Главный университет. Повесть о Михаиле Васильеве-Южине

В Москве

Васильев-Южин в Москве. Сойдя с поезда, он сразу же затерялся в разноликой толпе на Киевском вокзале.

Москва, Москва, он помнил ее всегда. Он мечтал возвратиться сюда и из нежной, улыбчивой Ялты, и из маленького Мелитополя, и из ветреного, всегда куда-то устремленного, словно надутый тугой парус, Баку… Рвался в Москву и из Женевы, хотя встречи с Ильичей останутся у него в памяти на всю жизнь.

Москва совсем не изменилась за столько лет. Те же москвичи: озабоченные и разудалые, франтоватые и до неприличия неряшливые, шикарные и оборванные… Москва, Москва, как все уживается в тебе, как соединяются воедино город и деревня, монастырь и рабочая казарма, роскошный дворец и протухший Охотный ряд…

Он пошел на Моховую, побродил по университетским коридорам, с замиранием ожидая, что вот-вот выбегут из аудиторий его однокашники. Но выбежали другие, очень похожие на тех, из девяностых годов прошлого столетия… Такие же озорные и неугомонные, казалось, они схватят его, закружат, как старого приятеля, с которым давно не виделись. Но студенты только вежливо сторонились, завидя изрядно полысевшего мужчину с профессорским пенсне на переносице…

Разыскать Марата было нетрудно: присяжный поверенный, кандидат прав, помощник преуспевающего московского адвоката Павла Николаевича Малянтовича имел свой кабинет и принимал посетителей в доме Королева на Арбате.

Опытный глаз Васильева сразу же приметил, что на противоположной стороне, у витрины магазина, без дела слонялся какой-то тип в зеленом демисезонном пальто и тростью в руке. Низкий, словно нахлобученный, лоб, профессиональное умение видеть, будто не глядя. Такому на глаза попадаться нельзя: бакинская жандармерия наверняка разослала по всей России фотографии государственного преступника, учителя реального училища Михаила Васильева. И хотя с его лица исчезли борода и усы, присмотревшись, узнать его было нетрудно.

Он вошел в кабинет Шанцера лишь на второй день, выбрав момент, когда шпик куда-то исчез…

Перед ним за большим канцелярским столом сидел странного вида человек. Густые черные волосы были растрепаны, словно он только тем и занимался, что ворошил их. Лицо адвоката обрамляла густая недлинная борода. Портрет дополняли дымчатые очки, делавшие лицо Марата суровым…

Одет был Шанцер в простой серый пиджак, на белой рубашке неловко сидел большой галстук-бабочка. Он встал навстречу, предложил стул и неожиданно мягким, добродушным голосом спросил:

— Чем могу служить?

— Васильев серьезно ответил:

— Михаил Иванович Васильев-Южин…

Боже, как изменчиво это лицо! Оно вдруг озарилось такой лучезарной улыбкой, таким ослепительным светом, что Васильев невольно заулыбался в ответ. Еще больше удивился он, когда Марат воскликнул:

— А, бакинский Робеспьер! Гроза Накашидзе и Шендриковых! Наслышан, наслышан. Читал ваши статьи в «Пролетарии»… Деловые и яркие. Вы, милейший, и оратор пламенный, и публицист божьей милостью…

«Он и хвалит-то неистово, без полутонов», — подумал Васильев.

Марат вдруг замер, словно что-то вспомнив.

— Позвольте, — строго, словно допрашивая, поинтересовался он, — а как вы попали в Москву? Насколько мне известно…

— Я должен быть в Одессе, — перебил его Южин, — не так ли?

И, не дожидаясь ответа, он рассказал Марату, как пересек русскую границу, как приехал ночью в неожиданно тихую Одессу, как, сказавшись Михаилом Андреевичем Конкиным, остановился в гостинице, а утром отправился на явку.

Он опоздал… Совсем еще юный парнишка, который встретил его в комитете, обнаружил удивительную осведомленность и рассказал уполномоченному ЦК товарищу Южину, как Чухнин направил корабли против «Потемкина», как повел себя «Георгий Победоносец».

«Все так, как предвидел Владимир Ильич. Но почему же одесские большевики не воспользовались этим восстанием?»

Ответ на этот вопрос молодой человек не смог дать. Он назвался Емельяном, фамилия его была Губельман. Он пытался что-то объяснить Южину, хотя казался растерянным. Впрочем, Михаила не удивила эта растерянность: Губельман лишь недавно был выпущен из тюрьмы и сам пытался разобраться в том, что произошло в Одессе. Во всяком случае, он считал события на «Потемкине» и неожиданными, и очень значительными.

Михаил Иванович слушал Емельяна, и рассказ этого человека словно подтверждал опасения Ленина, что одесские товарищи не сумеют как следует использовать восстание. Как точно предвидел все Ильич… «Город надо захватить в наши руки, затем немедленно вооружить рабочих и самым решительным образом агитировать среди крестьян. На эту работу бросьте как можно большее количество сил одесской организации… Зовите крестьян захватывать помещичьи земли…» Да, именно этого не сделали одесские товарищи. А сейчас поздно: «Потемкина» в Одессе уже не было…

— Как мне отправиться в Новороссийск? Быть может, я смогу догнать броненосец, — настаивал Южин.

— Бесполезно… Он ведь ушел за границу, в Румынию…

Михаил Иванович рассказывал об этом Марату, и у него снова, как тогда, больно защемило сердце… Опоздал… Слишком поздно пришло сообщение о восстании в далекую Женеву… Слишком долго тянулся этот проклятый курьерский поезд. Слишком, слишком… События опередили Южина; всего одиннадцать дней продержался революционный корабль и, непобежденный, ушел в Румынию… О эти одиннадцать дней! У революции появилась своя военная сила, свой боевой корабль. Он разговаривал с царизмом как представитель народной власти, он предъявлял ультиматум, он ознаменовал новую веху в истории России — переход армии и флота на сторону революции.

Первая встреча с Маратом длилась всего около часа. Рассказали друг другу только самое важное, в общих чертах. Они решили, что в кабинете видеться опасно, и договорились поближе познакомиться на конспиративной даче в районе Москвы-Сортировочной…

— А сейчас, — сказал Марат, — воспользуйтесь этой дверью. Отсюда вы попадете в пустой кабинет моего сослуживца, а оттуда уж… Ну, не мне вас учить. Только помните: у московских шпиков мертвая хватка…

Васильев вышел из двора соседнего дома и посмотрел на противоположную сторону: филер настороженно стоял у своей витрины, вытянув шею, точно старался заглянуть в окна второго этажа.

Михаил Иванович и Шанцер долго петляли по узким зеленым улочкам, пока не очутились перед плотным, довольно высоким забором, надежно скрывавшим дачу от посторонних глаз. Оказывается, эта дача находилась у самой железной дороги, слышен был шум поездов, но Шанцер, конечно, неспроста так удлинил путь к ней. Почти вплотную подступал к даче лес.

— Ну вот и пришли. Осваивайтесь, Михаил Иванович… Впрочем, если не возражаете, мы бы могли перейти на «ты»…

— С удовольствием, Виргилий Леонович! Давайте, пожалуй, я начну… Ты уверен, что здесь безопасно? Марат улыбнулся.

— Во-первых, дача надежно охраняется. Хозяин уже на посту. Во-вторых, выход в лес многое значит, а в-третьих, мы собираемся здесь по воскресным и праздничным дням, когда филеры тоже не прочь отдохнуть и закусить селедочкой вонючую стопку водки.

Дом был небольшой, но с широкой террасой. Стол приспособили под одной из лип, и ветки опускались прямо к головам сидевших под деревом. Между липой и террасой — небольшая цветочная клумба. Узкие дорожки от калитки к столу и к террасе были аккуратно посыпаны песком, и это вызвало недовольство Марата.

— Опять посыпали… Зря… Следы отпечатываются лучше. Песок-то мокрый…

— Хозяева надежные? — спросил Михаил,

— Вполне…

Марат представил им Южина просто:

— Решением Московского комитета в него введен Михаил Иванович Южин. Он будет ведать в нашем комитете вопросами агитации, пропаганды и печатного дела… Знакомьтесь, товарищи.

Как это могло случиться, что Михаил Иванович не заметил его сразу, этого рослого седеющего мужчину? Как не обратил он внимания на его богатырскую фигуру, на широкий размах плеч? Как его не привлек пристальный, недоумевающий взгляд?.. Перед его мысленным взором вдруг возник домик-вагон на железнодорожных путях…

Только сейчас понял Васильев, почему так удивленно смотрит на него Михаил-большой… Ну конечно же время нас меняет, да и фамилия совсем другая — Южин…

— Здравствуйте, товарищ Булгаков.

— Здравствуй, Михаил-маленький.

Они пожали друг другу руки с радостью, благодарностью, как бы скрепляя давнюю мужскую дружбу. Марат, наблюдавший за ними, спросил:

— Вы, оказывается, знакомы?

— Он жизнь мне спас! — воскликнул Булгаков.

— А он мне путь в жизни подсказал, — ответил Южин. Познакомился Васильев со своим однофамильцем Андреем — широколицым белобрысым парнем в серой косоворотке, степенным Станиславом Вольским, молодым, ее по годам серьезным Тимофеем. Он-то и сообщил Марату: неспокойно что-то на станции. Заметил какое-то оживление и Станислав.

— В случае чего, — предупредил Шанцер, — в лес и разбрелись в разные стороны. А пока продолжим.

Беседа на даче помогла уяснить Южину многое из того, что происходило в эти дни.

Состояние дел в Москве Марат не переоценивал. Трудностей было немало, комитет видел их отчетливо. В отличие от петербургских или ивановских, московские рабочие, в большинстве своем вчерашние крестьяне, еще не вполне осознали свое новое положение в обществе. В трудных условиях работали московские большевики, но первые успехи уже были. Михаил Булгаков рассказал о том, что железнодорожники Московско-Казанской дороги готовы бастовать, хотя вряд ли решатся сделать это первыми.

Марат поинтересовался, в чем причина.

Михаил-большой объяснил, что на железной дороге «действует» союз, который на решительные действия не способен. «И здесь либеральные болтуны», — подумал Васильев. Его удивило, что Станислав не согласился с Булгаковым, мол, для Москвы сейчас любая организация — большой шаг вперед.

— Нет уж, — не выдержал Южин, — мы с вами революционная организация. Этак завтра цыганский хор у «Яра» вы объявите прогрессивным союзом.

— Верно, абсолютно верно, — подхватил Марат. — Эти союзы растут как грибы. Даже «Союз союзов» объявился. Трещат как сороки, сами не знают, чего добиваются. Мы должны вырвать железнодорожников из сетей либеральных инженеров, пусть они поют не чужие, а наши, революционные песни. Пожалуйста, займитесь этим в первую очередь, товарищ Булгаков.

Вихрастый, с волосами словно из проволоки, Тимофей жаловался на стариков: уж было, казалось, все готово в Замоскворечье, да помешали они, отговорили молодежь проводить забастовку…

Южин попросил разъяснить ему, кто это такие — старики?

— Да просто старые люди, — объяснил Тимофей. — Они недавно из деревни, но связаны семьями и надеждой на хорошие заработки, потому ведут себя по-рабски покорно, боясь слово вымолвить против царя.

— У, бородатые черти, — не выдержал Марат, и все невольно расхохотались: уж очень потешно прозвучало это из уст бородатого секретаря МК.

— Зато на Даниловской мануфактуре дело налаживается, — словно оправдываясь, произнес Тимофей. — Правда, и там не все в порядке.

Он помялся немного и, виновато поглядывая на Марата, сказал:

— Вчера старики нашего агитатора избили. Чуть не до смерти. Слушали его, слушали, пока про экономические требования говорил, а как лозунг произнес «Долой самодержавие!»… Ну, словом, за рубаху его — и стянули с мостков, да и заехали по карточке.

Васильев расхохотался, вызвав недоумение Марата. Не мог же он объяснить, что нечто похожее однажды едва не приключилось с ним, когда вел он свою полемику с Шендриковым. И кроме того, очень уж смешно прозвучало у Тимофея «по карточке»…

— Весело? — без улыбки спросил Шанцер.

— Не очень, — в тон ему ответил Южин. — Правда, я вспомнил сходный эпизод в Баку.

— Вот и отлично, — твердо сказал Марат. — Ты и сходишь на Даниловскую мануфактуру — вместо того парня. Только предварительно в Замоскворечье пойдешь, надо помочь Тимофею организовать забастовку… — И с лукавинкой в глазах добавил, обращаясь к Михаилу Булгакову: — Как думаешь, не намнут бока нашему бакинцу?

— Конечно, намнут… Для пользы дела, — ответил Михаил.

Южин рассмеялся; ему все больше и больше нравился Марат — и серьезный, и деловой, и вместе с тем очень простой.

— А теперь, — произнес Шанцер, — приступим к чаепитию.

Он с удивительным проворством перескочил через перила террасы и вскоре появился с роскошным, в медалях, медным самоваром.

— Давай, Михаил, — крикнул он Южину, — принимай эту бомбу, а то разорвется. Готовьте чашки, начинается пир!

Но пировать не довелось. Прибежал хозяин дачи и встревоженно объявил, что в поселке появилась конная, полиция, кого-то ищут, повсюду рыскают…

— Не знаю, казаки или стражники…

— А возле дачи никого? — спросил Марат.

— Ходят какие-то… Вижу впервые… Может, гуляющие, может, и нет…

Марат подошел к забору, заглянул в щелку…

— Так… Ясно… Будем расходиться. Поодиночке и парами, как договорились. Первыми уйдут Южин и Тимофей…

— Эх, и чаю не дали попить, фараоны проклятые…

— Может, прихватим самовар? — предложил Южин.

— Нет, — не понял шутки Тимофей. — Тяжело.

Когда дача опустела, в поселке раздался пронзительный свисток полицейского и дробно разлетелся в лесной чащобе.

Под ногами трещали сосновые шишки. Давненько не был Михаил в хвойном лесу. До чего же соскучился он по пьянящему аромату его да тихому шепоту ветвей! Эх, если бы была с ним сейчас Маруськ, как радовалась бы она этой чаще! Где она сейчас? Успела ли вернуться в Баку? Как много бы он отдал, чтобы она оказалась с ним рядом!

Тимофей шел молча, то ли думал свою думу, то ли не хотел вспугнуть чужую, На нем была черпая грубошерстная рубашка со стоячим воротником, и он скорее был похож на художника или поэта, чем на рабочего.

До станции идти пришлось недолго, хотя думалось, что лесу не будет конца. Показавшаяся из-за деревьев зеленая опушка была залита солнцем, и на ней беззаботно играла детвора. Каким покоем и благополучием веяло от этой картины…

Из состояния зачарованности Михаила вывел Тимофей, молча схвативший его за руку, — станция была запружена жандармами. Выходить из лесу не имело смысла, и они, снова углубившись в него, присели отдохнуть под высокую сосну.

В Москву возвращались последним поездом. Михаил видел, как садился в соседний вагон Марат, держа под руку какую-то респектабельную дачницу.

«Может, напрасной была тревога, — подумал Южин. — Может, не стоило расходиться: мало ли причин собраться людям на даче».

И вдруг мимо него по платформе прошел мужчина, лицо которого показалось знакомым. Где он его видел? Ах да… Арбат, большая магазинная витрина, зеленое пальто и будто бы скользящий мимо взгляд… Нет, не отдыхать приезжал сюда этот Маратов «телохранитель».

С Тимофеем Михаил расстался на Казанском вокзале, сговорившись встретиться за фабричным корпусом на пустыре.

— Посмотрите наше Замоскворечье… Там мой помощник орудует, обещал собрать народ: хотят большевистского агитатора послушать. Меня они в счет не берут, я для них человек свой. Так что приходите, Михаил Иванович.

Смеркалось, Михаил Иванович ждал Тимофея в негустом кустарнике, окружавшем несколько одиноких молодых кленов с ярко-красными осенними листьями. Тимофей пришел не один. Вместе с ним был темноволосый, смуглый молодой человек. Что-то знакомое в нем заставило Михаила насторожиться. Он всмотрелся в его лицо и тотчас узнал юношу, хотя не сразу в это поверил. Здесь, в Замоскворечье, — бакинец Хачатур!

— Вот кого не ожидал здесь увидеть. Ну и везет мне в последнее время на неожиданные встречи! Как же ты здесь очутился, Хачатур?

— После смерти отца… Абдалла к себе в Симбирск уехал, а я сюда, в Москву. Не мог я там больше.

— Понимаю. Значит, вместе? Сообща будем агитировать?

— Сообща, — ответил Хачатур. — Раньше — вы меня, а сейчас — сообща…

Наступал вечер. Рабочие все не шли и не шли. Привести их должен был товарищ Хачатура, которого он и Тимофей в разговоре называли Василием. Хачатур изгрыз, нервничая, несколько травинок, принялся уж было за какую-то веточку, но она оказалась слишком горькой и он, выразительно скривившись, сплюнул.

На руке у бакинца были огромные, обтянутые кожаным чехлом часы, — видимо, все, что осталось у него от отца-часовщика. Он то и дело поглядывал на них, прикладывал к уху и, разводя руками, удивленно приговаривал:

— Не идут.

— Что же это? — спросил наконец Тимофей. — Может, объяснишь?

Он обратился к Хачатуру сердито, словно тот был виноват.

— Я при чем, — оправдывался парень, — если их на аркане тянуть надо. Какие они революционеры? Мужики и есть мужики.

— А ведь он прав, — успокоил Тимофея Южин. — Организовывать такие дела надо иначе…

Михаил не успел объяснить: к ним, ломая кустарник, шел Василий. Видавшая виды кепка сдвинута на затылок, лоб взмок, голова низко опущена, взгляд прячет. Стало ясно: неудача.

— Что? — спросил Тимофей.

— Что-что… Ничего! Разве этого мужика вытянешь? У него один лапоть на фабрике, а другой в деревне. Какой это пролетарий!

Южин, скрывая улыбку, переглянулся с Тимофеем — видишь, мол, какие дела.

— Да к тому же, — продолжал Василий, — проболтались старики, — я ведь с рабочими еще вчера сговорился. Ну, администрация и всполошилась — полицию вызвала.

— И вы испугались? — спросил Южин.

— А как же? Они вон до зубов вооружены. У каждого наган да «селедка» на боку. Разве с такими управишься? А у нас — ничего.

— Бедненькие… А кто же вам это оружие доставать будет? Это ведь хорошо, — говорил Михаил Иванович, — что полиция пришла с палашами да наганами. Значит, и нужно этим пользоваться.

— Покупать, что ли?

Южин рассмеялся.

— Если продадут, можно купить. А если нет — и так взять. Мы в Баку охотно разоружали жандармов. Правильно, Хачатур? Да и вчера на Казанской дороге не испугались полиции.

О вчерашнем собрании на Каланчевской площади Михаил рассказывал с умыслом: нужно было поддержать молодых товарищей.

— Это Михаил Булгаков организовал? — с ноткой ревности спросил Тимофей.

— Он, конечно. Кто же еще? И не вечером, а в обеденный перерыв. Рабочие собрались прямо на улице. Сначала их было не так уж много, а затем, когда я стал говорить, на полицейские свистки начали останавливаться и прислушиваться любопытные прохожие, и те, кто о нашем собрании не подозревал, стали невольными его участниками. Словом, всю улицу, что выходит на Каланчевку, запрудили, движение остановилось: конка, извозчики, ломовики — потеха!

Михаил видел, какой завистью горят глаза у парней.

— Ну а потом? — торопил Хачатур.

— А ничего потом. Конечно, суетилась полиция, свистела, пыталась помешать. Да только ничего не получилось. Один, правда, подобрался ко мне, так ему дали по шапке в прямом смысле слова. Вот так.

И Южин натянул кепку Василия прямо ему на нос.

— Да как же собрать людей?

— А зачем собирать? — хлопнул себя по лбу Тимофей. — Через неделю праздник, в этот день все рабочие идут к Даниловскому монастырю…

— Вот это верно, — подхватил Васильев. — Там мы и устроим такой молебен, что богу жарко станет. А пока — по местам. Нельзя собрать людей — работайте с каждым в отдельности. Перед посевом нужно хорошо возделать почву. Правильно я говорю?

— Да уж правильно, — тихо ответил Василий.

Приехавший из Баку человек передал, что арестован Бакинский комитет и его финансовая комиссия, что взяли и Марию. Она благополучно приехала в Баку из Женевы, включилась в работу, привезла переданную Крупской литературу, и вот по какой-то причине провал.

…С тех пор, как Мария Андреевна включилась в активную революционную деятельность и возглавила финансовую комиссию Бакинского комитета, они стали жить с мужем одной, общей жизнью, поровну делили опасности и лишения.

Особенно почувствовала Мария свою самостоятельность и ответственность, когда Михаил вынужден был скрываться от полиции, а затем и вовсе уехать из Баку, Жандармерия сбилась с ног в поисках оратора-большевика. Уже на следующее утро в квартиру ворвался ротмистр с целой свитой, вооруженной до зубов. С места в карьер он спросил:

— Дома учитель Васильев?

— Дома его нет, — ответила Мария.

— А где же?

Васильева вспомнила, как вел себя в таких случаях муж, — он никогда не терял чувства собственного достоинства.

— Было бы логичнее, если б я спросила у вас, где мой муж. Такая тревожная ночь, такое тревожное утро, а его нет. Я была уверена, что вы лучше знаете, где он…

Ротмистр почувствовал издевку, и злая улыбка исказила его лицо.

— Искать! — коротко бросил он жандармам, точно охотничьей своре, потерявшей след.

Искали повсюду — под кроватью, на кухне, даже в пустой бочке во дворе.

Ротмистр похлопывал себя перчатками по рукам. Он нервничал, а это забавляло Марию.

Когда обыск был окончен, он резко встал:

— Ну-с, мадам, дома его, кажется, действительно нет. Но вы не беспокойтесь, мы разыщем его непременно и к вам еще заглянем.

Жандармы ушли.

Однако во дворе выросла фигура рыжего шпика. Он надежно охранял выход на Красно-Крестовскую улицу, не зная, разумеется, о другом выходе, которым обычно пользовались товарищи по подполью. Мария теперь выходила специально через двор, и шпик тотчас увязывался за ней, провожая до порта, а затем и обратно домой. Она делала вид, что не замечает слежки, и это успокаивало филера.

— И все-таки, — сказал как-то Джапаридзе, — оставаться тебе, Мария, здесь опасно. Поезжай, пожалуйста, в Женеву. Документы мы тебе приготовим, задание получишь — и счастливого пути!

Спасибо, милый Алеша; конечно, в Женеве ей было хорошо: тихая жизнь, наполненная радостью встречи с Михаилом.

И вот возвращение в Баку с литературой, напечатанной на папиросной бумаге и зашитой в корсет. И снова тревога, постоянная опасность. Комнату Мария сняла другую, уже на Воронцовской улице. Слежка за ней не прекращалась.

Конечно, и ее Михаилу сейчас нелегко. Как хорошо, что он не знает о ее трудностях, о тревожном сне, о бесконечном волнении!

Только в Баку узнала Мария, что Михаил в Москве, — ей сказали об этом в комитете. На словах передала мужу через товарищей, что дела у нее идут успешно, что в Баку она вручила почту Алеше Джапаридзе, что задание Надежды Константиновны выполнено.

Сегодня она снова должна быть на баиловской электростанции, где назначена межрайонная конференция, на которой должен был обсуждаться доклад о Третьем съезде партии.

Жаркий августовский день. Баку как раскаленный котел. Делегаты — а их было человек сто, — слушая докладчика, буквально изнывали от жары.

И вдруг пронзительные полицейские свистки…

Мария поняла, что ареста не избежать, когда прямо перед ней выросла фигура хорошо знакомого ей жандармского ротмистра.

— Ах, какая встреча, — издевался он. — Госпожа Васильева… вот, право, кого не ожидал увидеть.

Мария думала о том, не осталось ли дома каких-нибудь документов, — ведь обыск неизбежен. Как будто бы нет, она всегда была начеку.

А ротмистр между тем продолжал:

— Я ведь в долгу перед вами, мадам. Один должок, увы, пока вернуть не могу, — скрылся ваш супруг, что поделаешь. Но представиться вам я могу-с: ротмистр Заврадный, добрый гений вашей семьи. Извольте, пожалуйста, в мой фаэтон.

Странно, Мария не испытывала страха. Она знала: улик против нее нет, а товарищи не предадут. Беспокоило другое: успеют ли скрыться Джапаридзе и другие комитетчики? В жандармском управлении напротив нее сидел парень — грязный, оборванный, несчастный мальчишка…

— За что тебя?.. — участливо спросила Мария.

— Да вот сам не знаю, за что избили, привели сюда. Чем я им не понравился?

Ей было жалко этого парня, которого, наверное, следовало прежде всего умыть. Вспомнились почему-то Сеид и Ашот… Где они сейчас? Давно уже не видела их Мария…

Ее присоединили к остальным арестованным. Оказывается, и Стопани, и Джапаридзе уже беспокоились, что случилось с ней, почему ее отделили от остальных. Они много говорили в этот первый вечер своего тюремного заключения.

— А знаете, я ведь вам о Женеве не все успела рассказать, — тихо сказала Мария, — Я больше не Васильева.

— Как это не Васильева? — с улыбкой спросил Алеша. — Кто же ты — княгиня Накашидзе?

— Нет, бери повыше. Я теперь Мария Андреевна Васильева-Южина.

И она передала им рассказ мужа о том, как Ильич «окрестил» его Южиным.

— М-да, побывать бы там еще разок, — мечтательно сказал Джапаридзе. — Ничего, вот сделаем революцию — обязательно Ленина сюда, на юг, позовем… И в Баку, и в Тифлис, и в Ереван… Я его в горы повезу. Казбек покажу… Вы видели Казбек? А, вы все на свете видели. Хотите, про Казбек стихи прочитаю? Нашего грузинского поэта Александра Казбеги.

Он встал в артистическую позу и приготовился декламировать, как вдруг дверь отворилась и жандармы втолкнули туда еще одного заключенного. Мария сразу, же узнала в нем того самого парня, с которым она встретилась в жандармском управлении. Ей показалось, что встреча с ней была для него неприятной неожиданностью, он даже подался было к двери. Какое-то необъяснимое подозрение закралось в ее сердце…

А оборвыш завел все ту же песню — избили сам не знаю за что… Алеша Джапаридзе сразу же размяк: этот мужественный человек был неравнодушен к обиженным.

Мария подошла к парню:

— Снимай рубаху.

— Чего? — заморгал мальчишка. Алеша пришел ему на помощь.

— Ты не бойся. Она доктор… Ну, фельдшерица, понимаешь?

Начавший догадываться, в чем дело, Стопани подошел к парню и сказал строго:

— Давай-ка, давай, раздевайся…

Снять рубашку мальчишке было не так уж сложно. Никаких ссадин или кровоподтеков на теле не оказалось.

— Ах провокатор! — закричал Стопани.

— Конечно, провокатор… Только маленький еще. Ну-ка, генацвале, рассказывай, как ты до такой подлости дошел.

Мальчишка изменился в лице и готов был зареветь.

— Ну ладно, — примирительно сказал Стопани. — Рассказывай, зачем пришел сюда.

Обычная полицейская история: поймали мелкого воришку — карманника, пригрозили тюрьмой и побоями. А потом предложили совсем безопасный выход из положения. От него требовалось совсем немного: слушать и передавать услышанное.

Когда незадачливого провокатора надзиратель вытолкал из камеры, Алеша патетически воскликнул:

— Товарищи! Я при всех во всеуслышание объявляю, что признаю превосходство этой женщины. Если б не она, я бы читал Александра Казбеги перед этим сопляком. Мария Андреевна, приказывайте, я выполню любое ваше распоряжение.

Они долго смеялись в первый вечер своего тюремного заключения…

А потом был какой-то вонючий подвал в Шемахе, и снова Мария Андреевна оказалась добрым гением. В семье уездного начальника Хечинова ей приходилось в свое время оказывать медицинскую помощь, и теперь вот он разрешил уступить требованиям заключенных: в подвал принесли кровати, поставили умывальник, а «персонально госпоже Васильевой» был вручен пакет с медикаментами. В этот вечер заключенные беспрепятственно пели «Вихри враждебные», а вооруженный тюремщик у двери лишь тяжело вздыхал.

Они недолго пробыли в Шемахе; поезд увез их в Каре, и на каждой станции Алеша Джапаридзе и Стопани затевали митинги. Мария удивлялась: люди встречали поезд на станциях, ждали его, они откуда-то узнавали, что в нем едут политические, что будет митинг. В исступлении свистели жандармы, звенели станционные колокола, пытаясь заглушить ораторов. Но Митинги гремели, митинги нельзя было заглушить. И уже под стук колес начиналась песня;

Вихри враждебные веют над нами,

Темные силы нас злобно гнетут…

Поезд уходил, а песня оставалась там, на станции, с людьми.

Тимофей — Владимир Моисеевич Савков, — несмотря на молодость (ему едва перевалило за двадцать), считал себя опытным революционером. Он был ответственным организатором в Сокольническом районе. Московский комитет назначал в каждый район ответственного организатора, и тот был главным исполнителем воли комитета среди рабочих района. Перевод в Замоскворечье Тимофей почел для себя за честь: здесь работать труднее. Значит, доверяли ему большевики, доверял Марат.

Но постепенно неудачи стали следовать одна за другой. Марат заметил, что Тимофей теряет уверенность в себе, что он готов ринуться на рабочих, не поддающихся убеждению, чуть ли не с кулаками.

— Ты помоги ему, — говорил Южину Марат, — парень он верный, да знаний у него маловато. С его энергией можно горы свернуть.

Михаил рассказал Виргилию о неудаче на пустыре, о встрече с бакинским товарищем, о решении устроить митинг у Даниловского монастыря. Шанцер запустил руку в свою шевелюру.

— М-да, это, конечно, нужно… Но нам с тобой предстоят дела посерьезнее. Нужны статьи, нужны листовки. Есть к тебе еще одна просьба: займись-ка ты студенчеством. Я знаю, учащиеся парни — твоя страсть. Конечно, это не рабочие, но и их движение следует направить по правильному пути.

— Но ведь в университете дело ведет Алексинский.

— Так-то так… Да только и Алексинскому нужен руководитель. Он как слабое дерево в каменистой почве: вверх тянется, а корни ненадежные.

Васильев с удивлением слушал Марата: он был иного мнения об Алексинском, да и отзывы о нем не совпадали с тем, что говорил Шанцер.

— Я рад был бы ошибиться, — сказал Марат.

Даниловский монастырь находился на окраине Москвы. Видимо, здесь когда-то был лес, несколько деревьев и поныне сиротливо росли у монастырских стен. Открытые настежь ворота выпускали и впускали потоки людей, а по бокам — нищие. Боже, сколько их — просящих, моля «щих, оборванных, грязных и калечных!

Не теряют времени торговцы: справа и слева от ворот расположились многочисленные лотки и столики со всякой всячиной — пирожками, яйцами, жареным хлебом, помидорами и разными соленьями. Где-то шипит пузатый самовар, где-то предлагают кваском прохладиться.

Тимофей толкнул Южина в бок — гляди, мол. Но Васильев ничего не заметил.

— Эх ты, — засмеялся Савков, — а еще подпольщик! Гляди на того парня. Сейчас чаю напьется, а уйдет пьяным.

Михаил удивленно посмотрел на товарища, а потом на торговца чаем: он стоял в белом фартуке, плутовато поглядывая по сторонам, и что-то доставал из-под стола.

— Полиции боится, чертов охотнорядец, — Савков снова расхохотался.

К столику, за которым стоял охотнорядец в фартуке, подошел дюжий полицейский. Он строго посмотрел на торгаша, что-то сказал ему и, оглянувшись, мгновенно опрокинул стакан, который налил ему предприимчивый мужичок. Полицейский довольно крякнул, взял со стола пирожок и затолкал его в рот. Затем погрозил пальцем изогнувшемуся в три погибели охотнорядцу и двинулся степенно дальше. А торговец выпрямился, выпятил живот и закричал что есть мочи:

— Чаю, чаю продать желаю! Все на свете я имею — и что послабже, и что посильнее! Подходи, шевелись, у кого деньги завелись…

— Слыхал, — сказал улыбаясь Южин, — шевелись… Давай и мы пошевеливаться. Пошли к нашим…

Возле монастырской стены на примятой траве расположились группами рабочие с женами, детьми, — видно, по праздникам они нередко приходили сюда провести время.

Среди них Южин узнал Василия. Тот встал, помахал рукой.

— Присаживайтесь, угощайтесь, Михаил Иванович, — пригласил Василий.

На газете, расстеленной на траве, лежали куски хлеба, вареные яйца, соленые огурцы, печеная картошка. В самом центре стояла большая квадратная бутылка водки.

— Развлекаетесь? — спросил Михаил.

— Вроде, — поспешил с ответом Василий. — Да вы на сомневайтесь, товарищ Южин, тут все для дела. Думаю, можно начинать.

Тимофей остановил парня.

— Погоди, горячая голова. Что же, товарищ Южин на весь монастырский двор кричать будет?

Михаил осмотрелся; все так же прохаживались в толпе полицейские, сновали вездесущие босоногие мальчишки, заводили свою нудную, жалостливую песню нищие. Группками, разрозненно сидели рабочие, и Южину показалось, что все это в миниатюре олицетворяет всю Москву с ее разноликостыо и суетой.

Он присел рядом с Тимофеем и Василием.

— Найдется ли среди вас двое дюжих парней?

— Конечно, — ответил Василий, — вон Петр и Григорий подковы гнут. Кулаком быка любой свалит.

— Ну, быка валить не придется. Меня на руках выдержите? — спросил, обращаясь к Петру, Южин.

— Чего там, — хмыкнул парень, — вы не чижолый,

— Вот и хорошо. Прокламации розданы?

— Все в порядке, — ответил Тимофей.

— Ну тогда разливай свою водку… Гармонист, садись поближе.

Парень в синей ситцевой косоворотке придвинулся к Южину, привычно пробуя меха трехрядки.

— Ну, ребята, какая тут песня у вас позазывнее? Гармонист, склонив голову к плечу, взял аккорд и запел немного сипло:

То не ветер ветку клонит,

Не дубравушка шумит.

То мое сердечко стонет,

Как осенний лист дрожит.

И подхватили парни песню, и полилась она громко, совсем некстати в этом святом месте, у монастырских стен. Кто-то из нищих, недовольный тем, что заглушили его жалобный вой, закричал истошно:

— Одурели, нехристи! Бога бы побоялись.

Песня сделала свое дело. Васильев рассчитал точно: спокон веков на гармонь сходились люди на Руси. С ней было легче горе, без нее и веселье не веселье. Вот и сейчас привлекла гармонь людей, объединила доброй русской песней.

Извела меня кручина,

Подколодная змея.

Догорай, гори, моя лучина,

Догорю с тобой и я…

Собирала людей «Лучинушка». Со строгим видом городовой проталкивался сквозь толпу. Южин, улыбаясь, взял его под руку:

— Разве вам эта песня не по душе? Вы же русский человек.

— Здесь песни петь не положено. Вы бы еще на святом месте плясовую отчебучили.

— Да мы ж не поем, мы молимся…

Южия заметил, как жадно заблестели глаза городового, когда он увидел бутылку. Михаил вспомнил находчивого охотнорядца. Он налил из бутылки в стакан и поднес городовому:

— Выпейте за здоровье гармониста. Ему сегодня двадцать стукнуло.

— Ну, если двадцать…

Городовой виновато глянул на монастырь, мелко перекрестился и залпом выпил. Хачатур пришел на помощь:

— Закусите, ваше благородие. Вот огурчик…

— Не суйся! — осердился городовой. — Видишь, с умным человеком разговариваю, — значит, не встревай. Ишь ты, выдумал! Я не закусываю на службе. После, после закушу. Было б чего…

И он снова выразительно посмотрел на бутылку.

— И правильно, — подхватил Михаил Иванович. — Не станет господин городовой кутить вместе с вами. Он для того найдет и другое время, и другое место.

— Вот сразу видно благородного человека, — пробасил страж порядка, видя, как Васильев завернул в бумажку бутылку и какую-то снедь. Он взял этот сверток, аккуратно прижал к себе и, еще раз строго посмотрев на Тимофея, сказал: — Только без крика. И чтоб пляски ке было! Места-то, не забывайте, святые…

Городовой подмигнул стоявшему неподалеку полицейскому, и они вместе ушли куда-то подальше от людей.

А Ванюша играл уже другую песню. И вдруг Южин остановил гармониста.

— Давай-ка, Ваня, грянем нашу, рабочую.

И встали молодые парни, и рванул Ваня мехи, и взорвала тишину боевая, призывная:

Смело, товарищи, в ногу!

Духом окрепнем в борьбе,

В царство свободы дорогу

Грудью проложим себе…

Что случилось на тихой поляне близ массивной монастырской стены! Какой переполох внесла эта песня в пеструю толпу людей! Запищали, как от ушата холодной воды, нищие, свернули свои товары перепуганные торговцы, забегали обрадованные необычностью и непонятностью происходящего мальчишки.

Петр и Григорий подхватили на плечи Южина, и он вскинул руку, призывая к вниманию. Теперь уже все поняли, кто перед ними, о чем будет речь.

— Товарищи! Мы не случайно сегодня здесь, у монастырской стены, недаром разливаются трелями свистки полицейских. Настало время поговорить по душам. Хозяевам, нанявшим этих сторожевых псов, нужно, чтобы вы только молились и плакали. Кто эти хозяева? Жирные купцы, фабриканты, помещики, попы и тучи чиновников.

Хачатур ощутил горячий прилив гордости. Вот это вдорово! Вот этого-то мы и ждали. Слушайте его, люди, слушайте! Уж я-то знаю — он всегда дело говорит. За ним в огонь и в воду пойти можно.

— Довольно молиться и просить! — продолжал Южин. — Царь ответил на ваши просьбы и молитвы огнем. Кровь обагрила стены его дворца — рабочая кровь! Два года льется рекой кровь наших сыновей и братьев в далекой Маньчжурии. Кому это нужно? Зачем? За что?

— Правильно!

— Хватит!

— Долой фараонов! — раздавалось вокруг.

Васильев продолжал, не переводя дыхания. Он видел — собрание удалось. Радостно блестели глаза у Тимофея, он словно ожил, этот парень. Зорко глядел вокруг Василий, чтоб никто не посмел помешать оратору.

— Московские рабочие! Народ хочет свободы. Он ждет сигнала от вас — из самого сердца России. Ваша партия, партия рабочего класса, зовет вас к революции. Долой царское самодержавие! Да здравствует революция!

Наверное, никогда степенные монастырские стены не были свидетелями такого. Кто-то закричал «ура!», кто-то подхватил: «Да здравствует революция!» Заверещали полицейские свистки. Петр с Гришей опустили Южина на землю и обняли его, словно приготовились защищать. Хачатур уже тоже был рядом. Тимофей пожал Михаилу руку и восторженно закричал:

— Эх и здорово же! Ну спасибо, Михаил Иванович! А Ванюша вдруг вспомнил о своей гармони и что есть силы дернул мехи:

Отречемся от старого мира,

Отряхнем его прах с наших ног…

И полетели, как огромная стая белых голубей, в воздух прокламации, и закричали горластые мальчишки:

— Читайте, читайте, читайте! Да здравствует революция!

Вдруг Южин почувствовал за спиной возню. Он обернулся и увидел: какой-то субъект пытается вырвать что-то из рук Василия.

— Что случилось?

— Шпион… Пока вы говорили, он все записывал. Я с него глаз не сводил.

Услышав это, Петр подошел к филеру. Удар — и тот свалился, даже не успев вскрикнуть.

— Погоди, — остановил Петра Хачатур. — Записная книжка уже у нас. Теперь еще кое-что поищем.

И он, пошарив у шпика по карманам, вытащил оттуда небольшой револьвер «бульдог». Выразительно посмотрев на Южина, мол, вот как мы научились добывать оружие, он поднял на ноги филера и, пронзительно свистнув, скомандовал:

— Ну-ка галопом беги, чтоб духу твоего не было! Да смотри не попадайся больше!

Разошлись только тогда, когда послышался цокот конной жандармерии. Михаил Иванович поблагодарил Тимофея, пожал руку гармонисту:

— Хорошо играешь. И поешь душевно.

Петр, Григорий и Хачатур не оставили Южина до тех пор, пока он не дошел до центра и не скрылся в тихом арбатском переулке.

К Васильеву Хачатур питал особое чувство и потому старался быть ближе к нему, выполнить любое его поручение.

Он-то и сообщил Михаилу Ивановичу, что рабочие Замоскворечья с завистью говорили нынче о том, какие молодцы, мол, эсеры: создали на заводе Гужона боевую дружину.

Васильева это сообщение немало удивило: о существовании такой дружины он ничего не знал. Скорее всего, это очередная авантюра эсеров. С их ультралевыми лозунгами Южин сталкивался уже не раз.

— Знаешь что, Хачатур, давай-ка завтра поедем на Гужон…

Завод Гужона, огромное литейное производство, далеко, совсем в другом конце Москвы, на Владимирке. Хачатура не удивило огромное скопление людей, собравшихся послушать Васильева. Рабочие тянулись к правде. Царское правительство, напуганное событиями 9 января, сделало попытку утихомирить народ «подарком» — созывом булыгинской думы. Важно было разъяснить рабочим, что этот «подарок» — очередной обман.

— Нет, — говорил Южин, — ничего нам не надо ни от царя, ни от тех, кто правит от его имени. Нам надо настоящее народное правление. Не хотим мы ни старого насилия, ни нового лицемерия. Только народное восстание может дать настоящую свободу и народное правление, К этому призываем вас мы, большевики.

— Почему это вы? А мы, эсеры? Разве не мы истинные друзья крестьянских масс?

Стоявший возле Южина Хачатур весь напрягся, точно готовился к прыжку. Михаил положил ему руку на плечо, не торопись, мол, всему свое время.

— Видите ли, — спокойно продолжал Южин, — свою преданность делу народа надо ведь еще доказать. Мы, большевики, призываем народ вооружиться, зовем его к восстанию.

— А мы вооружились! — гордо воскликнул все тот же эсер. — Наша дружина — это… это…

— Это миф, — закончил за него Михаил. — Эсеры вообще любят называть громкими словами всякий пустяк, который не стоит выеденного яйца.

Шум, который поднялся после этих слов, не дал Южину говорить. Человек пятнадцать парней без какой-либо команды, не слишком организованно подошли к трибуне. То ли раззадоренные словами оратора, то ли подстрекаемые кем-то, они вытащили из карманов ножи, кинжалы, преимущественно самодельные. Лишь три человека оказались обладателями огнестрельного оружия.

— И это вы называете вооруженной дружиной? Да вас иначе не назовешь, как банда! Вон ты, с кинжалом из театрального реквизита, — указал под общий хохот Михаил на молодого рабочего, принявшего воинственный вид, — ты со своим куском железа пойдешь против конного городового?

— Против конного не-е-е… — промычал парень.

— Ну вот, значит, противника выбирать себе будешь, чтоб и пешим был, и без оружия… Нечего сказать, герой…

Хачатур смеялся больше всех. Он видел, как нелепо выглядят эти вояки в глазах рабочих, и решил, что обязательно расскажет у себя в Замоскворечье обо всем, что видел и слышал.

— Нет, товарищи, не такое вооружение нам нужно. Рабочие люди обязаны наладить производство оружия настоящего, боевого, огнестрельного. Нам нужны винтовки, пистолеты, нам нужны пушки. Потому что вооружать мы будем не горстку людей, а народ, рабочий класс! Но и этого мало. Мы должны научиться владеть этим оружием. Рабочие Пресни ездят в леса, чтобы учиться стрелять, и вашему заводу не пристало хвастаться вот этой, с позволения сказать, дружиной. А чем вы хуже пресненцев? Разве вооруженное восстание народа не касается завода Гужона? Или вы доверите свою судьбу этой эсеровской компании?

Шум и возгласы убедили Хачатура: сила на стороне большевиков.

— Да здравствует всеобщая стачка! Да здравствует вооруженное восстание!

Домой шли с Хачатуром вместе. Парень был в восторге: ему казалось — нет на свете человека умнее и красноречивее, чем его бакинский друг.

— Здорово вы, Михаил Иванович, очень здорово! И где только слова у вас такие берутся?

— Слова? — спросил Южин. — Давай-ка присядем, Хачатур, я тебе прочитаю несколько слов. Слушай.

Михаил оглянулся, нет ли кого-нибудь вокруг. Шумели листвой деревья у Патриарших прудов.

— «Судьба русской революции зависит теперь от пролетариата… Только он может новым геройским усилием поднять массы, разъединить колеблющуюся армию, привлечь на свою сторону крестьянство и вооруженной рукой взять свободу для всего народа, раздавив без пощады врагов свободы…» Знаешь, кто это написал?

— Нет, — признался Хачатур.

— Ленин Владимир Ильич.

Стоял погожий сентябрьский день, когда Михаил вместе с Хачатуром направились на митинг железнодорожных рабочих. Это были дни, когда революционные события в Москве начали развиваться с новой силой. Вспыхнула всеобщая забастовка печатников; бастовало шесть тысяч типографских рабочих. Более десяти дней не выходили газеты в Москве, и градоначальник вынужден был разрешить типографским рабочим собираться в закрытом помещении для обсуждения своих дел.

В эти дни Васильев выполнял важные задания МКа он вместе с другими членами комитета выезжал на крупнейшие предприятия города, добиваясь того, чтобы забастовка охватила все рабочие районы.

В мастерских Брестской железной дороги в это время бастовало свыше тысячи рабочих.

Хачатур бывал уже на многих митингах и собраниях вместе с Южиным, и всякий раз убеждался в необходимости своего присутствия. Михаил Иванович, увлеченный работой, порой забывал об опасности.

Вот и сейчас они узнали, что мастерские оцеплены войсками.

— Вы не имеете права рисковать! Вам нужно уйти, — сказал Хачатур.

Михаил посмотрел на него сурово.

— Ни в коем случае! — решительно сказал он и обратился к железнодорожникам: — Товарищи! Вам нечего бояться ни жандармов, ни войск. Вы не одиноки в своей борьбе. Бастуют печатники и пекари, бастуют фабрики и заводы. Придет время, и солдаты, вчерашние рабочие и крестьяне, тоже встанут с нами в один ряд. Заливистые свистки заглушили речь Южина.

— Р-разойдись! — командовал казачий командир, сдерживая нетерпеливого коня. — Предупреждаю — мне приказано открыть огонь, если не прекратятся безобразия.

В том, что этот свирепый усач выполнит свою угрозу, сомнений не было. И все-таки отступать нельзя, теперь это понимал и Хачатур. Он только старался быть поближе к Южину, прийти к нему на помощь, если это потребуется.

Михаил продолжал, словно и не слыхал угрозы казачьего командира:

— Нас не испугают ни угрозы, ни пули. Да здравствует всеобщая стачка! Да здравствует всенародное восстание!

Выстрел взорвал воздух — командир стрелял вверх.

— Шашки наго-ло! — скомандовал он. Казаки устремились на железнодорожников.

— У кого есть оружие — ко мне, — кричал Южин, не сходя со своего места.

И вдруг он почувствовал, как что-то горячее и острое вонзилось в его плечо. Он оглянулся, инстинктивно схватил правой рукой пенсне, точно боялся, что оно может упасть.

— Михаил Иванович! — закричал Хачатур, увидев, что рассеченный рукав пальто Южина набухает кровью.

Казачья шашка задела плечо, вызвав обильное кровотечение. Хачатур в эти дни не уходил из квартиры Михаила Ивановича, ухаживал за ним, как самый близкий и преданный человек. Несколько раз заходил и Булгаков, приносил ему гостинец — вкусные картофельные оладьи, «деруны». Их готовила старшая дочь Михаила.

Поредела некогда большая булгаковская семья. Похоронил Михаил-большой жену, ушли на заработки сыновья.

— Да, — приговаривал Булгаков, — не пишут мои сыновья. Хорошо хоть через друзей вести от них получаю. Твои братья, Михаил Иванович, тоже, кажется, разлетелись…

Васильев редко делился с друзьями своим горем, своими бедами. Где сейчас Мария, в какой тюрьме, а может быть, ссылке? Сердце замирало, когда вспоминал он о жене…

Уже три месяца, как не посылает он денег матери: нет ее больше в живых. Надорвалась она на непосильной работе, а окончательно подкосило ее известие о гибели самого старшего — первенца ее. Чужие люди сообщили Михаилу Ивановичу о смерти матери, приписав, что деньги, которые он посылал ей, пришлось отдать, чтоб похоронили ее по-хорошему, по-христиански. Когда доведется ему посидеть возле ее могилы…

Где-то еще один брат Михаила. Да где? И жив ли?

Об отце Михаил почти не вспоминал: не мог он простить ему изломанной жизни матери.

Уже через неделю после ранения Южин получил от Московского комитета новое важное поручение.

— Мы обязаны помочь молодежи пойти за рабочими, — говорил Марат.

Южин тоже понимал, насколько важно направить учащихся по революционному пути.

Молодежь он знал хорошо и верил в ее традиционную революционность. На его памяти были первые марксистские кружки рабочего толка в университете, он видел, как тянутся студенты к рабочим, он и сам именно среди рабочих впервые ощутил силу марксистских идей, Дважды был арестован — в девяносто шестом и девяносто девятом годах. Южин видел, как революционно настроены многие московские учебные заведения. Он написал от имени Российской социал-демократической рабочей партии листовку, которую так и озаглавил: «К учащейся молодежи».

Сколько статей, сколько листовок написано им, и всякий раз он волнуется, словно пишет впервые.

Листовка кончалась призывом к студентам Московского университета:

«Вы должны остаться в университете, превратив его в очаг революции. Вы должны объявить университет принадлежащим вам и его аудитории превратить в политическую школу. Довольно пассивных протестов! Теперь не время мирных манифестаций, пора сменить их открытыми действиями, открытым выступлением».

Васильев знал силу большевистских листовок и прокламаций, не раз проверял ее во время бакинских событий, помнил, как тянулись к этим маленьким листочкам бумаги рабочие, как остервенело искали их и уничтожали враги. Но он даже не мог предположить, что эта листовка так быстро найдет себе путь к сердцам студентов, что так ускорит она дальнейшие события.

В эти дни двери Московского университета были открыты для рабочих, в аудиториях проходили сходки и собрания. Неоднократно заседал здесь и Московский комитет РСДРП; в одной из университетских аудиторий объявил Марат о начале всеобщей забастовки, вошедшей в историю как знаменитая Октябрьская стачка.

После скучных, надоевших, тягучих профессорских лекций вдруг взорвались аудитории огненными речами, полными революционных лозунгов, остроумного красноречия и беспощадной, бескомпромиссной полемики. Задавали тон большевики, проводившие в здании на Моховой свои, рабочие собрания.

Забастовочное движение в Москве ширилось с каждым днем, и охранка принимала свои меры. Зубатов пустился на хитрость, пытаясь собрать не просто верных ему людей, но и, как он выражался, «народные силы». Охранка сколотила вокруг себя лишь самых отпетых головорезов — охотнорядских мясников да разного рода жуликов, которыми особенно славилась тогда Марьина роща.

Южин хорошо знал, для чего создала охранка «черную сотню». А разве резня в Баку не тот же бандитский, не единожды проверенный метод борьбы против революционно настроенных масс? Резня, погром, а следом за ними нападения на интеллигенцию, на революционно настроенных рабочих. Черносотенцы не раз пытались разгромить техническое училище, где находилась штаб-квартира большевиков.

Южин знал, как бороться с бандитами: черносотенное отребье особой храбростью не отличалось. И когда охотнорядцы напали на техническое училище, Михаил вывел им навстречу рабочую дружину. Нескольких выстрелов было достаточно, чтобы и след черносотенцев простыл…

Но была у него и еще одна встреча…

Михаил шел к центру города поздним вечером — заседание комитета закончилось в двенадцатом часу. Он думал о Марии. Скудные сведения доходили о ней до Москвы. Михаил, не зная подробностей, получил, однако, известие о том, что перевели ее вз Баку в тифлисскую тюрьму, а затем в крепость Каре…

Внезапно мысль оборвалась: Южина окликнули. В темной московской ночи, не освещенной ни одним уличным фонарем, этот оклик показался зловещим:

— Эй, подожди!..

Неподалеку, шагах в десяти, стояли какие-то люди, освещенные полосой света, падающего из приотворенной ставни. От них отделился человек в короткой теплой куртке и высоких купеческих сапогах. «Вроде приказчик, — подумал Южин, — видно, из охотнорядских».

Человек в куртке подошел поближе и грубо спросил!

— Ты откуда? Не из технического ли училища?

Что ответить? Хитрить? Вон их сколько… Теперь ясно; черносотенцы.

— А тебе какое дело? — так же грубо ответил Михаил.

— Забастовщик, значит? Ах ты, сволочь драная!

Эти слова как огнем обожгли Михаила. Он уже не думал о своей безопасности, о том, что случится дальше. Он нащупал и сжал в кармане браунинг.

Почувствовав опасность, черносотенец попытался схватить Южина за руку и истошно закричал:

— Забастовщик он! Бей его, ребята!

Но прежде чем орава головорезов приблизилась, Михаил ударил бандита браунингом по голове. Тот только охнул и повалился на тротуар, обхватив голову руками. «Ребята» почему-то не спешили на помощь своему дружку, да и Михаил не стал ждать — пустился что есть силы бежать в сторону центра. Завернув в какой-то переулок, оглянулся: погони не было. Он вытер пот со лба, передохнул и вдруг расхохотался — неожиданно для самого себя. Ему было радостно от ощущения победы — маленькой, не очень существенной, но все-таки победы. А впрочем, такой ли уж маленькой? Ведь не окажись у него в кармане браунинга, кто знает, чем бы закончилась эта ночная встреча в темном переулке.

Между тем черносотенцы все чаще и чаще наведывались к университетскому зданию. Слово «студентик» в их устах начало звучать и презрительно, и угрожающе: видимо, охранку не на шутку взволновало поведение молодежи.

Октябрь принес в Москву холода. Сначала они пришли в город северным, пронизывающим ветром, а затем осели на опавшей листве, на побелевших куполах и крышах, на покрытых утренним инеем бульварах. Люди начали одеваться потеплее. Студенты поверх своих форменных курток надевали шинели с блестящими пуговицами или просто пальто — так вольнее и незаметнее.

Однажды — было это в середине октября — Михаил шел мимо университета. Его внимание привлекло нагромождение различных предметов — столов, скамеек, стульев, досок, бог весть откуда оторванных. «Что за баррикады?» — удивился Южин, глядя, как плотно закупорены университетские ворота, и вдруг услышал:

— Товарищ Южин, скорее сюда, а то будет поздно. Голос раздавался оттуда, из-за баррикад, — кто-то из студентов узнал Михаила Ивановича.

В воротах появилась щель, и тотчас чья-то рука потянула Михаила к себе… Он даже не успел оглянуться, как очутился по ту сторону этого импровизированного заграждения.

— Что случилось? К чему эти баррикады? От кого вы заграждаетесь?

Ответы сыпались с такой же быстротой, как и вопросы. Юноши наперебой рассказывали Южину, что полиция и черносотенцы решили напасть на университет, что налет ожидается с часу на час и что студенты вместе с рабочими решили оборонять университет.

— А много вас здесь?

— Тысячи две…

— Оружие есть?

— На этот вопрос ответить оказалось труднее. У рабочих, конечно, кое-что есть — у кого браунинги, у кого ножи да кинжалы.

— А это чем не оружие? — сказал раскрасневшийся студент, указывая на камни, которыми вымощен был университетский двор. — При случае в каждую руку по булыжнику — уже четыре тысячи…

Южин понял, что попал он сюда удивительно вовремя. Нет, это не стихийное сопротивление врагу, это борьба, и он, Михаил, имеет отношение к революционному настроению этих парней. Но кто руководит ими сейчас, в эту ответственную минуту? Достаточно ли здесь рабочих, чтобы возглавить студенчество, да и действительно ли реальна угроза университету?

В аудиториях шли митинги, и люди на них были разные. Все ли они захотят ввязаться в вооруженную стычку с полицией?

— Кто-нибудь из партии социал-демократов здесь есть? — спросил Южин у молодого парня, по-видимому рабочего, которого товарищи называли Петром.

— Выступает один на митинге, Алексинский кажется. Вон в той аудитории.

Южин слушал Алексинского со смешанным чувством. Говорил оратор остроумно, ему много и часто аплодировали. Михаил не сомневался, что перед ним человек талантливый, яркий. И вместе с тем было в его речи что-то грубое, едкое, неприятное. Алексинский громил черносотенцев, не жалел уничтожающих эпитетов и сравнений. Был Алексинский чем-то похож на красивое суденышко, подброшенное могучей морской волной. Почему пришло в голову это сравнение, Южин не смог бы объяснить. Может быть, сыграло роль мнение Марата? Может быть…

Когда Алексинский закончил речь, Михаил подозвал его, поздоровался.

— Вы уверены, что университету грозит опасность? — спросил он.

— Конечно. Я не могу точно сказать, когда начнется нападение, но мне доподлинно известно, что полиция собирается закрыть университет, разогнать или арестовать студентов.

— Что ж, студентов в обиду не дадим, — твердо сказал Южин. — Теперь задача в одном: организоваться максимально. Во-первых, давайте посоветуем всем, кто желает, покинуть университет, пока это возможно… Во-вторых, нужно создать что-то похожее на штаб. Нельзя действовать по принципу «кто — в лес, кто — по дрова».

— Кажется, такой штаб уже есть, — нетвердо ответил Алексинский.

— Кажется? Нет уж, — решительно сказал Михаил, — очень прошу вас уточнить. Если есть, то назовем его революционным комитетом по обороне университета. Мы с вами войдем в него от имени МК. Если нет, этот комитет надо создать. Как вы думаете, надолго затянется эта оборона?

Алексинский неопределенно пожал плечами. Чувствовалось, что он не задумывался над этими вопросами. Движение студенчества не представлялось ему делом серьезным, требующим особой организации.

— Трудно сказать… И вообще, следует ли к этому относиться серьезно?

— В революцию не играют, — твердо сказал Михаил.

— Да разве это революция? — с нескрываемой иронией спросил Алексинский.

— Пока еще нет… Но огонь ее уже разгорается. И самое главное — не дать загасить его.

Вскоре комитет собрался. Он оказался немногочисленным, и каждому хватало дел: следить за улицей, проверять, кто входит в университет и кто выходит, поддерживать боевое настроение у студентов.

— А питаться чем будете? — задал прозаический вопрос Южин.

Над этим никто не задумывался. Может быть, они и в самом деле надеялись в перерыве между боями сбегать домой пообедать? Южин вновь заметил ехидную усмешку, Алексинского.

— Значит, так: один из членов комитета возьмет эти деньги, соберет еще, подыщет на свое усмотрение десяток шустрых парней — и бегом за продуктами. Подвезти их нужно по переулку за университетские двором; Рассчитывайте дня на два, не меньше… Купите самое необходимое, хлеб прежде всего. Помните: нужно много хлеба.

— Кому поручим это важное дело?

— Петру Сомову — он у нас хозяйственный.

Петр — долговязый худой парень из рабочих — не скрывал радости. Он гордился данным ему поручением а тотчас выбежал из аудитории.

— Теперь, — продолжал Южин, — об оружии. Надо подсчитать, сколько у нас револьверов. Пожалуйста, возьмите двух комитетчиков, товарищ Алексинский, соберите всех, кто вооружен огнестрельным оружием, и разбейте их на отряды.

Алексинский пожал плечами и вышел, кивнув головой двум сидевшим рядом с ним студентам.

— А нам, — продолжал Васильев, — предстоит решить одну научную задачу.

— Научную? — удивился вихрастый паренек в короткой студенческой куртке.

— Именно научную. Есть ли среди вас химики? Студенты молчали, — видимо, химиков среди них не было. Это огорчило Михаила Ивановича: он надеялся, что молодежь могла бы изготовить динамит, который сейчас очень пригодится. Он знал, конечно, теорию взрывчатых веществ, но практических навыков не имел.

— А мы реквизируем из химической лаборатории серную кислоту или азотную, наполним ими колбы — и будьте уверены, какие бомбы получатся, — сказал очкарик, взглядом испрашивая у Южина разрешения.

— Что ж, — ответил Михаил, — на худой конец и это неплохо. Идите к профессору — он живет в университетском здании — и заберите ключи от лаборатории.

Увидев замешательство среди комитетчиков, Южин добавил:

— Будет профессор отказываться — арестуйте.

Будто только этих слов и ждали студенты. Они вскочили, крикнули что-то и выбежали с очевидной готовностью «арестовать профессора». «Юность пробует силы», — подумал Михаил.

Ночь прошла спокойно, даже более спокойно чем можно было предвидеть. Забыв обо всякой опасности, вопреки всяким правилам маскировки и конспирации, студенты жгли на университетском дворе костры, кипятили чай, варили в позаимствованных из лабораторий посудинах пищу. Продукты Петр Сомов привез самым исправным образом.

— Что же, — сказал Южин, — мы поручаем вам, товарищ Сомов, полный контроль за их расходованием. Наказ такой: экономить каждую крошку хлеба, каждый грамм!

Васильев уснуть не мог и почему-то думал о Ленине. Что бы он сказал об этой ночи, об этой попытке организованного выступления студентов?

С тех пор как они расстались, Михаил Иванович не пропускал ни одной его статьи, ни одной опубликованной речи и всякий раз получал лишнее подтверждение тому, как прозорлив и глубок в своих суждениях Владимир Ильич.

…Южин смотрит сейчас на молодых людей и думает об их судьбе, об их будущем. Конечно, большинство из этих воинственных мальчиков вряд ли станут революционерами, многие попали сюда случайно. Но ведь им нужно пройти сложную школу борьбы, понять себя.

И все-таки Южину казалось, что молодежь не чувствует всей сложности момента: студенты смеялись, сыпали шутками и анекдотами. Поначалу это насторожило Васильева, но постепенно он начал понимать, что это — жизнелюбие, что это и есть молодость, с ее отчаянным блеском в глазах, с презрением к унынию и опасности, и в какой-то степени — игра в «революцию».

И это веселье, эта жизнерадостность заразила, увлекла его. Он смеялся вместе со всеми, шутил и острил, а потом пел с ними озорные и веселые студенческие песни.

Несмотря на позднее время, Михаил решил отправить связного к Марату: нужно поставить в известность МК о событиях в университете. Южин снова припомнил предупреждения Ильича — события иногда будут опережать организаторов забастовок и восстания. Важно не плестись в хвосте этих событий, вовремя возглавить их, направить по правильному руслу…

Рассвет в октябре наступает поздно. Было уже около восьми утра, когда прикорнувшего в одной из аудиторий Васильева разбудил Петр.

— Полиция, — коротко и тревожно сказал он.

Южин выглянул в окно и увидел, что вокруг университетского здания в несколько рядов стоят цепи полицейских.

— Связной из МК не возвратился?

— Нет.

Васильев видел в окно, как замкнула кольцо вокруг университетского здания полиция, как занимают позиции стянутые сюда, на Моховую, войска, как плечом к плечу становятся солдаты и взоры их направлены на университетские окна. Хорошо, что пока еще только взоры.

Южин прошелся по аудиториям и с сожалением увидел, что многие студенты выглядят далеко не так бодро и уверенно, как вчера днем и тем более ночью.

— Ну что, ребята, нос повесили? Солдат испугались? Вы ведь их камнями забросать хотели, — язвил Алексинский. Ему казалось, что он поддерживает боевой дух.

— Вас хочет видеть ректор университета, — сказал Петр Южину. — Он тут все призывает разойтись по домам.

Васильев слыхал немало о ректоре Московского университета профессоре Мануйлове. Он был известен как либерал, которого любая, даже малая уступка со стороны самодержавия приводила в неописуемый восторг.

Ректор утратил свою обычную солидность. Он метался по аудиториям и умолял пощадить университетскую честь и здание, — вон и войска уже прибыли.

— Мы их сюда не звали, — решительно ответил Васильев. — Здание мы пришли не разрушать, а оборонять, от бандитов и черносотенцев.

Ректор убежал, поминутно повторяя застрявшее на языке слово:

— Безумие! Безумие! Безумие!

В это время Южина разыскал связной с запиской от, Марата.

— Петр, — попросил он, — соберите ревком. Заседание было коротким. Южин сказал:

— Мы с Алексинским связались с Московским комитетом РСДРП. Обстановка не благоприятствует продолжению борьбы. Гласные городской думы отказались создать в Москве временный революционный комитет. Рабочие готовы выступить, но, к сожалению, у них мало оружия. А войска — вот они, вы видите их в окно. Пока на солдат надежды плохи. Есть ли смысл продолжать инцидент?

Ответ был единодушным: нет. Одни произнесли это слово более охотно, другие — менее, но другого мнения не было.

— В таком случае поручите нашей тройке — мне, Алексинскому и Петру — продолжить разговор с ректором. Сейчас главное — не подвергнуть опасности ни одного студента, ни одного забастовщика.

Ректор не пришел, а примчался, когда ему сообщили о том, что его приглашают на заседание ревкома. Он внимательно всматривался в лица, стараясь но ним узнать, что будет дальше.

Южин говорил спокойно, даже излишне медлительно, и Алексинский отметил про себя, что человек этот обладает немалой выдержкой.

— Господин ректор, я обязал довести до вас решение ревкома. Мы будем оборонять университет до последней капли крови и тем самым докажем, что его свобода — не пустой звук и не повод для бандитских действий охотнорядских мясников. Конечно, война есть война, и я не могу вам гарантировать безопасность как людей, так и всего здания с его имуществом.

Он видел, как побледнел и сразу осунулся Мануйлов, и где-то в душе открылась маленькая дверца для жалости.

— Нам очень жаль и здание, и вас, уважаемый ректор, но поймите, мы не видим другого выхода.

Петр понял Южина, его жестокую дипломатию и словно невзначай шлепнул ладонью по огромной бутыли, стоявшей недалеко от дверей.

— Что это? — спросил профессор.

— Так, ерунда, — театрально произнес Петр. — Где серная кислота, где гремучие смеси… Артиллерия…

Южин видел: еще минута — и ректор упадет в обморок. Профессор терял самообладание всякий раз, когда речь шла об опасности для университетского здания. Михаил понимал ректора, здание было дорого и его, Васильева, сердцу.

— Если окажется необходимым, мы сами подожжем университетское здание, — сказал Южин.

— Что я могу сделать? — жалко, почти беспомощно, без всякой надежды на успех спросил Мануйлов.

Михаил помолчал, переглянулся с ревкомовцами и спокойно сказал:

— Если московский градоначальник даст гарантии, что никто из находящихся в университете, во-первых, не будет арестован, а во-вторых, даже обыскан, да-да, даже обыскан, — словом, что к нам никто притронуться не посмеет, мы готовы обсудить вопрос о выходе из университета…

Ректор недоверчиво огляделся вокруг, но, поняв, что все это сказано совершенно серьезно воспрянул духом.

— Я обещаю вам… Я переговорю с властями. Я… скоро вернусь…

Васильеву показалось, что ректор посмотрел на него не только с надеждой, но и с благодарностью.

Марат нервно шагал по коридору технического училища в Лефортове. Дошла ли ого записка до Южина, сумеет ли Михаил найти бескровный выход для своей нетвердой студенческой армии?

Обстановка в Москве была сложной. Московский комитет заседал почти ежедневно, и, прежде чем ответить на записку Южина, Виргилий серьезнейшим образом советовался с членами МК. Мнение было единым: Москва не готова к восстанию. И хотя рабочие дружины, разумеется, не оставили бы в беде студенчество, нужно попытаться избежать схватки: революционные силы нельзя распылять, их нужно готовить к грядущим боям.

И все-таки Виргилий попросил Николая Шмита, социал-демократа, владельца мебельной фабрики на Пресне, направить фабричную вооруженную дружину к университету — в случае чего поддержать студентов.

— Главное — не допустить провокации. Войска-то еще без команды не ввяжутся в драку, а за черносотенцев поручиться нельзя. Они умышленно могут завязать бой, чтоб втянуть в него войска.

Ректор университета возвратился не скоро, и Михаил предложил членам ревкома разойтись по аудиториям, поддержать людей, но, как только он даст сигнал, немедленно собраться.

Остался, с ним один Алексинский. Южину уже казалось, что был он несправедлив к этому человеку. Ну что из того, что не сходила с уст его презрительная усмешка, что был он излишне горяч и груб в речах? Говорят, черносотенцы даже приговорили его к смерти, — значит, досадил он им немало. Да и студенты относились к нему доверчиво, с удовольствием слушали его речи.

Михаил Иванович все еще был во власти своих мыслей, когда Алексинский спросил:

— Ты всерьез надеешься на милость градоначальника? Южин ответил не сразу.

— Если б я целиком надеялся, не было бы здесь бомб, этих бутылей с кислотой, не было бы и вооруженных рабочих. Но признаюсь тебе честно, что надежды не теряю.

— Почему?

— Да потому, что градоначальнику сейчас не до студентов. А рабочих здесь не так уж много. Ведь что ни говори, к нам студенчество на волне революции приплыло. У каждого из этих мальчиков за спиной родители — у кого мелкий буржуа, а у кого и покрупнее…

— Значит, мы во главе буржуазного войска?

— Что ж, в революции и такое может случиться. Надеюсь, ты помнишь Маркса. И Ленина, надеюсь, читал…

Алексинский не ответил. Ехидная улыбка, к которой Михаил начал уж было привыкать, сейчас раздражала его.

— Но сейчас дело не в теории. Нужно вывести отсюда людей, и ради этого мы с вами пойдем на переговоры не только с ректором, но и с самим генерал-губернатором.

И вдруг Южин заметил, как исчезла улыбка с лица Алексинского. И словно голеньким стало это лицо, растерянным и незащищенным…

— Я не пойду, — негромко сказал он, и Васильев вдруг почувствовал, что это решение — давно обдумано и давно принято.

— Как это — не пойдете?

— Очень просто… И вам не советую. Я знаю одну профессорскую квартиру, мы можем через нее безопасно выбраться отсюда. А там и остальные разойдутся. Так будет лучше.

— Вы говорите серьезно? — спросил Южин и тут же рассердился на себя: к чему этот нелепый вопрос? Конечно же серьезно, до обидного серьезно.

— Вполне, — ответил Алексинский. И в это время вошел ректор.

— Я уполномочен…

— Одну минутку, профессор. Мы закончим небольшое совещание.

— Ах, простите, — пропел обиженно Мануйлов, — я полагал, что в этом здании я имею право входить без доклада.

И он, не дождавшись ответа, вышел. Южин едва сдерживал гнев. Он подошел вплотную к Алексинскому и жестко сказал:

— Сейчас не время для дискуссий и объяснений. Человек еще может предавать, партия — нет. Наша партия, большевистская, — подчеркнул Юшин. — Если вы уйдете отсюда — уйдете из партии. Это я вам обещаю. А теперь зовите ректора и комитетчиков.

На лице Алексинского снова появилась усмешка. Он смущенно пожал плечами и вышел из аудитории.

Ректор уже забыл об обиде на Южина, который фактически выставил его за дверь. Он был весь во власти милости, предложенной губернатором.

— Он согласился, — говорил профессор, захлебываясь. — Он согласился. Вы выходите из университета, и вас никто пальцем не трогает… Больше того, вас будут охранять войска… То есть не войска, разумеется, а особо доверенные лица.

Южин улыбнулся: дипломат из ректора Мануйлова получился бы неважный. А может, не градоначальник хитрит, а он сам? Нет, вряд ли.

— Вы меря не поняли, господин ректор, — сказал Южин, поглядывая на товарищей. Алексинский стоял в стороне, и его взгляд выразительно говорил: я же предупреждал — обманут. Что мы можем! — Вы меня не поняли, профессор. Я сказал конкретно и безоговорочно: нам нужны полные гарантии, что ни единого человека, вышедшего из университета, пальцем не тронут. А вы можете дать свое честное профессорское слово, что эти самые войска не откроют огонь по безоружным студентам? Ректор неопределенно, но вполне честно развел руками: такой гарантии он, разумеется, дать не мог.

— Единственное, что могу вам обещать, — раздумчиво проговорил он, — это то, что пойду вместе с вами, пока все не разойдутся по домам.

Южин с уважением посмотрел на Мануйлова: не трусость, а искренняя любовь к университету руководила им.

— Ну, дорогой профессор, этого не будет. Вас первым и прихлопнут, да еще с удовольствием. Для охотнорядцев что студент, что профессор — одно и то же… Нет, требование наше окончательное: убрать все войска. С черносотенцами мы сами справимся. А в качестве гарантии с нами пойдет сам градоначальник или другая не менее важная птица…

У ректора аж дыхание перехватило. Вот когда он струсил.

— Сам градоначальник? Да вы с ума сошли! Я не посмею ему и заикнуться об этом.

— И между тем это единственный выход, и решимость наша непоколебима.

— Говорите сами. У меня в кабинете генерал, помощник градоначальника. Он прибыл лично. Вы понимаете… Я гарантировал ему безопасность.

— «А он не так прост», — подумал Михаил и вслух добавил:

— Что ж, помощник так помощник. Ведите нас к нему Мы втроем, если не возражает комитет, и двинемся: Петр Алексинский и я.

Комитет не возражал, но ректор замялся.

— Видите ли, — сказал он осторожно, — не лучше ли, если с генералом будут разговаривать студенты;..

— Разумеется, — успокоил его Васильев. — Можете не сомневаться.

Михаил шепнул что-то Петру, тот понимающе улыбнулся, и мгновенно все было сделано: Южин, Алексииский и Петр надели на себя студенческие куртки, не забыв переложить из своих карманов оружие.

— Так надежнее, — сказал Васильев, проверяя, заряжен ли пистолет.

Ректор многозначительно вздохнул.

— Безумие, — пролепетал он и направился к выходу. Уже перевалило за полдень, и первые предвечерние серые блики легли на окна. Кабинет ректора не был затемнен шторами, и Южин решил, что уже пятый час. В массивном кожаном кресле, широко и вальяжно развалившись, сидел генерал, и Южину показалось, что он где-то видел его.

— Кто это? — строго спросил генерал у ректора.

— Это… депутация… то есть я хотел сказать… от студенчества…

— И чего же они просят? — не поворачивая головы, спросил генерал по-французски.

— Мы ничего не просим, — ответил также по-французски Южин. — Мы требуем гарантий.

Генерал до смешного поспешно вскочил.

— Что? — спросил он по-русски. — Каких еще гарантий? Да как вы смеете, сопляки…

Петр повернулся к Южину.

— Пошли, пожалуй… У этого генерала слишком громкий голос.

Южин посмотрел на Петра и искренне порадовался за парня.

— Ты прав. Генерал, видимо, забыл, что мы пришли сюда не с просьбой, а с требованием.

Генерал побагровел:

— Вы понимаете, сам градоначальник гарантирует вам безопасность! Охранять! Охранять даже, черт побери! Да я бы… Да я бы… Мальчишки! Бунтовщики!

Алексинский со своей иронической улыбкой смотрел уже не на генерала, а на Южина.

Михаил посмотрел на него, потом на теряющего последние надежды ректора.

— Вот что, — твердо сказал он. — Если вы будете разговаривать в таком тоне, мы попросту уйдем, — и, обращаясь к ректору, добавил: — Как видите, каков помощник, таков и губернатор. Словом, не получился у вас обман, господин полицейский генерал. Пошли, товарищи…

Такого оборота дела полицейский не ожидал. Видимо, он имел все-таки твердые указания договориться и избежать схватки, потому что неожиданно для всех троих он вдруг резко изменился.

— Погодите… Не так, видишь ли, с ними разговаривают, — ворчал он с видом провинившегося папаши. — А как? Бунтуете ведь, бунтуете, молодые люди. Ну ладно, ладно, садитесь. Да садитесь, я вам говорю!

— Господин генерал так хочет нас посадить, что просто невозможно отказаться.

Южин уселся в кресло, Алексинский и Петр расположились на диване.

— А вы чего! — спросил генерал у профессора. — Садитесь же…

Ректор поблагодарил, однако в свое кресло за письменным столом пропустил генерала, сам же пристроился на стоявшем одиноко стуле. Можно было подумать, что именно он основной виновник случившегося.

Генерал чувствовал себя неловко, и Михаил понимал это. Как разговаривать с этими людьми? Он привык повелевать, командовать, а тут… Нет, не просто ему начать разговор.

Генерал перекладывал без толку бумаги на столе, зачем-то вертел в руках телефонный шнур…

— Ну, я понимаю, рабочие, — начал наконец он. — Им терять нечего. Но вы… вы… Дети почтенных родителей, сами образованные, интеллигентные люди. Вот по-французски изъясняетесь.

— Не теряйте времени, генерал, — резко перебил его Васильев. — Не здесь выяснять, в чем интеллигентность, а в чем варварство.

— Ну, ну… Так, значит, к делу. Вы боитесь, что вас арестуют и даже обыщут, хотя… Ну ладно. Мы обещаем вам, что ничего такого не случится. Не бойтесь.

— Мы не боимся, господин генерал. Профессор Мануйлов понял нас более точно. Мы не хотим крови и разрушений. Может быть, на него подействовало то, что он видел наши бомбы.

Помощника градоначальника передернуло; он стал пунцовым и не смог скрыть своего гнева.

— Вот именно разрушений, — пролепетал ректор. Генерал взял себя в руки, хотя стоило это ему немалых усилий.

— Хорошо, мы не будем вас обыскивать. Вы выйдете из здания и разойдетесь; куда захотите. Но наши требования вы тоже должны принять.

— Какие же? — спросил Васильев.

— Прежде всего, мы сами укажем вам, в каком направлении идти. Во-вторых, никаких песен и, как это у вас называется, лозунгов… И в-третьих, небольшими группами. Не длинной колонной, а группами…

— Я понял вас, генерал. Продолжайте.

— Ну вот, пожалуй, и все.

Южин смотрел ему в глаза и думал: ловушка или вынужденный компромисс? Что они боятся этой массы — несомненно: ни песен, ни лозунгов, ни общей колонны… А может быть, есть еще какая-то причина уладить дело миром? Михаилу казалось, что генерал чего-то недоговаривает, что вертится у него на языке какая-то новость, которую он не может огласить.

— У меня вопрос: когда мы пойдем, уберете ли вы жандармов, полицию, войска? Вам господин ректор передал это наше требование?

— Да, господин градоначальник согласился. За исключением небольшого отряда драгун.

— А это еще зачем?

— Для охраны. Сами понимаете, вы вызвали своими действиями гнев народный. Как бы народ…

— Народ? — Южин рассмеялся. — Из Охотного ряда или из Марьиной рощи? С этим «народом» мы сами справились бы. Но если вы настаиваете…

— Д-да, — поспешил подтвердить генерал, — Градоначальник настаивает на этом.

— Хорошо.

Улыбка исчезла с лица Алексинского, — значит, он не согласен. Петр тоже недоуменно посмотрел на Михаила, Но он взглядом успокоил их.

— Хорошо, — повторил он. — Если градоначальник настаивает, как не уважить. Но небольшая уступка со стороны градоначальника… Взаимная, так сказать. Он пойдет вместе с нами до тех пор, пока последний студент в полной безопасности не отправится своей дорогой.

— Кто пойдет с вами? — не понял генерал.

— Господин градоначальник, ваше превосходительство, — членораздельно ответил Южин.

Ректор едва не упал со стула, вызвав совсем некстати смех у Петра. Алексинский с удивлением посмотрел на Южина: такого хода он не ожидал. А генерал замолк, словно проглотил преострую перчи ну.

— Вы… вы… — наконец выдохнул он, — понимаете, что говорите?

— Мне повторить? — спокойно спросил Южин. — Впрочем, я вижу — вы достаточно хорошо всё поняли.

— Да как вы смеете!

— Ну, генерал, этого я от вас не ожидал, — сказал с достоинством Южин. — Вы — и вдруг такой неубедительный довод: как мы смеем. Да раз посмели, значит, смеем, значит, имеем право.

— Откуда вы знаете… про свое право? — с ноткой испуга спросил генерал, и Южин снова почувствовал, что он что-то скрывает.

— Мы его уже завоевали, если вы сейчас вынуждены разговаривать с нами. Мой довод логичнее, не правда ли?

— Но поймите, сам градоначальник… Градо-на-чаль-ник…

— Не надо, — оборвал Южин. — Для вас он фигура, а для нас… Словом, это — паше требование. Без такой гарантии мы остаемся в университете.

— Но ведь я… Мне нужно доложить.

— Телефон перед вами, генерал.

Южин смотрел на помощника градоначальника и пытался понять, что же скрывает он, что он затаил.

Генерал нервно крутил ручку телефона, и на его лице видно было неподдельное волнение. Он едва выговорил градоначальнику только что услышанное.

— Да-да, ваше превосходительство… Вы… или другое значительное лицо, — добавил он от себя, но Южин не перебивал. — Я понимаю. Но я обязан был вам доложить. Извините… Что? Я? Но это ведь… Хорошо. Боюсь, что моей скромной персоны окажется мало, — мстительно говорил генерал. — Впрочем, попробую уговорить. Слушаюсь, ваше превосходительство.

Он положил трубку и с удивлением посмотрел на Южина, на Петра, на Алексинского. Кто они, эти люди? В чем их сила? Этот, в пенсне, уже не юноша и, конечно, не студент. Умен. А может, это и есть главный большевик? Нет, для главного молод. Знает по-французски, а может быть, не только по-французски.

— У меня один вопрос, — сказал он наконец. — Если я пойду с вами…

— Вы пойдете с нами, и это вовсе не вопрос. Ведь вам приказано, — без грана юмора сказал Южин.

— Да-да, разумеется. Значит, вы согласны?

— Это решит комитет. Мы возвратимся через полчаса и объявим вам результат.

— Постойте, — замялся генерал, — теперь у меня вопрос: а чем вы гарантируете мою безопасность?

Южин ожидал этого вопроса: генерал с самого начала не показался ему храбрецом.

— Ваша безопасность — в ваших руках. Если будут молчать полиция и жандармы, если войска или ваши охотнорядские подручные сумеют сдержать себя, вам ничего не грозит. Но имейте в виду: я иду рядом с вами и мой пистолет надежно заряжен. Рабочие дружины, все наши товарищи будут извещены, а уж вы соблаговолите, милостивый государь, дать распоряжение своим. Мы уложим без колебаний всякого, кто попробует напасть на пас. Вот и все мои гарантии. Других не имею, господин помощник градоначальника.

Генерал выслушал речь Южина как приговор. Боясь, что он откажется, вмешался ректор:

— Я тоже пойду с вами, господа. Если позволите…

Он был храбрее генерала, этот сугубо гражданский человек. Наверное, потому, что знал зачем, во имя чего…

— Да, да, разумеется, мы не возражаем, — величественно разрешил помощник градоначальника.

Люди выходили из университета по одному — условия были обсуждены на собраниях в нескольких аудиториях. Первыми вышли и образовали своеобразный заслон те, кто имел огнестрельное оружие.

Уже наступил нетерпеливый октябрьский вечер. Что скрывает эта темнота? Что готовит она этим, в большинстве своем не оперившимся, птенцам?

Все эти юноши предупреждены об огромном риске, которому подвергаются, выходя сообща. Кто хочет, может попытаться выскользнуть самостоятельно, через проходные дворы. Нет, ни один не согласился, — все решили, что организованная сила надежнее.

Шли по Большой Никитской улице. В домах горели одинокие огоньки, улицы были тускло освещены: газовщики Москвы бастовали. С теменью сплелась в одну косу тишина. Даже двигались вроде на цыпочках — настороженно, бесшумно. Юноши шли плечом к плечу, а как только приходилось свернуть, молча пожимали руки товарищам и уходили сквозь рабочее заграждение…

Почти в самом первом ряду шли помощник градоначальника и ректор университета профессор Мануйлов. За генералом шел Южин. Здоровую руку он держал в кармане, и в намерениях его не было никаких колебаний.

И вдруг шествие задержалось, остановилось, как испуганный конь. Генерал застыл, раскинув руки и этим останавливая и как бы успокаивая людей. Ректор инстинктивно подался назад, а Южин вплотную приблизился к помощнику градоначальника…

— На пощаду не рассчитывайте, — тихо сказал он.

— Помолчите, — в тон ему ответил генерал.

Из-за перекрестка медленно и зловеще показался отряд конных драгун… Он ехал молча, лишь стук копыт любовно кованных лошадей звучал как барабанная дробь. У каждого драгуна была на боку шашка и за плечами — карабин. Конечно, такому отряду солдат не противостоять этим юношам.

Петр схватился за оружие, но Алексинский сдержал его — к нему уже полностью вернулось самообладание. Юноши в передних рядах притаились, испугавшись этой военной демонстрации.

Генерал был бледен. Он лучше других понимал напряженность момента: если хоть у кого-нибудь не выдержат нервы, если прозвучит даже один, пусть случайный, выстрел, произойдет страшное…

Нет, он не думал сейчас ни о ректоре, ни о своем обещании, ни тем более об этих безумных мальчишках. В конце концов, получили бы то, что заслуживают. Страх, инстинкт самосохранения был сильнее его: очень уж не хотелось умирать так нелепо, ради этих сопляков, из-за безволия и трусливости градоначальника. И зачем он сам пошел в этот ужасный, нелепейший поход! Неужели он должен расплачиваться за тот документ, который лежит сейчас на столе у градоначальника и завтра-послезавтра будет объявлен народу и перестанет быть тайной… А теперь умирай нелепейшим образом — ведь этот, в пенсне, с прямым носом и плотно сжатыми губами, выстрелит, ни на минуту не задумается.

Драгуны проехали, умолк звон копыт, и шествие пошло легче. Как длинна, оказывается, Большая Никитская…

Ряды студентов заметно редели. Теперь уж вправо и влево уходили целые группы, и колонна таяла буквально на глазах. Вот и Тверской бульвар…

Генерал остановился, подчеркнуто вежливо, прищелкнув каблуками, козырнул и направился к стоявшему на углу экипажу. Он был доволен собой…

Когда экипаж тронулся, Петр крикнул вслед:

— Профессора захватите…

- Что вы, я ведь возвращаюсь обратно, — ответил ректор.

Южин и Алексинский свернули на Тверской бульвар.

События одно за другим потрясали Москву. И неудивительно, что вскоре «университетский инцидент», как назвал его Марат, уже казался не очень значительным эпизодом. Буквально через пару дней выяснилось, что скрывал от Южина помощник градоначальника, — точно бомба разорвалась в воздухе весть о «царской милости» — манифест 17 октября…

А еще через несколько дней Москва хоронила зверски убитого черносотенцем Грача — Николая Эрнестовича Баумана… Южин не успел близко сойтись с этим человеком, но первое впечатление не было обманчиво. Он мог себе представить его где угодно — в бою, на демонстрации, в бурной беседе на Воздвиженке у Горького или на Спиридоиьевке у Морозова, он мог его представить себе моряком или солдатом, арестантом или каторжником, но только не мертвым, только не в гробу. Это было противоестественно. Шанцер рассказывал, какая это жизнелюбивая натура, как много в нем нерастраченных, неизрасходованных сил.

Никогда не мог он забыть эти похороны. Да нет же, это не похороны, это могучий взрыв народного гнева, который с огромной магнетической силой привлекал к себе людей. Похоронная процессия казалась полноводной рекой, и каждый переулок, каждая улочка стали притоками к ней. Порой думалось — гнев этот выйдет из берегов, захлестнет Москву, захлестнет Россию. А может быть, так и было?

Вместе с товарищами он нес гроб с телом Баумана и, может быть в этот момент больше, чем когда-либо, чувствовал себя борцом, революционером. Эхом отдавались в его сердце слова траурного марша:

Вы жертвою пали в борьбе роковой

Любви беззаветной к народу…

Московский Совет был создан в конце ноября. А прежде районные Советы появились на Пресне, в Хамовниках, Замоскворечье… Михаил ездил на собрания, и всякий раз приходилось ему выступать, разъяснять решения Московского комитета большевиков. Однажды он настоял на том, чтобы было принято решение о работе среди солдатских масс.

Южин великолепно помнил, что говорил Ленин о восстании на «Потемкине». Он помнил, как предвидел Ильич ход событий, к сожалению опередивших решительные меры, которые он рекомендовал принять.

И сейчас, как никогда, он видел Южин. — И все-таки мы обязаны сделать все, чтобы солдат понял, необходимость использования армии в интересах революции…

— Мы обязаны, — говорил Южин, — связаться тесно с войсками и сделать все возможное для того, чтобы согласовать движение среди солдат с революционными действиями пролетариата. Не исключено, что и в Московском округе начнется восстание, и мы должны уметь использовать его, поддержать братьев солдат.

— А эти братья — в нас из ружей, — послышался голос седого рабочего.

— Что ж, и это не исключено, — ответил что боремся мы за свободу всей России.

Он шел домой, обдумывая очередное задание Шанцера — создать новую большевистскую газету.

— Теперь эта газета должна быть легальной, — говорил Виргилий, — и поэтому еще более острой и популярной. — Шанцер потеребил бороду и добавил: — Помогать тебе будут Скворцов-Степанов, Покровский; чаще привлекай Максима Горького. Центральный комитет обещает прислать в помощь Десницкого. Да и наши Черномордик, Дубровинский к твоим услугам.

Слова «легальная газета» звучали для большевиков тогда непривычно, но и это было завоевано рабочими, после того как в начале ноября профессиональный союз рабочих печатного дела постановил прекратить посылку периодических изданий в цензуру. Московские издатели благосклонно отнеслись к постановлению; они опубликовали его и предупредили, что тому, кто нарушит это решение, будет объявлен бойкот. Так газетная цензура оказалась безработной.

Конечно, правительство приняло свои меры: оно вынуждено было заменить одну дубинку другой. Место цензурного комитета занял уголовный суд, который требовал от издателей предварительной цензуры, если они не хотят подпасть под 129-ю статью Уголовного уложения. Но теперь уже ничто не могло остановить хлынувшую волну легальной рабочей печати.

Южин не любил свою квартиру на Патриарших прудах. Она всегда казалась ему удивительно пустой, и чувствовал он в ней себя очень одиноко. То ли дело в Баку. Там была Мария…

Подходя к дому, Южин по привычке проверил, нет ли «хвоста». Он особенно был осторожен после университетских событий: помощник градоначальника вряд ли откажется от удовольствия разыскать его по приметам и пустить по следу ищейку. Михаил прошел мимо дома, осмотрелся, перешел на противоположную сторону и… замер: в его окне горел свет.

Машинально оглянувшись по сторонам, Михаил снова двинулся подальше от дома, мысленно перебирая каждый свой шаг: где, когда ошибся, просмотрел слежку? Нет, ничего такого вспомнить не мог. А что «крамольного» осталось дома? Черновики статей сжег в камине, номера газет — они легальны. Правда, в этих легальных газетах много такого… Но теперь это как будто неподсудно, по крайней мере официально. Нет, ничего особенного найти там не могли. Что же делать? События надвигаются главные, и совсем не хотелось даже на время снова попадать в Таганку. Уйти? Но куда? Если слежка, только притащишь «хвоста»… А может, подождать, пока уйдут?

Он снова возвратился к своему дому, заглянул в подъезд — никого. А, была не была… И он, поднявшись по лестнице, решительно вставил ключ.

Как это случилось, что он предполагал все, что угодно, только не это? Нет, если б он сейчас ушел, наверное, не простил бы себе никогда.

В комнате сидела… она, положив руки на колени, и улыбалась, склонив голову. Он стоял удивленный, пораженный и смотрел на нее так, будто видел впервые. А она не шелохнулась — словно они никогда не расставались, словно ничего удивительного нет в том, что она сейчас сидит перед ним.

— Мария, — едва слышно сказал он, а ей показалось, что он кричит, что комната огромного размера и ему хочется перекричать расстояние. Она не двигалась, а все так же улыбалась: не ждал? Ну удивляйся же, удивляйся…

Он подбежал к ней и поднял на руки. Камин обдал его горячим жаром. А может быть, вовсе и не камин? Может быть, это тепло принесла в его неуютную комнату на Патриаршие пруды она, Мария, его Маруськ?

…Если б эта ночь длилась долгими сутками, она бы все равно не успела рассказать ему, как приехала в Москву, как побывала у Шанцеров, как Наталья Федоровна передала ей «конспиративный» ключ от квартиры Михаила…

— Михаил слушал — и не верилось. Неужели это она, его Мария! Неужели это она рассказывает о себе, о своей борьбе? Как выдержала она этот арест, не слишком ли тяжко пришлось его ясноглазому Маруську?

И к чувству гордости, которое он испытывал, примешивалось другое — сострадание. Сострадание к Ней, к этому маленькому, хрупкому существу, которому пришлось так много пережить в этом трудном девятьсот пятом году.

Организация новой газеты увлекла Южина. Один из ее ответственных редакторов, он много времени отдал техническим вопросам: существовавший тогда «явочный порядок» требовал регистрации газеты у градоначальника с изложением ее программы, с представлением сведений обо всех ее участниках. Разумеется, ничего подобного Южин не намерен был делать, и пресловутый «явочный порядок» следовало обойти…

Прежде всего нужно было подыскать официального редактора, именем которого подписывалась бы газета. Южин предложил Александра Павловича Голубкова, человека степенного, с благообразной профессорской внешностью. При всей своей солидности был Александр Павлович достаточно ловким и находчивым человеком да к тому же верным товарищем: вступив в партию в 1902 году, он входил в Техническое бюро ЦК РСДРП и был его активным работником… Московский комитет согласился с мнением Южина, и Голубков был утвержден официальным редактором новой газеты.

Он-то и прибежал однажды в МК с совершенно необычным предложением:

— Давайте называть нашу газету «Книжный рынок «Вперед».

— Чего, чего? — переспросил Южин, желая убедиться, что он не ослышался.

Присутствовавший при этом Марат разделил недоумение Южина: зачем большевикам этот книжный рынок? Да и какой смысл в сочетании слов «книжный рынок» и «вперед»?

Голубков не торопился объяснять. Он с таинственным видом поглаживал свою бородку клинышком, покашливал, и Южин уже чувствовал, что дядя Саша приготовил какой-то сюрприз.

— А мне нравится, — вдруг удивил всех Михаил. — Одной своей нелепостью это заглавие привлечет внимание к газете. Представляете себе? «Охотный ряд — назад», «Тишинский базар — вправо», «Большой театр — влево», «Книжный рынок — вперед»… Представляете, что будет твориться в Москве? Сенсация…

Марат подошел к Южину, приложил руку к его лбу, сказал выразительно: «Жар!» — и устало опустился на^; диван.

— Ох и надоели вы мне, остряки! Ну-ка, официальный редактор, выкладывай свою идею.

Голубков, не говоря ни слова, развалился в кресле, запустил руку в боковой карман, вытащил оттуда сложенный вчетверо лист бумаги и положил его на стол.

Марат прочитал вслух. Это было разрешение на выпуск еженедельного критико-библиографического сборника без всякого политического содержания, публикующего различного рода аннотации, рецензии и списки выходящих книг… Название этого еженедельника уже определено: «Книжный рынок».

— Что это такое? — спросил Марат.

— Считайте, что это разрешение на выпуск нашей газеты.

— А рецензии?

Но тут уже в разговор вмешался Южин.

— Ну, за рецензиями дело не станет. Весь самодержавный строй прорецензируем.

— Где же ты это достал?

— А, — махнул рукой Голубков. — Пришел в меньшевистский журнал, а там лежит у редактора на столе эта бумаженция. Он, бедняга, не знает, что с ней делать… Словом, мы сейчас поедем с ним к нотариусу и перепишем это разрешение на мое имя…

Так возникло столь необычное и довольно интригующее название газеты — «Книжный рынок «Вперед». Дело было сделано…

Теперь необходимо было разыскать издателя. Никто не решался браться за издание газеты со столь нелепым и потому подозрительным названием.

— Ты подыщи кого-нибудь пожаднее, такого, кто в суть не смотрит…

Голубков отыскал на Тверском бульваре типографию не очень чистоплотной газетки «Вечерняя почта» Холчева. Человек этот действительно был жаден беспредельно, и, узнав о цене, которую он заломил, даже Николай Шмит, хорошо знавший эту братию, развел руками и зло бросил:

— Ну и жила! Знает, на чем наживаться. Ладно, деньги найдем. Дядька Савва Тимофеевич не откажет, да и мне сам бог велел.

Комнату для редакции сняли большую, просторную — в доме 22 по Никитской улице. Секретарем редакции стал Александр Павлович…

Однажды Южин, работая над статьей для одного из первых номеров газеты, увидел вошедшего в редакцию вихрастого юношу. Он положил на стол Голубкова какие-то листки и что-то быстро проговорил; затем, обернувшись ко всем, передал привет от рабочих Иваново-Вознесенска и Ярославля, тряхнул своей могучей шевелюрой, суетливо попрощался и вышел.

Южин подошел к столу Голубкова, посмотрел на рукописи. Статья «Памяти Ольги Михайловны Генкиной, убитой черносотенцами в Иваново-Вознесеиеке 16 ноября» была подписана Лапиным, Другая рукопись — корреспонденция из Ярославля — была подписана просто именем Емельян. Да это же он, его одесский знакомый! Южин пожалел, что не узнал паренька сразу.

— Он сейчас в Москве? — спросил Михаил у Голубима.

— Приехал на денек из Ярославля…

Южин продолжал писать статью. Еще вчера договорился он с Шанцером, что посвящена она будет росту сознательности рабочего класса.

«Больше сознательности, товарищи!» — написал он заглавие. А дальше уже все сложилось в уме, каждый абзац, каждая фраза…

Статья эта была написана в один присест, и с особым чувством он подписался: М. Южин.

В эти дни Михаилу Ивановичу стало ясно, что революционный пафос, митинги, речи, воодушевление захлестывают его, а нужно делать гораздо больше. Масштабы событий оказались крупнее, чем можно было предполагать.

Видимо, это ощущал не только Южин. Не знал отдыха и Марат. День и ночь заседал то Московский коми-чет, то Совет, то Федеральный комитет по руководству восстанием, в который вошли от большевиков он и Южин. Жизнь ставила перед руководителями МК новые и новые вопросы, и на каждый из них нужно было ясно ответить.

Нет, не мог примириться Южин с решением комитета по поводу Ростовского полка. Ведь другой раз такой случай может не представиться…

О событиях в этом полку стало известно накануне заседания Московского комитета РСДРП. Солдаты восстали против командиров и предложили свои услуги Совету. Как уговаривал Михаил Марата воспользоваться волнениями ростовцев, чтобы немедленно начать восстание! Он помнил, что говорил Ленин но поводу завоевания армии во время событий на «Потемкине». Но Московский комитет высказался против немедленного выступления. Да, против большинства МК Марат, не пошел, а Южин с огромной горечью сказал: «Товарищи, это самая большая ошибка, которую мы совершаем сейчас». МК ограничился воззванием по поводу событий в Ростовском полку: «Товарищи! Царскому правительству с каждым днем труднее приходится. Последняя опора его — войско тоже поколебалось и начинает прямо восставать против него. После Севастополя, Кронштадта, Пятигорска, Риги и Самары заволновались войска и у нас в Москве. В Ростовском полку удалены все офицеры, сняты все правительственные караулы, — казармы и оружие в руках восставшего полка.

В других войсках тоже неспокойно.

Не сегодня-завтра, может быть, настанет решительный день, когда войска… выйдут на улицу. Близок, быть может, день решительного боя. Готовьтесь же, товарищи, к тому, чтобы оказать помощь нашим товарищам солдатам. Готовьтесь к тому, чтобы и всеобщей стачкой, и другими мерами помочь нашим товарищам и дружным натиском свергнуть общего врага. Организуйтесь, готовьтесь к решительному бою!»

Михаил Иванович перечитывал это. воззвание, и ему казалось, что в нем как раз проглядывает какая-то нерешительность, в то время как настала пора действий. А в начале декабря Южин убедился, что благоприятный момент был действительно упущен…

…В начале декабря… Не могли тогда предположить ни Марат, ни он, Михаил, что столь безжалостной окажется к ним судьба, что они, стоявшие во главе Московского комитета партии в самый сложный период подготовки революционного восстания, не смогут выйти вместе с рабочей Москвой на баррикады, что нелепый, глупый, слепой случай вышибет их из седла, как всадников на скаку.

Только накануне состоялось заседание Московского комитета РСДРП, которому суждено было стать историческим: на нем было принято решение о вооруженном восстании. Делегации рабочих завода Гужона, фабрик Шмита, Мамонтова, Прохоровской мануфактуры, Брестских железнодорожных мастерских сказали, что их дружины вооружены и готовы к сражению против царизма…

Голосование, на котором настояли рабочие, сомнений не оставило ни у кого.

Наутро по всей Москве были расклеены прокламации — воззвание комитета РСДРП:

«Товарищи! День решительного сражения с правительством наступил. Правительство шибко зазналось. Слишком нагло действует. Поэтому собрание представителей сознательных товарищей социал-демократов всей Москвы, созванное МК РСДРП, решило начать всеобщую политическую стачку для борьбы с правительством…»

Ах, если бы знать, что произойдет той темной, жуткой московской ночью в Косом переулке за Страстным монастырем! Если бы знать… Но разве могли предположить два большевика, два опытных подпольщика, что один из участников совещания, эсер Переверзев, приведет за собой «на хвосте» целую ораву жандармов. Сколько раз помогала им ночь, сколько раз была их верной союзницей, а тут…

Им необходимо было провести совещание о выпуске «Известий Совета рабочих депутатов» — Южин должен был редактировать их в дни восстания и выпускать вместо всех ранее выходивших газет. Он принес с собой первый номер «Известий»; надо было договориться о выпуске последующих.

И вдруг — облава, целое подразделение жандармов. Сопротивление оказалось бессмысленным.

И Михаил, и Марат не впервые встречались с жандармерией и полицией и ареста могли ожидать каждый день, каждую минуту. Однако сейчас, в самый канун восстания, — что может быть несправедливее!

Но и жандармы просчитались: они и знать не знали и ведать не ведали, что этой ночью им в руки попали руководители готовящегося восстания. Только поэтому Марат, Южин и все их товарищи избежали неминуемой смерти. Да и рабочие Москвы не знали о случившемся. Машина декабрьского восстания была запущена, и ничто не могло ее остановить. Уже строились колонны демонстрантов, уже проверялось, надежно ли оружие, написаны ли лозунги, готовы ли красные революционные флаги. Первый штурм царского самодержавия, подготовленный московскими большевиками во главе с Виргилием Шанцером-Маратом и Михаилом Васильевым-Южиным, начался.