Главный университет. Повесть о Михаиле Васильеве-Южине

В Астрахани

«Совершенно секретно

Выписка из агентурных сведений по г. Астрахани по Российской социал-демократической рабочей партии.

Розыском заведует полковник Бураго…

Астраханская социал-демократическая организация деятельность свою прекратила…»

Полковник Бураго под этими словами поставил свою размашистую подпись. А несколькими днями позже, сидя в своем кабинете, он читал документ, который не мог его оставить спокойным.

«МВД. Департамент полиции по особому отделу.

19 августа 1910 г. № 114299.

Секретно

Циркулярно

Препровождая при сем… копию извещения Центрального. Комитета Российской социал-демократической рабочей партии под заглавием «О созыве общепартийной конференции», заключающего в себе указания способов производства выборов делегатов на означенную конференцию, департамент полиции вновь просит Вас, в случае устройства в местности, вверенной Вашему наблюдению, конференции членов социал-демократической организации или собрания для выставки делегатов на Общероссийскую конференцию, арестовать участников таковых и о результатах доносить департаменту.

Подписал: исполняющий обязанности вице-директора С. Виссарионов.

Скрепил: заведующий особым отделом, полковник Еремин».

Нет, полковника Бураго сыскной опыт не подвел. Просто в своем донесении он несколько погрешил против истины. Интуитивно чувствуя, что в городе что-то происходит, полковник понимал, что существует если не организация, то по крайней мере отдельные, пока еще разрозненные революционные группки.

Начал беспокоить Бураго и Красный Яр — небольшой городок, расположенный примерно в сорока верстах от Астрахани. Полковник внимательно читал сообщения оттуда от своих агентов, и нюх старого, много повидавшего на своем веку полицейского подсказывал ему: не только в Астрахани, но и там, в Ярах — Черном и Красном, — следует искать… Но кого? Одного из ссыльных? Или какого-то местного жителя? Или, может быть, уже целую группу?

В руках у полковника зазвенел колокольчик.

— Шестнадцатого ко мне, — потребовал Бураго.

«Шестнадцатый» оказался рослым человеком с белесыми, словно выцветшими волосами. Он угодливо смотрел на полковника, часто моргая бесцветными ресницами.

Бураго бросил на стол несколько экземпляров газеты «Астраханский листок».

— Вы читаете иногда эту газетку?

— Конечно… Иногда…

— То-то, «иногда», — передразнил его полковник. — Возьмите эти газеты и прочитайте все сообщения из Красного Яра. Завтра отправитесь туда… Вам когда-нибудь приходилось ловить рыбу? Разумеется, не в мутной водичке.

«Шестнадцатый» улыбнулся.

— О, вы еще не утратили чувства юмора… Приятно… Это кстати… Вам следует выяснить, кто это подписывает свои заметки буквой N. Я мог бы, конечно, узнать это в редакции, но… Словом, пока не стоит. Вы меня поняли?

— Так точно. Как не понять!

— И что же вы поняли?

— Узнать, войти в контакт… Насчет связей… Бураго прервал агента. Ему неприятно было видеть его угодливую улыбку.

Как только не аттестовали Астрахань: красавицей и захолустьем, освежающей и зачумленной. Стоит город в самых низовьях Волги. Впрочем, и Волга здесь уже не Волга. Словно сопротивляясь Каспию, она разлилась на многие рукава, на речки и речонки, чтобы как можно дольше задержаться на этой опаленной солнцем земле. И появились Ахтуба, Бузан, Болда, омыв волжской водой астраханские степи, напоили знаменитые арбузы, мелколистый вяз и белую акацию, душистый тополь и теплолюбивую шелковицу…

Город как бы вобрал в себя по маленькой толике от каждой эпохи, и по его строениям можно изучать трагическую историю Руси. Астраханский кремль строился из кирпича, взятого на развалинах Сарая-Бату — столицы Золотой Орды. Все повидал на своем веку астраханский кремль — и гнев восставших крестьян, предводимых Иваном Болотниковым, и последний шабаш изменника атамана Заруцкого, бежавшего сюда вместе с Мариной Мнишек. Служил пристанищем вольнице Степана Разина во время осады царскими войсками…

И еще был этот город местом ссылки на Руси… Всем, кого отправляли сюда, с издевкой предлагали «проветриться»: сухие, колючие ветры продували этот край насквозь.

Предложили «проветриться» в Астрахани и Михаилу Ивановичу Васильеву-Южину.

Но в самой Астрахани, однако, Васильеву остаться не разрешили: ему предложили отправиться в Красный Яр.

Честно говоря, Михаилу в эти дни было безразлично, Астрахань ли, Красный Яр… Ему необходимо было лечь, положить голову на подушку, избавиться хоть на время от тюремных решеток.

Мария встретила весть о Красном Яре даже с каким-то удовлетворением: Михаил нуждался в тишине и покое.

Поселились Васильевы на тихой улице, рядом с домом местного купца Банникова, и от той тишины, которая воцарилась в их жилище, повеяло не столько ссылкой, сколько больницей…

— Ну, Маруськ, — сказал Михаил Иванович, — если я здесь и излечусь от своего кашля, то наверняка лишусь рассудка. Эта тишина, эта обывательская тишина… Хоть бы ты пошумела, спой, что ли…

Но Марии петь не хотелось. Она понимала, что мечта о покое несбыточна: ее муж попросту не рожден для покоя.

— Мы с тобой на книжки нажмем, — говорила она,

— Разумеется. Ты будешь читать мне вслух стихи, я буду восторженно слушать и восхищаться Жуковским…

— Почему именно Жуковским?

— Ну, может, Фетом… От него покоем веет… Идиллия…

«Идиллию» нарушил пристав. Он вошел, не постучавшись, и вместо извинения представился:

— Пристав Ветвицкий.

У Ветвицкого были потухшие глаза, чуть сгорбленная спина, немолодое лицо. Все в нем выдавало человека много повидавшего. Он холодным, равнодушным взглядом оглядел неказистое жилище ссыльного, посмотрел внимательно на Марию и тихо спросил:

— Супруга, стало быть?..

— Жена…

— В законном браке?

— В законном…

— Дети имеются?

— Пока нет…

— Это хорошо, — задумчиво, даже как будто с завистью произнес пристав, словно именно с детьми у него было связано немало жизненных неприятностей.

Пристав оказался разговорчивым человеком; он рассказал о том, что много лет прослужил в армии, дослужился до чина полковника, а затем вынужден был уйти в отставку.

— Что так? — спросил Михаил Иванович. Но Ветвицкий не ответил, а только вздохнул. Видно, должность пристава была для него не слишком радостной.

— Да вам-то чего печалиться? — сказал Васильев. — Место здесь тихое, народ спокойный. Ловит себе рыбу в Бузане, продает потихоньку…

Пристав опять не ответил. Он пригубил чай, который принесла ему Мария, откусил кусочек сахару и словно невзначай сказал:

— Третьего дня двух ловцов убил полицейский Орехов.

— За что?

— Да вроде какие-то правила нарушили. Так что уж поимейте в виду…

Ветвицкий выпил чай, встал, не поблагодарив, и, уходя, спросил:

— Вы про самовары порядок знаете?

— Что вы имеете в виду? — спросила Мария.

— Самовары в Красном Яру на открытом воздухе ставить воспрещается, а должны таковые разводить в летних кухнях или в жилых строениях с особой осторожностью.

— Почему? — полюбопытствовал Михаил Иванович. — Разве по этому поводу какие-либо распоряжения имеются?

— Вот именно, имеются. И именуются они так: «Обязательное постановление о мерах предосторожности против пожаров».

— Что же, — сказал Михаил Иванович, — будем соблюдать постановление. Не разводить так не разводить. Спасибо за предупреждение.

— Если что нужно, обращайтесь ко мне.

Во всем и всегда оставалась Мария верным другом своего мужа. Узнав о том, что ему назначена ссылка, решила ехать с ним в Нарымский край… А когда по ходатайству врачей вместо ссылки ему было разрешено выехать за границу, Мария, сговорившись с Михаилом, уехала к брату в Сухум. Словно предвидела она, как удачен будет этот ее шаг: находившийся возле Сухума домик Добрынина, брата Марии, через некоторое время послужил Михаилу надежным пристанищем.

Васильев словно играл с полицией в прятки. В эмиграции он пробыл недолго, тайно возвратился в Россию, на Кавказ.

В Тифлисе он снова включился в работу. В частых спорах с меньшевиками выяснилось одно тревожное обстоятельство: он, революционер, плохо знал историю государства и права, был малосведущ в юриспруденции… Сколько раз он вспоминал свои встречи с Ильичем и всегда восхищался его знаниями юриста! Приходили на память и рассказы Марата о Юрьевском университете, о делах, которые он вел, будучи присяжным поверенным.

Нет, ему, профессиональному революционеру Васильеву-Южину, явно не хватало юридических знаний. Как-то в кругу своих тифлисских товарищей Южив сказал мечтательно:

— Эх, если б у меня был паспорт и если бы мне достали хотя бы липовое свидетельство о благонадежности, пари держу — за год подготовлюсь и окончу экстерном юридический факультет.

Он не считал свои способности исключительными и все-таки чувствовал в себе такую силу памяти, которая позволяла фотографически запоминать целые страницы из книг.

Сначала он пожалел о сказанном. Товарищи тут же поймали его на слове. Азартный присяжный поверенный Захаров сразу выложил тридцать рублей и сказал, что за эти деньги в тифлисской полиции он получит для Васильева любые документы.

Михаил Иванович понял, что шутка по поводу сдачи экстерном за университет теперь уже вовсе не шутка. И вдруг усомнился: хватит ли у него сил и здоровья, чтобы одолеть за короткий срок курс такой серьезной науки, чтобы вспомнить все, что знал, изучить то, с чем знаком лишь понаслышке…

Павел Андреевич Добрынин, старший брат Марии, был высок, силен, носил окладистую рыжую бороду. Он уже давно обосновался с женой и тремя детьми под Сухумом. Там стояло всего несколько домов, хозяева которых под руководством Павла Андреевича были объединены в некий садовый кооператив. С утра и до вечера взрослые работали в садах. Это все были люди приезжие, и, как потом выяснил Южин, собрал их не столько садовый кооператив, сколько народническое прошлое и влияние идей Чернышевского. На вопрос «что делать?» они ответили довольно своеобразно. Так под Сухумом возникло местечко с экзотическим названием Язон, первооткрывателем которого стал Павел Андреевич. Он поставил своими руками на берегу моря первый дом, возделал сад, и потянулись к нему сюда друзья-приятели по ссылке. В Язоне часто скрывался нелегальный и полулегальный народ. И хотя Павел Андреевич не имел к большевикам никакого отношения, он с радостью приютил у себя Южина.

Когда полиция выследила Михаила Ивановича в Тифлисе, он был арестован и по этапу доставлен в сухумскую тюрьму к месту ссылки. Павел Андреевич приложил все силы и добился того, чтобы Васильеву, как человеку, страдающему чахоткой, определили место ссылки у него в Язоне.

Он взял на себя полную ответственность за то, что Васильев будет неотлучно находиться там. Правда, пристав из Сухума нет-нет да устраивал наезды; однако ссыльного Васильева он всегда заставал на месте. В худшем случае пристав ждал на берегу, когда он придет с моря на лодке. Но постепенно сухумское начальство уверилось, что Васильев никуда не собирается бежать из этого райского уголка, и «контрольные» наезды почти совсем прекратились.

Удивительной и непривычной для себя жизнью зажили на берегу Черного моря Михаил и Мария. У этих людей, не знавших, что такое отдых, пожалуй, ни до этого, ни во все последующие годы не было ощущения такого равновесия, спокойной уверенности и даже идиллии, если не считать коротких дней пребывания в Женеве.

Обычно с раннего утра после завтрака Михаил, собрав книга, тетради, удочки, уходил в море на лодке в полном одиночестве. За ним никто не смел увязываться: все знали, что он не столько рыбачит, сколько готовится к сдаче экзаменов экстерном за юридический факультет.

По вечерам, когда все домашние собирались после дневных трудов и занятий, разгорались споры на политические и литературные темы. И уж тут Михаил давал волю своему темпераменту и полемическому задору. Спорщики входили в такой раж, что часто казалось — дело дойдет до драки. Как ему хотелось вырвать Добрынина и его друзей из закоснелых идеалистических представлений о революции! Имена Маркса, Энгельса, Ленина, Плеханова, Бакунина, Руссо, Гегеля, Дарвина то и дело возникали в этих жарких спорах, и дети, ничего не понимая, были все же на стороне дяди Миши.

Изредка Михаил Иванович не уходил в море, оставался дома. У детей наступал настоящий праздник. Нарядившись в огромную соломенную шляпу, украшенную петушиными перьями, зелеными листьями и ветками, закутавшись в пеструю, яркую шаль, Михаил Иванович, подняв над головой кухонный нож, шел к Добрыниным «освобождать детей из-под гнета родительской власти». Дети получали свободу на целый день от всех своих обязанностей (а в этом доме обязанности имели все), и двор моментально наполнялся невообразимым шумом, гамом, криками радости.

Сбегались соседские ребята, и вся ватага двигалась к лесу под пение «Интернационала».

Михаил Иванович учил свою ватагу мастерить и запускать змея, гнуть луки, строгать стрелы, делать свистки. В стрельбе из лука должно было принимать участие не только детское, но и все взрослое население Язона.

Павел Андреевич избирался «верховным судьей», получал в свое распоряжение самый звонкий свисток, и начиналась прицельная стрельба по раскрашенным резиновым мячикам. Красный мячик укреплялся посредине. Михаил Иванович был очень метким стрелком, и ему несколько раз удавалось выбить красный мяч.

Сажа, уголь и зелень сочных южных растений, а порой и сок ягод до неузнаваемости изменяли ребячьи лица. И тогда перед взрослыми представали герои Фенимора Купера. На берегу моря затевались целые сражения, произносились речи над поверженными врагами, вызволялись из неволи «слабые и беззащитные», оказывалась щедрая помощь «бедным и униженным».

Когда справедливость окончательно торжествовала и требовалось охладить страсти, вся компания бросалась в море. По плаванию первое место неизменно брала Мария Андреевна. Она очень далеко уплывала в море, и тогда Михаил Иванович умоляющим голосом звал ее вернуться. Здесь, в море, ребята потешались над дядей Мишей как могли: плавал он хуже всех. Его можно было называть «топором» и даже «мокрой курицей». По законам их содружества он не имел права обижаться и не обижался.

Однажды в окнах после хмурых дней вдруг засверкало яркое утро.

— Эй вы, сонные тетери, лежебоки, почему спите до сих пор? Скорей во двор, за работу! Смотрите, снегу нападало выше головы. Если вы сейчас же не встанете, он растает.

Этот призыв Михаила Ивановича моментально поднял ребят с кроватей. С радостным смехом они катали во дворе снежные шары, и Михаил Иванович слепил из них снежную фигуру. Она ослепительно выделялась на фоне зеленого самшита и туй.

— Кто же это? — наперебой спрашивали ребята, тем более что таинственная «она» вовсе не походила на обычную снежную бабу. Она была худенькая, с тонкой шеей и маленькой головкой.

— Отгадайте, — говорил дядя Миша. — А пока тащите шляпу, шарф, мочало для кос, ленты, зерна кукурузы для бус, угли.

Скоро у снежной фигурки все уже было «на месте», кроме носа.

— Ну, кто же это, по-вашему? — допытывался Михаил Иванович и заразительно смеялся. Вдруг, приделав красавице ужасный нос, он объявил:

— Это же Оля!

Оля, старшая дочка Добрыниных, возмущенная, оскорбленная, пыталась дотянуться до носа и оторвать его, но, увы, он был высоко — не по ее росту.

Ребята взялись за руки и водили хоровод вокруг снежной «Оли»; настоящая Оля убежала.

Лишь поздно вечером дядя Миша поймал Олю и, посадив ка колени, сказал:

— Хочешь, спою твою любимую «Марсельезу» на французском?

Оля, опустив голову, еле слышно шепнула: «Хочу!» — и примирение состоялось.

— Спасибо! — радостно и благодарно сказала девочка, когда «Марсельеза» была спета.

— Я хочу сказать тебе: никогда не обижайся на шутку, — серьезно, как взрослой, посоветовал Михаил Иванович. — Шутку надо принимать со смехом. Ну разве у тебя большой, некрасивый нос? У тебя маленький, хорошенький, как пуговка, носик. Это же все знают.

Поздно вечером, сидя на берегу рядом с женой, Михаил Иванович говорил:

— Ах, Маруськ, родной мой! Если бы ты знала, как я хочу, как я мечтаю иметь ребенка! Такую девчоночку…

— Ты никогда об этом не говорил.

— Да, да, раньше мне некогда даже было об этом подумать. А вот теперь… полезли в голову всякие несбыточные мечты.

— А почему несбыточные? — улыбаясь, сказала Мария. — Мы же еще так молоды…

Чтобы подготовиться к сдаче экзаменов, Михаилу Ивановичу потребовалось полгода… И очень часто, когда он сидел за книгами и конспектами, перед ним вставал пример Владимира Ильича: Надежда Константиновна рассказывала ему, как Ленин ездил из Самары сдавать экстерном за Петербургский университет…

Сдавать экзамены Южин решил в Юрьевском университете; не ехать же в Петербург или Москву, где его каждая полицейская ищейка знала. Захаров свое обещание сдержал: документы были выправлены по всей форме, даже свидетельство о благонадежности выдали на имя Михаила Ивановича Васильева, благо имя, отчество и фамилия оказались очень распространенными…

Исчезнуть из Язона незамеченным (на экзамены требовалось, по самым скромным подсчетам, не меньше месяца) при создавшихся условиях, когда пристав целиком и полностью стал доверять «своему» ссыльному, не составляло уж такого труда. Тем более, что обычно после очередного посещения пристав являлся только через месяц-полтора. Но на всякий случай в Юрьеве программу сдачи экзаменов Южин уплотнил до трех недель. Ему вовсе не хотелось подводить своего покладистого и доброго поручителя Павла Андреевича.

За эти три недели Михаил Иванович сдал семнадцать экзаменов, из них пять государственных.

Последним он сдавал богословие профессору, который чем-то напомнил ему Павла Андреевича: такой же богатырский рост и размах плеч, такая же бородища и такой же все понимающий и во все проникающий взгляд.

Михаил Иванович к этому дню уже был вымотан до предела. Болезненный румянец, худоба, характерный для чахоточных блеск в глазах не оставляли никаких сомнений в том, что человек находится на грани своих физических возможностей. Профессор богословия смотрел на измученного великовозрастного студента с явным сочувствием.

На вопросы Васильев отвечал свободно, чувствовалось, что материалом он владел обширным, но, когда речь зашла о том, как Иисус накормил пятью хлебами тысячи людей, еле уловимая улыбка промелькнула на его губах.

Эта ирония не укрылась от профессора. Да Васильев, кажется, и не пытался ее скрыть.

— Вы атеист? — спросил профессор.

— Да.

— Что же, похвально, похвально… — после некоторой паузы произнес профессор, поглаживая свою ухоженную рыжую бороду. Было непонятно, к чему относится это «похвально»: к тому ли, что экзаменуемый — атеист и признается в этом, или к тому, что так хорошо отвечал.

— Пять, — сказал профессор, — я ставлю вам пять и все же советую… Впрочем, кажется, вы не нуждаетесь в моих наставлениях? Что с вами?

— Воды… если можно, воды… — проговорил Южин.

— Да, да, вы очень побледнели. Я сейчас, сию минутку.

Так закончился для Южина этот странный последний экзамен на звание кандидата прав.

Мария, которая поддерживала его во всем, на этот раз сказала:

— Не мальчишество ли это? Сколько нужно человеку университетских дипломов? Ведь один есть… Ну позанимался, изучил юриспруденцию… Но экзаменоваться, да еще рисковать свободой…

Она хотела сказать то, что всегда было у нее на уме, да так ни разу и не произнеслось; «Себя пожалел бы…» И сейчас не смогла. Он стоит перед ней, измученный, утомленный.

— Ну, со щитом или на щите?

— С дипломом, Маруськ, с дипломом. Впрочем, это ее главное. Мне бы сейчас пообедать и поспать… А может, и наоборот… Поспать, а потом пообедать…

Он шутил, но в его шутках Мария уловила какую-то непонятную грусть…

— Что? Не слишком успешно? — допытывалась она. Он посмотрел на жену и ласково обнял ее.

— Все в порядке… Вот только липовыми документами юристу, будущему присяжному поверенному, пользоваться не слишком приятно. Впрочем, может быть, это первый профессиональный шаг…

И он невесело улыбнулся.

Трудно сказать, помогла Михаилу его новая профессия или, напротив, подвела. Он уехал в Тифлис, поступил помощником к известному тифлисскому присяжному поверенному Джапаридзе и сразу же приобрел довольно широкую известность. А именно она и привела его в жандармерию…

— Мы вас, милостивый государь, днем с фонарем ищем, — сказал, хитро улыбаясь, жандармский ротмистр. — Как же-с, такой знаток естественных наук, как вы…

— Ошибаетесь, господин ротмистр, я окончил юридический факультет…

Михаил носил при себе диплом: он рассчитывал на магическую силу слова «юрист» куда больше, чем на официальность обыкновенного паспорта.

Но жандармский ротмистр не проявил к диплому никакого интереса.

— Вай-вай-вай, — помотал он головой, — нехорошо, господин юрист, обманывать честных людей. Вы нас уже провели в Петербурге, Москве, Сухуме… Теперь пожалуйте в тифлисский замок… Конечно, там хуже, чем в университетской аудитории, но что поделаешь, не всегда удается обвести жандармерию…

Такой отвратительной тюрьмы Южин не встречал еще ни разу. Да к тому же сосед по камере оказался удивительно беспокойный: он метался из угла в угол, не замечая Васильева, и разговаривал сам с собой. В первую минуту появления Васильева он близоруко посмотрел на него.

— Располагайтесь, — величественным жестом пригласил он, точно был хозяином роскошного княжеского дворца. — Я Жордания, Ной Жордания.

Васильева сначала забавлял этот бегающий оратор, но потом, прислушавшись к его речам, он понял, что они вовсе не смешны…

— Черт возьми, я думал, хоть здесь, в камере, отдохну от трусливого бреда меньшевиков. Милостивый государь, — сказал Южин, — если вам и впредь охота произносить свои тоскливые речи, отходите, ради бога, поближе к параше — эта дама все выдержит… А меня прошу уволить…

Жордания побагровел, насупился и двинулся на Васильева. Михаил, не ожидавший такой прыти от лидера грузинских меньшевиков, показал ему кулак. Это окончательно взбесило Ноя. Он схватил стоявшую в углу табуретку, но сделал это так неловко, что, качнувшись у него в руках, она довольно сильно стукнула его по затылку. Жордания беспомощно опустил табурет и уселся на него. А Васильев, едва сдерживая смех, выразительно произнес:

— Не надо было браться за оружие…

Скучать в камере Васильеву не приходилось… Правда, Жордания мешал заниматься, но зато споры с ним были горячи. И всякий раз, когда у Ноя недоставало аргументов, он угрожающе хватался за табурет.

— Это — безобразие, — возмущался Жордания, — Я все-таки изломаю этот тюремный табурет о вашу большевистскую башку.

— Ай-ай-ай, — подливал масла в огонь Васильев. — Такой интеллигентный человек, а бранитесь, как базарная баба. И главное — угрозы, угрозы… Если уж выяснять отношения, то лучше на кулаках. Впрочем, до кулаков меньшевики не доходят. Они больше языком…

— Это вы, вы, большевики, грубияны. И главный — ваш Ленин.

— Ленина не трогать! — серьезно предупредил Южин.

— А я буду, буду, буду, — по-детски пищал Ной, и Михаилу Ивановичу казалось, что он вот-вот высунет язык.

Южин не успел размахнуться, как Ной Жордания оказался на полу возле самой тюремной двери. Крик его привлек внимание стражи. Тотчас загремели засовы, и в камеру вошел надзиратель. Жордания уже успел вскочить на ноги и величественно, насколько это было возможно в его положении, отошел к противоположной стене.

Надзиратель, видный, широкоплечий кавказец, элегантно помахивал тонкой самшитовой палочкой.

— Дыремся? — тихо, не глядя на арестантов, спросил он.

— Что вы, — пропищал Ной. — За кого вы нас принимаете!

И тотчас самшитовая палочка больно хлестнула его по плечу — упали на пол очки. На какое-то мгновение у Южина перехватило дыхание.

— Не смей бить арестованных! — закричал он, схватив в руки злополучный табурет.

Надзиратель опешил. Он посмотрел на одного, на другого и бросил:

— Оба — в карцер…

Решение о высылке Михаила Ивановича Васильева в Астраханскую губернию было осуществлено не сразу.

В Астрахань добирался он через тюрьмы Баку и Ростова, Тамбова и Козлова, Саратова и Царицына…

С некоторых пор в газете «Астраханский листок» начали появляться заметки из Красного Яра. Мимо зоркого глаза корреспондента не проходила ни одна городская беда — ни тоскливо-провинциальная скука, ни дикие законы.

Под всеми этими корреспонденциями стояла более чем лаконичная подпись: N. Иногда эта подпись писалась полно и тогда выглядела как «Энъ».

Мария Андреевна только посмеивалась про себя. Что это — новое увлечение или возвращение к старому? А может быть, своеобразное самолечение от тяжелого, удушающего недуга — туберкулеза? В последнее время страдания мужа стали особенно тяжелыми; пусть занимается чем угодно, лишь бы подальше от мрачных мыслей, от всего, чем невольно приходилось жить в годы реакции.

Зима в этом году выдалась изнуряющей. Она облепила дома и улицы Красного Яра мокрым, липким снегом, била в окна назойливыми, завывающими ветрами, мучила своей неустойчивостью — то холодами, то оттепелями.

Михаил Иванович задыхался. Он просыпался в поту, пил всякие снадобья, заливал свою чахотку каким-то отвратительным жиром. Мария доставала ему газеты, он читал их и между строк угадывал, что где-то рядом, в Черном Яре или Астрахани, бьется слабенький пульс живого, неубитого дела — его дела, его жизни… Особенно увлеченно читал он «Астраханскую газету», в которой иногда появлялись заметки о жизни рабочих, о забастовке бондарей.

Друзей в Красном Яре у Васильевых не было, за исключением худого, с задумчивыми глазами юноши лет шестнадцати-семнадцати. Привел юношу местный приказчик и сказал:

— Известный всей округе первой гильдии купец Банников желает, чтобы вы обучали его сына коммерции.

— Передайте первой гильдии купцу Банникову, — в тон ему ответил Васильев, — что я коммерции не обучаю. Я юрист.

— Ну что ж, юрист, — значит, законник. А купцам законы знать надо, иначе какая же коммерция?

Звали парня Ванюшей, и был он удивительно застенчивым и молчаливым. Ваня заходил к присяжному поверенному, как называли Васильева соседи, почти ежедневно и, прежде чем начинался урок, усаживался поближе к печурке и молчал, думая о чем-то своем. Мария пыталась его угостить чем-нибудь, но Ванюша наотрез отказывался. Он не хотел, казалось, терять и минуты из часов, которые отводились на занятия. Такого всепоглощающего внимания, такой жадности к знаниям Васильев еще не встречал ни у кого из своих учеников. Он заметил, что занятия с Ванюшей стали доставлять ему истинное удовольствие. Ваня много читал, и Михаил Иванович стремился развить у него самостоятельное мышление.

Михаил Иванович и Мария часто беседовали об этом парне. Мария рассказывала о купеческой семье Банниковых, о суровом укладе жизни в их доме.

Дети преуспевающего купца, каждый по-своему, пытались сопротивляться воле отца: кто рос грубым и жестоким, кто — хитрым и неискренним. Ванюша, самый младший в семье, натура мягкая и незащищенная, любил отца и оттого вдвойне переживал и его несправедливость, и его одиночество в семье. Ване казалось, что относись дети к отцу иначе — и он смягчился бы.

Чувство собственного достоинства было едва ли не главным в этом совсем еще хрупком существе. Однажды, это было уже при Васильевых, пьяный отец пытался ударить его. Ваня залез на чердак сарая и три дня отказывался от воды и пищи. Васильевы, обеспокоенные долгим отсутствием Ванюши, зашли узнать, в чем причина. Хмурый Банников только махнул рукой, показав на сарай. Михаил Иванович забрался по лестнице на чердак сарая. Ванюша, свернувшись калачиком, спал на какой-то подстилке, но сразу же проснулся, услышав шаги.

— Что с тобой? — спросил Васильев.

После некоторого колебания Ванюша все рассказал.

— Ну, знаешь, я от тебя этого не ожидал. Сейчас же пойдем к нам и там во всем разберемся.

Ваня не сопротивлялся.

Впервые он не отказался от угощения Марии Андреевны и как будто бы даже повеселел.

— А я думал, что умру, только не знал, как мне умереть, — сказал он простодушно. — От голода умирать очень мучительно.

Михаил Иванович собрался было поговорить с мальчиком по душам, но тут пожаловал сам Банников-отец. Он поздоровался и, терзая в руках фуражку, сказал сыну:

— Иван, пойдем домой. Что людям-то надоедать.

— Ну зачем вы так, — перебила его Мария Андреевна. — Мы всегда рады Ванюше.

— За доброе слово спасибо вам, но у него свой дом есть. Пойдем, сын, чай мы не чужие. Разберемся сами. Я тебя обидел, я тебя и пожалею… Хорошо, хорошо. Пускай по-твоему будет. Жалости не хочешь? Так я тебя понимаю. Так это не я тебя обидел, а водка проклятая. Что ты хочешь услышать от меня? Скажи — я исполню. Ваня вдруг чего-то испугался.

— Нет, нет, — заторопился он. — Ничего не надо. Пойдем домой. — Он был бледен, у него дрожали губы.

Когда Банниковы ушли, Мария Андреевна сказала, думая о Ванюше:

— Какая тонкая и какая ранимая натура!

— Да, трудновато ему придется в этой жизни.

Назавтра, будто ничего не случилось, Ванюша пришел к Васильевым и рассказал о том, что в Красный Яр приехал какой-то студент из армян и что зовут этого студента Ашот. Он очень интересовался учителем Васильевым.

Васильевы переглянулись, и Мария поняла мужа. Выяснив, где остановился Ашот, она сразу же отправилась к нему.

— А разве вы не присяжный поверенный? — спросил Иван.

— Да. Но я еще и учитель.

Как же вымахал этот недавний гимназист! Словно подсолнух на солнце. По-прежнему отливала перламутровым блеском его черная шевелюра, по-прежнему светились любопытные, влюбленные в жизнь глаза.

После гимназии Ашот поступил в университет, и именно на юридический факультет. Михаил Иванович рассказал, как необычно получил он юридическое образование, как стал присяжным поверенным, и Ашот не без нотки зависти заметил:

— Легко вам науки даются…

— Легко? Я их, друг мой, всю жизнь штудирую… А экзамен выдержать, согласись, дело формальное…

Много новостей узнал от Ашота Васильев. Мария видела, как загорелись глаза мужа, с какой жадностью поглощал он все, что рассказывал Анют. Нет, не свернул юноша с пути революционной борьбы, ссылка в здешние места тому свидетельство. В университете он близко сошелся с большевиками, принял участие в конференции по созыву очередного съезда и был арестован вместе с другими делегатами.

Баку Ашот не навещал уже три года, и сведения его для Михаила Ивановича были не новыми. Зато за короткое время пребывания в Красном Яре он успел узнать многое: и то, что библиотека здесь никчемная, городские заправилы отдали ее на попечение владельцу трактира, и то, что местный пристав — человек более или менее покладистый, что местный любительский кружок драматического искусства собирается поставить спектакль «Дети Ванюшина».

— Кто же им руководит? — спросила Мария.

— Я, — ответил Ашот.

— Ого! — вырвалось у Васильева. — Ведь это сложно.

— Зато важно. Дикие нравы красноярских купцов известны широко. Обирают бедных рыболовов нещадно. Может, вы поможете мне, Михаил Иванович? Помню, вы о театре даже статьи писали… А вместе с вами мы бы такой спектакль закатили…

— Подумаю, — ответил Михаил. — В этом есть что-то заманчивое.

О ссыльных Ашот говорил сдержанно; здесь, в Красном Яре, соратников по борьбе не оказалось. Зато об астраханских ссыльных ему было известно немало.

Ашот сказал:

— Здесь, в Астрахани, Нариманов.

Михаил Иванович еще с бакинских времен хорошо знал Нариманова, автора известного романа «Бахадур и Сона», пьесы «Надир-шах» и многих других произведений.

Нариман-бек, как называли его мусульмане, уже немолодой человек (шел ему тогда четвертый десяток), был студентом медицинского факультета в Одессе. И в то же время уже известным литератором.

Роман «Бахадур и Сона», написанный в конце прошлого века, свидетельствовал о прогрессивных взглядах Нариманова: трагедия азербайджанского юноши Бахадура и армянской девушки Соны, разлученных националистическими предрассудками родителей, была написана ярко и страстно. Привлекало в этой книге то, что ее герой — студент Бахадур — не пассивная жертва национальной вражды, он борется против нее, он стремится разорвать ее ужасные цепи.

Знал Михаил Иванович и о том, что Нариманов первым перевел на азербайджанский язык гоголевского «Ревизора», что он автор «Самоучителя русского языка» для азербайджанского населения.

Познакомился с Наримановым Михаил Иванович случайно — во время летних каникул. Нариманов выступал в Баку с лекцией, и Васильев вместе с Марией решили послушать ее. Лекция, как и сам Нариманов, как и все, что он о нем знал, произвела на Васильева глубокое впечатление. Нариманов выглядел весьма внушительно и в студенческом мундире: бородка и усы, отчетливо заметные залысины, чуть прищуренные проницательные глаза под длинными бровями делали внешность этого человека утонченной, аристократичной. Говорил он о необходимости бороться за права трудящихся, за свободу и просвещение своего народа.

Да, это, несомненно, яркая, колоритная фигура. И Васильев ощутил потребность встретиться с ним, поговорить.

После лекции он представился Нариманову. Оказывается, фамилия учителя Васильева была знакома ему.

— Я в курсе всех бакинских дел, — сказал он, — и кроме того, учитель учителя видит издалека. Я ведь тоже учительствовал, правда не в городе, а в Кызыл-Аджили — есть в Грузии такое азербайджанское село…

Он говорил на чистом русском языке, почти без акцента, и это тоже показалось Михаилу Ивановичу удивительным. Он сказал об этом Нариманову.

— Я ведь написал самоучитель русского языка, — улыбнулся Нариманов. — Впрочем, надеюсь, это не все, что вы хотели сказать мне о лекции…

Михаил Иванович не отрицал. Да, лекция его очень заинтересовала, прежде всего тем, что Нариманов глубоко знает жизнь своего народа, понимает его беды и нужды…

— Но самое главное, вы знаете, каким путем идти вашему народу, с кем и с чем бороться. Именно царский режим — вот главный враг народов Кавказа…

Михаил Иванович сделал паузу, как бы недоговаривая чего-то.

— Я вас слушаю, коллега, мне интересно знать все, что вы думаете…

Мария, присутствовавшая при этом разговоре, взяла мужа за руку.

— Нариман Наджафович, нам просто очень понравилась ваша лекция.

— Ценю вашу деликатность. Но ваш муж думает иначе.

— Да, это так, не буду и не могу скрывать. Я марксист, и, если в такой содержательной лекции ничего не говорится о классовой борьбе, о классовой сущности национальной розни, о том, что эта рознь выгодна одним классам и вредна другим, я перестаю понимать лектора.

— Но ведь это подразумевается, — пробовала вступиться за лектора Мария.

— Не надо меня защищать, — перебил Нариманов, и Михаил Иванович не сразу понял, обиделся он или задумался о чем-то.

— Для меня лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — главный лозунг моей жизни, — резко продолжал Васильев. — И для меня царизм не просто враг, а классовый… классовый враг…

Прощаясь, он сказал:

— Вы любите свой народ, вы его достойный сын. Так поставьте же борьбу за его счастье на прочный фундамент марксизма.

Они больше не встречались: Нариманов возвратился в Баку лишь осенью пятого года, когда Васильев уже был в Москве. Но Мария рассказывала, что логика борьбы привела Нариманова к большевикам, он стал одним из активнейших участников «Гуммета».

И вот сейчас Нариманов здесь, в Астрахани.

— Он тоже ссыльный? — спросил Михаил Иванович.

— Да, но на особом положении: среди татарского населения Нариманов считается человеком исключительным, — рассказывал Ашот. — Когда он приехал сюда, в татарской газете его назвали народным кумиром и призывали его не чувствовать себя заключенным и одиноким.

— Ашот, очень прошу тебя, достань мне его статьи в местных газетах, — сказал Васильев. — Шаль — не могу поехать в Астрахань, очень хотелось бы встретиться.

— А вам просто необходимо встретиться. Он ведь врач, и очень популярный… Его так и называют — «доктор Нариман-бек»…

Михаил улыбнулся, вспомнив, как он скептически относился некогда к студенческому мундиру Наримана Нариманова.

Два обстоятельства не позволили Васильеву немедленно выехать в Астрахань для встречи с доктором Нариман-беком. Во-первых, вот-вот должна была родить Мария. А во-вторых, премьера спектакля «Дети Ванюшина» и трагедия Ванюши Банникова.

Васильев согласился помочь Ашоту поставить спектакль «Дети Ванюшина». Его увлекла сама идея постановки, он убедил местных градоправителей и участников драматического кружка в том, чтобы весь сбор со спектакля пошел на оказание помощи бедным ловцам рыбы и больным ссыльным. Разумеется, сбор этот не мог быть очень большим, но, если показать спектакль несколько раз, сумма получится приличная.

Мария рада была тому, что муж занялся руководством драматического кружка. Он заметно оживился, даже повеселел, ходил в библиотеку, перечитал почти всего Островского, которым прежде не увлекался. Свои репетиции он начинал с интересных бесед о нравах и жизни российского купечества, о том, как и на чем наживает оно свои капиталы, как деньги, приобретенные поначалу, быть может, даже честным трудом, постепенно становятся для купца идолом, разлагают его самого, семью, детей, превращая их в бездушных, ненавидящих друг друга хищников.

Разговаривал Михаил легко, свободно, разъясняя не только пьесу, но и всю несправедливость капитализма. Когда Ашот мельком спросил, не опасно ли это, Южин ответил:

— Пьеса Найденова цензурой разрешена. А там обо всем этом написано.

Ванюша Банников поначалу бывал на репетициях почти каждый вечер. Судьба семьи Ванюшиных настолько взволновала его, что по его настроению и реакции сверяли артисты, правильно ли они трактуют образы своих героев.

Однажды Михаил Иванович увидел на глазах юноши слезы. Южин попытался успокоить его, но безуспешно.

— Откуда господин Найденов знает про меня, про нашу семью?

— Да ведь не про вашу семью эта пьеса, — хитрил Васильев.

— Про нашу, про нашу… И фамилию-то придумал нарочно — Ванюшины… Про меня, значит… Про меня.

Михаил Иванович никак не ожидал таких ассоциаций — «Ванюшин» и «Ванюша». Действительно, словно нарочно дал автор пьесе такое название, словно нарочно взяли ее к постановке красноярские любители.

Неожиданно на репетицию явился сам купец Банников. Высокий, с рыжеватой окладистой бородой, в традиционном купеческом жилете с золотыми цепочками на нем, он внешне походил на человека мягкого и доброго, в нем было даже что-то интеллигентное. И только водянистые, светлые глаза смотрели непреклонно и даже с угрозой.

— Пойдем, Иван, домой. Чего ты здесь потерял? Целыми днями торчишь. Аль другого дела у тебя нет?

— Я бы, тятенька, позднее пришел…

— Позднее нельзя. Сейчас надобно.

Словно боясь, что может возникнуть скандал, Ванюша встал, виновато огляделся вокруг и, потупив взор, вышел.

Михаил Иванович видел все это и понимал состояние юноши. Он просил Ашота поговорить с ним, помочь ему. Тихий, слабовольный Ванюша не мог, конечно, противостоять тому укладу, который существовал в их купеческой семье. Может быть, ему лучше уехать из Красного Яра?

Ашот пытался поговорить с Ванюшей, но тот лишь смущенно улыбался и отвечал:

— Что вы, господин Каринян, я ведь не болен, я совершенно здоров и физически и нравственно… Не извольте беспокоиться…

Михаил Иванович пытался еще раз поговорить с Банниковым-старшим, но неожиданно получил жесткий отпор:

— Нечего из моего Ивана делать кисейную барышню. Все это у него от молодости… Ничего, перемелется — мука будет…

— Но поймите, он тяжело переживает свое положение…

— А какое такое у него положение? — взъярился купец. — Вы там всякие пьески поганые придумываете, купечество поносите, а оно, между прочим, всех вас кормить изволит. На слова больно горазды. Вот и Ваньку моего с пути истинного сбиваете. Слаб он, верно, в мать пошел, непутевый. Ну да ничего. Никуда я его от себя не отпущу. При себе держать буду, пока он сам отцовскому капиталу хозяином не станет. Я ему или характер, или ребра поломаю.

Михаил видел, как багровел Банников, как пошло пятнами его лицо, шея вздулась. «Вот оно, доброе купеческое сердце», — думал Южин, вспоминая их первую встречу.

— Ну а если вы не ребра, а душу мальчику сломаете? Испоганите ее, изомнете… Что тогда?

— Вот тогда и станет настоящим купцом, — отрезал Банников. — А жалостливый и хрупкий — это в наше время не человек.

— Но ведь он ваш сын, — пробовал усовестить купца Михаил.

— Вот именно мой. Моим он и будет — банниковским! Дальнейший разговор был бесполезным, и Южин ушел.

Вместе с Ашотом пробовали они разговаривать и с Ванюшей. Михаил рассказал ему о судьбе московского фабриканта Николая Шмита, который восстал против своего класса, пришел в ряды революционеров-большевиков. Ванюша сначала внимательно слушал, а потом, словно решив для себя что-то, сказал:

— Нет, это не по мне…

— Он чем-то учителя Улезко напоминает, — заметил Ашот.

— Да, нелегко ему будет жить на Руси, — решил Васильев.

В дверь постучали. Открыла Мария.

— Вам кого?

— Господина Васильева.

Мужчина переступил через порог. На вид ему можно было дать не более тридцати лет. Был он рыжеват, улыбчив лицом, и светлые глаза его казались прозрачными.

Мария Андреевна относилась к каждому новому человеку настороженно, постоянный надзор полиции требовал этого.

Стоял август, самый неистовый месяц в этом краю. Солнце пекло нещадно, и Михаил старался в эти дни не выходить из дому.

— Это ко мне? — спросил он. — Зови, Маруськ, приглашай.

Мужчина назвался Кобельковым и сам рассмеялся, словно извиняясь за столь смешную фамилию.

— Даже до нормального Кобелева не дорос. Так и остался Кобельковым.

Теперь уже шутке посмеялись все. Михаил Иванович тут же заметил:

— А ведь по виду да по стати вашей не скажешь. Мужчина что надо. Так чем могу быть полезным?

Кобельков огляделся, словно желал удостовериться, что их не слышат.

— Говорите, говорите, я вас слушаю.

— Из Астрахани я…

— Ну и что?

— Побывал сегодня на репетиции и, представьте себе, узнал вас.

— Меня? Разве мы с вами встречались?

— Вы, конечно, не помните. Да и мудрено. Вы — оратор, я — слушатель. В Москве это было. У Филиппова.

Нет, как ни старался, не мог вспомнить Южин это лицо.

— Так. И что же из этого следует?

— Собственно, ничего особенного. Я сюда пекарем нанялся и вдруг знакомого увидел… Представляете, как приятно… молодость вспомнить… Да еще какую молодость…

Южин попросил Марию принести чаю. Когда она вышла, Михаил подошел к Кобелькову и в упор спросил:

— Провокатор?

Гость отшатнулся, побледнел и вдруг тихо, обиженно произнес:

— С такой фамилией, как у меня, лучшего и ожидать нечего. Извините…

И он повернулся, чтобы уйти. На мгновение в душе Михаила шевельнулось сомнение: здесь, в ссылке, действительно человек радуется каждой встрече, каждому знакомому лицу. Что же особенного, что потянулся к нему этот самый Кобельков, что вспомнил он пятый год… Да и можно ли его забыть?

— Что вы делали потом, после московских событий? — остановил гостя Южин.

— Я сразу же сюда. Тетка у меня в Астрахани… Куда же еще было податься? Правда, в партии я не состоял, да разве в Москве только партийцев хватали… Словом, сбежал…

— А теперь что же?

— Забастовали в Астрахани пекари… И я, конечно, Москву вспомнил, словом, снова пришлось убираться вон.

Друзья посоветовали сюда податься. И пекарь нужен, и город недалеко…

— А вы знаете, что общаться со мной небезопасно? Я ведь ссыльный, государственный преступник…

Кобельков улыбнулся.

— Это всякому здесь известно. И мне тоже, конечно. Так ведь мне от вас ничего и не нужно.

— Что ж, это хорошо. Но от чая, наверное, вы не откажетесь?

— Ну, разве что чаю, — согласился Кобельков. Вошла Мария, словно почувствовала, что именно в эту минуту следовало появиться.

За чаем Кобельков рассказал, что в Красном Яре много разговоров идет о предстоящем спектакле, что поползли слухи, будто купец Банников предложил закупить все постановки, лишь бы публично не играть эту пьесу.

— Ну, это уж дудки, — вскочил Южин.

— Вот и я говорю, деньги деньгами, а театральный любитель себя на сцене увидеть желает. На то он и время тратит, чтоб от искусства радость иметь…

Постепенно исчезла натянутость, и только однажды Южин снова насторожился.

— Я вам выдам один секрет, — таинственно сказал Кобельков.

— Да? Какой же?

— Я согласился приехать в Красный Яр, потому что здесь рыбалка отличная. Вот покажете свой спектакль, освободитесь малость — и махнем. Люблю я на зорьке с удочкой или переметом побаловаться. Эх, жаль только — бударочки или другой какой лодочки нет…

Когда Кобельков уходил, то звал уже Южиных по имени-отчеству, а они его — Алексеем Ивановичем.

— Это — другое дело. А то слышишь: Кобельков, Кобельков… Прямо-таки лаять хочется.

Предупреждение о том, что Банников стремится закупить целиком спектакли «Дети Ванюшина», оказалось основательным. Узнал об этом и Ашот. Он примчался к Васильеву.

— Вы слыхали?

— Слыхал. Не беспокойся, Ашот. Билеты уже продаются. Наш новый пекарь оказался неплохим коммерсантом. Так что премьера состоится, и не далее как сегодня.

Хотя зал был переполнен, билеты все же оказались проданными не полностью. Городская знать не пожелала увеличивать доход в пользу больных и бедных. Она важно уселась в первом ряду, заняв эти места бесплатно — по праву сильных.

Спектакль шел долго, без малого четыре часа. Михаил Иванович и Ашот волновались, как дети. Ашот не выходил из-за кулис, а Южин поминутно поглядывал на Марию и по глазам ее определял, не слишком ли скучным выглядит это зрелище. Ему нравилась пьеса Найденова, но режиссером он был впервые в жизни. К тому же ставил спектакль он ровно столько времени, сколько потребовалось артистам, чтобы выучить роли.

В антракте он спрашивал у жены:

— Не очень скучно? Понятно, о чем речь? Хорошо слышно?

Мария не хотела расстраивать мужа. Увы, далеко не все было понятно. Артисты из Красного Яра не слишком четко произносили слова, иногда невпопад смеялись, а иногда слишком откровенно посматривали на суфлера. В конце спектакля зрители хлопали долго и громко. Когда занавес закрылся, Михаил Иванович поднялся на сцену.

— Я вас поздравляю, друзья. Судя по реакции зрителей, спектакль удался. Рад за вас, за ваш успех.

В это время его окликнули. Это был Кобельков.

— Не сейчас, Алексей Иванович. Завтра решим наши финансовые дела.

— Я не о том. Мне вас на минутку, Михаил Иванович.

Васильев отошел к Кобелькову, и Мария увидела, как побледнел ее муж.

— Что случилось, Миша? — спросила она, подойдя.

— Ничего, ничего, Мария. Пойдем домой, я провожу тебя.

— А потом?

— Извини, пожалуйста. У меня еще кое-какие дела.

Еще раньше заметил Южин, что Ванюши Банникова на спектакле нет. То ли отец не пустил, то ли парнишка сам решил не приходить, не терзать свою душу. Ванюша действительно на спектакль не пошел, а отправился к реке. Здесь, на причалившем к берегу пароходе, шумно развлекалась красноярская молодежь, та, которую спектакли не интересовали. На палубе были расставлены столики, между ними угодливо суетились официанты. Что-то дикое, нечеловеческое было в этом пьяном разгуле. Парни норовили задеть друг друга, толкнуть столик, картинно плюнуть на палубу.

Мысли Ванюши были далеко. Молчаливый и стеснительный, младший Банников сидел в сторонке, на корме.

И вдруг до него донесся женский крик.

— Помогите, ради бога, помогите! — неслось по палубе.

Ванюша, не помня себя, бросился на помощь…

— А тебе чего надо? Ишь, защитник выискался. Дай-ка этому сопляку по загривку…

Ваня почувствовал, как что-то тяжелое опустилось ему на голову и по лицу потекла липкая жидкость. Он очнулся через несколько секунд и увидел, что все вокруг смеются над ним, а пуще всех — здоровенный детина с бутылкой в руке.

— Что, замарался, защитничек? Ну-ка умойся, герой. Он схватил Ванюшу, поднял его и швырнул за борт… А к берегу уже бежали люди, что-то кричали, смеялись…

Придя в себя, Ваня увидел, что лежит в мокрой одежде на берегу, а рядом стоят пристав и отец. Парень, только что издевавшийся над ним, валяется у них в ногах.

— Клянусь — не знал… Не погубите хмельного. Грех попутал…

Он плакал, растирая по лицу слезы, и Ванюше вдруг стало стыдно за этого никчемного человека.

— Нет тебе моего прощения, — говорил Банников и вдруг, повернувшись к Ванюше, сказал: — А с тобой я дома поговорю. Фамилию Банниковых на посмешище выставил! У-у, глаза б мои тебя не видели…

Изнемогая от стыда, обиды и унижения, Ванюша с трудом поднялся и побрел домой.

Васильев писал об этой ужасной трагедии в газете «Астраханский листок»:

«В результате — страшная катастрофа. Молодое, чуткое самолюбие не выдержало жестокого испытания, и в тот же вечер во дворе своего дома почти на глазах семьи Ваня Банников выстрелил из револьвера себе в висок…»

Ашот, мягкая, отзывчивая душа, тяжело переживал гибель Ванюши, хотя друзьями и даже товарищами они не были.

— Как это ужасно! — говорил Ашот. — Ну что он им дался, такой безобидный, добрый…

— А доброта и безобидность обывателям поперек горла, — сказал Васильев с ненавистью. — Его обывателя сожрали.

С некоторых пор слово «обыватель» часто употреблял Михаил Иванович. И тогда, когда, измученный болезнью, задыхался, не будучи в состоянии что-либо делать, даже читать, он именовал себя обывателем. И тогда, когда на кого-либо сердился, он бранил его обывателем. И тогда, когда шутил, заявляя, что в их семье может родиться сын, дочь или обыватель.

Писал ли Васильев о библиотеке («очень много книг пропало — обыватели «зачитали»), о магазинах и покупателях («в карманах у обывателей царит унылая пустота»), о благотворительном спектакле («многие из обывателей предпочли посмотреть спектакль на генеральной репетиции… бесплатно»), он всегда выражал свое презрение к равнодушным, душой ожиревшим с их воинствующим бескультурьем.

Статьи о бедняках, как правило, в газету не попадали. Но однажды, получив очередную почту, он торжествующе воскликнул:

— Ну наконец-то! Я и не предполагал, что все дело в терминологии. Нужно, оказывается, бедняков именовать не пролетариями, а, предположим, мелкими ловцами рыбы. Вот тогда — пожалуйста, никакой политики!

«Грозному бедствию, сделавшемуся, кажется, нашей национальной особенностью, «истинно русскому» недороду, в наших краях соответствует не менее страшный но своим последствиям «недолов…» Собственно говоря, малый улов рыбы не имел бы слишком грозных последствий для ловцов, если бы они были более независимы от разных двуногих хищников…»

(В этом месте, неожиданно для Васильева, редакция сделала «спасительную» сноску: «И если бы не строили свое хозяйственное благополучие исключительно на лове рыбы…» Вот, оказывается, как спасаются от гнева сильных мира сего редакторы «Астраханского листка».)

«…Двуногих хищников — крупных предпринимателей, собственников промыслов, скупщиков и ростовщиков… Но в том-то и беда, что

Если ты имеешь много,

Так тебе еще дадут,

Если мало, то и это

Очень малое возьмут!»

Васильев удовлетворенно улыбнулся: это уже кое-что, если напечатали такое четверостишие.

Но его интересовало, как отнеслись в редакции к другой части его статьи, поняли ли ее суть, ее главную направленность.

«Имеющие много не перестают и при плохом улове увеличивать свои богатства, а имеющие мало теряют последнее достояние.

Старая, непрекращающаяся история! Местные хищники многоразличными путями эксплуатируют и обирают мелких ловцов…

Ясное дело, что для мелких ловцов необходимы прежде всего организации…»

Появление этой статьи взбодрило Михаила Ивановича. Он даже согласился на предложение Ашота съездить на рыбалку. Недалеко от Красного Яра, там, где сливаются Бузап с Ахтубой, говорят, великолепно ловится вобла.

Именно здесь, в утлой рыбацкой бударке, передал Ашот Михаилу Ивановичу старательно заклеенный конверт.

— Это вам. Почитайте.

Стоял весенний, на редкость погожий день. Легкий ветерок теребил речную гладь.

Михаил Иванович взял конверт, распечатал его, с каким-то особым уважением посмотрел на Ашота и прочитал:

«Наша типография, частная разумеется, нуждается в грамотных сотрудниках. Не соблаговолите ли, милостивый государь, сообщить нам о степени своей занятости по адресу: Астрахань, типография Апресяна»

Эта записка удивила бы Васильева, если б не подпись — Степан Шаумян…

— Он в Астрахани? — спросил Михаил Иванович.

— Да, его сослали сюда.

«Министерство внутренних дел. Департамент полиции. По особому отделу.

Начальнику Астраханского губернского жандармского управления,

В департаменте полиции получены сведения о том, что для партийных сношений в распоряжении членов организации социал-демократической рабочей партии имеется нижеследующий адрес:

«Астрахань, типография Апресяна, Степану Шаумяну».

Сообщая об изложенном, департамент полиции просит Ваше высокоблагородие выяснить возможно осторожно партийное значение указанного адреса и лица, проживающего по нему, и о последующем уведомить…»

Кобельков обиделся, когда узнал, что Южин с Ашотом были на рыбалке. Утешился он только тем, что без него так ничего и не поймали.

Алексей Иванович оказался отменным финансистом. Выручку от спектаклей он сдал Васильеву копейка в копейку, сам же принял участие в ее распределении. Он настаивал на том, чтобы о благотворительном спектакле кто-нибудь — Ашот или Михаил Иванович — написал в «Астраханский листок».

— Вы же не хуже этого N напишете, — сказал Кобельков, глядя на Южина.

— Действительно, неважно пишет N. А почему бы вам не взяться за это дело? Или вы и есть тот самый N?

И Южин угрожающе помахал Кобелькову пальцем.

Васильев давно уже собирался в Астрахань: ему необходимо было встретиться с Наримановым. А сейчас, после того как Ашот передал эту записку, Васильев твердо решил осуществить нелегкую для себя поездку. Нелегкую не потому, что далеко, а потому, что по-прежнему чувствовал себя скверно и к тому же не решался оставить Марию одну.

В Астрахань, под предлогом необходимости показаться знаменитому врачу, Васильев выехал вместе с Марией и Ашотом. Дул весенний морской ветер, соленый и резкий. Дыхание моря в этих местах ощущается всегда, словно борется оно за свое владычество со знойными суховеями. А по весне это дыхание особенно заметно.

Они шли на небольшом и шумном пароходишке, крикливо оповещавшем о себе на каждой версте пути. Мимо проплывали отощавшие за зиму деревья, редкие кустарники да изредка притулившиеся к реке рыбацкие поселки.

Михаилу Ивановичу дышалось на удивление легко, словно и не было проклятой чахотки. Мария не могла нарадоваться доброму настроению мужа, столь редкому в последнее время.

Ашот хорошо знал типографию Апресяна, неказистое, пропахшее типографской краской здание. Он вошел туда первым и вскоре подал знак — можно заходить. Васильевы, удостоверившись, что «хвоста» за ними нет, открыли широкую массивную дверь.

Степан Шаумян радостно встретил гостей.

— Ну, здравствуйте, бакинцы.

Они не успели поздороваться — в контору вошел очередной посетитель. Шаумян дал знак Южину подождать: разговаривать при постороннем он, видимо, не мог.

— Вы почитайте газетку, господа, пока мы решим несколько коммерческих вопросов, — сказал он, обращаясь к Васильевым. — Вот, извольте «Астраханский вестник»…

Освободившись, Шаумян без всяких предисловий, возбужденно заговорил о создании центрального органа партии газеты «Правда».

Сообщение Степана Шаумяна пробудило у Васильева новые силы. Ему вдруг показалось, что все это время он прожил здесь как-то не так, что можно было сделать гораздо больше. Южин всегда был недоволен собой, а сейчас и подавно. Все в нем восстало и против болезни, и против вынужденного безделья, и против той раздражительности, которая появилась в нем с недавних пор и так его тяготила…

— Ну-с, господин корреспондент «Астраханского листка», начнем, пожалуй… Жаль, что нет сейчас в Астрахани Наримана Наджафовича. Он помнит вас по Баку и очень хотел повидать… Работу по групповым сборам на новую пролетарскую газету мы провели довольно энергично. Вот прочитайте — сообщение с астраханского завода «Норем».

Васильев взял в руки газету:

«Мы, группа рабочих, в количестве 58 человек, сочувствуя идее издания ежедневной рабочей газеты «Правда», посылаем свою посильную лепту и надеемся, что эта газета будет работать в чисто пролетарском духе, будя к классовому самосознанию и остальных товарищей, не примкнувших к объединению рабочих. Группа рабочих».

— Владимир Ильич передает вам привет, — говорил Степан, — и надеется, что астраханские ветры не сломили вашего боевого духа.

В этих словах послышалась Южину почему-то нотка упрека. А может быть, это все то же самоедство?

Было ясно — нарастала новая революционная волна. И об этом было сказано в резолюции рабочих социал-демократов о деятельности ленинской газеты «Правда».

«Мы, астраханские рабочие социал-демократы, шлем горячий привет «Правде». «Правда» сыграла крупную роль в русском рабочем движении последнего времени. Она выступила в тяжелое для русских марксистов время, когда реакционеры всякого рода торжествовали над рабочим классом свою временную победу. «Правда» возвестила о начале нового подъема рабочего движения. Она проникла в широкие слои рабочих всей России, всюду принося с собой ясную и последовательную марксистскую мысль, всюду вселяя бодрость и призывая к организации…»

Васильев возвратился в Красный Яр с твердой решимостью работать.

В один из тусклых красноярских вечеров, освещенных робким светом керосиновой лампы, в дверь Васильевых постучали.

— Господа Васильевы, к вам доктор, — объявил вошедший в комнату пристав Григорий Григорьевич Ветвицкий…

В дверях стоял пропылившийся в долгой дороге, лысеющий со лба мужчина с маленькими азербайджанскими усиками. Это был Нариман Нариманов, только без бороды. Вот почему его не сразу узнал Васильев. Пристав, который всегда относился к присяжному поверенному Васильеву почтительно, по-военному прищелкнул каблуками.

— Господин Нариманов пожелали-с встретиться. Человек они знаменитый, хотя ссыльный. Так что отказать не посмел… Они про вашу болезнь книжку написать изволили. Так что не взыщите…

Нет, Васильев не был в обиде. Напротив, он сердечно поблагодарил Григория Григорьевича за «своевременную медицинскую помощь».

Нариманов действительно написал в Астрахани две медицинские работы — «О холере» и «О чахотке».

— Встрече рад сердечно, — сказал Южин, когда пристав ушел. — Как пациент ваши рекомендации, Нариман Наджафович, я изучил досконально. А сейчас просто рад видеть вас, рад вашему здоровому виду и бодрой улыбке.

Но уйти от разговора о своем здоровье Михаилу Ивановичу не удалось.

— Как врач, я требую прекратить всякие путешествия в Астрахань. Хотя меня и зовут здесь волшебником, помните, что медицина не всесильна. Так что, дорогой Михаил Иванович, если вы серьезно относитесь к моим рекомендациям, благоволите выполнять их на деле.

Нариманов говорил это строго, с такими металлическими нотками в голосе, что Васильев почувствовал себя неуютно.

— Между прочим, Михаил Иванович, вам еще работа предстоит немалая… Чувствую, что ни мне, ни Степану здесь долго не продержаться. И тогда ждите гостей к себе… А пока — лечиться, дорогой товарищ, то бишь милостивый государь…

Мария пригласила к столу. Нариманов встал:

— Извините, задерживаться не могу. У меня еще в Красном Яре два визита, да в Астрахань возвратиться бы к ночи. Словом, прощаюсь. При случае заеду. Очень прошу, Михаил Иванович, не быть врагом своему здоровью. Считайте, что это партийный приказ.

Уже уходя, добавил:

— Мы потревожим вас в случае крайней необходимости. Запомните, крайней!

Ее назвали Валентиной, это маленькое существо, появившееся на свет жаркой ночью двенадцатого года. Боже, сколько забот сразу потребовала она от Марии!

Михаил Иванович взял на себя все немудреное домашнее хозяйство.

Но Ашот… Ашот всех удивил: он оказался отличной нянькой, хотя настороженная Мария на первых порах старалась не подпускать к ребенку «этих неуклюжих мужчин».,

— Ну, Маруськ! — говорил счастливый Михаил Иванович. — Теперь у нас настоящая семья.

Как только истек трехлетний срок пребывания в Красном Яре, Васильевы переехали в Астрахань. Это было накануне первой мировой войны.

Проводить их кроме Ашота и Кобелькова пришли н артисты-любители, хотя после «Детей Ванюшина» Васильев драмкружком больше не занимался.

Ашот пообещал долго здесь не задерживаться, а Кобельков попросил выяснить, не найдется ли для него в Астрахани свободного места пекаря.

— Скучно мне будет без вас, — с искренней грустью сказал он.

Война принесла в Астрахань не только похоронки, но и один невероятно комичный случай, главным действующим лицом которого был печально известный своей жестокостью астраханский губернатор и по совместительству наказной атаман Астраханского казачьего района Соколовский. Это он, будучи еще вице-губернатором Уфы, вместе со своим шефом Богдановичем принимал активное участие в расстреле златоустовских рабочих. Тогда возмущение народа против вице-губернатора достигло предела, на него было совершено покушение, и он был тяжело ранен. Однако дюжий вице-губернатор выжил и вскоре был повышен в должности.

И вот весной 1914 года, еще до объявления войны, сей душитель всего революционного и прогрессивного сказался больным и величественно отбыл для лечения на един из германских курортов. Не доверяя даже своему «вице», он повелел пересылать ему лично в Германию на минеральные воды все пакеты, приходящие на его имя.

Мудрость губернатора вскоре обернулась анекдотичностью: ему был переслан совершенно секретный пакет, в котором содержался план мобилизации астраханского казачьего войска. Разумеется, гриф «совершенно секретно» оказался весьма привлекательным, и пакет лег на стол начальника германской разведки. Соколовский был взят в плен чуть ли не в минеральной ванне.

Правда, долго держать «дальновидного» губернатора немцы не стали: чем больше таких «умниц» среди русских генералов, тем лучше. Да и заслуги перед командованием германской армии достаточно велики. И они отпустили Соколовского с миром.

К возвращению незадачливого губернатора в Астрахань за ним уже прочно закрепилась слава самодура и болвана…

С астраханскими большевиками Васильев познакомился сразу после приезда. Были в Астрахани и видные меньшевики — Ромишвили и Чола Ломтатидзе. О последнем Ашот рассказал, что он депутат Государственной думы, но, несмотря на это, был сослан в Сибирь и только тяжкая стадия туберкулеза заставила властей «всемилостивейше переменить место ссылки на Астрахань».

Это был удивительно добродушный, славный человек, и Михаилу Ивановичу иной раз казалось, что и к меньшевикам-то он попал по недоразумению: не желал ссориться со своими старыми друзьями. Васильев вспомнил Жорданию. До чего же они непохожи! Тот криклив, задирист, непримирим по отношению к большевикам. Чола иной — молчалив, задумчив. Он старался понять, что происходит вокруг, но болезнь так крепко подкосила его, что он уже не верил в свое будущее.

Васильев отнесся к Ломтатидзе не то чтобы с уважением, скорее, с сочувствием. Это была птица с подбитыми крыльями.

— Тяжело мне, — сказал как-то Чола. — Понимаешь, Михаил, тяжело оттого, что сил нравственных еще много, а физических уже нет…

С Красным Яром Южин почти не поддерживал связи; И лишь однажды написал письмо Кобелькову о том, что место пекаря найдено и, если у него есть желание, он может его занять.

Вот почему ни Михаил Иванович, ни Мария нисколько не удивились, когда однажды раздался стук в дверь и вошел Кобельков. По его виду можно было определить, что это не просто визит вежливости.

Весть, которую принес Кобельков, оказалась действительно чрезвычайно важной: в Астрахань, проездом в Баку, приехал депутат IV Государственной думы Бадаев.

— Ну и что же? — пожалуй, слишком поспешно спросил Васильев. Меньше всего предполагал он увидеть связным именно Кобелькова. Южин мог доверить ему деньгщ но партийных дел не доверял никогда.

Фамилия Бадаева была Южину хорошо знакома. И хотя встречаться прежде с ним не приходилось, Михаил Иванович знал о нем немало как о старом, еще с 1904 года, большевике.

Но почему пришел к нему именно пекарь? В конце-концов, Бадаев человек «официальный» и его приезд не такое уж секретное событие. Не провокация ли это?

— Он, наверное приехал но заданию ЦК, — сказал Кобельков,

— Насчет ЦК, — оборвал Южин, — вы бросьте. Я к нему никакого отношения не имею.

Кобельков улыбнулся: мол, понятно, конспирация прежде всего.

Собрание рабочих, на котором выступал Бадаев, состоялось на кладбище. В каждом его слове, каждой фразе звучал призыв против войны, развязанной империалистами.

«А как считает Ленин? — думал Михаил, слушая Бадаева. — Знает ли он, что наша думская фракция собирается выступать против войны? А не вернее ли было бы использовать войну для свержения самодержавия?»

На обратном пути из Баку Бадаев решил вновь встретиться с астраханскими рабочими, но вездесущие меньшевики предложили сначала провести узкое совещание социал-демократов. Бадаев, видимо, не сразу разобрался, что участники этого «узкого совещания» в основном меньшевики. Да и состоялось оно на квартире присяжного поверенного Романа Аствацатурова, которого здесь признавали как руководителя социал-демократической группы.

Один за другим выступали ораторы. Вот поднял руку, призывая к тишине, Роман Аствацатуров. Красноречив этот адвокат, что и говорить, но речь его Васильеву не по душе: как это может человек, именующий себя революционером, призывать рабочих отложить на время борьбу против капиталистов?

— Оборона отечества — вот наш лозунг. Все силы, весь народ, мужчины и женщины, старики и дети, — на защиту священной родины. Эта война сплотит нас и примирит.

— Нет, — воскликнул Васильев, — не примирит! Я мог бы говорить много и долго о том, что такое война и нужна ли она. Но я сейчас — не об этом. Я призываю вас использовать войну для борьбы с капитализмом…

Он чувствовал, что говорит не очень определенно, что надо бы точнее, но Южин к этому попросту не был готов.

С совещания они уходили с Бадаевым вместе, и Михаил услышал то, что хотел узнать раньше, — точка зрения Владимира Ильича определенна: война эта империалистическая и нужна она империалистам. Большевики голосовать за военные кредиты не будут…

Зная, что Бадаев едет в Баку, Михаил Иванович просил его передать товарищам привет от старого бакинца.

— А мы вас встретим на обратном пути более подготовленными. Приезжайте, Алексей Егорович.

Начальник Астраханского губернского жандармского управления перечитывал донесение о совещании социал-демократов.

— Ну-с, этого господина Аствацатурова мы знаем давно: неопасен, неопасен. Вот и речь его… Что ж, подходяще, господин социал-демократ. А вот за этим присяжным поверенным следует присмотреть. Заметим: Михаил Васильев…

Приезда Бадаева из Баку, оказалось, ждали не только большевики. Аствацатуров твердо решил не выносить больше обсуждение вопроса о войне на рабочую аудиторию. Не дремало и жандармское управление. Полковник Федоренко приказал блокировать каждый шаг рабочего депутата.

Но встреча с рабочими все-таки состоялась. Бадаев заверил их, что большевистская фракция предъявит все антивоенные требования правительству.

— В случае же отказа наша фракция выразит протест забастовками, выпуском прокламаций к солдатам, к крестьянам. Словом, борьба, борьба и еще раз борьба.

Полковник Федоренко читал очередное донесение и думал о том, что он доложит начальству…

«В числе зарегистрированных полицией пришедших на собрание лиц оказались, между прочим, один гимназист и один административно высланный с Кавказа деятель Российской социал-демократической рабочей партии…»

Полковник задумался. О ком это? Высланный с Кавказа… деятель… Не просто член партии, а именно деятель…

Он почти машинально вынул из шкафа личное дело, на титульном листе которого были написано: «Васильев Михаил Иванович», перевернул несколько страниц. Так и есть. Именно с Кавказа… Из Тифлиса.

Он позвонил.

— Позовите мне «шестнадцатого»… этого собачьего сына, — приказал он.

Жандарм понимающе улыбнулся.

Через час в кабинете полковника Федоренко стоял, переминаясь с ноги на ногу, Кобельков…

— Ну, Маруськ, нам поручено создание кассы взаимопомощи, — сказал Михаил. — Говорят, что может пригодиться наш бакинский опыт.

— А грабить меня не будешь? — вспоминая Баку, спросила Мария. — Тогда я согласна.

Михаил Иванович видел, как истосковалась по настоящему делу его жена. И хотя забот с маленькой дочуркой было предостаточно, Мария не раз намекала мужу, что она не хочет и не может жить только этим.

Из новых друзей мужа ей больше всего нравился Чола. Умница, энциклопедически образованный человек, он всегда поражая, своей добротой, умением заглянуть в душу, в самое сокровенное. И удивительной незащищенностью, поразительной скромностью. Ни слова о себе. А ведь Михаил говорит, что Ломтатидзе — очень известный в Грузии литератор. Его рассказы о революции, особенно «В тюрьме» и «У виселицы», знает каждый грузинский рабочий. И не только грузинский…

Началось, как всегда, с малого, с небольших денежных взносов, но Михаил Иванович понимал, что этого недостаточно. Ссыльные нуждались не только в финансовой поддержке. В кассе хранились паспорта, необходимые для побегов, явки, пароли.

Но и это не удовлетворяло Южина.

— Я убежден, что нам нужно собраться, съехаться из различных уездов — от Черного Яра до Красного. Встретиться, чтобы вместе, сообща договориться о работе…

— Идет война, и мы должны вернуть ссыльных к работе, к активной деятельности.

В Астрахани Михаил Иванович получил «официальное положение»: как Виргилий Шанцер-Марат в Москве, так и он в Астрахани стал помощником присяжного поверенного. Его шеф адвокат Виноградов слыл в городе человеком почтенным, уважаемым, и это было весьма кстати. Он, конечно, не мог предположить, что в филерском донесении начальнику губернского жандармского управления говорилось: «Среди политических ссыльных имеется «касса взаимопомощи», и одними из главных участников «кассы» являются Васильев Михаил Иванович и его жена Мария Андреевна».

Докладывая о «высланном с Кавказа деятеле Российской социал-демократической партии», жандармский начальник уточнил: «Сам Васильев, по полученным агентурным сведениям, состоял в существующем в Астрахани нелегальном кружке «касса взаимопомощи» политическим ссыльным, а жена его была в ней кассиром».

Свое возвращение в Астрахань губернатор Соколовский ознаменовал свиданием с начальником жандармского управления. Вице-губернатора, так неосторожно переславшего ему злополучный пакет в Германию, он видеть не пожелал. Зато полковника Федоренко он вызвал в первый же день.

— Большевики еще существуют?

Федоренко посмотрел на губернатора удивленно. Неужели анекдоты не лишены основания? Он и раньше был о своем начальстве не слишком высокого мнения, а после этого вопроса и вовсе утвердился в нем.

— Существуют, ваше высокопревосходительство, — отчеканил он.

— И вы не можете с ними справиться? Ждали, пока я вернусь?

Федоренко развел руками.

— Кого вы считаете самыми опасными из них?

Федоренко называл одну фамилию за другой. Губернатор прерывал его короткими устными распоряжениями: арестовать, наказать, в солдаты, выслать вон…

После фамилии присяжного поверенного Михаила Васильева Соколовский топнул ногой.

— Вон, вон! Чтоб духу его здесь не было! Выслать.

— Куда прикажете?

— Куда угодно, хоть к черту на рога.

— Но ведь…

— Что вы мне задаете дурацкие вопросы? Пусть едет куда хочет. У него спросите. Разумеется, не в столицу и не на Кавказ.

— Может, за границу? — неосторожно спросил Федоренко.

— Что? Вы с ума сошли, милостивый государь! Заарестовать! И его, и жену. Всех, всех заарестовать!

Федоренко поспешил удалиться. Приказ есть приказ. Васильев и его жена в тот же день были арестованы.

Вскоре, однако, решение пришлось изменить — оснований для ареста у Федоренко было недостаточно. И он вспомнил разговор с губернатором…

На вопрос, куда бы Васильевы пожелали выехать из Астрахани, Михаил Иванович, улыбаясь, ответил:

— Заграничные курорты мне ни к чему, в столицу не отпустите. Так что разрешите уехать в Саратов.

— Почему именно в Саратов?

— Имею пристрастие к саратовским гармошкам, — без тени улыбки ответил Южин.

К удивлению Михаила Ивановича, выезд в Саратов ему был разрешен.

Шел 1915 год.