Главный университет. Повесть о Михаиле Васильеве-Южине

В Саратове

Чола Ломтатидзе умирал… Как надеялся он на Саратов, на этот город «добрых демократов», как величали себя местные либералы!

— Я следом за тобой, Михаил Иванович, непременно следом, — говорил Чола, провожая Южина из Астрахани. — Ты уж там позаботься, будь любезен… Там, в Саратове, много товарищей, они помогут, — горячо говорил Чола. — И Чхеидзе поможет. Он ведь в Петербурге. Депутат!

Ломтатидзе глубоко и тяжко закашлялся, болезненно поморщился и стыдливо спрятал лицо.

— Ты, Мишенька, не забудь обо мне там, в Саратове. Только бы из Астрахани… Только бы отсюда. Я задыхаюсь… Мне нечем дышать… Так ты не забудешь?

Он приехал в Саратов сразу же после Васильевых.

Квартира, которую снял Васильев, не отличалась ни размерами, ни удобствами. И все-таки они ее сняли, потому что был в ней уголок для маленькой Валюши.

Из-за нее в семье шел постоянный спор о том, на кого она больше похожа — на отца или мать. И поскольку спор этот для родителей оказался неразрешимым, Валюша попробовала определить сама:

— Я похожа на дядю Павла.

Мария Андреевна всплеснула руками: ведь девочке шел лишь третий год и она Павла Андреевича ни разу не видела. Просто разговор о богатырском здоровье дяди, видимо, запомнился ей, и она, отчаянно надувая щеки, демонстрировала свою схожесть с дядей Павлом.

— А ведь верно, Мишенька, на Павла… Право, на Павла, — говорила Мария.

Южин не спорил, хотя в душе ощущал легкую обиду. Если мужем он был нежным, заботливым, то отцом оказался прямо неистовым. Он вскакивал с постели, если вдруг среди ночи раздавался плач ребенка, приходил в отчаяние от малейшего его нездоровья. Михаил Иванович ни на минуту не забывал о своем туберкулезе и постоянно терзался мыслью, не передал ли он своей дочке эту проклятую болезнь.

Как украсила эта девчоночка его жизнь! С ее рождением он постоянно открывал в себе никогда не испытанные ранее чувства. И странно: думая о будущем, о революционной борьбе, он неизменно связывал все свои мечты с этим маленьким существом.

Небольшой домик на Царицынской улице саратовцы называли «Маяком», Этот одноэтажный длинный дом на узенькой улице был поистине уникальным, хотя внешне мало чем отличался от других в этом старинном купеческом городе. Хитровато выглядывали оконца полуподвального помещения. Над ними окна дома, высокие, узкие, словно восклицательные знаки, под которыми были выложены квадратика из кирпича.

Несколько его комнат были обставлены более чем скромно. В них была какая-то удивительная тишина, располагающая к милой беседе или спокойной раздумчивости.

В документах городских властей значилось, что в этом доме помещаются «Общество внешкольного образования» и «Литературно-просветительное общество».

Об истинном содержании этих «обществ» Михаил Иванович знал, еще будучи в Астрахани. С тех пор, как в «Маяк» пришли Оппоков (Ломов), Лебедев, Антонов, он стал центром саратовских большевиков, центром всего рабочего движения в городе.

Антонова Васильев знал еще с пятого года. Тогда е молодым революционером, только начинавшим свой путь, Южин встречался в Московском комитете партии. Студент Владимир Антонов получил задание вести пропагандистскую работу среди железнодорожных рабочих.

И вот они встретились снова. Видный присяжный поверенный Владимир Павлович Антонов был известен не только в юридических, но и в революционных кругах Саратова. Популярности этого стройного моложавого человека способствовали темперамент, красноречие и поразительная работоспособность. Немалую роль играло и то, что Антонов был коренным саратовцем.

Антонов обрадовался приезду Южина: он связывал с его опытом и знаниями большие надежды. Он и привел его однажды в августе пятнадцатого года в дом на Царицынской улице.

Михаил Иванович предпринял все возможное, чтобы помочь больному Ломтатидзе. Но, увы, устроить его к себе или у кого-нибудь на квартире не удалось: как бывшего каторжанина, Чолу насильственно определили в грязную земскую богадельню вместе с уголовниками.

— Умоляю, — говорил Чола, — вырви меня отсюда. Я хочу умереть на свободе.

Напрасно бегал Южин к разным влиятельным особам.

Повсюду пожимали плечами и, мило улыбаясь, ссылались на свое бессилие.

— Михаил Иванович, вы слыхали, в Саратов из Петербурга приезжает Керенский?

— Ну и что же?

— Как? Это ведь наш депутат. Он тоже присяжный поверенный.

— Не понимаю.

— Да ведь он имеет огромное влияние на местные власти. К тому же эсер, меньшевикам сродни… Он поможет Чоле, если захочет… Вы бы пригласили его, попросили.

Мысль пригласить к себе Керенского сначала показалась Южипу нелепой. Что общего между ними? Впрочем, чем черт не шутит. Марии эта затея даже понравилась.

— Э, была не была — приглашу. Да и интересно все же — из столицы. Любопытно, чем господа эсеры дышат.

Керенский приехал к Южину на квартиру в парадном френче. Южины были одеты по-домашнему, и Мария в своем простеньком платьице в первые минуты даже почувствовала себя неловко…

Керенский театрально вздохнул:

— Ах как я завидую вам, дорогие мои, как завидую вашей возможности чувствовать себя легко, свободно! А тут… Боже мой, как я устал от всего этого! Как тяжела все-таки шапка Мономаха…

«Уж не примеряешь ли ты ее в самом деле?» — не без сарказма подумал Михаил.

— Ну, у нас шапку Мономаха можно снять, — заметил он вслух.

В это время в комнату вошла маленькая Валюта и с удивлением стала рассматривать незнакомого человека.

— Ах, так у вас и маленькая девочка. Как это мило… Завидую, ей богу, завидую. А вот я…

Он так и не сказал, что именно «вот он»… Может быть, это означало занятость, поглощенность революцией, может быть, недоступность для него, Александра Федоровича Керенского, земных радостей.

К обеду, в назначенный ему Южиным час, пришел Чола. Для Керенского это было неожиданностью, он не предполагал встретить здесь Ломтатидзе, тоже депутата, да еще в столь ужасном состоянии.

— Вот вырвался на часок-другой, — дипломатично заметил Чола. — Право, не ожидал такой трогательной встречи.

Неловкость сняла Мария:

— Вы, Чола, как всегда, кстати. Только, умоляю, не создавайте здесь с Александром Федоровичем боевого союза против Михаила.

Керенский великодушно рассмеялся:

— Тут еще нужно установить идейные позиции каждого из нас.

Это было сказано так многозначительно и торжественно, что Южин тоже рассмеялся.

— Ну, ваши позиции нам хорошо известны, — сказал Чола. — А вот мои…

Южин, чувствуя, что разговор может принять не очень желательный оборот, поспешил:

— Александр Федорович, помогите мне в моих тщетных усилиях.

— А разве у вас бывают таковые? — весело спросил Керенский. — Я имею в виду большевиков.

— О да, конечно. Случается. И касается это не большевиков. Помогите мне извлечь из земской богадельни вот этого милого кавказца, сохраните его для наших политических споров. Уверяю вас, во многом меньшевики стоят ближе к вам, чем к нам…

Чола недовольно заерзал на стуле.

Керенский, заметив это движение, мгновенно согнал с лица улыбку.

— Понимаю, понимаю. Борьба борьбой, а человечность… Я непременно похлопочу… не здесь, разумеется… Местные либералы… сами понимаете… Нет, тут нужно действовать сильной рукой… там, в Петербурге.

Он сказал именно «в Петербурге», а не «в Петрограде», хотя с начала войны столица была переименована. Чего тут больше — рисовки или снобизма?

При всей торжественности фраза эта прозвучала равнодушно.

— Я поговорю, непременно поговорю, — снова пообещал он, разглядывая скромное угощение, которое подала Мария.

Во время обеда Керенский все время жаловался на свою печень, на желчный пузырь и еще на что-то, даже не замечая бестактности подобного разговора в присутствии двух больных чахоткой. Потом, посетовав на тяжелое политическое положение, на те огорчения, которые доставляют ему большевики-пораженцы, он заметил, что спорить с ними на эту тему бесполезно.

— А я это знаю, — безнадежно махнул рукой Чола.

— То есть как?

— Да так… Для того чтобы понять, что такое — желать поражения России в этой войне, нужно быть как минимум революционером…

Керенский, не ожидавший от «просителя» подобной фразы, возмутился:

— Как, вы тоже стали большевиком?

— Нет, пока нет. Но я интернационалист, Александр Федорович, есть, был и останусь…

Чола глубоко и тяжко закашлялся, вскочил и выбежал из комнаты.

— М-да, он, видимо, действительно очень болен, — двусмысленно проговорил Керенский.

— Во всяком случае, нравственно он здоровее и чище многих других, именующих себя революционерами.

Южин уже не мог сдержаться: его начал раздражать этот человек.

Керенский ушел, так и не дождавшись возвращения Чолы. Он сослался на нездоровье, вежливо пообещал не забыть «несчастного друга» и, вяло кивнув головой, удалился.

Мария и Михаил проводили его до ворот и пошли разыскивать Чолу. Он сидел на лавочке около богадельни и старательно массировал свою впалую грудь. Две уличные собаки лежали около его ног.

— Тебе плохо? — спросил Михаил Иванович.

— Нет, спасибо. Мы здесь с этой парой дворянчиков беседуем. Замечательно умные существа. Ничего не обещают, никого не ругают, ни на кого не жалуются, разве только на свою собачью судьбу.

Когда они вошли в дом, Южин спросил:

— Ну как, Чола, что ты думаешь об этом человеке?

— Демагог и болтун. И это неразрывно. Оттого демагог, что болтун. Оттого болтун, что демагог.

— А его обещание похлопотать?

— Врет. Ничего не сделает.

И не было в этой фразе ни разочарования, ни обиды.

Между тем положение Ломтатидзе становилось все хуже и хуже. Депутат Думы был лишен средств к существованию. Южин помогал ему чем мог. Но многим ли он мог помочь при своих весьма скудных средствах?

И тогда он написал письмо в большевистскую «Нашу газету», выходившую в Саратове, в котором рассказал о бедственном положении ссыльного, члена социал-демократической фракции Государственной думы 2-го созыва Ломтатидзе.

Город зашумел… Чола начал получать письма — и соболезнующие, и сентиментальные. В иных любопытства было больше, чем сочувствия.

И все же товарищи собрали некоторую сумму денег, купили все необходимое для Чолы. Но это уже ничего изменить не могло.

Последние часы Южин провел около него. Дышать Чола уже почти не мог, и только хрипы вырывались из его груди. Он не думал о близком конце. А может быть, и думал, но не говорил. Умер он холодной декабрьской ночью. Выла за окнами свирепая степная вьюга, продувая насквозь не защищенную от ветров убогую богадельню. Умер он тихо: заснул и не проснулся.

На квартире у Южина собрались Оппоков, Лебедев, Антонов и приехавший из Петрограда депутат Государственной думы меньшевик Чхеидзе. Перед смертью Чола так и не написал ему письма, боясь разочароваться в своем друге.

Михаил Иванович сообщил о том, что прах Ломтатидзе решено перевезти в Тифлис.

— Пусть рабочие всего Саратова выйдут проститься с тем, кто умер борцом, который не всегда был прав, но всегда был честен.

Как ни странно, только Чхеидзе был против того, чтобы превращать это событие в широкую политическую демонстрацию.

— Сейчас война, — убеждал он, — и законы сейчас военные.

— У рабочих всегда война с капиталом, — заметил Южин.

Большевики единодушно поддержали его.

Такого единодушия едва ли помнил Саратов. Гремели, будоража улицы, рабочие песни, неслась «Марсельеза».

На привокзальной площади и на перроне состоялись прощальные митинги.

Васильев поднялся на ступеньку вагона, и ему вдруг показалось, что все это не случайный эпизод, а продолжение борьбы, что не потерпела поражения революция в такую же декабрьскую ночь там, в Москве, что все еще впереди.

К саратовским железнодорожникам Южин шел с радостью и волнением. Словно с этого часа возвращалось к нему полной мерой что-то очень важное, может быть, самое главное. Он думал о Баку, о Москве, о далекой Женеве…

Южин понимал, что сейчас не пятый год, что война установила новые законы и жандармы с удовольствием воспользуются ими в борьбе против большевиков. И все же он решил пойти: для рабочего класса было очень важно именно сейчас почувствовать свою силу, предъявить свои, рабочие требования.

…Железнодорожники слушали его внимательно. Он уже привык к этому — опыта выступлений перед рабочей аудиторией ему не занимать. Но сейчас положение было особым: отсюда, из Саратова, ежедневно отправлялись на фронт эшелоны с людьми и грузами. Здесь все напоминало хорошо отлаженный военный механизм, и пойти против него было непросто.

Говорил Южин так, как будто бы думал вслух. Кому нужна эта ужасная война? Кто греет руки на ней, кто наживает капиталы? Кто защищает ее и посылает на фронт бесконечное количество пушечного мяса? Васильев задавал вопросы и тут же отвечал на них.

— Это не наша война, товарищи, не революционная, не пролетарская. И мы должны поднять свой голос против этой бойни, которая несет бессмысленную гибель людям, плодит сирот и калек. Мы должны поднять свой голос протеста против войны, за наши права, за рабочее дело… Заставим хозяев и власти отдать то, что нам принадлежит по праву. Забастовка, товарищи, немедленная забастовка! Вот что приведет в чувство капиталистов, заставит их посчитаться с нашими требованиями.

Она была объявлена тут же, и словно по команде, по чьему-то неслышному сигналу зацокали по булыжнику копыта конной жандармерии.

— Ух ты, — воскликнул кто-то из рабочих, — сам Балабанов пожаловал.

Ротмистра Балабанова хорошо знали железнодорожники — здесь, в этом районе Саратова, он был хозяином и владыкой.

Балабанов, еще нестарый, крупный мужчина, тяжело отдувался.

— По закону военного времени… — начал он, но в этот момент загудели голосистые паровозные гудки.

Балабанов помолчал, выжидая, а затем начал снова:

— По закону военного времени…

И снова гудки, но теперь уже в сопровождении свиста и улюлюканья рабочих.

Васильев поднял руку, и железнодорожники замолчали.

— Господин ротмистр, — спокойно сказал он, — рабочие-железнодорожники решили объявить забастовку и требовать улучшения условий жизни и труда. Если вы приехали сюда угрожать, то лучше вам убраться восвояси… Если вы хотите сказать что-то дельное — милости просим.

И он широким жестом предложил ротмистру — говорите.

Балабанов был потрясен: такой наглости он не ожидал.

— Да вы понимаете…

— Я-то понимаю… Впрочем, дело ваше. Предупреждаю: угроз слушать не будем, — категорически отрезал Васильев.

— Хорошо… Я скажу… Забастовка в такое время… когда там, на фронте; льется кровь наших братьев, когда по железной дороге идут грузы, от которых зависит жизнь ваших друзей, родных, близких… это преступление, господа, это против России, против совести…

Молодой паренек с опустившимся на лоб чубом перебил ротмистра:

— А мы этой войны не начинали. Рабочему люду она не нужна!

— Ах вот как вы заговорили! Предупреждаю: по закону военного времени за это полагается…

Ротмистр так и не смог договорить свою речь: снова засвистели, зашумели рабочие, снова завыли гудки. Балабанов дал шпоры своему красавцу коню, резко осадил назад и, злобно оглянувшись, помчался прочь. От него не отставали жандармы.

В забастовке железнодорожников приняло участие более пяти тысяч человек. По всему Саратову разнеслась весть о ней, и на всех предприятиях было объявлено: помогать забастовщикам!

Не только рабочие, но и студенты, но и многие представители интеллигенции заявили о своей солидарности, с бастующими, откровенно радуясь успеху забастовки.

Для Васильева она имела особенно большое значение: он окунулся в родную стихию, снова почувствовал себя бойцом.

На рождественскую неделю Михаил Иванович получил «таинственное» приглашение от присяжного поверенного Мясоедова. Человек этот был в Саратове достаточно известным и даже популярным. В 1905 году сменил прокурорский сан на адвокатскую карьеру… «Обвинять в России нынче много любителей. Кому-то и защищать людей нужно», — говаривал он.

— Когда-то Мясоедов начинал с народничества, теперь ни к какой партии не принадлежал, эсеры считали его своим, меньшевики — своим. Только большевиков побаивался Мясоедов. О большевиках он в шутку говорил:

— У меня от поворота влево всегда кружится голова.

Узнав, что из большевиков Мясоедов пригласил к себе еще Милютина и Мицкевича, Южин понял, что «правые» что-то замышляют.

1916 год оказался нелегким для саратовских большевиков. Арестовали нескольких активных товарищей, еще в конце прошлого года закрыли «Нашу газету». Многие большевики получали письма с угрозой физической расправы над ними. Однажды такое письмо получил и Васильев: «Приказываем перестать смутьянить и направлять бессознательных на батюшку-царя… Если ты не послушаешься, так знай: всевидящее око черной рукой подняло крещеный меч над твоей головой. Убьем!» Южин рассмеялся. На всех этих письмах — одна и та же подпись: «Черная рука» — и вместо печати — неумело нарисованный череп со скрещенными костями.

1916 год дышал приближающейся грозой. Ее громовые раскаты уже были слышны по всей России. Долетали они с фронтов империалистической войны, где бездарные царские генералы терпели одно поражение за другим, из тревожной столицы, где прогремели выстрелы в Григория Распутина и где все настойчивее и упорнее распространялся слух о готовящемся дворцовом перевороте.

Чувствовали ее дыхание и саратовские «добрые демократы».

Михаил Иванович, знавший Мясоедова по работе в суде, присматривался к этому неглупому старику, хотя ничего революционного от него, разумеется, не ждал. Общество, которое большевики застали у Мясоедова, было тоже ему хорошо известно. Конечно, все те же «милые либералики» с сахарными устами. Был здесь знакомый уже Южину депутат Государственной думы кадет Алмазов, эсер Ракитников и некоторые другие.

Большие окна разрисованы морозом. Там, за стенами дома, зимняя непогода. А здесь тепло, нарядный стол, изысканные яства, шампанское во льду.

Алмазов, считавший себя аристократом, подчеркивал свое умение смаковать этот искристый напиток, закусывая тонко нарезанным ананасом. Ракитников, напротив, пил шампанское как воду, а ананасы вообще считал «немужицкой» едой.

«Забавляются», — с отвращением подумал Южин.

Мицкевич, человек энергичный и темпераментный, заговорил громко и вызывающе:

— А меня предупреждали, что здесь готовится заговор. Наверное, против шампанского.

Степенный Милютин, оглядев стол, сказал насмешливо:

— Господа решили нас убедить, что не так уж плохо живет Россия, как о том твердят большевики.

Васильев-Южин не стал комментировать это собрание, — его интересовало лишь одно: зачем саратовским «добрым демократам» потребовались большевики.

— Вот и наши рабочие вожди, — картинно раскланялся Мясоедов.

Доктор Алмазов, которому Южин до сих пор не мог простить его отступничества в случае с Ломтатидзе, всячески старался подчеркнуть свое дружеское расположение. Он умело, со вкусом разливал шампанское, интересовался, не желают ли «господа рабочие лидеры» чего-нибудь покрепче.

Южин ответил:

— Покрепче, вероятно, будет наш разговор. Давайте же не откладывать его в долгий ящик.

Ракитников, эффектно вскинув голову, согласился.

— Вот это по-нашему, по-мужицки, — подчеркивая последнее слово, сказал он.

Разговор начал Алмазов. Южин удивился, как неожиданно изменилось его лицо. Куда девалась сладкая, белозубая улыбка. Безысходную грусть, тоскливую озабоченность — вот что выражало теперь его широкое лицо.

— О наша бедная, многострадальная Россия… Сколько горя, сколько слез расплескалось по ее просторам…

«Безвкусно, милостивый государь, — подумал Южин, — Для доктора такой пафос даже неприличен».

— Этот позор с Распутиным никакой выстрел не убьет. Наш слабовольный государь…

— Ого! — воскликнул Милютин. — Не в большевики ли вы решили записаться?

— Не шутите, право, нам не до шуток, — просительно ответил Алмазов.

— Такого государя давно бы… — Ракитников выразительно провел рукой по горлу.

— Ну, это уж по вашей линии, — заметил Южин. — Не знаю только, за чем задержка. Мы слушаем вас, господин Алмазов.

— Нам хотелось бы знать, как отнесутся левые партии к насильственной, быть может, замене царя другим, более достойным лицом и к неизбежным, без сомнения, переменам в составе правительства.

Милютин выразительно посмотрел на Южина: ага, мол, вот она, заковыка. Мицкевич удивленно слушал, а у Михаила Ивановича на лице не дрогнул ни один мускул.

— Я слушаю вас, — спокойно сказал он, по привычке протирая носовым платком пенсне.

— Мы решили спросить у вас как представителей рабочих…

— Не поможем ли мы вам захватить власть? — закончил фразу Васильев-Южин.

— Ну почему же именно нам? Мы люди маленькие. «Опять кокетничает», — подумал Михаил.

— И потом… свергнуть царя — наша общая задача, не правда ли? — вкрадчиво спросил Милютин.

Ракитников не признавал, очевидно, дипломатических разговоров.

— Необходим дворцовый переворот, — сказал он, как отрезал.

— И кто же его будет совершать? — спросил Южин, пытаясь понять, насколько подготовлен этот разговор.

— Ну, для этого всегда люди найдутся. Молчавший все это время Мясоедов печально вздохнул.

Алмазов не спускал глаз с Васильева. Ему очень хотелось, чтобы слова о насильственном свержении царя, о необходимости решительных действий вызвали одобрение большевиков.

Между тем для Южина становилось все более и более очевидным, что никакого конкретного плана действий представители буржуазных партий не имеют. «Ваши дела, — думал он, — очевидно, очень плохи, если вы заговорили о дворцовом перевороте. Значит, революция надвинулась вплотную, если перепуганные крысы ищут спасения в таком отчаянном, псевдореволюционном средстве…»

Милютин подмигнул Южину: пора ставить точки над «i». Михаил Иванович кивнул — согласен.

Алмазов между тем терял терпение.

— Так все-таки — переворот или нет? — нервно спросил он.

Южин, снова протерев пенсне, медленно заговорил:

— Мне думается, что единственным выходом из теперешнего катастрофического положения может быть только революция. Не игра в революцию, не наивный и убогий дворцовый переворот, а настоящая, грозная и очистительная революция, которая навсегда уничтожит вековой позор и несчастье страны — царя и всех его сатрапов. Южин видел, как побледнел, словно испугавшись, Алмазов. «Ага, на это ты не рассчитывал?»

— Рабочие вынуждены будут начать революцию и, несомненно, ее начнут. Можно с уверенностью сказать, что на этот раз их дружно поддержат солдатские массы.

Южин улыбнулся и, обратившись к Ракитникову, добавил:

— Поддержат нас, конечно, и крестьяне. Он встал, прошелся по комнате.

— Что я могу еще к этому добавить? Вы, господа, сделаете самое лучшее, если не будете мешать этой неизбежной революции.

Алмазов молчал. Мясоедов, откашлявшись, спросил, обращаясь к Милютину и Мицкевичу:

— Вы такого же мнения? Милютин усмехнулся:

— А вы рассчитывали на иное?

Алмазов решительно встал. Он не говорил. Он кричал:

— Революция сейчас — это гибель! Разве можно начинать революцию во время войны? Нет, на революцию мы не пойдем.

— А мы в этом не сомневались, — спокойно заметил Южин.

— И будем единодушно бороться против нее, — добавил Алмазов.

— А вот в этом я сомневаюсь, — все так же спокойно сказал Васильев.

— То есть как? — воинственно спросил кадет.

— А вот так. Все будет зависеть от того, насколько вам это выгодно. Конечно, совершать революцию вы не будете. А вот захватить власть не откажетесь. Вспомните историю, господа.

Либералы наконец рассердились. Они начали поочередно выкрикивать оскорбления в адрес большевиков.

— Ну что ж, — не отказал себе в удовольствии поиздеваться над этими либералами Васильев, — нам пора уходить. Ведь революция может вспыхнуть каждую минуту.

Милютин добавил:

— И говорят — она начнется именно в Саратове.

Он сказал это настолько серьезно, что Алмазов почта поверил.

— Почему именно в Саратове?

— А где еще есть город добрых демократов? И потом, разве вы не слыхали, что саратовской полиции хотят прислать пулеметы?

Мицкевич солидно констатировал:

— Это, разумеется, неспроста.

Последнее замечание прозвучало убедительно: служа о том, что саратовскую полицию решено вооружить пулеметами, упорно распространялись по городу.

Алмазову показалось, что за всеми этими шутками большевиков что-то скрывается, что они не полностью раскрыли свои карты.

— Куда же вы уходите, господа? Посидите, поговорим, посоветуемся.

Но Южин уже прощался. Он сказал, что у большевиков и в самом деле нет времени распивать шампанское.

— За царское угощение — спасибо, — сказал Милютин. Они вышли на улицу. Мицкевич предложил взять извозчика — и к Волге.

— Нет, после этого сборища пройтись — самое лучшее дело.

Они шли, медленно приближаясь к крутому берегу реки. Шли долго, наслаждаясь зимним воздухом и нежностью пушистых снежинок.

Волга лежала перед ними глубоко подо льдом. Что-то таинственное, грозное было в ее распластавшейся шири, в твердом ледяном панцире, сковавшем до времени ее мощь.

Саратов жил ожиданием. Внешне все шло своим чередом. Спали спокойным сном обыватели, маршировали по улицам роты, готовившиеся к отправке на фронт, важно ходили на свои заседания гласные Саратовской думы.

Однако было в этой обыденности что-то напряженное, похожее на сжатую пружину. Казалось, сними какой-то невидимый крючок — и она распрямится сильно и звонко.

Товарищи по партии почти каждый вечер собирались в «Маяке» — молодые и старые, закаленные в борьбе и делающие в ней лишь первые шаги. Удовлетворение вызывало у Южина то, как росла и закалялась революционная молодежь, как находила она в рабочем движении свой жизненный путь. И слесарь Кирилл Плаксин, и усатый, похожий на запорожского казака Марциновский, и железнодорожник Степан Ковылкин, с которым он познакомился во время забастовки, и приехавший из Самары студент Юрий Милонов, и всеобщий любимец курносый острослов Виктор Бабушкин, и Терентий Чугунов, и Иван Ерасов.

А девушки… Влюбленные в революцию девушки из «Маяка», восторженно слушающие старших товарищей. Как выразительно читали они горьковских «Сокола» и «Буревестника», как пели «Есть на Волге утес» и с каким проворством затевали знаменитый в «Маяке» самовар!..

И все они, большевики, — молодые ли, старые — все жили сейчас одними думами и тревогами в предчувствии грозных событий.

Зима в начале семнадцатого года отступила быстро. Теплое дыхание весны, пришедшее с искристыми солнечными лучами, ощущалось в особом запахе начинающего подтаивать снега, в робком звоне капели, в почерневших холмах, которыми окружен Саратов.

Жили Васильевы в центре города, на углу Московской и Приютской улиц, недалеко от думы, а бывать Южину приходилось вдали от центра — в казармах и на заводах.

Усталый и обессиленный, приходя домой, Михаил все же рассказывал Марии о делах в городе. Да и как не рассказывать: Мария всей душой была с мужем, хотя маленькая Валюша отнимала у нее все силы, все время.

Шумел, волновался Саратов. Это еще не был взрыв, но уже горел, шипя и напрягаясь, бикфордов шнур… Люди на улицах собирались, что-то обсуждали, о чем-то спорили, сначала с оглядкой, а со временем все смелее и смелее.

Вести о событиях в Петрограде, о новой волне революционного движения доходили до волжских берегов. Говорили о всеобщей забастовке столичных рабочих, о волнениях в Преображенском, Волынском, Литовском полках.

Разнесся и взбудоражил всех слух о том, что официальные лица и сам главноначальствующий, как величал себя губернатор Тверской, скрывают что-то очень важное.

Южин узнал об этом от Милютина. Тот вбежал к нему в дом, на ходу расстегивая пальто.

— Что же делать? Я так и думал, что от нас что-то скрывают.

Мария посоветовала:

— Вы бы в думу сходили. Рядом ведь.

— Рядом-то рядом, — ответил Михаил, — да что там узнаешь. — И, обращаясь к Милютину, добавил: — Ну-ка сходим с тобой в «Самарский вестник».

Сотрудники газеты на все вопросы таинственно пожимали плечами, дескать, кто его знает, что там, в столице, за тридевять земель. Даже репортер, не раз обращавшийся к адвокату Васильеву за «пикантными фактиками», молчал.

«Этот наверняка знает», — решил Южин.

— Что, король скандальной хроники, забыл, что репортера, как и волка, ноги кормят?

— Зачем бегать, если источники сами приходят к тебе?

— Вы имеете в виду меня? — спросил Южин.

— Ну нет, вы сами, по-моему, прибежали за скандальчиком. Но нынче, милостивый государь, мелкие фактики не котируются.

— Разумеется. Теперь подавай дворцовые перевороты, — выпалил Южин, почему-то вспомнив ужин у Мясоедова.

— Почему вы решили? — настороженно спросил репортер.

— Увы, такие дела решаю не я, а народ. А уж он точно знает, кого утвердить, а кого обезглавить.

— Обезглавить? Нет, вы серьезно? Ну, не думаю… Подумаешь, временный комитет. Временное правительство. Даже восстание в войсках. Это еще не народ. Временное… — подчеркнул репортер.

— Временное правительство… Но ведь есть, наверное, Совет, — подсказал Милютин.

— Нет, насчет Совета ничего не сказано.

— Ах, милостивый государь, — вздохнул Южин, — в какое трудное время мы живем, как меняются люди! Сидите, спрятав малюсенькую тайну, забыв, что завтра придете ко мне за судебным материальчиком. Быть может, вы теперь превратились в политического обозревателя или фельетониста?

— Упаси бог и помилуй, — взмолился репортер. — Ни в коем случае. Просто, — он оглянулся по сторонам, — в сообщении почти ничего не сказано, кроме того, что вы, я вижу, и без меня знаете. В Питере временным комитетом Государственной думы образовано Временное правительство, и вспыхнуло восстание в войсках. Велено это сообщение пока не печатать. Вот и все.

— Все ли?

— Все… Впрочем, сегодня в пять часов в здании городской думы состоится экстренное, — он подмигнул, — совещание гласных.

— Ну, это нам известно, — махнул рукой Южин, вызвав улыбку Милютина (ведь именно это они и хотели узнать). — Впрочем, спасибо.

Ровно в пять часов Михаил вошел в думу. На улице по-прежнему собирались люди, обсуждая просочившиеся в печать сообщения из Петрограда.

Южин не удивился, увидев в здании думы помимо гласных и рабочих, и газетчиков, и просто любопытных.

Уже время начинать, но зал по-прежнему гудел.

И вдруг гласные засуетились. Южин не сразу заметил человека, которого, видимо, и ожидали.

— Губернатор…

— Губернатор…

— Господин главноначальствующий…

Губернатор Тверской шел подчеркнуто твердым шагом. Он направился к трибуне и, тяжело взобравшись, повернулся к гласным. Лицо его было бледным.

— Господа, — стараясь говорить уверенно, начал он. — Мы собрались сегодня экстренным образом потому, что нас вынудил к этому тревожный и пока во многом не определившийся час… Господа, я имею вам сообщить, что в Петрограде образовалось новое правительство…

Он ожидал реакции гласных, но сообщение это уже было всем известно и эффекта не произвело. Подробностей же, которых ожидал зал, Тверской, видимо, и сам не знал.

— Господа, я прошу вас в это смутное время сохранить нашу верность отечеству и порядку. Нельзя допустить, чтоб на сцену выступила «улица»!

— Ого! — вырвалось у Южина, и этот возглас подхватили голоса рабочих. Южин наклонился к соседу, знакомому по «Маяку», и тихо сказал: — Беги к Милютину, срочно собирайте товарищей в «Маяк». Я скоро приду туда.

Между тем губернатор продолжал уже воинственно:

— Что же касается меня, то я не оставлю своего поста до тех пор, пока меня не отзовет с него государь-император. Ура армии и ее верховному вождю!

Слились воедино крики гласных «ура!» и возмущенные возгласы рабочих.

— Гласные-то наши не разучились кричать «ура!» — шепчет Южину сидящий рядом товарищ.

— Ах, олухи! — негодует Южин. — Ну, поговорите, послушаем, что вы запоете перед лицом «улицы».

Губернатор удалился, и тотчас кто-то объявил, что в девять часов состоится еще одно заседание думы — расширенное, с участием представителей общественных организаций. Приглашались представители биржевого комитета, земской управы, общества купцов и мещан и даже окружного суда. Насчет рабочих — ни слова.

Южин поспешил в «Маяк». Необходимо было до девяти часов определить, как вести себя дальше, с чем явиться на расширенное заседание думы.

В клубе уже было шумно и людно. Бегал, суетился усач Марциновский, гудел, устанавливая порядок, Милютин.

Южин вошел торопливо, и тотчас все замолчали.

Михаил Иванович рассказал о только что прошедшем заседании думы и закончил с нажимом:

— Мы должны сказать свое слово от имени той самой «улицы», которой так боится губернатор. И выступать, и спорить, и бороться будем. А завтра… завтра будем создавать Совет… Да, мы создадим свою власть и посмотрим, чья возьмет.

Дума кишмя кишела пародом. Не только сесть — стоять негде было. Но «маяковцы» были настойчивы. Они буквально ворвались в зал, и перепуганные «отцы города» Неспокойно заерзали в своих креслах.

— Трепещите, «улица» идет! — не удержался Марциновский.

За окнами уже давно властвовала густая вечерняя мгла — был уже десятый час. Вокруг думы толпились люди, бушевали, пытаясь проникнуть в здание, чтобы хоть краем уха услышать, что скажут гласные.

— А царя спихнули или сам ушел?

— Сказывают — отрекся.

— О боже… Без царя-то как?

Вдруг эту говорливую суету прервал пронзительный мальчишеский свист. По улице в расстегнутой шипели, с шайкой в руке бежал полицейский. За ним, свистя и крича, бежала толпа гимназистов, студентов:

— Бей «фараонов»!

— Отрыжка самодержавия!

— У-у-у-у-у…

Мужчина в жестком котелке и с могучей тростью в руках, тщетно пытавшийся доказать свое право пройти в городскую думу, гневно воскликнул:

— Анархисты! Посмотрим еще, как они обойдутся без полиции. Молокососы!

Но увесистый снежный ком, метко пущенный в его праздничный котелок, охладил возмущенного господина.

Заседание думы началось. Заместитель городского головы Яковлев читал только что полученную телеграмму из Петербурга:

— «Временный комитет членов Государственной думы при тяжелых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства, нашел себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка…»

Яковлев читал холодно и бесстрастно. Но постепенно в его голосе начали звучать торжествующие нотки:

— «Сознавая всю ответственность принятого им решения, комитет выражает уверенность, что население и армия помогут ему в трудной задаче создания нового правительства, соответствующего желаниям населения и могущего пользоваться его доверием…»

Васильев слушал недоумевая… Неужели это то, чего так долго и трепетно ждали?

А Яковлев, подчеркивая каждое слово, буквально пропел подпись под этим документом, точно это было главное в нем:

— «Председатель Государственной думы Родзянко». Родзянко… Восстановление порядка… Временное правительство… А где же революция?

Южин переглянулся с Милютиным, с Марциновским, с другими рабочими.

— Какая же это революция, черт побери! — воскликнул Милютин.

На него оглянулись, зашикали. Яковлев уже читал заранее приготовленный текст приветственной телеграммы новому правительству.

— «Городская дума, — все больше распалялся Яковлев, — в союзе с живыми силами народа окажет со своей стороны помощь Временному правительству в деле водворения порядка…»

Нет, больше этого терпеть нельзя было. Милютин толкнул в бок… Михаил поднял руку и громко потребовал:

— Прошу слова от имени Саратовской рабочей организации!

«Отцы города» заметно всполошились; одни ждали, что же теперь скажут эти «большевички», другие встревожились: неужели… в такой торжественный час… Южин заметил, с каким любопытством разглядывали его гласные.

Он уже шел к трибуне, и единственное, о чем думал сейчас, — это не дать разбушеваться гневу, который все больше и больше заполнял все его существо. «Обман… Какой коварный, предательский обман!»

По привычке он снял пенсне, протер стекла, водворил на место и немного успокоился. А когда взглянул на перепуганные лица гласных, и вовсе взял себя в руки.

— Граждане! — начал свою речь Васильев. — Я обращаюсь к вам от имени местных организованных рабочих и хочу высказать наш взгляд на совершающиеся события. Мы давно знали, что главным несчастьем России является ее дезорганизация. Царизм всегда способствовал этому. Своей тупостью и деспотизмом он способствовал тому, что ее основным самобытным устоем стал принцип «Эй, разойдись!». Если рабочие пытались организоваться, слышался крик: «Эй, разойдись!» Если покупатели объединяются в кооператив, слышится крик: «Эй, разойдись!» И так во всем и всегда. Не то же самое ли имеет в виду господин Родзянко, когда вопит о восстановлении порядка?

В зале поднялась буря, но Южин успокаивающе поднял руку.

— Довольно. Да, довольно! Теперь перед нами стоит главная задача — организация. Организация на местах, организация партийная, организация всей России.

В зале раздались аплодисменты, но Южин не пережидал их.

— Посылая приветствие Временному правительству, мы должны приветствовать также геройский петроградский пролетариат, который свергнул старое правительство, мы должны приветствовать тех доблестных представителей армии, которые мужественно стали на сторону нового строя…

На слова о пролетариате зааплодировали рабочие, а при упоминании об армии милостиво похлопали и гласные.

— Я рад, — не без иронии заметил Южин, — что наше мнение, мнение саратовских рабочих, находит себе такой отклик. — И уже серьезно: — Мой товарищ огласит сейчас ту резолюцию, которую мы предлагаем принять.

Южин видел, как шел ему навстречу рабочий Скворцов, слышал аплодисменты товарищей, почувствовал рукопожатие Милютина. Сидя на своем месте, он слушал теперь резолюцию — выработанное вместе с товарищами в «Маяке» требование приветствовать петроградский пролетариат, «освободить политических пленников старого режима и немедленно приступить к созданию демократического государства путем созыва Учредительного собрания на основе всеобщего, прямого и тайного голосования…»

И вдруг Южин насторожился: на эстраду медленно поднимался, тяжело и часто дыша, Мясоедов. «Этого надо послушать, этот поумнее других». И действительно, адвокат ошеломил своих единомышленников первой же фразой:

— Мне правится резолюция, предложенная гражданами рабочими. Это умная резолюция, граждане!

Южин знал ум этого человека, но еще больше угадывал в нем ловкость, хитрость, умение предвидеть события, чтобы обернуть их в свою пользу. Если Мясоедов хвалит, надо подумать, к чему он клонит. Разве не ему хотелось бы превратить надвигающуюся революцию в дворцовый переворот? Что же теперь заставило его хвалить рабочую резолюцию?

Мясоедов вскинул руку и, обращаясь к гласным, среди которых в большинстве были купцы и помещики, театрально воскликнул:

— Не бойтесь идти с революционерами, не бойтесь идти с теми, кто шел впереди и часто подвергался гонениям!

Гласные презрительно фыркали. Рабочий Скворцов, только что читавший текст резолюции, наивно воскликнул:

— Вот именно. Вот и правильно!

Южин посмотрел на него так, что тот замолчал.

— Я обращаю ваше внимание, — продолжал старый народник, — на то, что в комитете Государственной думы — Чхеидзе и Керенский. Это значит, что победили низы, иначе их в комитет не пустили бы.

Мясоедов предупреждающе поднял палец.

— Это есть громадная победа русского пролетариата, и с ней надо считаться.

Мясоедову аплодировали рабочие, и Южина это снова насторожило: старый хитрец хотел бы, чтобы этим «победа пролетариата» и ограничилась. Пусть победил пролетариат, а правит Родзянко с помощью Чхеидзе и Керенского. Ох и штучка… А фразы-то, фразы…

— Я прошу вас отнестись к этому как к нормальному факту («неизбежному, увы!» — слышалось в этих словах), — продолжал примирительно Мясоедов, почувствовав недовольство гласных. — Вам нужно объединиться со всеми и вместе продумать такой образ действий, который закрепит власть за народом.

«Отцы города» хранили молчание. «Даже этого хитреца не жалуют. А ведь он спасти их пытался».

С места вскочил гласный Никонов, кадет. Весь пунцовый от злости, он еще с места и по пути на эстраду что-то кричал и размахивал руками.

— Я не могу согласиться с почтенным Мясоедовым, — ехидно сказал он. — Мы еще не знаем, что случилось и кто победил.

В зале послышался смех.

— Да, да. Настоящий момент настолько серьезен, что в наших действиях мы должны руководствоваться прежде всего принципом целесообразности и не должны слишком замахиваться…

Крик, шум, свист покрыли эти слова оратора. Но Никонов никого не слушал:

— Тот же господин Мясоедов говорил о Чхеидзе и Керенском. Мне Александр Федорович рассказывал, что его давно звали в правительство, но он не шел. А сейчас… Слава богу, что он вместе с Родзянко в одном комитете.

И, обращаясь явно к тем, кто сидел позади гласных, — к рабочим, большевикам, он воскликнул:

— Исторический момент заставил их пойти со всеми, они пошли совместно для спасения страны, и у них, господа, нужно учиться политической мудрости.

— Это будет наш самый злобный враг, — заметил Милютин, направляясь к трибуне.

«Под знамя Чхеидзе и Керенского собираются все — и буржуа, и их лакеи… Что ж, это не такая уж неожиданность для нас», — подумал Васильев.

Собрание, как и следовало ожидать, закончилось взрывом. Саратовские либералы наконец не выдержали. Игра в демократию им надоела.

— Это невыносимо! — кричал председатель земской управы Гольдберг.

— Они хотят нашу революцию испортить! — вопил Никонов.

Успокаивая оратора-рабочего, которому только что гласные не дали договорить, Михаил Иванович сказал громко, чтобы слышали все:

— Ничего, рот они нам не закроют. Завтра у нас будет другая аудитория. И мы поговорим с ней на своем языке. На нашем, рабочем.

Саратов, 2 марта.

«Вечером в нижнем зале городской думы состоялось первое заседание Совета рабочих депутатов. Присутствовало 58 депутатов от 29 предприятий. В исполнительный комитет прошли от большевиков М.И. Васильев-Южин, В.П. Милютин, И.А. Галактионов, К.И. Плаксин, от меньшевиков — П.Я. Колесников, И.А. Скворцов, Ткачев и от эсеров — М.И. Садаев. Председателем исполнительного комитета был избран В.П. Милютин, товарищами председателя — М.И. Васильев-Южин и меньшевик И.А. Скворцов».

Саратов, 3 марта.

«В. час ночи состоялось организационное заседание созданного буржуазией общественного городского исполнительного комитета. Председателем комитета избран присяжный поверенный, член I Государственной думы А.А. Токарский. Представитель Совета рабочих депутатов М.И. Васильев-Южин предложил немедленно арестовать губернатора. Кадеты с ним не согласились».

Саратов, 3 марта.

«К пяти часам утра рабочие и солдаты арестовали губернатора Тверского, вице-губернатора Римского-Корсакова, помощника полицмейстера Неймана и других чиновников царского правительства. Всего в Саратове оказалось под арестом около 300 человек…»

Саратов, 4 марта.

«В помещении общества «Маяк» состоялось первое легальное собрание Саратовской большевистской организации. Был избран временный городской комитет РСДРП (б) в составе М.И. Васильева-Южина, В.П. Милютина, К.И. Плаксина, Я.Г. Фенигштейна, М.И. Хрынина и А.М. Марциновского… Комитет обратился с призывом к рабочим вступать в большевистскую партию и создавать ячейки на заводах».

Саратов, 3 июня.

«Совет рабочих и солдатских депутатов обсудил вопрос о выборах делегатов на Всероссийский съезд Советов. Были избраны большевик М.И. Василъев-Южин, меньшевик Б. Гутерман и три эсера — Васильев, Струин, Друшляков».

Михаил Иванович не первый раз за последние полгода едет в Петроград: в конце марта он побывал там в качестве делегата Всероссийского совещания Советов рабочих и солдатских депутатов. Уезжал он из Питера тогда неудовлетворенным: во-первых, в столицу еще не возвратился Ленин. Во-вторых, само совещание приняло, увы, меньшевистско-эсеровские резолюции.

Южин понимал, что и сейчас, на съезде Советов, обстановка будет нелегкой. Но одно радовало: он снова увидится с Лениным, снова услышит его.

Ленин показался Южину очень усталым, в его глазах была большая и глубокая озабоченность.

— Я рад вам, — тихо сказал Владимир Ильич. — Нас, большевиков, здесь, на съезде, не так уж много — десятая часть всех делегатов.

— Владимир Ильич, саратовские большевики передают вам самый горячий привет. Мы всегда с вами, Владимир Ильич.

— Спасибо. О Саратове вы мне еще расскажете, да поподробнее. У вас там тоже так много буржуазно-демократических шмелей и трутней?

— Хватает, Владимир Ильич…

— Без этого революция не бывает. Грозный призрак пролетарской демократии изрядно кое-кого попугал. Ну да мы тоже не будем сидеть сложа руки. Пусть на этих господ с министерскими портфелями надавит пресс пролетарской общественности. Вы присмотритесь к этим обезумевшим от страха меньшевикам и эсерам. Как бы это выглядело смешно, если б не было так печально!

Смольный был похож на вращающуюся карусель: суетились, шептались всякого рода социалистические лидеры, собирались, кучками и чуть не дрались меньшевики, грозя кулаками большевикам.

Многих из меньшевистских и эсеровских лидеров Михаил Иванович знал в лицо. Промчался, закашлявшись, лидер меньшевиков Юлий Мартов. А вот, никого не замечая и низко опустив голову, прошел, заложив руку за борт зеленого френча, Александр Керенский. Вон тот самый Чхеидзе, который остался равнодушным к судьбе своего единомышленника Ломтатидзе. Он прошел мимо Южина, близоруко прищурился и величественно поклонился.

Что ни говори, а Владимир Ильич резонно окрестил меньшевиков подлыми революционными предателями. Как важно оградить от них рабочую массу! Ведь контрреволюция собирает силы, чтобы погасить, затушить разгоревшееся пламя.

Меньшевики и эсеры устремились на заводы, фабрики; они пускали в ход свое неудержимое красноречие. Сентиментально надрывался, едва не плача, «селянский министр» эсер Чернов. Разливал свои сладкопения меньшевистский златоуст Церетели…

Лозунги большевиков были определенны: «Долой десять министров-капиталистов», «Вся власть Советам!» Рабочие массы, по мнению большевиков, должны были, потребовать от социал-демократов взять власть в свои> руки и завершить демократическую революцию.:

Когда Южин пришел в Смольный, он тут же узнал, что его как председателя большевистской фракции приглашают на заседание ЦК.

Ленин выглядел еще более утомленным и озабоченным, чем вчера, — видимо, Владимир Ильич не спал и эту ночь…

На заседании речь шла о демонстрации петроградского пролетариата, назначенной ЦК на 10 июня. Большевики понимали, что, настаивая на проведении демонстрации, они противопоставят себя съезду Советов, который под нажимом меньшевистско-эсеровского руководства запретил проведение любых демонстраций. И кроме того, буржуазия стремилась спровоцировать столкновение рабочих и солдат с контрреволюционными элементами, что дало бы предлог обвинить большевиков в заговоре и расправиться с ними.

Кто-то предложил пойти в соседнюю комнату спину революции»… — Владимир Ильич выдержал паузу, где заседают меньшевики, чтобы выступить на их совещании.

— Зачем? Потерянное время, — резко ответил Ленин, — Можно с уверенностью предсказать, что там произойдет.

И он, неожиданно повеселев и оживившись, сказал, не скрывая сарказма:

— Церетели произнесет одну из своих истерических речей, обрушится на нас с обвинением, что мы, мол, «наносим кинжалом удар в — потребует разоружения рабочих — классическое требование всех контрреволюционеров — и так далее и тому подобное. Не знаю, как вам, а мне это надоело.

Южин знал отлично, что Владимир Ильич обладает удивительным даром предсказывать поведение того или иного человека, — он убедился в этом еще в пятом году. Природу этого дара Южин видел в умении анализировать сущность и характер людей — и друзей и врагов, их мысли, силу и слабость.

Когда Южин вошел, Церетели уже говорил. Михаил Иванович поразился. Надо же такому случиться: оратор выкрикивал слова «нож в спину революции», «отобрать оружие у рабочих». Буквально слово в слово.

И вдруг среди всех этих воплей раздалось ошалелое рыдание. Какой-то офицер, схватившись за волосы, громко, по-бабьи, всхлипывал.

— Утрите ему нос, — воскликнул кто-то.

— Вот они, слезы борца, слезы воина, — патетически воскликнул Церетели.

Это становилось невыносимым.

— Пошляк и предатель! — крикнул Южин и вышел, хлопнув дверью.

Желание увидеть Ильича, немедленно рассказать о том, как разыграли меньшевики комедию будто по написанному им сценарию, было велико, однако Южин не мог его найти.

Ленин пришел в Смольный около двух часов ночи. Он дал согласие не отложить, а отказаться вовсе от демонстраций; Владимир Ильич сказал твердо и решительно:

— Я соглашаюсь на отмену демонстрации, так как при нынешнем поведении меньшевиков неизбежно кровавое столкновение. Но ничего, настанет время и для решительного боя. Оно уже не за горами.

Меньшевики и эсеры торжествовали.

Газета «Правда» в этот день выглядела необычно: там, где должны были находиться лозунги рабочих-демонстрантов, напечатано постановление ЦК об отмене демонстрации. А вместо передовой статьи зияло пустое место.

Рабочий Петроград, хотя и был полон революционного энтузиазма, внял призыву большевиков: 10 июня ни одна фабрика, ни один завод, ни один полк не вышли на улицы и площади столицы.

— Что же, господа эсеры и меньшевики могут сделать из этого факта некоторые выводы и понять, к кому нынче прислушиваются рабочие, — говорил Ленин.

А через несколько дней съезд Советов под давлением масс вынужден был назначить демонстрацию на 18 июня.

Центральный Комитет, в свою очередь, призвал петроградский пролетариат выйти на улицы города и продемонстрировать свой протест против наступления контрреволюции.

Владимир Ильич сказал Южину:

— Меньшевики, конечно, попытаются превратить эту демонстрацию в манифестацию доверия Временному правительству.

— Несомненно, Владимир Ильич. Насколько мне известно, они готовятся к ней тщательно.

— Что значит — готовятся?

— Сколачивают трибуны, намерены принимать парад верности и преданности.

Ленин посмотрел на Южина чуть лукавым взглядом.

— Глухие не слышат, слепые не видят, а наши грамотеи ничегошеньки не понимают в классовой борьбе. Уверяю вас, Михаил Иванович, что в этот день на Марсовом поле будет очень много музыки… Очень…

И Владимир Ильич многозначительно поднял палец.

Дождь и солнце — такая погода в Петрограде летом не редкость. Но это утро оказалось необычным своими событиями. На Марсовом поле были установлены трибуны, и «социалистические министры» важно подъезжали к ним на своих автомобилях — меньшевики ждали демонстрации.

Такой пышности Михаил Иванович не предполагал.

— Не угодно ли с нами на трибуну? — с победоносным видом окликнул его Чхеидзе.

— Нет, благодарю, у большевиков другая трибуна. Действительно, чуть в стороне реяло алое знамя.

К нему собирались члены Центрального Комитета. Настроение было не лучшее. Если меньшевики и эсеры заранее так ликуют, значит, подготовились, значит, возможны лозунги «Доверие Временному правительству!».

Но Южин помнил слова Владимира Ильича насчет того, что эти мещане ничегошеньки не понимают в классовой борьбе. Значит, Ленин предвидел иное… Что же?

Загремела музыка. Показались ряды демонстрантов, стройные и красивые. Алые всполохи знамен, широкими лентами — плакаты и лозунги.

На трибуне — ликующие министры с красными бантами на груди. Южин посмотрел на них, и ему вдруг стало смешно: уж очень по-петушиному выглядело это Временное правительство.

А музыка все ближе и ближе. Все отчетливее буквы на лозунгах, которые несут демонстранты.

Южин успокаивал себя: «Нужно ли придавать этому такое, большое значение? Ведь меньшевики и эсеры по пришли бы сюда, если бы заранее не подготовились к этой демонстрации, не протащили бы свои призывы, не были бы, наконец, уверены в своей победе…» И все-таки очень хотелось услышать от рабочих их мнение.

Вот уже совсем близко первая колонна. Южин смотрит, слушает выкрики из рядов демонстрантов и невольно поворачивает голову к трибуне: там, совершенно растерянные, переглядываясь и в чем-то упрекая друг друга, стоят Керенский и компания. Ах не ожидали, господа…

А стоящие рядом с Южиным члены ЦК кричат «ура!», приветствуя демонстрантов и их лозунги. Рабочие лозунги! Большевистские лозунги! «Долой министров-капиталистов!» «Вся власть Советам!»

Но вот демонстранты остановились. Люди, несшие красные флаги, повернулись к знамени, под которым стоял ЦК, и молча склонили перед ним свои районные и заводские знамена.

И снова загремело «ура!», заколыхались на ветру кумачовые стяги. Вот рядом со знаменем ЦК устанавливают знамя Петроградского комитета…

Нет, Южин не мог сдержать слез. Да это же победа! Вот она, классовая борьба.

Южин с любопытством поглядывал на вельможных министров; те недоуменно пожимают плечами, о чем-то перешептываются, глядя куда-то вдаль, точно ждут кого.

Михаил Иванович понимает: министры надеются на войска. Но теперь уже спокойней на душе у Южина: рабочий Петроград единодушен, а это много значит.

А войска? Сейчас подойдут первые полки. Уже слышен чеканный, словно отлитый из металла, тяжелый солдатский шаг. Перед кем склонят они свои знамена?

Тревога рассеялась, когда появились первые колонны. Они склонили свои знамена перед знаменем ЦК большевиков. И лишь один казачий полк пронес мимо лозунг «Доверие Временному правительству!». Среди меньшевиков и эсеров это не вызвало, однако, энтузиазма.

Колонны все идут и идут — рабочие, солдатские… Вот степенно, зная себе цену, движется Нарвский район. В его рядах пет музыки — здесь пение. Рабочие ноют «Интернационал». Их лозунги — «Да здравствует социалистическая республика! Да здравствует социалистическая революция!».

Когда вечером Южин рассказывал о демонстрации Владимиру Ильичу, он чувствовал, что Ленин уже все знает, что ему уже не раз об этом рассказывали. Но как улыбается Ильич, как добродушно-лукаво щурит глаза!

Перед отъездом в Саратов они беседовали долго. Владимир Ильич предупреждал, что буржуазия добровольно власти не отдаст, что следует ожидать новых схваток и столкновений.

Газета «Известия Саратовского Совета» писала: «На пленарном собрании Совета с докладами о работе Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов выступили его делегаты — большевик М.И. Васильев-Южин и меньшевик Б. Гутерман. В полуторачасовой речи Васильев-Южин подверг острой критике Временное правительство и соглашательские партии эсеров и меньшевиков».

Весть о том, что Васильев-Южии избран конференцией большевиков Саратова делегатом на Шестой съезд партии, вызвала неожиданную реакцию Марии Андреевны.

В это горячее время Мария не могла оставаться в стороне. Она с радостью взялась за дело — ее назначили комиссаром по жилищным вопросам. Но Валюша еще мала и требовала много забот.

— Слушай, Михаил, я понимаю: это большая честь и высокое доверие. Но я-то? Как мне-то быть с Валюшей? На кого ее оставлять? Ты хоть редкий гость в доме, но, когда ты здесь, я спокойна.

Михаил Иванович держал на руках Валюту. Как подросла она, какими осмысленными стали ее глазенки, какие черные кудри рассыпались по плечам — прелесть!

— Что же с тобой делать?

Неожиданно Кирилл Плаксин, который тоже был избран делегатом на съезд, решил помочь Южиным.

— Знаю я одну надежную девушку — в прислугах прежде ходила. Теперь заявила, что на буржуев работать не хочет. А на завод ей нельзя: надорвалась она, работая на господ. У вас ей будет нетрудно.

Девушку звали Таней. Лет ей было двадцать, а то и больше. Внешне она выглядела здоровой и крепкой, но, как она выражалась, «маялась руками». Видно, застудила их, полоская белье в студеной Волге.

Родом она была из деревни; где-то под Сызранью жили в бедности ее родители. Ни читать, ни писать Таня не умела, да и считала только до рубля.

Она была огромного роста. Михаил Иванович в шутку величал ее волжским богатырем. Таня не возражала. Лишь однажды заметила мечтательно:

— Какой я богатырь… Вот есть у нас Вася Горюн, вот тот — богатырь.

И она выразительно посмотрела вверх, на потолок, как бы примеряясь к росту Васи Горюна, который, видимо, был предметом ее тайных воздыханий.

Эта рослая неразговорчивая девушка всей душой привязалась к маленькой Валюше, и та платила ей взаимностью. Постепенно Таня стала своим человеком в доме. Не привыкшая к безделью, она была не помощницей, а настоящей хозяйкой.

Ленин. Особенно в последнее время враги безудержно клевещут и льют грязь на его имя. Южин не мог без отвращения слышать фамилию Алексинского, того самого Алексинского, с которым в пятом году его свела судьба во время событий в университете. Этот предатель еще смел называть себя большевиком! Впрочем, уже тогда он проявил себя изрядным эгоистом и трусом. А вот сейчас этот негодяй оклеветал Ленина, обвиняя его в шпионаже в пользу Германии. Южин никогда не симпатизировал Алексинскому, но такой мерзости не ожидал даже от него. Именно сейчас, в эти дни, желание увидеть Ленина, пожать ему руку было особенно велико.

Южин ехал на съезд партии большевиков в ответственный момент ее жизни, и оттого на душе было и радостно, и тревожно.

В Петрограде на этот раз стояла ясная погода — солнечная, жаркая. Под голубым небом даже Нева казалась прозрачной, блестели ослепительно купол Исаакия и игла Адмиралтейства. Ах этот пушкинский «град Петра», это удивительно гармоничное создание рук человеческих! Сколько раз восторгался Михаил его могучими набережными, мостами… Сколько раз останавливался он на Аничковой мосту и не мог оторвать глаз от поразительных, истинно живых коней Клодта.

С нетерпением ожидая встречи с друзьями, он ехал на Выборгскую сторону — туда, где должны были состояться первые заседания съезда.

Друзья! С некоторыми из них он не виделся много лет. Вот старый товарищ Ольминский, с которым познакомила их Женева. А кто этот вихрастый мужчина в пенсне? Неужели тот самый юноша, который встретился Южину в Одессе в 1905 году, во время событий на «Потемкине»?

— Здравствуйте. Моя фамилия Ярославский. Мы встречались с вами не только в Одессе, но и в Москве. К сожалению, поговорить в Москве не удалось. Я вас отлично помню, товарищ Южин.

— Я очень рад, товарищ Емельян. Наслышан о вас… Очень хотелось встретиться с кавказцами. Южин был по-детски рад встречам. И все-таки он искал глазами еще кого-то. Наконец увидел, узнал сразу: присев на подоконник, с кем-то оживленно разговаривал Алеша Джапаридзе.

Они обнялись и так ни о чем и не спросили друг друга. Лишь показалось Южину, что блеснула на глазах темпераментного бакинца слезинка. Если бы они знали, два старых товарища, что видятся в последний раз…

— Здравствуй, Михаил, ты еще не научился окать по-волжски?

Ну конечно же это Розалия Землячка…

— Здорово, москвичка!

— Вот именно москвичка. Жаль — не дожил до этих дней Марат.

— Да, это верно, — с грустью заметил Южин. — Много, много друзей потеряно…

Южин уже знал, что Ленина на съезде не будет. По решению ЦК он ушел в подполье. А вопрос о том, должен ли он явиться на суд, как раз и должны были решить делегаты.

…Они шли по Невскому втроем — Алеша Джапаридзе, Землячка и он, — когда вдруг его окликнули:

— Ба, Михаил Иванович!

Южин мог ожидать чего угодно, только не этой встречи. Перед ним стоял Алексинский. Землячка, знавшая его в лицо, остановилась, пораженная: человек, оклеветавший Ленина, еще смеет разговаривать с большевиками!

— Ты не рад встрече? — спросил Алексинский.

— Рад, — искренне ответил Южин, повергнув в полное недоумение Землячку. — Когда еще представится возможность дать предателю полновесную пощечину.

Алексинский не успел увернуться от удара, он только схватился за щеку и тотчас исчез в какой-то подворотне.

— Кто это? — спросил Джапаридзе.

— Алексинский.

Алеша от досады заскрипел зубами.

— Так что ж ты мне раньше не сказал? Я бы ему…

Слово для доклада Васильеву-Южину предоставили на седьмом заседании. Южин заметно волновался. Председательствовавший Яков Михайлович Свердлов шепнул:

— Ну, ну, Михаил Иванович, за вами вся Волга и все волжане. В том числе и я. Так что не подводите.

Южин пожал Якову Михайловичу руку, улыбнулся.

— Постараюсь. Я буду предельно краток. — И, уже обращаясь к съезду, он начал свой доклад. — Область Поволжья обнимает целый ряд губерний по Волге, начиная с Казани и кончая Астраханью… Это край по преимуществу земледельческий. Городская промышленность там в самом зачаточном состоянии. Только если мы будем подниматься постепенно на север, становится заметным рост рабочего населения. Например, в Самаре, где населения меньше, чем в Саратове, насчитывается уже до сорока тысяч рабочих, а в Казани их семьдесят. В большинстве же уездных городов чисто пролетарский элемент весьма немногочислен… Тем не менее мы создали целый ряд крупных организаций. Так, в Самаре насчитывается около четырех тысяч организованных рабочих, в Саратове — три тысячи двести…

Михаил Иванович долго думал, нужно ли на съезде оперировать цифрами, не проще ли сделать выводы, коротко проинформировать о положении дел. Нет, съезд партии — это ее высший орган, и он должен знать все.

Южин говорил о трудностях, о нехватке профессиональных, подлинно интеллигентных партийных работников, о необходимости создать курсы молодых партийцев, готовить из них кадры партийных вожаков.

Часть своего доклада он посвятил большевистским газетам, борьбе против кадетов, эсеров и меньшевиков.

Хотелось сказать больше, но он понимал, какой строгий регламент на съезде, как дорого время каждому делегату. Потом выступали представители Донецкой, прибалтийских организаций, нефтепромышленного района Грозного.

Сентябрьские выборы в Саратовский Совет третьего созыва должны были показать многое: удалась ли меньшевикам и эсерам их подлая провокация, подорвали ли они влияние большевиков среди рабочих и солдат, оклеветав Ленина.

Выборы должны были определить и линию поведения большевиков. В конце концов, могли же соглашательские партии путем обмана привлечь на свою сторону какое-то число избирателей.

Партийный комитет, который возглавлял Васильев, находился в помещении Крытого рынка, в самом центре Саратова. Адрес: Крытый рынок, окно № 10, - был хорошо известен саратовским рабочим. Помещалась здесь редакция большевистской газеты, создавались партийные обращения и брошюры.

Южин пришел на заседание расстроенным, и причиной тому была Таня, вернее, письмо, которое она получила из деревни.

Таня попросила Михаила Ивановича прочитать это письмо, и он был немало озадачен категоричным утверждением «могучего Васи», что Ленин и есть «первейший шпион кайзера Вильгельма» и что «ноне» надобно решить, кто в России победит — «немцы или мы, русские…».

— Как ты думаешь, Танюша, мы с Марией Андреевной похожи на шпионов?

— Не-е-е, — пропела девушка.

— А ведь мы с Лениным заодно.

— Ну-у-у? — изумилась Таня.

— Хочешь, — продолжал Южин, — я сам напишу ответ твоему Васе?

— Но-о-о, — согласилась она. Таня «нокала» во всех случаях жизни. — Сделайте милость.

— Ох, опять «милость». Не делаю я никаких милостей, я тебе не помещик. Моя мать была такой же, как и ты, по чужим домам белье стирала.

— Но-о-о! — поразилась Таня. — А вот вы все на свете знаете, — и, поразмыслив, добавила: — Как мой Вася.

Из деревни письма приходили редко, и писал их от имени ее неграмотных родителей все тот же Вася.

И вот теперь это новое письмо. Да, оно небезобидно. Сильно еще влияние эсеров среди крестьян, если верят они подлой, грязной клевете. Клевета эта, как уже было известно, распространялась все больше и больше. Некоторые из большевиков были настроены более оптимистично: в деревне не решается судьба революции. Михаил Иванович, Ковылкин, Плаксин были другого мнения: они предложили разъехаться по заводам.

— Совет третьего созыва должен быть нашим. За железнодорожников я спокоен, — заявил Степан Ковылкин. — В нашем комитете дела идут по-большевистски. — Этот рабочий парень был уже признанным лидером саратовских железнодорожников.

— И это все? — спросил Антонов.

— А чего же еще? — вопросом ответил немногословный Ковылкин, вызвав всеобщий смех.

— Что ж, — резюмировал Южин, — пожалуй, мы пойдем. Я — в войска, Антонов — на завод «Жесть». Словом, по своим боевым местам, товарищи! Меньшевики и эсеры сделали свое дело — предали рабочих. А мы должны показать, кто выразитель интересов пролетариата.

В эти дни «Известия Саратовского Совета» писали:

«Подведены окончательные итоги выборов в Совет рабочих и солдатских депутатов третьего созыва. Было избрано 320 большевиков, 103 веера и 76 меньшевиков. Большевистская фракция в рабочей секции увеличилась до 164 членов, в военной — до 156. От меньшевистской партии в рабочую секцию прошло 72 человека, а в военную лишь 4. Эсеры потеряли 7 мест в рабочей секции и 200 мест в военной».

«Пленарное собрание Совета избрало руководящий орган. От большевистской фракции в исполнительный комитет прошло 18, от эсеровской — 5 и от меньшевистской — 4 человека».

«Состоялось заседание военной секции вновь избранного Совета рабочих и солдатских депутатов… Председателем президиума военной секции избран подпоручик большевик В. Соколов».

«На заседании исполкома состоялись выборы в исполнительное бюро Совета рабочих и солдатских депутатов. В его состав вошли 5 большевиков, 2 меньшевика и 2 эсера. Председателем исполнительного бюро был избран В.П. Антонов-Саратовский, товарищами председателя — большевики М.И. Васильев-Южин, П.А. Лебедев и эсер Понтрягин»,

Октябрь семнадцатого года был дождливым и ветреным. Тучи низко шли над Волгой и словно стремились удержаться за нее косыми линиями дождя.

Южин второй день не выходил из дому: перемена погоды уложила его в постель, вызвала тяжелые приступы кашля и головную боль.

Наглотавшись пилюль, которыми лечила его Мария, Михаил Иванович лежа писал статью для «Социал-демократа»: «В революционном воздухе России пахнет грозой. Все невольно инстинктивно чувствуют приближение решительных событий…»

Вошла Таня. Вид у нее был озабоченный.

— Что случилось, Танюша? — спросил Южин.

— Тут к вам пришли…

— Так приглашай.

— Не могу… Мария Андреевна не велела.

— Ничего, ничего, я хорошо себя чувствую. Очень прошу тебя, разреши гостям пройти ко мне.

Против такой просьбы Таня устоять никак не могла. Вошел Федоров, начальник городского штаба Красной гвардии.

— Здравствуй, Саша. Что-то срочное?

— Владимир Павлович Милютин приехал. Спрашивал, можно ли к вам.

— Ну конечно же.

Владимир Павлович Милютин работал теперь в Москве, был на Шестом съезде снова избран в ЦК, и его приезд в Саратов, несомненно, можно связать с близкими событиями, о которых писал сейчас Южин.

— Погоди, Саша, я сейчас оденусь.

Таня взбунтовалась не на шутку. Она ссылалась на дождь, на наказ Марии Андреевны, на все что угодно. И наконец, стала в дверях, заявив категорически:

— Не пущу…

Она сказала это так решительно и комично, что Южин не выдержал — сдался.

— Ладно, Саша, веди сюда Милютина. Видишь, я под арестом. А ты, — обратился он к Тане, — готовь на стол: гость с дороги.

Южин подробно рассказал Милютину о положении в Саратове, о настроении рабочих и солдат, о большевистском исполкоме, в который вошли и старые знакомые Милютина по «Маяку» — Плаксин, Лебедев, Венгеров, Бабушкин.

Заметив, что Милютин отмалчивается, Васильев спросил прямо:

— Зачем пришел, Владимир Павлович?

— Поддержат ли саратовские рабочие и солдаты Петроград, если там вспыхнет восстание против Временного правительства?

«Ясно! ЦК не сидит сложа руки». И Васильев ответил твердо:

— За большинство саратовских рабочих и солдат местного гарнизона я ручаюсь. Больше того, я не ручаюсь, что солдаты не поднимут независимо от Петрограда стихийного восстания в ближайшее время. Уж очень хотят домой. Затяжка войны, июньское наступление и мятеж Корнилова крепко настроили солдат против Керенского и соглашательских партий.

Он не стал говорить о том, что солдаты в самые критические и спорные моменты требуют к себе товарища Васильева, что даже меньшевики и эсеры нередко просят его о помощи, если у них не ладится разговор с солдатами.

— В Петрограде, — рассказывал Милютин, — такое же напряженное состояние. Ленин настаивает на немедленном выступлении, однако значительная часть членов ЦК против.

— Ленин, конечно, прав. Если мы не хотим, чтоб поднялось стихийное движение, осужденное, быть может, на неудачу, мы должны стать во главе его.

Милютин хорошо знал твердый и решительный нрав Михаила. Он знал и другое: Южин всегда объективно оценивал положение.

— Хорошо, — сказал Милютин, — я сообщу ЦК партии о настроении Саратова.

Таня получила очередное письмо из деревни. «А про то, что Ленин — шпион, брехня вышла. Он и есть, стало быть, за всех бедняков…»

— Это твой Вася пишет? — спросил Южин.

— Но-о-о, — с гордостью ответила Таня.

Слухи ползли по Саратову самые певообразимые. Московская улица, где помещалась дума, была запружена народом.

— Слыхали? Опять революция.

— Где революция?

— Говорю же вам — в Петрограде.

— И кто же теперь?

— Сказывают, опять царя поставили…

— Дура! Какого царя! Керенский большевиков бьет.

— Сам ты дура. Не Керенский большевиков, а большевики — Керенского…

— Нашего-то? Саратовца?

— А власть-то у кого?

— Да нет ее, власти-то. Нету…

Обыватели собирались группами, но тут же расходились, словно боясь услышать за спиной свисток городового.

Антонов-Саратовский пришел в Совет и застал там Южина.

— Ты ничего толком не знаешь?

— Нет, — ответил Южин. — Но думаю — свершилось…

— Почему ты решил?

— Видел сегодня меньшевика Черткова. Слишком любезен.

— А я, представь, эсера Минина. Не поздоровался.

— Вот видишь, — рассмеялся Васильев. — Значит, жди депутации. Видать, что-то сообщили им из Петрограда друзья по предательству.

Представители меньшевиков и эсеров не заставили себя долго ждать.

— Мы просим, — начал было один из лидеров саратовских эсеров, Минин, которого Южин считал тупым и твердолобым, — нет, не просим, предлагаем вам собрать экстренное совещание большевиков совместно с фракцией исполкома…

— Вы уверены, что имеете право нам предлагать? — резко спросил Южин.

Антонов остановил его:

— Давай выслушаем.

— С вами невозможно разговаривать, товарищ Васильев, — обиделся Минин. — Вы придираетесь к словам. А между тем у нас есть для вас и экстренное сообщение, и деловое…

Южин посмотрел на Антонова, в глазах обоих загорелись лукавые искорки.

— Что ж, если дружеское, тогда валяйте. Мы соберем своих товарищей сегодня же.

Октябрь был холодный. Вокруг дома губернатора, где помещался Совет, — видного двухэтажного особняка за ажурной оградой — шумели, сбрасывая листву, высокие тополя. Один за другим входили в здание рабочие, представители большевистских комитетов. Вошел и Степан Ковылкин.

— Я жду тебя, Степан, — позвал его Михаил Иванович. — Вот что. Сегодня меньшевики и эсеры собираются предъявить нам ультиматум. Мы должны точно знать, какие сведения получены телеграфом.

— Понял, — остановил Южина Ковылкин.

— А понял — вперед. Подбери ребят, да и там, среди телеграфисток, есть наши товарищи. Мы все должны знать точно. Не зря ведь так запрыгали эти блохи.

Южин предчувствовал, что завтра — решающий день.

— Надо готовиться к захвату банков.

— Операцию с банками возглавлю я сам, — сказал Антонов, и Васильев согласно кивнул.

— Словом, товарищи, если меньшевики заговорили ласково, нужно держать оружие наготове.

Ковылкин, побывавший на телеграфе, сообщил, что 25 октября в ноль часов тридцать пять минут получена телеграмма о начале вооруженного восстания рабочих и солдат Петрограда. Членам партии эсеров телеграфного окружного комитета предлагалось установить контроль за прохождением информации: материалы, призывающие к восстанию, конфисковывать и направлять в Петроград, в главную телеграфную контору, где установлено дежурство членов Центрального комитета Всероссийского союза почтово-телеграфных служащих.

— Губернский комиссар Тапуридзе, — докладывал Ковылкин, — распорядился усилить охрану города. Для охраны почты и телеграфа брошены юнкера.

— Зашевелились… Отлично! Ну да мы тоже не намерены сидеть сложа руки. Кто подписал телеграмму из Петрограда?

— Министр Малянтович.

— А, милейший Павел Николаевич. Что ж, Марат еще в пятом году предсказывал этому либеральчику прямой путь к предательству.

— Вы знакомы с ним?

— Был знаком в Москве. Присяжный поверенный. Всю жизнь хотел оставаться добрым дядей. Нет уж, милый Павел Николаевич, революция всех расставит по местам.

Вбежал дежурный.

— Там какая-то девушка спрашивает Ковылкина.

— Вот видишь, Степан, — пошутил Васильев, — как сразу вырос авторитет. Зовите девушку сюда, — обратился он к дежурному.

Маленькая курносая телеграфистка, совсем девочка, бойко заявила:

— Разрешите вручить дополнение к ночной телеграмме.

— Нуте-с, — протянул руку Михаил Иванович, но девушка вопросительно посмотрела на Степана. Лишь получив молчаливое позволение, она вручила бумажку Южину.

Антонов, едва сдержавший улыбку, сказал:

— Молодец, товарищ телеграфистка! Революционная дисциплина — прежде всего.

Девушка смутилась и выбежала из кабинета. Южин читал:

— «Телеграф Петрограда занят большевиками. Просим все телеграммы, призывающие к ниспровержению Временного правительства и неисполнению боевых приказов, задерживать. За министра почты Малянтович».

На межпартийное совещание меньшевиков, эсеров и большевиков пошли втроем — Васильев, Антонов и Лебедев. Настроение было приподнятым, — линия Ленина в ЦК победила. Значит, вооруженное восстание в Питере началось.

— Интересно, чего хотят от нас эти временные? — озабоченно спросил Лебедев.

— Предательства, чего же еще, — ответил Антонов. Совещание началось в шесть часов вечера. Не откладывая дела, слово взял эсер Минин.

— Вы, вероятно, уже знаете, что петроградские большевики начали под предводительством ЦК предательский мятеж против Временного правительства.

— Нельзя ли полегче, — резко оборвал Южин.

— Ничего, — кипятился Минин, — Временное правительство и революционная демократия без пощады раздавят преступную кучку мятежников.

Антонов встал:

— Если желаете продолжать в таком духе, мы уйдем. Говорите прямо, чего вы хотите.

Минин уже не в состоянии был сдержать себя.

— Во избежание местных осложнений, — зло говорил он, — мы требуем, чтобы Саратовская организация большевиков публично и решительно осудила мятежные действия ЦК партии и петроградских большевиков.

Южин вскочил. Такой наглости он не ожидал даже от эсеров. Антонов нервно трепал свою бороду, а Лебедев даже кулаки сжал.

Меньшевик Чертков призывал: мол, пожалуйста, во имя престижа нашего города, ради спокойствия…

— Понимаете ли вы, — не выдержал Васильев, — сознаете ли вы сами, чего вы требуете от нас? Ведь вы хотите, чтобы мы поступили как жалкие трусы и предатели. Как смеете вы думать так о нас? Как смеете предъявлять нам подобные требования?

Антонов отметил про себя, что Чертков и Минин сразу умолкли. Он знал: меньшевики и эсеры боятся этого человека, боятся его убежденности, бескомпромиссности, его образованности и красноречия. Они боялись его влияния на рабочих и солдат, его непререкаемого авторитета. Они понимали, что за спиной этого человека стоит весь трудящийся Саратов.

— Впрочем, — продолжал, чуть успокоившись, Южин, — вы, мещане, иначе и не можете поступать. Но саратовские большевики всегда были и останутся честными, смелыми большевиками, и от лица всех своих товарищей, без всякого обсуждения вашего гнусного предложения, я заявляю вам: мы всеми нашими силами, не останавливаясь ни перед чем, поддержим наших петроградских товарищей. Не так ли, товарищи?

И Антонов, и Лебедев ответили тут же:

— Правильно!

— В таком случае, — объявил Минин, — мы выходим из Совета.

— И мы, — поддержал Чертков.

— Ну что ж, скатертью дорога.

Южин почувствовал усталость. Все-таки сказывалось напряжение сегодняшнего дня.

— Владимир, — обратился он к Антонову, — ты уж, пожалуйста, проведи сегодня совещание с нашими товарищами — членами военной секции и железнодорожниками. Пусть снесутся с гарнизоном и держат порох сухим. А сейчас нужно сообщить о том, что произошло, городскому комитету партии.

Решение комитета РСДРП (б) было единодушным: поведение Васильева, Антонова и Лебедева одобрить. Установить дежурство ответственных членов комитета в исполкоме, на предприятиях и в полках. Созвать 26 октября экстренное заседание Совета депутатов вместе с представителями профсоюзов и фабзавкомов.

А вечером обессиленный Южин отправился на экстренное заседание думы. Он еще раз убедился, что предательству меньшевиков и эсеров нет предела. Они создали орган для поддержки Временного правительства — «Комитет защиты революции», и беспокойный, горячий и вспыльчивый Мицкевич заявил от имени большевиков:

— Этот комитет правильнее назвать «Комитетом защиты от революции», и большевики в него не войдут!

Мария уже несколько дней не видела мужа. он прислал товарища сообщить: как только улучит минуту, забежит домой. Мария понимала — сейчас самые решающие дни.

Он тоже понимал это. И за бесконечными делами и заботами вспоминал свой последний разговор с Владимиром Ильичей Лениным. Прощаясь после съезда Советов, Владимир Ильич спросил:

— Вы, батенька, говорят, еще один университет закончили… И языки освоили. Это прекрасно. Но не кажется ли вам, дорогой друг, что наш главный университет — революция и что всем нам предстоит овладеть еще одним языком — языком пролетарской диктатуры? Не эти ли дна должны стать наиболее строгими и бескомпромиссными, оценку за которые выставит история, выставит будущее?

Да, выдержать этот экзамен непросто.

Южин понимал, что главные бои еще впереди, что это только начало.

Выстрелов не было. Да и нужны ли они, если цель достигается пока мирными средствами?

И все-таки уже сегодня грозили войной три эсеровских офицерика — они считали себя лидерами солдат. Это все тот же Понтрягин, демагог и политикан, давно растерявший свой авторитет, это жаждущие власти Неймиченко и Диденко. Когда началось заседание военной секции, которой руководил молодой подпоручик Соколов, они отсутствовали. Это обеспокоило Южина: значит, что-то замышляют «господа офицеры». Не окажется ли этот юный Соколов под их влиянием?

Они пришли с большим опозданием и с генеральским видом объявили о своем решении создать «военную диктатуру».

Южин понял: этот ход эсеровских лидеров прикрывается милым лозунгом — «избежать кровопролития».

— Отлично! — воскликнул Южин. — И на кого же будет опираться ваша диктатура? Разве вы не знаете, что большинство рабочих и солдат — за Совет? Кому же вы собираетесь диктовать, господа диктаторы?

Колонное здание консерватории служило в те дни местом пленарных заседаний Совета. Именно здесь, в присутствии рабочих и солдат, их депутатов и представителей, и решили Антонов и Васильев дать бой новоявленным диктаторам.

И уже при первом голосовании фамилии эсеровских лидеров были освистаны.

— Вот вам и вся диктатура, — сказал Южин Понтрягину.

Но тот решил не сдаваться. Он предъявил ультиматум, грозя союзом с генералом Калединым. А в ответ неслись выкрики:

— Долой предателей!

— Стащить с трибуны!

— Вей наполеончика!

И вот уже на трибуну поднимается Антонов.

— Вы лжете, вы хотите самым подлым образом обмануть рабочую и солдатскую массу. Это вам не удастся. Солдаты, кто из вас против восставших рабочих и солдат Петрограда? Никто! Кто из вас против власти Советов? Таких тоже нет! А может, и есть, да не посмеют сказать об этом. Кто за Совет? Кто за рабочую и солдатскую власть?

И тысячи рук взметнулись ввысь, и прогремело в этом консерваторском здании тысячеголосое «ура».

— Я так и знал, — продолжал Антонов. — Вот вам и ответ Совета. Да здравствует восставший пролетариат Петрограда! Да здравствуют саратовские рабочие!

Южин видел, как вскочили с мест меньшевики и эсеры. Уходят!

— Теперь пошли в дом губернатора. Будем исполком проводить. К утру все должно быть ясно.

Шел четвертый час ночи.

Темны, хоть глаз коли, осенние саратовские ночи. Небо закрыто свинцовыми тучами, и ни луны, ни звездочки на всем огромном небосводе. Обычная ночь на исходе октября над туманной, тронутой первыми студеными ветрами Волгой…

Обычная? Нет, потому что утром для Саратова настанет новое время. Потому что на этом исполкоме будет избрано исполнительное бюро — олицетворение новой власти, будет назначен новый начальник гарнизона — сочувствующий большевикам штабс-капитан Петр Карпович Щербаков, смещен губернский комиссар Топуридзе и заменен Лебедевым, принят написанный рукой Михаила Ивановича Васильева-Южина «Приказ № 1» Саратовского Совета рабочих и солдатских депутатов.

Примчавшийся в Совет Мицкевич был взволнован: дума решила дать бой Советам.

— Да расскажи толком, что произошло?

— Дума решила объявить себя центром всей городской власти. Журналист Диев прочитал телеграмму, что, мол, Керенский идет на Петроград, и подняли головы всякие чертковы…

— Так вот почему на Совете меньшевики кричали о том, что власти большевиков приходит конец, — зло заметил Южин.

Обыватель терялся. Кому же верить? За кем идти? Не прогадать бы…

Вот висит на стенке приказ большевиков: «Всем служащим в правительственных и общественных учреждениях оставаться на своих местах и беспрекословно подчиняться распоряжениям Саратовского Совета и его органов…»

Кажется, ясно сказано. Так нет же! Дума требует своего, и ее призыв висит на той же стенке: «Дума призывает всех солдат и офицеров, всех способных к ношению оружия рабочих и граждан явиться с оружием или без такового в здание городской думы…»

Так все-таки — оставаться на своих местах или явиться в думу? И сколько в думе может помещаться народу? А тут еще третье объявление:

«Для защиты революции и верховных прав народа все граждане города Саратова, способные носить оружие, все воинские части, солдаты и офицеры, не состоящие при частях, обязаны немедленно же явиться в городскую управу и предоставить себя в распоряжение Комитета спасения революции, образованного при городском самоуправлении».

Так кого же слушать?

Топуридзе не дремал. Он разослал телеграммы казачьим подразделениям, дислоцированным в Балашове, Ртищеве, Елани, Баланде, с требованием прибыть на станцию Разбойщина для подавления большевистской власти в Саратове. Диденко захватил военный склад и увез оттуда несколько сотен винтовок и патронов… На подступах к думе юнкера соорудили баррикады.

Начали поступать сведения, что контрреволюция задерживает членов Совета, арестовывает их.

— Как бы артиллеристы не подвели, — опасался Антонов, — ведь Неймиченко по старой памяти попытается привлечь их на свою сторону. Ты бы съездил туда, Михаил.

На площади возле артиллерийских казарм шел митинг. Понтрягин и Неймиченко, артиллерийские офицеры, считали себя здесь почти дома. Они поочередно вскакивали на бочку, служившую трибуной, стараясь не допустить туда старого унтер-офицера Шелухина, большевика преданного и честного.

— Что здесь происходит? — спросил Южин у Шелухина.

— Да вот, агитируют краснобаи, — развел тот руками.

Артиллеристы, до сих пор молча слушавшие офицеров, оживились, увидев Михаила Ивановича.

— А, товарищ Южин, давай сюда!

— Скажи речь, Михаил Иванович!

— Не надо агитаторов!

— Ты бы про землю лучше.

Михаил Иванович попросил Понтрягина посторониться и влез на импровизированную трибуну. Он рассказал о положении в Петрограде, в Саратове, о том, что Топуридзе вызвал казаков, а сам вместе с другими контрреволюционными элементами засел в думе, превратив ее в оплот борьбы против Советов. Они хотят крови, они жаждут боя.

— Я обращаюсь к вам, мои товарищи. Пойдете ли вы против нас? Эти господа, не успевшие еще снять с себя офицерских погон, уже от вашего имени заверили думу, что вы будете стрелять в рабочих и солдат. Так ли это? Пойдете ли вы против своих товарищей и братьев?

— Не-ет…

— Не пойдем!

Среди офицеров послышался шум.

— Не давайте ему говорить!

— Арестовать его…

— Стреляйте…

— Не надо, вы погубите всех нас…

Солдаты схватились за винтовки, и офицеры тотчас замолчали. А Южин продолжал:

— Будете ли вы бороться за революцию вместе с нами, товарищи артиллеристы?

И громкий, не оставляющий сомнения ответ заглушил возмущенные голоса офицеров. Бравое солдатское «ура!» звучало убедительно и клятвенно, когда Южин уезжал из артиллерийских казарм.

Кровь все же пролилась…

Не желая боя, еще веря в то, что эсеры и меньшевики не утратили здравого смысла, Антонов и Южин предложили в исполкоме порешить дело миром.

— Потребуем от них сдачи. Они теперь сами видят, что дело пахнет не игрой и не шуткой.

Да, это была уже не игра. Красногвардейцы соорудили свои баррикады, артиллеристы направили орудия на здание думы. В распоряжении контрреволюционеров были винтовки, баррикады из мешков с фруктами да тысячи три всякого рода лавочников, юнкеров, гимназистов во главе с офицерами. На колокольне церкви архангела Михаила, расположенной возле думы, они установили пулемет.

Переговоры о сдаче вели Антонов и Южин, но думцы тянули время.

— Известно, что тянут. Ждут казаков, — сказал Антонов.

— Вот и телеграмма перехвачена от атамана оренбургской дивизии: «Взять Саратов в 24 часа и ликвидировать большевиков, восстановив законную власть», — прочитал Щербаков.

Это был стройный, подтянутый, с сурово сдвинутыми бровями офицер. Губы его были плотно сжаты, — видно, человек собранный и решительный. Южин подумал об этом по-своему: «Упрям: такой не сдастся».

— У вас все в порядке? — спросил Антонов Щербакова.

— Так точно, — по-военному ответил начальник гарнизона, — совместно с красногвардейцами блокировали думу и казаков встретим, если потребуется… Разрешите идти?

— Погодите, — ответил Южин. — Я прошу членов комитета, пока мы ведем переговоры, побывать на заводах. Рабочие должны быть готовы к сражению. Надо помочь вам и товарищу Федорову. Кирилл, — обратился Васильев к Плаксину, — надо пойти на завод «Жесть», Сможешь?

Плаксин кивнул и тотчас вышел.

Умчался к железнодорожникам Ковылкин, ушел в типографию Марциновский.

— Ну, а теперь пора кончать с этими.

Южин снял телефонную трубку и вызвал думу. К телефону подошел все тот же Александр Минин.

— Вот что, господа, если вы не потеряли здравого смысла, бросьте эту канитель, немедленно присылайте своих уполномоченных для переговоров. Надвигается ночь, и любая случайность может заставить заговорить винтовки и орудия. На казаков не надейтесь — они не успеют, да и мы приняли свои меры. Телеграмма Топуридзе и ответ атамана нам известны. Так что не теряйте времени.

Делегация все-таки прибыла; привел ее в Совет лидер эсеров Минин. Антонов тут же набросал текст условий: полная сдача оружия с гарантией неприкосновенности всех сдавших оружие; роспуск военных организаций, штаба и комитета при думе; никаких противодействий мерам и распоряжениям Совета…

Минин тянул. Скрипучим, обиженным голосом он спорил, требовал, возмущался.

В это время вошел Щербаков. Вид у него был не то чтобы растерянный, но изрядно встревоженный.

— Дума начала боевые действия. На Валовой улице стрельба. Есть раненые. Если дума не прекратит огонь, я начну артиллерийский обстрел.

Южин посмотрел на Щербакова — этот не поколеблется. Военная косточка. Обстрел думы, а там рядом — дом на углу Приютской, там Маруськ, Валюша… Хотелось крикнуть: нет, только не это! Но он перевел взгляд на Минина.

— Десять минут вам на размышление. Или вы подписываете условия сдачи, или убирайтесь вой. А мы уж будем знать, что делать.

Эсеры соглашаются и уходят в думу вместе с Антоновым и другими товарищами, которые должны сообщить думцам об условиях сдачи.

Южин на секунду отозвал Минина в сторону.

— Антонов идет под вашу личную ответственность. Понятно?

Как только эсеровская делегация покинула здание, Васильев принялся за воззвание к населению: надо было незамедлительно успокоить людей, не дать вспыхнуть панике.

«Товарищи и граждане! — писал Южин. — Свершилось страшное. Кровь пролилась. Спокойствие, товарищи и граждане! Вся власть в руках рабочих и солдатских депутатов…»

А у самого нет спокойствия на душе. Где Антонов? По телефону сообщили, что из думы он уже ушел, а в Совет не прибыл. А тут еще жена кадета Никонова бьется в истерике:

— Умоляю, не стреляйте — там дети…

— Какие дети?

— Гимназисты. Они поддались агитации эсеров. Они там…

Дети! Где Валюша? Что с Марией? Ведь они в самом пекле…

Мария о себе не думала — нужно было спасать девочку.

— Я сама спрячу Валюшу, — вызвалась Таня.

— Да ведь опасно. Юнкера вокруг…

— Ничего, Мария Андреевна. Я ее к знакомым: они у Волги живут. Только бы выбраться…

Мария понимала, что это риск. Но и оставаться в квартире под постоянной угрозой артиллерийского обстрела было бессмысленно.

— Иди, Танюша, иди… Оденьтесь потеплее…

Когда Таня возвратилась, Марии Андреевны дома не было. Испуганные соседи сообщили, что ее увели какие-то солдаты с винтовками.

— Видать, знали, кто такая Мария Андреевна, потому что кричали на нее да всякими словами обзывали.

— Да как же так? Ведь Мария Андреевна мне родная. Как же я в глаза Михаилу Ивановичу посмотрю? Что делать?

Таня выбежала на улицу. Угол Московской и Приютской как будто ощетинился: и баррикады, и штыки юнкеров. Странно, Таня почему-то не замечала этого, когда бежала с Валюшей. А теперь огляделась, и вдруг стало жутко, почувствовала холод.

Она повернула в сторону Волги. Вооруженные юнкера вели к реке какого-то мужчину. Уж не туда ли и Марию Андреевну? Вдруг — бах-бах!

— Ложись, девчонка!

Стреляли по думе… Стреляли из орудий…

Но Таня, не помня себя, продолжала бежать…

Южину было ясно, что прекратить обстрел думы будет нелегко: разъяренные гибелью своих товарищей артиллеристы не подчинились приказу и решили штурмом взять думу… Особенно возмущал их юнкер-пулеметчик, который вел огонь с колокольни церкви.

За Южиным прислали автомобиль — нужно ехать к пушкарям. Как разговаривать с солдатами, если юнкера не прекращают вести огонь?

— Солдаты! Товарищи! — выкрикнул Южин. — Не забывайте, что там, в думе, сейчас не только враги наши, но и простые обманутые люди. Там дети! Глупые мальчишки-гимназисты! Неужели вы способны открыть по ним огонь? Вы меня знаете. И я говорю вам: не стреляйте! Если это произойдет, я сам пойду туда. Тогда стреляйте в меня.

Артиллеристы знали: этот слов на ветер не бросает.

— Ладно, — сказал усатый фельдфебель, — будь по-твоему. Но если через двадцать минут они не сдадутся, разнесем думу — это я тоже тебе обещаю.

— Что делать? — спросил Марциновский.

— Я пойду туда, в думу, — ответил Южин.

— Вы? Зачем?

— Выведу оттуда людей.

— Но ведь их обстреляют! Им не простят того, что они первыми открыли стрельбу.

— Знаю. Но другого выхода нет.

— Тогда возьмите нас.

Южин шел по Московской. Рядом были старые товарищи — Кирилл Плаксив, Абрам Марциновский.

Михаил Иванович, конечно, вспомнил Москву, университет. Что-то общее было с тем, что происходит сейчас… Правда, сейчас все значительно сложнее. А вот и его дом… Хоть бы одним глазком взглянуть, как они там — Мария, дочка, Таня.

Большевики вошли в думу. Хотя около них суетился какой-то меньшевик и кричал: «Это депутаты. Они неприкосновенны!», Южин понимал, как чешутся руки у юнкеров, обезумевших от злобы и страха.

Чертков, бледный и явно перепуганный, пытался, однако, держаться важно.

— Непрерывное заседание думы продолжается. Слово предоставляется представителю большевиков.

Южин весь вспыхнул от гнева.

— Слушайте, вы, не ломайте комедию! Я предлагаю вам не условия сдачи, а возможность спастись. Оставьте здесь все оружие и немедленно выходите на улицу. Впереди пусть построятся в ряды юнкера и офицеры, а за ними все остальные. Малейшее промедление погубит вас.

Южин смотрел на это сборище и вдруг явственно увидел: прямо на него наведено дуло пистолета.

Мария пыталась было заговорить со своими стражниками,

— Куда вы меня ведете?

— Приказано доставить на пароход.

«Хотят сделать заложницей», — подумала она.

Волга катила свинцовые волны. Судоходство уже прекратилось, но несколько утлых суденышек сиротливо прижимались к причалу.

Там, в городе, перестали стрелять. Было тихо.

— Зачем вести меня на пароход? Ведь вон в городе уже бой кончился.

Мария даже не предполагала, какое впечатление произведет эта фраза на юнкеров.

— А ведь верно, — прохрипел один из солдат. — Тут ее кокнем? Чего возиться.

И вдруг душераздирающий крик:

— Эй, вы, солдатики, бегите скорей! Там большевики за вами гонятся!..

Мария ахнула: да ведь это Таня!

— Спасайтесь! — запыхавшись, кричала она

Мария уже овладела собой.

— Нет уж, приказано, так ведите.

Солдаты совершенно растерялись.

— Да черта ли в ней? Кто она нам? Пошли, братцы, а то верно попадем в переделку.

Мария без сил опустилась на скамейку, и рядом с ней плюхнулась ревущая взахлеб Татьяна.

Южин смотрел на дуло пистолета. И вдруг резко бросил:

— Молодой человек, уберите пистолет. Вы мешаете мне говорить.

На юнкера прикрикнули, и он опустил оружие. Кто-то тихо спросил Южина:

— А можете вы гарантировать нам безопасность?

— Вчера мот бы, сегодня — нет. Солдаты не желают прощать вам бессмысленного кровопролития. Обещаю лишь следующее: я пойду впереди. Будут стрелять в вас, убьют и меня. Думаю, солдаты не сделают этого.

И, улыбнувшись, добавил:

— У меня с ними отношения дружеские…

Он шел впереди огромной колонны людей. Уже растаскивали баррикады, уже рассыпались мешки с фруктами, и кто-то крикнул: «Братцы, поедай баррикаду!» По всей Московской улице стояли с винтовками в руках рабочие и солдаты. Как побитые шли за Южиным думцы.

Вдруг взвился истерический крик:

— Стой! Стой!

На лафете орудия, размахивая револьвером, стоял артиллерист с воспаленными, красными глазами.

Южин понимал: достаточно одного выстрела, одной искры…

Он подошел к артиллеристу.

— Убери револьвер, товарищ. Мы с тобой не будем стрелять в безоружных. Правда? Убери и уйди с дороги. Твое оружие еще пригодится.

Пламя в артиллеристе потухало медленно. Процессия стояла в ожидании.

— Стой, стой! — уже не сказал, а выдохнул артиллерист. — Ах вы сволочи… В нас стрелять?..

Васильев обнял солдата, и они пошли рядом. Процессия двинулась за ними.

А над Волгой, над страной, над всем миром звучали слова из холодного осеннего Петрограда:

— Товарищи! Социалистическая революция, о которой мечтали большевики, свершилась!