Главред: назад в СССР

Эпилог

Мои вторые выходные в этом времени пролетели еще быстрее, чем первые. Суббота у меня началась с того, что я с утра позвонил Ямпольской и сразу же получил хорошую новость: Аглая Тарасовна выкроила время для приема и предложила мне немедленно прислать к ней Садыкова. Более того, договорилась с лабораторией, и если Павлик поторопится, у него еще и анализы возьмут. Главное, чтобы он еще не успел позавтракать. Поблагодарив молодую докторшу и договорившись еще раз сегодня созвониться, я выдохнул и набрал чернобыльца. Тот не сразу мне поверил, а потом, когда осознал, замучил тем, что теперь якобы мне по гроб жизни обязан. За это я его строго отчитал и пригрозил, чтобы слушал все рекомендации Ямпольской, ни от чего не отказывался.

Попрощавшись с Павликом, я посвятил оставшееся время шопингу, бане, спорту и уборке квартиры. Продуктов накупил на неделю, причем за овощами и зеленью специально пошел в овощной магазин, располагавшийся неподалеку от Шушенской — улицы моего детства. В будущем он долгое время пустовал, а потом в здании открыли торговый дом белорусской сантехники. И хоть путь до магазина оказался неблизким, мне захотелось вновь испытать это ощущение, когда тебе наполняют сумку через картофелепровод.

Повзрослев, я не раз задавался вопросом — куда делись эти загадочные агрегаты? Никто мне не мог ответить, а потом я и вовсе о них забыл. Сейчас же я вновь окунулся в ту самую атмосферу: как мы приходили туда с мамой, продавец дергал за специальный рычаг, и картошка с дробным перестуком со склада поступала прямо в подставленную клеенчатую сумку. Или в пакет, которые раньше были такой редкостью, что их стирали и сушили, чтобы использовать повторно — до тех пор, пока не порвутся. Некоторые хозяйственные пенсионерки их даже штопали, правда, уже в девяностые, когда экономили буквально на всем.

Закинув покупки домой, я пересчитал деньги и с грустью осознал, что осталось их у меня кот наплакал. А я ведь так и не поинтересовался у Бульбаша, когда у нас выдача зарплаты или, как это раньше называли, получки. Столь нужная мне в такие моменты память Кашеварова предательски молчала, из-за чего у меня порой начинала закрадываться мысль, что она действует словно бы сама по себе. Есть настроение — подсказывает. А нет, так и не дождешься. Как будто настоящий Евгений Семенович вредничает в глубинах моего подсознания.

Как бы то ни было, я рассчитал, что с голоду точно не помру, а потом и вовсе повеселел, когда при уборке нашел несколько завалявшихся монеток и даже купюр. Разобрал завал в антресоли, достал из кладовки зеленый пылесос «Тайфун», прошелся с ним по квартире, напугав бедного Ваську. И только после этого, с гордостью посмотрев на дело рук своих, направился в теперь уже свой спортзал, забив предусмотрительно взятый в прокат рюкзак банными принадлежностями. Бык, которого в миру звали Серегой, поздоровался со мной за руку и даже потом дал пару подсказок, пока я тягал гантели. Вдоволь позанимавшись с железками, я направился в баню, чтобы сделать вечер более томным, но перед этим заглянул в будку телефона-автомата.

— Аглая Тарасовна, это снова Кашеваров вас беспокоит, — заговорил я, едва услышал голос Ямпольской. — Мы договорились созвониться сегодня по поводу Павла Садыкова, чернобыльца… Он приходил к вам?

— Все хорошо, Евгений Семенович, — ответила докторша. — Павел у меня был, я его осмотрела. Анализы у него взяли, я попросила коллег ускориться, и к понедельнику результаты должны быть готовы. Еще я предварительно договорилась с Василием Васильевичем Королевичем, чтобы он ждал вашего приятеля с направлением от меня.

— Аглая Тарасовна! — с чувством воскликнул я. — Вы просто не представляете, какой бальзам вы сейчас вылили мне на душу! Вот так бы прям взял сейчас и задушил бы в объятьях!

— Еще успеете! — звонко засмеялась Ямпольская, и у меня непроизвольно екнуло в груди. — Сейчас у меня прием, извините, вынуждена распрощаться до понедельника. Наберите меня, и я вам все расскажу. А заодно с удовольствием выслушаю подробности о предстоящем концерте.

После этого короткого, но весьма обнадеживающего разговора, я буквально протанцевал до бани, а там ходил с мечтательной улыбкой, сшибая углы. Даже не знаю, что на меня повлияло больше — спортзал, баня или предстоящее свидание с Ямпольской, но в оставшееся время субботы я не выдержал и написал статью о спортсменах. А в воскресенье готовился к выпуску нового номера — составлял вопросы для Краюхина, рисовал макет полосы про ликвидаторов, подгонял все остальные материалы, заранее расставляя запасные варианты.

И вот кто бы мог подумать, что все может посыпаться уже утром понедельника. Поначалу день начался отлично — почти все журналисты отчитались о готовности своих материалов. Видимо, многие тоже писали на выходных. А те, кто не закончил, уверенно заявили о том, что сдадут полосы уже к концу дня. А вот потом… Как мы и договорились, я позвонил Ямпольской, и уже по ее интонации сразу догадался, что дело плохо.

— Евгений Семенович, у меня, к сожалению, плохие новости, — Аглая Тарасовна, едва услышав мой голос, даже забыла поздороваться. — Пришли анализы Павла. У него очень низкий гемоглобин и пониженный уровень эритроцитов. Это еще не все… Он сам только что был у меня на повторном приеме, и у него резкое ухудшение. Белый как мел, пониженная температура и такое же давление. Плюс ярко выраженная аритмия… Простите, не буду вас перегружать терминологией, скажу просто: если не начать действовать, дальше будет только хуже. Анемия, рак…

— Но он же пробыл в зоне совсем недолго, — озабоченно ответил я, про себя понимая, что все это неважно. Дядя Сережа Крякин и вовсе был в Чернобыле в восемьдесят восьмом году, когда уже стало гораздо проще, и то заработал себе несколько раковых опухолей, которые в определенный момент будто взбесились и в результате свели его в могилу.

— Да, мне он тоже сказал, что работал короткое время, вдобавок в защите на просвинцованном автобусе, — торопливо сказала Ямпольская. — Но, понимаете, исследований на эту тему еще очень мало, мы до конца не знаем, как ведет себя радиация… И как реагирует на нее тот или иной организм. Возможно, Павел как раз из тех, кому достаточно даже малой дозы.

— Чем мы можем помочь? — просто спросил я.

— Я выдала ему направление на госпитализацию, — ответила девушка. Сейчас он в ЦРБ, в отделении у Королевича. Там ему проведут полное обследование, но… Мы не располагаем методикой и соответствующим опытом. Василий Васильевич сделает все, что в его силах, однако гарантии могут дать только в Москве. И то…

Голос Ямпольской дрогнул, она замолчала. А я понял, что разговор сейчас продолжать не стоит. Во-первых, девушке это явно дается тяжело. Во-вторых, нужно не говорить, а действовать. Ведь Садыков — далеко не единственный ликвидатор в Андроповске. Насколько я помню по своей прошлой жизни, в городском отделении их общественного союза насчитывалось порядка ста членов — кто-то из нашей старой гвардии готовил статью к годовщине взрыва на стации, и там приводились такие цифры. А еще… еще в материале говорилось, что это всего половина от прежнего количества. Сто — это те, кто дожил даже не до две тысячи двадцать четвертого, а до двадцать первого.

— Я вас понял, Аглая Тарасовна, — твердо ответил я в трубку. — Теперь я уже полностью подключаюсь со своей стороны.

Моя статья требовала правок. Нужно было рассказать о том, как еще совсем молодой парень превращается в глубокого старика с аритмией. И о том, что таких, как Павлик Садыков, в советском Андроповске еще человек двести. Каждого из которых нужно лечить, дать им возможность реабилитироваться, продлить себе жизнь.

— Клара Викентьевна, здравствуйте! — я ворвался в кабинет Громыхиной без предварительного обсуждения. — Нужна помощь.

Парторгша отняла взор от кипы бумаг на своем столе и хотела было прочитать мне мораль о поведении коммуниста на рабочем месте, но, увидев мое перекошенное лицо, встревожилась.

— Что случилось, Евгений Семенович?

— Помните, мы с вами еще на позапрошлой неделе обсуждали статью о чернобыльцах? — я присел на гостевой стул. — Вы же выяснили в райкоме, сколько их у нас?

— Минуту, — Громыхина отыскала в груде документов, листов, папок и гроссбухов нужное. — Ага, вот. Сто семьдесят девять лиц, участвовавших в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской атомной электростанции.

— Сто семьдесят девять, — повторил я. — Клара Викентьевна, дело серьезное. Им всем нужна помощь.

— Вы врач? — неожиданно уточнила Громыхина, чем ввела меня в ступор.

— Нет, но у меня есть данные от медработника о состоянии одного из ликвидаторов… — начал было я.

— Отлично, то есть им, я так поняла, занимаются, — удовлетворенно кивнула парторгша. — Уверена, с остальными тоже будет все в порядке. Советская медицина — лучшая в мире…

— Все так! — горячо перебил я Громыхину. — Вот только советская медицина пока еще учится работать с радиационными поражениями! Научится, обязательно научится, наберется опыта! Но сейчас — сейчас мы пока еще просто не знаем, с чем столкнулись! И мы как газета, как общественный рупор обязаны донести историю одного из андроповских ликвидаторов, привлечь внимание к их проблемам!

— Им помогут! — Клара Викентьевна слегка повысила голос. — Вы сомневаетесь в компетентности партийных органов и медицинских учреждений?

— Нет, — немного успокоившись, я покачал головой. — Я просто знаю, что уже пора начинать действовать.

— Мы договорились о том, что в газете выйдет материал о чернобыльских ликвидаторах, — Громыхина пыталась говорить мягко. — Анатолий Петрович одобрил, и я не буду перечить. Однако я не потерплю паники и разжигания волнений! Вы понимаете, что будет, если вы пропустите в номер воззвание о ста семидесяти девяти пострадавших, которым нужна срочная помощь? Понимаете, как это будет выглядеть?

— Это будет выглядеть как забота о людях, — твердо сказал я, сдвинув брови. — Здесь нет паники. Мы говорим о состоянии наших героев, о людях, которые своими телами загородили страну от взбесившегося мирного атома. А вы предлагаете это скрыть, чтобы как бы чего не вышло?

— Вы забываетесь, Кашеваров, — Громыхина помолчала, после чего вновь заговорила уже со стальными нотками в голосе. — Кажется, вы возглавляете советскую районную газету, а не американскую желтую бумажонку! Думаете, я не заметила, как вы изменились? До меня дошла информация, что вы продвигаете капиталистические идеи на планерках!

«Метелина, — тут же подумал я. — Тихая старушка Метелина сдала меня парторгше, не приняв моих советов и требований».

— Я хочу, чтобы наша газета рассказывала о правде, — я твердо посмотрел в глаза Кларе Викентьевне. — Возможно, эта правда порой неудобна. Иногда даже неприглядна. Но в этом и заключается наша миссия — не лакировать реальность, а честно доносить ее до читателя. Если в американской прессе используют те же стандарты, чем плохо то, что мы используем зарубежный опыт?

— Я этого боялась, — с горечью в голосе покачала головой Громыхина. — Значит, это правда? Евгений, вы что — слушаете вражеские голоса? Или вас… завербовали?

— Какие глупости, Клара Викентьевна! — рассердился я. — Вы меня сейчас оскорбили как честного советского журналиста! Да, я рассказывал сотрудникам об опыте американских коллег. Но именно что об опыте, а не о политике! Понимаете?

— Вы сами ведете себя так, Евгений Семенович, что я вынуждена подозревать худшее, — парторгша сдвинула брови. — Сдавайте материал о герое-ликвидаторе, и я сделаю вид, что этого разговора не было. Я ведь прониклась вашей недавней речью, поверила, что вы хотите вывести «Андроповские известия» на вершину. Но я и помыслить не могла, что вы решите превратить ее в филиал «Нью-Йорк Таймс». Или «Зе Телеграф». Или как там — «Голос Америки», «Радио Свобода»?

При перечислении зарубежных изданий Громыхина скривила губы, как будто мы разговаривали сейчас о тараканах или помойных крысах. И нет, я вовсе не возвеличиваю западную журналистику, я знаю, что минусы есть везде. Предвзятость, политзаказ, пресловутая «повесточка»… Но истина, как бы банально это ни звучало, всегда лежит где-то посередине.

— Мне очень жаль, Клара Викентьевна, что вы идете по пути огульных обвинений, — тихо, но твердо заявил я. — Вместо того, чтобы отбросить замшелые штампы и выслушать. Человек умирает, а вы хотите, чтобы я писал только о том, какой он герой?

— Но ведь он же и есть герой? — Громыхина блеснула стеклами очков, строго глядя на меня поверх них, однако мне показалось, будто ее голос сейчас слегка дрогнул.

— Это так, — кивнул я. — Но когда он умрет, ему уже будет плевать на почести. И так же будет на них плевать его молодой вдове. И таких в нашем городе — сколько, вы сказали? — сто семьдесят девять.

На этом я встал и молча вышел из кабинета Громыхиной. Нет, я не собираюсь сдаваться!