходу без всякой подготовки были брошены на штурм укрепленного городка, но атаки захлебнулись. Беспрерывные атаки 12 и 13 августа, с большими потерями в личном составе, не принесли ощутимых результатов. Обстрел укреплений начал подошедший по реке монитор, имевший на вооружении трехорудийную башню (120 или 153 мм калибра?), но стрельба с закрытой позиции из-за города и с воды была неэффективна. Между тем пехота просочилась через пулеметный огонь, нащупала мертвое необстреливаемое пространство на подступах к бункерам, оседлала их и окопалась на их вершине. А тут просвет в тучах. Налетели штурмовики и ударили по своим. Не попали. Решили все просто. По изведанным путям просочившихся солдат за ночь обложили бункеры взрывчаткой и подорвали. По виду развалин мне тогда показалось, что толщина стен и перекрытий бункеров была не менее 2 м, но за точность своей оценки ручаться не могу. Ожесточение боя было велико. По словам солдат, потери в полках убитыми и ранеными достигали 70%. Окончательно сопротивление японского гарнизона было сломлено к вечеру 14 августа. Пленных не было. Наш полк подошел к месту боя около 12 часов дня. Тогда я встретил там знакомого по сержантской школе разгоряченного боем Кошкина. Он и сказал мне о гибели Вальки Дудина. Посланную для него самого пулю поймал болтавшийся у него на поясе трофейный алюминиевый котелок, когда он броском перебегал противотанковый ров. Ну, Кошкин был солдат шустрый, хорошо физически развитый, хотя и тут, как повезет.

Бой под Фуцзином в военно-исторической публицистике подается как прорыв укрепленного района. На самом деле это был изолированный укрепленный узел. Он лежал в стороне от дороги и не мешал нашему продвижению. Глядя с современного «просвещенного» высока, я полагаю, что штурмовать фуцзинские укрепления не имело большого смысла. Достаточно было их блокировать силами не более одного полка, дождаться условий для подхода тяжелой техники (по окончании дождей не более 10 дней) и разбить их артиллерийским огнем. Сейчас все знают, как надоть, грамотные. Это малограмотный Жуков не умел воевать. А представители «прогрессивной общественности» — о-го-го! Но война вся состоит из событий не предсказуемых или трудно предсказуемых и, по мнению некоторых философов войны, во многом носит карнавальный характер независимо от ее устроителей. И такое здесь было. И здесь под Фуцзином водили батальоны с развернутым знаменем на пулеметы. Было, было. Но кто в тот момент мог предсказать, как развернутся дальнейшие события и что нас ждало впереди? А укрепрайон лежал на осевой линии нашего наступления. Потому и штурмовали.

Мы подошли, когда бой был еще в полном разгаре, и наш батальон развернули в боевой порядок за тылами укрепрайона (про весь полк не знаю, не видел). Состояние нервозное из-за неясности. Обстановку не объясняют, задачи не ставят, противник вне видимости, куда стрелять, и стрелять ли, не знаем. Наш командир роты, почему-то пьяный, бестолково бегает вдоль цепи, орет: «Бей японцев!» А сам швыряет в трупы прессованные круги соевых жмыхов. Откуда они там и взялись-то? Да там много валялось всякого разного. В общем, ротный бьет японцев. И нам теперь с ним воевать? Но пока не пришлось. Команда «Отбой». Батальон снова строится и в ночь продолжает движение в заданном направлении. Около полуночи привал на ночлег. Справа поле со сжатой пшеницей в снопах. Дождь проливной, тьма непроглядная, поле залито водой. Укладываем растерзанные снопы под лежбища и спокойно засыпаем. Утром я видел горем убитое лицо китайца, пришедшего осмотреть свое поле, разоренное и затоптанное.

Наш марш походным порядком продолжался, кажется, 10 дней со скоростью 35-45 км в сутки. По размытой дождями дороге строем идти невозможно. Батальон растянулся цепочкой по обочинам. Намокшие плащпалатки от всепроникающей сырости не спасают, в ботинках хлюпает вода. На ночлег батальон располагается плотной группой, состоящей, в свою очередь из более плотных ротных и взводных групп. По окружности часовые. В одном из наших батальонов произошел несчастный случай. Солдат отошел по нужде, не предупредив часового, а тот заметил его только на обратном подходе. По опыту знаю — часовой редко промахивается. При проходе населенных пунктов нас встречали толпы китайцев, обступавших колонну с обеих сторон. Восторженные крики, понятное «Шанго!» У многих на левом рукаве белые повязки с надписью «Демократическая лига Китая» и иероглифы, есть и красные повязки. Мы устали, но здесь приободряемся. Для китайцев наш вид, видимо, представляет внушительное зрелище. Но усталость дает о себе знать и постепенно накапливается. Появляются отставшие. Солдатская смекалка проявляется в случаях «реквизиции» у зазевавшегося китайца лошадки, но чаще всего ишака. В роте ПТР погоняют ишака со своеобразным вьюком из двух связанных плащпалаток с противотанковыми ружьями. Как ни говори, а ружье 17 кг, целый пуд. Был, как я уже говорил, пулемет на колесиках, привязанный к хвосту ишака. Были и верховые. Такие случаи мародерства особо не возбранялись и не преследовались. Солдаты совершали многодневный марш и в отсутствии какого-либо транспорта все вооружение несли на себе: станковые пулеметы со снаряженными лентами в коробках, ПТРы, 82-мм минометы (труба, опорная плита, двунога-лафет, запас мин). Не намного легче было и простому пехотинцу. У меня ручной пулемет с диском около 12 кг, гранаты, лопата; у второго номера автомат 5,4 кг, запасной диск, гранаты, лопата на поясе, коробка с тремя снаряженными дисками для моего пулемета 9 кг. Один диск, как уже говорил, я взял у него из коробки и несу в сумке из-под выброшенного противогаза, стараемся уравновесить нагрузку. Да на нас еще и каски — 1,5 кг.

На подходе к городу Цзямусы наш путь пересекала невысокая гористая гряда. На ее склоне у правой обочины дороги сидела группа японских солдат численностью до роты. Оружие, винтовки, свалено в кучу. Ожидали нашего подхода для сдачи в плен. Задержать нас они не могли, но были способны нанести нам некоторый урон. В это время наши командиры в жажде сравняться в славе с победителями на западном фронте предпочитали решать задачи силовым методом, напором. От нашего взвода выделили несколько солдат конвоировать пленных в тыл. Внешний вид плененных нами японцев, мягко говоря, был не очень внушительным, скорее жалким. Это были осколки грозной прежде Квантунской армии. Боеспособный контингент и целые соединения были востребованы на защиту метрополии и прилегающих островов, куда, наконец, подбирались американцы. «Эта огромная армия по своей подготовке и снаряжению имела мало общего с прежней отборной Квантунской армией» (История войны на Тихом океане. Т. IV. М., 1958. С. 267, 268). Стрелковое вооружение было разнотипным, пулеметы разных систем и калибров. Видимо, только в укрепленных узлах были посажены кадровые войска, подкрепленные смертниками.

Дожди кончились, дорога подсохла. «Пехота, не пыли!» На десятый день мы протопали уже не менее 400 км. Наша выносливость близится к пределу. Но кто и когда измерил предел солдатской стойкости? И тут откуда-то появляется автоколонна ЗИС-5, и наш батальон на колесах входит в Цзямусы, довольно крупный город с постройками европейского типа. Ощущение пустоты и признаки небольшого погрома — следы набега Амурской флотилии. Мы передовые, но город уже освобожден ее действиями. Приказ: «Сутки — отдых, почистить оружие, привести себя в порядок написать письма домой». Отдыхаем. В годы «перестройки» Жора Пронин спрашивал меня с ехидцей:

— А ты-то зачем поступал в партию?

— Жора! Ты наивный человек! Это же было еще во время войны.

Во время отдыха пришел к нам какой-то молодой лейтенант, наверно, из политотдела дивизии, и приступил ко мне с вопросом:

— Нам рекомендовали вас для принятия в партию.

Ну что же, в бой иду коммунистом. В полном здравии, не маленький.

Мне уже шел 19-й год. А письмо мое было получено матерью где-то в конце февраля или начале марта 1946 г., когда она в тревоге стала писать запросы во все доступные ей инстанции. Конечно, с нашей полевой почтой могло происходить всякое, но все-таки даже в условиях военной неурядицы в целом она действовала исправно.

Полдня не прошло нашего отдыха, новый приказ — строиться. Ведут на пристань. Там уже стоят корабли Зейской бригады Амурской флотилии, подошедшие из-под Благовещенска. Два монитора с бронекатерами. Нам предстоит десантом двигаться на Харбин. Ждем команды на посадку. Но тут солдаты пронюхали поблизости завод по производству ханжи (спирт-сырец) и побежали запасаться в дорогу горячительным. Бегут назад с добычей в котелках, в бутылях, а у кого и в касках. Но на их пути уже образовался непреодолимый заслон в лице командира полка с командиром батальона. Поносная ругань, пинками опрокидывают котелки и каски. Младший сержант Джима (фамилия) из нашего взвода бежит с двумя бутылями подмышками, поменьше нашей четверти, прозванных у нас гусихами. Командир полка обрушивает на него поток своего красноречия, в раже выхватывает у него из-под рук бутыли и вдребезги разбивает их одну за другой об его голову. Но мы все в касках! С Джимы вместе с осколками стекла струится драгоценная жидкость, но он стоит по стойке смирно, не шелохнется, мужественно переносит командирский гнев. К счастью, солдатский промысел с ханжой был пресечен вовремя. В пьяной массе обязательно появились бы какие-нибудь буйные или другие невменяемые и неуправляемые личности.

Корабли идут полным ходом. Мы во власти моряков. Нам, пехоте, приказано смирно сидеть в трюмах и не высовываться, но мы временами выглядываем. На одном из кораблей тогда оказался и наш Юрий Владимирович Кухаренко (будущий коллега-археолог). Однажды при обмене воспоминаниями он воскликнул: «Комар-Комаров! Оказывается, мы вместе с тобой вошли в Харбин». Под вечер от противоположного берега пересекает наш путь весельная лодка с белым флагом. Ее направляют к командирскому кораблю. Матросское радио доносит: «Японский полковник предлагал принять капитуляцию своего полка». Позже стало известно, что уже 14 августа японское правительство объявило о своем решении принять условия капитуляции. До нас дошло разъяснение нашего командования от 16 августа: общая декларация японского правительства не сопровождается приказом о прекращении военных действий, поэтому мы должны не прекращать наступления и действовать в полную силу.

Надо сказать, рескрипт императора о согласии на капитуляцию был принят 14 августа и 15 августа отправлен в США. 16 августа Макартур отдал приказ о прекращении военных действий на всех фронтах. Сталин направил Василевскому директиву: «Приказ Макартура нам не указ. Продолжать наступление для разоружения японцев силой». Дело заключалось в том, что к этому времени наши войска еще не овладели главными городами Маньчжурии и нужно было успеть прочно обосноваться на всей ее территории для обеспечения более весомых позиций на мирных переговорах. Начальник штаба Квантунской армии генерал-лейтенант Хата нервничает. 16 августа он преодолел сопротивление «ястребов» в своем штабе и 17 августа обращается за содействием советского консула в Харбине. Василевскому удается оттянуть встречу до 19 августа, когда Хата со свитой доставляется на самолете в штаб 1-го ДВФ и подписывает акт о капитуляции. 19 августа в Чанчуне подписывает акт о капитуляции и командующий Квантунской армии Ямада.

Считается, что только 19 августа началась массовая сдача японских войск. Но события на нашем направлении свидетельствуют о том, что в массе своей японцы раньше убедились в бесполезности сопротивления, как это видно по эпизодам с заградотрядом на подходе к г. Цзямусы и предложением о капитуляции японского полковника на нашем пути в Харбин. Нам некогда. Наша цель — Харбин, и мы спешим. Полковнику приказано сложить оружие и ожидать подхода наших войск. Броском на кораблях мы миновали г. Сансин (Илань), лежащий на правом берегу реки. Это примерно 80 км от г. Цзямусы по пути к Харбину. По невысокой горной гряде на его подступах японцы выставили заградительный отряд, оказавший серьезное сопротивление группе наших войск, продвигавшихся по сухопутью. Оставались еще фанатичные отряды. Здесь погиб экипаж нашего танка. Он прорвался через рубеж в долину и провалился на мостике через болотистый ручей. Мы осматривали этот рубеж во время возвратной передислокации нашего полка из Сансина в Фуцзинь пешим порядком. В составе почетного караула мне довелось отдавать салют при открытии обелиска на могиле погибших здесь солдат.

20 августа, может часов около 10 утра, подходим к Харбину. Матросы нервничают. Приказ: «Полная боевая готовность, парадная форма одежды». Не понятно, идем в бой или на парад. Мы не унываем. Наша «парадная» одежда на нас, а все наше в нас. Воевать не с кем. На пристани толпы народа. Харбин тогда был город русский, и нас высыпало встречать буквально все население. Восторженные крики. Помнится небывалый энтузиазм, высокое чувство гордости за нашу страну-победительницу, за Россию, охватившие нас и искренне проявляемые встречающими харбинцами. Вместо рисуемой японской пропагандой нашей армии, составленной из недорослей, они увидели вполне зрелых солдат. Неизбежно возникает память о поражении 1905 года, взывавшая об отмщении. Позже эту мысль четко выразил Сталин: «Сорок лет ждали мы, люди старого поколения, этого времени». Надо сказать, что и мы сами испытывали чувство злорадного удовлетворения.

Мы смешиваемся с толпой. Кучкуются группы собеседников. Вятский попик повествует о своем житье на чужбине. Мы советуем ему возвратиться на родину — гонения на религию прекратились, будет свобода. Один гражданин бьет себя в грудь: «Какой я белогвардеец? Я здесь живу с 1905 года!» Он инженер на железной дороге. Нежданные встречи. К нашей группе подходит человек и спрашивает, нет ли случайно среди нас Брагина. Взводный (тот самый иркутянин):

— Какого? Авдея?

— Да, есть. — Брагин, иди сюда.

Подходит, узнал, насупился.

— Что же, племянник, мы с тобой ради такой встречи и не поцелуемся?

— А ты чего от колхоза сбежал!

— Ну, теперь старое можно бы и забыть.

Надо сказать, что Брагины жили на Амуре близ границы и в начале 30-х годов такие явления там были не редки. Потом во время нашего краткого пребывания в городе взводный отпускал его к дяде в гости.

Потехе время и делу час. В полной уверенности, что именно мы первые заняли город, действуем по приказу своих командиров, берем под охрану главный стратегический пункт — мост, один на важнейшей магистрали КВЖД через р. Сунгари. Мы заняли город Харбин! Утром 20 августа «в Харбин вошли соединения Краснознаменной Амурской военной флотилии с десантом от 15-й армии, которые приняли капитуляцию Сунгарийской флотилии, а десанты — гарнизона Харбина» (История Второй мировой войны. 1939-1945. Т. 11. С. 250). Всем солдатам раздали отпечатанные на газетной бумаге листовки с приказом Сталина, в котором мы, войска 2-го ДВФ, поздравлялись со взятием Харбина. Не тут-то было! Закулисные интриги командных кругов меняют ситуацию с точностью до наоборот. 1-й ДВФ маршала Мерецкова застрял в попытках сходу прорвать Муданцзянский укрепленный район и с трудом преодолел Восточно-Маньчжурские горы до выхода на равнину. Дивизия, штурмовавшая г. Муданцзян, едва не наполовину во главе с командиром была истреблена массированным налетом наших пикирующих ПЕ-2. Мерецков спешит и организует десант в г. Харбин. 19 августа нач. штаба Квантунской армии генерал Хата со свитой доставляется на командный пункт 1-го ДВФ и подписывает условия капитуляции. Вскоре стало известно, что город Харбин взяли войска 1-го ДВФ, а наш 2-й ДВФ тут не причем. Но я твердо знаю, что физически Харбин взяли мы, т.е. 2-й ДВФ. Приказано войскам оставаться на занятых позициях в достигнутых пунктах, а нас там не было и быть не должно. В который уже раз подтвердилась истина из гениальной поэмы Твардовского «Василий Теркин»:

Авиадесант 1-го ДВФ в Харбин подается как высадка более 300 человек двумя эшелонами. Для этого потребовалось бы не менее 20 самолетов Ли-2. А было ли их столько в распоряжении командующего 1-го ДВФ? Стоило бы проверить. По нашему широковещательному солдатскому радио, в Харбине приземлялся один самолет под командованием члена военного совета 1-го ДВФ генерала Штыкова в сопровождении 13 автоматчиков. На снимке в одном иллюстрированном издании (Великая Отечественная. 1941-1945. М.: Планета, 1997) маршал А.М. Василевский и командующий 1-й ОКА (Отдельная Краснознаменная армия) генерал-полковник А.П. Белобородов обходят строй десантников на японском аэродроме в Харбине. Такую сцену можно было организовать только после освобождения города. Кадр постановочный и, возможно, смонтирован. Явно постановочным выглядит и другой кадр: «Советские десантники захватили японский аэродром в Харбине». Никаких самолетов, кроме нескольких неисправных, там не было. Никто его не оборонял и никто не штурмовал. Нужды не было. И солдаты там чистенькие, без саперных лопат, без подсумков с гранатами и патронами на поясе, с противогазными сумками почему-то на правом боку (правильно на левом боку с лямкой на правом плече). Да и противогазы мы выбросили на другой же день, как только перешли границу. Искажение (теперь говорят фальсификация) истории войны — явление обыденное. Победоносное продвижение 1-го Дальневосточного фронта характеризуется как серия смелых десантных операций по взятию Харбина, Гирина, Чаньчуня и некоторых других крупных городов. На самом деле это была выброска на одном самолете уполномоченного генерала с охраной из отделения автоматчиков для принятия формальной капитуляции от командования японских гарнизонов. Никакой боевой нагрузки эти «десанты» не несли. Василевский неукоснительно исполнял приказ Сталина и тянул с капитуляцией. «Выигрыш во времени советское командование, отказавшееся от масштабных операций, использовало для заброски мелких воздушных и морских десантов, захватывавших “бесхозные” города и базы» (Советско-японская война (9 августа — 2 сентября 1945 г.) Рассекреченные архивы. М.: БИМПА, 2006. С. 284). «Десант» на Харбин должен был доставить генерала Хата в штаб 1-го ДВФ, в ставку Василевского, и ничего более. Наши солдаты в простоте сожалели, что в Харбине у нас не оказалось подходящего генерала, могущего прижать к ногтю щепетильных японских генералов. Но куда нам? При штабе 1-го ДВФ у Мерецкова находился сам Главнокомандующий маршал Василевский.