Журнал "Здоровье" №1 (49) 1959

Решающий шаг

Анатолий Шварц

Рисунки П. Пинкисевича

Сколько (Ни рассматривал я фотографии этого человека, как ни вчитывался в описание его внешности, мне не удавалось отыскать ничего (примечательного. Природа словно заранее позаботилась дать ему неприметный облик, чтобы лотом удивить незаурядной судьбой. Но однажды, разглядывая снова его спокойное лицо, я вдруг понял, что в нем более всего отвечало смелым мыслям и рискованным поступкам этого тихого и замкнутого человека: доктор Минх всегда казался старше, чем был на самом деле. Черта, присущая многим людям, становилась здесь почти символичной— в ней отразилась судьба ученого, который намного обогнал свой век.

…Он работал тогда в Одессе. Городская больница была его вторым, а может быть, и первым, домом. И хотя среди многих медицинских дел ему выпала самая печальная обязанность — вскрывать трупы, — он любил жизнь. Не только любил — он утверждал ее. Ведь иначе не назовешь труд человека, который, разоблачая главных виновников смерти, продолжает отстаивать жизнь даже за ее порогом.

Суховатый и сдержанный в обращении, Минх не умел «привлекать сердца, и когда, сутулясь и слепка покашливая, он не спеша протирал очки перед тем, как приступить к своему обычному делу, врачам порой казалось, что перед ними не анатом, а прокурор, который готовится к обвинительной речи. Но Минх не любил речей, он был немногословен: слишком сложная задача вставала перед ним всякий раз, когда он принимался по следам болезни распутывать ее петлистые ходы.

Словно охотник, по едва заметным приметам выслеживал он весь извилистый путь недуга и, наконец, настигал его в каком-нибудь укромном месте. Но там, где охотника ждала удача, для Минха начинались лишь новые трудности: надо было понять, как проникла сюда болезнь, почему удалось ей разрушить и в конце концов побороть здоровое, сильное тело, которое еще недавно жило, чувствовало, волновалось. Сложные и увлекательные загадки решал Георгий Николаевич Минх. Но не всегда, далеко не всегда, находил он на них верные ответы. И дело, конечно, было не только в пределах его личных способностей, а в том, что нет для человека более трудного предмета исследований, чем живой организм — уж очень скупо уступает он свои секреты даже самым проницательным медикам. Иной из таких задач достаточно, чтобы поглотить интересы целой жизни, другая занимает умы нескольких поколений ученых и все-таки остается загадкой.

Ему шел сороковой год, когда он круто изменил привычные занятия, отложил на время свой анатомический скальпель и поразил всех силой воображения и воли. Минх сделал отважную попытку проникнуть в мир заразных болезней, он решил открыть способ распространения одного из повальных и самых тяжких бедствий — возвратного тифа. Выбор был не случаен: работа в морге подсказала ему, какой недуг совершает на людей наиболее опустошительные набеги. Тиф в этом отношении был под стать лишь голоду, не зря между ними издавна существовала какая-то незримая роковая связь. Нищета и запустение были вечными поводырями болезни, но почем у-то никому и в голову не приходило, что в мрачной последовательности, с которой тиф идет по их пятам, возможно, скрывается ключ к его загадке. Первым об этом подумал Минх.

«Неурожай и горячка — что между ними общего?» — спрашивал себя ученый, но сколько ни размышлял он о неведомой причине, породившей этот странный «союз», объяснение не приходило. Догадок, конечно, как всегда в таких случаях, было великое множество, но чтобы хоть одна из них превратилась в достоверное открытие, нужны были точные факты, а их-то ему как раз и не хватало. Твердо он был уверен лишь в том, что тиф — болезнь заразная. Всего несколько месяцев назад он узнал одну из последних новостей 1873 года: немецкий врач Обермейер, обнаружив в крови тифозных больных тончайшие спиральные микробы, без колебаний приписал им роль возбудителей возвратной горячки.

«Раз «кровь больного содержит микробы, — подумал ученый, — она, несомненно, должна быть заразной и, стало быть, если ввести ее человеку, он непременно заболеет тифом…» Мысль его вдруг оборвалась, но он помедлил и все же закончил ее: «…заболеет и… может быть, умрет». Да, только ценой смертельного риска мог он разоблачить смерть. Неприятная дрожь пробежала по телу, слишком ясно представил он себе последствия такого опыта. Но выбора у него не было: попытки заразить животных окончились неудачей. Чтобы раз и навсегда покончить со всякими сомнениями, оставался лишь один выход — привить зараженную кровь самому себе. Товарищам он не осмелился даже намекнуть на такую жертву. Да и хватило ли бы у, него духа поставить на карту чужую жизнь? Уж если рисковать, то только своею, — эту заповедь русских врачей он чтил свято.

«Ну, предположим, человек умрет, — вернулся он к своим мыслям. — Что же из этого?» Здравый смысл не замедлил с ответом: «Значит, надо оставить эту безрассудную затею». Но голос ученого чуть (громче сказал: «Если опыт удастся, я докажу, что заразное начало передается с кровью, и тогда нетрудно будет догадаться, кто разносит его». Кто разносит его? И он снова вспомнил грязные ночлежки и курные избы, над которыми вечно витал призрак тифа, казарму, где на нарах метался в горячечном бреду молодой новобранец, а вскоре вокруг него вповалку валялась половина взвода, и, наконец, совсем недавнюю историю в больнице, когда зараза веером рассыпалась от одной койки по всей палате. Минх уже почти не сомневался в виновнике всех этих бедствий. Чтобы настигнуть его, нужно было сделать всего лишь один шаг. Этим шагом был эксперимент с зараженной кровью. И он сделал его.

Вечером, когда все врачи разошлись по домам, он зашел в тифозную палату, отослал зачем-то сиделку и быстро насосал кровь больного в узкую стеклянную трубочку. Затем засучил рукав сюртука, надсек на предплечье вену и, плотно прижав к ней конец капилляра, стал смотреть, как вытекает из него густая темно-бурая жидкость. Потом он почти бегом направился в свою лабораторию и, выдув из трубочки последнюю каплю на стекло, бросился к микроскопу. Кровь кишела спирохетами возвратного тифа. Теперь он мог успокоиться: все условия опыта были соблюдены.

А утром он снова ходил по больнице и, сердито поблескивая очками, рассказывал доктору Мочутковскому, отчего третьего дня погиб его больной. Мочутковский был молод, ему не хотелось выслушивать на людях все эти объяснения, он нервно пощипывал короткую каштановую бородку и натянуто улыбался. Когда кто-нибудь проходил, он старался принять независимый вид, закладывал руки за спину и, прищурясь, смотрел куда-то выше Минха. Но слушал внимательно, он знал: «прокурор» зря говорить не станет. Вечером они собирались вместе идти в Общество одесских врачей, послушать Илью Ильича Мечникова, но Мочутковский сказался больным. Минх пошел один.

…В повседневных заботах прошла неделя. И Минх, в котором все это время жило два человека — один, настороженно ожидавший первых признаков болезни, и другой, не терявший надежды остаться невредимым, — вдруг ясно понял: если опыт не удастся, он будет повторять его снова и снова, до тех пор, пока не докажет, что кровь больного — единственный источник заразы. Он готовился уже проделать все сначала, когда его свалил внезапный и сокрушительный озноб. Лежа в постели, он все еще не верил, что это тиф, и беспрестанно хватался за градусник.

Мочутковский застал его делающим какие-то пометки в записной книжке. Теперь Минх мог убедиться, что его молодой друг, пожалуй, не так уж худо разбирается в болезнях. Во всяком случае, возвратный тиф он распознал без особого труда, а против его назначений едва ли возразил бы и сам Боткин. Но Минх возражал, он вообще не хотел лечиться: болезнь должна идти своим обычным ходом, иначе ему не удастся твердо установить, что это действительно тиф.

Трижды за три недели погружался он в горячую мглу и последний раз едва не остался там навсегда. Но догадка о первостепенном значении крови в передаче тифа получила первое экспериментальное подтверждение. Теперь можно было подумать и о разносчиках болезни. Чтобы круг замкнулся, следовало выяснить, что в природе играет роль стеклянного капилляра. Минх не раз заходил в портовые ночлежки, и, конечно, не ему было сомневаться в истинных виновниках тифозных эпидемии. Но он был осторожен с выводами, ибо хорошо знал, что в науке всегда легче указать, чем доказать. Он не спешил высказать свои соображения еще и потому, что не мог не понимать, как далеко ушли они от общепринятых взглядов. И он ждал, ведь ожидание и сомнение — постоянные спутники настоящего исследователя. Столь велика была взыскательность этого человека к научной истине, что, стоя на пороге выдающегося открытия, он имел мужество четыре года не обмолвиться ни словом. Слюну, мочу, — все, что можно добыть у больных людей, испробовал он со своими товарищами для заражения. Но никто из них не заболел. Казалось, сомнений нет: кровь владеет монополией на тиф. Но Минх ждал новых подтверждений. И лишь когда Мочутковскому после пяти неудачных попыток удалось, наконец, точно так же привить себе сыпной тиф, он решился во всеуслышание заявить о роли кровососущих насекомых в передаче этих заболеваний.

На худой конец он предполагал, что вызовет насмешливые улыбки недоверчивых коллег, ему даже хотелось слышать их возражения, спорить, доказывать свою правоту. Но случилось худшее из того, что он ожидал. Открытие осталось незамеченным, оно было лишь счастливым прозрением в будущее науки о микробах. И только спустя тридцать с лишним лет, уже в начале нашего века, когда были разоблачены малярийные комары, чумные блохи, француз Николль блестящими экспериментами подтвердил великое значение открытия русских врачей.