Жизня. Рассказы о минувших летах

По убытии на курсы мое место писаря секретной части по наследству занял мой друг Володя. По сравнению со мной он отличался большей самоуверенностью с налетом некоторой наглости в характере. Полковник Трифонов относился к нему так же, как и ко мне.

— Володичка, что же мы с тобой тут делать будем?

Еще при мне в армии шла поголовная переаттестация офицерского состава. Завершилась она уже при Володе. Трифонов заметил нестыковку в автобиографии зам. начальника штаба майора Мазина и натравил на него Володьку. А этот на чистом глазу, с видом тупого буквоеда — к Мазину:

— Товарищ майор, как же так у вас получается: «Я, Мазин Михаил Александрович, мой отец Мазин Абрам Моисеевич»?

Мазин взвизгнул:

— Я знаю, что я пишу!

Однажды Трифонов упрекнул Володю в том, что Володичка не поправил какую-то нелепицу в писанине зам. командира отряда по политчасти подполковника Шелина. Володя ответил, что не может править писания гения (словесный оборот мой, теперешний). Трифонов засмеялся.

Подполковник Шелин (при нашем поступлении в отряд еще майор) — особая статья. Из красноармейцев, с образованием не выше церковно-приходской школы, он дослужился до зам. командира по политчасти отдельной войсковой единицы. Каждый месяц он сочинял «Политическое донесение». По моему наблюдению, над этим самым «Донесением» он и корпел большую часть рабочего времени. «Донесение», собственноручно написанное им корявым старательным почерком, под грифом «Сов. секретно» высылалось в политотдел. Мне всегда приходилось паковать «Донесение» для отсылки, но я почему-то никогда не интересовался его содержанием. А было бы интересно. Шелин благоговел при имени Сталина. На политзанятиях его любимый вопрос: «Какие должности занимает товарищ Иосиф Виссарионович Сталин?» Малограмотные солдаты, призванные в 1947-1948 гг. из пострадавших от оккупации западных областей, перенесшие послевоенную разруху, не могли запомнить и этого. Генеральный секретарь, председатель Совета министров, министр обороны — да я и сам сейчас всего не помню.

С Шелиным у нас с Володькой сложились напряженные отношения. «Виноват» был Володя, он же, в основном, и пострадал от гонений Шелина. В то время в воинские части стало поступать изрядное количество русской классической литературы. Печаталась она в типографиях Лейпцига в счет репараций, выплачиваемых Германией. Мы с Володей часто заходили в библиотеку отряда, куда эта литература поступала. Володя обратил внимание на отдельные стопки книг.

— А это куда?

Библиотекарь Саша Попов ответил:

— Подполковнику Шелину.

Мы выразили свое возмущение, о чем наш друг Попов донес Шелину. Не имея оснований прицепиться к Володе по какому-либо серьезному поводу, Шелин придумал сочинить письмо отцу Володи, что его сын недостойно несет воинскую службу (конкретных претензий не знаю, да их и быть не могло). Шелин почуял своей злобной соглядатайской душой: Володя высоко чтил честь и авторитет своего отца, и этот удар будет для него особенно болезненным. Я в свою очередь тоже написал Володиному отцу опровержение, но, боюсь, оно было перехвачено, хотя я и опускал его в городской почтовый ящик. Володя негодовал, чуть не плакал от того, что начинают терзать его отца. Володьку донимали разными придирками. «А! У него еще и часы!» Часы дешевые, штамповка, изготавливались на вывезенном из Германии оборудовании. Они и теперь, усовершенствованные, выпускаются под маркой «Салют». Мы купили их с Володей вместе за 100 руб. при нашем сержантском жаловании по 200 или 250 руб. Володька тут же в гневе разбил перед ними эти часы об пол. Получи, фашист, гранату! Трифонов нас уговаривал: «Зря вы с ним связываетесь». Потом как-то все обошлось и поутихло.

Курсы по подготовке политработников находились в г. Чите. Друзья устроили мне проводы и пьяного впихнули в вагон. Курс наук был уплотнен: основы тактики (взвод, рота, батальон), огневая и строевая подготовка, организация армий потенциального противника. По курсу, если так можно выразиться, политической подготовки нам преподавали историю СССР, некоторый конгломерат сведений из того, что я теперь называю основами марксизма-ленинизма и партполитработа — формы и методы по Галаджеву. Эти предметы преподавались в форме лекций. По некоторым приметам я потом определил, что один из лекторов по истории СССР пользовался учебным пособием для вузов К.В. Базилевича. К концу апреля курс наук нами был успешно пройден. Нас одели в новую форму с лейтенантскими погонами и отправили по своим политотделам.

Мой политотдел спецчастей 1-й ОКА, штаб которой располагался в пос. Куйбышевка Восточная, теперь г. Белогорск. Я оказался в обществе нового друга (по большому-то другом он мне не был) Лени Полудина. Прежде он был писарем в этом самом политотделе спецчастей и находился чуть ли не в приятельских отношениях со своим прежним начальником, зам. начальника политотдела полковником Дунаевым. Полудин и увлек меня на беседу к полковнику Дунаеву. Вообще-то мы уже были распределены по местам прохождения дальнейшей службы. Я должен был попасть в артполк особой мощности с артсистемами калибром 305 мм, располагавшемся в каком-то гарнизоне в Амурской области. Полудин хотел попасть вместе со мной. Такое двойное назначение предполагалось в отдельный пулеметно-артиллерийский батальон (ОПАБ). Целую ночь мы пьянствовали, Полудин уговаривал Дунаева изменить мое назначение, Дунаев не соглашался, но под конец изнемог и сдался.

Отступление. Пулеметно-артиллерийские части в отличие от стрелковых батальонов, полков и дивизий, отличаются повышенным уровнем вооружения. Стрелковый батальон состоит из трех рот с одним станковым пулеметом на вооружении, пулеметной и минометной рот и артиллерийского двухорудийного взвода. Пулеметно-артиллерийский батальон представляет собой отдельную воинскую часть и состоит из четырех пулеметно-артиллерийских рот (три взвода с тремя станковыми пулеметами каждый и артиллерийский взвод — два орудия) и двухбатарейного артиллерийского дивизиона, по армейскому рангу равного стрелковому батальону, так же, как артиллерийская батарея соответствует стрелковой роте. А здесь еще была самоходная батарея СУ-76. Такие части, усиленные тяжелым вооружением, предназначены для размещения в укрепленных районах, оборудованных долговременными оборонительными сооружениями или для создания устойчивой обороны на определенных рубежах в полевых условиях.

Пикантность наших домогательств заключалось в одном необычном обстоятельстве, о котором Дунаев не мог знать. Я же прекрасно знал этот ОПАБ, знал его командира и многих офицеров. Центр батальона дислоцировался в 3 км от нашей д. Украинка, и мне было интересно не упустить этот шанс. И вот мы в деревне. Некоторое время живем с Полудиным в нашем доме. На велосипеде я через 15 минут в расположении. Подполковнику Гавришу, командиру батальона, это становится не по нраву. Конечно, офицер наряду со всеми должен был квартировать в расположении гарнизона. Главная причина оказалась еще банальнее. Появление на ближайшем горизонте нового лица пробудило свой интерес.

А их тут обреталось две штуки: у самого Гавриша и у командира артдивизиона майора Апарина.

А я и в кошмарном сне не помышлял ни о чем подобном. Наших батальонных девиц я и видел-то мельком. Про дочку Гавриша даже не могу определенно сказать, была она сколько-нибудь привлекательна или дурна; Апарина была круглолица и розовощека — «Кругла, красна лицом она, как эта глупая луна на этом глупом небосклоне». Сам Гавриш этой идеей загорелся не на шутку и начал спешно строить и вскоре построил отдельный домик, предназначенный для устройства уютного гнездышка своей дочери с нечаянно обретенным мужем. Я как кандидат в мужья должен был жутко соблазниться заманчивой перспективой и без колебаний броситься в распростертые объятия. А пока я перешел на житье в офицерский барак, в отдельной комнате которого в компании со ст. лейтенантом Саней Смирновым и лейтенантом Руфином Быковым мы зажили дружной коммуной.

Служба не обременяла, привычная армейская рутина. Однообразие скрашивала охота. Я купил хорошее ружье 12 калибра, из тех, что поставляла нам Германия по репарациям. Дома были две собаки, опытная в охоте лайка Атаман и подрастающая овчарка Джек. Главный собачник брат Витя отбывал службу на Камчатке, и собаки сразу признали меня за своего. Там была красивая охота на фазана. Атаман прекрасно справлялся и на фазаньей, и на утиной охоте, а Джек вначале не признавал эту дичь за достойную добычу. Потом он перенял от Атамана все приемы в охоте, но главным объектом для него оказалась косуля, которую он умел завернуть и нагнать на охотника. Он хорошо брал след и находил по следу отца или меня. Однажды ездили за матерью, чтобы войти в помещение штаба. Я был дежурным по батальону и сидел в штабе.

Джек выследил меня и улегся на пороге. Штабные утром пришли на службу а пес не пускает. Привезли мать, и дело уладилось.

Политическим воспитанием личного состава батальона, если так можно выразиться, руководил зам. командира батальона по политчасти майор Букаринов, по характеру добродушный и покладистый. По поводу и без повода обычно он говорил: «Тут вы допускаете политическую близорукость». Кроме того, был еще замполит в артиллерийском дивизионе, майор Лановлюк. Этот был ревнитель какой-то особой дисциплины и всегда находил повод для придирок. Однажды они компанией выпивали у нас с моим отцом, и Лановлюк пренебрежительно отозвался о нашей собаке. Отец его предупредил:

— Ты смотри, при нем меня не трогай.

Лановлюк демонстративно тряхнул отца:

— Ой, Иван Михайлович!

Атаман мгновенно спустил с него штаны. Брюки были навыпуск, пес распустил их по шву, и мать тут же зашила их на машинке. У Лановлюка были особые отношения с Колей Макаровским, с которым я тогда подружился. Коля, архангельский мужик, как и я, был произведен в лейтенанты из старшин. На год старше меня, он успел кончить техникум механизации сельского хозяйства и разбирался в технике. Больным местом дивизиона была исправность тягачей для 100-мм пушек, дизельных гусеничных тракторов «Сталинец». Трактора часто ломались, и Коле как специалисту приходилось заниматься их ремонтом и поддержанием в рабочем состоянии. По службе он был старшиной дивизиона, а по факту майор Апарин называл его своим заместителем по технической части. Лановлюку такая уравниловка с ним казалась не по чину и приводила к конфликтам между ними. Апарин уговаривал: «Два моих заместителя и не можете помириться». Спокойный, с уравновешенным характером и великолепным чувством юмора, Коля снисходительно относился к потугам Лановлюка установить между ними субординацию.

Командиром батареи, в которой Коля стал замполитом, был майор Иванов. При абсолютно русской фамилии он был чистокровный хохол и за многолетнюю службу так и не стал говорить по-русски. Но это был, пожалуй, его единственный недостаток, кроме врожденной медлительности и некоторого равнодушия в исполнении службы, но это уже другое дело. Служба в дивизионе в основном заключалась в ежедневной работе в арт. парке по обслуживанию техники. У каждой батареи при парке были свои землянки, где вода и масло для заправки тракторов по тревоге поддерживались в горячем состоянии. В зимнее время солдаты грелись в этих землянках, и было важно, чтобы командиры не застали на месте преступления нарушителей дисциплины. Один солдат так и не мог правильно назвать фамилию замполита. В тревожных ситуациях он кричал: «Ребяты! Слезай с баков! Майор Наловлюк идет!»

В роте, как и полагается, был командир и четыре командира взводов, трех пулеметных и одного артиллерийского. Все они, за исключением одного взводного, были старше меня. Судьба их была незавидна. Перспективы карьерного роста у них были минимальны. Через три или четыре года эта категория офицеров при сокращении армии в подавляющем большинстве была выброшена на гражданку. Обремененные семьей, без специальности, без жилья, они испытали немалые трудности. Командир артвзвода Володя Бессильный почему-то всегда был тесним командиром батальона подполковником Гавришем. «У сильного всегда Бессильный виноват, а у Бессильного — Фаттахов (помкомвзвода, сержант)». Не знаю из-за чего, но Володя получает от Гавриша домашний арест, а мы выезжаем на учения с боевой стрельбой без командира артвзвода. Наблюдать за стрельбой нашего орудия приставили командира 2-й батареи из артдивизиона капитана Выперайленко. Мишень — деревянный щит размерами 1x1 м, расстояние — 500 м, дурак не попадет. Выстрел — мишень стоит, а рикошет от снаряда, кажется, точный. Фаттахов начинает бить по углам щита и все мимо. Принесли щит, а в нем отверстие от снаряда точно в центре. Щит применялся для наклейки мишени при стрельбе из винтовок и весь был испещрен пулевыми отверстиями. Взрыватель снаряда попал точно в такое отверстие и не сработал. Командир артдивизиона майор Апарин возмущался: «Ну, конечно, в такую разбитую мишень! Там он и снаряд-то с х..! — 57 мм».

Зимой от нашей роты отрядили команду на заготовку дров для батальона. За командиров в первой смене мы с Володей. Команда располагалась в землянке, устроенной в лесу несколько лет назад в значительном удалении от гарнизона. Вместо крыши двускатный накат из бревнышек с небольшой земляной насыпкой. По сторонам узкого прохода внутри двухъярусные нары. В передней трети с одной стороны печь с вмазанным котлом для варки пищи, с другой — стол со скамьями. В одно прекрасное утро перед самым подъемом около 6 часов с грохотом рушится часть подгнившего потолочного наката как раз над пространством со столом. Кухня и нары в целости, но под обрез. Крики: «Тревога! Заткни дыру! Нельзя!» Холод мгновенно охватывает землянку. Наскоро одевшись, выскакиваем из землянки. На воле мороз градусов за 30. Толпимся у костра из обломков кровли. Повар докладывает, что завтрак готов. Ну и давай! Стоя у костра, съедаем горячую кашицу, паника постепенно утихомиривается. Предлагается бежать в часть за помощью. Володя по своему обыкновению похохатывает:

— Ах, ты! Ах, ты!

Соображаю. У нас здоровая команда, пилы, топоры. Какая может быть помощь? Объясняю задачу. По центральной оси землянки подводим и укрепляем на стояках свежую продольную балку, в нарушенной кровле укладываем новый накатник, прикрываем его нарванной сухой травой и присыпаем просыпавшейся в землянку землей. Солдаты этого призыва уже прошли некоторую производственную практику, делают все дружно и умело. К обеду мы уже справляли новоселье.

Недолго музыка играла. В конце февраля приказ сниматься с насиженного места и перебазироваться на новое. Никита Хрущев играл в укрепление дружбы с Китаем. По этой программе дивизия, занимавшая Иманский укрепленный район, переводилась на побережье Японского моря — бухта Ольга, Тетюхэ, Кавалерово (Иман — с китайского? — в 1973 г. переименован в Дальнереченск). Там главная опасность от американцев. А наш отдельный батальон должен взять под охрану и свою опеку весь обширный укрепрайон, рассчитанный на дивизию. На одну нашу роту пришлось 13 капониров, когда на прежнем месте на весь батальон их было всего три. Но там непосредственно под Иманом были и более серьезные сооружения с галереями под стать метро. При станции Лазо, следующей за Иманом к югу, рота приняла под охрану гарнизон с казармами и другими сооружениями, который прежде занимал полк. Прием был детальный: крыша, стропила, схватки, оконные рамы, фрамуги, фундаменты и отмостки, электролампочки — все поштучно. В кабинете командира полка я нашел железный осколок Сихотэ-Алиньского метеорита величиной с порядочную дыню, упавшего в этом районе в феврале 1947 г. Теперь бы я его унес, но тогда? Тяжелый! Служба кочевая. Однажды наш батальон удостоил своим посещением командующий Дальневосточным военным округом генерал Пеньковский. Готовились, чистили, скребли (красить траву зеленкой тогда еще не вошло в моду или не дошла фантазия). Заехал в расположение дивизиона, выглянул из машины на расположение, рявкнул: «Грязь!» И уехал. В каком-то отрывке из воспоминаний его штабиста однажды я прочитал похвальный отзыв о своем начальнике, его уме, деликатности, человечности. Мы, солдаты, этого не заметили.

При гарнизоне, порученном нам под охрану, был городок для офицеров полка, в котором еще оставались их семьи. Многие из них завели некоторое хозяйство в виде кур, гусей и другой живности. Во множестве бродили собаки, кошки. Одну собачку я привадил к себе для охоты. Однажды в канцелярию, где мы сидели с ротным, заходит Володя Бессильный и с хохотом возвещает: «Сейчас к тебе бабы придут ругаться. Твоя собака погналась за гусями, и они поднялись и улетели — отсюда не видать». Там к северу открывалась обширная долина, куда и унесла их нелегкая. Но бабы так и не пришли, собаку не тронули, а я избежал бабьего скандала, бессмысленного и беспощадного.

Некоторое время спустя начался демонтаж оборудования всего комплекса долговременных оборонительных сооружений. Снимались пушки на шаровых установках, пулеметы, дизельные движки с электростанциями и все другое-прочее. Внутренняя облицовка броневыми плитами-противоотколами красилась специальной краской, что-то смазывалось, входы и амбразуры замуровывались цементной кладкой. Оборудование тоже смазывалось специальной смазкой, паковалось в ящики и отправлялось на армейские склады. Куда потом все это делось и было ли востребовано во время обострения наших отношений с Китаем во время их культурной революции? А тогда пришлось снять войска Прикарпатского военного округа для прикрытия границы. Знаменитый остров Даманский находился в нашем секторе. Я это понял по названиям населенных пунктов, упомянутых в информации об инциденте. Мы туда ездили охотиться на озерах в долине р. Уссури.

Еще не кончилась наша работа по ликвидации укрепрайона, а наш отдельный батальон начали растаскивать. Начинается какая-то непонятная реорганизация. Как-то сразу была востребована большая группа офицеров. Все они направлялись в некоторые воинские части с похожими четырехзначными номерами, тогда как номера наших строевых частей были пятизначными. Четырехзначными номерами тогда и теперь обозначаются части внутренних или охранных войск ведомства НКВД. Вроде бы этих офицеров направляли куда-то в район р. Оби, там готовится что-то грандиозное, и туда требуются многочисленные кадры. Теперь я думаю, что это было связано с планами преобразования сибирских рек, которые после выразились строительством электростанций на Ангаре и Енисее. Создаваемые для этого лагеря срочно требовали увеличения охранного персонала. Одним из первых под раздачу попал мой командир роты капитан Бавин. Командиром роты назначают меня. Ну что же, не в бою командовать, а казарменные порядки у меня давно в печенках, да и было это делом временным.

Как и ожидалось, командирство мое было недолгим. Батальон срочно расформировывают, офицеры направляются на новые места. Я получаю назначение в полк, входящий в пулеметно-артиллерийскую дивизию. Штаб дивизии базируется в пос. Зайсановка Хасанского района, самого южного в Приморском крае. Полк располагается в пос. Славянка. Поселок лежит на берегах красивой бухты того же названия, окаймленной невысокими сопками. В некотором отдалении выделяется сопка Дунькин Пуп (по преданию, пуп жившей там Дуньки служил меркой золотого песка), над краем залива нависает невысокая Сопка Любви — осталась ли цела после строительства там судоремонтного завода? От этой сопки к югу, юго-востоку и востоку по берегу шел чистый песчаный пляж, замыкавшийся скалой, с которой ниспадал чистый водопад. Под ним мы плескались после купания в море. Тут бы хорошему курорту место. Однако кроме нашего полка тут квартируют артиллерийский полк нашей дивизии, зенитно-артиллерийский полк, отдельная бригада береговой обороны, равная по численности двум полкам. Гражданского населения мало. В гарнизоне, как и полагается, есть дом офицеров, офицерская столовая, гостиница, комендатура с гауптвахтой. Сообщение с «материком» по железной дороге от Хасана на Владивосток, куда на ст. Бамбурово от комендатуры два раза в сутки снаряжался «Студебекер».

Очень скоро проявился квартирный вопрос. По прибытии в полк меня поселили в комнату, где уже проживали двое холостяков. Живем. Но вскоре прибывают назначенные в полк семейные офицеры и нас выселяют. Куда? А кого это волнует? Вот есть в гарнизоне гостиница, там и живите. Гостиница представляла собой отдельное бревенчатое здание с одним обширным жилым помещением. Было ли там еще одна или две отдельные комнаты, «номера», — не знаю. В этом помещении нас оказалось 13 душ. По нашей абсолютной непритязательности жить бы можно, но плата за проживание для нас запредельная. «А чего вы, собственно, желаете — хоромы?» И сами мы таким отношением особенно не возмущаемся, а воспринимаем это как неизбежные трудности армейской службы, которые солдат должен был стойко преодолевать. Питание в офицерской столовой тоже дорогое. Наш казенный паек, совсем не маленький, столовая принимает лишь частично и по цене, никак не покрывающей наши расходы. В принципе с питанием у нас не должно было быть особых проблем. Хасанский район имел статус отдаленного, и офицеры вместо денежной прибавки к окладу в сумме 200 р. здесь получали натуральный паек. С некоторой добавкой овощей и картофеля пайка хватало на семью из четырех человек. Рыбная составляющая пайка выдавалась консервами «кета в собственном соку». Она быстро приедалась и копилась бесполезными запасами. Из разговоров: «Тебе хорошо, у тебя консервы собака ест. А мне куда их девать?» Надо было искать выход из этого неприглядного положения, а он был только один: снять более или менее подходящее жилье в малонаселенном поселении, которым тогда была Славянка.

По моей просьбе ротный старшина подыскал жилье в частном доме. Туда мы и перебрались с Иваном Дуровым. К сожалению, Ваня был уже законченным алкоголиком, да и помещение вместе с хозяевами не очень устраивало. Вскоре нашлась квартира более подходящая. В домике у молодых хозяев была отдельная комнатка на две койки со столиком, где мы поселились с начальником штаба батальона Сашей Марковым. Зина готовила на общий стол и обстирывала нас за умеренную плату. Жили дружно. У Николая с Зиной были хорошие дети, сын трех лет и двухлетняя дочь, и они нас развлекали. Я лежу на койке, отдыхаю.

В комнату заходит девочка. Хитро поглядывая на меня, начинает работать, подвигать стул к столу. Стул придвинут, и она начинает карабкаться на него, переваливаясь животиком. Вот она уже стоит на стуле и начинает хозяйничать на столе. Там ее всегда привлекают флаконы в виде кремлевских башен с духами и одеколоном из набора «Кремль». Первым всегда берет меньший флакон с духами и с наслаждением выливает себе на голову, опять же лукаво поглядывая на меня. Ха-а-а-а! Следующим бывает уже флакон одеколона. Но тут влетает Сашка, усматривает безобразие и дает озорнице легкий подшлепник. А-а-а! Общий смех.

Полк наш был укомплектован рядовым и сержантским составом не более чем наполовину штатной численности. Образовательный уровень значительной части рядовых, призванных из бывших под оккупацией западных областей (Курской, Калужской, Брянской и др.), оказался на удивление низким. Они читали с трудом, писали безграмотно. Боевая подготовка практически не проводилась. Более или менее соответствующий воинскому строю порядок поддерживался в учебной роте, готовившей младших командиров, сержантов. Полковые капельмейстеры иногда выводили свои учебные роты (батареи) на плац для состязаний в исполнении строевых песен. В моде были красивые песни старины: «Солдатушки, бравы ребятушки... », «Взвейтесь соколы орлами...», «Скажи-ка, дядя, ведь недаром...». Не то, что мы в свое время:

А и того лучше:

В 60-е годы в ходу были другие песни:

Большая часть полка была занята на разных хозяйственных работах. Отдельные команды работали на кирпичном заводе в Уссурийске (в то время Ворошилов-Уссурийский), на лесозаводе в Спасске, в леспромхозе в пос. Варфоломеевка. Нас, офицеров, откомандировывали с ними для порядка. Бытовые условия спартанские. Питание общее. Запомнились щи из сушеной капусты. Съедалось сразу, но один из нас пригляделся: «Ой! Чего мы едим!» С мелкими блестками жира во щах плавало великое множество мелких сушеных гусеничек и еще каких-то тварей. А! Ничего!

В гарнизоне военное ведомство затеяло строительство школы. Рабочие — опять наши солдаты. Но они окопники, умеют только траншеи копать. Делали и еще что-то. Общее руководство осуществлял какой-то прораб, выписывая наряды на работу. Наряды не выполнялись, и нас ругали за плохую дисциплину. У нас в роте оказался командир взвода Леша Литвинов. Раньше он некоторое время служил в стройбате, понимал толк в оформлении рабочих нарядов и научил меня многогрешного. Команда нашей роты по бумажной отчетности стала выполнять наряды даже с превышением, и меня как успешного руководителя пытались заставить командовать рабочей группой всего батальона. Получился скандал с замполитом командира полка полковником Тентлером. Заставить выполнять не свойственную мне по служебным обязанностям деятельность они не смогли. А тут подошла и очередь, по выслуге лет мне присвоили очередное воинское звание «старший лейтенант».

Через какое-то время в помощь прорабу прислали еще несколько военных специалистов с небольшой командой кадровых строителей. Они поселились в только что построенном для них строении через дорогу от домика наших хозяев. С двоими мы подружились. Вася Ружейников с женой Ниной и малолетним сыном был из подмосковной Ивантеевки, Володя Корсунский с женой Наташей — москвич. Это знакомство, говоря словами нашего доморощенного агента влияния, оказалось судьбоносным и серьезным образом сказалось на моем обустройстве в гражданской жизни. Судьба играет человеком!

Однако назначение полка — крепить оборону Родины. Этого не могли отменить никакие хозработы. Временами нас выводили в поле на войсковые учения. В одном из них мне пришлось участвовать в высадке морского десанта. Полк проследовал маршем до бухты Посьет и был посажен на десантные корабли. Больше суток нас поболтали в открытом море. Мертвая зыбь изрядно раскачивала наши плоскодонные суденышки, и рота поголовно изнемогала в трюме от морской болезни. Не только наши. Замполит капитана нашего корабля в разговоре пожаловался мне, что он тоже с трудом переносит эту качку. Вот корабли подошли к берегу, уткнулись носом в песчаное дно, одни откинули аппарели, а другие выдвинули штормовые трапы, и мы горохом посыпались в мелководье. Нужно было следить за быстротой высадки, предотвратить падения и другие несчастные случаи, на бегу развернуть роту в цепь и с криком "ура!" ринуться в атаку. Выдвинутые вперед матросы ставили дымовую завесу. Пробежали, а одного нет. Вернулся, нашел его испуганно прижавшегося в котловине перед завесой. Вперед! С приключениями, но довольно быстро, преодолели около 15 км. Над берегом у места высадки возвышался конус одинокой сопки. Говорили, что там стоял инспектирующий маршал Баграмян, наблюдал десант и вроде бы одобрил наши действия. Еще бы не одобрить, мы рванули вверх по склону горы орлами.

Вспоминая прошлое, замечаю — все-таки я был тогда в приличной форме. Независимо от этого, с болью за армию и страну отмечаю тот прискорбный факт, что затевая 1-ю Чеченскую войну, наши военачальники не имели под рукой ни одного по настоящему боеготового соединения или хотя бы части. Наш полк в то время тоже не представлял собой полноценную боевую единицу, но мы не ударили лицом в грязь. Видимо в армии еще сохранялся боевой дух времен войны. Но в натуре мы прекрасно сознавали упадок боевых возможностей тех частей и соединений, в которых мы служили. Больше всего довелось об этом говорить с Колей Макаровским. Он был единственным из прежних товарищей, с которым в этот период мне пришлось служить почти что рядом. Он получил назначение в отдельную артбригаду береговой обороны. Бригада, как и наш полк, располагалась в пос. Славянка, и мы часто встречались. Мы не питали никаких иллюзий в отношении своей военной карьеры. Наоборот, мы считали, что выполнили свой долг перед армией и страной с преизбытком и мечтали о выходе на гражданку. Думалось, освобождение армии от балласта, которым мы себя осознавали, оздоровит армию молодыми кадрами, готовыми служить с достойным усердием. В разговорах выражалась надежда, что с назначением министром обороны маршала Жукова ему удастся переломить ситуацию. Увы! Надежды юношей питают.

Другие многодневные полевые учения были приурочены к визиту Никиты Хрущева в Китай осенью 1954 г. Он приехал укреплять дружбу с братцем-китайцем Мао и от великого ума отдал ему порт Дальний и Порт-Артур с выводом наших войск. Командование Дальневосточного военного округа ожидало посещения Микитой воинских частей и желало показать ему высокую боеготовность. Войска округа вывели в поле на маневры. Наш полк занимал оборону на участке побережья к югу от бухты Славянка. Нашей роте достался изолированный участок на берегу уютной бухточки. В моем распоряжении два станковых пулемета и одно орудие. Расположились в позиции. Проверить меня, неопытного ротного, заехал командир полка — командира роты опять не было. Он посоветовал расположить орудие ближе к берегу на прямой выстрел (траектория прямого выстрела не превышает высоты цели). Но я и сейчас уверен, что выбранная мной позиция была предпочтительней. Прибрежный участок неизбежно разметет артиллерийская подготовка высадки противника. После маневров объявили двое суток отдыха, которые ознаменовались всеобщей пьянкой. Надо сказать, что такого пьянства, какое мне пришлось пережить во время службы в Славянском гарнизоне, мне видеть не приходилось. Даже удивительно, как я не спился.

Я поспешил в отпуск и отправился в свою деревню. И вот:

И, как монахи у Пушкина, ни о чем уж больше и не думаю. А думать пришлось очень скоро. По возвращении из отпуска нашел свой полк как разворошенный улей. Во-первых — начинается расформирование дивизии, во-вторых — идет процесс демобилизации офицерского состава в связи с объявленным Хрущевым вторым этапом сокращения армии, для многих очень болезненный. Выгоняли из армии грубо, без всяких церемоний и снисхождения. Некоторым не давали возможности дослужить даже нескольких месяцев, чтобы иметь право на получение 40% пенсии (20 лет), не говоря уже о пенсии полной (25 лет). У меня не набиралось и полных 12 лет, и ничем я не был связан и не обязан. Живется легко!

По прибытии в полк первым меня встретил зам. командира полка по политчасти полковник Тентлер:

— Ну, как? Тебе, наверное, все уже рассказали? Демобилизоваться!

— Я так и думал.

— Хорошо, завтра же пошлем в дивизию документы на демобилизацию.

И я стал ожидать и ничего не делать. А между тем в Славянку начали прибывать представители других воинских частей. Оказалось, места дислокации частей Славянского гарнизона должны занять части, которые выводятся из Порт-Артура и Дальнего (Дайрен) по договору с Китаем. По сравнению с недоукомплектованными нашими частями они были полнокровными и более боеспособными. В офицерской столовой среди вновь прибывших я встретил своего бывшего командира 33-го гвардейского минометного полка полковника Панкова. В то время мы с Володькой были у него на примете, и он мог бы меня вспомнить, но я не подошел. Зачем? Тем более, служить больше я не собирался.

Опять напасть! Из штаба дивизии телеграмма. Я должен явиться в штаб армии «на беседу». На простом языке это означает назначение на новую должность куда-нибудь на Чукотку, Камчатку, Курилы (Владимир Богомолов. Жизнь моя, иль ты приснилась мне. Часть 5: На Дальнем востоке. Часть 6: Там на Чукотке). Я к полковнику Тентлеру — спаси и сохрани! Тентлер (добрая душа) сразу нашел выход. Ответная телеграмма: ст. лейтенант Комаров находится в командировке. Без вранья! Воспользовались оказией. Наш начальник штаба из обломков полка формировал под себя отдельный батальон и отбирал лучших. Команда из 30 «лучших» рядовых и сержантов находилась в командировке в леспромхозе в Варфоломеевке. Я должен был отвезти им на замену 30 солдат похуже, а тех привезти в полк. С заменой «семи пар нечистых» на «чистых» я справился вполне успешно, и мои документы на демобилизацию продолжали шествовать в Министерство обороны. Коля Макаровский не избежал собеседования. Генерал, член военного совета армии, недоумевал:

— И чего ты так на гражданку рвешься? Чего там хорошего?

— А вот хотя бы то: если моя организация, в которой я буду работать, загорится ночью — и меня никто не вызовет по тревоге.

— А кого же вызовут?

— Пожарных!

Армейские мозги сильно деформированы солдатчиной, и в этом нет особой вины самого человека. Так устроен мир.

В бывшем полку воцарилась обстановка какого-то безвременья. Люди моего окружения разъезжались, связи рвались, вокруг образовывалась тоскливая пустота. Мои документы на демобилизацию отправлялись в последнюю очередь, и я оставался в одиночестве. Наконец и на меня пришел приказ Министра о моей демобилизации. Кажется, это было 3 марта 1955 года, и я отбыл на волю.

О чем я тогда думал? Мысли о будущем были туманны. Одно я знал твердо — мне надо учиться и непременно получить высшее образование. Какое? Тут я терялся и не знал, с чего начать, хотя и сознавал у себя некоторые способности. По положению демобилизованному офицеру давалось три месяца сроку, в течение которых он мог устроиться на работу без потери непрерывного трудового стажа. В Архаре у нас тогда первым секретарем райкома КПСС был Демин. Он постоянно останавливался у нас при объездах колхозов, хорошо знал нашу семью и даже хотел сделать из моего отца образцового председателя колхоза. Воспротивилась этому мать. Она не без оснований опасалась, что «доброжелатели» подстроят доверчивому отцу какую-нибудь каверзу, как теперь говорят, подставу. Демин внял ее просьбам и содействовал в освобождении отца от председательского бремени. Председателем прислали нового «кота в мешке», бывшего главного агронома Иннокентьевской МТС Терехова. Он хоть и агроном, а как председатель колхоза оказался негожим, но это уже другая история. Меня Демин тоже знал и стал уговаривать к поступлению на работу в свой райкомовский аппарат. При существующем положении я мог получить должность секретаря райкома по зоне МТС, введенную тогда волевым решением Хрущева. Зная мои устремления, он обещал послать меня вскоре на учебу. Это могла быть только партийная школа при Хабаровском крайкоме с перспективой поступления в последующем в так называемую высшую партийную школу при ЦК КПСС. Прослышал я и об интересе к моей персоне со стороны некоей Елизаровой, новоявленной звезды в обойме райкомовских-райисполкомовских структур Архары, вероятно, с легкой руки Демина. Бесплодность так называемой партийно-политической работы я уже познал на низовом уровне. Подобные виды на будущее меня не увлекали.

Я даже избегал поездки в Архару и за этими хлопотами упустил случай запастись в школе справкой о том, что окончил 9 классов. Это упущение мне припомнилось немного позже.

Почти месяц я проволынил в деревне у отца с мамой и решился ехать не куда-нибудь, а прямо в Москву, где, как я полагал, было больше возможностей для выбора подходящего вуза. В кармане у меня было 2000 р. и 600 р. ежемесячного пособия, которые я должен был получать в течение года как демобилизованный офицер в чине ст. лейтенанта, 100 р. за звездочку на погонах. По приезде в Москву я нашел своего солдатского друга Володю Крупенкова. Он был тогда студентом Лесотехнического института в Подлипках, теперь г. Королев. Первым делом мы занялись моей экипировкой. По сходным ценам купили пальто демисезонное, костюм, пару рубашек, ботинки, шляпу и таким манером преобразовали меня в гражданского человека. Руководителем тут был, конечно, Володя. Он уже четыре года проживал по вольному распорядку и мог понимать толк в гражданской амуниции. На свет появился новый человек в шляпе и с галстуком, только что без тросточки.

Теперь мне первым делом было необходимо устроиться на работу. На первых порах я намеревался получить какую-то квалифицированную рабочую специальность. В то время во многих местах были развешаны специальные стенды. Наклеенные в них бумажки приглашали: требуются, требуются — разные специальности. У меня же никакой специальности нет. Учеником токаря, слесаря, фрезеровщика не принимают, не подхожу. Офицер! Унизительно? На стройку не желаю. Испробовал я много мест и все безуспешно. А между тем кончается трехмесячный срок, положенный на обустройство демобилизованному офицеру. На стенде в переходе от Большого Черкасского переулка к Новой площади увидел объявление: Военкнижторгу требуются кладовщики на книжный склад. От безысходности думаю, на первый случай можно пойти и в кладовщики, потом видно будет. Книжки-то считать я смогу. Контора Военкнижторга оказалась поблизости, на Маросейке. Она занимала правый уголок в доме, левым углом выходившем на Большой Комсомольский переулок. Прием был уважительный. Однако главный бухгалтер Петр Павлович мне популярно объяснил, что в кладовщики я не гожусь. Сакраментальное словосочетание — материальная ответственность. Слово «ответственность» я понимал, но сокровенный смысл материальной ответственности мне пришлось уяснить несколько позже. А пока мне предложили должность грузчика, на что я согласился без колебаний.

Главное же препятствие меня ожидало еще до всех моих хлопот по поискам работы, о чем я раньше и не подозревал. Прежде всего я должен был встать на учет в военкомат с получением военного билета и оформить прописку с определенным местожительством, и эти процедуры были взаимосвязаны. Временно мне пришлось осесть у тетки Любови Родионовны, жены маминого брата дяди Сани. Она с их младшим сыном Аликом проживала в полуподвальной однокомнатной квартирке в небольшом строении по Подкопаевскому переулку и приняла меня вполне радушно. Как я уже писал, сам дядя Саня жил в это время другой жизнью под Акмолинском, а старший сын Женя скитался по тюрьмам. Ни о какой прописке здесь, даже при самом благожелательном расположении с любой стороны, при тех порядках нечего было и думать. К тому времени я нашел сослуживца по гарнизону в Славянке Володю Корсунского. Он проживал у родителей своей жены Наташи на ул. Солянка. К нему я обратился с извечным русским вопросом "Что делать?" Володя сказал, что помочь мне может только Вася Ружейников, тоже сослуживец по Славянке. И я пошел к Васе.

Вася имел жительство в фабричном поселке Ивантеевка. Многоквартирный дом ФУБРа (Фабричное управление быта рабочих) довоенной постройки был густо заселен, чтобы не сказать больше. В трехкомнатной квартире обитало несколько семей. В одной из комнат вместе с отцом и матерью помещались Вася с женой и сыном, его брат с женой и ребенком и младший брат, еще холостой. Вася принял живое участие в моих жизненных коллизиях. Он свел меня с делопроизводителем райвоенкомата г. Пушкин. С моей стороны было заплачено, кажется, 500 р., и я был поставлен на военный учет с получением военного билета. Прописка была оформлена в деревне, помнится, Новоселка Пушкинского района у какой-то бабки, которой я должен был платить 50 р. в месяц, хотя сам ее никогда не видел. Случилось так, что я должен был в первый свой рабочий день выходить на работу и в тот же день ехать в Пушкино оформлять прописку, чтобы тут же представить ее кадровику для окончательного зачисления на работу приказом начальника. Я не знал, как быть. Все у меня получается в последний момент. Ребята грузчики посоветовали:

— Скажи Григорию Георгиевичу. Он человек хороший и разрешит тебе отлучиться.

И он действительно разрешил мои сомнения безоговорочно. Начальник центрального книжного склада Григорий Георгиевич Зарецкий, коренной москвич, высокий стройный мужчина 70 лет, имел решительный и довольно резкий, крутой характер. Он был из тех хозяйственников, которые за время своей карьеры обретают немалые связи и знакомства в деловой среде. Ко мне он почему-то сразу проникся заметной симпатией, по работе вводил меня в круг своих знакомств и связей, всегда поддерживал меня в трудную минуту, и я многим обязан его покровительству.

По штату я числился экспедитором. Этим я был обязан отсутствию в штатном расписании Военкнижторга должности грузчика. Действительными экспедиторами были три опытные женщины, к которым придавалось грузчиками два или три экспедитора. Бригада с экспедитором во главе получала в типографиях и складах и грузила на автомашину книги и канцелярские товары и сгружала все это на свои склады. Рядовые экспедиторы привлекались также на погрузку книг со своих складов в контейнеры, отправляемые по военным округам. Раз в месяц отгружался двухосный вагон с книгами в специальных ящиках на Сахалин. Для меня это было нетрудно, никакой ответственности.

Довольно скоро и неожиданно произошло изменение в моей карьере. Этим обстоятельством я, видимо, был обязан покровительству главного бухгалтера Петра Павловича. Как фронтовик он мне явно сочувствовал. Я был назначен зам. зав. складом канцелярских товаров. Склад помещался в подвале дома на 5-й Тверской-Ямской против Института нейрохирургии им. Бурденко (мне еще предстоит в нем побывать). Моим начальником был заведующий складом Викторов, живой деятельный человек полного телосложения лет за 50, с головой, увенчанной шапкой темных кудрявых волос. В нем угадывались признаки бойкого работника прилавка, по-моему — прожженного торговца. Но деятельность склада выглядела скромно. Через него снабжалась канцтоварами вся московская милиция: отделения, отделы, ЗАГСы. Пользовались услугами склада и некоторые проектные организации. Потребители предъявляли стандартные фирменные справки-требования, по которым подателям отпускался товар на указанную сумму от 200 руб. (ЗАГС) до 5000 руб. — крупные отделы.

Посетителей принимали сначала мы с Викторовым. По их требованию мы выписывали накладные в пределах указанного в справке лимита: бумага писчая, копировальная, оберточная, карандаши, перья, чернила, сургуч и т.п. мелочи. Главной работницей у нас была бойкая женщина Зина. По накладным она быстро отбирала требуемое, на ходу шустро заменяя по просьбам трудящихся — вечно сомневающихся женщин, — шило на мыло по сходным ценам и паковала товар. Как работнице цены бы ей не было, но, к сожалению, она страдала шизофренией и приходилось это как-то улаживать. Выписанные нами накладные сдавались в бухгалтерию, и по ним производился неведомый нам безналичный расчет. За товаром обычно ездил я. Машину заказывал сам Викторов у каких-то наших постоянных клиентов, не утруждая нашу контору Военкнижторг. Писчая бумага большей частью была плохая, грубая, с желтовато-коричневым оттенком. Изредка поступала белая финская бумага. Для отдельных клиентов была у нас и бумага «верже». Для них же у Викторова приберегались специально добываемые многолезвийные, вроде как антикварные, перочинные ножи, дефицитные шведские бритвенные лезвия «Матодор» и еще какие-то мелочи. Эти редкости по стоимости компенсировались выписанной по накладной писчей бумагой. В количественном (не в денежном) выражении получался некоторый запас бумаги, товара фондового и тоже дефицитного. Не знаю, может он как-то с этим и мухлевал.

Особым доверием у нас пользовались два полковника. Афанасьев был из ХОЗУ милиции московского метрополитена, Медведев работал в том влиятельном отделе МВД, который и сейчас помещается на ул. Огарева — не знаю, что он из себя представляет. Медведев по сравнению с Афанасьевым был более заносчив и щепетилен, но выпивал с нами на равных, а с Афанасьевым я вроде как и подружился. Высокое знакомство помогло мне временно решить жилищный вопрос. Тетка пока не возражала, и они устроили мне временную прописку на полгода, а потом продлили ее еще на полгода. При их возможностях они обещали мне вскоре устроить и постоянную прописку. Но это зависело уже от согласия тетки, на что я особенно не надеялся. Пока же и временное пристанище позволяло мне принять некоторые меры по вопросу моего образования.

Дело заключалось в том, что я не имел законченного среднего образования. В армию я был призван в ноябре, не окончив и полугодичного обучения в 10 классе и, следовательно, не имел образовательного ценза для поступления в вуз, что называется аттестатом зрелости. Не созрел! Поблизости от Подкопаевского, в переулке Подколокольном, я нашел подходящую вечернюю школу. По своей беспечности я забыл (как уже говорил выше) запастись в Архаре справкой об окончании 9 классов. В запасе у меня оказались похвальные грамоты за 7 и 8 классы. За 9 класс у меня таковой не было. Учительница по математике (помните?) безоговорочно требовала формулировать правила строго по учебнику, а я, презирая зубрежку, принципиально отвечал своими словами. К тому же у меня почему-то оказался томик пятизначных таблиц логарифмов, а она требовала в обязательном порядке пользоваться табельными школьными четырехзначными таблицами Брадиса. Не одно ли и то же? Разница только в точности не до четвертого, а до пятого знака. Она, конечно, это прекрасно понимала, но не хотела простить мне своеволия. Сознавала он и мои способности по сравнению с другими учениками, но годовую оценку по алгебре «отлично» не поставила.

Школа называлась «имени газеты Красная Звезда». Директор школы, довольно пожилого возраста, оказался из породы самодуров. Но может именно это меня и выручило. Вначале он не хотел воспринимать никаких моих доводов и с негодованием отвергал мои похвальные грамоты. Но потом, утомленный спором со мной, закричал совершенно в духе Чапаева:

— Экзаменовать его!

По его вызову прибежали две молоденькие учительши и повели меня в класс экзаменовать. «Экзамен» заключался в простеньком до изумления диктанте. Выхватив написанный мною листок, они побежали по коридору с восклицаниями:

— Да он же совершенно грамотный человек!

Тут я начал приходить в сознание, за какого же проходимца они меня принимали. Благополучный «экзамен» обратил гнев директора на милость, и он постановил: «Принять!» А будь он буквоед? Благополучно проходил я в школу весь срок обучения, особым прилежанием не отличался, но, тем не менее, с легкостью душевной получил аттестат зрелости.

По заведенному Викторовым распорядку в 13.00 мы закрывались на обед. Для этого с 5-й Тверской-Ямской я отправлялся в Елисеевский магазин (и ни в какой другой!). Там покупались буженина, ветчина, семга или что-нибудь подобное и обязательно бутылка коньяка. Коньяк, конечно, был явным излишеством. Выпить полбутылки я мог, мог сознавать себя независимым, пока получал 600 р. за звание — а дальше? Внешне все выглядело благополучно. Перед каждой ревизией мы устраивали собственный переучет, подводили баланс нашей торговли и благополучно отчитывались. Но какой-то червячок сомнения все-таки точил меня, и я чувствовал себя не вполне уютно.

В сентябре меня посетил отец. Он был послан по путевке на ВДНХ за успехи на посту председателя колхоза. С его утверждением в качестве делегата на колхозном собрании не обошлось без скандала. Образовалась «оппозиция», замешанная на самой примитивной зависти. Отец не любил, да и не умел вступать в скандальные словопрения. Он встал, зашвырнул им в зал колхозную печать и ушел с собрания: «Нате! Правьте сами!» Мать потом ругала его за этот недостойный, по ее мнению, поступок. Она бы в таком случае побранилась от души. Кто кого переорет. Но отец был непреклонен и председательствовать не собирался. Приехал секретарь райкома Демин, навел порядок и отец поехал в Москву. Быть бы отцу агрономом. Уверен, по своим способностям он был бы хорошим агрономом. Я видел, как он понимал и любил землю и умел планировать поля под посевы с соблюдением севооборотов, понимаемых им по своему житейскому опыту.

К тому времени я успешно сдал экзамены в Лесотехнический институт в Подлипках. Выбор определялся несколькими причинами. В нем уже учился мой друг Володя Крупенков. Мне казалось, что окончив лесоустроительный факультет, я прекрасно уживусь на природе. Таежная жизнь мне была знакома. Мне пришлось выбрать вариант вечернего отделения, на дневном я не надеялся просуществовать на одну стипендию. Поступить в какой-то более престижный вуз мне казалось затруднительно из-за уровня подготовки. А высоты МГУ представлялись недосягаемыми. Мечта, не более. Единственное, на что я осмелился — провести предварительную разведку в Историко-архивном институте. Но там я не нашел взаимопонимания. Мне дали понять, что здесь требуются люди с «философическими» мозгами. У меня были не такие, и слава богу. Тогда этот институт произвел на меня впечатление второсортности. «Архивны юноши», девицы. Я и сейчас так думаю, невзирая на громкое переименование — РГГУ. От перестановки слагаемых сумма не изменяется.

По прошествии немногого времени служебная карьера моя пошла зигзагом. Неожиданно Викторова поразил тяжелейший инсульт, и он вскоре скончался. Случайным образом я оказался во главе склада. Кажется, я там не был подходящей фигурой, и на какое-то время годился только на вторые роли. Для меня остается загадкой, для какой цели Военкнижторг взялся снабжать канцтоварами московскую милицию, организацию не профильную. Сам склад в системе Военкнижторга выглядел обособленно и существовал особняком. Вопрос разрешил несчастный случай. В спешке при посадке на электричку погибла начальница центрального канцелярского склада, который находился в Вязовке, тогда за пределами Москвы. На ее место начальником склада назначили меня. Мой склад прикрыли как-то сразу и незаметно. Я даже не помню, чтобы при его ликвидации у меня был сделан учет остатков.

На новом месте порядки были другие. Склад состоял из двух специализированных строений с эстакадами для погрузочно-разгрузочных работ с обширным двором. Здесь постоянно накапливался товар и отгружался контейнерами по военным округам. Нас, кладовщиков, было трое с солидарной материальной ответственностью, двое мужчин и одна женщина. Грузчиков было три человека от специальной организации. Работа кипела, но, естественно, никак меня не увлекала. Я еще успевал посещать некоторые лекции в институте, получал и выполнял задания, учебный процесс поддерживал. Недолго музыка играла. Мои сотрудники объявили мне недоверие. Двое на одного. В один контейнер не была вложена указанная в накладной пачка записных книжек. В пачке их было штук 700 на сумму порядка 900 р. Выходило, эту пачку украл я. Грузчики, бывшие целиком на моей стороне и мне сочувствовавшие, объяснили суть происшедшего. И очень даже просто — cherchez la femme, ищите женщину. Там и женщина-то была, хоть бы что-то видное! Единственная в нашем коллективе, она и оказалась смутьянкой. Вначале она делала недвусмысленные попытки привлечь внимание к своей особе с моей стороны. Встретив абсолютное равнодушие и явную неприязнь, она переключилась на другого, в чем и преуспела. Только я один ничего не замечал.

Доказать свою невиновность я не мог, было обидно. Думаю, в этот поклеп никто у нас не верил. Нет худа без добра! Освободили меня от рутинной работы и перевели на работу по транспорту, не такую занудную и постылую, как кладовщик. Я должен был заказывать на следующий день необходимое количество автомашин и обеспечивать подачу контейнеров под погрузку книг и канцтоваров. Вторая задача была труднее и требовала постоянного внимания и изворотливости. Контейнерные перевозки планировались за год вперед, планы подачи контейнеров не выполнялись и всегда находились под угрозой срыва, отчего напрямую зависели и месячные планы Военкнижторга, а, следовательно, и зарплата, премиальные. Становлению на новом месте я целиком обязан Грише, Григорию Георгиевичу Зарецкому. Он ввел меня в курс дела, познакомил с нужными людьми в МОСУТЭКе (управление контейнерных перевозок). Центральная контора помещалась на Нижней Масловке. Начальник управления Лычев обликом, резкими решительными манерами напоминал Зарецкого. С ним я был знаком только официально. Деловые вопросы решались с его заместителем Денисовым и обычно сопровождались дружеской выпивкой. Повседневная работа была сосредоточена в особой конторе на ул. Чернышевского (ныне Покровка), где оформлялась вся документация и согласовывалась подача контейнеров под погрузку. Дружить приходилось с начальником Копчуком и чаще с его заместителем (фамилию забыл). Деловые дружеские отношения обязательно скреплялись совместной выпивкой. Об этом приходится говорить, потому что так было принято, разумелось само собой. Благодаря этим знакомствам, уже будучи в Институте археологии, я успешно добыл контейнер для экспедиции С.В. Киселева, который забыли заказать своевременно, за год вперед.

В кабинете на Маросейке с отдельным входом от Большого Комсомольского переулка нас было трое: начальник центрального книжного склада Зарецкий, товаровед-бракер по книгам Павел Петрович и я. Отношения были дружеские. Павел Петрович был земляк, рязанский, из Касимова, и между нами иногда происходили разговоры о литературе, вспоминали Есенина. Сам он прошел суровую торговую школу, начинал с мальчиков, отданных в учение. С главным бухгалтером Петром Павловичем они были свояки по женам-сестрам и конфликтовали по поводу футбола: один был болельщик ЦСКА, а Павел Петрович — спартаковец. С Зарецким у него иногда возникала незлобивая полемика на разные житейские темы:

— И что ты, Павел Петрович, возмущаешься? Вот если вы с Коськой придете ко мне в гости и я за 50 рублей накормлю вас обедом, да еще и четвертинку поставлю (для непонятливых — это 5 рублей после изменения масштаба цен вплоть до «перестройки»).

— За 50 рублей? Ну, это ты, Зарецкий, врешь! Берет счеты.

— Так! Четвертинка — 12-75, Закуска, что на закуску? Ветчина по 150 грамм, осетрина.

— Ну вот! Тебе еще и осетрину!

— А ты как думал? Знаешь, как в старое время приказчики обедали? Была и ветчина, и осетрина, и по стакану водки-казенки — и все от хозяина. Старший приказчик выпивал стакан «смирновки» за свой счет. Мне, мальчику, водки не полагалось. Ничего! Осетрина!

Всего он накидал на счетах на сумму 98 рублей, по номиналу 60-80-х годов всего около 10 рублей.

Все бы хорошо, но передо мной стеной встал неразрешимый московский квартирный вопрос. Без видимых на то причин я понял глухое нежелание тетки продлить прописку. В это время она оставалась одна. Младший сын Алик тоже оказался в тюрьме. Может я мешал ей чем-то? Короче, жить мне стало негде, и я бомжевал. Временами я уже с утра задумывался о ночлеге. Иногда ехал в Ивантеевку к Васе Ружейникову. Но это только раза два-три в месяц переночевать. У них самих в одной комнате ютились тогда три семьи. Ночевал, где придется, только на вокзалах не ночевал ни разу. Стало невозможно поддерживать учебный процесс, и я безнадежно отстал. Успел сдать зачеты только за первый семестр. Нужда кинула меня в объятия одной женщины. И хотя я с самого начала понимал бесперспективность этого сожительства, но деваться было некуда. А прожил я с ней почти 13 лет. Большую часть этой поры я пребывал в должности кладовщика в Институте археологии, и она воображала, что там я должен был иметь какие-то левые доходы, ведь кладовщик. Ей нужны были только деньги. Какие? С кем поведешься? Об этом периоде мне и говорить не хочется.

Изменились и мои служебные обстоятельства. Ушел на пенсию старый заслуженный зам. начальника Военкнижторга Китаев. На его место пришел (был пристроен по блату?) отставной полковник Медведев. Он напомнил мне тяжелого тупого политработника с солдафонскими наклонностями, и вскоре между нами возникли неприязненные отношения. Между тем среди нас появился новый человек с непонятными должностными обязанностями. Как я понял после, это был его кандидат на мое место. Место само по себе незавидное, но для начала вполне подходящее. Меня стали тихо выживать. Дошло до того, что по надуманному поводу меня вызвали на парткомиссию, которая могла наложить взыскание от выговора до исключения из партии. Военкнижторг тогда входил в структуру тыла Советской Армии. Тут, по-моему, проявилась явная связь с покровителями этого самого Медведева по службе в армейских политорганах. Парткомиссия помещалась в здании, фасадом выходящим на Красную площадь, а боковыми сторонами — к ГУМу и Варварке. В парткомиссии оказались одни генералы или почти одни генералы. Мои попытки как-то оправдаться вызвали неописуемый гнев: «Что!? Он еще выступает! Не подчиняется!» Мне спорить с генералами? Знаю! Я сразу перестроился под солдата: «Слушаюсь! Так точно! Никак нет!» Обошлось, кажется, выговором.

Некоторое время спустя в нашу контору зашел довольно невзрачный кругленький человек. Он обратился к Григорию Георгиевичу за помощью или советом по какому-то делу. Григорий Георгиевич имел довольно обширные связи и знакомства по прежним работам и дал ему нужную наводку. Тогда пришелец стал хвастать, что он работает в Академии Наук. На нас это известие произвело большое впечатление, показалось чем-то чуть ли не заоблачным. Гриша (он любил, когда его называли Гриша) встрепенулся: «Послушай, у тебя там нет местечка? Возьми у меня Костьку (говорилось — Коську), а то тут его съедают». Оказалось, он работает зам. директора Института истории материальной культуры АН СССР по АХЧ. Он стал мямлить нечто, однако выяснилось, что там возникла потребность в кладовщике на складе экспедиционного снаряжения и материалов. Кладовщик, так кладовщик, работа знакомая.

Я пошел на разведку. Первой меня встретила секретарша Мария Софроновна Никоро, Софрониха. С высокомерной улыбкой, напоминающей лошадиный оскал, она гордо заявила: «У нас теперь новый зам и не кто-нибудь, а отставной майор, а ты кто?» Подумаешь, майор! Мне и генералы не в диковинку. Я и с генералами «на дружеской ноге». Директор, тогда член-корр., Борис Александрович Рыбаков оказался на месте и принял меня немедленно. Ему, видимо, не понравилась сама попытка самовольно решать некоторый кадровый вопрос недавно принятым на работу замом по АХЧ. Не по чину! Подозрительным казалось и то, что ходатай был якобы майор в отставке, а претендент — ст. лейтенант запаса. Зародыш некоей группы? А может претендент на должность, жулик? Прощупать меня на этот предмет перепоручили ученому секретарю института Николаю Яковлевичу Мерперту. По его мнению, фронтовик Мерперт мог понять, что из себя представляет этот бывший офицеришка. Конкретного содержания нашей задушевной беседы не помню, но результатом было безусловное заключение Николая Яковлевича — годен. Так я был принят в Институт, вскоре переименованный в Институт археологии. Это случилось 26 февраля 1958 г.

Принял склад. Он находился в самом центре, на проезде Владимирова, одним концом выходящим на Ильинку, вторым — на Варварку. Это был большой подвал с высокими сводчатыми потолками высотой не менее 7 м под домом, построенным до революции по старым канонам. В нем еще прилично работала естественная вентиляция и было сухо. Экспедиционного имущества тогда было еще мало, всего штук 60 спальных мешков, примерно столько же старых палаток и прочая мелочь. Маленькая комнатка вроде закутка была при лаборатории. Лаборатория помещалась в Большом Черкасском переулке, где позже был один из магазинов Академкниги. Сюда можно было войти с улицы, т.е. непосредственно с вышеназванного переулка, и со двора. С улицы нужно было пройти по узкому коридору и от двери внутрь спуститься на две или три ступеньки в само помещение. От этого входа по левую сторону окнами в переулок располагалось четыре небольшие комнаты-кабинеты. Первый кабинет был разделен стеллажом на две половины, заставленным лотками с археологическими находками. В первой половине Гайда Андреевна Авдусина работала с материалами Новгородской экспедиции. За стеллажом восседал главный остеолог профессор Вениамин Иосифович Цалкин, определявший добытый в раскопках костный материал. Здесь периодически происходила одна и та же сцена. Экономные начальники экспедиций часто привозили немытые кости в первозданной грязи и пыли. Добродушный Цалкин мог безропотно копаться в этой пыли. Но Гайда всегда была на страже. При появлении первого же ящика с костями она вскакивала с места, останавливала несунов на пороге и устраивала досмотр с пристрастием. Если кости оказывались грязными, вся партия безоговорочно заворачивалась на мытье. Вениамин Иосифович помалкивал, хотя Гайда Андреевна нередко на него покрикивала, коря за излишнее добродушие.

Следующие две комнаты занимали реставраторы и пыльцевики. В реставрационной работали универсалы Нина Николаевна Немнонова и Тамара Михайловна Смирнова. Они занимались реставрацией находок от металлических изделий до керамических сосудов. К ним присоединился мой предшественник по складу Кузьмичев, работавший только по керамике. В кабинете пыльцевого анализа работали Горислава Николаевна Лисицина и Надя Блохина. При мне уже они получили новые микроскопы МБР и МБИ — микроскоп биологический рабочий и исследовательский, а также довольно солидную центрифугу, заменившую маломощную настольную. В последней комнатке в тесноте работали фотографы: Петр Николаевич Петров, Михаил Михайлович Зайцев и Андрей Тарасевич. Рядом в торце коридора была темная комната для обработки негативов и печати. Четвертый фотограф, Юра Несквернов, работал на дому. Выделялись по классу Петр Николаевич и Юра. Был еще такой же на кафедре археологии МГУ Сергей Тимофеевич Бочаров, позднее работавший и в нашем институте.

Стена на двор была глухая. В конце против кабинета фотографов и был выход во двор. А у двери с улицы по этой стороне против кабинета Гайды Андреевны и Вениамина Иосифовича был небольшой закуток вроде кабинета кладовщика: стол, два железных шкафа с приборами (нивелиры, фотоаппараты) и канцелярской мелочью. Лестница у самой двери вела на второй этаж. Там была большая общая комната, где располагались все остальные лаборанты и сам завлаб, в то время Отто Николаевич Бадер. Лаборанты почти все были выпускниками кафедры археологии истфака МГУ и отбирались в институт в качестве перспективных археологов, как Андрей Куза, Лев Кольцов, Павел Кожин, Женя Черных и др. А пока что они выполняли рутинную работу, распределяемую завлабом по заявкам экспедиций. Естественно, они не только мечтали о карьере в археологической науке, но и упорно работали над овладением ее высотами, в том числе без особой утайки и в рабочее время. Но были и просто чертежницы, художники. Последние работали дома. Несколько позднее стараниями Бориса Александровича Колчина лаборатория выросла за счет внедрения в археологию естественно-научных методов: спектрального анализа, дендрохронологии, технологии черной металлургии, палеомагнетизма, петрографии. Последние два метода развития не получили и были оставлены. Эти сотрудники первоначально размещались в приделах церкви Троицы в Никитниках в переулке у Старой площади.

Первым в лаборатории меня встретил оказавшийся в коридоре Вениамин Иосифович.

— Вы у нас новый сотрудник? Ну, слава богу, хоть одним мужиком прибавилось. А то одни бабы, деваться некуда.

Познакомились.

— Давайте закурим с вами, Константин Иванович.

Сели рядом на ступеньки у двери, закурили, поговорили.

Впоследствии оказалось, что на время убытия завлаба в экспедицию Вениамин Иосифович обычно исполнял его обязанности, не придавая этому никакого значения. Немного позже к нему препаратором был пристроен Боря Сушко, бывший до этого рабочим со мной на складе.

Собственно, в так называемом кабинете мне ничего особенного делать было нечего. Иногда приходили лаборанты, просили выдать им несколько листов ватмана, тушь, карандаши, перья и т.п. Все это они собственноручно записывали в конторскую книгу, и не помню, чтобы еще и расписывались. В конце месяца я подытоживал записи и оформлял накладные за подписью завлаба в получении, и бухгалтерия списывала со склада выданные материалы. Вспоминается смешной случай. Завлабом тогда был уже Александр Федорович Дубынин, человек несколько недоверчивый и скрупулезный. Мы сидели за отдельным столом в комнате Гайды Андреевны и сверяли записи в книге с накладной. Между прочим А.Ф. спрашивает:

— А эти пять карандашей кто взял?

Отвечаю:

— Боря Сушко.

Из-за стеллажа голос Цалкина:

— Константин Иванович! Боре больше карандашей не давайте. Я дам ему 15 копеек, он сбегает купит.

Он постоянно потешался и подтрунивал над опасливой осторожностью Дубынина, обремененного ответственностью за лабораторию.

Забавной представляется реакция Цалкина на недоумение хозяйственников. Летом, в бытность его заместительства по заведыванию в лаборатории, был затеян косметический ремонт. Вдруг не хватило краски. Там и нужна-то была всего одна банка в 1 кг стоимостью около 10 руб. Обычно в бухгалтерии имелись средства на мелкие расходы по товарным чекам. Но таковые к этому времени были исчерпаны, и нужно было ждать начала нового месяца. Хозяйственники, зам. директора по АХЧ Владимир Захарович и завхоз Сергей Михайлович Родченков, не знают что делать. Цалкин достает десятку:

— На!

В магазин на Маросейку побежал я:

— Вениамин Иосифович, я возьму чек, и они потом его вам оплатят.

— Константин Иванович, не связывайтесь с этими хозяйственниками, пошли они ...

Много позже иной была реакция Б.А. Рыбакова в сходной ситуации, о чем мне рассказывал с великим смущением бывший в то время зам. директора по АХЧ Виктор Яковлевич Букарин. В двух соседних кабинетах убиралась перегородка, и они объединялись в один директорский. Тоже не хватало 10 руб. на лак для пола. Виктор Яковлевич объясняет ситуацию. Покрасневший Рыбаков судорожно выхватывает десятку: «Виктор Яковлевич, когда отдадите?»

Вскоре поступила срочная просьба из Новгорода прислать дополнительно некоторое количество плащей и резиновых сапог. Посыльным под рукой у хозяйственников опять оказываюсь я. Добиваюсь прибавки срока командировки вместо одного или двух дней до пяти или семи и с двумя набитыми плащами и сапогами рюкзаками отправляюсь в путь на автобусе. Встретил меня Борис Александрович Колчин:

— Очень хорошо. Только, Константин Иванович, вы тут не пейте. Нет, сами-то вы можете, но только с моими ребятами не заводитесь. А, собственно, за чей счет ваша командировка, кто должен оплачивать?

— Не знаю, Борис Александрович. Но поскольку командировка по вашему запросу, то мне кажется, что платить должны вы.

— Ага, понятно.

Позднее, в середине 60-х годов с тем же Колчиным произошел другой забавный эпизод. Бесцельно бродя по складу в наблюдении возможных непорядков, я наткнулся на небольшой ящик, одиноко стоявший на полу в явном небрежении. Я ткнул в него ногой и за проломившейся дощечкой увидел какие-то бумаги. Посмотрел: конторские книги с описью и рисунками деревянных предметов. А перед этим прошел слух, что Новгородская экспедиция потеряла «водяные» журналы, описи находок деревянных изделий, сохранявшихся в баках с водой. Кто-то даже сказал, что Колчин хочет нанимать лаборантов для восстановления описей, для чего придется вынимать из воды и вновь зарисовывать все вещи. Заходит Александр Филиппович Медведев. Спрашиваю:

— Говорят, вы потеряли водяные журналы?

— Верно. А ты что, нашел?

— Да.

— Ладно, молчи. Колчин обещал 100 р. тому, кто найдет. Не откажется. При свидетелях было. Петр Иванович был, Гайда была.

При встрече Колчин:

— Я вас поздравляю, Константин Иванович.

Недоумеваю.

— Ну как же, вы нашли и получите некоторую сумму. Только когда я говорил 100 р., то я имел в виду в старых деньгах. И облагодетельствовал меня суммой в 10 р.

По возвращении из командировки я нашел во дворе у склада чей-то вьючный ящик с экспедиционным имуществом и прибрал его в склад. Оказалось, ящик принадлежал экспедиции Кругликовой, свалившей доставку ящика на кого-то безответственного. Явившись самолично, она стала меня допрашивать, почему меня не было и где я был. В командировке. Дальнейший разговор г-жа Кругликова попыталась вести в форме допроса в прокурорском тоне, и мне пришлось довольно резко оборвать ее:

— На складе получали, на склад и сдавайте, подбирать за вами я не намерен. А командировка по заданию дирекции, идите и узнавайте, если это вас так интересует.

Вообще подобные эксцессы были вовсе не характерны в отношении ко мне сотрудников института. Я скоро адаптировался и был уверен, что в таком коллективе меня не станут обманывать, и не препятствовал свободно разгуливать по складу для подбора необходимого в поле имущества. Так оно, в общем, и было. Пропадала какая-нибудь мелочь, вроде полевых дневников. Но это на совести наемных, в основном из студентов, работников экспедиции, участвовавших в получении и погрузке. Потом оказалась недостача в рюкзаках. Очень просто, занимали их под свое барахло:

— Я вам после верну.

— Пожалуйста.

Но человек забывчив. Я научился оставлять у себя некоторое количество списанных и подлежащих вывозу в утиль критических вещей, т.е. тех же рюкзаков. Однажды бывший тогда рабочим склада Боря Сушко сваливал в прихожем отсеке рваные резиновые сапоги. Сосед дверью напротив, зав. складом геологических камней и кернов, учил Борю: «Ты эти сапоги-то отнеси обратно в склад, а вместо них возьми себе новые».

При выдаче имущества в экспедиции приходилось торговаться. Имущества тогда было мало и на всех не хватало. Приходилось держать в голове экспедиции, убывавшие позднее. При этом бывала надежда и на возврат снаряжения из краткосрочных экспедиций. А каждый стремился взять с запасом, и надо было урезать запросы. Давай рассчитывать, какая экспедиция, сколько народа, срок. Обычно приходили к соглашению, и я как-то выкручивался, доставалось и остальным экспедициям.

Только стал привыкать — новая напасть. В разгар экспедиционного сезона вызывают в военкомат, меня, 32-летнего. Получите проездные и отправляйтесь на сборы на Валдай в воздушно-десантный полк. Тут не обошлось и без моего легкомыслия. Оказывается, именно для этого и была ранее организована медицинская комиссия. Дело было 3 января, и я явился на комиссию после сильного перепоя, что и было отмечено по глазам женщиной-окулистом — ого! Несмотря на это, я оказался годен по всем статьям. Знать бы, зачем им это было нужно. Тогда бы я смухлевал, придурился. Конечно, при нужде можно и с парашютом прыгнуть. А тут за здорово живешь? Слуга покорный. Сигайте сами.

Да и на новой работе только устроился, и экспедиционный сезон в разгаре. Я к начальству. Первым зам. директора был Евгений Игнатьевич Крупнов, человек скорый и решительный в суждениях:

— Они не имеют права!

— Евгений Игнатьевич! Они все имеют и даже отвести меня под конвоем, куда им нужно.

Ходатаем в военкомат послали Владимира Захаровича, для таких переговоров негодного, и разговаривать пришлось мне. Райвоенком ответил: «Сказали бы раньше. Я бы его оставил. А теперь его дело в горвоенкомате, поскольку он проходит по политической части». Там я уже был и объяснил свои обстоятельства. В горвоенкомате новый разговор. Собеседник завел разговор, что вот его дочь мечтает об археологии. Захарыч: «Да, да. Конечно, поможем». Я: «Не слушайте вы его. Археология — романтика. А работа трудная, тяжелая и малооплачиваемая. Да еще и замуж выйти там проблема». Решил: ладно, говорил уж он мне раньше, и я имел его ввиду. «Свободен». Так я избежал почетной возможности прыгнуть с неба на халяву, за казенный счет.

Мой непосредственный начальник, незадолго до того вновь приобретенный Институтом зам. директора по АХЧ Владимир Захарович (фамилию забыл), рекомендованный мне всезнающей секретаршей Марией Сафроновной отставным майором, оказался никаким не майором. Захудалый рядовой красноармеец, во время войны он безобидно перекантовался в каком-то, видно, интендантском ведомстве. И был он тогда командирован в Москву с приказом добыть грузовую машину. Вероятно он похвастался некими связями. И ему довелось обратиться за помощью к Григорию Георгиевичу Зарецкому, бывшему в то время военпредом на ЗИСе (ЗИЛ). Зарецкий широким жестом — выбирай любую. Именно это знакомство и привело его к Григорию Георгиевичу с просьбой о содействии в какой-то надобности. Тут-то Григорий Георгиевич, как я уже упоминал, и предложил меня ему в работники, с чьей подачи я, собственно, и оказался кладовщиком в Институте археологии.

По работе скоро выяснилась элементарная малограмотность этого самого майора в отставке. Он не мог даже самостоятельно написать простую бумажку типа: «Прошу отпустить по безналичному расчету необходимые для Института канцтовары: 1. 2. 3. и т.д.» Тем более этого не мог делать подвизавшийся тогда завхозом, а заодно и снабженцем Сергей Михайлович Родченков, происходивший из калужских мужиков. Я видел у него записанное для памяти на листке перекидного календаря — КОНСОЛЬЯРИЯ, что должно было обозначать — канцелярия. Поэтому любые бумажки писал им я с легкостью необыкновенной. Однажды раздосадованный непонятливостью зама по АХЧ Захарыча Юра Кухаренко воскликнул: «Ну и тупой же ты!»

Вспоминается первая инвентаризация. Благополучно завершив свою по складу, я с неподдельным интересом наблюдал за усилиями Сергея Михайловича. За ним числилась вся мебель. Довольно разношерстные и частью даже хламные столы, стулья, шкафы, тем не менее, были снабжены прибитыми номерками согласно инвентаризационной описи. Для этой цели служила специальная конторская книга, в которой все предметы мебели вписывались под своими номерами. В книгу вписывалась вновь поступившая мебель. Там же отмечалось списание пришедшей в негодность мебели. Для сверки с наличием Сергей Михайлович обошел все помещения и переписал все номера на отдельный список. Бухгалтер по учету материальной части Башмакова в свою очередь дала ему бухгалтерский вариант подотчетного имущества. Сергей Михайлович разложил варианты перед собой и стал пытаться охватить умом все три списка сразу. Я пожалел его только к концу рабочего дня, когда голова у него вспухла от чрезмерного усилия:

— Сергей Михайлович. Кто же так делает? Вычеркни в своих списках все сходящиеся номера. Останутся те, что не сходятся. Вот с ними и разбирайся.

А непосредственный начальник наш, тот самый Захарыч с прочно приклеившимся к нему прозвищем Зародыш, а по Цалкину — Эмбрион, продержался в Институте не больше года. Его сменил Николай Яковлевич Балахонов, бывший до этого на должности зам. декана истфака МГУ по АХЧ, к тому времени упраздненной. Он был сыном героя Гражданской войны Якова Филипповича Балахонова. Яков Филиппович, по станичному Балахон, на Закавказском фронте дослужился до прапорщика, командира роты по должности. По прибытии с фронта земляки избрали его командиром организованного к тому времени в станице Баталпашинской красногвардейского отряда. В противоречивой и хаотичной обстановке начального периода Гражданской войны на Северном Кавказе пути отрядов Балахонова и Шкуро не раз пересекались. В своих мемуарах Шкуро с сарказмом вспоминает, как на каком-то митинге «товарищ Балахонов» обещал изловить его и представить народу на суд. Но, как ни хорохорился Шкуро, а в руках «товарища Балахона» побывал он сам, был доставлен в Пятигорск и сдан исполкому городского Совета. Председатель (или вмешавшийся в дело главком Сорокин) в спешке самочинно отпустил Шкуро под «честное офицерское слово». Позже Шкуро грозился повесить «товарища Балахона», если только попадется, а тот в свою очередь обещал не тратить веревок на Шкуро, а пристрелить его, как бешеную собаку. Между прочим, прославленный Аркадием Первенцевым Кочубей в те времена был командиром бригады в отряде Балахонова. Позже командир дивизии в Конармии Буденного, Балахонов отличился при разгроме Врангеля в Крыму и был награжден Почетным революционным оружием и орденом Красного Знамени (всего у него их было три).

С большой обидой Николай Яковлевич вспоминал, что почти всю сознательную жизнь до самого процесса реабилитации жертв сталинских репрессий он пребывал в звании сына врага народа. Его отец умер в 1935 г. и был похоронен на центральной площади города (не помню, Майкопа пли Нальчика). Местные чекисты в доказательство своей неусыпной деятельности в борьбе с контрреволюцией в 1938 г. объявили Балахонова причастным к «заговору Тухачевского». В процессе реабилитации Николай Яковлевич добивался истины в судьбе отца. На вопрос, по какому делу проходил его отец, он ответил: «По делу Тухачевского». Ответ: «В деле Тухачевского его нет». И ни в каком деле его имя не фигурировало. Клевета вдогонку ушедшего из жизни человека лежит целиком на совести местных чекистов. В то недоброе время могилу «предателя Балахонова» сровняли с землей и закатали под асфальт. В 60-х годах, по рассказу его сына Николая, происходила эксгумация Якова Филипповича. Почему-то нужно было перезахоронить его в другом городе, одном из вышеназванных (порядок не помню). Еще были живы некоторые его соратники. Они приняли живое участие в процедуре эксгумации своего боевого командира. Послышались реплики: «Да нет там никакого Балахона, они давно его выкинули оттуда». А когда его расчистили, узнали: «Да, это он, Балахон. Вон и пояс его наборный».

Новый мой начальник был действительно майор запаса, достаточно грамотен и в бумажных делах в большинстве случаев обходился без моей помощи. С ним, как и с Сергеем Михайловичем, у меня установились вполне товарищеские рабочие отношения. Он захотел упорядочить мой обычай работы на складе. Новшество заключалось в том, чтобы сотрудники института не расхаживали по складу при получении имущества для экспедиций. Для этой цели в дверном проеме на входе в складские отсеки был устроен некий откидной барьер в виде прилавка, через который я и должен был выдавать товар. Раньше у меня все ходили по складу, свободно выбирая необходимое. Но я воспользовался прилавком только один раз. Уезжали две античные экспедиции, Сокольского и Кругликовой. Все было выдано и оформлено накладными. Шла погрузка экспедиции Сокольского. И тут Кругликова увидела у него мешковину: «Ой, и мне». При нормальном отношении можно было бы ее и снабдить. У меня еще были некоторые обрывки этой самой мешковины, но на картотеке у меня был ноль. Да и переписывать накладную — себе дороже. На всякий случай отвечаю: «Подождите, Сергей Михайлович поехал в Центракадемснаб и скоро в числе прочего он привезет и эту мешковину. Тогда я вам ее и выдам». Кругликова же сразу рванулась в угол, где обычно обреталась мешковина. Меня возмутило такое недоверие: «Ирина Петровна! Сюда идите!» Выманил я ее таким образом за дверь, перекрыл ее прилавком и предложил: «Вот теперь давайте разговаривать». Эх, как она взвилась! Но сделать ничего не могла — к барьеру!

К этому времени я заканчивал 3 курс истфака МГУ на кафедре археологии. Поступил не сразу, приглядывался. Поначалу мои представления об археологии как науке были примитивны до дремучести. Они ограничивались неким киношным образом седенького профессора, самозабвенно расчищающего кисточкой какой-нибудь необыкновенный раритет, почти обязательно золотой, или романтические путешествия в горах, пустынях, джунглях в поисках мифических древностей — фантазия, не более того. Археология для меня выглядела наукой несерьезной, уделом романтиков и авантюристов, но не людей большой науки. Но уже при первом знакомстве с реальными археологами я не увидел среди них ни особых романтиков, ни, тем более, неких авантюристов. Вскоре я понял, что даже находка самого экзотического раритета, самого по себе события крайне редкого, представляет собой лишь начало упорного и кропотливого труда по его осмыслению. И я решил пойти в науку с названием «археология».

Мне шел 35-й год — предельный возраст для поступления в вуз. Естественно, по материальным возможностям я мог учиться только на вечернем отделении. Да и непроходимый для меня экзамен по иностранному языку здесь не требовался. Остальных экзаменов (история СССР, русский язык и литература) я не боялся. К тому же как бывшему фронтовику достаточно было сдать экзамен хотя бы на трояк. Со мной увязался, или был увлечен мною, Боря Сушко, к этому времени переведенный из рабочих по складу препаратором в остеологический кабинет к В.И. Цалкину. Вот он боялся. Под его уговоры перед первым экзаменом по истории СССР я пошел на кафедру за протекцией, где в то время подвизалась Галина Павловна Смирнова. Она близко к сердцу приняла наши опасения, немедленно куда-то сбегала и сообщила: «Ребята, не бойтесь. Экзамены принимают наши аспирантки, о вас они в курсе и все устроят в лучшем виде». К сожалению, уже на последнем устном экзамене по русскому языку и литературе Боря не смог преодолеть обидного затруднения с ответом на простейший вопрос и покинул присутствие при явном сожалении экзаменатора. Я остался один.

Первый курс не затруднил. Основы археологии (Кызласов), этнографии (Козлова), древний мир (забыл фамилию преподавателя), Греция и Рим (Бокщанин) — все обыкновенно просто. Бывали и казусы. На экзамене по этнографии Козлова задает наводящий вопрос одному великовозрастному студенту из наших: «Какой народ живет на Новой Гвинее?» Ответ: «Западные тунгусцы!» А вот иностранный язык! В 6 классе у нас еще в Кипчакове преподавала немецкий язык пожилая учительница русского языка Матрена Ивановна. Со своим дореволюционным гимназическим образованием она толково вдалбливала в нас основы немецкой грамматики. С переездом на Дальний Восток в 7 классе происходит некий провал. Но в 8 и 9 классах средней школы в Архаре очень толково преподавала английский язык только что присланная из Ленинграда молодая учительница. А с тех пор прошло без малого 20 лет. От английского языка остались одни воспоминания. Свои ребята-старшекурсники и будущие археологи научили собрать достаточную группу для обучения английскому языку с азов. Собрать достаточно народа в группу оказалось просто, желающих хоть отбавляй. Но там набрался такой народец, что на общем фоне я выглядел чуть ли не найкращим. Правда, тогда я взял себе за правило заниматься английским языком каждый день по мере возможности. Благо, зимой выбрать для этого время было не трудно. Я приходил в склад и без помех занимался английским по часу и более. Удрученная нашей тупостью молодая преподавательница возмущалась:

— Сессия на носу! Как же вы будете ответствовать?

Я, сидя перед ней, бурчу:

— Как-нибудь вывернемся.

— Да? Вы уверены?!

Вывернулись-таки, даже и на заключительном экзамене по окончании третьего курса. Сам зав. кафедрой Бонди признал нас, даже самых отъявленных тупиц, вполне гожими.

Насколько помню, учебный процесс не очень меня отягощал. На первых курсах я посещал почти все лекции. Выделялось прекрасное преподавание Михаила Тимофеевича Белявского по средневековой истории России. Несколько ниже, но вполне удовлетворительно оцениваю курс средневековой истории Европы Сапрыкина. У того и другого были писаны курсовые работы. А потом я вообще стал игнорировать лекционные занятия и предпочитал сдавать экзамены по учебным пособиям. На этой почве (за нехождение в классы) на экзаменах получал заниженную оценку, что меня не очень волновало. Запомнилась попытка Толмачева прищемить меня на экзамене по новой и новейшей истории:

— Ага, не ходил! Заданный вопрос ты, конечно, приготовил. Я тебе задам другой вопрос, которого ты не можешь знать: Общий кризис капитализма!

То-то удружил!

Советская историография рассматривала современный монополистический капитализм по В.И. Ленину как империалистический, высшую и последнюю стадию капитализма. Это же всем понятно. Один распад Британской империи чего стоил. Мне, бывшему армейскому политработнику, не составило труда показать, что по этому вопросу я готов спорить не только с ним самим, но с кем-нибудь и повыше, что немедленно и началось в нашем с ним словопрении. Запутать меня и к чему-либо придраться ему не удалось. Но все же он заявил: «Пять я не могу тебе поставить, а только четыре». Меня чуть не кольнуло возмутиться, но я вовремя спохватился. Я же за трояком шел! Наше препирательство на многих произвело удручающее впечатление.

Следом за мной пробкой выскочила вовсе не глупая Корина. Испуганная и дрожащая она причитала: «Я так не могу». Я уговаривал ее вернуться:

— Пойми, он на мне полностью оттянулся и теперь будет более чем снисходителен, в особенности к девочкам.

Убедить ее вернуться я не смог, хотя мой прогноз подтвердился полностью. Оценка четыре была самой низкой для всех оставшихся. После А.Ф. Медведев удивлялся: «Как, этот дурак Толмачев все еще там? Против него же студенты бунтовали, когда он обозвал их немецкими вошами. Во-первых, не воши, а боши, а во-вторых, никакие мы не немцы».

Но если по общекурсовым предметам занятия были вечерними, то кафедра археологии была дневной. Зимой сбежать на занятия было не трудно. По каменному веку лекции читал А.Я. Брюсов. Обычно он доставал изрядно потрепанные машинописные листы и нудным голосом читал свой текст, так что вскоре все начинали клевать носами. Курс по античным и скифским древностям И.В. Яценко помню очень плохо. Б.Н. Гракову достались два курса: эпоха бронзы и ранний железный век. Первый курс раньше читал безвременно скончавшийся С.В. Киселев, и Борис Николаевич иногда кокетничал: «Конечно, Сергей Владимирович вам бы лучше рассказал, ну а я уж как могу». На самом деле он был высокообразованный эрудит старой школы и оба курса знал и преподавал превосходно. Однажды жертвой его вспыльчивого (в сущности очень доброго) характера стали мы сами. Девушка диспетчер просчиталась с распределением аудиторий и прибежала просить: «Борис Николаевич! Уступите аудиторию другой группе, у вас народа поменьше и вы, может, там поместитесь». Прерванный на полуслове только что начавший лекцию Борис Николаевич, конечно, был несколько раздражен, но к просьбе дамы галантно снизошел. Сунулись мы в новый класс — стульев не хватает. А поблизости все свободные стулья по тогдашней моде были сколочены рейками по шесть штук в виде некоего длинного дивана. И вот такой «диван» мы с Сашей Хорошевым тараном вдвигаем в аудиторию. Для Бориса Николаевича это был предел: «Это что за безобразие! Аудиторию превращают в будуар! Нет, вы что хотите, но это будуар, будуар!» Несколько минут спустя он, как ни чем не бывало, продолжил свое повествование.

На семинаре у Д.А. Авдусина обсуждались разные события древнерусской истории и связанные с ними археологические феномены. Как помнится, обсуждение проходило живо и интересно.

Артемий Владимирович Арциховский вел семинар по вещевому материалу. Мне тогда достались шпоры, самые ранние из которых известны с 5 в. до н.э. по рисунку на чернофигурной вазе. Особенно ему понравилось включение в мой доклад шпор из лагеря Тушинского вора, найденных при проведении линии железной дороги, рисунки которых мне любезно предоставил А.Ф. Медведев из своего собрания. Однажды при обсуждении на семинаре я никак не мог внятно объяснить назначения или употребления так называемых шпориц. Тогда эти шпорицы еще не были однозначно определены в качестве ледоходных шипов, но, судя по их виду, я предполагал, что они своими концами в виде обоймиц закреплялись на деревянном брусочке. Это было нечто противоположное тому, как мы в детстве делали подобие коньков, закрепляя на деревянной колодочке полоску из проволоки.

По новгородским древностям курс вел Валентин Лаврентьевич Янин. К этому времени вышла в свет его великолепная монография о новгородских посадниках. Он стал профессором и необычайно возгордился, так что Саша Хорошев возмущался: «То был все Валя, Валя, а сейчас нос воротит, профессор, так просто и не подойдешь».

С наступлением экспедиционного сезона приходилось выкручиваться. Тогда нужно было быстро отпустить и выпроводить убывающие в экспедицию группы и бежать на экзамены — начиналась сессия. Экзамен по каменному веку я сдавал А.Я. Брюсову. Зав. отделом полевых исследований Александр Яковлевич сидел в своем кабинете и меланхолично листал свежий журнал «Огонек» с рисунками к статье о карельских писаницах. Эти писаницы-петроглифы, до открытия которых, по словам Д.А. Крайнова, еще до войны им с Брюсовым недостало пройти каких-нибудь трех-пяти шагов, и стали темой собеседования. Я почтительно слушал глубокомысленные суждения мэтра, иногда поддакивая ему, чем и заслужил удовлетворительную оценку.

О склонности Александра Яковлевича к импровизациям, а проще к сочинительству, свидетельствуют не только дневниковые записи его брата Валерия Брюсова. В сборнике научных биографий сотрудников Института археологии «Институт археологии: история и современность» (М., 2000) повествуется о впечатляющем размахе его путешествий: Турция, Греция, Египет, Индия, Австралия. Насчет Египта, Индии — не знаю, по свободному образу жизни и финансовым возможностям там он мог побывать, но о его путешествии в Австралию рассказывал Д.А. Крайнов со слов самого Александра Яковлевича: «Когда пароход приплыл в Австралию, я подсчитал свои финансы. Оказалось, у меня осталось денег только на обратный билет. И я, не сойдя даже на берег экзотической Австралии, на том же пароходе вернулся в Европу». Видимо, в этот раз Брюсов не стал напрягать свою фантазию для описания австралийских чудес.

В то время, в довоенные 30-е годы, они ходили разведкой по берегу Белого моря и, по словам Д.А. Крайнова, питались куриными яйцами, съедая их по десятку за раз. Брюсов предлагает Крайнову:

— Давай с тобой держать пари, что я за один присест съем сотню яиц. Крайнов сначала не решился на пари, черт его знает, может, и сожрет. Но потом согласился:

— Ладно, давай спорить.

— Нет, спорить с тобой теперь я не буду, но я расскажу тебе, как бы я их съел. Я бы разбил все эти яйца на большую сковороду и стал бы их жарить на медленном огне. Вся жидкость из них испарилась бы, остался бы небольшой комок спекшейся массы, и вот его-то я съел бы.

В тех походах у Крайнова заболели зубы. Брюсов заявляет:

— Я умею заговаривать зубы.

Крайнов от безысходности соглашается. Для этого надо выйти тайком на задворки. Там Брюсов с таинственным видом предлагает доверчивому пациенту:

— Повторяй за мной: «Зубы мои зубы! Корни мои корни! Сядь на жопу, перни!»

Крайнов со смехом говорил: «Я его чуть не убил».

А.В. Арциховского я встретил в коридоре Института. К моему удивлению он меня не узнал. А как же его феноменальная память? Но он предупредил: «Назовите фамилию. А, это я знаю, вы наш. У вас хорошая курсовая работа». И тут же в коридоре ставит зачет.

Человек обширной эрудиции и феноменальной памяти, Артемий Владимирович бывал наивен в простых житейских обстоятельствах. В 1925 г. небольшая студенческая компания, которую организовал Д.А. Крайнов с друзьями по общежитию (там же был и пришедший к ним Б.А. Рыбаков), отмечала Татьянин день, отмененный после этого на многие годы. И вот к ним вводят уже изрядно подвыпившего Артемия, к тому времени уже почтенного доцента, — рассказывал Крайнов. Губы у него красные — его угостили вместо вина красными чернилами. Крики: «Татьяна!» Все пьяны! И нашу водку не столько распили, сколько разлили. Артемий Владимирович отключился. Его раздели, уложили, только вот никак не смогли освободить от воротничка с галстуком, который в те времена пристегивался к рубашке пуговицами. Так он и проснулся голый в одном воротничке и при галстуке и после долго смущался этим казусом. Как-то Крайнов повел Арциховского к знакомым девицам, и после недовольный Арциховский выговаривал ему: «А! Себе взял татую, а мне дал татую!» О его неспособности произносить звуки, обозначаемые буквами «г, к, т», не писал только ленивый. Крайнов его передразнивал: «Трым! Тавтаз!» Однажды кровно обиделась Т.С. Пассек, когда он ей сказал: «Вы товарная (имелось в виду коварная) женщина!» На защите Д.А. Крайновым докторской диссертации А.В. Арциховский выступил в качестве оппонента. У диссертанта в рассуждениях о происхождении фатьяновской культуры упоминались области Центральной Европы в терминологии, принятой в немецкой историографии: Богемия, Моравия. Арциховский: «Бодемия! Для чеха сказать Бодемия все равно, что для еврея сказать жид!»

На экзамен по бронзовому веку у Б.Н. Гракова я опаздывал, отпускал какие-то экспедиции. Все уже чинно сидели за столами и готовились отвечать на заданные вопросы, и тут вбегаю я, весь взмыленный. Борис Николаевич с видом возмущения:

— А, еще и ты! Ну ладно, садись.

Голос Саши Хорошева:

— Борис Николаевич, вы ему вопрос-то задайте.

— Да задам, задам, только не подсказывайте. Катакомбная культура, ладно. Тут со всех сторон полушепотом предложения о помощи. У всех на полочках под столом всевозможные пособия, вроде МИА, и многое другое.

Да обойдемся. Борис Николаевич на экзаменах был всегда снисходителен. Иногда он просто выходил из зала, предупреждая: «Не подглядывайте!» И на разного рода подсказывания и подглядывания он всегда смотрел сквозь пальцы:

— Не подсказывайте, а то у меня настолько неприличный слух, насколько у Сергея Владимировича Киселева неприличный голос.

Некоторое недовольство, иногда проявляемое им в таких случаях, было скорее показным, нежели действительным. Он и без этого знал, кто чего стоит.

На экзамен по раннему железному веку я вообще прибежал к самому концу.

— Ах, опять ты! А я только что хотел пойти перекусить. Ну ладно, что там у тебя, дьяковская культура?

Мне не хотелось путаться в темных лабиринтах этой культуры, и я предложил:

— А может, ананьинская (она более выражена вещевым материалом и потому казалась мне более легкой).

— Ну, давай ананьинскую.

Входит Константин Федорович Смирнов, КФ, ученик Бориса Николаевича и теперь уже доктор, видный специалист по скифо-сарматской археологии. Борис Николаевич сразу:

— Костя! Прими ты у него этот экзамен, ну какая разница, а я пока пойду перекушу.

Два Кости сели рядом собеседовать.

— Ну, что знаешь? И Генинга читал? Да ну! Борис Николаевич, да он все знает!

А на складе моя рутинная работа шла сама собой, как ступа с Бабою Ягой. Трудно было только выкроить время для полевой археологической практики. В экспедиционный сезон приходилось работать на полную катушку. В то время наряду с крупными экспедициями было много мелких длительностью не более месяца, постоянно одни убывали, другие прибывали. Некоторая возможность временно покинуть склад выпадала на август. Нескольким убывающим экспедициям можно было выдать снаряжение заранее, а имущество прибывающих сложить на складе до лучших времен, благо, обширные складские площади позволяли располагаться свободно. Проследить за всем этим согласился Сергей Михайлович Родченков. Я оставлял ему ключи от склада с полной уверенностью, что за ним ничего не пропадет, хотя некоторые (Б.А. Рыбаков) считали его жуликом. По прибытии с практики я находил имущество прибывших экспедиций в аккуратно прикрытых брезентом кучках и приглашал ответственных владельцев сдать его на склад теперь уже с полным соблюдением формальностей, можно сказать официально.

Снаряжение Северо-Кавказской экспедиции пришли сдавать работавшие с Евгением Игнатьевичем Крупновым начальниками отрядов Рауф Магомедович Мунчаев и Владимир Иванович Марковин. Они сидели у стола, а я одной рукой брал из кучи палатки, спальные мешки и пр. и перекидывал их в другую кучу: один, два, три... Один спальный мешок показался мне несколько тяжеловат. Я с весу опустил его дном о пол — стучит, второй раз — стучит! Полез рукой внутрь и достал 0,75 л бутылку портвейна «Айгешат». «Айгешат» этот мы тут же с удовольствием распили, а В.И. Марковин определил владельца схрона, экспедиционного повара. Е.И. Крупнов пригласил в повара некоего соседа по даче, работавшего до пенсии шеф-поваром вагона-ресторана в поездах дальнего следования. Многолетняя специфическая работа сделала из него веселого алкоголика, и с самого утра он не мог начать никакого дела, не причастив себя веселительным. На этой почве у него постоянно происходили распри с Валентиной Ивановной Козенковой, которая ведала хозяйством экспедиции. С утра пораньше между ними возникала перепалка. Марковин рассказывал:

— Ой, Костя! Как они ругались! Крик стоял на весь лагерь!

В числе прочего он ее упрекал:

— Да тебя и любить-то никто не будет, ни один мужик на тебя не позарится!

Словесные выражения соответствовали вагон-ресторанному жизненному опыту оппонента, но я не решаюсь поместить их на бумагу в подлинном виде.

Два сезона практику я проходил у Германа Алексеевича Федорова-Давыдова на раскопках Нового Сарая, Сарая Берке. Почему-то оба раза там не было Володи Дворниченко. Не помню и Н. Малиновскую. Свету Михальченко я узнал, когда она делала доклад на славянском секторе об открытом нами земляночном жилище. Вначале обнаружилось наземное жилище, пол которого был вымощен половинками обожженных кирпичей. На полу лежал скелет с частично порубленными конечностями — след Тамерланова погрома. Рядом валялась керамическая свистулька, и Герман Алексеевич прокомментировал: «Отсвистелся!» Пока заканчивалась расчистка этого жилища, я в углу двора углублялся в какую-то забитую глиной яму. Саша Хорошев подтрунивал:

— Мы уже заканчиваем, а тебе еще копать — не перекопать.

Я отругивался:

— Подожди, вот я у себя кончу, приду и шурфану под тобой, там посмотрим. Дружеская насмешливая и ни к чему не обязывающая болтовня как раз обернулась открытием под жилищем той самой землянки, о которой потом докладывала Света Михальченко. Герман Алексеевич почему-то принял за чистую монету наше зубоскальство и высоко оценил мою некую опытность и прозорливость — понимает. А что я еще мог понимать?

Герман Алексеевич работал тогда начальником отряда Поволжской (точного названия не помню) экспедиции, начальником которой был Алексей Петрович Смирнов, АП в институтском обиходе. С тонким чувством юмора, он был горазд и на разного рода каверзы. Крайнов рассказывал, как однажды, еще до войны, они сидели на каком-то нудном заседании. Разговаривали, курили. АП втихомолку собирал окурки и складывал их в карман Гракову. Граков случайно полез в карман, достал горсть окурков. По характеру необычайно чувствительный даже по пустякам, он сразу же вспылил. А первым на глазах перед ним оказался недоуменно улыбающийся Арциховский. Граков тут же вцепился в него драться. АП при этом ехидно посмеивался. АП был археологом широкого профиля, и Граков иногда с оттенком кокетливого, в сущности уважительного, пренебрежения комментировал: «Ну, этого я не знаю, это к АП, он все знает». В войну по общему порыву АП вступил в знаменитое Московское ополчение и благополучно прошел через все военные невзгоды. В молодости он, видимо, был человеком бойким, гораздым на разные выдумки и проделки. Помню, как однажды во дворе при складе Лина Анатольевна Голубева пристально и ревниво присматривалась к его сыну, скромняге Кириллу, и с явным сожалением заключила: «Нет. Не такой!»

АП по совместительству, но на общественных началах, был еще ученым секретарем ГИМа. Директором музея была старая большевичка Карпова, главным достоинством которой считалось личное знакомство с Лениным. Это обстоятельство помогало решать некоторые затруднительные проблемы, возникавшие в жизнедеятельности музея. Вход в музей тогда был со стороны Красной площади, откуда почти сразу от входа начиналась широкая лестница на 2-й этаж. С правой стороны там стояла большая скульптура Сталина в рост. Кабинет ученого секретаря размещался как раз над входом с окнами на площадь, оставляя некоторую площадку над лестницей. На этом пространстве обычно кучковались свободные от работы девочки-экскурсоводы и оживленно щебетали о нехитрых девичьих проблемах. В этот раз разговор шел о евреях, о еврейском засилье в музее. Здесь в науке не преуспеешь и не продвинешься. Кругом одни евреи — не пропустят, называются некоторые фамилии: Фехнер, например, и др. А дверь в кабинет всегда была открыта, да и была ли там дверь? Надоели! АП выставляет из-за двери свой горбатый нос: «А чем уже вам наша нация не нравится?» Девчонок как ветром сдуло.

В другой раз еврейский вопрос затронул его в министерстве электростанций или строительства электростанций — не важно. Строилась Куйбышевская ГЭС. В зоне затопления должна была работать экспедиция под руководством АП. Финансирование бюрократически затягивалось. АП нервно ходил по коридорам министерства в отчаянии от полной неопределенности и, казалась, безнадежности своего положения. Его увидела и пожалела какая-то женщина, видимо, достаточно влиятельная, и участливо спросила:

— Что это у вас? А, это мы сейчас подпишем.

В готовых бумагах просит его поставить свою подпись.

— Ах, вы уже Смирнов!

АП ей в тон:

— Ну, вы же понимаете, в какое время мы живем!

На практику к Герману Алексеевичу меня сосватал друг Саша Воскресенский, по прозвищу, с моей легкой руки, Хмырь.

С Арбатских детско-юношеских времен ему были свойственны некоторые дворовые хулиганские замашки. Он тогда заканчивал курс МГУ и как ученик АП был многообещающий археолог, к сожалению, несостоявшийся. Алкоголизм. Из-за этого с ним случались разные казусы, опоздания. Николай Яковлевич Мерперт показывал мне телеграммы АП в Чебоксары: «Встречайте студента Воскресенского». Мерперт: «Студент Воскресенский не прибыл». АП: «Пенис с ним, уезжайте одни». Пенис? Телеграфистка насторожилась. Шпионская шифровка? Успокоили — это наш археологический научный термин. Мерперт: «Студент Воскресенский с означенной принадлежностью прибыл».

Однажды отметился телеграммой и бывший в экспедиции Германа Алексеевича Лев Галкин. Поздравляя с днем рождения свою очередную пассию, по профессии художницу, он писал: «Пусть твоя жизнь будет такой же светлой, как твоя палитра». Телеграфистка возмутилась: «Что ты тут пишешь? Слово пАллитра пишется с двумя Л».

Прохождение практики проставлялось в зачетке на кафедре под присмотром Михаила Никаноровича Кислова, по студенчески «Мухоморыча» или просто «Мухомора». Прозвище нисколько не соответствовало его добродушной натуре, но отразило лишь своеобразие его имени-отчества. Оно не носило обидного оттенка и употреблялось как студентами, так и всем профессорско-преподавательским коллективом в качестве некоторой причастности к кафедре и с некоторым удовольствием. Неизменно на своем посту он как бы олицетворял кафедру, внося в ее быт изрядную долю насмешливого юмора. Часто, особенно после экспедиционного сезона, его можно было видеть в кружке студентов. Здесь вспоминались или сочинялись разные смешные или курьезные случаи в прошедших экспедициях, сам Мухомор набрасывал шаржи. Под его карандаш попадали и сами собеседники. Я убежден, что именно здесь возникли знаменитые анекдоты вроде телеграмм Бориса Николаевича Гракова: "Поиздержался на баб, высылайте деньги"; "Встречайте, еду бабами" (речь идет о скифских каменных скульптурах). Первое мое появление с просьбой поставить зачет за практику Мухомор встретил недоверчиво: «Ну да! По блату!» — намекая на мое положение как некоего распорядителя в обеспечении экспедиций снаряжением. Но это для соблюдения формы.

Между тем в нашем институте зам. директора Евгения Игнатьевича Крупнова сменил новый, Петр Дмитриевич Либеров. Необычайно склонный ко всякого рода экономии, он пытался приучить к экономии и меня.

— Зачем ему в экспедицию рулон кальки или там целая пачка писчей бумаги? Хватит полрулона или даже четверть, а писчей бумаги достанет и 100 листов.

— Петр Дмитриевич! У меня учетная единица рулон да пачка. Как я их буду делить? Не буду я рулон откручивать или листы считать.

— Пускай сами крутят, а бумагу можно и на глазок.

В процедуре списания пришедшего в негодность экспедиционного имущества возник некий «момент истины». Петр Дмитриевич пришел самолично оглядеть отобранное на списание имущество. На сваленные в кучу рваные палатки и прочее подобное он только глянул: «Ну, это я знаю. Это, конечно, все негодное». Но когда он увидел посуду, расставленную на полу для списания, возмущению его не было предела. Особенное негодование вызвали две крупные алюминиевые кастрюли. Для компактности их пытались вставить одну в другую, но по равенству диаметров в этом не преуспели, зато как бы спаяли их намертво. Бесцельно съездившие в экспедицию новехонькие кастрюли вызывающе подмигивали первозданным блеском.

— Это что за безобразие! Кто?

— Не знаю, Петр Дмитриевич.

И тут началось. Он стал придираться к каждой мелочи:

— Вот тазик! Он еще как в экспедиции пригодится.

— Петр Дмитриевич! Он же ржавый, и ручка одна у него оторвана.

— Нет, так не пойдет.

И так по всем статьям. Вижу, перечить бесполезно. Нужен обходной маневр, предлагаю:

— Совершенно с вами согласен, Петр Дмитриевич. Но, я думаю, назначать новую комиссию по списанию особого смысла нет. В принципе-то все отобрано. А лучше пришлите вы авторитетного представителя от месткома, и мы отберем все согласно вашим указаниям.

— Хорошо, так и быть.

Прислали Пашу Кожина. Я объяснил ему ситуацию. Постояли мы над этой кучей, покурили, посмеялись. Говорю:

— Знаешь что, Паша, я лучше весь этот приготовленный мной перечень на списание перепишу в другом перепутанном порядке, да и подам ему как новый.

— Давай!

Подаю «новый» список. Удовлетворенный Петр Дмитриевич:

— Ну, вот это я подпишу. И подписал. А куда он денется?

Были и другие казусы. В железном шкафу, в канистрах и стеклянных бутылях у меня хранился спирт, потребный и для лабораторных работ, и в экспедициях. И, естественно, я иногда злоупотреблял своим монопольным положением. Да и как удержаться. Сергей Тимофеевич Бочаров несколько дней фотографирует знаменитые деревянные резные колонны из Новгорода, которые хранились на складе в баке с водой. Доводит свою работу до известного ему совершенства. Вижу, по утрам мучится с похмелья:

— У тебя там нет чего-нибудь?

— Конечно, есть. — И с укоризной: — Ну что ты с утра пораньше. Сейчас же Колчин придет.

— Ну что Колчин, Колчин? Колчин знает меня, как облупленного. Да у него и у самого брат алкоголик.

Тем более, было хорошо известно, что даже изрядная степень опьянения практически никак не сказывалась на качестве работ замечательного фотографа, каковым был Сергей Тимофеевич. Но это все присказка, а сказка как-то незаметно подошла сама собой. Вдруг я заметил приличную недостачу этого самого спирта, возместить которую полюбовной договоренностью с получателями в лице сотрудников лабораторий и некоторых начальников экспедиций (среди последних строго выборочно) мне будет трудновато. И тут подвернулось. Через наш склад проходили некоторые коммуникации, вроде труб с горячей и холодной водой, в здания ЦК КПСС на Старой площади. Иногда разные работы по этим коммуникациям проводили работники хоз. управления ЦК. Особенно часто здесь работали газосварщики и среди них шустрый Иван Мокеев. У нас были совершенно доверительные взаимоотношения, я мог оставлять в складе их одних с полным доверием. Они тоже к этому привыкли. Однажды, не дожидаясь моего прихода, они начали пробивать сверху в перекрытии дыру для новой партии труб. Обрушение произошло на небольшой отсек, в котором на полках стояли бутыли с разными химикатами: ацетон, бензол, серная и соляная кислота, клей БФ и т.п. Обломками были разбиты только пустые бутыли, как раз и стоявшие на верхней полке. Но резон, а может быть и тот самый прецедент, который все прощает. Я срочно прикинул баланс, записал точную цифру недостачи, как сейчас помню ровно 13,7 л, и к Петру Дмитриевичу. Посмотрел он на меня с некоторой хитринкой во взоре, но подписал акт списания без разговора. В другой раз он по какой-то срочной надобности взял 3 л спирта в Институте истории, а мне пришлось возвращать этот долг. И вот вызывает меня:

— Говорят, у нас в спирте вода.

— Кто говорит?

Не сознается.

— Э, Петр Дмитриевич, так не пойдет. Сказал А — говори Б.

— Ну, вот историки.

— А! Так пусть они и отвечают.

Застаю этого «историка»-кладовщика в нашем кабинете у хозяйственников:

— Кто тебе в спирт воды налил?

— Да это недоразумение, у нас из мухи делают слона. И тут же выкатился из кабинета.

Оказавшийся тут В.И. Цалкин, спрашивает:

— А что это за тип?

В.И. выразился, конечно, более колоритно:

— Ну, этот не только воды, он еще туда и нассыт.

В 1964 г. в экспедицию (для практики, не для зачетки) зазвал меня в Молдавию Георгий Борисович Федоров, ГБ. Он все время соблазнял меня экзотикой, обилием вина и фруктов. Ничего особенного там я не нашел, были бы деньги, а у нас тогда с этим не очень было густо. А о молдавском вине зазванный туда ГБ уговорами несколько позже В.И Цалкин выразился: «Вино! Кобыльи ссаки!» Начальником на раскопках у нас был Павел Бырня, замечательный человек без всякого националистического уклона, хотя и румын, но хороший, а сам ГБ отсутствовал. На раскопе мы обычно работали на пару с Виктором Бейлекчи. С ним мы и возроптали:

— Павел! Что ты нас все время кормишь одними жареными перцами — трава! А мы землекопы, жить на одной траве не согласны.

— А где я вам чего возьму?

— Давай машину.

Съездил я в Резину, городок такой, привез из местного холодильника полбарана. Только не очень помню, чтобы баранина пошла нам особенно впрок. Привезенная Павлом повариха, как видно, умела хорошо готовить только жареные перцы. А Виктор теперь после вселенского развала бросил свою Молдавию и осел у нас в Ростове Великом, где благополучно и пребывает.