Главный университет. Повесть о Михаиле Васильеве-Южине

В Женеве

После долгого пути — добирался он в Женеву через Петербург, Ригу, Германию — Васильев совершенно случайно познакомился на берегу Женевского озера с мужчиной лет сорока. Густые, зачесанные наверх волосы и квадратная с проседью борода. Слегка одутловатое лицо его не привлекло бы к себе внимания, если бы не книга, которую держал в руках этот человек, — «Н. Щедрин».

— Вы русский?

— Да. Ошвейцаренный слегка.

Они разговорились. И как же обрадовался Михаил Иванович, когда узнал, что рядом с ним — хорошо известный в российских подпольных кругах Галерка, Михаил Степанович Ольминский!

Васильев поинтересовался происхождением этой «театральной» клички.

— А кто большей частью сидит на галерке? Не аристократия же… То-то…

Ольминский расспросил, как доехал, где остановился, с чего и с кого собирается начинать знакомства.

— Раз здесь, перед вами, то доехал. А вот остановился пока около вас. Только что с вокзала и вот решил поклониться озеру.

— Пойдемте ко мне, — предложил Галерка, — там и решим, что делать дальше.

Ольминский жил в тихой улочке и занимал небольшую комнату с отдельным входом. Обстановка ее располагала к труду. Несколько этажерок были плотно забиты книгами, около них — удобное мягкое кресло. Михаил обратил внимание на то, что на стене висели портреты Маркса и Щедрина.

Васильев, смертельно уставший с дороги, расположился в уютном кресле.

— Ну-с, а теперь о знакомствах. С кем познакомитесь в первую очередь? Конечно, с Бельтовым — Плехановым!

Васильеву не хотелось бы именно так ставить вопрос. При чем тут в первую очередь? Кстати, он здесь?

— Георгий Валентинович? Как же, как же. Царствует, царствует…

Михаил Иванович почувствовал иронию и понял ее. Он знал о поведении Плеханова на Втором съезде и после съезда, о желании Плеханова всегда выглядеть мэтром, учителем, профессором среди студентов. Но ведь это Плеханов!

Галерка предложил:

— Знаете что, дорогой товарищ, сходим-ка с вами вечерком к Владимиру Ильичу Ленину.

Погода в Женеве чем-то напоминала бакинскую в самую благодатную пору. Подует с моря прохладный ветерок и успокоит тебя, обласкает. Немного таких дней бывает в Баку, но бывает.

— О, какой у нас сегодня гость! — всплеснула руками Надежда Константиновна, когда Ольминский представил ей Васильева, и так это у нее получилось просто, по-русски сердечно, что Васильев сразу почувствовал себя здесь свободно.

— Помилуйте, Надежда Константиновна, какой я гость!

— Самый дорогой, Михаил Иванович. И не скромничайте, пожалуйста, не надо. Ведь вы из России, а что для нас может быть интереснее и желаннее? Да к тому же Владимир Ильич о вас наслышан, за бакинские дела назвал даже воинствующим интернационалистом.

— Ну, уж и воинствующим, — смущенно произнес Васильев. — Впрочем, другими нам быть нынче никак нельзя.

— Владимир Ильич рад был бы услышать эти слова. Ленина долго ждать не пришлось, а когда он услышал, какого гостя привел Ольминский, обрадованно произнес:

— А! Это замечательно! Великолепно! Я скорее хочу услышать рассказ о Баку, — сказал он просто. И тут же, весело рассмеявшись, добавил: — Но прежде всего, извините, руки вымою. Только что общался с меньшевиками, непременно нужно вымыть.

— Володя…

— Ничего, Надюша, Михаил Иванович, кажется, закончил естественный факультет. Он знает, что такое зараза.

— О да, с этой прелестью я знаком уже не как естествоиспытатель, а как революционер.

— Вот видишь, Надюша, а ты боялась, что я сказал что-то не так.

— А знаете Михаил Иванович, мне пришла в голову интересная мысль, — оживленно заговорил Владимир Ильич вернувшись, — Васильев — это звучит хорошо, но мало. Коротко. На Руси все выдающиеся полководцы получали в знак побед своих вторую фамилию. Суворов, если мне память не изменяет, Рымникский, Румянцев, изволите ли видеть, Задунайский, даже Потемкин и тот Таврический. А чем же вы хуже, милостивый государь? Михаил Иванович, ценитель шутки, рассмеялся.

— Так то вельможи да полководцы, Владимир Ильич. Им одной фамилии мало.

— А нам с вами и подавно, — ведь им не приходилось прятаться под псевдонимами. Нет уж, батенька, пожалуйста, не сопротивляйтесь. Сейчас мы произведем обряд посвящения вас в вельможи.

Васильев расхохотался.

— Да, вельможа из меня получится знатный. Говорят, на юге князей куда больше, чем на Руси. Каждый третий себя князем именует. Мы, между прочим, этим неплохо пользуемся: назовем подпольщика князем, к нему и власти с почтением относятся…

— Вот видите. Наденька, чем мы сегодня отметим производство Михаила Ивановича в вельможи?

— Позвольте, Владимир Ильич, но ведь есть целых два препятствия.

— Говорите, будем полемизировать. Чему-чему, а этому мы с вами научились. Итак…

— Происхождение неподходящее, — улыбаясь, заметил Васильев. Ему нравилась эта обаятельная манера вести разговор, это дружелюбие и простота. «Интересно, как бы то же самое сделал Плеханов? Вероятно, сказал бы величественно-кратко: для пользы дела отныне будете именоваться так-то или так-то». — Мать у меня прачка, а отец — дворник.

— Не принимается. В словах «дворянин» и «дворник» — один и тот же корень «двор». Так что происхождение вполне подходящее. Второе…

— Для того, чтобы заслужить такое вельможное право, нужны как минимум победы.

— Значит, милостивый государь, разжигать национальную рознь, как это делают вельможи, — победы, а гасить этот ужасный огонь — нет?

Васильев развел руками.

— То-то. А теперь, Надюша, придумывай фамилию.

— Нет, Володя, ты уж, пожалуйста, сам.

— Хорошо. Мы сейчас с Михаилом Степановичем займемся творческими вопросами, а ты, пожалуйста, позаботься об ужине. Конечно, мы можем закатить пир с шампанским и ананасами… (Галерка не выдержал и рассмеялся.) Но на сей случай требуется блюдо фирменное. А какое у нас блюдо фирменное, Михаил Степанович?

— Яичница.

— Вот именно. Так, значит, яичница по-крупски. Хм… Смею вас заверить, Михаил Иванович, Наденькина яичница лучше паюсной икры…

— Володя…

— Не буду… Итак, остановка за малым… Фамилия. Значит, Румянцев-Задунайский, Потемкин-Таврический, Васильев-Южин… А? Как, Михаил Степанович, вам правится Васильев-Южин? Звучит?

— Звучит.

— Надюша, а тебе нравится? В самом деле, ныне столько Васильевых в революцию пошло, что надо ведь отличать одного от другого. Итак, милостивый государь, не последует ли возражений с вашей стороны?

— Очень метко, Владимир Ильич. Ведь я действительно Южин. Мой прадед захватил в плен кабардинку во время военного похода и женил на ней моего деда, так что есть в Васильевых южная кабардинская кровь.

— И природа вашей воинственности теперь понятна, — заметила Надежда Константиновна.

— Вот видите. Но мы не за кабардинскую кровь вас Южиным нарекаем, а за бакинские дела. Я немного слышал, но мне хотелось бы о них узнать побольше. Как там Бакинский комитет, как наша типография, как распространяется «Искра»? Скажите, пожалуйста, это не вы ударились в публицистику? Не ваш ли фельетон я читал в газете «Баку»?

— Мой, Владимир Ильич…

— А я и не сомневался. Здорово вы о муравьях. Образно и точно. Ну-с, я рад, дорогой товарищ Южин, что нашего брата литератора прибыло. Я тут уже усадил за работу и Воинова, и Луначарского, и Воровского, и даже Литвинова приходится отрывать от его непосредственных обязанностей по связям с иностранными комитетами. Так что готовьтесь к письменным и устным- выступлениям. И главная ваша тема — наши бакинские дела.

— Володя, давай сначала поужинаем. Тем более, что наш ужин много времени не займет…

Яичница у Надежды Константиновны действительно получилась знатная — не слишком зажаренная и потому мягкая и нежная.

— Знаете, — признался Михаил, — я словно в деревне побывал, в нашем южном Ставрополье, уж очень эта яичница приготовлена по-русски.

— И по-русски, и по-крупски, — уточнил Владимир Ильич.

— Я уже привыкла к этим комплиментам, — спокойно сказала Надежда Константиновна. — Если всякий раз готовить одно и то же блюдо, невольно станешь специалистом…

Недолгий ужин прошел за веселыми шутками, и к концу этой немудреной трапезы Михаил чувствовал себя своим человеком в этом доме…

В этот вечер Владимир Ильич подробно расспрашивал о бакинских делах, особенно о настроениях пролетариата на нефтяных промыслах. Михаил Иванович рассказывал и о знаменитой бакинской нефти, и о невиданных прибылях нефтепромышленников, об ужасающих условиях труда и жизни рабочих.

Ленин слушал не перебивая, лишь изредка переглядываясь с Ольминским, взглядом подтверждая какие-то давние, уже известные Галерке мысли.

Но особенно оживился Владимир Ильич, когда речь зашла о позиции меньшевиков, о братьях Шендриковых, их неприглядной роли в бакинских делах, и прежде всего в декабрьской всеобщей стачке.

— Вот-вот. Об этом непременно расскажите в своей лекции. Пусть наши златоязыкие меньшевики порадуются плодам своих раскольнических деяний. Пусть увидят, как их последователи в Баку вредят делу рабочего класса. Готовьтесь, товарищ Южин, вероятно, в майские праздники и выступите с докладом или рефератом — как вам будет угодно. И о резне расскажете.

Владимир Ильич встал, прошелся по комнате и остановился, глядя в окно.

— Это ужасно, это ни с чем не сравнимо. Один пролетарий убивает другого только за то, что он другой национальности. Искать выход из своего рабства в убийстве такого же несчастного, как и ты, — что может быть более жестоким и нелепым!

Он стоял бледный и строгий, совсем не похожий на того Ленина, которого Михаил наблюдал при знакомстве. Надежда Константиновна задумчиво сказала:

— Все это действительно жутко и страшно и у каждого честного человека должно вызывать гнев и возмущение.

Михаил Иванович не представлял себе, что первый его доклад в канун первомайских праздников перед русской социал-демократической эмиграцией вызовет такой интерес — послушать его пришли и большевики, и меньшевики. Тут были и Мартов, и Максимов, и Юсов, — словом, маленькой группе большевиков трудно было бы тягаться с ними, если б завязался какой-либо спор.

— Вы все-таки вверните пару слов насчет предательства меньшевиков, — шепнул ему на ухо Галерка. — Вот писку-то будет.

— Потоньше, Михаил Иванович, — посоветовала Надежда Константиновна, — пусть эти интеллектуалы взовьются в поднебесье…

Владимир Ильич представил оратора:

— Сегодня с рефератом о бакинских событиях и мусульмано-армянской резне в феврале нынешнего года выступит член Бакинского комитета РСДРП товарищ Южин…

Легкий шумок прошел среди присутствующих: «Южин? Кто такой Южин?..»

— Уточняю: Михаил Иванович Васильев-Южин, один из наших активных боевиков на юге России. Впечатления его непосредственны и свежи. Он сам был основным оратором на митингах в Баку. Я думаю, и нам всем полезно будет послушать о том, что происходит сейчас в одном из крупнейших пролетарских центров России.

Васильев заметно волновался. Ему не впервой было выступать перед самой различной аудиторией. Он слыл горячим пропагандистом, хорошим оратором. Но никогда еще перед ним не было таких слушателей, как сейчас: в зале были Ленин, Луначарский, Ольмипский, Боровский. Напротив него сидел Юлий Мартов, этот признанный лидер меньшинства. Было от чего волноваться.

— Уважаемые товарищи по борьбе! Владимир Ильич представил меня как одного из участников событий, происшедших недавно в Баку. Уточню: одного из рядовых участников… Я приехал в Баку из Мелитополя почти два года тому назад — в сентябре 1903-го. Но активно и по-настоящему деятельно Бакинский комитет начал работать лишь в следующем, 1904 году, когда к нам прибыли такие преданные революции товарищи, как Александр Митрофапович Стопани, Алеша Джапаридзе, Цецилия Зеликсон-Бобровская, товарищ Ефрем.

— А братья Шендриковы? — воскликнул кто-то из меньшевиков.

— Что касается братьев Шендриковых, то по ходу моего скромного выступления я постараюсь осветить их роль в бакинских событиях.

Владимир Ильич перекинулся удовлетворенным взглядом с Надеждой Константиновной — знай, мол, наших. «А у него приятный стиль», — шепнул Ильичу Луначарский.

Васильев-Южин продолжал… Он рассказал об ужасных условиях жизни бакинского пролетариата, о том, как нефтепромышленники, высасывая нефть из скважин, так же хищнически сосут кровь из рабочего люда.

— Я побывал на балаханских и биби-эйбатских промыслах, я видел знаменитые Сабунчи и смею вас заверить: ничего ужаснее, ничего несправедливее в мире не сыщешь… Миллионные прибыли Ротшильдов добыты кровью и потом бакинского пролетариата.

Южин уже успокоился, он говорил легко и уверенно, словно и не было того волнения, с которым он начинал доклад. Теперь для него было главным не упустить что-либо важное, нарисовать не только картину положения народа, но и его борьбы.

— Позвольте мне теперь поведать об одной из трагических страниц в жизни бакинского пролетариата — об армяно-мусульманской резне в феврале нынешнего года. Я уже информировал вас о том, что в конце 1904 года в Баку состоялась длившаяся почти месяц всеобщая забастовка, которую мы тщательно и долго готовили. Добавлю только: забастовка состоялась вопреки воле некоторых знакомых вам лиц, которые на каждом шагу ставили нам палки в колеса. Особенно преуспевал в этом беспартийный «Союз балаханских и биби-эйбатских рабочих», весьма подозрительная организация зубатовского типа. Я удивился не меньше, чем сейчас, видимо, удивитесь и вы, когда узнал, что во главе этого союза стоят почтенные братья Шендриковы.

Весть эта была воспринята, вопреки ожиданиям Южина, спокойно: «Ах вот как! Этим вас, господа, не удивишь, оказывается».

— Так вот, будучи не в силах подавить забастовочное движение с помощью всяких зубатовских организаций, губернатор Накашидзе решил разделаться с ним по-своему. После событий в Петербурге в январе нынешнего года он был срочно вызван в столицу. Его возвращение ознаменовалось каким-то подозрительным затишьем.

— Опять подозрительным? Не много ли подозрительного? — не успокаивался кто-то из меньшевиков.

— Много, милостивый государь, очень много. История рассудит, насколько истинны эти подозрения. А февраль 1905 года показал, что они не так уж неосновательны.

— Правильно, — поддержал Галерка…

— Если в Петербурге был кровавым январь, то в Баку обагрился кровью февраль. Накашидзе не только защищал, но и поощрял погромщиков. Он позволял им грабить магазины и лавки армян, убивать их прямо на улице. Я видел истекающих кровью людей. При мне городовой снимал сапоги с убитого армянского юноши, чтобы затем натянуть их на себя… Знали ли мы, социал-демократы, о готовящейся резне? — продолжал Южин. — Догадывались. У меня на квартире заседал по этому поводу Бакинский комитет. Мы выпустили листовки на трех языках — армянском, азербайджанском, русском, где обратились к рабочим с призывом не допустить кровопролития. Но, видимо, дело зашло уже слишком далеко.

— Может быть, в этом тоже повинны меньшевики? — съязвил все тот же голос.

— Это смотря что называть виною. Армянские националистические организации — «Дашнакцутюн», национальные социал-демократы тоже не считают себя повинными. Но ведь они посмеялись над нашим предупреждением, заявив, что ни о какой распре между мусульманами и армянами в Баку и речи быть не может. А потом удирали из города в одних портках. Именно их обвинили в убийстве азербайджанца Бабаева, ссылаясь на то, что оно произошло возле армянского собора.

Четверо суток, четыре дня и ночи, — я не буду описывать их: здесь собрались люди, видавшие и кровь, и утраты, — длилась эта резня. Скажу только, что не приказал бы Накашидзе остановить погром, если бы по нашему призыву не всколыхнулись рабочие окраины, а в центре города не начались уличные демонстрации. В большом зале общественного клуба собрался митинг. Мне пришлось выступать на нем…

Но не я вышел на трибуну первым. Мы долго слушали различных ораторов — от буржуа до некоторых лиц, именующих себя социал-демократами. И среди них — братьев Шендриковых, столь любезных сердцу меньшинства. Это они намеренно или по глупости попустительствовали бандитам, не дали рабочему классу сказать свое веское и революционное «нет!». А теперь судите сами, предательство это или не предательство. Подозрительно или не подозрительно. Революционно или контрреволюционно…

Южин еще говорил, а аудитория уже неистовствовала. Заскрипели, застучали стулья, размахивая кулаками, повскакали со своих мест меньшевики.

— Довольно…

— Провокация…

Васильев, постучав по стакану, на минуту овладел вниманием.

— Напрасно, напрасно… Мне, повидавшему резню в Баку, ваша демонстрация не страшна. Тем более — вы всё правильно поняли…

Южин словно подлил масла в огонь. Он знал, что подобные сцепы возможны, но, что меньшевики пустят в ход кулаки, представить себе не мог. «Ай-ай-ай, — подумал он. — Такие почтенные люди… Вот вам и интеллектуалы. Не на это ли намекала Надежда Константиновна?»

Он медленно, словно его не касалось то, что происходит вокруг, собрал свои записи, положил их в боковой карман пиджака и направился туда, где Галерка усиленно выяснял отношения с одним из меньшевиков.

— Хулиганство, — вопил голос, который все время прерывал Южина. — Бог знает что такое…

— Обвинить меньшевиков в измене — это же уму непостижимо, — истерически кричал пунцовый Мартов.

Кто-то взял Васильева под руку, это был Владимир Ильич. Они вышли на улицу.

— Что, товарищ Южин, хороша драчка? А все-таки наша взяла… И заметьте, несмотря на их численный перевес. Ну-с, пойдемте, нас ждет еще одно сражение — в шахматы…

За шахматной доской они встречались не часто: не хватало времени, хотя Владимир Ильич любил эту древнюю мудрую игру, Шахматистом Ильич был весьма сильным и, по мнению Галерки, мог бы успешно состязаться в турнирах с опытными игроками…

В редкую свободную минуту он с охотой садился за шахматный столик. Васильев-Южин оказался достойным партнером.

За игрой Владимир Ильич держался непринужденно, иногда напевал негромко какую-либо мелодию. Ходов обратно, даже явно ошибочных, не брал, но и противнику не делал поблажек.

— Этак, батенька, вы и в политике будете брать ходы обратно. Как же тогда на вас положиться прикажете? Нет уж, любезнейший, сделал ход, так умей за него и ответить.

Васильеву иногда казалось, что Владимир Ильич не просто играет в шахматы, что он в каждой партии ищет каких-то аналогий, что мысли его где-то далеко за пределами доски, они шире и глубже, чем просто обдумывание очередного хода. Иногда, когда ему приходилось атаковать Васильева, он, словно между прочим, замечал:

— Нет, батенька, уж не за свое дело вы, пожалуйста, не беритесь. Изводить губернаторов — этому вы научились. А вот защищать короля — не взыщите. Монархист из вас получился бы прескверный…

Как правило, Ленин сражался до тех пор, пока исход не становился очевидным.

Как-то во время партии Михаил забросил словечко насчет возвращения домой.

— В Россию бы мне, Владимир Ильич. Не по мне эта заграничная обстановка.

— А вы думаете — по мне? А я не хотел бы сейчас вдохнуть свой родной симбирский воздух? Волга, ширина, размах — сказочно.

Он говорил увлеченно, глядя куда-то вдаль, словно видел уже и Волгу, и Венец, и крутые симбирские берега…

— Россия… Нельзя вам пока туда, дорогой Михаил Иванович. Еще след ваш после бакинского пожара не поостыл. Уж поверьте мне, старому конспиратору…

Васильев и сам знал, что надо подождать. Да всякий раз, когда вспоминал о родине, становилось невмоготу.

Больше всего ему почему-то хотелось в Москву. Ему казалось, что именно там, в белокаменной, что-то назревает грозное и неотвратимое…

— Эх, Михаил Иванович, нам бы сейчас не просто домой, а на жаркое дело вернуться… — говорил Владимир Ильич. — А мы вот тут на эти очаровательные берега любуемся…

Женева в июне действительно очаровательна. Природа одарила ее всем — и жаркими солнечными лучами, и горным ветерком, и этим уютным озером. Южин умел ценить красоту и все-таки не мог избежать сравнений с другими местами. И всегда, как ни крути, получалось не в пользу Женевы… Озеро? Ну разве сравнишь его с Каспием. Горы? Красивы, ничего не скажешь. Но тот, кто видел, как серебрятся под солнцем, словно два гигантских алмаза, вершины Эльбруса, тот поймет состояние уроженца предгорий Кавказа.

И все-таки Васильев понимал необходимость пребывания здесь. Лекции в эмигрантских клубах, общение с Лениным и его боевыми товарищами были ему очень дороги, наполняли его сознанием своего места в борьбе партии, в большой и трудной революционной работе. С докладом о бакинских событиях он дважды выезжал в Берн и Париж по заданию Владимира Ильича.

Чаще других встречался Васильев с Галеркой. Привлекало в Ольминском его увлечение Щедриным. Он не просто читал этого великого писателя, не просто увлекался им. Михаил Степанович как-то научно подходил к каждой фразе сатирика, вел словарь его наиболее метких выражений и слов.

— Знаю, — говорил Галерка, — не время теперь для такой работы, а не могу бросить.

— Представьте себе, Михаил Степанович, я это прекрасно понимаю. Потому что сам не просто люблю Лермонтова, а обращаюсь к нему за советом и помощью в самые, кажется, неожиданные моменты своей жизни. И представьте, помогает.

Странное дело: именно Щедрин помог Михаилу Ивановичу понять этого человека. Сколько раз, читая гневные, едкие статьи Галерки, Васильев удивлялся: в жизни тот был мягким и добрым человеком. Как-то он высказал эту мысль Михаилу Степановичу…

— Не беру ли я свою злость взаймы? А вы знаете, что Щедрин был очень добродушным человеком? И вообще, сатирики — это самые добрые люди на земле. Это не парадокс. Никто еще не писал сатиру ради зла: ее всегда творят во имя добра.

Васильев любил эти тихие вечера, проведенные в небольшой комнатке Ольминского. Галерка почти всегда что-то писал для «Пролетария», и тогда Васильев подсаживался к этажерке и читал допоздна, порою не проронив ни слова.

По совету Ленина Васильев не оставлял публицистику. Он написал статью о революционных событиях в России для «Пролетария». Ольминский прочитал, кое-что скорректировал.

— Да, внушительная картина получается… Бурлит, вот-вот закипит Россия.

Михаил Иванович не мог предположить, что его статья в «Пролетарии» будет издана отдельной листовкой Бакинским комитетом РСДРП.

Эту новость привезла Мария Андреевна.

Васильев мог ожидать кого угодно, только не ее. Он был по-настоящему счастлив. Свидание с любимой — большая радость, а нежданное свидание — вдвойне. Мария рассказывала ему о бакинских делах, о том, что ее прислал сюда комитет с различной корреспонденцией и отчетами о работе типографии.

— Жандармы ни на минуту не перестают искать тебя. Дважды приходили с обыском. А пристав Исламбек — помнишь его? — меня ежедневно провожал и встречал: не попадешься ли ты со мной.

Она передала бесконечное количество приветов, а он все расспрашивал, расспрашивал, расспрашивал… В тот же день он показывал ей Женеву.

— Вот и озеро. Готовы ли вы, мадам, совершить по нему прогулку?

— Нет, мсье, не готова, — в тон ему ответила она. — Я очень хочу есть.

— О, это мы сейчас устроим, — потирая от удовольствия руки, проговорил Михаил. — Я знаю тут один волшебный ресторанчик.

Он ввел ее в крошечный, прямо игрушечный, зал с пятью столиками. В этот час они оказались единственными посетителями.

К ним тут же подошла ярко-рыжая девушка-официантка, поздоровалась по-французски и подала меню.

Мария попыталась сразу же передать его Михаилу, но тот галантно отказался.

— Нет уж, мадам, читайте и выбирайте сами… Можете читать вслух, если что не поймете, я помогу.

Что это были за названия! Ничего знакомого. И вдруг Мария воскликнула восторженно:

— Вот это! Бомб де Сарданапал! И стоит дешево.

— Действительно, — тут же согласился Михаил. — Звучит экзотически: бомба, да еще царя Сарданапала. У тебя губа не дура. Ну, а кроме этой царской «бомбы» что закажем?

— Думаю, и одной «бомбы» на двоих нам хватит. Это вкусно? — спросила она рыжеволосую официантку. Когда Михаил перевел ее вопрос, девушка так и засветилась в улыбке.

— О, мадам!

Каково же было удивление Марии Андреевны, когда минут через десять официантка принесла металлический судочек, в котором лежала… обыкновенная картофелина, политая белым соусом и чуть присыпанная мелко порезанной зеленью.

— Ох-ох-ох, — смеялся до слез Михаил. — Нет, Маруськ, стоило приезжать в Женеву, чтобы отведать здесь картошки.

Эта история их очень развеселила: картофель, приправленный необыкновенно острым и тонким соусом, пришелся им по вкусу. Всегда потом они с удовольствием вспоминали свой изысканный, царский обед в маленьком женевском ресторанчике, и каждый раз это вызывало у них взрыв веселья.

В этот же день они вместе ходили на собрание слушать Ильича.

— Какая логика, — поражалась Мария, — и как просто! Как все становится удивительно ясным и понятным! Я видела, что даже Мартов аплодировал ему. Но ведь это почти невероятно…

Михаил познакомил Марию с Надеждой Константиновной.

— Молодчина, хорошо перевезли корреспонденцию, — похвалила Крупская Марию Андреевну и, смеясь, добавила: — Только зашивать в юбки нынче не модно, да и рискованное это дело. Поедете обратно — корсет вам соорудим, да такой, чтобы в него весь тираж «Пролетария» можно было вместить…

Мария была в восторге от того, как содержит Надежда Константиновна свою небольшую квартирку. А ведь на ее плечах было немало дел и забот в ЦК.

Васильева рассказала Ленину о денежных, делах бакинских революционеров, о выпуске листовок с финансовыми отчетами комитета перед рабочими и забастовщиками, даже о том, как однажды пришлось инсценировать ограбление, чтоб избежать огромных взносов в «государеву казну»…

Владимир Ильич с удовольствием слушал ее. Многих членов комитета Ленин знал лично. Алеша Джапаридзе в 1903 году побывал у Владимира Ильича в Женеве. И не только Алеша. Приезжал к Ленину и молодой Шаумян, лишь недавно возвратившийся на Кавказ, да и многие другие.

— Хочется в Россию, хочется увидеть все самому. Да пока придется отложить это до лучших времен, — сказал Владимир Ильич.

Мария была счастлива от встречи с Лениным и Надеждой Константиновной, от того, что снова видит она своего Михаила целым, невредимым, от того, что наконец-то не ходят по пятам шпионы.

Но долго пробыть в Женеве Марии не довелось.

В этот вечер они разговаривали мало: Галерка сидел за своим Щедриным, а Южин просматривал свежий номер «Пролетария». Он уже собирался уходить — его ждала Мария, — как в дверь постучали.

— Кто бы это?

Галерка открыл и удивленно воскликнул:

— Владимир Ильич! Пожалуйте…

— Извините за позднее вторжение. А вот и вы, милейший товарищ Васильев-Южин. Вас-то мне и нужно.

Южин немало удивился: зачем это он мог потребоваться Ленину столь неожиданно и столь срочно? Владимир Ильич присел на диван.

— Разговор, товарищи, будет серьезным и строго секретным. Даже здесь, в Женеве, прошу хранить полнейшее молчание. Милые меньшевички нам уже достаточно навредили из-за нашей российской доверчивости.

— Что случилось, Владимир Ильич? Ленин многозначительно помолчал и сказал:

— Восстал на Черноморском флоте броненосец «Князь Потемкин-Таврический»…

— Восстал? Как? Что?

— Знаю только, что матросы выбрали там, на флоте, свой центр, что есть в нем большевики. Но они ли руководят восстанием — мне пока неизвестно…

— А в связи с чем восстание? — спросил, заяшгаяеь, Южин.

— Газеты сообщают — бунт из-за червивого мяса. Впрочем, другого сообщения от них ожидать не приходится. Необходимо срочно отправляться в Одессу.

Южин понял уже, почему именно его разыскивал Ильич; он с благодарностью и ожиданием смотрел на Ленина.

— Как вы догадались, Михаил Иванович, Центральный Комитет поручает именно вам ехать в Одессу.

— Я очень рад, Владимир Ильич. Бунт это или организованное восстание — кому-то из наших необходимо там быть.

Ленин испытующе посмотрел на Южина.

— Боюсь, что для одесских товарищей восстание на «Потемкине» оказалось слишком неожиданным.

Владимир Ильич встал, прошелся по комнате.

— ЦК анализировал первое сообщение… Конечно, все это похоже на бунт… Но только похоже. Ведь матросы не просто взбунтовались: они захватили корабль, отправили к акулам его командиров, выбрали своих руководителей… Если бы всей России удалось вот так же послать акулам нынешних правителей и установить свою народную власть!

— Так, может быть, это начало?

— Не будем гадать, дорогой Михаил Иванович. Задача сейчас состоит в том, чтобы придать этим событиям организованный характер, чтобы они были подготовкой к последующему наступлению…

Васильев смотрел на Ильича и невольно ловил себя на том, что не только слушает, но и любуется им.

— Так вот, товарищ Южин, вы поедете в Одессу не просто связным, а уполномоченным ЦК. Нужно на месте разобраться и максимально использовать восстание для того, чтобы поднять юг России. Понимаете? Дело архисерьезное…

— Я готов.

— Погодите. Все не так просто. «Потемкину» на море долго не продержаться. Адмирал Чухнин найдет способ с ним разделаться. Было бы гораздо лучше, если б матросы высадили десант в Одессе… Город необходимо захватить…

Ленин помолчал, а затем произнес задумчиво:

— Может быть, потемкинцы — это и есть начало революционной армии. Пролетарской, рабочей…

— Но ведь матросы — это в основном крестьяне, — включился наконец в разговор Галерка.

Ленин живо обернулся к нему.

— Так ли? По происхождению — безусловно. Но ведь и рабочий класс не из помещиков. А что такое современный корабль, особенно такой, как «Потемкин»? Это завод, со своими цехами, техникой, мастерскими. Он сплачивает людей, объединяет, и мы на флоте всегда должны и будем иметь союзника верного и боевого.

Обращаясь к Южину, Ленин продолжал:

— «Потемкин» должен поджечь фитиль. Немедленно разошлите но селам и деревням агитаторов и организаторов. Пусть крестьяне берут землю, огонь «Потемкина» поддержит их. Из бедняков, батраков и середняков следует создать революционные комитеты. Таким образом движение крестьянских масс сольется с восстанием в городе и на флоте.

Наступила общая пауза. Ленин на несколько секунд задумался.

— Может быть, для всего этого и не сложатся обстоятельства, — несколько тише продолжал он. — Но я говорю о задачах, о том, куда надо вести восстание на «Потемкине». Вот почему дорог каждый день. Поэтому я прошу вас выехать немедленно.

Южин ответил с готовностью:

— За мной задержки нет, Владимир Ильич. Я хоть завтра. Но как быть с документами?

— Кое-что припасено…

— Владимир Ильич, если восстание удастся, вы смогли бы приехать в Одессу?

— Не только смогу, но и непременно приеду. Если события будут развиваться благоприятно и к «Потемкину» примкнет Черноморский флот, присылайте за мной быстроходный миноносец в Констанцу. Но обо мне потом. Для вас есть кое-какие документы. Их привез один из наших товарищей… Но вот беда: паспорт выписан на генеральского сына.

Южин удивленно посмотрел на Ильича, затем на Галерку.

— Помилуйте, да какой из меня генеральский сын? Любой обнаружит липу.

— Ну нет, не скажите… Оденем вас соответствующе. А манеры? Ну да мы сейчас займемся вами…

Михаил усмехнулся.

— Владимир Ильич, вы ведь тоже на генерала не шибко похожи, а уж Михаил Степанович и подавно.

— Вот видите, Галерка, наш потемкинец зазнался. Мы с вами, оказывается, в генералы уже не годимся. Посмотрим еще, какой из вас получится адмирал. Не забудьте, что на стороне командующего Черноморским флотом Чухнина все романовские вандалы. Ну-с, извините, я тороплюсь. Завтра встретимся и завтра же расстанемся.

— Владимир Ильич, еще один вопрос. Если в Одессе… ну, словом, — замялся Южин, — как вам сказать…

— Говорите прямо — поражение? Что ж, не исключено.

— Можно мне в Москву?

— Да. Правда, в Москве сейчас Шанцер-Марат образцово наладил работу комитета, но события там назревают бурные и помощь опытного товарища будет кстати. Однако это только на крайний случай.

После ухода Ленина Южин и Галерка сидели молча. О чем они думали? Вероятно, о нем, об этом человеке — удивительном и простом. И еще о том, что они расстанутся и бог весть когда встретятся. Да и встретятся ли?

…На следующий день, с паспортом генеральского сына, Михаил Иванович Васильев-Южин покидал Женеву. Владимир Ильич наставлял его:

— При случае щегольните знанием французского языка — на наши голубые мундиры это производит впечатление. Ну-с, а главное… Вы знаете, в чем главное: понимать, что независимо от исхода восстание на «Потемкине» — это великое событие в истории России.

Мария встретила известие об отъезде спокойно — нужно, — значит, нужно — и тут же начала собираться сама.

— Нет, Маруськ, вместе мы не поедем. Ты еще поживи здесь недельку, а потом уж в Баку.

— Как — в Баку?

— Да, пока туда. Бог весть где я буду, что сулит мне одесская поездка. Ну, а затем вызову. В Одессу ли, в Москву ли — не знаю.

Увидев, что Мария загрустила, он тут же шутливо добавил:

— И потом учти, что ты мне вовсе не пара. Я как-никак генеральский сынок, и паспорт мой завтра подтвердит это. А ты кто? Жена какого-то бездомного революционера.

Она печально улыбнулась; конечно, вместе им через границу не перебраться. Ему самому удалось бы. Да и она не может ехать налегке: Надежда Константиновна, вероятно, уже готовит ей «посылку для Баку», и, видимо, нелегкую посылку. Провезти ее будет непросто.

Они прощались. Как мало, как мало пробыли они вместе! Уже завтра утром им предстоит расстаться.

Но рядом с грустью в ней было и чувство гордости от сознания того, с каким важным заданием Ленина и ЦК уезжает в Россию ее муж.

Он приехал в Женеву Васильевым, а покидал ее Васильевым-Южиным, навсегда убежденным в верности выбранного пути. Революционер-большевик, уполномоченный Центральным Комитетом партии, он воззращал-ся в Россию, туда, где взвился красный флаг революции над мятежным броненосцем.

Он был полон надежд.