Глубина 11 тысяч метров. Солнце под водой

1. Первое погружение в озеро

Озеро было совсем гладким, если не считать широкий след от нашего катера. Легкая мгла скрадывала даль, и залив Святого Сульпиция, к которому мы шли со скоростью 10–12 узлов, чем-то напоминал мне атолл в тропиках Тихого океана. Ради предстоящего великого эксперимента озеро, так сказать, надело морскую тельняшку.

— Вон он, прямо по курсу, около тысячи метров осталось, — сказал мне рулевой.

«Он» — мезоскаф. Все говорили о мезоскафе, вот уже больше года он оставался злобой дня, не проходило недели, дня без того, чтобы какая-нибудь газета не писала о нем — всегда с большим почтением и частенько без глубокого знания дела. Сперва появились заметки о его зачатии, потом пошли статьи о его рождении, росте и развитии. Подробно описывалось, как мезоскаф покинул отчий дом у подножия гор; Дан-дю-Миди и Дан-де-Моркль, словно две шеренги почетного караула, приветствовали его первые шаги; специальный поезд встретил его на пороге. Чтобы создать мезоскаф, пришлось своротить горы; чтобы провезти его, понадобилось отодвинуть мост. Газеты сообщили о его крещении; после этой важной и торжественной процедуры мезоскаф, чтобы не утомился, отбуксировали в новую обитель под Лозанной. И поминутно звучали удивленные возгласы, ибо он с самого начала опровергал все прогнозы, даже наиболее пессимистические. Люди ожидали, что он будет маленьким, а он оказался большим. Думали, что он будет серым или желтым, а он оказался белым. Твердили, что он не поспеет к сроку, а он вот, перед нами, хотя до открытия Выставки еще два месяца.

До нас дошел мощный звук, похожий на выдох всплывшего кашалота. Мостик мезоскафа опустел, но кругом сновало несколько суденышек — с микрофонами, с фотоблицами и с деятелями из администрации, которых можно было опознать по сверкающим в лучах вечернего солнца лысинам. Громкое сопение продолжалось: это мезоскаф под напором воды, врывающейся в балластные цистерны, выдыхал содержащийся в них воздух. Слегка наклонясь вперед, он приготовился впервые погрузиться целиком в свою стихию. На секунду его рубка — алюминий и плексиглас — задержалась, глаз телевизионной камеры, скользнув по горизонту, остановился, как бы в смятении, на двух связках бочек, напоминающих уродливые груды бензиновых канистр. Эти безобразные поплавки наскоро смастерили по требованию неких экспертов, которые никогда не выходили в море и никогда не окунались в воду с головой. Боясь очутиться на дне озера, эксперты настояли на том, чтобы мезоскаф был подвешен на буях из бочек подальше от грунта.

Помешкав несколько секунд, аппарат пошел вниз. Окончательно скрылся под водой мостик, затем рубка с двумя антеннами и, наконец, флаг с белым крестом — символом мученичества, надежды и мира. Флагу предстояло погрузиться всего на пять метров в мутные воды Женевского озера, а четырьмя годами раньше он благополучно достиг глубины почти 11 тысяч метров под лоснящимися на солнце волнами Тихого океана.

Флаг исчез, бочки остались.

Около четверти часа все взгляды были прикованы к этим бочкам. Они играли исключительно большую роль, на них возлагались все упования Выставки. Бочки удерживали не только груз мезоскафа, но и несравненно более тяжкое бремя — тысячи проблем и забот, былых и предстоящих, тысячи мелких интриг, которые уже вынашивались; на них делали ставку все те, кого оргкомитет Выставки нежданно-негаданно облек доверием: инженеры, эксперты, суперэксперты, кучка дилетантов и несколько вполне солидных лиц. В глазах каждого, кто так или иначе был причастен к первому погружению, одна бочка была эквивалентна одному эксперту. Если она треснет и мезоскаф пойдет ко дну, лопнет престиж и рухнут все надежды. А так как вокруг Женевского озера развито виноградарство, бочки к тому же воспринимались как символ. Правда, эти бочки и людей, заключенных в корпусе на глубине 10 метров, объединяло или, как еще говорят, роднило другое: не габариты и не содержимое, а — пустота. Именно пустотой обусловливались их подъемная сила, их эффективность и достоинство.

Однако бочкам не положено трескаться; проконопаченные, проолифенные, всесторонне проверенные, они должны быть готовы принять плоды земли, когда соберут урожай. Так и теперь бочки не подкачали, каждая из них до последней минуты несла причитающуюся ей долю груза. И когда мезоскаф всплыл, у всех было такое чувство, что бочки — подлинные герои дня.

Вы спросите, как это вышло, что я находился на катере и был всего только очевидцем, а не активным участником. Об этом можно долго рассказывать, но я остановлюсь лишь на нескольких эпизодах, а началось все в 1953 году, когда я возвращался с другого погружения, проходившего в устье Неаполитанского залива.

2. Происхождение мезоскафа

Был чудесный осенний вечер. Мой отец, доктор Огюст Пикар, и я сидели вместе на кормовой палубе буксира «Теначе», который шел малым ходом, осторожно ведя на буксире батискаф «Триест». За два дня до этого «Триест» побывал на дне Тирренского моря, на глубине 3150 метров. Погружение — шестое на счету «Триеста» — прошло нормально, нам посчастливилось лечь на мягкий песчаный грунт и пронести наблюдения в условиях, которые можно назвать вполне приличными, хотя и не идеальными. Впервые глаз человека непосредственно обозревал морское дно на такой глубине. Но сколько труда потребовалось, сколько препятствий надо было преодолеть, чтобы состоялось погружение батискафа! Напрашивается сравнение с военной мобилизацией. Мы забрали на борт почти 100 тысяч литров бензина, предоставленного взаймы компанией «Эссо Итальяна». Четыре наливные баржи и четыре буксира за ночь переправили драгоценный груз для нашего поплавка. После заправки пришел буксир итальянских военно-морских сил (ВМС), чтобы отвезти нас к Кастелламмаре, маленькому городку, который вырос на развалинах древней Стабии, разрушенной в 79 году извержением Везувия. В море к нам присоединился корвет «Фениче», он должен был помогать нам во время погружения. Всего участвовало больше ста человек — офицеры и матросы, инженеры и техники верфи «Навамеканика», где собирали батискаф. Все эти люди были нужны для успеха операции, хотя во время погружения они должны были — мы от души надеялись на это — остаться на поверхности и ждать нашего всплытия.

И вот теперь наш небольшой отряд в составе корвета, буксира, батискафа и катера возвращался в Неаполитанский залив. Все были довольны, ведь задача выполнена. Правда, мы с отцом великолепно понимали, что такие дорогостоящие операции нельзя повторять так часто, как это желательно для научных исследований. Но разве не естественно для ученого в каждом эксперименте независимо от его итога искать и находить зачатки новых опытов, новых идей, новых путей?

Море было на диво спокойным. Мы шли со скоростью около шести узлов, и только слабая дрожь в палубе напоминала, что через несколько часов мы подойдем к берегу. Вдалеке сквозь вечернюю мглу проступали могучие очертания Монте-Фаито, а еще дальше — самого Везувия. Готовясь к возвращению на базу, матросы укладывали свои вещи, запирали рундуки, писали письма, которым предстояло уйти с первым поездом в Неаполь, на Сицилию или в Пьемонт. Солнце медленно приближалось к горизонту. Помню эти минуты, словно это было вчера.

— С современными марками стали, да хотя бы с плексигласом, — говорил отец, — можно сделать корпус, который будет легче воды и в то же время позволит погружаться на приличную глубину, я говорю о средних глубинах. Раз корпус будет легче воды, поплавок не нужен. Судно средней величины и кран мощностью в несколько тонн — вот и все, что надо, чтобы доставить нас к месту и опустить на воду. Погружения будут простым делом, и расходы сравнительно небольшие. Такая малая подводная лодка может много дать океанографии.

Отец продолжал рассуждать вслух, и в голове его рождались все новые идеи, складывалась характеристика нового аппарата.

— Для ухода на глубину — ведь аппарат будет легче воды — можно, скажем, снабдить его винтом на вертикальной оси наподобие вертолета. Заодно будет обеспечена и полная безопасность: если двигатель или винт выйдут из строя, аппарат сам собой всплывет в силу того, что он легче воды. Конечно, такая подводная лодка не сможет погружаться очень глубоко, но ведь это и не нужно. Сколько еще совсем не исследованных кубических километров в океане на глубинах до тысячи метров? Не обязательно стремиться только на большую глубину — три тысячи, одиннадцать тысяч… Очень важную, полезную и плодотворную с научной точки зрения работу можно проделать на глубине десятков или сотен метров. Понятно, такую лодку не назовешь батискафом, это название подходит только для судов, которые погружаются на большую глубину.

(Батис — глубокий, скаф — легкое судно).

— Я бы назвал новый аппарат «мезоскаф», — продолжал отец. — Сразу понятно, что речь идет о судне для средних глубин.

Так, в час заката, у входа в Неаполитанский залив, между Капри и Понца, был изобретен мезоскаф. Это было 2 октября 1953 года.

3. На подступах

Проект развивался быстро. В моей лаборатории в Кастелламмаре я изготовил первые чертежи и экспериментальные модели. Скоро стало ясно, что элегантным решением проблемы будет применение двух сфер вместо одной, как у «Триеста». Это сулило огромные преимущества: усилятся стабильность и плавучесть, можно будет разместить много измерительных приборов, но всего важнее — большой радиус действия, — следовательно, меньше потребуется эксплуатационных расходов. Мы задумали такой аппарат, который при нормальных условиях мог оставаться в воде и следовать к точке погружения своим ходом, без буксира и без транспортного судна. Мы не сомневались, что постройка и эксплуатация судна обойдутся сравнительно недорого, что оно принесет несомненную пользу океанографии и что мы без особого труда раздобудем нужные средства для строительства.

Но как раз в этом последнем пункте нас ожидали трудности. Научные учреждения и рады были бы воспользоваться этим новым орудием исследования, но большинству из них неоткуда было взять нужные средства. Я стучался в двери, в которые входил раньше, когда мы строили батискаф. И всюду слышал один и тот же ответ: «Мезоскаф? О, конечно, конечно, это очень интересно. А почему бы вам не обратиться в Общество Икс? Они как раз сейчас ищут, кого бы субсидировать. Если не выйдет там, напишите в фонд Игрек».

Люди особенно щедры на чужой счет.

Нам нужны были деятели, понимающие, что значит «помещение денег в науку», и располагающие достаточными средствами. Среднему европейцу это понятие, можно сказать, неведомо. В Соединенных Штатах оно хорошо известно, там давно заведено вкладывать деньги в науку, и даже сложился узаконенный порядок: заправляют всем делом могущественные «фонды» и всесильные исследовательские центры, правда, они возводят столько защитных оград, что исследователю-одиночке подчас и не пробиться сквозь них.

Всесторонне разработав конструкцию мезоскафа и составив возможно более точную и умеренную смету, я в один прекрасный день явился в контору крупного американского фонда. Меня приняли очень тепло и посадили в удобное кресло за широким столом. После краткого вступления («Я бывал в вашей стране, а как вам нравится Америка?» и так далее) мы перешли к тому, что в глазах этой организации составляло суть дела.

— Какая у вас смета?

— Полмиллиона долларов, — ответил я.

— Как, как? Но ведь вы, кажется, говорили, что ваше судно рассчитано на глубины до тысячи метров, его ход до восьми узлов, и на борту будет находиться отряд исследователей?

— Да, — подтвердил я, — но…

— Вам ни за что не построить такого судна за эти деньги. Вам понадобится не меньше пяти миллионов. Не просите полмиллиона. Никто не примет вас всерьез, и вы вообще ничего не получите.

Тем не менее задуманный мной аппарат можно было построить за полмиллиона, во всяком случае в Швейцарии. Но такова одна из драм американского научного исследования. Маленькие вклады в скромные проекты никого не интересуют, а крупные суммы для масштабных программ распределены на много месяцев или лет вперед.

Военно-морские силы США тоже не были заинтересованы в мезоскафе, они уже занялись другими проектами, рассчитанными примерно на те же цели, что и наша лодка. К тому же я непрестанно слышал ссылки на знаменитое постановление «Покупайте американское». По этому постановлению правительство США не должно закупать за границей того, что есть в стране или может быть в ней произведено. Когда американские ВМС приобрели «Триест» — батискаф, на котором мы затем погрузились почти на 11 тысяч метров и который впоследствии сыграл видную роль в поисках «Трешера» (атомная подводная лодка, затонувшая в 1963 году) и «Скорпиона» (пропала летом 1968 года), в контракте специально подчеркивалось, что в США, по данным правительства, нельзя построить батискаф, а потому допускается исключение из правил, предусмотренных постановлением «Покупайте американское». В то время во всем мире было только два батискафа. Один — принадлежащий французским ВМС ФНРС-3 (создан в сотрудничестве с моим отцом, доктором Огюстом Пикаром, с использованием сферы от построенного в Бельгии ФНРС-2), второй — «Триест».

Ни на минуту не забывая о проекте мезоскафа, я в то же время продолжал участвовать в погружениях на «Триесте» — до 1957 года в Италии, с 1958 года в Америке. Базируясь в Сан-Диего, мы работали в Марианской впадине и достигли глубин 5 тысяч, 7 тысяч и 10 тысяч 916 метров.

Эта серия была прелюдией ко второй океанографической экспедиции в этот же район, когда мы снова погружались на большие глубины.

Вернувшись в Швейцарию, я тотчас возобновил работу над будущим мезоскафом. Поскольку я расстался с лабораторией в Кастелламмаре, первым делом надо было организовать новую в Лозанне. К счастью, мне удалось найти помещение, не очень просторное, но вполне пригодное для моей работы. Начал я с барокамеры, роль которой выполнял лишь слегка переделанный 16-дюймовый снаряд, полученный мной от американских ВМС. Надо сказать, когда этот снаряд прибыл, он вызвал немалое смятение в таможне, где привыкли иметь дело с сигаретами и автомобилями, но отнюдь не с 400-миллиметровыми снарядами. Дежурный таможенник насупился. 400-миллиметровый снаряд? Американского производства? А как с швейцарским нейтралитетом? Чего доброго, придется вносить поправку в конституцию, чтобы решить эту проблему… Созывать парламент, обращаться к народу, требовать новых выборов…

К счастью, мне попался на редкость доброжелательный таможенник. Он спросил меня, для чего этот снаряд, и, как только я объяснил, что снаряд не взорвется ни в Швейцарии, ни где-либо еще, а станет всего-навсего частью лабораторного оборудования, политико-административный барьер тотчас рухнул. В правилах нашлась таблица пошлин на лабораторное оборудование, а всякому ясно: коли есть такая таблица, дверь для ввоза открыта. Сколько составит пошлина? Пустяки, по одному франку за килограмм. Однако мой снаряд весил около тонны… Мы предложили оформить его как металлолом.

— Пожалуйста, — ответил предупредительный таможенник. — Но в правилах сказано, что на металлоломе должны быть «следы ржавчины».

Мы лихорадочно распаковали снаряд, и все, включая таможенника, принялись искать следы ржавчины. Снаряд прибыл из США; тщательно вычищенный, отполированный, смазанный солидолом и упакованный, он блестел, как зеркало. На мой взгляд, искать на нем следы ржавчины было делом безнадежным. Но за суровой и строгой внешностью швейцарских таможенников скрывается изрядный запас здравого смысла: один из чиновников, более сметливый, чем его коллеги, вооружившись, помнится мне, мощной лупой, с какой работают ювелиры, сделал долгожданное открытие.

— Глядите, есть! — неожиданно воскликнул он. — Красное пятнышко, ржавчина.

Этой репликой он сделал для отечественной науки больше, чем многие пленарные заседания ученых комитетов.

— Каким же теперь будет тариф? — спросил я.

— Девять сотых франка за сто килограммов.

Так мой тысячекилограммовый снаряд пересек границу за 90 сантимов, без боеголовки, но с высоко поднятой головой.

После обработки в «Механических мастерских Веве», где его снабдили герметичным вводом для тридцати электрических проводов и плексигласовым иллюминатором вроде тех, какие ставят на батискафах, снаряд превратился в отличную барокамеру. Соединенный с мощным электрическим насосом, он позволял моделировать глубины, намного превосходящие великие океанические впадины. Мы провели множество интересных экспериментов. Но я все еще не нашел никого, кто мог бы финансировать строительство мезоскафа.

4. Выставка

А между тем приближалось событие, которому суждено было решить мою проблему. Говорят, будто Швейцария устраивает большие национальные выставки накануне каждой мировой войны и если стране суждено погибнуть, будущим археологам не составит труда реконструировать модель швейцарского общества по материалам Выставки, ведь под руинами и пеплом найдут скелеты коров, чертежи часов, формулу молочного шоколада и программу педагогики будущего, — с подробным описанием, разбором и резюме. Правда, Швейцария больше ста пятидесяти лет не участвовала в больших войнах и никогда не подвергалась разрушению. Но как говорится, «кто знает»…

В разгар международного политического кризиса, когда наша экономика, можно сказать, процветала, было решено устроить новую Выставку в 1964 году. Почему в 1964-м? Потому что предыдущие выставки состоялись двадцать пять и пятьдесят лет назад, статистикам легче проводить сравнения.

Правда, многие сомневались, стоит ли сейчас затевать Выставку. Экономика в подстегивании не нуждалась, страна купалась в деньгах, предприятия были загружены заказами на много лет вперед, даже самый нерадивый не боялся нужды, население увеличилось на пятнадцать процентов за счет приезжих, потому что швейцарцы стали чересчур разборчивы и от многих профессий воротили нос. Деловито мчались поезда, летели самолеты, на шоссе сталкивались автомобили, банкиры обновляли фасады своих банков, многие заказывали мраморную облицовку. Есть ли надобность тратить миллионы, чтобы стимулировать экономику, когда и без того ресурсов и продуктов вдоволь? Чтобы увеличивать поток туристов, который и без того превосходит все возможности страны?

К тому же идея такой выставки вообще казалась безнадежно устаревшей. Главной целью знаменитых выставок, таких, как Парижская в 1889 году, Берлинская или Лондонская, вызвавших столько толков и откликов, было собрать в одном городе образцы со всего мира, чтобы деревенский житель мог познакомиться с такси, отелем, оборудованием заводского цеха, картиной великого мастера, развлекательным парком, а горожанин увидел конюшню, сыроварню, образцовую молочную ферму, чтобы европеец посмотрел макет африканской деревни, китаец — индейский вигвам. И все это в обрамлении развевающихся флагов, призванных подогревать присущие XIX веку националистические страсти: любовь к своей стране и ненависть к соседу.

В середине XX века уже миллионы туристов рыскали по Европе, закупоривая дороги и повергая в отчаяние владельцев гостиниц; путешествие позволяло этим потенциальным посетителям Выставки увидеть 95 процентов того, что она могла им предложить: электрические трансформаторы, высоковольтные линии, увеселительные парки, музеи, мощнейшие тепловозы, могучих быков и показательные кухни. «Не это главное, — возражали поборники Выставки. — Мы покажем им и другие вещи, гости познакомятся с душой страны, с лучшими сторонами национального характера, с нравственным обликом граждан. Выставка утвердит понятие „швейцарский путь“, станет гимном завоеванию разума, белому кресту на нашем флаге и будущему Конфедерации. Будут потрясающие фильмы, автоматическая пушка — мечта грядущих солдат, большая обзорная вышка и несравненный архитектурный ансамбль. И разумеется, будет аттракцион, небывалый аттракцион, достойный XX века, достойный Швейцарии, достойный мира, который пришлет к нам миллионы гостей. Швейцария окажется в центре внимания всей вселенной, ее нейтралитет будет навсегда обеспечен».

Аттракцион?

Ну да.

Какой же? Этот вопрос детально обсуждался премудрыми деятелями. Кто-то предложил — о, верх фантазии! — воздвигнуть трехсотметровую башню.

Представьте себе: башня, основание которой стоит на берегу озера, а верхняя площадка вздымается выше церкви Святого Франсуа!

Кто-то возразил, что такая высокая башня может помешать воздушному сообщению. Ему напомнили, что Эйфелева башня самолетам не мешает (еще бы, ведь полеты над Парижем запрещены).

Почему-то никого не осенила мысль соорудить полукилометровую башню в яме пятисотметровой глубины. А ведь такой проект сулил бездну преимуществ.

Такая башня не помешает самолетам и не заслонит вид на окрестности; надежно защищенная от ветра, она позволит применить самые легкие конструкции и сберечь немало денег; наконец, посетители смогут, не напрягая шейных мускулов, наблюдать самое интересное место башни — ее макушку. Совершенно уникальный случай: на эту башню можно смотреть сверху, а не снизу. И Выставка могла бы похвастаться не только самой высокой башней в мире, но и самой глубокой ямой.

Предложений было много, но ни одно из них не могло завоевать большинства голосов.

Как раз в те дни я имел удовольствие (тогда это еще было удовольствием) принять у себя дома одного из директоров будущей Всешвейцарской выставки. Меня с этим добрым человеком связывало отдаленное родство, которое вовсе не обязывало к близости и от которого при желании легко было отречься. После обеда зашла речь о Выставке.

— Вы что-то предлагали в связи с озером? — спросил мой гость, энергично посасывая трубку.

— Да, — подтвердил я. — Отчего бы вам не поручить мне построить мезоскаф? После можно будет использовать судно для научных исследований, а во время Выставки оно позволит многочисленным посетителям совершить экскурсию на дно озера.

— Но ведь это, должно быть, страшно опасно?

Я обстоятельно рассказал ему о подводной навигации. Объяснил принцип батискафа и мезоскафа, чем они отличаются от обыкновенной подводной лодки. Подчеркнул, что под водой нет никаких проблем с безопасностью движения.

— Я давно думаю над этим проектом, — продолжал я. — В моей лаборатории проведено уже много предварительных экспериментов. Конечно, образец, который я первоначально задумал, для Выставки не годится. Тут понадобится совсем другая конструкция, я бы предложил вместо одной или двух сферических кабин, вмещающих всего несколько человек, сделать цилиндрическую кабину, как у самолета, а оба конца цилиндра завершить полушариями. В стенках — иллюминаторы, около каждого иллюминатора — удобное кресло.

— Так вы полагаете сделать окна? — недовольно спросил он.

— Конечно. Вы не заманите под воду тысячи посетителей, если не покажете им дно озера.

— Тысячи посетителей? Какие же размеры предусмотрели вы для вашего мезоскафа?

— Мне кажется, он должен быть рассчитан по меньшей мере на сорок пассажиров. Если судно будет делать четырнадцать погружений в день и работать все время, пока действует Выставка, оно обслужит сто тысяч восемьсот посетителей. Это, понятно, максимум, недосягаемый на самом деле, ведь будут выходные, простои из-за плохой погоды, дни текущего ремонта. Но несколько десятков тысяч человек побывают под водой.

Директор был поражен. Очко в мою пользу! Он взялся убедить оргкомитет Выставки, через несколько недель все будет в порядке.

Этот разговор состоялся в октябре 1961 года, до открытия Выставки оставалось два с половиной года — более чем достаточно для того, чтобы построить мезоскаф и провести положенные испытания.

Однако этим добрым людям, чтобы решиться, понадобилось четырнадцать месяцев и один бог ведает сколько заседаний и письменных заключений. Правда, когда Выставка 10 декабря 1962 года наконец утвердила предложение построить мезоскаф, никто не голосовал против.

Объективно можно понять тех, кто придирчиво взвешивал плюсы и минусы моего проекта, ведь он, строго говоря, не отвечал понятию «аттракциона» для полчищ посетителей, которые ожидались. Устроители рассчитывали продать около 10 миллионов входных билетов (позднее, когда бюджет Выставки начал разбухать, цифра предполагаемых посетителей выросла до одиннадцати, двенадцати, даже шестнадцати миллионов, это позволяло иметь на бумаге сбалансированный бюджет во всяком случае вплоть до дня закрытия). В лучшем случае мезоскаф сможет обслужить менее одного процента посетителей, а как же остальные девяносто девять? Конечно, найдется немало людей, которые ошибочно сочтут себя слишком старыми для погружений, да к тому же изрядную часть из 16 миллионов билетов приобретут жители самой Лозанны и ее окрестностей, они придут несколько раз, а ограничатся одним погружением. Многие не решатся войти в мезоскаф из-за клострофобии.[49] Тем не менее число желающих намного превысит емкость мезоскафа, он не станет достоянием такого широкого круга гостей, как хотелось бы устроителям. Но все равно сотни тысяч увидят, как мезоскаф выходит из порта, как он погружается и снова всплывает, услышат, как хлопает его вымпел и как поет его сирена… И увидят на белой башенке красный символ Выставки.

Несмотря на бесконечные словопрения, несмотря на вздорные аргументы, обличавшие полное невежество иных местных деятелей (один член комитета спросил меня, а не случится ли так, что мезоскаф при всплытии выскочит из воды вверх метров на десять-двадцать вроде Женевского фонтана и все пассажиры погибнут!), несмотря на кучу всякой несуразицы, конечное решение, несомненно, было продиктовано самыми благородными побуждениями, и за это я могу только благодарить устроителей Выставки.

Уж «мы» покажем, на что «мы» горазды! Ведь Выставка явится как бы витриной, обращенной ко всему миру (так было задумано, а на самом деле многие летом 1964 года воздержались от посещения Лозанны, боясь, что из-за Выставки будут перегружены дороги). Упрочится репутация Швейцарии, перед отечественной индустрией откроются новые горизонты. Житель гор сможет погрузиться в океан. Каков заголовок для сенсационной прессы!

Всем хотелось, чтобы Выставка была грандиозной, великолепной, успешной, достойной народа, который гордится своим прошлым и уверен в будущем. Федеральные и кантональные власти поддерживали Выставку, городской муниципалитет потирал руки, предвкушая огромные прибыли, гарантирующие успех на очередных выборах. А вот людям, прямо связанным с Выставкой, после ее закрытия предстояло искать себе новое поприще. Непростая задача… В пору экономического процветания крупные промышленники и бизнесмены не больно-то склонны менять свое дело на рискованную авантюру, к тому же временную. Потому следовало опасаться, что администрация составится по большей части из заурядных людей, которым терять нечего, а Выставку они будут рассматривать как трамплин для своей будущей карьеры. В общем-то примерно так и вышло; правда, трамплин оказался не очень надежным, с изъянами, которые намного сократили длину прыжка.

Руководил Выставкой триумвират из двух новоиспеченных директоров и архитектора; основу пирамиды составляло изрядное количество честных тружеников, энтузиастов, искренне веривших в то, что им предстоит, так сказать, олицетворять величие своей страны. (Что получилось из этого олицетворения, я еще скажу.) Когда Выставка закрылась, триумвират без больших усилий нашел себе доходные посты. Один стал оптовиком, другой — торговцем скобяными изделиями; архитектор вернулся к своей профессии.

Но хватит забегать вперед. Сейчас, 10 декабря 1962 года, директорат Выставки высказался за мезоскаф и официально поручил мне построить его. В моем распоряжении — меньше года.

5. Конструкция первого мезоскафа

Разумеется, я провел подготовительную работу и поручил моим помощникам напечатать первые синьки, не дожидаясь этого дня. С согласия руководителей Выставки, которые, предваряя положительное решение вопроса, пошли на финансовый риск, я уже разместил кое-какие заказы, подготовил контракты, нанял людей. Поначалу сотрудничество с Выставкой развивалось как нельзя лучше: каждый делал свое дело, и мне предоставили полную свободу организовать работу и осуществлять свои технические замыслы.

С того дня, когда я решил, что кабина должна быть не шарообразной, а цилиндрической, в основном определился облик аппарата. Снаружи он будет похож на подводную лодку, внутри — на пассажирский самолет.

На какую глубину рассчитывать мезоскаф? Первый закон для всех плавающих судов гласит, что их вес должен быть равен весу вытесняемой воды; чем больше водоизмещение, тем больше может и должно весить судно. Водоизмещение нашего аппарата определялось в основном необходимостью организовать интерьер так, чтобы пассажирам не было тесно. Во избежание клострофобии я решил не делать отсеков, пусть кабина будет возможно более широкой и открытой, чтобы у пассажиров с первой минуты было ощущение простора. Наружный диаметр цилиндрического корпуса я определил в 3,15 метра; большим делать его не стоило, чтобы не осложнять транспортировку судна. Посоветовавшись со специалистами швейцарской авиакомпании, мы заключили, что между креслами должно быть не меньше 70 сантиметров. Общая длина кабины определялась числом пассажиров, по двадцати человек с каждой стороны — эту цифру мы сочли самой подходящей. Отсюда и все наружные размеры и, как уже упоминалось, вес мезоскафа.

Этот вес состоял, грубо говоря, из следующих главных слагаемых: корпус, балластные цистерны, киль, аккумуляторные батареи, двигатель, аварийный балласт,[50] вспомогательное оборудование. Естественно, и пассажиры входили в число основных слагаемых.

Вес балластных цистерн обусловливался их объемом, вес киля — необходимой степенью остойчивости судна, вес батарей и двигателя — планируемыми маневрами и дальностью. Максимально допустимый вес пассажиров и аварийного балласта тоже был известен; сколько потянут вспомогательные устройства, нетрудно прикинуть. Если все это вычесть из общего веса, получим вес корпуса и узнаем — для данной марки стали и данного метода конструкции — допустимую глубину погружения. Округленно вес мезоскафа составит 165 тонн: балластные цистерны (наружные резервуары, которые при заполнении воздухом обеспечивают плавучесть аппарата на поверхности, а при заполнении водой — погружение) — 5 тонн, киль — 17 тонн, аккумуляторные батареи — 20 тонн, двигатель с принадлежностями — 1 тонна, аварийный балласт — 5 тонн, пассажиры и команда — 3 тонны; на корпус оставалось 80 тонн. С учетом кольцевых шпангоутов[51] (они играют важнейшую роль в борьбе против деформации корпуса, которая происходит под давлением извне) исходная цифра 80 тонн позволяла сделать стальные стенки 38-миллиметровой толщины. Расчеты показали, что такой корпус выдержит давление на глубинах до 1500 метров. Нет, мезоскаф не предназначался для таких глубин; просто отсюда следовало, что при погружении на 300 метров (глубина Женевского озера) запас прочности выразится коэффициентом 5, который получается при делении 1500 на 300. То есть мезоскаф может погрузиться глубже атомной подводной лодки, а коэффициент безопасности будет такой же, как у нее. На этом коэффициенте стоит немного остановиться, потому что его подчас неверно толкуют.

Прежде всего, если известна критическая глубина (глубина, на которой вес воды сокрушит подводную лодку), почему надо держаться так далеко от этого рубежа? Почему нельзя, скажем, в нашем случае погрузиться на глубину 1450 метров? Ответом на этот вопрос может быть точное определение коэффициента безопасности.

Этот коэффициент выражает отношение давления, которое, как показывают расчеты или эксперименты, вероятно, раздавит лодку, к давлению, которому лодка подвергается на самом деле.

Пусть слово «вероятно» не удивляет читателя. Как бы тщательно ни делались расчеты, сколько бы данных инженер ни извлек из экспериментов, все равно, когда речь идет о такой сложной конструкции, как подводная лодка, многое еще остается непроясненным, особенно на первых этапах строительства. Стальной лист может быть неодинаковым по толщине, даже неоднородным по структуре, возможна неоднородность присадочного металла и электродов, применяемых при сварке. Неизбежны отклонения в конструкции, различия между спецификацией и готовым судном, корпус не получится строго цилиндрическим, и степень неточности неодинакова для разных его участков. При погружениях тоже есть неизвестные факторы: в зависимости от температуры и солености плотность воды может быть разной в разных местах, причем, что особенно важно, из-за этого подводная лодка может вдруг погрузиться глубже, чем намечалось. Возьмем для примера большую атомную подводную лодку, идущую со скоростью 25 узлов. Изменение солености на одну тысячную, вполне обычное в океане, может увеличить нагрузку на 8–10 тонн, и лодка меньше чем за минуту провалится за красную черту глубиномера.[52]

Разумеется, накапливая данные и опыт, можно постепенно сокращать запас прочности. Очевидно также, что только разрушение подводной лодки позволит, хотя и с опозданием, совершенно точно определить ее коэффициент безопасности. И выходит, что этот коэффициент не что иное, как формула ненадежности данного аппарата.

В классической механике коэффициент безопасности (когда есть риск для людей) составляет не меньше 4; правда, методы структурного анализа достигли такого совершенства, что теперь налицо склонность понизить этот коэффициент. Для относительно простых конструкций вроде сферической кабины батискафа достаточен двукратный запас прочности. Для мезоскафа, первого образца подводной лодки совсем нового типа, предназначенной для туристов, следовало предпочесть более высокий коэффициент. Расчеты и эксперименты на моделях, а также точное измерение деформаций при погружениях показали, что в Женевском озере этот коэффициент всегда будет держаться между 4 и 5, так что угроза аварии практически отсутствовала.

О роли балластных цистерн уже говорилось. В обычных подводных лодках они подчас охватывают весь корпус. Мы не могли допустить, чтобы цистерны закрывали обзор, поэтому их разместили вдоль корпуса выше иллюминаторов.

Еще одно важное преимущество такого решения: оно обеспечивало постоянную, надежную остойчивость мезоскафу.

Остойчивость обыкновенной подводной лодки (современные атомные субмарины уже не входят в этот разряд) определяется двумя главными факторами: на поверхности — формой корпуса, под водой — весом. Отвлекаясь пока от деталей, скажем, что в начале погружения обычной подводной лодки первый фактор перестает действовать раньше, чем вступает в силу второй, поэтому она теоретически на несколько минут теряет остойчивость. Чтобы не перевернуться, лодка идет вперед, опираясь на элероны, так же как самолет опирается на свои крылья. Статичное погружение без горизонтального движения грозит опрокидыванием. А размещение балластных цистерн на мезоскафе обеспечивало постоянную остойчивость, он вполне мог погружаться и всплывать без горизонтального движения, что очень важно для аппарата, предназначенного для туристов. Даже если бы двигатель отказал, мезоскаф мог всплыть, не рискуя перевернуться.

Объем балластных цистерн, по шести секций с каждой стороны, составлял вместе около 24 кубических метров. Такой объем обеспечивал аппарату сравнительно малую осадку на поверхности, зато при каждом всплытии требовался изрядный запас воздуха, чтобы вытолкнуть воду из цистерн. В принципе 42 пятидесятилитровых баллонов сжатого воздуха при давлении 250 килограммов на квадратный сантиметр, иначе говоря, свыше 500 тысяч литров воздуха было достаточно для двадцати погружений, тем более для предполагаемых нами девяти погружений в день, даже с учетом расхода на уравнительные цистерны[53] и на сирену.

Главное назначение киля — придать мезоскафу остойчивость под водой (и прибавить ему остойчивости на поверхности). Киль — сравнительно легкая конструкция из стальных листов, приваренных к корпусу и образующих водонепроницаемые отсеки, которые загружаются свинцовыми чушками общим весом 14 тонн. Благодаря этим чушкам при переходе человека средней комплекции с одного конца кабины в другой мезоскаф накренялся меньше чем на два градуса.

Аккумуляторные батареи заставили нас решать ряд проблем; я коснусь здесь только основных.

Вообще-то можно расположить аккумуляторы снаружи корпуса (я вернусь к этому варианту в связи с «Беном Франклином»), но в этом случае по ряду причин я предпочитал поместить их внутри мезоскафа. Понятно, надо было принять меры, чтобы обеспечить безопасность пассажиров и команды; в частности, нельзя допускать утечки газа, особенно водорода, который может стать причиной катастрофы, если его содержание в мезоскафе превысит критический уровень. Поэтому аккумуляторы поместили на дне трюма в водонепроницаемых кожухах, а в кабине установили вентиляцию и контрольные приборы с автоматической сигнализацией. Наши аккумуляторы были самыми мощными из тех, которыми в то время оснащались невоенные подводные лодки; и это была самая мощная батарея, какую доводилось изготовлять нашему поставщику — фирме «Электрон» в Невшателе. Двигатель, 61 наружный светильник и бортовое электрическое оборудование вместе потребляли 600 киловатт-часов в день при девяти погружениях. Аккумуляторы позволяли мезоскафу пройти 200 километров при скорости 4 узла или 90 километров при скорости 6 узлов.

Создавая первый батискаф ФНРС-2, доктор Огюст Пикар расположил ходовые двигатели снаружи, где они были подвержены давлению воды. Легкий контейнер, заполненный маслом, обеспечивал хорошую электрическую изоляцию. Такое решение давало выигрыш в весе, освобождало место внутри батискафа, и не нужны были столь капризные при высоком давлении набивочные коробки.[54] Сперва я думал применить то же решение и для мезоскафа, но в конце концов поместил ходовой двигатель внутри корпуса, как делают в обычных подводных лодках. Внутренние помещения мезоскафа оказались достаточно вместительными, грузоподъемность вполне удовлетворительная, и вывести приводной вал через корпус было не таким уж сложным делом, потому что рабочая глубина нового аппарата не шла ни в какое сравнение с глубинами, которые покорял батискаф. Мы установили такую же набивочную коробку, какие стоят на немецких подводных лодках, значительно усовершенствовав ее, чтобы мезоскафу ничто не угрожало.

Двигателем служил электромотор постоянного тока, предложенный нам фирмой «Браун Бовери энд компани»; мощность — 75 лошадиных сил, число оборотов — 1500 в минуту, на винте — 300 в минуту.

Кроме уже упомянутых мер предосторожности стоит особо сказать о 5 тоннах аварийного балласта в виде железной дроби, удерживаемой магнитными затворами; эта система тоже изобретена доктором Огюстом Пикаром. Аварийный балласт позволяет подводной лодке быстро всплыть по команде пилота или при отказах в электрических цепях.

Почему именно 5 тонн? Объясню. У мезоскафа есть уравнительные цистерны, которые позволяют пилоту, во-первых, придать лодке любой продольный наклон, во-вторых, перед погружением увеличить или уменьшить ее собственный вес с учетом веса пассажиров. Представьте себе, что мезоскаф после погружения с группой школьников, весящей полторы тонны, идет под воду с членами «Клуба центнеровиков», и груз уже составляет больше 5 тонн. Конечно, командир должен быть начеку, и все же допустим, что он забыл облегчить мезоскаф, не продул или только отчасти продул уравнительные цистерны. Аппарат окажется сильно перегруженным, и пилоту, чтобы всплыть, придется сбросить не одну тонну твердого балласта. Для страховки мы остановились на 5 тоннах.

Коротко о других основных узлах.

Мостик. Защищает некоторые соединения труб и часть электропроводки, а также приборы, установленные снаружи и наверху. Кроме того, с мостика команда управляет мезоскафом, когда он находится на поверхности.

Хвост. Придает мезоскафу обтекаемость и относит ходовой винт достаточно далеко назад, чтобы он работал эффективно.

Рубка. Позволяет входить и выходить из мезоскафа в плохую погоду, не опасаясь, что дождь или волны проникнут внутрь.

Вертикальный и горизонтальные рули. Приводятся гидравликой, которая управляется пилотом с электрического пульта. Сервомоторы,[55] изготовленные для нас фирмой «АЭГ», позволяли пилоту без труда маневрировать горизонтальными рулями и точно знать их положение в каждый момент.

Две небольшие (по 250 литров), но прочные уравнительные цистерны снаружи. Позволяют на любой глубине с высокой степенью точности увеличивать или уменьшать вес мезоскафа.

Как уже говорилось, обычно вес подводной лодки не должен превышать веса вытесненной ею воды. На деле могут быть исключения. Скажем, при атаке или угрозе атаки с воздуха, когда военная лодка должна погрузиться возможно быстрее, она увеличивает свой вес, принимая воду в цистерны. Достигнув желаемого горизонта, лодка должна освободиться от излишнего балласта, иначе он может увлечь ее на опасную глубину. Так что увеличивать вес подводной лодки таким способом очень рискованно, и капитан решает, стоит ли игра свеч. Правда, техника этого маневра хорошо отработана подводниками, она включена в учебную программу и применяется как на войне, так и на учениях.

И все-таки иногда бывает, что подводная лодка, увы, не всплывает.

Чтобы предотвратить такую опасность, я установил следующее правило: вес нашей подводной лодки при погружении всегда должен быть несколько меньше веса вытесняемой воды, а уходит она под воду за счет совместного действия гребного винта и горизонтальных рулей. При соблюдении этого правила даже отказ двигателя не грозил катастрофой, потому что легкий мезоскаф автоматически поднимался к поверхности. Понятно, перед стартом надо было очень тщательно вывешивать аппарат.[56] Теоретически лодка могла быть тяжелее вытесняемой воды лишь в тех случаях, когда она садилась на грунт, скажем, при выполнении научных работ. На деле пилоты мезоскафа — опытные, профессиональные подводники — не следовали моему предписанию. Как правило, они погружались с отрицательной плавучестью,[57] и за все время эксплуатации аппарата на Женевском озере не было никаких происшествий.

При всех обстоятельствах перед стартом требовалось знать точный вес судна, но ведь не все люди укладываются в таблицы среднего веса, поэтому решили перед каждым погружением взвешивать пассажиров.

У мезоскафа было много интересного и для неспециалиста.

Войдя в приветливо распахнутую дверь и спустившись по крутому трапу, турист (иначе говоря, средний швейцарец, составлявший большинство посетителей Выставки) с удивлением видел уютный интерьер, теплые краски, просторную кабину. Как это было непохоже на внутренние помещения обычной военной подводной лодки, которые привилегированные посетители могут обозреть в день национального праздника или в годовщину какой-нибудь знаменитой битвы, когда публику допускают в тайники оборонного ведомства, потому что все шпионы выходные.

Да, в обычной субмарине все иначе. Узкие проемы, низкие, загроможденные всякой всячиной переходы, то и дело спотыкаешься о трубы или наталкиваешься на деловитых моряков, в которых трудно угадать героев грядущих войн. Добавьте едкий запах нефтяной гари, или кислоты, или жареного картофеля, от которого першит в горле. Ничего подобного нет в мезоскафе. Длинная широкая кабина хорошо освещена, в ней много иллюминаторов и сорок кресел в два ряда с оранжевой обивкой и пристяжными поясами, как в самолете.

Над креслами помещаются аккуратные голубые баллоны со сжатым воздухом для балластных цистерн и сирены. И телевизионные экраны. Освещение великолепное, просто ослепительное. По всей длине подводной лодки чередуются стальные арки кольцевых шпангоутов, внушающих полное доверие к прочности корпуса. Арки наводят на мысль о римском соборе. Или о ребрах морского чудовища, придуманного Уолтом Диснеем. В обоих концах мезоскафа — по техническому отсеку. Впереди пилотская кабина, которую неспециалист легко может спутать с кабиной реактивного воздушного лайнера: три кресла, в центре пульт управления с часами, кнопками, экранами, вольтметрами, сигнальными лампочками и рычагами. Пульт устроен так, чтобы пилот мог, если понадобится, один вести лодку. Но вообще-то положено работать втроем: командир, пилот и штурман или инженер, потому и кресел три.

За спиной пассажиров, закрытые решетками и панелями, находятся приводные ремни, маховик и приводной вал. С левого борта — ходовой двигатель и распределительный щит с множеством контрольных приборов и предохранителей; с правого борта — гидроэлектрическая установка для управления на расстоянии входными дверями, горизонтальными и вертикальными рулями, а также клапанами балластных цистерн.

6. Строительство

Мы горячо взялись за строительство. Как только было подписано соглашение с Выставкой, я определил главных поставщиков. Корпус заказали заводу «Братья Джованьола» в Монте; эта фирма специализируется на водоводах, и для нее не должно было составить особого труда изготовить жесткий корпус мезоскафа. Мостик, балластные цистерны, часть хвоста и кожухи для аккумуляторов взялся поставить механический завод в Веве. Я уже прибегал к услугам этой фирмы: она участвовала в оснащении сферы батискафа, который в 1960 году погрузился на 11 тысяч метров. У меня там был один давний знакомый, превосходный инженер Эдуард Пульезе; он согласился координировать работы в Веве и Монте. Между нами и сотрудниками обеих фирм сразу же установились прекрасные отношения, все энергично взялись за дело, понимая, что вносят вклад в успех Выставки.

Разумеется, не обошлось без некоторых сомнений. После изготовления первых чертежей истекло немало времени, а когда началась прокатка стального листа для корпуса, до спуска судна на воду оставалось меньше года. Уложимся ли мы со строительством в один год? Успеем ли за два месяца провести испытания на озере? И за столь короткий срок устранить все недоделки? Мы-то в этом не сомневались. Подводная лодка, как бы ни была нова ее конструкция, в конечном счете представляет собой соединение узлов, которые могут служить и другим целям, если не вместе, то порознь. К тому же налицо был пример «Триеста», и на него часто ссылались, правда, забывая об огромной разнице между батискафом, рассчитанным на несколько глубоководных погружений, и мезоскафом, которому предстояло совершить по жесткому графику тысячи погружений в озере.

Так или иначе, мы выдержали сроки. Фирма «Джованьола» совершила чудо, изготовив корпус за полгода; вторым, еще более важным чудом было высокое качество и точность работы. Каждая часть, каждая деталь была подлинным шедевром, они вполне укладывались в рамки, определенные нашими расчетами и экспериментами.

В дальнейшем я и мои главные помощники, два молодых первоклассных техника Эрвин Эберсолд и Христан Блан, проводили немало времени в Монте, следя за выполнением отдельных операций и руководя всей работой. Изготовив корпус, фирма выполнила свои функции, однако мезоскаф оставили в главном сборочном цехе, чтобы там довести до конца его оснащение. Оборудование прибывало со всех концов Швейцарии, кое-что даже из-за границы, и мало-помалу аппарат принимал задуманный нами облик.

Никогда не забуду этой поры. Когда я участвовал в строительстве «Триеста», мы с отцом могли свободно, по своему усмотрению распоряжаться ходом работ, некому было нам подсказывать. Зато мы были чрезвычайно стеснены в средствах, постоянно приходилось поступаться какими-то частями снаряжения, которые пришлись нам не по карману, мы экономили во всем до мелочей, обходясь, к примеру, письмами там, где следовало поехать и лично проверить, как обстоят дела. На конечном итоге это не отразилось, «Триест» целиком оправдал возлагавшиеся на него надежды, хотя объем выполненной им работы мог быть намного больше, будь у нас достаточно денег.

Сотрудничая с Выставкой, мы не знали денежных забот. С самого начала была составлена общая смета, и нам открыли кредит в банках. Правда, из-за недостатка времени мы не успели все предусмотреть, и на деле расходы превзошли теоретическую смету, между прочим, еще и потому, что директорат в ходе строительства настаивал, весьма разумно, на том, чтобы аппарат не только был предельно надежным, но и отвечал последнему слову технической эстетики. Я заказывал оборудование, получал счета, визировал их и отправлял в директорат Выставки для оплаты. Ни один строитель не может мечтать о более идеальных условиях работы. По правде говоря, тут играли роль не столько щедрость и благожелательность моего заказчика, сколько административная инерция: после того как дело сдвинулось с места, повернуть в сторону было невозможно. Подобно бегемоту, который, устремившись к воде, сокрушает все на своем пути, Выставка очертя голову неслась вперед, держа в уме лишь одно — день открытия.

К началу 1964 года мезоскаф был практически готов. Рубка из алюминия и плексигласа, построенная в Веве под руководством Вильяма Николя, замечательного инженера и специалиста по легким металлам, элегантный, изящный хвост, мощный ходовой винт, горизонтальные рули, чем-то напоминающие плавники акулы, ряды иллюминаторов — все это делало мезоскаф похожим на живое существо. Мы заранее представляли себе лодку в действии, как она ложится на воду Женевского озера и уходит в глубину, где ей не страшны буйные шквалы, способные преобразить зеркальную гладь озера в нечто вроде яростно бушующего моря.

Перед самым рождеством нам пришлось крепко понервничать. Корпус состоял из трех секций, каждая из которых прошла термическую обработку, но, когда их сварили вместе и настала пора провести отжиг швов для снятия внутренних напряжений, корпус никак не хотел влезать в печь, она оказалась мала! Возникло непредвиденное осложнение, потому что испытание на прочность плит того же качества, прошедших такую же обработку, как и наш корпус, выявило, что два последних сварных шва, которые в отличие от секций не подвергались отжигу, не отвечали предъявляемым требованиям. Последовал целый ряд технических совещаний, мы обратились за консультацией к металлургам и специалистам по сварке — надо было решать, как укрепить корпус, чтобы его прочность, несмотря на упомянутые швы, была равномерной. Фирма «Джованьола» с самого начала предлагала приварить снаружи в обеих критических зонах небольшие листы, чтобы сталь не коробилась. Это решение снимало почти все технические проблемы, была лишь одна закавыка — на доделку может понадобиться еще неделя-другая. Обсуждался и другой способ: местная термическая обработка швов либо паяльной лампой, либо токами высокой частоты. Но я был против этого, опасаясь, что местный отжиг повлечет за собой новые деформации в прилегающих участках. Наконец, кто-то предложил быстро построить большую печь и подвергнуть отжигу весь мезоскаф, но мысль эта была явной фантастикой, ведь «быстро» на деле означало не меньше трех-четырех недель, не говоря уже о дополнительной затрате времени на ряд повторных работ. Большинство арматуры уже было на месте, окраска завершена, и она никак не выдержала бы термической обработки. Если бы не сроки, я вместо сварки заказал бы соединительные фланцы, чтобы секции скрепили вместе болтами, но этот способ, который я потом применил на втором мезоскафе, тоже требовал чересчур много времени.

Пока теоретики прилежно обсуждали эту критическую для судьбы мезоскафа проблему, завод в лице мастера Шарля Вейлгани уже сделал свой выбор и по секрету готовил листы, чтобы приварить их на место, как только последует распоряжение. Вейлгани уже оказал нам неоценимые услуги, а сколько он еще сделал для нас потом! Когда его, наконец, попросили провести нужную операцию возможно скорее, он всех изумил, ответив: «Будет готово завтра». Эти полсотни листов металла общим весом 450 килограммов — один из лучших рождественских подарков, какие я когда-либо получал.

Вейлгани буквально жил на заводе, он весь отдался своему делу, он творил чудеса и других заразил своим воодушевлением. Так, может быть, и для него это рождество было одним из лучших в жизни? Увы, такие чудеса редко повторяются, и никому не дано безнаказанно попирать законы природы… Вейлгани, который монтировал нашу первую швейцарскую подводную лодку, а через четыре года собрал второй мезоскаф, получивший имя «Бен Франклин», своим усердием буквально загнал себя в гроб. В июле 1969 года, в тот самый день, когда начался наш дрейф в Гольфстриме, с ним случился удар, оказавшийся роковым. Я узнал об этом только через месяц, когда мы всплыли; печальная весть омрачила нашу экспедицию.

Условия работы подчас были нелегкими. На европейскую мерку от Монте до Лозанны далеко. Дорога зимой скверная, летом запруженная, и ездить без конца туда и обратно было утомительно. Правда, в начале осени мы перенесли нашу базу в Монте и временно обосновались там; нам удалось найти себе жилье, главным образом на частных квартирах. Но всего важнее атмосфера, присущая заводу «Джованьола». Великолепное сотрудничество между администрацией и персоналом благоприятствовало и нашим отношениям с фирмой. Для мезоскафа все делалось в первую очередь, бюрократия была сведена к минимуму. Сотни, если не тысячи раз приходилось открывать какой-нибудь уже опечатанный склад; суббота ли, воскресенье, когда нужно, мы всегда могли вызвать какое-нибудь ответственное лицо, чтобы нас пустили на завод. А сколько рабочих переносили отпуск, даже вовсе отказывались от него, чтобы только быстрее довести дело до конца!

В свою очередь мы составили рабочую группу, которой принадлежало последнее слово во всех вопросах, касающихся конструкции аппарата, и которая непосредственно сотрудничала с людьми «Джованьолы». Разная национальность и разная биография, разный возраст и разный нрав не помешали членам обеих групп быстро образовать один сплоченный отряд, окрыленный духом товарищества и единодушия.

И все же, как я уже говорил, условия работы были нелегкими. Мезоскаф собрали зимой 1963/64 годов. Завод в это время не отапливался, в сборочном цехе стоял подчас невыносимый шум, дневные и ночные смены были настолько продолжительны, что их с трудом мог выдержать обычный человек, пусть даже очень крепкий. Тем не менее люди без видимого ущерба для здоровья выдерживали напряженный распорядок, отдельные случаи гриппа не тормозили дело, так всем хотелось закончить работу в срок.

Спуск на воду я наметил на 27 февраля 1964 года, чтобы у нас до открытия Выставки 30 апреля было два месяца на пробные погружения и обучение экипажа. За неделю до спуска на воду мезоскаф должен был отправиться из Монте в Бувре, где соорудили специальную аппарель.[58]

Двадцатикилометровое путешествие по суше готовилось очень тщательно. (Подозреваю, что впервые подводной лодке предстояло проехать по железной дороге, прежде чем погрузиться в водную стихию!) Мы заранее решили воспользоваться железной дорогой, и лучшие швейцарские специалисты в этом виде транспорта были мобилизованы, чтобы помочь нам благополучно справиться с перевозкой. Сразу после подписания контракта с Выставкой я связался с Управлением железных дорог Швейцарии, и меня заверили, что теоретически наш план вполне осуществим. Когда я стал напирать на хрупкость некоторых приборов, на большие размеры будущего аппарата — словом, дал понять, что предстоит решить весьма ответственную задачу, — начальник отдела, занимающегося сложными перевозками, невозмутимо заявил:

— Знаете ли, для нас что коробка макарон, что подводная лодка — все равно.

Фактически высота нашего груза превзошла все габаритные нормы, хотя мезоскаф поместили на самые низкие платформы (кстати, они тоже несколькими годами раньше были изготовлены фирмой «Джованьола»). И оказалось, что каких-нибудь 5 лишних сантиметров не позволяют подводной лодке пройти под одной из эстакад на пути к морю. Хорошо еще что под одной! Оставалось только разрезать эстакаду и поднять ее на 6 сантиметров. Кантональные, полицейские и прочие власти не возражали, эстакаду разрезали, подняли, и мезоскаф проследовал под ней.

Караван у нас получился внушительный. Перевозку назначили на ночь, чтобы не мешать другому транспорту, и в последний день на заводе царила атмосфера народного праздника. Жизнь в цехах замерла, потому что каждому, кто помогал строить аппарат — сварщикам, клепальщикам, малярам, хотелось участвовать в торжественных проводах мезоскафа, которые для завода были равносильны сдаче лодки в эксплуатацию.

И вот подготовка закончена: мезоскаф погружен на платформы, убрано все, что выступает за габариты корпуса и балластных цистерн, наложены последние мазки краски, расширены заводские ворота. Ждем только локомотива, который повезет аппарат. Внезапно распространился тревожный слух — лодку нельзя вывозить, потому что сопровождающий не получил накладную. Наконец это недоразумение было улажено, могучие створки ворот распахнулись, и состав медленно, потихоньку тронулся в путь. Проходя через ворота, мезоскаф включил свою сирену, и целую минуту звучал его бас: лодка прощалась с теми, кому была обязана своим существованием. Представитель отдела грузовых перевозок вручил мне разрешение на провоз «одного мезоскафа (1)».

7. Драма в Лозанне

Путешествие из Монте в Бувре прошло без приключений.

Со скоростью 15 километров в час на прямых участках пути и 10 километров на поворотах шел сквозь ночь состав, озаряемый фотовспышками репортеров и светильниками телевизионщиков. Целый отряд рабочих и техников сопровождал его на машинах и велосипедах. В час ночи мезоскаф прибыл на место. В последний раз проскрежетали тормоза, и аппарат занял исходную позицию для спуска на воду.

А через несколько часов, едва рассвело, рабочая группа снова собралась у мезоскафа, чтобы установить все то, что было снято на время перевозки: горизонтальные рули, рубку и прочую арматуру. До спуска на воду оставалось шесть дней. Все эти дни держалась хорошая погода, только было холодновато, и утром мы дожидались восхода солнца, прежде чем подниматься на мостик, потому что корка намерзшего за ночь льда не только затрудняла работу, но и делала ее опасной.

А дальше началась драма — да, без драмы не обошлось…

Незадолго до того один из директоров Выставки отправился на завод в Монте, чтобы осмотреть мезоскаф. То, что он увидел, потрясло его, и он прозрел. До тех пор этот деятель всерьез не принимал проект, который сам же утверждал. Когда же он оказался лицом к лицу с мезоскафом, мысль об ответственности вдруг испугала его. Ничего не понимая в технике, он вообразил себе кучу опасностей, любая из которых, если оправдаются его страхи, грозила ему тюрьмой. Не совсем понятные слова в фактурах, заказах и технических отчетах — кабельные вводы, гребные валы, плексигласовые иллюминаторы, прочность стали, предел текучести, критическая глубина, регенерация воздуха и так далее — вдруг приобрели для него кошмарное звучание. Похоже, с того дня он лишился сна, а это нисколько не способствовало хорошему расположению духа. И на очередном заседании руководящего комитета Выставки он излил душу своим коллегам, предпочитая разделить ответственность с другими и тем самым уменьшить собственное бремя.

Естественно, коллегам придуманные им заботы были ни к чему, но ведь надо было на кого-то свалить нежданный груз тяжелой ответственности, и они тотчас постановили учредить «экспертную комиссию». Известно, стоит кому-то предложить создать такую комиссию, предназначенную служить козлом отпущения, и никто не решится возразить, ведь, случись беда, придется одному за все отвечать. Всего разумнее было предоставить строителям завершать свою работу, испытателям — проводить испытания под руководством первоклассного специалиста из Триеста, главного инженера верфи «Монфальконе» Бенвенуто Лозера, который больше сорока лет строил подводные лодки и которого я хорошо знал еще с 1952 года, когда он помогал нам с отцом строить «Триест». Но членам руководящего комитета не хватило здравого смысла, и эти сановные перестраховщики учредили комиссию из «нейтральных» экспертов, а они только мешали работать, навязывая нам в контролеры инженеров-консультантов, в жизни не видевших подводной лодки. Правда, в конце концов в группу включили настоящего подводника, но было уже поздно. За несколько дней до спуска мезоскафа на воду в Бувре внезапно появились эксперты. Они размахивали письменными полномочиями, высказывали домыслы, от которых даже неспециалисту стало бы не по себе, именем швейцарского благоразумия подвергали сомнению все на свете и заключали, что аппарат не готов к погружению.

Поднялась дикая суматоха, причем каждый считал своим долгом к чему-то придраться, чтобы и его голос прозвучал в критическом хоре, а главное, чтобы оттянуть время. Говоря словами Виктора Гюго: «По лысинам, обрамлявшим стол, сразу было видно, что здесь почивают эксперты!»

В один прекрасный день мой директор обратился ко мне с видом человека, сделавшего страшное открытие:

— Вы забыли про одну вещь.

— Что именно?

— Как что, вращающий момент!

— Как вы сказали — вращающий момент? — опешил я.

— Ну да. Представьте себе, что у мезоскафа под водой заклинит горизонтальные рули, один в верхнем, другой в нижнем положении. Вот вам и вращающий момент. — Он явно упивался звучанием термина, хотя не понимал его смысла. — Мезоскаф начнет вращаться на ходу, и все люди погибнут!

Бедняга принял на веру писанину «нейтральных» экспертов, которые не потрудились рассчитать, что измышленная ими гипотетическая неисправность никак не могла заставить мезоскаф вращаться под водой, дело ограничилось бы креном, да и то меньше четырех градусов! Но страшное предположение прочно засело в голове несчастного директора и продолжало там вращаться…

Я привел эти случаи лишь затем, чтобы показать, какое это бедствие, когда вам вдруг навязывают в контролеры совершенно некомпетентных людей (как бы хорошо они ни разбирались в своих специальных областях), причем контроль носит скорее перестраховочный, чем технический характер. Эти эксперты портили настроение людям, которые столько месяцев усердно трудились и уже считали, что цель близка, тормозили работу пустой болтовней.

Как и следовало ожидать, отголоски конфликта дошли до общественности, и вскоре в печати разразился настоящий бой. Руководители Выставки первыми разожгли страсти, выступив с пессимистическим заявлением, которое встревожило публику. Полномочная экспертная комиссия грозила уйти в отставку, если не будут удовлетворены ее требования, а требовала она целого ряда усовершенствований, работа над которыми отодвинула бы ввод в строй и эксплуатацию мезоскафа до закрытия Выставки. Была даже сделана попытка вообще помешать спуску на воду нашей лодки. В конце концов разрешение было дано, но с оговоркой, что я беру на себя ответственность, если случится то, чего так упорно добивались наши контролеры, иначе говоря, какая-нибудь авария. А я и не думал отказываться от ответственности, чем немало озадачил моих противников.

По сути дела весь конфликт проистекал не столько из технических, сколько из весьма банальных личных соображений: один из моих сотрудников — назовем его паршивой овцой или Иудой, — знающий инженер, но человек со странностями, мечтал занять мое место. Он рьяно поддерживал экспертов, лебезил перед ними, каялся и поносил свой собственный труд, изощрялся в раболепии и обещал выполнить все, чего требовала комиссия, только бы ему дозволили блистать на мостике мезоскафа, пока будет действовать Выставка.

Как бы то ни было, еще раньше чем отзвуки бури дошли до слуха широкой публики, день спуска на воду мезоскафа был назначен на ту самую дату, которую предложили мы, техники. Это был последний безмятежный день нашего мезоскафа, и аппарат, право же, выглядел чудесно. Весь белый, с яркой оранжевой полосой на уровне мостика, подчеркивающей его немалую длину, с развевающимся над рубкой флагом. Монтаж полностью завершен, озеро ждет, впереди крестины и купель. Долгожданная церемония сочетала торжественность с простотой; другими словами, она прошла вполне успешно. Тлеющий под золой огонь присмирел; пришли одетые по форме директора Выставки; два священника — протестант и католик — милостиво благословили нашу подводную лодку. Президент Выставки произнес короткую речь, я тоже сказал несколько слов, после чего состоялись крестины. В роли крестной матери выступила мадам Пикар; она дала мезоскафу имя, с которым связано начало глубоководных исследований, — «Огюст Пикар».

Кое-кто возражал против традиционной бутылки шампанского, но морской обычай взял верх. Бутылка разбилась о нос лодки, в ту же минуту загудела мощная сирена мезоскафа, был отпущен последний трос, и «Огюст Пикар» плавно скользнул в воду. Фанфары, аплодисменты, флаги, знамена, песни, сверкание фотовспышек, салют веслами на лодках местного освода… Словом, церемония получилась достаточно пышной. С начала работ на заводе «Джованьола» прошел ровно год.

В тот же день мезоскаф отбуксировали из Бувре в Лозанну. Он не мог еще идти своим ходом, потому что подшипники для приводного вала были сделаны из гваякового дерева[59] и до окончательной затяжки — набухания — им надо было несколько дней мокнуть в воде. Погода благоприятствовала нашему переходу, и поздно вечером мы прибыли к месту назначения, как раз напротив выставочной территории, где пока что стояли только вспомогательные постройки. На следующее утро мы рассчитывали приступить к работе, начать первые испытания.

И тут все рухнуло. Невозможно подробно рассказать о всех происшедших тогда интригах. Первым их результатом явилось увольнение всей рабочей группы, кроме Иуды, и формирование новой бригады, а она, не зная мезоскафа, должна была начать все сначала. На этом была потеряна уйма времени, и вот результат номер два: лодка смогла принять посетителей Выставки лишь на два с половиной месяца позже намеченного срока. Мое сотрудничество с Выставкой стало невозможным, а экспертная комиссия только того и добивалась, предъявляя нелепейшие требования и заведомо зная, что я их не выполню. Стоило мне уйти, как эксперты сняли свои возражения. Хорошо еще, что к швейцарскому отряду подключили одного французского специалиста по строительству подводных лодок. По чести говоря, ему-то и надо было возглавить экспертную комиссию. Он сделал много полезного, но диктат руководства Выставки сильно связал ему руки.

Неделя за неделей злополучные эксперты тянули волынку, не решаясь сделать и шага вперед, только тратили драгоценное время на никому не нужные проверки. Предложения комиссии можно разделить на три категории: одни — вздорные и опасные, другие — совершенно никчемные, третьи — настолько пустяковые, что их можно отнести к разряду доделок. Потом эксперты без конца носились с этими доделками, которые все равно были бы произведены и при другом руководителе. Примером первой категории может служить отказ от предохранительных микровыключателей, которые я хотел установить, чтобы мезоскаф не уходил под воду, пока не будут надежно закрыты и задраены все двери. Речь шла о совсем новом устройстве, в обычных военных лодках таких нет, там лучшей гарантией от аварий считается дисциплина и исполнительность команды. «Есть, капитан» и четкий щелчок каблуками для военных важнее всех предохранителей. А в итоге из 160 подводных лодок, потерпевших аварию с 1851 по 1960 годы (естественно, боевые потери из этой статистики исключены), 26, то есть 16,3 процента, погибли потому, что вода ворвалась внутрь через оставшиеся незадраенными двери и люки. Но доблестные эксперты этого не знали, и все время, что длилась Выставка, командир подавал команду начинать погружение после доклада о том, что двери задраены.

После Выставки, когда влияние экспертов заметно умерилось, предохранительные выключатели вернули на место.

Это лишь один из многих случаев, самый вопиющий. Только не подумайте, что мне нравится ворошить старые дрязги, просто надо объяснить читателю, почему я смотрел с катера, как мезоскаф совершает свое первое погружение. Не приберегать же объяснение для посмертной публикации…

8. Журналисты для веса

И вот настал день, когда руководство Выставки решило поразить воображение публики. Было объявлено во всеуслышание, что на премьеру мезоскафа приглашены представители печати. И хотя мои контакты с Выставкой были практически прерваны, мне написали, прося принять участие в первых погружениях и быть экскурсоводом для журналистов. Я ответил, что мезоскаф не готов для работы, что члены новой команды недостаточно хорошо знают аппарат и успех первого погружения не гарантирован, так что приглашать прессу на премьеру по меньшей мере преждевременно. Поэтому я вынужден отказаться не только от активного, но и от пассивного участия. Было совершенно очевидно, что они попросту боятся провала и рассчитывают переложить ответственность на меня.

День выдался прекрасный. Записалось около сотни журналистов. Многие из них наблюдали разные стадии строительства мезоскафа, знали, как тщательно производилась сборка, и не испытывали никакой тревоги. Трубы, горны, флаги — ну прямо оперетта…

В 10.00 двадцать журналистов поднялись на борт для первого погружения. Двери задраены, клапаны заполнения открыты, мой Иуда пыжится и из кожи вон лезет, стараясь оправдать доверие.

— Леди и джентльмены, сейчас начнется погружение, клапаны заполнения открыты, мы погружаемся, погружаемся! О, как замечательно!

— Какая сейчас глубина? — осведомился кто-то из репортеров.

Иуда посмотрел на манометр и смущенно ответил, что глубина пока небольшая, но тем не менее все идет отлично.

— А теперь какая глубина? — спросил немного погодя другой.

— По правде говоря, мы еще на поверхности, но сейчас начнем погружаться, начнем погружаться. Вот увидите, это будет замечательно!

Через четверть часа пришлось признать, что мезоскаф хорошо держится на воде, а вот тонуть не хочет.

— Алло, алло, говорит мезоскаф! Тендер, тендер! Говорит мезоскаф! — раздался чей-то несчастный голос в динамиках на вспомогательном судне, на командном пункте в порту и в приемнике, который я вынес на свой балкон в десяти километрах от порта.

Кажется, я не зря трудился… Мне удалось записать переговоры на магнитофон.

— Внимание, на тендере! У нас недовес. Пришлите еще трех журналистов!

— Вас поняли. Отправляем трех журналистов.

Балластные цистерны продули, мезоскаф подвсплыл, так и не уйдя под воду. Двери открылись, три журналиста вошли, двери закрылись, были открыты клапаны заполнения.

По случаю прибытия трех новичков весь ритуал повторили сначала.

— Леди и джентльмены, сейчас начнется погружение. Клапаны заполнения открыты, мы погружаемся, погружаемся! О, как замечательно!

— Какая сейчас глубина? — спросил один из тройки.

— По правде говоря, мы еще на поверхности, но сейчас начнем погружаться.

И опять та же история. После повторных неудачных попыток командир мезоскафа заказал еще журналистов, считая уже не на штуки, а на килограммы… С прессой перестали считаться, понимая, что вряд ли приходится ждать восторженных отзывов.

— Сто пятьдесят килограммов журналистов!

— Триста килограммов журналистов!

— Отправляем!

Но аппарат упорно не хотел тонуть. Через два с половиной часа в кабину набили столько репортеров, что при всем старании больше нельзя было втиснуть. А мезоскаф все не погружался.

В голосе из динамика появилась слеза:

— Послушайте, ничего не получается. Все это без толку. Я не знаю, в чем дело. Придется отменить погружение.

Снова продуты балластные цистерны, двери открываются.

— Все на берег!

Услышав эту команду, большинство пассажиров ринулось к выходу, так что мезоскаф слегка накренился. Как раз в это время мимо проходило вспомогательное судно, поднятая им волна захлестнула мостик и окатила скопившихся у одного борта газетчиков.

Понятно, после двух с половиной часов томительного и напрасного ожидания нервы у людей были натянуты. Раздался крик: «Мы тонем!» — и едва не разразилась паника. Но пассажиры инстинктивно отпрянули назад, судно выровнялось, и все обошлось благополучно. Людей отвезли на берег, погружение перенесли на вторую половину дня.

С 12 до 14 часов эксперты проверяли мезоскаф, силясь выяснить, что же не давало ему уйти под воду.

Наконец кто-то догадался сделать то, что положено делать до начала погружения: взглянуть на электрический индикатор твердого балласта. И увидел, что мезоскаф… совсем не имеет балласта. Не удивительно, что при недогрузе в 5 тонн аппарат оставался на поверхности! Потом железную дробь обнаружили на дне гавани, и один моряк заверил меня, что кто-то из «экспертов» (он даже назвал его фамилию) по неведению сбросил аварийный балласт. Чтобы возместить его, требовалось 5 тонн журналистов — поди, найди столько, хотя бы и в стране с процветающей вольной прессой…

Во второй половине дня твердый балласт возместили, погружение состоялось, и все более или менее остались довольны.

Этот случай показал, что не из всякого эксперта или инженера-практика можно вдруг сделать моряка, хотя бы и пресноводного. Надо было не мешкая формировать настоящую команду, точнее, три сменных команды, которые могли бы постоянно обслуживать аппарат. Казалось бы, самое верное — нанять настоящих подводников. Однако и тут не обошлось без закавык. Сначала Выставка обратилась к французским ВМС, но там уже прослышали о всех интригах и начисто отказались сотрудничать. Тогда попробовали пригласить офицеров запаса. Желающие нашлись, но это вызвало недовольство в Париже, и стало ясно, что охотники поработать на пресноводной лодке рискуют навлечь на себя гнев адмиралтейства. Тем не менее в директорат Выставки поступило немало заявлений, среди которых были и полулегальные… Добровольцы не решались действовать открыто, один из них дошел до того, что всенародно назвался бывшим немецким офицером!

9. Тридцать три тысячи пассажиров под водой

Наконец все наладилось. Две команды — французская и итальянская — приступили к делу и работали, как говорится, на высшем уровне. Мне кажется, мезоскаф их попросту пленил. И правда, с одной стороны — военная подводная лодка, безглазое чучело, способное только сеять ужас и смерть (тем не менее подводники страстно любят свои лодки, ведь можно любить и ангела, и чудовище), с другой — мезоскаф, изящный, элегантный, грациозный, смирный, управляемый так же легко, как самолет в хорошую погоду, и предназначенный исключительно для того, чтобы возить безобидных туристов.

Обе иностранные команды очень скоро освоились с новым аппаратом; да в нем для них и не было никаких особенных загвоздок. Девять раз в день, шесть дней в неделю (понедельники были отведены для осмотра и текущего ремонта), а всего за время работы Выставки больше 700 раз мезоскаф выходил из Види и погружался на дно озера, на глубину около 100 метров. Свыше двадцати тысяч пассажиров побывали на мезоскафе и благодаря телевизорам внутренней сети с восхищением следили как за маневрами на поверхности, так и за собственно погружением. Под водой их поражала точная посадка всегда в одном и том же месте, его можно было узнать по меткам от киля после предыдущих погружений. Поглядишь на длинные борозды в озерном грунте, так и кажется, что это готовые могилы для экспертов…

На поверхности мезоскаф сопровождало вспомогательное судно, роль которого выполняла моторная лодка на три-четыре человека; она же помогала мезоскафу маневрировать внутри гавани. Один из командиров мезоскафа, французский капитан первого ранга, иначе говоря, человек, имеющий право командовать крейсерами класса «Ришелье», хотел как-то раз сесть за руль этого катера. Однако представитель выставочной администрации воспротивился, сославшись на то, что у капитана не было прав на вождение моторной лодки. Это было до того нелепо, что француз сперва принял его слова за плохую шутку. Он ошибся, виноват был вирус, заразивший все руководство Выставки. Капитан первого ранга пригрозил, что откажется командовать мезоскафом, только после этого ему разрешили управлять катером.

К этому времени конфликты достигли такой степени, что пришлось обратиться к закону, чтобы определить, кто прав и кто неправ. Был создан третейский суд, а в швейцарском праве есть замечательное положение, по которому решения третейского суда окончательны и пересмотру не подлежат.

Не буду останавливаться на предварительном следствии, когда выяснилось, что злополучным экспертам грош цена, на экспертизах и контрэкспертизах, на ходатайствах и контрходатайствах. Заседания арбитража, как это положено в таких случаях, были закрытыми; председательствовал член Верховного суда Швейцарской конфедерации. В день вынесения приговора суд собрался в здании Федерального трибунала в Лозанне. В строгом помещении с изысканными панелями восседали на возвышении арбитры — техники и юристы; судью окружали советники. Все выглядело очень внушительно. Двери отворились, и вошли представители Выставки, твердо уверенные, что они победят, что юстиция продается тому, кто больше заплатит. Но правосудие оказалось неподкупным, и решение суда поразило их как гром. Они вышли, повесив нос и поджав хвост, и больше их не видели.

Кончилась Выставка, пришла пора отчитываться. Как и следовало ожидать, итоги оказались не блестящими. Оборудование подлежало ликвидации, пирог разделили, крошки продали. Концы с концами не сошлись. Общая картина выглядела так скверно, что финансовый отчет скрывали от суверенных граждан республики. На какое-то время мезоскаф спас положение: было объявлено, что подводная лодка остается имуществом Выставки и нельзя подводить окончательных итогов, пока она не продана. Но быстро продать такой аппарат нелегко. Простояв в бездействии несколько месяцев, мезоскаф снова начал возить туристов. Состоялось еще около четырехсот погружений; в целом число экскурсий на дно озера достигло 1100, а количество пассажиров — тридцати трех тысяч с лишним. Эти цифры говорят о полном успехе. Благодаря опытным французским и итальянским морякам все шло без сучка, без задоринки, не было ни одного несчастного случая, никаких происшествий. Насколько мне известно, только два погружения прервали из предосторожности, да и то оба раза речь шла о мелких неполадках, которые ничем серьезным не грозили.

10. Продается мезоскаф

После закрытия Выставки директорат начал переговоры о продаже мезоскафа. Может быть, эти люди и сумели бы продать стадо коров, но толково организовать реализацию мезоскафа им оказалось явно не по плечу. Сперва они собирались получить за него два миллиона долларов с лишним, то есть больше, чем пошло на строительство аппарата и спуск на воду, на причал в Види и на всю эксплуатацию, включая жалованье персонала и всякие разовые расходы. Объявили во всеуслышание, что уже есть около сотни предложений, остается только выбрать наиболее достойного покупателя. Но выбор явно оказался затруднительным… А так как хвастливые заявления директората отпугнули многих серьезных людей, которые заключили, что вопрос решен, и воздержались от участия в торгах, пришлось снижать цену.

— Налетайте, налетайте! Меньше двух миллионов долларов за первую швейцарскую подводную лодку, уникальная возможность, исключительно выгодная сделка! Восемь миллионов франков! Нет желающих? Предлагайте свою цену!

В 1965 году они запрашивали уже полтора миллиона долларов. По-прежнему делался вид, будто предложений множество, идут оживленные торги, желающих становится все больше, к мезоскафу прицениваются итальянцы, французы, египтяне, израильтяне… И конечно же, американцы. Эта тактика делала чудеса. Пока еще можно было безболезненно понижать цену.

— Никто не дает полтора миллиона? Предлагайте свою цену! Миллион? Полмиллиона?

Если верить официальным заявлениям, покупатели ломились в двери, торги развернулись вовсю. Вот только цена еще высоковата… Если снизить ее до двухсот пятидесяти тысяч, число желающих сразу удвоится!

— А теперь, леди и джентльмены, первая подводная лодка швейцарских военно-морских сил! Всего лишь четверть миллиона долларов! Один миллион франков! Предлагайте свою цену! Нет предложений?

— Двести тысяч долларов!

Теперь я выступил на сцену вместе с несколькими своими друзьями; правда, цена была еще слишком высока.

— Двести тысяч долларов? Предлагайте свою цену!

— Сто тысяч долларов?

Представитель одной крупной американской компании положил на стол чек на сто тысяч.

— Сто тысяч долларов! Другие предложения? Нет? Продано! Один мезоскаф за сто тысяч долларов!

Поскольку эта сумма была очень далека от ожидаемого, родились фантастические слухи, будто бы на самом деле мезоскаф продан за миллион. Тогда в печати было объявлено, что подлинная цифра не будет оглашена.

Бухгалтерский отчет поспешно утвердили, Швейцарская республика проявила замечательную снисходительность. У налогоплательщиков крепкие спины, и зачем раздувать пламя, которое уже погасло? Все равно следующая юбилейная Выставка состоится только в 1989 году…

Несмотря ни на что, научный и технический баланс в отличие от финансового был положительным. Первый мезоскаф появился на свет. Это облегчило строительство второго — РХ-15, или «Бен Франклин», который тоже был создан в Швейцарии. Первый опыт отчетливо показал, каких человеческих изъянов надо остерегаться. В самом деле, как будет видно дальше, договорись мы с самого начала с нейтральной организацией вроде Управления кораблестроения США — нам удалось бы благополучно миновать если не все проблемы, то во всяком случае злополучную проблему ответственности.

О вы, которые приняли решение строить мезоскаф «Огюст Пикар» и взялись финансировать его создание и эксплуатацию, вы не однажды проявили величие, и я не держу на вас зла за выражения слабости и мелочности, ведь все ваши недостатки так человечны. Земное правосудие вынесло вам свой приговор; надеюсь, что более высокий трибунал вас оправдает.