Жизня. Рассказы о минувших летах

Но пока в Харбине хозяева мы. На какое-то время наш батальон был размещен изолированно за забором в небольшом городском саду и солдаты никуда не выпускались. Оглянулись, а наш Брагин в обмундировании, несущем явные признаки бивачных ночлегов под проливными дождями на земле и в обтрепанных обмотках, степенно шествует по улице под ручку с принаряженной девицей. Взводный обомлел: «Брагин! Твою...!» Как это ни странно, нашлось время и для обыска покинутых квартир в японском квартале в надежде разжиться какими-нибудь «трофеями». В один из дней ходил туда и я с группой товарищей. Все было готово к бегству, собранные чемоданы с костюмами и другой одеждой, целые куски-рулоны шелковой материи и прочая чепуха. А взять было нечего. Не понесет же пеший солдат чемодан с барахлом. Искали какую-нибудь мелочь: авторучки, бритвы, часы (последнее редко, не Германия). Заходим, а там уже двое-трое солдат роются, один сосредоточенно и бездумно разматывает из комода кусок шелкового полотна. Волны шелковой материи расстилаются по полу. Ходим по ним в грязных ботинках.

— Ну, что тут хорошего?

— Да видишь, ничего.

— О! Коробочка! Годится под махорку.

В карман ее. Больше того, что можно положить в карман, не брали. Я потом выменял на что-то у одного солдата бритву, которой очень гордился. Вообще-то мародерство наше было скромным, и кроме обысков покинутых квартир в японском квартале я ничего не знаю. Не Германия! Японцы в нищей Маньчжурии были инородным элементом, и было непонятно, где можно пограбить, а где нельзя.

По приказу войска остаются в занятых ими пунктах, и мы в Харбине пребываем незаконно. Через несколько дней подходят войска 1-го ДВФ, и нас выгоняют из города. Среди вошедших частей был 33-й гвардейский минометный полк, в котором мне пришлось служить в 1946-1947 гг.

Все барахло как «трофеи» из японского городка стало добычей сменивших нас частей 1-го ДВФ. У солдат полностью машинизированного 33-го гвардейского минометного полка, как и у других механизированных частей, была полная возможность прихватить все, что попадалось под руку. В бытность мою в 33-м полку после войны эти «трофеи» хранились в полковом складе под личными бирками. Обладатель таковых, уходя в увольнение, отрывал от куска подходящий отрез шелка и благополучно прогуливал его в меру своего разумения. Не брезговало барахольством и начальство. Рассказывали, у нач. штаба майора Сенаторова, человека необычайно вспыльчивого, но так же щепетильно честного, в кабинете оказалось шикарное зеркало. Командир полка подполковник Панков заметил: «Да, Сенаторов, зеркало-то у тебя не по чину, придется уступить». Сенаторов вспылил: «А! Нахватали! А у меня ничего, кроме этого зеркала, нет!» И тут же в гневе разбил его вдребезги. Остановить его в таких случаях было нельзя, сам свидетель.

Стало модным изображать нашу армию в поверженной Германии сборищем мародеров и грабителей. Злословят по этому поводу некоторые подпевалы нашей «демократической» общественности. Грабеж всей Европы и оккупированной территории Советского Союза воинством нацистской Германии вроде бы и не в счет. Он совершался по-европейски, цивилизованно. А тут на Германию нахлынули орды азиатских варваров. Но вот офицер шотландской гвардии замечал: «Операцию по форсированию Рейна точнее было бы назвать “операцией Грабеж”. ... Я стал кричать на солдат своего взвода, которые грабили дом вместо того, чтобы провести в нем зачистку. Но внезапно я обнаружил, что на мне самом уже висят два прихваченных где-то бинокля!» Настоящий грабеж проводили специальные команды, действовавшие в составе американской армии. Командир такого подразделения ограбил запасник произведений искусства жены Геринга и позволил подчиненным воспользоваться остальным по выбору. «Холсты были вырезаны из рамок, свернуты и положены в стволы минометов». Вполне демократически. Еще демократичнее мы в стволы 82 мм минометов заливали ханжу, чтобы не догадалось начальство.

Перед выходом из Харбина нас водили строем по его улицам с песнями, демонстрируя наш бравый вид и военную мощь. Харбинцы на улицах и с балконов нам аплодировали. Взвод, к которому прикомандировали и меня со вторым номером при ручном пулемете, был выделен для сопровождения командира дивизии с несколькими офицерами его штаба. Кортеж двигался на трех автомашинах Додж. На ночлег остановились прямо на дороге. Нас для охраны рассыпали цепью вокруг и мы пролежали ночь в траве, не смыкая глаз. Днем достигли большого китайского селения, и командир дивизии оставил нас в нем с приказом: «Нести комендантскую службу, помогать нашим проходящим частям, постараться выявить и изъять у китайцев возможное оружие, отдыхать». Мы расположились в бывшем полицейском правлении. Правление представляло собой крепкое кирпичное строение. Центральную часть строения занимал просторный зал, разделенный деревянным барьером на две неравные части, с выходами на улицу и во двор — видимо, своего рода «присутствие». По углам было четыре комнаты с дверями в зал. В одной комнате помещались мы на полу вповалку, в соседней — взводный, напротив через зал по диагонали от нас — помкомвзвода и командиры отделений, унтера. В комнате против нас обитало несколько китайцев от назначенной новой властью полиции, номинально подчинявшейся Чан Кай Ши. Возглавлял полицию пожилой китаец высокого роста, видимо, из прежней полиции «государства» Маньчжоу-Го. Он был облачен в форму под ремнем с портупеей и ботинки с высокими кожаными гетрами, держался прямо, строго, с достоинством, но с большим почтением к нашему взводному.

С улицы перед зданием был барьер в виде глинобитной стенки высотой около 1 м, с тыла довольно обширный двор, огражденный стеной, кажется, выложенной дерном, высотой около 3 м. В углу двора стояла деревянная вышка с караульной будкой наверху, во дворе несколько легких строений. В одном из них оказалось приспособление для кухни, в другом что-то вроде магазина с некоторым запасом разной дешевой материи и еще какой-то чепухи. Кормились мы из своих запасов. У нас было с собой мешка два риса, мука, японская особая лапша в жестяных коробах под ящик, мясные консервы, соевое масло в бутылях и что-то еще. Поваром взводный определил пожилого солдата Плаксина, и он неплохо кашеварил. Потом я увидел, что селение было обложено данью. По утрам китаец приносил овощи (про хлеб или пампушки что-то не помню, но они были) и обязательно кусок мяса. Норму мяса он демонстрировал нашему повару на безмене, а тот возмущался: «Что ты тут мне трясешь его? Я же вижу — кусок хороший, ну и иди отсюда!» Недостатка в питании у нас не было, даже наоборот. Ребята ходили на рынок и обменивали некоторые запасы из оказавшегося у нас магазинчика на что-нибудь съестное. Приготовленное нашим поваром часто не съедалось, и взводный возмущался: «Плаксин! Ты их уморишь, они у нас дойдут». Тот лениво отговаривался. В этом селении на крупном заводе производился спирт-сырец, по-китайски, как я уже говорил, «ханжа», по нашему «ханжезавод», и мы могли пользоваться его продукцией невозбранно. Однажды даже пробовали заправить ханжой остановившуюся у нас без горючего автоколонну. Мотор работал, но не тянул. Сначала я не мог проглотить эту вонючую жидкость. Брагин со своим характерным заиканием уговаривал: «Перед обедом! Для аппетитцу!» Наконец натура и патриотизм превозмогли, и я научился наравне со всеми причащаться не только «перед обедом».

Однако особо благодушествовать и расслабляться не приходилось. Появились случаи нападений не только на отдельных солдат и офицеров, но и на небольшие подразделения. В одном пункте ночью вырезали комендатуру из 3-го батальона нашего полка. Говорили о хунхузах, об остатках японских диверсантов или их прихвостней из бывшей армии Маньчжоу-Го. А может это были невоенные формирования, негласно направляемые центральным правительством Чан Кай Ши? По внешним признакам они ничем не выделялись от остального населения. Я и теперь не знаю, кем они были. Но все эти события заставили нас насторожиться. Как и всегда на ночь у нас выставлялось двое часовых, в помещении и во внутреннем дворе. В тот день кто-то из нас случайно обратил внимание еще на одну дверь в наше строение со стороны двора, на которую раньше не обращали никакого внимания. Вскрыли, а там оказался небольшой склад разнообразного оружия: охотничьи ружья от хороших двустволок до тяжеловесных старинных «фузей» с шомпольным заряжанием с дула, пистолеты разных марок, скорее, револьверы невыразимых форм и маузеры. Позже взводный подарил один маузер начальнику полиции для представительства. Прихваченные в Маньчжурии маузеры были припрятаны и у некоторых солдат и офицеров в 33-м гвардейском, и они забавлялись, постреливая во время выходов в увольнение. Я же потом жалел, что не взял ружья, оно очень пригодилось бы впоследствии, когда я увлекался охотой. Но это потом. А сейчас? Мы пытаемся собрать сведения об оружии у местного населения, а оно у нас под боком. Если не расквартированные при нас так называемые полицейские, то их начальник должен был знать об этом складе. Почему не сообщил, скрытничал? Вероятно, на кого-то из нас это произвело неприятное впечатление, которое обернулось, как говорил в таких случаях генерал Ермолов, странным происшествием.

Вечером все было спокойно, скомандовали отбой, и мы мирно отошли ко сну. Глубокой ночью в залу вбежал внешний часовой и прохрипел не своим голосом: «Стреляют!» Внутренний часовой выстрелов не слышал, но при виде испуганного и дрожащего от страха наружного часового испугался сам и прокричал:

— Тревога!

Вскакиваем.

— Бабин, диск!

— Есть!

Лихорадочно соображаю: а если кончатся патроны в дисках? Надо взять запас.

В головах у нас стояли коробки со снаряженными лентами для пулемета «Максим», взятые на всякий случай, благо мы были на машинах. На «автомате» решаю прихватить одну из них, но вместо ручки ухватываю конец ленты из открытой коробки. Лента длиной в два с половиной метра потянулась змеей, гремит по полу. Соображаю: выдергивать по одному патрону из матерчатой ленты и по одному же пытаться вставлять их в неприспособленный для этого приемник ручного пулемета — бессмысленно. Бросаю. Затылком вижу, как ленту подхватывает и через секунду бросает следующий, а за ним еще и еще. Никакой стрельбы нет, а мы бестолково мечемся по залу. Думаю поставить пулемет сошками на подоконник, изготовиться к стрельбе. Но оттуда не ощущается никакой опасности. Стреляли бы в нас — опомнились бы быстрей. Выбегает взводный с пистолетом в руке: «Куда!? Стой! Вашу...!» Круговерть суеты начинает спадать. Оглядываемся друг на друга — где, что? А ничего. Это сейчас, восстанавливая в памяти детали происшествия, можно говорить, будто я что-то соображал. Все делалось импульсивно, суетно, рефлекторно. Главное — непонятно, откуда исходит опасность, как и какой организовать отпор. Типичный источник и повод для паники — неизвестность, неясность обстановки. Взводный посылает нас с Лариным с пулеметами пройти на двор и посмотреть со стены обстановку. Смотрим. «Тиха украинская ночь». Ларин на всякий случай слазил на вышку: «Ладно, пойди скажи там, может, берег обвалился в реку, ему и померещилось». Ларину приказано остаться покараулить, мы с Бабиным идем досыпать свой сон. Утром разбор события. Смеемся друг над другом, кто больше всех испугался, а кто и вовсе струсил. Больше всех достается самому пожилому, помкомвзвода. Да еще и лента пулеметная оказывается у них в комнате. Протащили по диагонали через весь зал. Брагин наседает на него: «Это ты утащил, а зачем?» Действительно, зачем им винтовочные патроны? У них же на вооружении автоматы.

На следующий день нас посетили связисты, восстанавливающие телефонную связь от границы на Харбин. У них кончился провод, и они встали лагерем под нашим селением. Предлагаем взять у нас японский провод, да и ночевать остановиться у нас, безопасней. Отказались. Привыкли, все отработано, а провод завтра доставят. Ночью, когда мы готовились ко сну, из-за села, где остановились связисты, послышалась стрельба. Собираем команду к ним на выручку. С улицы заходит сержант Нургалиев:

— Ну, тут теперь у всех полные штаны!

— Да нет, мы ничего. А с чего бы?

Дело ясное и никакой паники. Бежим вдоль села. Ночь темная, а впереди слышно кто-то бежит, шлепает босыми ногами. «Стой! Стой, стрелять будем!» В ответ только шлепанье босыми ногами. Помкомвзвод дает на звук автоматную очередь. Что-то вроде как взвизгнуло. Наскоро шарим ощупью по кювету, ничего не находим, бежим дальше. У связистов действительно была тревога, которую поднял их старшина. Ему понадобилось отойти в сторонку от лагеря. Он заметил подползавших лазутчиков и поднял стрельбу. Утром на траве были найдены следы крови, кого-то задело. А в кювете был найден убитый крупный черный пес, убегавший от нас «босиком».

После снятия нас с комендантского наряда мы опять в своей роте, а я в своем родном взводе. В какой-то момент роту возили или перевозили на какой-то барже непонятно зачем и куда. На палубе прилег на соломенный мат вздремнуть и тут же вскочил от укусов бесчисленных блох. Скидываю гимнастерку, брюки, трясу. Китаец-лоцман смеется. Там этих блох и на земле полно. Недаром японцы именно с блохами проводили свои опыты по распространению чумы и другой заразы. В этой поездке оказалось, что и от нашего ротного можно получить пользу. На пристани в Сансине он разнюхал склад и через своих знакомых и друзей из армейских интендантов одел роту в новые шинели. Шинели были пошиты по нашему образцу из канадского сукна красивого стального цвета. Наша рота выделялась блеском шинелей во всем полку. Ни у кого больше таких не было. Некоторое время полк простоял в Сансине в полном составе. В Сансине были захоронены наши воины, погибшие на подступах к городу и в ближайшей округе. На открытие мемориального обелиска в почетный караул выделили взвод из нашей роты. Шинели! При отдаче салюта у стоявшего передо мной в первой шеренге сержанта Своровского (1912 г.р.) холостой патрон при досылке в патронник встал торчком и заклинился шляпкой в затворной коробке. Мы стреляем по команде залпом, а Своровский ковыряет пальцем заклинение и тихо матерится, а я с усилием сдерживаю смех. Отстрелялись. «Напра-во! На пле-чо! Шагом марш!» И всю дорогу Своровский ковыряется пальцем в затворной коробке и матерится, а я не могу перестать смеяться. Виной всему был патрон. По требованию заказчика Мосин был вынужден приспособить свою винтовку под патрон для винтовки Бердана, у которого шляпка выступает за края гильзы. Эта особенность патрона создавала серьезные проблемы нашим конструкторам автоматического оружия.

В октябре полк в полном сборе двинулся походным порядком с задачей выйти на свою территорию, но очень скоро был остановлен. По слухам, это было вызвано участившимися случаями нападений на наши комендатуры и некоторые воинские подразделения. Полк перешел на казарменное положение с местом базирования в г. Фуцзинь. Скучное казарменное существование перебивалось назначением в комендантский патруль. С автоматами и красными повязками на рукаве мы парами важно шествовали по улицам, одним появлением предупреждая возможное нарушение порядка. В случае чего китаец мог закричать: «Сулимба!» — комендатура. То же, что наше — милиция! В то время солдатам платили неплохие, по нашим меркам, деньги оккупационными марками. По договору с Чан Кай Ши наше государство напечатало договорное количество этих денег (а, может, и не договорное?) в счет оплаты расходов по освобождению от японской оккупации. Эти бумажки китайское правительство должно было впоследствии выкупить у населения. Как оно выкупило их в связи с начавшейся гражданской войной неизвестно, но китайцы брали эти деньги охотно. Мы могли свободно зайти в ресторанчик-чайхану и употребить там не только пельмени, но и коньяк, и виски, конечно, не настоящие. Однажды мы с Володей Дегтяревым (ему я передал свой ручной пулемет после назначения меня командиром отделения) обедали в такой чайхане с кабинетиками по сторонам коридора. В кабинете напротив оказалась пирующая китайская свадьба. Оттуда к нам зашел подвыпивший, как он отрекомендовался, сватка и пригласил нас к себе. Освободили место и стали угощать ханжой из фарфоровых чашечек чуть более наперстка. Возмущаюсь:

— Ты что же, сватка, а не знаешь.

— А! Моя все понимай!

И нам подают пиалы немалого размера. Мы встали, провозгласили словами и жестами здравницу и почтение молодым и выпили по одой, а потом и по второй. Надо было видеть, с каким ужасом смотрели на нас сидящие напротив китаяночки. Поблагодарив честную компанию за прием и ласку и поздравив жениха и невесту третьей, мы на твердых ногах пошли продолжать патрульную службу.

Через некоторое время 1-й взвод нашей роты, куда я опять был прикомандирован из своего 3-го взвода, был направлен в пригородную деревеньку в качестве сторожевого охранения. Откуда-то поступила информация о хунхузах в одном довольно удаленном селении. По своей инициативе или по приказу свыше мы организовали туда экспедицию небольшим отрядом от взвода. Никаких хунхузов мы там не нашли, а нашли бывшего офицера бывшей армии Маньчжоу-Го. В той же фанзе мы увидели сидящих на кане двух молоденьких китаянок необыкновенной красоты. Офицера мы взяли в плен, а китаянки мгновенно были спрятаны с наших глаз. В соседней фанзе Брагин полез на сеновал и достал оттуда винтовку. Китайца немного потрясли и оставили за неимением серьезных улик. По возвращении за ужином мы предложили продрогшему в легком летнем обмундировании пленному выпить с нами по чарке. Он благодарил, но попросил содержимое его чарки подогреть. Спать уложили его рядом с собой на кане без всякой охраны.

На другой день пленный был сдан в городе в комендатуру. При комендатуре оказался старый знакомый Володя. Так мы звали молодого китайца, который каким-то образом вращался в полку и дивизии еще на нашей территории до начала военных действий, и воспринимали как хорошего друга-китайца вроде юродивого. Оказывается, Володя под прикрытием нашей комендатуры формирует некий отряд и нашего пленного сразу взял к себе. Я даже заметил, что к нему поступает всякое оружие, в то время только японское, какая-то пушченка и т.п. Это потом стало понятно, как много сделала наша страна для победы народно-революционной армии Мао Цзе Дуна в гражданской войне в Китае. Задержка с выводом наших войск из Маньчжурии была связана с необходимостью дать время коммунистическому фронту собрать силы для борьбы с правительственными формированиями Чан Кай Ши.

После отзыва взвода из сторожевого охранения нашу роту стали готовить для проведения карательных акций против так называемых хунхузов. Черт их знает, кто они были на самом деле. Присланные оружейные мастера тщательно осмотрели наше оружие и устранили мелкие неисправности, заметить которые мне и в голову не приходило. Поступило тревожное сообщение: в засаде погиб взвод разведроты дивизии, проводивший поиск. Там как раз и погиб наш товарищ по сержантской школе Вшивков. По следам в направлении г. Боли была послана на автомашинах наша рота. Наш рейд не дал никаких результатов. А был ли он обеспечен настоящей агентурной разведкой? Рота вернулась в расположение с изрядным запасом ханжи и всю ночь блудила в пьяном угаре. Буянства не было, а было безудержное веселье. Сержант Своровский как подрядился на танцы. Вот он в одних кальсонах неподвижно лежит ничком на нарах. Сержант Суровикин вдруг вспоминает о нем, командует: «Боря! Вальсок!» Боря подкидывается пружиной и начинает выделывать па под одобрительные крики и хлопки зрителей. Новая команда: «Боря! Ша!» Боря ныряет на нары и опять лежит ничком недвижимо. Вновь вспоминают и командуют: «Боря! Вальсок! Боря! Ша!» Утром Боря жаловался: «Пятки болят, отшиб». Всю эту катавасию с завистью наблюдала соседняя 4-я рота и утром насмехалась: 6-й роте сегодня как будто чего-то приснилось. Мы возражали. А 4-я рота заснуть не могла.

Очередной задачей нашей роты в Фуцзине стала караульная служба. Одним из объектов охраны был огромный бурт сои на берегу реки. На вершине — фанерная табличка на колышке с надписью: «Принадлежит экспортхлебу СССР». Сомневаюсь, чтобы эту сою успели вывезти. Рота квартировала отдельно в помещении с замкнутым двором. Топили старыми досками, раскалывая их двухпудовой гирей. В тамбуре на морозе у нас лежала свиная туша, и мы по мере потребности срезали с нее стружку и жарили на плите. Свинья была добыта путем незаконной конфискации в отдаленной деревне, и старшина по доносу пострадал своей должностью. Однажды на скорую руку сообразили выпить, и закуска жарится. У всех кружки, а у Джимы нет. И ему попадается хорошая пузатенькая стопка:

— Ну, а мне в эту.

Разливаем, чокаемся. Влетает старший сержант Ячнев:

— Эй! Вашу...! Такую...! Не пейте из этой рюмки!

А мы уже пьем. Выпили.

— А? Чего?

— Мы же дезинфицировались в ней после походов по китаянкам (слова другие).

Утерлись. Ладно. Спирт тоже дезинфицирует, пройдет.

Караульная служба — последний мой подвиг в маньчжурском походе. Исход из Маньчжурии происходил в самом конце марта или начале апреля. Амур переходили по льду сумрачным вечером. Мне нездоровилось, подхватил грипп. Ночлег в этот раз оказался какой-то неустроенный, и я ослаб. Два дня провалялся в палатке медсанбата при терпимой температуре и от того выздоровел. Вскоре мы оказались при железнодорожной станции Биробиджан. Полк бивачным порядком расположился чуть ли не среди путей. Женщины нас жалели: «Ой! В чем они воду-то носят. В касках!» И тут наш полк стали растаскивать по частям — расформирование. Нашими покупателями (армейский жаргон) оказались представители 33-го гвардейского минометного полка. Для них отобрали 70 сержантов с образованием не менее 7 классов. В эту команду попал и я. Полк располагался при станции Среднебелая на половине дороги от станции Куйбышевка Восточная на Трансамурской магистрали (теперь Белогорск) до Благовещенска. На этот раз нас везли в пассажирском вагоне. По условиям нас брали со своим оружием. У всех ППШ. В Архаре наше начальство спохватилось, что мы вооружены до зубов, у нас еще полно патронов и в дисках, и россыпью. Попытались отобрать, но это удалось только по прибытии на место.

С нами беседовали, спрашивали кем, по какой специальности мы, пехотинцы, желали бы служить в артиллерийском полку. Один грузин заявил: «Хочу быть командиром батареи». Меня определили во взвод топографической разведки, отдельное подразделение в полку. Взвод состоял из двух отделений с двумя вроде бы равноправными командирами отделений, один из которых был еще и помкомвзвода. К этому времени я состоял в звании сержанта, полученном в период квартирования полка в Сансине. Меня и назначили исполнять эту должность. Командиром другого отделения стал тоже сержант, вскоре прибывший из расформированной гвардейской минометной бригады. Володя Крупенков был 1927 г.р., последнего года, призывавшегося в войну в возрасте 17 лет. Как городской житель (г. Карабаново Александровского р-на Владимирской обл.) по сравнению со мной, парнем деревенским, он был развязнее в общении и более развит в культурно-бытовом отношении. В характере его была некоторая черта авантюризма и та напористость, что в просторечии называется «брать на арапа или на понт». На этой почве чуть ли не в первый день знакомства у нас произошло небольшое столкновение. Буквально через день или два недоразумение было улажено и мы стали неразлучными друзьями.

Новый полк по сравнению с прежним был много богаче в материальном отношении. Как уже говорилось, он сменил нас в Харбине и простоял там весь срок пребывания наших войск в Маньчжурии. Механизированный полк вывез на своих машинах много разного имущества. Личный состав был снабжен трофейными полушерстяными одеялами, правда, качества невысокого, но много лучше наших изношенных байковых. Из трофейного брезента на весь полк были пошиты палатки в форме домика на сборном деревянном каркасе. Были и японские шатровые со специальной печкой и сборной трубой. В них мы устраивались с комфортом не только в летнем лагере на берегу р. Зеи, но и морозной зимой 1946-1947 гг. на полигоне при проведении учебных стрельб. Тогда же солдаты соседней артиллерийской бригады грелись у костров в открытом поле. В основном трофейными продуктами обеспечивалось питание (котловое довольствие по-армейски). Вместо махорки выдавались японские сигареты. В столовой вместо котелков употреблялись трофейные эмалированные миски, стандартные алюминиевые ложки. Миски заменялись новыми из, казалось, неисчерпаемого запаса в случае отбития и выщербления эмали у старых. Запасено было множество разных красок и натуральных лаков, которыми, не жалеючи, красили полы, нары и все другое, что можно было покрасить. Однажды начальство решило покрасить нары в нестандартную и более благородную, по его мнению, голубую краску. Наши матрасы были расстелены на плацу под открытым небом. Переночевали на плацу, а краска не сохнет. Добавили быстросохнущего лака — не сохнет. Тогда было приказано протереть от голубой окраски все нары досуха и покрасить их обычной темно-красной краской. Около недели мы провалялись под открытым небом, благо погода стояла сухая и солнечная. Почти у каждого солдата, как я уже говорил, в складе хранились чемоданы с трофейным барахлом. Все подразделения полка были обеспечены телефонной связью. Аппараты американские с пластмассовыми корпусами в отличие от наших деревянных.

Самой замечательной личностью был начальник штаба майор Сенаторов. Небольшого роста, стройный, подбористый, он отличался взрывным холерическим характером, впрочем, не злобным и не злопамятным. Он становился довольным, когда после разноса вызвавшие его гнев недостатки исправлялись немедленно и чем скорее, тем лучше. Вот он заходит к нам в казарму. С краю на нарах солдат Хмелев 1922 г.р. спит ногами к подушке, головой к ногам. Явный признак — Хмелев пьяный и еще спит днем. Сенаторов взрывается: «10 суток!» Мы вчетвером на одеяле как на носилках несем Хмелева на гауптвахту под смех всего полка. Сенаторов на пороге казармы следит за нами с гордым и довольным видом. Однажды на учениях командир полка решил похвалиться перед инспектирующим нас генералом солдатским обедом. Если бы он предложил ему коньячку с осетринкой, с икоркой... Генерал поковырялся в нашем вареве и игнорировал его. Панков (комполка) помрачнел. Ему показалось, что причиной была отбитая эмаль на миске. После учений он приказал все миски из столовой доставить к себе в кабинет и там с руганью стал швырять эти миски об пол перед своим заместителем по материально-техническому обеспечению, тоже подполковником. Вокруг двух не малых ростом плотных подполковников петушком бегает изящный Сенаторов и восклицает: «Товарищ подполковник! Разрешите, я его изобью, отдубасю!» — слова соответственно непечатные. Он горой стоял за честь полка и за своих солдат. При обустройстве летнего лагеря на р. Зее утащили несколько бревешек и массивных горбылей из облицовки окопов и ходов сообщения, устроенных еще в военное время для охраны железнодорожного моста через реку. Начальник охраны капитан пришел жаловаться и на его беду попал на майора Сенаторова: «Кто? Наши?! А ты поймал? Моих солдат позорить! Распушу!» — его любимая угроза. Но тут он, отозванный на другое место, уже сдавал дела новому нач. штаба. Этот по характеру был спокойным, выдержанным и корректным в обращении.

Взвод топографической разведки выполнял задачи по определению координат и привязке огневых позиций, наблюдательных пунктов, выявлению и засечке целей на позициях противника. Почти весь взвод теперь был укомплектован вновь прибывшими пехотинцами. Опытный вычислитель Яша Карпуцин, бывший маркшейдер в одной из шахт под Карагандой, работал при штабе. Нашим обучением занимался начальник топографической службы полка в звании капитана. Мы учились работать с теодолитом, кипрегелем, стереотрубой, буссолью, обязательно с выходом на местность. Решали задачи по определению координат точек: теодолитный ход, прямая и обратная засечка, задачи Потенота и Ганзена. Упор делался на аналитические методы решения, с графическими методами только знакомили. Формулы для решения запоминали до автоматизма. Сложную задачу Потенота наловчились решать немногим более получаса. Нашу выучку мы неплохо продемонстрировали во время учебных стрельб на полигоне. Кабинетные занятия включали ознакомление с основами военной топографии, чтение карт, составление схематических планов местности и т.п. Запомнилась сакраментальная фраза из учебника военной топографии, которую неизменно громко цитировал ст. сержант Миша Балакшин из Мурома: «Лес молодой не менее 6 метров».

Наш полк входил в состав 1-й ОКА (Отдельная Краснознаменная армия). Штаб армии располагался на ст. Куйбышевка Восточная — г. Белогорск. 1-я ОКА в результате войны перебазировалась из Приморья в Приамурье. В армии полк, как теперь принято говорить, считался элитным. Его нередко посещали высшие чины из армии, благо и не далеко, и дорога — приличный грейдер с гравийным покрытием. Особенно памятен один генерал, которого мы, солдаты, звали генерал Малина. Вот вбегает к нам дежурный по полку: «Ребята, срочно суконку». Драит сапоги до блеска и встречает генерала на плацу: «Товарищ генерал....!» Но генерал не так-то прост, в заднем шву голенища сапог он замечает некую пыльцу: «Капитан! Распороть, вычистить, зашить и доложить!» При входе в казарму дежурный по батарее сержант и дневальный вопят: «Батарея! Встать! Смирно!» Но для генерала это слабовато, недостаточно громко и грозно. Открывает дверцу печки и заставляет в нее орать: «Развивай храп!» Чем грубее и нелепее, тем остроумнее, с налетом великого юмора. И всегда чувствовалось некое глумление, стремление уязвить и унизить младшего по званию. Говорят, маршал Жуков был грубым. Видали мы всяких. Но тот хоть за дело, а эти удовольствия ради. Что-то я не встречал сладкоречивых генералов, если их не вынуждала к этому тема разговора, как это было в упоминаемом мной эпизоде с генералом Ивановым. Одно слово — Генерал! Обязывает!

К весне оказалось, что наш полк, хоть и гвардейский, тоже подлежит расформированию. Вскоре личный состав стали растаскивать по другим частям. Мы с Володей были на особой примете у командира полка, он намеревался взять нас в свой новый полк, который должен был получить после сдачи дел по старому. Народу в полку остается мало, а мы все сидим и уже тоскуем. Тут появляются новые покупатели из военно-топографического отряда. Совсем не представляя себе, что это такое, мы запросились в топографы. Оказал содействие полковой писарь, с которым мы подружились в последнее время, а командир полка, видимо, не уследил. Топографический отряд имел специфическую организацию, не похожую на обычные воинские формирования: отделение, взвод, рота, батальон, полк. В нашем 46-м отряде было 6 отделений, возглавляемых начальниками отделений в звании майора, подполковника. В отделении было 10-12 офицеров-топографов. Эти отделения и были основой отряда. К ним придавалась рота топографического обеспечения. На топографические съемки в весенне-летний период каждому топографу из состава роты выделилась команда из 4-6 солдат. По окончании съемок солдаты вновь собирались в роту. По штату в роте на постоянной основе полагался только командир и пять сержантов: старшина и четыре помкомвзвода. Командиры взводов назначались временно из молодых топографов.

Мы на новом месте, в г. Свободный, где квартирует 46-й топографический отряд. Казарма вроде благоустроенного сарая. Вечером нас, новоприбывших, навещает командир роты капитан Езовит, из белорусов, и говорит с соответствующим акцентом, очень явственным. Перед нами он расписывает прелести службы летом на съемках. Приглядываюсь, и, как отец Варлаам Гришке Отрепьеву: «Постой! Да это, брат, уж не ты ли?» Точно! В 1941 г. он работал на съемках в нашем районе. Несколько дней он с командой из четырех солдат с сержантом квартировал в нашем доме. Потом его перевели в хату к Бугаю (фамилия). Он заставлял сержанта ночью караулить его «скретные» материалы, а днем же ему работать вместе со всеми. Мать жалела сержанта и считала его начальника ст. лейтенанта нехорошим и вредным человеком. Вот я и говорю: «Знаю я прелести вашей работы и вас знаю, лично видел в нашей деревне». Вспомнил деревню и все спрашивал про Бугая. Бугай мог его удовлетворить, не то, что мы, только начинавшие жизнь на новом месте. На колхозном отчетном собрании он как заведующий МТФ отчитывался так: «Что хотите робите. Бисово теля вси документы зъило». А старший лейтенант Езовит именно на этих съемках и проштрафился. После нашего вступления в Маньчжурию выявилась нестыковка некоторых топографических ориентиров по разные стороны границы. За неспособность к топографии он был определен на должность командира роты. Это была единственная штатная офицерская должность в роте, командирами взводов на зимний период временно назначались прибывавшие из училища молодые топографы. Обязанности ротного заключались в поддержании относительного порядка, «дисцаплины» по его словам, во время казарменного содержания роты.

Совершенно безграмотный в общевойсковой подготовке, наш ротный любил воображать себя великим полководцем. В это время в роте стихийно образовался изрядный излишек сержантов человек в 15-20, когда по штату полагалось, не считая старшины, всего четыре сержанта. Освободившихся из расформированных частей сержантов просто девать было некуда. Этим приливом сержантов ротный очень гордился. Обычно, придя в расположение, он говорил с белорусским акцентом:

— Саржантский состав. Заходите ко мне в канцелярию на совящание.

Там он начинал разглагольствовать на самые разные темы:

— Что мне рота? Роты мне мало. Ротой командовать трудно. Вот если бы мне полк, там легко. Пришел, сказал и все.

Мы с Володькой подхватили эту тему:

— Товарищ капитан, а дивизией вы смогли бы командовать?

— Ха! Дивизией! Дивизией я, хоть сейчас, стал бы командовать.

— А армией?

Так мы дошли, кажется, до командующего фронтом, предложить ему командование в мировом масштабе, как у Чапаева, мы не рискнули, хотя он и упивался своим величием. Как-то он затеял разговор об атомной бомбе. Вещь загадочная, таинственная. О принципах распада радиоактивных элементов по школьному курсу, кажется, из всей компании имели некоторое понятие только мы с Володькой. Я при его поддержке начал импровизировать:

— В процессе развития материи конечным продуктом распада урана является свинец, так же, как высшим, конечным продуктом развития живой материи является человеческий мозг. И вы не обижайтесь, если я скажу, что у вас в голове свинец как конечный продукт развития материи.

— Ну, зачем же обижаться, я же понимаю.

Командирский зуд подвигнул его провести с нами тактико-строевое учение. Такое учение обычно проводится в батальонном составе. Батальон идет в походной колонне и по тревожной команде разворачивается последовательно поротно, повзводно, по отделениям веером в указанном направлении. Команды уставные, ни слова лишнего: «Танки с фронта! Укрытие справа! Воздух!» — авиационный налет и т.д. Вначале все шло нормально, опытные сержанты умело исполняли задачу, сглаживая огрехи командования. Но тут он вместо штатной команды «Воздух!» возгласил: «Ерапланы!» Надо бежать врассыпную, а нас душит смех. Поразвлекались.

Летом, как обычно, на топографические съемки роту разбили на команды. Я попал в отдельную группу из трех топографов, которая была выброшена на участок по западным склонам Сихотэ-Алиня. В группе было три топографа: капитан Черемнов и лейтенанты Гусев и Лябин. Опытный капитан Черемнов возглавлял группу, лейтенанты из училища в поле были впервые. Каждому топографу была задана трапеция на лист карты масштаба 1:100000 (трапеция — фигура, сужающаяся к северу по меридианам). В тех широтах сторона близкой к квадрату трапеции равнялась примерно 38-40 км. Наш участок был обеспечен геодезической съемкой, триангуляцией, с обустройством соответствующими вышками и аэрофотосъемкой. Топографы всю зиму работали с аэрофотоснимками и должны были по ним изготовить схематическую карту своей трапеции, по которой можно было бы ориентироваться на местности. В нашей команде, прикрепленной к лейтенанту Лябину, вместе со мной было шесть человек: Володя Кривов, Вася Лялюхин (они из Чернского р-на Тульской обл.), Чумаченко — Харьковской обл., Рогачев — Рязанской, Бублик — Полтавской. Солдаты призыва 1943 года, опытные. В команде капитана Черемнова была радиостанция для связи со штаб-квартирой в г. Свободный. Друзья-радисты, на стационаре в г. Свободный и таежный из нашей группы, кроме штатной связи на другой согласованной волне переговаривались на свободные темы. Впоследствии эта самодеятельность обернулась крупной неприятностью для начальника, да и для них самих.

Наш путь к месту назначения проходил в товарном вагоне до моста через р. Амур перед г. Хабаровском. Там мы увидели начало тоннеля под р. Амур, построенного на случай разрушения железнодорожного моста во время войны. Он еще содержался в глубоком секрете, хотя вряд ли об этом не знали заинтересованные структуры. От моста мы сплавились на лодках вниз по Амуру до с. Найхин, вроде столицы нанайской этнической группы. Отсюда наши пути разделились. Две группы пошли по р. Анюй на лодках, а мы на нанятой подводе по лесной дороге до ближайшего населенного пункта Арсеньевка. Довольно большой поселок располагался в 30-40 км к востоку от Найхина. Население составляли спецпереселенцы из бывших кулаков и других, как теперь говорят, репрессированных элементов. Основное занятие — лесозаготовка и лесосплав. Для жителей поселка был установлен комендантский режим. Без разрешения коменданта никто не мог отлучиться из этого района, хотя дети некоторых поселенцев в это время уже учились в Хабаровске.

Дальнейший путь наш к границам нашей трапеции шел вглубь тайги по рекам, последняя из которых называлась Мади. Для транспортировки груза (инструмент, снаряжение, продукты питания) были наняты две лодки-плоскодонки. Кормчими на них были местный житель со своим взрослым сыном. Мы еще в предгорьях Сихотэ-Алиня, но реки с многочисленными, иногда затяжными, порогами, нередко чуть ли не через каждые 100-300 м. Двигаемся, отталкиваясь шестами. Главный пост на корме и опытный лодочник искусно удерживает лодку против течения, не давая ей развернуться боком и опрокинуться. Мы по двое по сторонам в каждой лодке усиленно толкаем ее вперед. Неопытные, иногда мы не справляемся на затяжном пороге, выпрыгиваем в воду и по камням толкаем лодку руками за ее борта. Вода холодная, но мы как-то не обращаем на это внимания. Наконец причаливаем у группы построек вроде какого-то поселка. Поселок из бараков или казарм с необходимыми службами (пекарня, столовая с кухней, баня и т.п.) еще совсем свежий, но совершенно пустой. Говорят, что здесь работали пленные японцы. Неизвестно, где они теперь? Репатриация маловероятна. Я видел пленных японцев на стройках в Комсомольске в 1949 г. Мы обосновались в отдельном домике, видимо, комендантском. Перед домиком высоко к сосне прибита жестянка с настораживающей надписью: «Осторожно! Согнем!»

Дальше мы должны были добираться пешком. Проводником согласился быть охотник из Арсеньевки, тоже административно высланный. По договору с ОРСом (Отдел рабочего снабжения) леспромхоза он снабжал мясом бригады лесорубов на участках. Орудием добычи у него была берданка под винтовочные патроны. При нем была собачка лаечной породы, небольшая, но очень цепкая. Она находила и останавливала зверя, лаем привлекая охотника, и могла остановить даже медведя и не дать ему уйти. Охотник по тропе довел нас до своей небольшой зверовой землянки — базы его промысла. У нас она стала перевалочным пунктом. Сюда мы за семь или восемь ходок перетащили свое имущество. Оставался еще один рывок, но наш лейтенант дальше от услуг охотника отказался. Он мотивировал свое решение опасением за сохранность неких секретных материалов, в частности аэрофотоснимков, и ненадежностью нашего спутника как ссыльнопоселенца. Белогвардейцы, кулаки, шпионы и черт знает что еще гнездилось в его мозгу. По нашему солдатскому мнению, он просто сэкономил деньги, которые ему были отпущены на наем проводника. С проводником мы не испытали бы того блуда, которого мы натерпелись с нашим лейтенантом. Даже не в пример опытный путешественник Владимир Клавдиевич Арсеньев всегда прибегал к помощи проводника.

Последний переход лежал к западной границе нашей трапеции, обозначенной сопкой «Сухая», как называл ее наш лейтенант. В Атласе Хабаровского края 2004 г. она обозначена как «вершина Сооли» высотой 1092 м. На ее вершине был установлен тригонометрический знак — высокая свежесрубленная вышка, с которой открывался широкий обзор с двумя или тремя такими же вышками на вершинах в пределах прямой видимости. Путь наш проходил по долине к верховьям речки, гремящей по каменистому руслу довольно широким, но мелким потоком. Базу мы устроили на мысу немного выше впадения в нее другого потока поменьше. Среди деревьев, окружавших нашу полянку, выделялся огромный кедр. Мы втроем не могли охватить ствол этого великана.

«Некоторые деревья поражали своей величиной. Измеренные стволы их в обхвате на грудной высоте дали следующие цифры: кедр — 2,9, пихта — 1,4, ель — 2,8, береза белая — 2,3, тополь — 3,5 и пробковое дерево — 1,4 метра» (Арсеньев В.К. По Уссурийскому краю).

На площадке мыса была поставлена палатка с самодельными нарами у одной из стенок для всей компании. Под продукты мы устроили лабаз — помост на четырех близ стоящих деревьях на высоте около 3 м («на сваях») и обшили его по бокам и крыше корой с ободранных елок. Для предохранения от грызунов деревья, служившие опорами для лабаза, также были ободраны. За все лето наши продукты не потерпели ни малейшего урона и порчи ни от зверья, ни от проливных дождей. Запас продуктов у нас был рассчитан на три месяца по солдатской норме того времени. Сюда входили сухари (часть пайка была выдана мукой), крупа (пшено, овсянка, пшеничная сечка), концентрат для щей в виде спрессованных брикетов, сахар, чай, соль, мясные и рыбные консервы. Моей задачей было суметь растянуть этот запас на весь срок, выделяя продукты ежедневно строго по норме. Как это ни странно, я сумел это сделать. Только последнюю неделю пришлось подтягивать животы и сокращать паек вдвое, хотя и все остальное время было негусто.

После небольшой передышки мы стали готовиться к выходу. В первую очередь нужно было определить набор необходимого снаряжения и продовольствия на 10 дней похода. Груз набирался изрядный, и его надо было распределить по душам более или менее равномерно, учитывая убыль продуктов в походе. Первоначальная ноша доходила до 40 кг на брата. Рюкзаками служили котомки из обычных мешков. Сложенные широкой лентой плащпалатки привязывались к ним вместо лямок — и подстилка, и крыша на биваках. Сверху на «сидор» надевалась телогрейка. Винтовка как дополнительный груз носилась по очереди. Была у нас и еще одна винтовка, японская. Она была полегче, и ее вызвался носить сам лейтенант. Никаким другим грузом он не был обременен, кроме полевой сумки в солдатском вещмешке. На этот «груз» его хватило только на первый выход и то не до конца. Мне же эта винтовка казалась непривычной, не по руке и потому не нравилась. А наша оказалась очень хорошо пристреляна, я попадал из нее стоя в донышко консервной банки на расстоянии 100 м, а потом успешно подстреливал отдельных рябчиков, которых по свисту удавалось выследить в лесной чащобе.

Однако сразу обнаружилось, что главная трудность состоит в определении порядка и способа нашей работы. Как уже было сказано, наш участок был обеспечен аэрофотосъемкой. У нашего топографа имелся полный комплект аэрофотоснимков и, как я узнал позже, хорошего качества, без существенных пробелов или разрывов. Топограф просидел над ними целую зиму со стереоскопом и составил предварительную схему карты. Как я понял, нам предстояло от существующих тригонометрических пунктов определить точные координаты узловых точек на трапеции и их высоты по измерению вертикальных углов, обеспечивающих привязку к ним общего рельефа местности. И тут выяснилось — наш топограф не знает, что делать и с чего начать. Со своей стороны я соображал, что эту работу можно сделать двумя способами. Можно было обойти трапецию, на выдающихся высотах установить хорошо заметные вехи и потом засечь их с тригонометрических пунктов. Но это трудоемко, практически двойной обход. Я предложил способ, известный мне по службе в артполку во взводе топографической разведки как задача Потенота. От намеченной точки замеряются углы между тремя известными, благо вышки тригонометрических пунктов отовсюду просматривались хорошо, и по ним решается соответствующая задача по определению ее координат. В этом случае трапецию достаточно обойти один раз. По наивности я еще плохо усвоил или совсем еще не усвоил истину: инициатива наказуема.

Дополнительная трудность заключалась в особенностях рельефа. Сопки западного склона Сихотэ-Алиня имеют вид холмов с довольно пологими склонами, не выступающими сколько-нибудь заметными пиками вершин. Даже более рельефно выраженные восточные склоны хребта В.К. Арсеньев описывает почти так же: «Я ожидал увидеть громаду гор и причудливые горные вершины, но передо мной был ровный хребет с плоским гребнем и постепенным переходом от куполообразных вершин к широким седловинам». Покатые вершины покрыты густым первобытным лесом, закрывающим обзор. Для этого надо подняться на самое высокое дерево, растущее на вершине сопки. Опять же мне пришлось предложить лейтенанту: «Давайте мы вам будем устраивать гнездо на дереве, на спиленной верхушке устанавливать теодолит, и там вы будете работать». Результаты измерений записывал кто-нибудь из нас внизу с его голоса.

Точность измерения углов теодолитом относительная: в любом случае дерево покачивается, что искажает результат измерения. Ошибку отчасти можно исправить троекратным (не менее!) измерением параметров и выводом средней величины, но наш топограф этого не делал. Высоту дерева (чаще всего это были елки) измеряли с помощью связанных обмоток. Обычно она достигала 32-35 м.

Первый наш выход (впрочем, как и все последующие) нельзя назвать удачным. В тайге можно передвигаться только вереницей, гуськом. Путь всегда извилист. Приходится обходить многочисленные лесные завалы и другие препятствия, петлять. Иногда перед нами вставал завал, сплошь устилавший весь склон сопки поваленным лесом. Случалось продираться и через такой лесоповал.

«В горах растительный слой почвы очень незначителен, поэтому корни деревьев не углубляются в землю, а распространяются по поверхности. Вследствие этого деревья стоят непрочно и легко опрокидываются ветрами. Вот почему тайга Уссурийского края так завалена буреломом. Упавшие деревья поднимают кверху свои корни вместе с землей и с застрявшими между ними камнями. Сплошь и рядом такие баррикады достигают высоты до 4-6 метров. Вот почему лесные тропы очень извилисты» (В.К. Арсеньев).

Попадались звериные тропинки. По тропинке, какая бы она ни была, идти всегда легче и быстрее в два-три раза, но она не всегда совпадает с нашим маршрутом и может незаметно отклониться далеко в сторону. Во всех случаях было необходимо выдерживать общий курс. За этим должен был следить наш лейтенант. Я всегда шел первым, и он, идущий в колонне третьим, должен был задавать мне направление. Иначе первый сразу собьется с пути истинного, станет кружить. Тут-то и выявилась неспособность нашего лейтенанта выдерживать направление и более или менее сносно ориентироваться, и Володя Кривов, четвертый в колонне, иногда с ним спорил: «Не туда мы идем!» Тайга не прощает легкомыслия. Это сплошной лес с густым непроницаемым для глаз подлеском; стеной стоят вековые ели и сосны, покрытые свисающим с ветвей и стволов мхом, густая хвоя ветвей наглухо закрывают небосвод. Можно днями брести по мрачному темному лесу без всякого просвета наверху. Такой лес постепенно наводит какое-то тоскливое, гнетущее чувство.

«Читатель ошибается, если представляет себе тайгу в виде рощи. Уссурийская тайга — это девственный и первобытный лес» (В.К. Арсеньев).

Ориентироваться в тайге действительно было трудно. Взойдя на очередную сопку нужно было влезть на дерево, чтобы обозреть окрестности. Обычно это приходилось делать мне и Володе по очереди, и мы, естественно, уставали больше. Пробовал посылать других — бесполезно, не разбирались в обстановке. Смотрящий сверху голосом докладывал увиденное, начальник внизу по его ориентировке на своей схеме пытался определить настоящее местоположение и направление дальнейшего маршрута. Сам наш топограф избегал такой гимнастики.

Он часто говорил, что особенно хорошо у него сделана гидросхема. Может и так, но там нередко можно было слышать журчание ручья в глубине под камнями на середине склона сопки. Иногда, слезши с дерева, я тоже рассматривал его карту-схему и понял, что рельеф у него был отображен неудовлетворительно. Все-таки сам по себе он там был довольно выразителен. Гряды сопок иногда перемежались довольно обширными заболоченными низинами — марями, но по его схеме понять это было нельзя. Поэтому мы нередко блудили. Я удивлялся его неумению выдерживать направление, а Володя Кривов опять кричал: «Не туда мы идем!»

«Влезать на дерево непременно надо самому. Поручать это стрелкам нельзя. Тут нужны личные наблюдения. Как бы толково и хорошо стрелок ни рассказывал о том, что он заметил, на основании его слов трудно ориентироваться» (В.К. Арсеньев).

В первый выход мы попали на обширную марь. Вся поверхность ее была густо истоптана копытами оленей или изюбрей, а, может, и тех и других. Мы решили поохотиться и вдвоем с Васей Лялюхиным всю ночь просидели в засаде, но ничего не обнаружили. Были и ушли. А где они теперь? Здесь нас особенно жестоко атаковала мошка. Комара и всякого иного гнуса было и до этого более чем достаточно, но тут было что-то особенное.

«Мошка слепит глаза, забивается в волосы, уши, забивается в рукава (и под обмотки в ботинки) и нестерпимо кусает шею. Лицо опухает, как при рожистом воспалении» (В.К. Арсеньев).

Для приготовления пищи у нас была одна объемистая кастрюля, в которой готовилось что-нибудь одно, нечто среднее между супом и кашей. Не успело свариться, а уже покрылось пепельным слоем мошки. Пробовали отчерпывать — еда убывает, а мошка прибывает, обданная паром, она продолжает валиться в наше кушанье.

«Меня мучила жажда, и я попросил чаю.

— Пить нельзя, — сказал казак Эпов, подавая кружку.

Я поднес ее к губам и увидел, что вся поверхность чая была покрыта какой-то пылью.

— Что это такое? — спросил я казака.

— Гнус, ответил он. — Его обварило паром, он нападал в горячую воду.

Сначала я пробовал сдуть мошек ртом, потом пришлось снимать их ложкой, но каждый раз, как я прекращал работу, они снова наполняли кружку. Казак оказался прав. ... Я выплеснул чай на землю» (В.К. Арсеньев).

Мы пренебрегли чувством брезгливости и бодро доели наше кушанье вместе с мошкой. Недавно один несостоявшийся «рекордсмен» американец проглотил несколько тараканов и тут же скончался в мучительных корчах. Наша натура и патриотизм превозмогли, и ничего с нами не было. Разыгрывались сцены, буквально повторявшие заметки В.К. Арсеньева. Все пытаются уснуть, закутываясь в плащпалатки как можно плотнее, но мошка неумолимо гложет. Тишина. Каждый думает, что все спят, а он один мучается. Вдруг один (это был сержант Зиновенко из команды капитана Черемнова) вскидывается с распахнутой грудью: «Нате, жрите меня, сволочи!» Общий хохот. Никто не спит, но вставать к костру не спешит.

«Нате, ешьте, черт вас возьми! — крикнул он, раскрываясь, и раскинул в сторону руки. Раздался общий смех. Оказалось, что не он один, все не спали...».

«На месте костра поверх золы лежал слой мошкары. В несметном количестве она падала на огонь до тех пор, пока он не погас».

«Нетерпеливого человека гнус может довести до слез» (В.К. Арсеньев).

Местные таежники спасаются от комара и мошки под бязевым пологом. У нас таких не было, и мы придумали на сон грядущий залезать с головой в матрасные наволочки, предварительно тщательно заштопав все дырочки. Но это было уже в следующие выходы.

«Я невольно обратил внимание на окна. Они были с двойными рамами в четыре стекла. Пространство же между ними почти до половины нижних стекол было заполнено чем-то серовато-желтоватым. Сначала я думал, что это опилки, и спросил хозяйку, зачем их туда насыпали.

— Какие это опилки, — сказала женщина, — это комары. Я подошел поближе. Действительно, это были сухие комары. Их тут было, по крайней мере, с полкилограмма.

— Мы только и спасаемся от них двумя рамами в окнах, — продолжала она» (В.К. Арсеньев).

В первый наш выход мы были еще свежими, полными сил и сходу преодолевали по два, три перевала подряд. При правильно спланированном маршруте могли бы много сделать. Маловероятно, чтобы за 10 дней мы прошли менее 100 км. Думаю, гораздо больше, отряд В.К. Арсеньева проходил за день 15-25 км. Каждый час у нас был привал на 10 мин., мы осматривались и обирали клещей. Впившихся вытаскивали. Старались не оборвать и не оставить оторванной головки под кожей. «Через спину его тащи, через спину!» Тогда энцефалит, называвшийся японским, был только в приморской тайге, и мы были от него привиты. Операция болезненная, но не гарантирующая от последствий укуса клеща. В 1949 г. на съемках в районе Комсомольска-на-Амуре от энцефалитного клеща пострадал наш сержант Женя Желтов. Больше месяца он находился на излечении в военном госпитале, но возвратился в отряд с серьезными остаточными симптомами заболевания. При некоторой физической нагрузке болела голова.

Женя был комиссован по чистой и демобилизован — случай для того времени небывалый. Шел пятый год нашей службы в армии, а о демобилизации мы и не помышляли.

Ближе к северной границе трапеции, куда мы шли от высоты Сухая, наш лейтенант мечтал найти перевал, служивший водоразделом между притоками р. Анюй и верховьями р. Хор, правого притока р. Уссури. Его упоминал в своих записках В.К. Арсеньев. Через перевал мы должны были повернуть с северного направления маршрута на юго-восток и, пройдя некоторое расстояние вдоль долины р. Хор, повернуть на запад с выходом на нашу высоту Сухая и завершить наш первый маршрут. Как-то сразу пошло все неладно. Идем, а перевала все нет, и не понятно, куда идем? А тут еще с выходом на полянку метрах в десяти передо мной из травы выскакивает медведь. По моей памяти, он был высотой в холке около 80-90 см, медвежонок, и довольно толстый. С винтовкой замыкающий, продирается через кусты и еще ничего не видит. Кричу: «Винтовку давай сюда!» А лейтенант, третий за мной, тоже с винтовкой, замер по стойке смирно с остекленелыми глазами. Володя Кривов с разбегу сдергивает у него с плеча винтовку, подбегает ко мне: «Где?!» А дальше по склону густой непроглядный молодой ельник, ищи, свищи. После все смеялись, что я кричал не своим голосом, а я отнекивался — своим, а еще — кто и как испугался. В таких случаях каждый оценивает ситуацию по-своему и обязательно с юмором. Это теперь медвежонок, а тогда — медведь!

Более трагично могла закончиться такая встреча в 1949 году. Отряд в полном составе тогда работал в районе Комсомольска-на-Амуре. Район топосъемок отряда примыкал с севера к нашему участку 1947 года и был таким же таежным. Команда одного топографа в походе потревожила медведицу с медвежатами (видели одного). Нет ничего опаснее медведицы с медвежатами. По счастью, она напала на замыкающего, и именно у него была винтовка, как у нас всегда получалось. Удар лапой пришелся по сидору на горбу солдата, прикрывшему его затылок. Медведица рванула, солдат отлетел в одну сторону, котомка в другую. От удара солдат потерял сознание и не шевелился. Замерли на месте и остальные. Офицер достал пистолет, но стрелять воздержался. Матерого медведя и из винтовки не сразу убьешь, а из пистолета тем более. Раненая и разъяренная медведица покалечила бы всю команду. А тут никто не двигался. Медведица поревела над поверженным и удалилась в чащу за убежавшими медвежатами. Все кончилось благополучно, только кастрюля, уложенная в котомке вверх дном, была пробита когтями как пятью пулями.

Смех — смехом, а мы идем в непонятном направлении и выходим на реку, ровным довольно широким и быстрым потоком текущую, по моим прикидкам, приблизительно на запад-северо-запад. Тормасу, левый приток Анюя? «А иде мы есть?» Наконец, начинает прозревать и наш вожатый. Отзывает меня в сторону и как бы по секрету сообщает: «Сержант, кажется, заблудились!» А от кого секрет-то соблюдать? Ребята сбились в кучку, настороженно переглядываются. Подхожу.

— Что? Заблудились, да?

— Да, заблудились, и похоже, вышли уже довольно далеко за северный край нашей трапеции.

Еще со свежими силами легко перемахнули за ее пределы. Общее совещание. Предлагаются самые разные варианты. Самый радикальный — связать плот и по рекам добираться до какого-нибудь населенного пункта. А положение серьезное. Остаток продовольствия мы можем растянуть не более чем на полтора дня. Принимаем наиболее здравое и реальное решение: без паники идти напрямик к высоте Сухая. Ее не видно, но мы знаем — она находится в южном направлении. Главное — не сбиваться с взятого курса.

На третий день утром доедаем крохи из остатков и идем напролом с короткими привалами. К вечеру выходим на небольшую порожистую речушку и некоторое время идем прямо по ее руслу, минуя лесные завалы по ее долине. По камням, беспорядочно устилающим дно реки, это тоже нелегко, можно запросто ноги переломать. В стороне, в нескольких метрах от нас с грохотом по камням поднимается и убегает какой-то зверь, но за переплетенной лианами густой порослью мы его не видим. Тут я замечаю в небольших разводьях мелькающих рыбешек и стреляю. Я знаю, попадать точно не обязательно. Энергия пули создает в воде такое давление, которое глушит рыбу. Таким образом я добыл трех ленков, рыбок из породы лососей, длиной до 30-40 см. Вскоре мне под выстрел попадаются рябчик и горлица, тоже добыча. Под конец мы выходим на знакомую тропу и по ней достигаем зверовой землянки нашего охотника. На ужин три рыбца, голубь и буржуйский деликатес — рябчик.

«По пути мы раза два стреляли мелких птиц и убили трех поползней и дятла, но что значили эти птицы для пяти человек! ... После такого легкого ужина, чтобы не мучиться голодом, все люди легли спать» (В.К. Арсеньев).

Утром обнаруживаем, что наш лейтенант бесследно исчез. Японская винтовка, носить которую он гордо вызвался сам, оставлена прислоненной к деревцу. Видимо, он оказался неспособным переносить тяготы военной службы, сосущее чувство голода погнало его на базу без оглядки. Подбираю брошенную им винтовку. Ребята, возмущенные непристойным поступком лейтенанта, фактически бросившего нас на произвол, уговаривают меня не брать ее: «Брось! Не видели! Откуда мы знали?»

«Продовольствия у нас не было ни крошки. Через силу мы поднялись, и пошли дальше вниз по реке» (В.К. Арсеньев).

Но мы уже были на тропе к базе и бодро прошли оставшийся путь. На базе некоторое время отдыхаем. Заболел Вася Лялюхин. Он стал опухать, как от водянки. При движении от сотрясения он испытывает боль во всем теле. За ушами разъеденные мошкарой болячки вроде экземы. Как я теперь понимаю, вероятно, это аллергия на укусы комаров и мошкары. Стараемся обеспечить ему покой и ничем не нагружать. На следующий выход мы оставили его на базе. Других средств лечения у нас нет.

«Здесь я окончательно свалился с ног; меня трясла сильная лихорадка, и почему-то опухли лицо, ноги, руки» (В.К. Арсеньев).

Наш лейтенант принимается за вычисление координат обработанных нами точек. У него в запасе оказался тюлевый полог, и он засел под ним на полянке с толстыми книгами по геодезии и семизначными таблицами логарифмов. Сидит третий день, а результата не видно. Опять черт меня дернул: «Товарищ лейтенант! А давайте я попробую решить эти задачи по своему, по-артиллерийски». Я не знаю, может быть, он решает по каким-то более сложным формулам. А из своей артиллерийской практики формулы задачи Потенота я еще помнил прекрасно и такую задачу мог решить за полчаса, в этом случае примерно за час. Показываю решение:

— С вашими результатами сходится?

— Сходится.

Мои успехи вдохновили нашего топографа, и он переложил всю эту работу на меня. Мне не трудно, развлечение. Но! Инициатива наказуема, и я еще не предполагал, чем для меня все это может кончиться.

Следующие наши выходы на съемку не так памятны. Хотя с нашим поводырем мы иногда опять блудили, но уже не так отчаянно. Однажды мы попали в полосу таких плотных туманов, что буквально уже в трех шагах видимость терялась. Идем по широкому гребню хребта и видим свежий след по росистой траве. Кто?! Где?! Оказалось, мы сами. И круг-то сделали диаметром не более 100 метров.

«По хребту, поросшему лесом, надо идти всегда осторожно, надо часто останавливаться, иначе легко сбиться с пути, в особенности во время тумана» (В.К. Арсеньев).

«Вдруг радиус моего кругозора стал быстро сокращаться: навалился густой туман. Точно стеной отделил он меня от остального мира. Теперь я мог видеть только те предметы, которые находились в непосредственной близости от меня. ...Вдруг опять появился туман, и такой густой, что казалось, чтобы пройти сквозь него, нужно употребить усилие» (В.К. Арсеньев).

Сказывался опыт. От мошки мы спасались быстрой ходьбой, а ночью в матрасной наволочке. Однако появился мокрец. Этот и на ходу не давал житья, а в накомарниках, заимствованных от пчеловодов, было душно. В этих походах я уже плохо представлял себе конкретные места нашей работы на трапеции, но уверен, что до восточного ее края мы не доходили и этот участок не был обеспечен надлежащей съемкой. Пережили короткий период дождей. Обильная влага с кустов непрерывно осыпает человека с головы до ног, он становится мокрее воды и начинает стынуть до дрожи во всем теле. Первым взмолился дрожащим голосом наш лейтенант: «Сержант! Костер!» Обогрелись у костра и пошли дальше. Ну а мне, идущему первым, и вся роса первая.

Дневной переход был всегда утомителен, и после ужина с заходом солнца мы сразу ложились спать. Никакого особого бивака мы не устраивали. Стелили лапник, покрывали его плащпалаткой и на это логово ложились плотной группой, прикрывшись остальными плащпалатками. Оставлять на ночь часового для охраны мы и не думали. За все время блужданий нас никто не потревожил. Один только раз я увидел близ нашего лежбища свежий помет. Медведь? Не знаю. Если и он самый, то летом этот зверь сытый и мог подойти разве из любопытства. Целое лето пробыли мы в тайге почти нехоженой, но ни разу не видели каких-то чудес вроде леших, снежных человеков, летающих тарелок (12 февраля 1947 г., т.е. примерно за 4 месяца до нас, близ этого места упал знаменитый Сихотэ-Алинский железный с никелем метеорит массой до 70 тонн. На площади 3 км выпал железный дождь, на месте падения обнаружено более 100 воронок, собрано 27 тонн обломков), ни других привидений, досужими байками о которых в наше неспокойное время переполнены все так называемые средства массовой информации, СМИ. Однажды у нас на пути выползла огромная черная змея. С перепуга мы бросились убивать ее и только потом сообразили, что это был безобидный амурский полоз, неядовитый удавчик длиной около двух метров. Точно так же поступили казаки из команды В.К. Арсеньева при встрече с такой змеей. «Вдруг длинная темная полоса мелькнула в стороне. Стрелки бросились туда. Это было какое-то большое пресмыкающееся. Оно быстро скользило по траве, направляясь к кустарникам. Стрелки бежали по сторонам, не решаясь подойти к нему близко. Их пугали размеры змеи. ... Он (полоз) был длиной 1,9 метра при толщине 6 сантиметров» (В.К. Арсеньев). Теперь-то я знаю, что мы убили эту неповинную тварь совершенно напрасно. Ничем он нам не угрожал, только неведение — страх в глазах!

После второго выхода нужно было доставить донесение капитану Черемнову о ходе работ, а он по рации должен был рапортовать в штаб отряда в г. Свободный. Были посланы поправившийся Вася Лялюхин и Володя Кривов. Возвратились они благополучно. В пути встретили удэгейца. Удэгейцы — небольшой народ общей численностью немногим более 1000. В этом месте для них построен специальный поселок, но в домах они почти не живут и предпочитают кочевой образ жизни. Наш удэгеец с женой и сыном лет 13-ти тоже путешествовал по Анюю на своем долбленом челне-бате и попутно доставил их к Черемнову. На носу челна прикрытое брезентиком хозяйство: котелок, небольшой запас крупы, другая мелочь и привязанная за ногу курица. Часов около 12-ти хозяин останавливается на обед, для чего ловит рыбу. Малый сейчас же выдирает у нее и съедает глаза. Жена счищает у рыбы чешую и режет ее непотрошеную на лопасти весла как лапшу. Полученное крошево, слегка присолив, едоки отправляют горстями себе в рот сырьем.

Из похода ребята принесли печеного хлеба, который выменяли на муку в поселковой пекарне. Хлебный паек нам был выдан не только сухарями, но частично и мукой. Наш умелец Чумаченко тоже вознамерился испечь хлеб. Из камней он сложил печурку с низким сводом, из консервных банок склепал формочки, вместо дрожжей сделал закваску из сухарей. Как ни странно, но хлеб у него получился вполне съедобный. По заведенному порядку мы кашеварили по очереди, чтобы никому не было обидно. Чумаченко всегда похвалялся своим умением готовить. Он упорно утверждал, что его варево неизмеримо лучше нашего, и в этом деле все мы против него неумелая мелкота. Над ним часто шутили, пересмеивались, не придавая этому никакого серьезного значения. Однажды Володя Кривов, первым отведав его кушанье, заметил:

— Ты зачем щи пересолил?

— Ни, це я не пересолив, а тильки два раза посолив.

Чумаченко хотел доказать свое умение посолить кушанье сразу на глазок, не пробуя, но в этот раз по забывчивости сыпанул соли второй раз. Володя добивался истины

— Все равно пересолил! Ты хоть сто раз соли, да не пересаливай. Сознайся! Пересолил!

— Ни! Я тильки два раза посолив.

Спор мог продолжаться до бесконечности и нередко вновь возникал уже после нашего прибытия на зимние квартиры.

Между прочим, наши посланцы с донесением в штаб принесли радиограмму с распоряжением экономить продукты за счет добавки в рацион дикоросов (плодов таежных растений). Дикоросы были. Первой проявилась красная смородина, в изобилии росшая по берегам ручьев и речек. В августе стали созревать и другие «дикоросы». Плоды актинидии (лиана, по местному кишмиш) были сладки до приторности, и мы не решались по многу съедать их. Были съедобны и плоды жимолости. Поедание черного винограда, гроздями висящего на вьющейся по деревьям лозе, останавливало только нарастающая кислота во рту. Ели мы и лимонник, тоже растущий красными кистями на лианах. Он действительно напоминает вкусом лимон, но слишком кислый, и его много не съешь. Но все это, как говорил чеховский персонаж из рассказа «Сирена», еда не существенная, ею не насытишься. Более практичное применение мы нашли голубике. Она покрывала некоторые распадки и долины между сопок сплошным голубым ковром. Чумаченко придумал некую мельничку, на которой мы размалывали овсянку и из муки с голубикой готовили вкусный кисель.

Охота на зверя в тайге только со стороны кажется легким делом. На это требуется время и опыт. Ни того, ни другого у нас не было. Иногда мы спугивали какого-то зверя вроде лося, но за густым подлеском его не видели. «Кто не бывал в тайге Уссурийского края, тот не может себе представить, какая это чаща, какие это заросли. Буквально в нескольких шагах ничего нельзя увидеть. В четырех или шести метрах не раз случалось подымать с лежки зверя, и только шум и треск сучьев указывал направление, в котором уходило животное» (В.К. Арсеньев. По Уссурийскому краю). Посланный вниз к ручью за водой Володя Кривов встретил внезапно вставшего перед ним огромного лося: «Я испугался, думал, он меня забодает». Ведь сам-то он был без винтовки.

Один раз мы с Володькой гонялись за кем-то, где на подъеме по склону сопки растительность была не столь густой, с небольшими проплешинами. Зверь только мелькал в просветах между кустов. Нам командуют: «Туда побежал! Сюда побежал! Заходи! Окружай!» Черт ли его окружит, мелькнет — и нет его. Потом спорили, что это было. Кто говорит кабан, а кто — коза, олень, а то и вовсе медведь. Один только раз мне выпал великолепный шанс добыть зверя, и я позорно его прошляпил. Выходим на просторную поляну. Ребята говорят: «Место хорошее. Тут может что-нибудь нам попадется. Сержант, ты хорошо стреляешь, иди вперед». И суют мне в руки эту самую японскую винтовку, а сами отстают. Иду один, метрах в тридцати от меня с лежки вскакивает крупный изюбрь-рогач и бежит по чистому пространству, весь на виду. На мне мешок сухарей. Груз явно за 40 кг, взят из расчета убывания в пути. А у нас только второй день от выхода с базы. Руки в плечах перетянули лямки. Поднимаю винтовку а руки не подымаются. Стреляю — мимо. Злюсь. Сейчас я тебя, вторым! Передергиваю затвор, прицеливаюсь, жму на курок — выстрела нет. Впопыхах я не до конца отвел затвор назад, курок не зашел за шептало, и патрон не дослан в патронник. Вот она, непривычная винтовка! Подвело и непривычное прицельное приспособление. Вместо прорези на гребне прицельной планки у нашей винтовки, в которую ловится мушка, у этой узкое диоптрийное отверстие. С нашей винтовкой можно поймать дичь в прицел навскидку, а с этой? Узреть сначала дырочку и в нее ловить мушку? Навскидку не получится. Передергиваю затвор вновь, а изюбрь скрылся за куртиной кустов. Первый ко мне подбегает не обремененный ношей лейтенант. Отдаю ему винтовку — заряжена. Он обегает кусты с другой стороны и, стоя, начинает целиться в стоячего изюбря. Васька Лялюхин, набегая, кричит: «От дерева, товарищ лейтенант, от дерева!» Тот не внимает и продолжает целиться, по-моему, не меньше минуты, если не больше. Наконец стреляет. Треск сучьев в чаще от убегающего зверя. Обыскиваем местность, никаких признаков попадания. Ребята сокрушаются только по поводу моего промаха. В таких мелких попадал без промаха, а тут?! Подвела моя горячность. Надо было скинуть сидор, распрямить руки и стрелять с упора с этого самого мешка. Изюбрь еще бежал рысью, и времени хватало и спокойно прицелиться, и выстрелить.

К концу срока наших блужданий в тайге мы сильно отощали и заметно ослабели. Теперь мы могли сходу преодолеть только один перевал, а не два-три, как прежде. Иногда мы делали передышку при восхождении на седловину и при спуске у подножья. Между тем и продовольствие, выданное нам на срок до 1 сентября, кончалось. Я видел, что даже при жесточайшей экономии на последние три или четыре дня у нас ничего не останется. За неделю или дней за десять до конца августа было решено выходить из тайги. Мы уже не так были отягощены большими запасами, но и остальное снаряжение оказалось увесисто, и нам надо было поднять его за одну ходку. А мы были на пределе сил. Даже сравнительно небольшая ноша до боли резала лямками натруженные плечи.

«Надо идти, пока еще есть возможность, пока еще двигаются ноги. Но едва мы тронулись в путь, как я почувствовал, что силы уже не те: котомка показалась мне вдвое тяжелее, чем вчера, через каждые полкилометра мы садились и отдыхали. Хотелось лежать и ничего не делать. Плохой признак» (В.К. Арсеньев).

Наш путь лежал до бараков на р. Мади. По проторенной нами тропе мы преодолели его за один переход, не останавливаясь у зверовой землянки. Ненадолго задержались на широком распадке, густо поросшем кустистой голубикой и от того расцвеченном в сплошной сине-голубой покров. Здесь мы набрали достаточно ягоды и на выходе из долины встретили нежданных пришельцев в лице командира отряда подполковника Ковезы в сопровождении офицера и солдата-носильщика Крысько. Крысько, не в пример нам, был обут в новые немецкие сапоги, подошвы которых были подбиты гвоздями с выступающими шляпками в виде тупых шипов. Подполковник Ковеза со спутниками намеревался после нас посетить еще и работавшего восточнее топографа Гусева. Мы отговаривали его от этой затеи. Измученные блужданиями, мы не верили в благополучный исход путешествия. Мы исходили из своего опыта. Теперь же я думаю, что опытный топограф, каким, несомненно, был подполковник Ковеза, мог проделать этот путь без чрезмерных усилий. Всего-то 50 или 60 километров, пусть и по тайге. Лишь бы не блудить.

Вместе с возвращенными путешественниками мы благополучно достигли бараков, где и заночевали в домике, который я называю комендантским. На ужин мы предложили подполковнику и его спутникам по миске киселя из овсянки с голубикой, заправленного имевшимся еще у нас комбижиром. Он удивился: «Кисель же едят из стакана, ну из кружки». А потом согласился: «Да, такой кисель действительно нужно есть из миски». На другой день, распрощавшись с нежданными гостями, мы стали готовиться к выходу из тайги. Измученные ношами котомок на лямках, мы задумали изготовить лодку чтобы на ней сплавиться вниз по реке. Лодчонка у нас получилась маловатой и двух гребцов с некоторым грузом не держала, а один не мог управиться с ней на порогах ни в коем случае. Кто-то предложил приспособить под лодку более объемистое корыто, в котором замешивался хлеб в местной пекарне. Но эта «лодка» оказалась тяжелой, неповоротливой, на порогах почти неуправляемой. На первом же пороге ее развернуло боком и садануло под упавшее и наполовину перегородившее поток дерево. Нам пришлось с трудом выуживать затонувшие и застрявшие в ветвях вещи.

С приключениями, но мы добрались до Сплавного, одиночного барака на р. Мади. При бараке был небольшой огород с картошкой, и мы употребили ее вдоволь до перенасыщения в компенсацию за многие дни недоедания.

«Эх, картошка — объеденье-денье-денье, Пионеров идеал-ал-ал!»

На последующем участке нашего пути мы должны были форсировать реку, перейти на другую ее сторону. В этом я не видел никакой проблемы. Свалим у берега дерево через реку и по нему перейдем. Но у переправы дорогу перегородил широкий быстрый поток вздувшейся от дождей реки. И тут, как по мановению волшебной палочки, из-за поворота выплывает челнок знакомого удэгейца. Трое в лодке, и теперь без курицы. Интересная семейка: все трое хромые на правую ногу. Может быть, от постоянного толкания челна шестом? Мы закричали, и туземец весело перевез нас по одному на другую сторону. Дальнейший путь — дело привычное.

В поселке комендант выделил нам просторное помещение в каком-то бараке, видимо, общественного назначения. Там была кухонная плита, и мы хорошо устроились. На новом месте начальник сразу же усадил меня за свои вычисления. Это было не обременительно, но тут случилось так, что я неожиданно почувствовал недомогание. К вечеру у меня отяжелела и разболелась голова. Вероятно, повысилась температура — термометра не было. Я прекратил расчеты и сказал, что сейчас продолжать не могу. Начальник потребовал: «Вычисляй!» Но тут уже коса на камень. «Ай не видишь, простофиля? Уморился я!» И я лег спать, к этому и время шло. На другой день начальник мне объявляет две недели без увольнения: по Уставу большего наказания мне он дать не может. Ладно! Дополнительно он приказывает мне вымыть полы в нашем помещении. Но на это у капрала есть в распоряжении пять солдат, и такой приказ разве что может рассорить меня с ними. Ребята все понимают и даже с энтузиазмом берутся за дело: «Да товарищ сержант! Мы сейчас!» Нашел кого с кем ссорить. Мы были едины и в службе, и в преодолении трудностей, а он все равно не свой, начальник, да и авторитет в наших глазах потерявший. Вот тогда я и вспомнил, что высовываться с личной инициативой предосудительно и наказуемо.

За вычисления он сажает Васю Лялюхина. С 7-классным образованием манипулировать с цифирью он был способен, но принципа работы с логарифмами не мог знать. К этому времени все вычисления по измерениям горизонтальных углов я уже сделал. Оставались вычисления по углам вертикальным. Я удивлялся, почему он не сделает эту работу сам? Должно же быть интересно прикинуть, что у него получается по его схеме и аэрофотоснимкам. Не знаю, что насчитал Вася нашему топографу, но уверен, что там не обошлось без ошибок и даже несуразностей. Позднее, будучи писарем секретной части штаба, я знал, что трапецию Лябина доводили до ума всем отрядом. Старший инженер штаба, он же зам. начштаба, майор Мазин характеризовал эту работу — фук-грамметрия. Так он перефразировал термин фотограмметрия — определение форм и относительных высот различных проявлений рельефа по аэрофотоснимкам. Тогда в отряд был прислан новенький высокоточный немецкий прибор фотограмметр (Иена) в виде столика с девятью одинаковыми проекторами над ним на специальной штанге, но пользоваться им еще не умели, его надо было освоить.

Вскоре мы с Володей были посланы в Найхин за продуктами, которые хранились там на складе рыбозавода. Володя должен был остаться в Найхине охранять находившиеся там в сохранности продукты, а я — доставить необходимый запас в команду. По дороге Володя со смущением сообщил мне, что лейтенант приказал ему притвориться заболевшим, чтобы я остался в Найхине. Не давал я ему покоя даже своим простым присутствием. Я говорю Володе:

— Ну что ж, давай так и сделаем.

— Нет, товарищ сержант, я так не могу.

Возможно, туповатый Рогачев или хитроватый Бублик пошли бы на уговоры лейтенанта, но не Володя. Теперь мы не бедствовали с продовольствием. Кроме пайка у нас была дармовая картошка. Ребята меняли оказавшийся у нас изрядный запас дефицитного в поселке туалетного мыла на яйца и другие продукты. Однажды мы сходили в лес за маньчжурскими орехами (дикий толстокожий аналог грецким) и сдали их в приемный пункт за 500 рублей. В следующий раз лейтенант запретил нам этот промысел, из-за меня. Я был еще достаточно наивен и не сообразил пригрозить ему: Приказ штаба отряда добавлять в пищу дикоросы. Да и просто проигнорировать его запрет. А если он осмелится донести на меня за самовольство, то я тоже молчать не буду и, кроме того, доложу, что он не выполнял приказ командира отряда. Я не склонен к доносительству, но теперь думаю, что у нас мог быть информатор, способный сообщить кое-что интересное компетентным личностям. По некоторым репликам из разговоров встречавшихся мне в штабе офицеров я догадывался об этом. В поселке Арсеньево мы ожидали выхода из тайги групп капитана Черемнова и лейтенанта Гусева и вели праздный образ жизни. По вечерам ходили в клуб, знакомились с местными девчонками, может быть, и влюблялись. Одну я помню, сказку эту. Больше года я переписывался с ней. Но служба есть служба, шел пятый год, а конца ей не было видно. И наша переписка постепенно заглохла. Все же мы вдохнули кусочек воли, ранее недоступной. Объявленным мне не увольнением я пренебрегал, но это с виду незаметное обстоятельство сыграло со мной злую шутку. Как-то так получилось, что я пропустил проход кеты, которая в это время валом ринулась в местные реки. Наш лейтенант втайне от нас нанял нанайца, и тот за ночь наловил ему кеты и засолил четыре или пять бочек объемом по 100-120 литров.

Объявился знакомый охотник, который провожал нас до своей зверовой землянки: «Ну, ребятки, не знаю как я и жив остался. Завалил медведя, пошевелил его винтовкой, готов. Прислонил свою берданку к деревцу, сел на него верхом и нацелился ножом пороть шкуру, свежевать. И тут что-то меня кольнуло. Оглянулся, а он на меня смотрит! Как ветром меня с него сдуло. Выстрелил я ему в ухо, тут он и завозился. Вот только когда его пробрало. А если бы я не оглянулся?» Между прочим, он предложил отпустить одного из нас с ним на охоту. Поколебавшись, лейтенант согласился послать на добычу Васю Лялюхина. Однако вскоре пришел приказ выступать. Василий догнал нас в Найхине, когда мы уже садились в лодки, чтобы двинуться на Хабаровск. С собой он принес некоторую долю от убитого на охоте медведя, и мы все-таки отведали медвежатины. Вероятно, это был медведь не из крупных, белогрудый. Охотники убили его, когда он на высоком кедре обдирал шишки с орехами. Крупный бурый медведь тяжел, чтобы залезть на высокое дерево.

В Хабаровске мы расположились на пристани табором в ожидании парохода на Благовещенск. Здесь наступил момент истины для наших радистов. Друзья-радисты, один на зимних квартирах в г. Свободный, другой в тайге, договорились переговариваться между собой на свободные темы. После окончания штатного сеанса связи они переходили на свою волну и открытым текстом обменивались новостями, ругали начальников (никто же не слышит), читались поступившие таежнику из дома письма и все прочее, что на ум взбредет. Радиостанции у нас были переносные, но достаточно мощные, американские, и устойчиво держали связь, в нашем случае на расстоянии не менее 1000 км. Подпольная болтовня двух шалопаев все лето держала в напряжении соответствующие службы Главкома войск Дальнего Востока, возглавляемого маршалом Малиновским. Все лето искали непонятную шпионскую радиостанцию, работавшую где-то в тайге на непонятном шифре. А наш радирует: «Ну, все Сережа. Мы сидим на пристани в Хабаровске. Вот подходит пароход “Профинтерн”, сейчас мы на него садимся и плывем до Благовещенска. Конец связи».

И тут, как черт из преисподней, появляется черная легковая машина.

— Кто старший?!

— Капитан Черемнов!

— За мной!

В штабе он получил великолепный нагоняй, не знаю, от кого лично. На него был обрушен поток самой отборной ругани за потерю бдительности, за развал дисциплины и бог знает за какие еще прегрешения. Не знаю, какое взыскание он получил. А наши радисты получили по 20 суток строгого ареста с содержанием на гауптвахте лично от маршала Малиновского, выше не бывает. В гарнизонной гауптвахте г. Свободный, куда их посадили с запиской об аресте, несказанно удивились.

— От самого маршала! За что?!

А пока мы благополучно плывем вверх по Амуру. Пароход колесный грузопассажирский, на местной линии самый большой. Мы всегда встречали его во время моей учебы в 7 классе в Иннокентьевке. В пути развлекались, как могли. Временами возобновлялся спор: «Пересолил! — Два раза посолил!» Добрались до рыбы нашего лейтенанта, но есть ее мы не смогли. При погрузке и перегрузке ребята обращались с рыбными бочками подчеркнуто небрежно. Я видел, что иногда они катили бочки с явным намерением разбить их, но сам и пальцем к ним не притронулся. Из разбитых бочек рассол вытек, и рыба протухла до омерзения. Только один Зиновенко пожирал ее с видимым упоением. Он был из гуранов, как называли себя амурские казаки. В кровях этого русского народца со времен первопроходцев накопилась заметная монголоидная примесь и соответствующие привычки в обиходе. Тухлятина им бывала за деликатес. По байкальской дороге на станциях Байкал, Слюдянка торговцы всегда зазывали пассажиров: «Омуль! Омуль с душком!» Куда потом пошла рыба нашего лейтенанта, не знаю.

На зимних квартирах жизнь опять пошла по привычной солдатской колее. Однако довольно скоро мое положение в роте существенно изменилось, совершенно неожиданно и ни по каким заслугам я был назначен писарем секретной части штаба отряда. Этим я был обязан фактом смещения с поста прежнего писаря за серьезное правонарушение. Он был старшиной сверхсрочной службы и на правах сверхсрочника вел семейный образ жизни. Скромный писарь изобрел верный, как ему казалось, способ повышения своего благосостояния: он снабжал беглых заключенных чистыми документами. В отряд он прибыл из какой-то расформированной воинской части и при себе сохранил печать этой части, которая подлежала уничтожению по акту, но не была уничтожена. С этой печатью он выписывал беглецам из мест не столь отдаленных документы на имя демобилизованных воинов: отпускные свидетельства, солдатские книжки со званием до старшины, проездные документы. Последние выписывались на особых бланках строгой отчетности, и мне уже в должности писаря приходилось постоянно их проверять и пересчитывать. Но у нашего писаря был их запас из старой части, по акту уничтоженных.

Сколько веревочке не виться... Был показательный суд в присутствии всего личного состава отряда, и писарь-сверхсрочник получил 10 лет. Меня вызвали в штаб и приказали быть писарем. Вообще-то среди нас, служак, писарское звание по традиции презиралось. Отказываться, как солдат, я не имел права, хотя и в близком приближении не обладал писарским почерком. Согласно заведенному порядку по отряду каждый день издавался приказ: «1. Дежурным по отряду назначить... 2. Начальником караула... Разводящими... Часовыми. 3. Капитана Житанского полагать убывшим в командировку... » и т.д. Приказ писался от руки. Для этого существовала толстая книга приказов, сшитая из обрезков бумаги, поступавшей с Хабаровской картографической фабрики. Из этих же обрезков я нарезал стандартную писчую бумагу. В первый же день мой почерк вызвал негодование командира отряда. Он кричал: «Заставить его писать чертежным почерком! Это же приказ, а у него сплошное безобразие!» Пришлось стараться и с грехом пополам вырабатывать более или менее приемлемый почерк.

Непосредственным моим начальником был пом. начштаба. Сначала это был майор Сидоренко, потом капитан Каршин. Вероятно как специалисты-топографы они оказались неважнецкими и поэтому их переместили на канцелярскую работу. Ни тот, ни другой меня не притесняли и ценили как надежного и исполнительного помощника. Обоим им было свойственно преувеличенное чувство ответственности за сохранность бумажной корреспонденции. Каждая бумажка регистрировалась под номером по книгам «Входящие», «Исходящие» и подшивалась в соответствующие дела. Периодически и не периодически устраивались проверки и сверки целости этих бумаг, часто до глубокой ночи. Не дай бог, пропадет какая-нибудь. До сих пор помню приказ Министра под грифом «Секретно»: «Разрешить офицерскому составу ношение галош черного цвета». Полуночные бдения позволяли мне не соблюдать в полной мере казарменный режим по подъему и отбою, и я разрешал себе продолжать «спать» под зычные команды старшин и сержантов, суетно выводящих роту на физзарядку.

Постоянно заходил в секретную часть начальник штаба подполковник Трифонов. Он не был кадровым военным. Как специалист он получил образование в гражданском Институте геодезии и картографии и отличался некоторым демократизмом в обращении с налетом интеллигентской культуры. Меня он никогда не называл «товарищ сержант или сержант». Как правило: «Ну, Косточка, что мы с тобой тут будем делать?» Командир отряда подполковник Ковеза был строг, иногда горяч, и его все боялись, и я тоже. Но я вскоре уловил одну его слабость. В командировочном предписании или отпускном билете проставлять сроки «от» и «до» — его прерогатива. Но он потребовал, чтобы я намечал эти сроки карандашом. Я сообразил, как можно потрафить нашему брату-солдату. В те суровые времена ни о каких отпусках и речи быть не могло, но солдат иногда отпускали по домашним обстоятельствам, в основном по заверенной телеграмме о смерти кого-нибудь из родителей. Отпуск — 10 суток без дороги. Сквозным маршрутом от Владивостока и Хабаровска до Москвы шли только скорые поезда, а солдату полагался документ на проезд пассажирским поездом. И это с пересадками: Хабаровск — Чита, Чита — Иркутск и т.д. Я стал изощряться и насчитывать 10 суток отпуска с учетом всех возможных пересадок, в то время как друзья безусловно скидывались на доплату проезда товарища скорым поездом. В случае чего я мог доказывать свой расчет на пальцах, но никогда мои пометки карандашом не вызвали подозрений у начальства. Солдаты это понимали, и в роте я пользовался уважением. Вспоминается смех нашего ротного писаря Вани Поправкина. От него зависела постановка на пищевое довольствие солдат. Рядовой Уткин прибыл из командировки: «Поправкин, поставь меня на удовольствие».

Зам. начштаба майор Мазин (по должности инженер штаба) со мной соприкасался только по некоторым бумажным делам. Я должен был следить за подготовкой отчетных документов топографов. Каждый топограф писал топографическое описание своего квадрата съемки. Начальник отделения в свою очередь писал географическое описание местности, снятой его отделением топографов. Кроме топографической характеристики оно включало сведения географические, экономические, этнографические. Однажды недовольный стилем описания майор Мазин вызывает начальника отделения подполковника Пелевина, работавшего в 1946 г. на Чукотке:

— Пелевин, что ты так пишешь, ты бы хоть как-то разнообразил свой текст.

— А как я тебе буду его разнообразить? Что это тебе роман что ли?

— Ну, вот ты все пишешь: чукчи, чукчи, чукчи.

— А кто же они?

— Ну, написал бы для разнообразия хотя бы люди.

— Да какие они, хрен, люди?

— Пелевин! Как тебе не стыдно.

— Да ты хоть видел их? Ты бы посмотрел. Какие же это люди!

Наш ротный в очередной раз решил принять меры для поднятия в роте «дисцаплины». Для этого он заставил взводных являться по очереди на подъем, чтобы никто не мог увильнуть от физзарядки. Взводными командирами были назначены только что окончившие училище молоденькие лейтенанты, по-настоящему солдатской службы еще не вкусившие. Первым оказался командир взвода, к которому я был приписан. Среди суеты выбегающей на зарядку толпы он усматривает лежащую фигуру разгильдяя, проигнорировавшего строгую команду «Подъем!» К дневальному:

— Это кто там еще порядок нарушает!?

— Тише, товарищ лейтенант. Это сержант Комаров спит.

— Ну, и что сержант Комаров! Поднять немедленно!

Дневальный подходит:

— Товарищ сержант! Ругается!

— Ладно.

С видимой ленцой одеваюсь. Подскакивает:

— Неделя не увольнения!

— Слушаюсь!

А тут — суббота. Назначенный по графику дежурным по отряду в воскресенье капитан Житанский заручился у нач. санчасти майора Страшинского справкой и сказался больным. Кому охота в выходной париться на дежурстве? Подполковник Трифонов:

— Ну, кого же мы с тобой, Косточка, назначим на дежурство?

— А вот этот давно не был.

— Правильно, пиши его.

Взводный прибежал ругаться.

— Извините! При чем тут я? Видите подписи под приказом? Командир отряда, начальник штаба.

По уставу дежурный проверяет строй увольняемых. Правильно ли и по форме одеты, чисты ли подворотнички и т.п.

— А ты, Комаров, что же не идешь в увольнение?

— У меня не увольнение.

— Ну, это можно бы и отменить.

— Приказ не отменяется.

К слову, увольнительные записки с печатью ротный получал у меня под расписку. А в назидание в следующий раз я определил своего взводного начальником патруля по гарнизону «по графику», правда, с воскресенья на понедельник. Но и тогда не простил. По графику он у меня опять оказался дежурным по отряду в воскресенье. Пусть знает, что есть служба и как без дела будить сержанта Комарова. По Салтыкову-Щедрину: «Дураков учить надо, уж ежели дураков да не учить, то что тогда и будет». Ведь сам же должен был знать, что дурак, солдатской лямки еще мало тянул и как следует еще не служил. А тут — служба!

Однажды на 1 мая в роту пришел сам командир.

— А ты, Комаров, что же не пошел в увольнение?

— Вы моего друга дежурить по роте оставили. А мы в увольнение ходим только вместе. Вот если после смены отпустите — пойдем.

— Отпущу, отпущу.

Пока прошла смена, пока что — мы уже никуда не попали, но напились. Вернулись без опоздания. Отбой был, рота спит. Сразу у входа в переднем отсеке казармы Филимонов и Гимаев моют пол под присмотром старшины. Старшина новый, изо всех сил пыжится показать свою власть, и нами еще не приручен. Пьяный Володька взрывается:

— Моих дневальных заставили полы мыть! Они у меня так службу несли! Их наградить надо!

Старшина орет:

— Крупенков! Замолчи!

Солдаты уговаривают:

— Товарищ сержант! Да мы вымоем, чепуха. Идите лучше спать.

Я рядом, тяну его за рукав, но куда там.

— Моих дневальных превращают в половые тряпки! Не позволю!

Старшина:

— Замолчи! Посажу! (Сержанта посадить на губу он может только властью командира роты.)

Входит ротный проверить «дисцаплину» ради праздничного дня:

— Ня надо, старшина, ня надо! Посадите его лучше в мою канцелярию, пусть он там проспится.

В канцелярии стол, скамейка и табурет. Володя улегся на стол, покрытый солдатской простынкой. Ему сделалось дурно, и его натура облегчилась от остатков употребленного в увольнении угощения. Утром по команде «Подъем!» он вместе со всеми выбежал на физзарядку, прикрыв простыней следы своего недержания. После завтрака ротный, пришедший для проверки порядка на подъеме, приглашает:

— Саржантский состав! Заходите ко мне в канцелярию на совещание.

В канцелярии все вымыто и выскоблено.

— Ну, счастье твое, Крупенков. Хуже тебя нарушитель нашелся.

Оказывается, он засек рядового Шведько, который пытался увильнуть от физзарядки, укрывшись шинелями, и заставил его подтирать Володькину блевотину.

Наш ротный любил блюсти дисциплину и кроме дежурных взводных нередко собственной персоной приходил наблюдать порядок на подъеме и отбое или затевал самолично провести политинформацию. По расписанию во вторник и пятницу полагалось по два часа политзанятий, в остальные дни — политинформация по полчаса. Ротный требовал сгонять на свою политинформацию всех, кого только можно.

— Что вы тут мне собрали? Вы соберите всех без исключения. Мне масштаб нужен.

В какой-то праздничный день благодушный ротный вещает нам заметно коснеющим языком:

— Вот вы все ее пьете, а вам же нельзя ее пить. А почему? Потому что вы в нее не втянуты. Вот я — мне можно! Потому что я в нее втянутый. Я вот сейчас 100 грамм выпил и еще политинформацию вам читаю. А вы не можете. Вот Шведько (солдат плечистый, ростом под 185 см), разве он может? Он же 100 грамм выпьет и сразу сопьется.

Передаю смысл, а бред этот растянулся на целых 30 минут. Мы с Володькой сидели за печкой, и можно было по-тихому смеяться.

В 1948 г. отряд получил задание на топографические съемки в Тувинской автономной республике. До Абакана отряд добрался железнодорожным эшелоном, а далее через Саянский хребет на собственных автомашинах. Штаб отряда обосновался за г. Кызылом, немного выше по р. Малый Енисей. Город расположен у слияния Енисея Большого (Бий-Хем) и Малого (Ка-Хем), откуда, собственно, и начинается сам Енисей. Рядовой состав размещался в больших палатках при двух деревянных строениях под службы штаба и офицерские квартиры. Вокруг сухая степь, к северу слабохолмистая, и горы на горизонте, встречаются обо, кучи камней с развешанными цветными тряпицами на дреколье. Жара. Енисей рядом, вода здесь холодная, но мы купаемся. Во время увольнения в город посетил местный музей. Нечто похожее я уже видел в музее г. Абакана, где отряд после высадки из вагонов эшелона готовился форсировать Саянский хребет на пути в Кызыл. Выставленные там диковинные древности были очень интересны, но, конечно, я не мог понимать их истинного значения, и рассказать было некому. По выставленным там предметам одежды я заметил влияние Китая.

Команды с топографами разъезжаются по своим квадратам. Друг Володя попал к лейтенанту Гусеву. Он однокурсник нашего Лябина, но не в пример ему оказался хорошим топографом. В 1947 г. он работал на соседней с нами более трудной трапеции и справился со съемкой успешно. Во всяком случае, по его трапеции в штабе я ни разу не слышал никаких негативных отзывов, тогда как относительно нашей майор Мазин нередко, как бы про себя, бормотал — фукграмметрия. В этом году лейтенант Гусев намеревался поступать в Академию (точного наименования не знаю). Он отработал свой участок в ускоренном темпе и возвратился в отряд около середины лета. Ночью в палатке меня разбудил неожиданно возникший Володька и предложил закусить сухарями. Сидим, грызем пережженные сухари, а он излагает свой план, явно навеянный идеей стремления его начальника в академию. Мы должны подать заявление на поступление в военное училище. Военных училищ много, а военно-топографическое только одно, в Ленинграде. В этом и был весь секрет замысла, поехать именно в Ленинград. Сомневаюсь:

— Володя! Стать военным — на всю жизнь? Не хочу! Да и тебе удивляюсь.

— Дурак! Мы с тобой поедем, а поступать не будем. Главное — съездить в Ленинград.

— А как поехать и не поступить?

— Там придумаем.

У начальства в отряде мы с Володькой были на хорошем счету, и наше намерение встретило полное одобрение и поддержку. Главное преткновение заключалось в том, что мы оба призывались из 10 класса, а документов об образовании у нас не было. Запрашивать справки из школы по почте очень долгая песня. Было приказано добыть для нас подобные справки в школе г. Кызыла. Для представительства с нами отрядили майора Сидоренко. Он отрекомендовался начальником штаба, и его просьба была уважена и встречена более благосклонно, чем требование Чапаева экзаменовать его знакомого коновала. Нас экзаменовали и выдали справки, что в результате мы показали знания, достаточные в объеме 9 классов. Путь для отправки в училище был открыт.

В дорогу мы были снабжены некоторым запасов продуктов. Тут были консервы, масло коровье топленое, сахар. Сухарей, масла и сахара заботами друзей кладовщиков мы получили значительно больше нормы. Главным богатством было полмешка сухарей. Не пропадем! На своей машине нас выбросили на паромной переправе через Енисей, шоферы попутной колонны доброжелательно доставили нас в Минусинск и определили к своим знакомым шоферам доехать до Абакана. В Абакане поезд до Ачинска, далее везде. Это «везде» оказалось непроходимым. Поезда с востока шли переполненными, и никаких билетов не было. Народ штурмовал все возможные зацепки. На второй день и мы втиснулись в переполненный тамбур, где можно было стоять в сдавленном тесном пространстве. Изнемогаем от бессонницы. Какое-то время я даже поспал на крыше вагона, Володя побоялся. К Уралу тамбур начал постепенно пустеть, становилось свободнее, можно было присесть. За Уралом мы остаемся одни. Царствуем! Киров — Буй — Всполье (теперь Ярославль Главный). Сходим в Александрове и 10 км до Карабанова, где живут родители Володи, преодолеваем пешком. Дело привычное. «Пехота! Сто километров прошла и еще охота».

1948 год — время суровое. Страна с трудом выходила из обстановки военного обнищания. Родители Володи не бедствовали. Его отец был директором местной текстильной фабрики. В бане мы отмылись от паровозной пыли и гари, и вечером шустрая сестренка Володи Ира, только что окончившая педагогический вуз, повела нас в местный театр. Была какая-то комедия, народ смеялся, а мы с Володей засыпали на ходу. Как Ира ни шпыняла нас, через минуту мы снова дружно впадали в летаргию и потому ничего не увидели. Малое время спустя мы стали собираться в дальнейший путь. Мы сидели в пристройке вроде сарая и отбирали из наших запасов более или менее целые сухари от крошек. За этим занятием нас застала Володина мать.

— Что вы делаете!? Да дам я вам денег и купите себе батон или еще что.

Мы оказались настолько дикими, что никак не представляли себе гражданской жизни и не были к ней приспособлены. А тут — свободно и невозбранно купить батон!

В Москве у нас оказалось какое-то время до поезда. Мы пошли бродить и забрели в сад Эрмитаж. Там мы взяли билеты на какой-то спектакль, но, как видно, что-то перепутали и попали на Аркадия Райкина. В то время военные пользовались большим уважением и нас опаздывающих очень любезно проводили на какие-то места. Таким образом, мы впервые попали на великолепное представление, совершенно не осознавая того, как нам повезло.

В поезде мы оказались по соседству с двумя майорами медицинской службы, вполне лояльными и общительными. Тут подвернулась какая-то газета с докладом академика Лысенко на знаменитой сессии, и я восхищался хлесткими выпадами его против вейсманистов-морганистов, написанными его прихвостнем Презентом в псевдо материалистическом духе. Один из майоров остудил мою запальчивость: «Ты не понимаешь». Я действительно не понимал, но предостережение его заставило меня задуматься, и я помню его до сих пор. В дороге, кажется на ст. Бологое, нас затормозили на некоторое время. Из Ленинграда везли умершего там Жданова. Бедному крестьянину и на ровном месте препоны ставят.

В училище мы быстро освоились. Кандидаты, то бишь абитуриенты, были поселены в казарме. Но мы (берите выше, казарма нам давно обрыдла) устроили небольшую коммуну бывалых служак на чердаке. Сюда мы перенесли выданные нам постели и казарменный режим с подъемами и отбоями опровергли. Старшина курсов был опытен, демонстрировать свою власть или как-то злоупотреблять ею нимало не стремился. С утра на построении после завтрака он объявлял распорядок дня: время проведения экзаменов и разных комиссий (медицинская, мандатная). Сообразуясь с расписанием, мы рассчитывали время самовольных отлучек для прогулок по городу — деяние преступное и строго наказуемое. Училище располагалось на какой-то улице Красноармейской (их несколько), что было недалеко от центра и облегчало наши вылазки. За краткий срок мы смогли посетить Эрмитаж, Русский музей, Исаакиевский собор, обойти окрестные улицы города с памятниками Петру I, Екатерине II, Николаю I, Александру III.

Хуже обстояло дело со спекуляцией о нашей непригодности к поступлению в училище. Со стороны медицинской или мандатной никаких претензий не оказалось, да их и быть не могло. Оставалось валить экзамены. Я решил «тонуть» на экзаменах по географии и математике. На заданные мне вопросы я мог ответить, не задумываясь, и все задачи решить сходу. Оказалось, врать наверно даже труднее, чем говорить правду, особенно, если ты это не очень умеешь. Володя потом подтрунивал надо мной, как жалко выглядел я на экзамене по математике. Но задача была выполнена. Мы увильнули, и нас отчислили. В канцелярии капитан выписывает документы, на командировке ставит срок на дорогу девять суток. Мы поднимаем бунт.

— За это время мы не доедем! Вы что хотите нас под трибунал!?

Усталый капитан глядит на нас и решительно исправляет 9 на 19, числом и прописью.

— Хватит вам и доехать, и погулять, идите отсюда.

Мы согласны.

На обратном пути Володя едет к родителям в Карабаново, мой путь лежит на мою родину в Рязанскую область. Там в 12 км от Ряжска в д. Чернаво живут дядя Володя и тетя Анюта (сестра моей матери), родители Анатолия, а в с. Кипчаково еще жива бабушка Пелагея, двоюродные сестры Шура и Зоя со своей матерью. Дядя Володя, средний брат моего отца, помер. Воевал, дошел до Германии. Одно время раненый, он долго пролежал в снегу. Сказалась простуда, и он был демобилизован по болезни — туберкулез. Вновь я посетил родимые места и обошел всех, кого можно. На прощанье тетя Анюта продала барана и дала мне на дорогу 300 рублей. В Москве я зашел к Толе, где он учился в Институте, и даже переночевал среди студентов в общежитии на Зацепе. Толя трудно входил в учебный процесс после более чем двухлетней фронтовой жизни. Жили скудно, и я, не раздумывая, уговорил его взять данные мне тетей деньги. Солдатским продуктовым пайком мы были обеспечены, к тому же я был уверен, что Володю снабдят на дорогу какой-то суммой.

В Карабанове мы еще прокантовались некоторое время, блаженствовали. При нас сыграли свадьбу — выходила замуж Володина сестра Ира, молодая красивая девица. Естественно, выпили как следует. Но всему прекрасному приходит конец, и мы двинулись в свой гарнизон. Ехали на перекладных, с пересадками: Новосибирск, Иркутск, далее везде. От Иркутска мы попали на поезд № 506, переполнявшийся публикой самого разного разбора. В народе его называли «Пятьсот Веселый». Он как электричка останавливался на всех полустанках и был небезопасен. Но тогда трогать солдат шпана боялась, да мы еще сорганизовались группой в пять или шесть человек. А вот и наша станция, город Свободный. Володя сразу предложил зайти в парикмахерскую побриться и узнать все новости. Там действительно без особого спроса с нашей стороны парикмахерши наговорили нам всего, чего они знали и чего не знали: отряд еще не прибыл, на перевале через Саяны одна машина опрокинулась, у одного солдата оторвало ухо и т.п. В расположении отряда за главного оставался нач. технической части ст. лейтенант Царев. Совершенно далекий от понятий армейской субординации технарь, он удивился нашему своевременному прибытию: «А чего вы торопились-то?» Но вот и отряд прибыл на место, служба пошла по привычной колее, я опять писарь.

В 1949 г. отряд в полном составе выехал на съемки в район Комсомольска-на-Амуре. Штаб обосновался на северной окраине города, где оказалась свободная казарма с протекающей толевой крышей. Команды расходились по своим квадратам. Володьке досталось ехать с капитаном Кривцовым, горьким алкоголиком. На пристани нужно оформлять билеты на команду, а капитан невменяем, хотя его и блюдет жена. Володька надевает его шинель и к коменданту: «Капитан Кривцов!» Все в порядке.

Прибывает проверить сам подполковник Ковеза. Увидел Володьку в капитанской шинели: «У, начальник!» Но тем не менее удовлетворен, команда будет доставлена на место. На месте любой их выход в поле заканчивался на таежной пасеке, где медовуха водилась в изобилии. Дальше пасеки они, кажется, и не выходили.

В штабе у меня появились дополнительные обязанности. Мне вручили велосипед, и я каждый день езжу в город получать почту, поступающую по фельдсвязи. Архитектура города скромна и однообразна, и подполковник Трифонов острит: «Самое красивое здание в Комсомольске — баня». На стройках можно увидеть бригады военнопленных японцев. Наше расположение оказалось в тесном окружении барачных и индивидуальных жилых строений. Условия для самовольных похождений почти беспрепятственные. В обеденный перерыв мы едем купаться на Амур. Первым в кузове студебекера оказывается соседский мальчишка, и его мать каждый раз кричит: «Витька! Утонешь — домой не приходи!»

Познакомились с ребятами, играющими в футбол в команде от завода «Амурсталь». Там есть и команда, играющая на первенство Хабаровского края, «Динамо». Тогда ее тренировал ссыльный Николай Старостин. Во время игры он постоянно прохаживался у бровки поля и иногда покрикивал на своих. «Амурсталь» в свою очередь приглашает нас сыграть с ними в футбол. А у нас некомплект. Большинство в поле на съемках. Ребята зовут меня.

— Да я никогда в футбол не играл, в детстве только босиком мяч гонял.

— Ничего, мы тебя подучим.

Собрали команду, пошли. Вратарем у нас рослый донской казак Чукарин, тоже никогда не игравший. Накатали нам тогда 11 штук против одного. На другой день утром осторожной походкой иду в штаб. Все мускулы нетренированного тела после интенсивной беготни болят от малейшего сотрясения, под глазом солидный фингал. Подполковник Трифонов увещевает отечески: «Вот, Косточка! Говорил я тебе — не ходи. Это же не игра, это костоломство». Но я храбрюсь и на следующую игру иду без боязни. Теперь уже мы набиваем им почти столько же. Я не владею даже азами футбольной техники и беру суетной беготней. К концу сезона я как-то вписался в команду, и по прибытии на зимние квартиры мы заняли второе место на первенстве в г. Свободный. Все болели за нас, потому что мы выбили из игры сильную команду Зейско-Амурской флотилии, главного конкурента городской команды. Один дед-болельщик на радостях подарил нам корзину яблок, в то время и в тех местах подарок небывалый.

В пути после окончания полевых работ на подъезде к Архаре я спохватился и к Трифонову:

— Товарищ подполковник ...!

— Что же ты раньше-то не сказал?

Но ничего, быстро оформил краткосрочный отпуск, а я соскочил из эшелона и напрямик двинулся в родные пенаты. Мое явление совпало со всесоюзным праздником 7 ноября. В этот день братец Витя весь день водил меня по деревне. В каждой хате застолица, а он тут же подзывал какого-нибудь мальца и поручал ему принести питие «от своего стола — вашему», что исполнялось без промедления. Я их не знаю, подросли за 5 лет моего отсутствия. Домой возвратились мы поздним вечером. Я нашел на столе эмалированный тазик с солеными помидорами. Находясь в состоянии крайнего пресыщения алкоголем, я с жаром набросился на эти помидоры и принялся поглощать их с жадностью, взахлеб. Утром голова с трудом поднимается от подушки, во рту оскомина, а на службу ехать пора. Подъезжает отец. На санях везти нас на станцию Домикан. Бодро ставит на стол бутылку:

— Надо поправиться!

Мать на него кричит:

— Ты мне ребят не трожь!

— Не, надо опохмелиться!

— Заладил! Ишь, глазки-то заблестели, как у Андела!

Снег устоялся, «дорога зимняя легка», и мы благополучно преодолеваем 45 км до станции. С нами Женя, двоюродный брат мой, старший сын маминого брата дяди Сани. Он едет в Райчиху, где заканчивает ремесленное училище. Вскоре за кражу мешка картошки он получает срок, после чего его жизнь проходит в лагерях с малыми перерывами.

Наш начальник штаба подполковник Трифонов получил предписание отправиться на курсы усовершенствования высшего начальствующего состава «Выстрел». Он занят оформлением необходимых документов по выбытии из части: денежный и вещевой аттестаты и т.п. Вот сам Трифонов вбегает к нам в секретную часть. Оскорбленный процедурой оформления вещевого аттестата, он сильно возбужден. Аттестат выписывает писарь Володя Родинцев под руководством начальника ОВС (обозно-вещевое снабжение) капитана Коноплева. Коноплев:

— Товарищ подполковник, вы отрез на мундир получали?

— Нет.

— Родинцев, проверь!

У нас в секретке Трифонов негодует:

— Ах, ты, блядь такая лысая! Солдата заставляет проверять офицера! Неужели я честь свою променяю на твою тряпку!

— Ну, проверь, проверь! Только без меня!

Он не может понять, что дураку Коноплеву напрочь чуждо чувство такта. Тем не менее на курсы Трифонов уехал благополучно, а по их окончании вернулся уже полковником.

Наступил 1950 год. Идет седьмой год нашей солдатской службы, а конца не видно. Тоска. Как писарь секретной части я знаю приказы и директивы, предписывающие всеми мерами удерживать в армии солдат, имеющих боевой опыт. У всех на слуху атомная бомба, и СССР надеется выстроить защиту от нее живой солдатской массой. В армии новое поветрие, вводится дополнительная штатная единица, заместитель командира роты по политической части. До того такой заместитель был только в батальоне. Это что? Стремление укрепить боевой дух усилением политической подготовки? Так или не так, но нас, сержантов, усиленно агитируют вербоваться на вступление в корпус офицеров-политработников. Организуются специальные курсы по ускоренной подготовке таковых кадров. Благо, нужных для этого сержантов в армии скопилось предостаточно. Находясь в состоянии неуверенности, я малодушно завербовался на эти самые курсы, будь они трижды неладны. Тогда еще приглашали на подобные курсы финансистов для занятия вакансий начфинов в воинских частях. На одного такого выпускника курсов, позже устроившегося бухгалтером в Центре охраны памятников истории и культуры Ярославской области, я нарвался в начале 80-х годов 20 в. Он сам позвонил мне, что у него все готово для выплаты причитающейся мне за сданные «паспорта» на археологические памятники некоторой суммы денег, и пригласил меня приехать. По приезде я пообщался с коллегами, с начальницей Центра милейшей Татьяной Львовной Васильевой, а потом зашел к бухгалтеру за получкой. Не тут-то было! Он оказался из тех, кто за копейку удавит, а за рубль сам удавится. А Татьяна Львовна уехала. Насилу уговорили его другие сотрудники, в частности Марина Владимировна Осипова, расстаться с зажатыми деньгами в мою пользу.