Глубина 11 тысяч метров. Солнце под водой

11. Встреча с компанией «Граммен»

В одно прекрасное утро 1965 года мне позвонили из ФРГ.

— Доктор Пикар? Говорит Марк Бейли-Кауэлл, я представляю «Граммен эркрафт инджиниринг корпорейшн». Мне поручил связаться с вами Уолтер Скотт, начальник Управления морских проектов.

Разумеется, я слышал об американской компании «Граммен», производящей военные и гражданские самолеты, в частности замечательную специальную машину, получившую название «Гольфстрим». Я сам видел один такой «Гольфстрим» во Флориде, и я знал, что у фирмы «Граммен» есть база в Стьюэрте, недалеко от Палм-Бича. Кроме того, компания работала над лунным модулем для космических кораблей «Аполлон».

Голос в телефонной трубке продолжал:

— Хотелось бы узнать, над чем вы работаете теперь. Вы не согласились бы сотрудничать с нами? Как у вас со временем?

После вынужденных сокращений штата в моем бюро я проводил вместе с оставшимися сотрудниками разные лабораторные исследования, в частности занимался предварительной разработкой трех конструкций подводных лодок. Подумав вдруг, что подводные лодки могут заинтересовать крупную компанию, я ответил:

— Время найдется, если вы можете предложить что-нибудь интересное.

— Отлично. Я вас навещу.

После этого я две недели ничего не слышал от Марка Бейли-Кауэлла, а затем он явился самолично, и мы провели день вместе. Я показал ему свою лабораторию, познакомил с исследованиями, которыми занимался, и мы условились, что наши переговоры продолжатся в Нью-Йорке, а точнее, в Беспейдже под Нью-Йорком, где располагался штаб «Граммена». Меня пригласили прибыть туда в феврале 1966 года.

Несколько слов о том, почему эта компания заинтересовалась моими подводными проектами. Почти все крупные американские фирмы, производящие самолеты — «Дуглас», «Норс Америкэн», «Локхид», «Мартин», «Граммен» и другие, — учредили отделы подводных исследований, и не без оснований. Ввиду угрозы атомной войны роль военной авиации заметно сократилась.

С появлением атомной бомбы произошла радикальная перестановка сил. Победа не обязательно гарантирована тому, кто производит больше бомб, более слабая сторона может разгромить противника, если первая поразит цели. И транспортируются атомные бомбы не столько самолетами — их слишком легко сбить, — сколько ракетами, которые часто устанавливают на атомных подводных лодках.

Пришлось американской индустрии частично перестраиваться, так как больше не было смысла делать ставку на огромные воздушные армады в десятки тысяч военных самолетов. Правда, возражали, что могут еще быть локальные войны умеренного масштаба, но военные предпочитают мыслить широко, малые войны их не интересуют, кроме тех, которые позволяют, как говорится, натаскивать людей. А для таких войн промышленность, особенно американская, всегда может поставлять нужные материалы с лихвой.

Космическая программа отчасти поглотила освободившиеся мощности авиационной промышленности, но почему-то публика пока больше верила в море, чем в космос. В Америке общественное мнение, выражающееся в печати, радио и телевидении, играет немалую роль, поскольку оно влияет на Уолл-стрит — финансовое сердце страны.

Так или иначе после второй мировой войны публика увлеклась морем и океанографией. Ведь чем-то надо увлекаться, а тут подвернулось море. До космических исследований было еще далеко, к тому же научные фантасты перестарались, и мало кто принимал космос всерьез. Потом-то он взял реванш, да еще с каким блеском!

В 1965 году компания «Граммен», продолжая делать основной упор на самолеты, замыслила разнообразить и расширить свою деятельность с прицелом на будущее и приступила к организации отдела подводных работ, позднее названного Управлением морских проектов.

Я представил «Граммену» плод многолетних трудов — три проекта, у каждого из которых, естественно, были свои плюсы и минусы. Номер один: маленькая, недорогая в производстве легкая подводная лодка с ограниченным радиусом действия. Проект был отвергнут как недостаточно актуальный, потому что уже были созданы другие сходные конструкции. Номер два: быстроходное маневренное судно. Этот проект сохраняет интерес, и я еще надеюсь его осуществить, но компания предпочла третий вариант с условным обозначением РХ-15, это был мезоскаф, предназначенный в основном для изучения Гольфстрима. Компании хотелось, чтобы первый же ее выход на морскую арену был победным.

Переговоры заняли немного времени, затем последовал ленч с руководством, а юристы тем временем подготовили текст договоров, предусматривающих пятилетнее сотрудничество между компанией «Граммен» и мной, ряд совместных исследований и, самое главное, строительство РХ-15. При этом компания сразу же обнаружила практичность и широту взгляда. Чтобы обе стороны могли извлечь пользу из опыта, накопленного фирмой «Джованьола» при создании первого мезоскафа, чтобы бюджет не слишком разбухал, чтобы использовать преимущества, которые давала работа в Швейцарии с уже знакомыми мне поставщиками, наконец — что уж скрывать! — чтобы вернуть себе доверие этих самых фирм, несколько поколебленное после авантюры с Выставкой, я предложил строить и РХ-15 на заводе «Джованьола» в Монте.

Мои доводы убедили «Граммен», и было решено строить новый мезоскаф в Швейцарии.

Первые месяцы ушли на то, чтобы еще раз хорошенько изучить всю проблему и наметить основные линии. Много лет я мечтал использовать первый — или последующий — мезоскаф для изучения Гольфстрима. Но тут требуется разъяснение: почему именно Гольфстрим?

12. Гольфстрим

Есть много причин изучать Гольфстрим.

Море — это бездна проблем, загадок, тайн, непонятных вещей, неясных вопросов и увлекательных загадок. Тысячи различных исследований в полутора миллиардах кубических километров воды ведут если не к окончательным ответам, то во всяком случае к новым проблемам, и это вполне согласуется с духом современной науки. Но есть обширные, многогранные проблемы, которые привлекают больше внимания, чем другие. Речь идет о проблемах, прямо затрагивающих интересы большинства людей уже в силу своей всеобщности. Можно назвать взаимодействие поверхности океанов с атмосферой (играет важнейшую роль в метеорологии), загрязнение морей, действие волн и приливов, возможность рыбного промысла на разных глубинах. И многие другие. В число этих «многих других» входит и проблема Гольфстрима.

Гольфстрим, одинаково важный для Америки и Европы, представляет собой широчайшее поле для исследования, а изучен он сравнительно мало. Правда, заложена солидная основа, и теперь каждая новая деталь, каждая новая крупица знания особенно полезны, так как могут быть совмещены с тем, что известно. Не буду подробно разбирать происхождение Гольфстрима, это уже сделано, в частности, учеными Вудс-Хола, Майами, Форт-Лодердейла,[60] океанографами американских ВМС и многими другими специалистами. Но чтобы как следует понимать то, о чем пойдет речь в этой книге, невредно получить кое-какие общие сведения.

Гольфстрим — часть важной системы постоянных течений, которые пересекают Северную Атлантику и непосредственно связаны с течениями Южной Атлантики, а также Тихого океана. Приблизительно Гольфстрим можно описать так: из Мексиканского залива выходит быстрое теплое течение, начиненное миллиардами калорий, которые накоплены в тропиках. Оно огибает полуостров Флориду и, стиснутое Североамериканским континентом, Кубой и Багамскими островами, образует что-то вроде реки среди моря, устремляющейся к северу со скоростью 4–5 узлов. Однако скорость быстро снижается до 3–4 узлов и меньше, как только Гольфстрим выходит на простор к северу от Багамских островов, распространяясь все шире и шире в открытом океане справа. Около 30° северной широты, особенно же после мыса Хаттерас на 35° северной широты, течение все больше отклоняется на восток, и на широте Нью-Йорка оно уже готовится пересечь Атлантический океан. Намного более широкое и соответственно более медленное, оно уже тут ставит перед океанографами тьму проблем, и одна из них, далеко не самая сложная, — можно ли вообще говорить о существовании Гольфстрима в этой области. Несомненно, перенос воды, энергии, тепла налицо, однако ученые Вудсхолского океанографического института, много лет изучающие течение, находят его таким непостоянным, изменчивым, прихотливым, что, по их мнению, от первоначального Гольфстрима тут ничего не остается, а есть течение совсем иной конфигурации. Тем не менее, согласно классической терминологии, которая в основном еще принята, Гольфстрим, дойдя до середины Атлантического океана, делится на два главных рукава: один направляется на север, а второй продолжает идти на восток.

Северный рукав расчленяется, огибая Великобританию. Одна ветвь омывает берег Франции, в Северном море обе ветви воссоединяются и вместе вторгаются в Норвежское море. Проходя через него, течение поворачивает против часовой стрелки, затем идет назад вдоль побережья Гренландии и Западной Исландии и наконец теряется в холодных водах Лабрадорского течения, которое в свою очередь пропадает в глубинах Атлантики у северо-восточных берегов Соединенных Штатов.

Восточный рукав доходит прямым курсом до Франции, потом, отразившись от ее берегов, сворачивает на юг, идет мимо Испании и Португалии, мимо Гибралтара, посылая разведочный щуп в Средиземное море, достигает Марокко и у экватора вдруг поворачивает на запад.[61] Пересекает Атлантику в обратном направлении, протискивается между Кубой и Багамскими островами и берет курс на север.

В этом месте к нему присоединяется другое течение, из южной части Тихого океана. Это течение проходит на некотором удалении от оконечности Южной Америки и тоже, отклонившись от Африки, следует вдоль ее западного побережья почти до экватора. Свернув здесь прямо на запад, оно пересекает Атлантику, пробегает вдоль северных берегов Бразилии, вливается в Мексиканский залив и покидает его южнее Флориды, где, как уже говорилось, соединяется с Гольфстримом. После чего весь цикл начинается снова.

Официально отрезок между Мексиканским заливом и мысом Хаттерас называется Флоридским течением, и только та часть, которая от мыса Хаттерас протянулась до широты Нью-Йорка, сохраняет право называться Гольфстримом, а дальше весь поток к северу от экватора носит безликое, расплывчатое наименование Североатлантического течения. Однако в обыденной речи под Гольфстримом по-прежнему подразумевают течение, которое пересекает Северную Атлантику и приносит Западной Европе тепло, полученное им от солнца в экваториальных морях, тепло, позволяющее пальмам расти на юге Англии и пшенице вызревать на севере Норвегии.

Учитывая значение Гольфстрима для океанографов, метеорологов, навигаторов и многих других специалистов, для военных и, следовательно, для политиков, я не сомневался, что новое серьезное исследование этого течения у восточных берегов Северной Америки будет приветствоваться в США.

Когда выбираешь предмет для научного исследования (и хочешь при этом сохранить полную финансовую независимость, что в наше время почти невозможно), нужно точно учитывать, что тебе понадобится для работы: деньги на снаряжение, аренда вспомогательных судов, оборудование для спуска на воду, разные мелочи. И когда ты обратишься с той или иной просьбой в государственное учреждение, исход во многом определяется общественностью. Газеты быстро берут на прицел твой проект, изучают его, критикуют, делают полезные и не очень полезные замечания и нередко в итоге дают зеленый или красный свет учреждению, от которого зависит выделить запрашиваемые средства. И будь то академия наук или военно-морская база, решение скорее окажется в вашу пользу, если проект обещает стать популярным. Другими словами, из нескольких проектов, представляющих равную научную ценность, больше шансов на финансовую поддержку у того, который привлечет общественность. Сколько важнейших научных начинаний зачахло на корню только потому, что они «опередили время» или не получили достойной оценки.

Но ведь исследование Гольфстрима — это так увлекательно и так актуально! Еще в юности мое воображение, как и воображение тысяч других гимназистов, было поражено этой рекой среди моря, несущей от самых островов Карибского моря, былой обители каннибалов, тепло, без которого, как полагали тогда, Швейцария вся была бы покрыта ледниками. Позже эта гипотеза была частично пересмотрена; профессор Вудсхолского института Коламбэс Айзелин считает даже, что без Гольфстрима в Европе было бы теплее. Словом, предстоит еще немало поработать, чтобы прийти к единому мнению.

В истории записано, что Гольфстрим был открыт в 1513 году испанским мореплавателем Понсе де Леоном, но кто ведает, сколько людей до него открывали это течение и пользовались им? Христофор Колумб еще в 1492 году отметил течение в этой области. Другие мореплаватели пытались анализировать и описать его, однако первым среди ученых по-настоящему исследовал это течение американец Бенджамин Франклин, человек с широчайшими энциклопедическими знаниями, типограф, революционер, борец за мир, политик, посланник, но в первую очередь выдающийся человек науки. В 1769 году, незадолго до войны за независимость в Северной Америке, Франклин возглавлял почтовое ведомство североамериканских колоний. В то время таможенные власти Бостона жаловались почтенным лордам в Лондоне, что государственная почта из Европы пересекает Атлантику на две недели дольше, чем рыбаки на своих судах (веский аргумент против национализации общественных служб, к нему прибегали и позже…). Но Лондон знай себе отмалчивался; тогда Франклин решил сам изучить проблему. Однажды, находясь на борту судна, идущего в Нантакет, он заговорил об этом с капитаном, и тот рассказал, что, охотясь на китов, старается не попасть в «течение», а не то как потащит на восток… Капитан добавил, что не раз встречал в течении английские правительственные суда и советовал им изменить курс, чтобы выиграть время. Но капитаны, находящиеся на государственной службе, почитали себя слишком опытными и умудренными, чтобы слушать советы какого-то американского рыбака.

Что-то в этом роде произошло двумя столетиями позже. Покойная Рэчел Карсон, автор известных исследований моря и экологических проблем, идя как-то раз на моторной лодке в пределах Гольфстрима у Бермудских островов, встретила огромный английский танкер, который шел на юг против течения. Она приблизилась к танкеру и в мегафон попросила вызвать на мостик капитана. Весьма озадаченный вахтенный офицер принял ее за сбившуюся с пути туристку и вызвал капитана. Тот спросил миссис Карсон, в какой помощи она нуждается, и едва не подавился сигарой, услышав в ответ:

— Капитан, вы идете неверным курсом. Выходите из Гольфстрима и идите на пять миль западнее. Вы выиграете не меньше трех часов на пути до Майами!

Понятно, капитан не поверил своим ушам, а когда он пришел в себя от изумления, то скорее всего уже был в Майами. Но когда-нибудь он поймет, что Рэчел Карсон была права, как был прав и Франклин в свое время.

В наши дни грузовые суда стараются учитывать океанские течения, но есть еще немало капитанов, которые систематически пренебрегают этим фактором.

13. РХ-15

После того как компания «Граммен» в основном одобрила проект, можно было идти дальше. И первыми двумя важными шагами было уточнить характер экспедиции и приступить к строительству нового мезоскафа. Вместе с Уолтером Скоттом и его сотрудниками Уолтером Манком, Ли Гейером, Рэем Манцом и Эдмондом Рабутом я разработал в общих чертах нашу программу.

Суть моего замысла заключалась в том, чтобы месяц идти дрейфом в Гольфстриме в подводной лодке, размеры которой позволяли бы разместить команду и ученых. Здесь нужно кое-что объяснить. На поверхности моря успешно осуществлялись долгие дрейфы; всем памятно славное плавание Тура Хейердала на «Кон-Тики» в 1947 году. Но еще никто не затевал дрейфа под водой. Причина очень проста: большинство подводных лодок, в том числе военных, не рассчитаны на то, чтобы висеть без движения на какой-то заданной глубине. Сжимаемость их корпусов больше сжимаемости воды, поэтому при попытке зависнуть в толще моря малейшая тенденция к погружению увлечет лодку в чуть более плотную среду, однако не настолько плотную, чтобы возместить сжатие корпуса и соответственный рост удельного веса. Относительный вес подводной лодки увеличится, и судно будет погружаться дальше. А при тенденции к всплытию лодка оказывается в среде, плотность которой недостаточна, чтобы возместить относительную потерю веса из-за расширения корпуса, и продолжает подниматься. Так что обычная подводная лодка в однородной по составу воде, чтобы держаться на одном уровне, должна двигаться, стабилизируясь либо элеронами, либо горизонтальными рулями, либо забором воды для погружения и откачкой для всплытия. Такие маневры — их можно поручить автоматике — обеспечивают лодке определенную стабильность, но требуют большого расхода энергии и к тому же вызывают шум, мешающий акустическим измерениям.

Выход заключается в том, чтобы сделать гораздо более жесткий корпус, сжимаемость которого, естественно, меньше сжимаемости окружающей воды. Это и обеспечит стабильность, необходимую для долгого дрейфа на умеренной глубине. Уходя вниз, такая лодка будет относительно легче воды, и погружение само по себе остановится. Всплывая, лодка станет тяжелее, точнее говоря, ее удельный вес возрастет по сравнению с удельным весом среды, и всплытие прекратится. Разумеется, утяжеление корпуса заставляет вернуться к проблеме плавучести — основной проблеме всяких подводных лодок.

Посмотрите на чертежи военной лодки, и вы удивитесь, какой вес приходится на оборудование, играющее только негативную роль: торпеды, орудия, мины и так далее. Устранение всех этих атрибутов дает строителю гражданской подводной лодки два преимущества. Во-первых, он может применить более прочный корпус, сжимаемость которого меньше сжимаемости воды, — о выгодах этого мы только что говорили. Во-вторых, прочный корпус позволяет догружаться глубже при том же коэффициенте безопасности. Кроме того, гражданская лодка может выиграть в весе на электронном оборудовании, приобретающем все большее значение на военных судах.

Приблизительно основные желаемые характеристики выглядели так:

рабочая глубина — около 600 метров;

сжимаемость — меньше сжимаемости боды на исследуемых глубинах;

коэффициент безопасности — не меньше 2;

полезная нагрузка в виде научного оборудования — не меньше 2 тонн;

снаряжение на шесть человек на полтора месяца.

В общем желаемые характеристики были очень близки к данным «Огюста Пикара», правда, при совсем другом внутреннем оборудовании. Я даже предлагал компании «Граммен» купить мезоскаф «Огюст Пикар» (тогда еще шли торги), и переговоры об этом начались, но ни к чему не привели. С первых дней нашего сотрудничества инженеры «Граммена» говорили мне, что хотят приобрести необходимый опыт и овладеть всеми секретами производства. Дескать, можно купить подводную лодку и научиться налаживать и совершенствовать ее механизмы, освоить ее управление, но ведь процесс строительства останется неизученным. Что до меня, то при всей моей привязанности к первому мезоскафу я радовался случаю построить новый, к тому же в идеальных условиях.

Мы решили, насколько будет возможно, применять методы и технику, которые оправдали себя при создании первого мезоскафа, разумеется, совершенствуя их.

Сопоставим теперь отдельные характеристики с данными мезоскафа «Огюст Пикар».

Выбирая для первого мезоскафа предельную расчетную глубину около 700 метров при коэффициенте безопасности 2, я руководствовался двумя соображениями. Во-первых, при туристских погружениях в Женевском озере, наибольшая глубина которого 310 метров, мезоскафу был обеспечен коэффициент безопасности больше 4. Во-вторых, я предусматривал после Выставки возможность погружений в море на 600–700 метров — до этой глубины доходит дневной свет — с коэффициентом безопасности, равным 2. Расчеты показали, что для этого понадобятся 38-миллиметровые листы избранной нами марки стали.

Занявшись новым мезоскафом, я исходил из того, что фирма «Джованьола» располагает листами 35-миллиметровой толщины. Это было уже после того, как я в основном определил конфигурацию корпуса, но до телефонного звонка компании «Граммен». Уменьшение толщины примерно на восемь процентов возмещалось особо придирчивыми испытаниями и высоким качеством работ, которое обеспечивала фирма «Джованьола». Кроме того, учитывая, какую важную роль будет играть стабильность под водой, я решил несколько увеличить жесткость корпуса за счет более толстых кольцевых шпангоутов; это позволило несколько уменьшить его сжимаемость.

Наибольшую глубину определили в 610 метров. Такая точность может показаться нарочитой и необоснованной, но вы увидите, что она была необходима, особенно при сотрудничестве с американскими военными моряками. А поскольку я теперь не был так стеснен в средствах, мне разрешили сделать корпус несколько длиннее. В конечном счете мы остановились на таких размерах:

наружный диаметр — 3,15 метра (как и у «Огюста Пикара»);

внутренний диаметр — 3,08 метра;

длина цилиндрической секции — 11,60 метра;

длина всего корпуса (не считая арматуры иллюминаторов) — 14,75 метра;

общая наружная длина — 14,82 метра.

Расчет корпуса подводной лодки — дело очень сложное, тем более когда речь идет о цилиндре с шпангоутами. Неоценимым подспорьем для современных математиков служат счетные машины. После того как корпус был рассчитан обычными методами, один из моих сотрудников, Франсуа Эммер, работающий в Швейцарском федеральном технологическом институте, обратился с той же задачей в вычислительный центр в Цюрихе. И мы не только проверили наши основные выкладки, но и получили множество ценнейших данных чуть ли не на каждый сантиметр. Теперь мы знали напряжение металла в нужных нам точках и его деформацию в зависимости от глубины. Заодно мы получили некоторое представление о проницательности вычислительных машин. Задавая программу, оператор нажал не тот клавиш — букву «О» вместо нуля. Машина возмутилась и пригрозила полной забастовкой, если он не будет более внимательным.

— Постойте, — объявила она, — вы уверены, что здесь буква «О», а не нуль? (Понятно, на ленте ее «мысль» была выражена несколько проще.)

Смущенный оператор извинился, нажал на правильный клавиш, и машина возобновила работу.

Независимо от наших исследований в Швейцарии расчет корпуса был поручен еще одной вычислительной машине в Беспейдже. Ответы в точности совпали, и не потому, что обе машины были изготовлены одной компанией, а потому, что программу составили правильно. Математики «Граммена» вывели обобщенную формулу, после этого мы могли обращаться к ним с любой задачей, касающейся цилиндрического корпуса подводной лодки, и вычислительная машина тотчас выдавала точный ответ о толщине листа, геометрии шпангоутов и сжимаемости корпуса применительно к любой заданной глубине и к любой марке стали или другого материала.

Итак, корпус мало чем отличался от корпуса первого мезоскафа, но оборудован новый аппарат был совсем иначе.

«Огюст Пикар» строился с расчетом на туристов, но так, чтобы потом, если позволят обстоятельства, его можно было переоборудовать в исследовательское судно. Отсюда требование хорошего хода (а значит, и возможно более эффективных гидродинамических обводов и уже описанного выше внутреннего оборудования). Хвостовая часть, особенно самый ее конец, изготовленный для нас гамбургской фирмой «Корт», оказалась очень удачной. Каких-нибудь 75 лошадиных сил на гребном валу обеспечивали «Огюсту Пикару» скорость в 6,3 узла. Достигалось это главным образом за счет способа, которым струя воды подавалась на винт и затем исторгалась через сопло. Однако конструкция, намеченная нами и подробно разработанная специалистами, обладала одним недостатком: с кормы ничего не было видно. Для «Огюста Пикара» это не играло никакой роли, зато было очень важно для исследовательского аппарата.

Мезоскафу, предназначенному для дрейфа в Гольфстриме и последующей работы в условиях, которые даже трудно было предугадать, такое слепое пятно было крайне нежелательно. Многие рыбы — и дельфины тоже — ходят по кругу около судна, особенно если оно дрейфует на поверхности. Для задуманных мной наблюдений требовался полный круговой обзор — значит, надо исключить хвостовую часть или свести ее до минимума. Утвержденный «Грамменом» проект предусматривал четыре наружных двигателя: два впереди (правый и левый) и два сзади (также правый и левый). Эти моторы, работая непосредственно в морской воде, развивали достаточную мощность, хотя и уступали единственному мотору «Огюста Пикара».

К тому же поперечное сечение киля у второго мезоскафа было намного больше, чем у первого, так что скоростью новый аппарат заведомо не мог сравниться со своим предшественником. Зато четыре независимых мотора в кожухах, поворачивающиеся вокруг своей оси почти на 130°, обеспечивали несравненно лучшую маневренность.

Выбирая моторы, пришлось провести отдельное исследование. Хотя пропуск гребного вала сквозь корпус вполне себя оправдал на «Огюсте Пикаре», мне подумалось, что лучше обойтись без четырех таких же дыр в корпусе нового аппарата. К тому же четыре больших двигателя по 25 лошадиных сил создали бы тесноту внутри мезоскафа и производили бы изрядный шум. Лучше уж поместить их снаружи, чтобы работали в условиях так называемой эквипрессии.[62] Кроме того, мотор, как и всякое оборудование, помещенное снаружи корпуса, теряет в весе столько, сколько весит вытесняемая им вода. Правда, на деле выигрыш получился незначительный, ведь защитные кожухи увеличивали общий вес, хотя конструкция их не была рассчитана на то, чтобы противостоять давлению воды. Если бы моторы поместили в герметичные кожухи, выдерживающие наружное давление, они оказались бы чересчур тяжелыми.

Есть разные способы обеспечивать работу двигателя в эквипрессии, даже если речь идет о соленой воде. Самый простой, введенный в употребление доктором Огюстом Пикаром в 1946–1948 годах на первом батискафе, — когда мотор помещают в жидкое масло, в котором постоянно поддерживается давление, равное давлению наружной среды. Для этого используют резиновый резервуар, он сжимается под напором извне и подает в легкий кожух мотора достаточно масла, чтобы внутреннее давление отвечало внешнему. Такую же систему мы применили и на «Триесте», но там жидким изолятором служил трихлорэтилен; его удельный вес — 1,4, он тяжелее воды. А так как двигатель был установлен вертикально, не потребовалось даже герметизировать паз для вала. Правда, применение трихлорэтилена повлекло за собой кучу проблем, ведь эта жидкость — сильный растворитель, так и норовит разрушить материал, с которым соприкасается.

Но хотя на «Триесте» наши двигатели работали нормально на глубине 11 тысяч метров, а потом специалисты еще усовершенствовали моторы, погруженные в масло, мне хотелось применить другую систему, о которой я слышал уже несколько лет.

Разработала эту систему гамбургская компания «Плейгер», ее специальность — моторы и насосы для самых глубоких колодцев, а также «вспомогательные рулевые механизмы», иначе говоря, размещаемые побортно винты, которые чрезвычайно облегчают маневрирование на малом ходу, в частности в гавани. Для этих винтов фирма использовала моторы трехфазного переменного тока без щеток и каких-либо подвижных контактов и со специально разработанными резиновыми подшипниками взамен обычных шариковых.

Надо сказать, что десятью годами раньше, когда я в Кастелламмаре-ди-Стабиа работал на «Триесте», ко мне обратился один немецкий инженер, который хотел посмотреть, какие двигатели мы применили на батискафе. Он сообщил мне, что его фирма специализируется на таких моторах, тогда я показал ему схему нашей конструкции, а затем и сами двигатели, посвятил его во все подробности, которые могли быть ему интересны. Когда он ушел, один из моих итальянских сотрудников упрекнул меня в чрезмерной щедрости.

— Смотрите, вам всегда не хватает средств на исследования, а вы готовы всякому доверить свои лучшие секреты! Синьор, это никуда не годится!

На это я сказал, ссылаясь на Лафонтена, что доброе дело непременно вознаграждается: может быть, мне в свою очередь когда-нибудь придется идти за советом к этому инженеру. Сказал — и забыл.

Представьте себе мое удивление, когда я, прибыв однажды утром 1965 года в Гамбург, был встречен в фирме «Плейгер» тем самым инженером! И уж он (его звали Франц Закариас) не пожалел сил, чтобы дать всю нужную мне информацию, а потом и выполнить полученный от нас заказ. Несомненно, одна из причин того, что у нас установились наилучшие взаимоотношения с компанией «Плейгер», — прием, который я оказал представителю фирмы в Италии.

Но моторы «Плейгер» рассчитаны на переменный ток, а наши аккумуляторные батареи давали постоянный, поэтому перед нами встала проблема преобразования. Мысль использовать обычный генератор переменного тока, работающий от аккумуляторов, мне не нравилась. Я с самого начала был склонен предпочесть электронные выпрямители на тиристорах, которые рассматривались как один из возможных вариантов еще для «Триеста». Но на батискафе мы довольствовались мощностью в 1–2 киловатта, здесь же требовалось по меньшей мере 120 киловатт. И еще одна проблема: как регулировать скорость, развиваемую двигателями?

Мы изучили ряд вариантов: винты с переменным шагом,[63] параллельное и последовательное соединение аккумуляторных батарей, различные способы группировки двигателей и так далее. Но тут выяснилось, что фирма «АЭГ» в Гамбурге и Берлине изготавливает преобразователи, позволяющие получать переменный ток различного напряжения и частоты. В частности, недавно для одного траулера был собран шестидесятикиловаттный преобразователь с переменной частотой, который получил самую высокую оценку. Как раз то, что нам надо!

Не могу сказать, что все шло гладко с самого начала. Отнюдь. При всем старании «АЭГ» угодить нам мы столкнулись с серьезными проблемами. Мир электроники, право же, особый мир. Наш случай оказался достаточно каверзным, и лишь немногие инженеры могли точно сформулировать задачу и верно осмыслить назначение нужных нам устройств, хотя их основной принцип относительно прост. Пришлось немало посовещаться, разрабатывая характеристики наших преобразователей, их мощность при разных режимах, даже вес и размеры; все это нам надо было знать заранее с предельной точностью. Наши люди много раз наведывались к поставщикам в Гамбург и Берлин, и мы провели немало испытаний. Уже после того как преобразователи были установлены, не один месяц ушел на то, чтобы освоить их. Зато у электронной аппаратуры есть то преимущество, что для ее ремонта не обязательно знать все до мельчайших подробностей. Достаточно заменять печатные схемы, пока устройство не заработает. Мы теперь вполне довольны тем решением, которое избрали. Но для этого и от «АЭГ», и от нас потребовалось немало усердия и выдержки.

Для питания двигателей, светильников, системы жизнеобеспечения и вообще всего, что двигается, светит, греет, служит индикатором, требовалось изрядное количество аккумуляторных батарей. Поэтому в сводном балансе грузов я отвел им большое место, больше, чем в первом мезоскафе, около 20 процентов общего веса. А разместить все эти батареи я решил в киле снаружи мезоскафа, прямо в морской воде. Этот вариант был впервые применен доктором Огюстом Пикаром на первом батискафе и оправдал себя. Забортное размещение аккумуляторных батарей на подводной лодке дает много преимуществ: вы выигрываете в весе (в нашем случае выигрыш был больше 40 процентов), освобождаете место внутри, предотвращаете просачивание газа в жилые отсеки. Дело в том, что свинцово-кислотные аккумуляторы всегда выделяют водород и некоторое количество кислорода. А водород (особенно в смеси с кислородом), когда его содержание в воздухе достигает 3,9 процента, — это уже взрывчатый газ, который погубил не одну подводную лодку.

На «Огюсте Пикаре» аккумуляторы поместили внутри корпуса, но тогда условия были другие, длительность погружений по плану не превышала одного часа, да и вентиляцию отработали так, что помещения хорошо проветривались между погружениями. Что же до нового мезоскафа, то, хотя мы не собирались заряжать аккумуляторы под водой (именно под конец зарядки выделяется больше всего газа), нам не хотелось идти на риск, не хотелось месяц, а то и больше находиться в одном отсеке с 26 тоннами свинцово-кислотных аккумуляторов.

Поскольку мезоскаф предназначен для серии последовательных погружений, понадобилось устройство, которое автоматически сбрасывало лишний газ, освобождая нас от необходимости вызывать перед каждым погружением или после него специалиста, чтобы он открыл или закрыл соответствующий клапан; иначе в конце погружения масло, служащее изолятором между кислотой и морской водой, могло быть увлечено вместе с газом в море. Пришлось нам разрабатывать новую автоматическую систему — дело исключительно интересное, но и рискованное.

В новой аккумуляторной батарее (70 килограммов на воздухе, 40 килограммов под водой, 2 вольта, 1000 амперчасов) каждый элемент был защищен особым резервуаром. Это обеспечивало сравнительно большой запас электролита и изолирующего масла. Сквозь верхнюю часть резервуара была пропущена поливинилхлоридная трубка, она вела в газосборник, оснащенный автоматическими клапанами, которые выпускали наружу газ, но не пускали внутрь морскую воду. В свою очередь газосборник соединялся с центральным масляным резервуаром, сообщавшимся с морем; назначение этого резервуара — обеспечивать равенство давления внутренней части системы, включая аккумуляторы, с наружной средой. Так, он подает масло для восполнения пространства, освобождающегося при сжатии газа, выделяемого батареями, особенно в начале погружения.

Проблема выделяемого аккумуляторами газа изучалась очень тщательно, ведь она прямо влияла на стабильность мезоскафа. Литр воздуха или газа обладает на поверхности положительной плавучестью весом около килограмма, на глубине 10 метров она уменьшается до 500 граммов, на глубине 20 метров — до 250 граммов и так далее. Поэтому мы позаботились о том, чтобы газ, особенно после зарядки, выходил по возможности одинаково легко из всех секций. Аккумуляторы разместили внутри киля горизонтально; разделительные прокладки между свинцовыми пластинами сделали из специально подобранного материала; держатели разместили так, чтобы направлять газ наружу.

В общем принятые нами меры позволили свести зону нестабильности мезоскафа под водой (мы еще к ней вернемся) до нескольких десятков метров от поверхности, а в этой зоне разность температур во всех случаях была нам только на руку.

Все исследования проводились при теснейшем сотрудничестве между изготовителем батарей фирмой «Электрона» в Будри, где этим делом занимался инженер Эжен Зингер, и моей лабораторией в лице Христиана Блана. И сколько же пришлось инженерам, техникам и рабочим повозиться с множеством соединений между различными элементами батареи и устройствами и приборами внутри мезоскафа, с сотнями метров провода, подающего сотни ампер при напряжении в сотни вольт, и все это в соленой воде, к тому же в непрестанном единоборстве с законом Мэрфи («если что-то может сломаться — непременно сломается»). Тем не менее, как вы дальше увидите, система себя оправдала и работала превосходно. Но мы, конечно, еще будем совершенствовать кое-какие детали.

Итак, характеристики основных компонентов РХ-15 — корпуса, двигателей, аккумуляторных батарей, преобразователей — были определены. Можно приступать к строительству. Заказы поставщикам на эти четыре стержневых узла были оформлены примерно в одно и то же время — в конце 1966 — начале 1967 года.

Довольно скоро мне пришлось расширить свою бригаду. Вы, очевидно, помните, что при создании первого мезоскафа я сколотил отличную группу, в которой все, за исключением одного-единственного субъекта, работали душа в душу. И что вся группа, за исключением упомянутого исключения, была уволена руководством Выставки. К сожалению, я не мог сохранить всех сотрудников, некоторым пришлось искать себе новое место. Только Эрвин Эберсолд, Христиан Блан и Жерар Бехлер остались в моей лаборатории; дело не застопорилось совсем, но пошло гораздо медленнее. С помощью этих трех ключевых сотрудников я и разработал все те проекты, которые были предложены на рассмотрение компании «Граммен». А как только было подписано соглашение с компанией, у меня появилась возможность увеличить персонал и снова сколотить бригаду, в которую вошли многие из моих прежних сотрудников. В частности, Пульезе, который устроился инженером на механическом заводе в Веве, стал моим заместителем. Пульезе накопил немалый опыт, он участвовал в строительстве и внутреннем оборудовании второй кабины «Триеста» и в конструкции первого мезоскафа. Так что он был для меня, как говорится, очень ценным приобретением.

На первых порах центром всей деятельности оставалась моя расширенная лаборатория в Лозанне, но мне все чаще приходилось наведываться в Монте, на завод «Джованьола», где рождался новый корпус.

14. Джованьола

В Монте я тоже встретил многих своих прежних сотрудников. Всех не перечислишь, но особенно приятно мне было снова работать плечом к плечу с главным инженером Карлом Губи, с бывшим главным инженером Огюстом Шевале, который, хотя и ушел на пенсию, всегда был готов нам помочь, наконец, с упоминавшимся уже Шарлем Вейлгани.

Заводу «Джованьола» присуща какая-то особая атмосфера. Я затрудняюсь ее определить, но во всяком случае она чрезвычайно способствует слаженной работе. Начнем с места, где расположен завод, — у подножия Дан-дю-Миди и Дан-де-Моркль. После теснины у Сен-Мориса долина Роны здесь снова расширяется. Кругом широкий простор, хотя до гор недалеко, зеленеют пастбища, поля, виноградники; чистый воздух струится вниз со стороны Валь-де-Илье или поднимается с берегов Женевского озера, до которого около 20 километров. Иногда над Роной стелется легкий туман, окутывая старые тополя по берегам реки; лето в меру теплое, без засух и жары, зима сухая, в меру холодная. Но как бы климат и природа ни прибавляли энергии рабочим, одних только географических условий мало, нужно еще кое-что, и здесь следует сказать о заслугах семейства Джованьола, ведь речь идет о чисто фамильном предприятии. Основанная лет сто назад одним из дедов и принадлежащая только членам семьи (паи никогда не продавались на бирже), фирма теперь возглавляется Марком Джованьола, сыном Жозефа Джованьола, при котором компания особенно далеко шагнула вперед. Из поколения в поколение семейство Джованьола растет; на заводе его членов видишь на всех постах: директора, заведующего, инженера, мастера, рабочего. Джованьола преобладают в телефонном каталоге фирмы и в правлении. Но сила их не в количестве и не в акциях, которыми они владеют, а в самом нраве этих людей. Джованьола не империя, это именно семья с подобающими человеческими взаимоотношениями.

Когда Марк Джованьола совершает ежедневный обход цехов, он для кого отец, для кого дядя, для кого брат, для кого управляющий, но для всех и каждого он друг. И это не былой патернализм, который столько превозносили и поносили, не сознательная политика, нет, это непритворная человечность людей, словно созданных для того, чтобы руководить такой фирмой. О семействе Джованьола рассказывают много легенд, и некоторые из них, несомненно, достоверны. Другие, как и большинство исторических преданий, хотя и не совсем точны, зато раскрывают душу персонажа. Кстати, наше представление о той или иной исторической личности подчас важнее протокольной истины.

Вот одна такая легенда.

Один рабочий фирмы «Джованьола» объявил своим друзьям, что собирается жениться. А надо сказать, что этот человек — назовем его Боломе — был малый честный, но не очень далекий. Товарищи любили подшучивать над ним, вот и теперь они сказали ему:

— Пойди к боссу, скажи, что ты женишься, и он тебе подарит роскошный кухонный гарнитур.

— Нет, правда? — усомнился Боломе.

— Ну, конечно, не зевай! Здесь так заведено. Каждой новой семье — новый кухонный гарнитур!

И Боломе отправился к директору.

— Сударь, я женюсь…

— Чудесно, — ответил директор. — От души поздравляю.

Боломе растерянно повертел шапку в руках, наконец вымолвил:

— А как насчет кухни, сударь?

— Какой кухни, ты о чем это?

— Так ведь мне тут сказали, что, кто женится, получает в подарок кухонный гарнитур…

Директор тотчас смекнул, в чем дело, и решил посадить в лужу шутников.

— Да-да, — сказал он. — Совершенно верно. Вот тебе записка, ступай в магазин на Гран-Рю и возьми себе холодильник, мебель, кастрюли, вообще всю посуду. Счет пусть пришлют мне.

Зубоскалы с нетерпением поджидали Боломе.

— Ну, как? — спросили они, когда он вернулся в цех.

Счастливое лицо Боломе озадачило их, а когда он заговорил, им расхотелось смеяться.

— Все в порядке, после работы отправляюсь в магазин. Велел только счет ему переслать.

15. Американцы в Лозанне

Компания «Граммен» направила в Лозанну своих инженеров, чтобы они проследили за строительством мезоскафа. Двое из них, Дон Террана и Эл Кун, помогали нам контролировать каждый этап изготовления корпуса и всего оборудования РХ-15.

Выросший в Техасе, Дон не сразу освоился в Швейцарии. Проблемы уличного движения в узких извилистых переулках, очаровательные сельские сценки, которые были бы еще очаровательнее, если бы не мелькали так часто, сноровка европейских водителей автомашин (американцы склонны называть эту сноровку скорее проявлением нервозности или помешательства) — все это выводило его из равновесия. Но он подобно справному туристу все же свыкся с новой обстановкой, занялся лыжами и авиаспортом, много путешествовал по стране и с удивлением обнаружил, что Швейцария производит не одни только часы да сыр. Дон проникся глубоким уважением к швейцарской промышленности и высоко оценивал ее возможности. А мы отдавали должное проницательности Дона, точности его критических замечаний и — отчасти — американским методам работы.

Кстати, в наши дни такое вот сотрудничество между американской и европейской фирмами отнюдь не удивительное и не исключительное явление, хотя бы европейская компания была в три тысячи раз меньше. Неверно думать, будто Европа для американцев — книга за семью печатями. Они ее прекрасно знают, только не все приемлют, точно так же как нам, европейцам, трудно воспринимать заокеанскую культуру и методы. Но в наших взаимоотношениях с фирмой «Граммен» Америку от Швейцарии отличали только обильное потребление кока-колы, американский распорядок дня и привычка все переводить на деньги.

Впрочем, надо еще сказать о коренном различии между мощной компанией, которая с небес спустилась под воду, и маленькой группой технарей, которые запросто договорились построить новый мезоскаф и подготовить его для 1500-мильного дрейфа в Гольфстриме. Для «Граммена» все было ново, даже само понятие подводной лодки. Серьезным камнем преткновения оказались американские меры, в подводных делах это особенно чувствовалось. Для нас, особенно когда речь шла об океане, понятие «кубический метр» автоматически сопрягалось с понятием «одна тонна», и, привычные к метрическим мерам, мы в разговоре часто перемежали эти термины. Американец, впервые сталкивающийся с метрическими мерами, подолгу бьется над переводом. Сколько линеек и сколько таблиц истерли наши друзья, преобразуя футы в сантиметры, короткие тонны в метрические, не говоря уже о переводе градусов Фаренгейта в Цельсий. Однажды, когда Дон толковал нам про угол в 30 градусов, мы спросили, о каких градусах идет речь — Цельсия или Фаренгейта… Он не сразу нашелся, что ответить.

В Америке, в Великобритании — всюду люди сознают, что метрическая система несравненно лучше. Кто-то даже сказал, будто русские много лет опережали американцев в космосе отчасти потому, что США потеряли время, путаясь в замысловатых мерах. Правда, потом американцы как следует поднатужились и наверстали упущенное, но факт остается фактом.

Так или иначе американским инженерам было трудновато сразу перейти на метрические меры, да и многое другое, надо думать, показалось им непривычным.

Позволю себе подчеркнуть: фирма «Граммен» согласилась строить новый мезоскаф в Швейцарии, а не в Соединенных Штатах прежде всего потому, что она признала преимущества наших методов и условий работы. В маленькой гибкой организации, где каждый не только делал все возможное в своей собственной области, но и помогал другим, задание выполнялось куда экономичнее, чем в учреждении-гиганте, где служат такие узкие специалисты, что не решаются и шагу ступить за пределы очерченной им области. Велико было смятение и удивление представителей «Граммена», когда они увидели, как наши люди от чертежного стола идут к телефону, чтобы заказать какую-то деталь, потом к автомашине, чтобы получить эту деталь, потом на завод, чтобы довести ее до кондиции, и в сборочный цех, чтобы установить ее на мезоскафе. И американцы засыпали Беспейдж тревожными депешами: «Электронику монтирует человек, который ночью убирает помещения. Один чертежник несколько часов потратил на то, чтобы подогнать клапан. А один инженер убил полдня, подбирая на стенде предохранитель!»

На самом деле, конечно, все было наоборот. Не уборщик занимался электроникой, а электрик вечером помогал убирать рабочие помещения. И если инженер или чертежник подгоняли клапаны и подбирали предохранители, то лишь потому, что лучше других разбирались в задаче и могли ее решить.

Эти примеры дают представление о том, в чем заключалось главное отличие компании «Граммен» от нашей лаборатории. Мы изо всех сил старались экономить, не выходить за рамки утвержденного бюджета (и нам это удалось), стремились не терять времени — ведь заминка в две-три недели могла повлечь за собой отсрочку экспедиции в Гольфстриме на целый год, — а потому сводили к минимуму бумажную волокиту. А компания «Граммен», особенно поначалу, настаивала на применении в Швейцарии всех тех методов, которые приносили такой эффект в Америке. В конечном счете мы пришли к счастливому компромиссу, который вполне удовлетворял «Граммен» и позволял нам бережно расходовать время и не выходить из рамок бюджета.

16. Технические детали

Работа шла хорошо. Вместе с Доном Террана и главным инженером «Джованьолы» Карлом Губи мы отправились в Линц в Австрии, чтобы выбрать сталь для корпуса. Нас любезно приняла компания «Фэст», и мы осмотрели металлургический комбинат, который пострадал от американских бомбежек во время второй мировой войны, однако выжил. Австрийцы народ не злопамятный, к тому же бизнес есть бизнес, и он не признает границ, поэтому компания сделала все, чтобы обеспечить нас нужной сталью для подводной лодки, заказанной американцами. Кстати, на этом же комбинате был сварен металл для первого мезоскафа.

Выбор стали — дело не простое. Коэффициент упругости для всех марок примерно одинаков, и очевидно, что при прочих равных данных высокий предел прочности позволит лодке определенного веса и объема погружаться глубже, чем если будет применена сталь относительно мягкая. Строитель, которому нужен материал с высоким пределом упругости, разрушающийся только после известного растяжения, нередко склоняется в пользу стали «высшего качества», другими словами, самой прочной. Но «самая прочная» не всегда самая подходящая. Современная металлургия разработала спецсталь в три-четыре раза прочнее обычной. В лабораториях достигнуты еще более высокие показатели, но эти марки не до конца изучены, часто они оказываются чересчур хрупкими и трудно поддаются сварке. Надо думать, это временные неувязки; если работа исследователей и дальше пойдет так, как шла после второй мировой войны, трудности будут очень скоро преодолены.

Что до нашего случая, то для лодки, которой предстояло многократно погружаться в разнообразных, а подчас и трудных условиях, я, честно говоря, предпочитал обычную, добротную, проверенную сталь, пусть без потрясающих достоинств, зато и без подвохов. Лучше такая, чем спецсталь с особо высоким пределом прочности, но ненадежная в местах сварки или отжига, если отжиг будет недостаточно ровным. Можно сказать иначе: лучше без всякого риска погружаться на 600 метров, чем идти на 1000–1500 метров, все время опасаясь катастрофы.

Американская промышленность разработала несколько отменных марок стали, часто применяемых для подводных лодок, например НУ-80. Австрийская фирма «Фэст» производит сходную по качеству марку «Альдур 55»; такая сталь пошла на первый мезоскаф. Ее предел прочности и предел текучести близки к данным американской НУ-80, но ударная прочность поменьше. Ударопрочность очень важна для военной лодки, которой надо противостоять взрывам глубинных бомб, но играет меньшую роль для исследовательской подводной лодки, которая всегда идет тихим ходом и сверху получает только советы и помощь. Компания «Граммен» охотно согласилась на то, чтобы я для цилиндрической части корпуса взял отпущенную сталь «Альдур». Подбор металла для двух полушарий оказался более сложным делом. «Альдур 55» неизбежно теряет в упругости при ковке или штамповке, так как термическая обработка снижает ее. И хотя, вообще говоря, полушарие менее восприимчиво к давлению, чем цилиндр, я все же хотел бы получить что-нибудь более подходящее для РХ-15. Фирма «Крупп» предложила великолепную сталь марки «Вельмонил»; у нее практически такой же предел упругости, как у «Альдура», но она не отпущенная, а потому хорошо куется и штампуется. В 1958–1959 годах заводы Круппа изготовили вторую кабину «Триеста», ту самую, которая в январе 1960 года достигла глубины 11 тысяч метров, и я охотно возобновил бы сотрудничество с этой фирмой.

А компания «Граммен», учитывая надежность первого мезоскафа, стремилась свести нововведения к минимуму и настаивала в письмах и по телефону, чтобы на полушария тоже взять сталь «Альдур 55». Пришлось мне вылететь в Нью-Йорк и подробно объяснить, почему я стою за «Вельмонил». В конце концов американцы согласились со мной и «Джованьолой», утвердили «Вельмонил» и остались вполне довольны нашим выбором. Управление кораблестроения США, коему надлежало следить за строительством от начала до конца и выдать нам удостоверение на готовность судна к плаванию перед началом экспедиции Гольфстрим, проявило особый интерес к «Вельмонилу» и его сварочным свойствам. И хотя эта сталь более чувствительна к ударам, чем «Альдур», ее сварочные свойства оказались настолько хорошими, что применение ее для цилиндрической части корпуса почти не влияло на возможную глубину погружения. Стальной лист начал поступать в Монте в январе 1967 года, и сразу же после дополнительной, чрезвычайно строгой качественной проверки завод «Джованьола» смог приступить к первой фазе — прокатке листа и формовке частей оболочки. Деликатная операция по установке кольцевых шпангоутов на этот раз прошла легче и успешнее, чем когда строился первый мезоскаф. Тогда кольца одно за другим вставляли в цилиндрические секции, теперь же секции, расширенные нагреванием в печи, надевали на кольца, которые поддерживались в нужном положении специальным устройством. Этот способ был проще, обеспечивал более высокую точность и к тому же позволил выиграть время.

По мере того как шла работа над корпусом и росли горы материала для монтажа, центр активности постепенно перемещался из Лозанны в Монте. Автомобильные поездки участились, и наконец пришло время опять расстаться с Лозанной и перебраться в Монте. На заводе «Джованьола» нам предоставили большой, просторный барак с водопроводом, отоплением и электричеством, который мы тотчас окрестили «Вилла Гольфстрим». Дальнейшая работа над двумя главными секциями корпуса должна была проходить в новом помещении, которое завод держал в резерве, а теперь оборудовал для нас. Получился большой, светлый, сверкающий чистотой и хорошо отапливаемый цех. Но раньше чем переносить сюда корпус, надо было произвести другую важную операцию: обработать два основных стыка, а это можно было сделать только после отжига.

Здесь надо сказать об одной важной характеристике корпуса РХ-15. Когда я предложил «Граммену» свой проект, меня тотчас спросили, предусмотрена ли шлюзовая камера для входа и выхода подводных пловцов. Я, конечно, понимал, что шлюз во многом может оказаться полезным, однако не предусмотрел его в проекте, считая, что связанные с таким устройством дополнительные расходы, осложнения и затраты времени не оправданы, ведь мезоскаф предназначен главным образом для долговременных исследований, таких, как экспедиция «Гольфстрим». «Граммен» тоже не считал установку шлюзовой камеры первоочередной задачей; тем не менее фирма просила предусмотреть в конструкции аппарата такую возможность.

К этой проблеме добавлялась еще одна. Как и всякую сварную конструкцию, корпус РХ-15 нужно было по возможности подвергнуть отжигу, чтобы снять так называемые сварочные напряжения. Немало ушло времени на термическую обработку первого мезоскафа! Для РХ-15 (он должен был стать чуть покороче) мы рассматривали два варианта отжига: можно расширить печь «Джованьолы» (фирма была готова на это), а можно делать корпус из двух секций, с тем чтобы соединить их болтами. Оба варианта обеспечивали отжиг всех сварочных швов, чего мы не осуществили в первом мезоскафе. При втором способе каждая секция будет снабжена фланцем, его нетрудно сделать таким же прочным, как весь корпус. Я уже думал об этом способе, когда строился «Огюст Пикар», но тогда, как вы помните, обстоятельства помешали мне применить его.

А так как фланцы не только легко соединяются, но и разделяются, можно было предусмотреть и последующую установку камеры со шлюзом для подводных пловцов. Такой вариант всех удовлетворял, и мы принялись вычерчивать фланцы и готовиться к их производству.

Главная техническая проблема в таких фланцах — точная обработка поверхностей. Мы решили применить кольцевую резиновую прокладку, которая помещается в желоб и выдается над его краями. Такое соединение, с легким сжатием резинового обруча, работает безупречно при плотном контакте «металл — металл». Правда, обработать фланец диаметром 3,15 метра дело не простое. Только высокоспециализированные фирмы располагают достаточно большими токарными и фрезерными станками для таких операций. Ближайшим к Монте предприятием, где имелось нужное оборудование, был механический завод в Веве, тот самый, который участвовал в создании «Огюста Пикара». Вевейский завод недавно приобрел универсальный фрезерный станок фирмы «Иннокенти» и взялся выполнить этот заказ. На том же заводе нам изготовили требующие не меньшей точности рамы для двух входных дверей, сами двери и упоры для четырех «ног» мезоскафа, окружающих киль.

О входных дверях мезоскафа тоже стоит сказать поподробнее. Когда я отправил чертежи дверей в Беспейдж, специалисты Американского управления кораблестроения и ВМС США подвергли их очень придирчивому изучению. Мне не терпелось услышать, что они скажут об этом элементе конструкции, который я сам тщательно исследовал. В лаборатории было выполнено множество испытаний под давлением, модели подвергались скрупулезнейшей проверке специальным датчиком, позволяющим точно определить напряжения. Я все предусмотрел, чтобы рамы для дверей и для иллюминаторов были достаточно прочными. Но не слишком прочными! Дело в том, что чрезмерная жесткость может привести к разрушению корпуса в данной точке, так как нарушается равномерность сжатия под давлением. На первый взгляд рамы могли, конечно, показаться легковатыми, но расчеты и эксперименты показывали, что двери должны выдержать; тем не менее они настолько отличались от принятых на подводных лодках дверей, что Управление кораблестроения запросило дополнительные данные, прежде чем дать свое «добро». Снова мне пришлось вылететь в Нью-Йорк и посидеть вместе с инженерами «Граммена» и Управления, рассматривая все возможные варианты и объяснения, как и почему я избрал такое решение. В конце концов конструкция была одобрена без единой поправки.

Через год с небольшим, когда дело дошло до окончательной «приемки» мезоскафа, Метью Летич, один из старших инженеров Управления, занимавшихся вместе со мной дверями, участвовал в погружении на 600 метров. С помощью пневмодатчиков он смог убедиться, что деформации и напряжения в дверях и дверных рамах точно соответствуют расчетам. Летич вернулся с погружения сияющий. На всех этапах строительства сотрудничество с Управлением было откровенным, сердечным и плодотворным.

Завершив всю сварку, проведя термическую обработку и покрыв корпус первым слоем краски, мы переправили обе секции из Монте в Веве. Наш караван выглядел по меньшей мере внушительно, и можно было не сомневаться, что он привлечет внимание. Мы постарались выбрать наименее напряженное время и по возможности малонагруженные дороги. На всем пути нас сопровождала дорожная полиция. А перед одним из мостов через Рону пришлось снять груз и отправить мощный тягач вперед, потом уже с помощью троса перетаскивать тележку с корпусом. Все обошлось благополучно, завод на «отлично» выполнил свою задачу, герметичность дверей и фланцев не вызывала у нас ни малейшего сомнения.

Зимой 1967 года, после того как самые крупные элементы внутреннего оборудования — преобразователи, алюминиевые панели и койки — оказались на своих местах, можно было приступать к первому этапу сборки корпуса. Мы соединили две цилиндрические секции и скрепили их болтами. С этого дня мезоскаф начал обретать законченный вид. Его приподняли, чтобы установить киль.

Это был не простой киль. Конечно, он был нужен для остойчивости мезоскафа, но, кроме того, как уже говорилось, он служил кожухом для аккумуляторных батарей. Материал — сталь и пластик, конструкция предельно легкая, но чрезвычайно прочная, внутри множество секций, в каждой из которых помещалось по элементу емкостью в два киловатт-часа. Христиан Блан, разработавший конструкцию, и компания «Эгли», изготовившая киль, столкнулись с немалыми трудностями, зато мы вправе были гордиться результатом.

«Граммен» взялся поставить нам прямо из Америки обтекатели и цистерны жидкого балласта. Их изготовила из пластика, фибергласа и полиэфира компания, которая специализировалась на производстве этих конструкций для атомных подводных лодок, так что нам было гарантировано отменное качество.

Напомню, что речь шла о сравнительно легких цистернах, давление в которых практически равнялось давлению среды. На поверхности они обеспечивали подводной лодке хорошую остойчивость. Пустые цистерны, точнее, наполненные воздухом придавали мезоскафу положительную плавучесть в 14 тонн. Чтобы погрузиться, достаточно было открыть клапаны затопления. Воздух устремлялся вверх, а через шпигаты[64] в днище цистерн внутрь врывалась вода. Листы пластика, замыкающие цистерны на носу и на корме мезоскафа, играли роль обтекателей.

В законченном виде вся эта конструкция весила почти три тонны. Тем не менее «Граммен» отправил нам эту махину воздушным транспортом. Немалый сюрприз, и притом далеко не последний. Мы всячески старались экономить, считали если не каждый сантим, то во всяком случае каждый франк, а «Граммен», не раздумывая, потратил тысячи долларов на перевозку по воздуху уложенных в тяжелые контейнеры огромных цистерн вместе с опорными плитами. Что ж, если смета «Граммена» (тщательно составленная заранее) позволяет такие вещи, тем лучше! Девиз Бенджамена Франклина «время — деньги» здесь вполне оправдался. На перевозку по морю ушло бы самое малое два месяца, а такая задержка, вероятно, заставила бы отложить экспедицию «Гольфстрим» на год.

Несмотря на различия в технике, нормах, мерах длины и веса, наконец, в языке, служившие, так сказать, барьером между «Грамменом» и Швейцарией, балластные цистерны отлично пришлись к корпусу, понадобилась лишь минимальная подгонка. Так был сделан еще один важный шаг. РХ-15 рос на глазах, мы уже подумывали о том, как повезем аппарат в Америку.

17. Роль АУК

Мы продвигались с величайшей осторожностью, каждый шаг сопровождался проверками и испытаниями. Большую популярность завоевал в Монте Ренальдо Фарези, контролер генуэзской конторы Американского управления кораблестроения (АУК), которому было поручено наблюдать за ходом наших работ.

Пожалуй, стоит еще сказать о роли АУК в строительстве РХ-15. Когда рождается какая-то новая отрасль, ее творцы на первых порах пользуются полной свободой. Так было со строительством локомотивов, автомашин, самолетов, и то же можно сказать о строителях гражданских подводных лодок. Именно эта свобода обусловила поразительное развитие глубоководных аппаратов за какие-нибудь десятилетия. В 1934 году Уильям Биб опустился на глубину 900 метров, подвешенный на тросе; в 1953 году «Триест», совершенно автономный подводный аппарат, достиг глубины 3 тысячи с лишним метров, а в 1960 году — около 11 тысяч. Такой прогресс был бы просто невозможен, существуй в этой области жесткие правила вроде тех, которые уже много лет действуют в других областях техники и требуют строгого обоснования всякий раз, когда надо затянуть потуже какой-нибудь болт или приобрести новый вольтметр.

Но успех подводных лодок для мирного исследования океана породил, особенно в Америке, бурное увлечение строительством аппаратов такого рода. А на примере первого мезоскафа в Швейцарии мы видим, что подводные лодки начали служить средством передвижения не только для их строителей, но и для других лиц, которые либо катались на них в качестве платных пассажиров, либо использовали эти аппараты для исследовательской работы. Подводная лодка стала как бы видом общественного транспорта — вроде такси или автобуса. И тотчас изменилась ответственность строителя. Пока речь шла о нем самом, он мог проводить любые интересующие его испытания, когда же стали появляться пассажиры, тем более неподготовленные, которые ничего не понимали в конструкции и не знали, каких каверз надо опасаться, возникла необходимость в нейтральной контролирующей инстанции. Вот почему я уже при работе над «Огюстом Пикаром» предложил привлечь специального контролера Бенвенуто Лозера из Триеста.

Есть особые организации, которые занимаются этим вопросом. К наиболее известным среди них относятся уже упоминавшееся Американское управление кораблестроения в Нью-Йорке и лондонский Ллойд. Они наблюдают за строительством невоенных судов и выдают свидетельства. Сверх того, большинство военных флотов располагает своими управлениями: кто же захочет разглашать на весь мир свои секреты. А вот организации, обладающей достаточным опытом, чтобы контролировать строительство гражданской подводной лодки и выдать ей удостоверение на годность к плаванию, еще не было.

Компания «Граммен» намеревалась обратиться в военно-морское ведомство США. Удостоверение из столь авторитетного источника, естественно, никем не стало бы оспариваться; к тому же оно помогло бы быстрее наладить сотрудничество между Беспейджем и военными моряками, заинтересованными в подводных исследованиях. По ряду причин, и прежде всего из-за того, что судно строилось за рубежом, этот вариант осуществить не удалось. Зато нас сразу связали с АУК, и Управление не только любезно согласилось помочь нам строить мезоскаф и контролировать практически все узлы и этапы, но и решило разрабатывать по мере строительства РХ-15 основные правила и положения для выдачи удостоверений гражданским подводным лодкам в дальнейшем. Была учреждена комиссия, в которую вошли инженеры из разных компаний, занимающихся строительством подводных лодок (в том числе из компании «Граммен»), я и специалисты американских ВМС и морской пограничной охраны США. После того как РХ-15 получил «добро», АУК издало наставление, определяющее стандартные требования для строительства исследовательских подводных лодок. Это не инструкция типа «стройте сами», а основательный труд с обязательными стандартами; отклонения допускаются лишь в особых случаях и должны быть заранее одобрены АУК, а также, если это необходимо, упомянутой комиссией.

Этот свод правил положил конец эре полной свободы, во всяком случае в Америке, но зато его появление знаменовало введение дополнительных мер предосторожности в области техники, которая привлекла немало любителей без достаточных знаний и опыта.

Можно привести много примеров того, какую огромную практическую ценность имели для нас помощь и поддержка АУК. Правда, в Управлении не было специалистов по подводным лодкам, но ведь субмарина, подобно самолету или ракете, в конечном счете представляет собой обширный агрегат из сравнительно несложных частей, изготовление которых основано на общих принципах металлургии, механики, электроники. Специфические для подводных лодок проблемы — остойчивость, плавучесть, изменение веса во время погружения — непосредственно не интересовали АУК. Удостоверение просто служило гарантией, что мезоскаф построен согласно утвержденным правилам и стандартам, что сталь отвечает предъявляемым требованиям, что сварка выполнена как следует и тоже проверена специалистами, что все сделано на высшем уровне, короче говоря, что судно вполне надежно.

Фарези часто наведывался в Монте. Его советы, замечания и конструктивная критика, несомненно, способствовали успеху нашего предприятия.

Позднее, когда было решено взять в экспедицию одного-двух океанографов из американских ВМС, возникло новое 227 препятствие: военно-морское ведомство больше не разрешало своим наблюдателям, океанографам, инженерам погружаться в аппаратах, не проверенных военпредами. Прошли те времена, когда Научно-исследовательский центр ВМС в Вашингтоне мог запросто послать группу ученых в Кастелламмаре-ди-Стабиа для участия в погружениях в Средиземном море под руководством швейцарца. Но поскольку РХ-15 был одобрен АУК, мы без труда добились официального согласия военно-морского ведомства. Военпреды безоговорочно приняли все тесты, проведенные АУК, и ограничились лишь минимумом замечаний. Во многом это была чистая формальность; они не собирались проверять работу заново, просто знакомились с судном. Подводная техника еще слишком молода, чтобы в ней прочно утвердилась железная рутина; здравый смысл продолжает управлять, притом достаточно гибко, оставляя простор для дискуссии.

18. Отбытие из Европы

Зимой 1967/68 года мы в хорошем темпе заканчивали сборку РХ-15. Мне пришлось еще несколько раз слетать в Беспейдж — отстаивать свои взгляды и добиваться согласия «Граммена» на то или другое начинание, просто координировать работу. Хотя давно было решено, что мезоскаф строится в Швейцарии, а потом переправляется в Америку, дальнейший порядок нашей работы еще не был точно определен.

Сначала предполагалось, что первые ходовые испытания пройдут под моим руководством на Женевском озере. Мне это было очень по душе, ведь речь шла об одном из самых увлекательных этапов нашего проекта, а когда мы построили первый мезоскаф, меня этого удовольствия в общем-то лишили. И разве плохо сдать «Граммену» законченную подводную лодку на ходу, прошедшую все испытания, если не на предельной глубине (глубина озера всего 310 метров), то хотя бы на такой, которая позволяет гарантировать успешную работу всех узлов.

Однако в Беспейдже уже начали беспокоиться. Директора, инженеры, техники, чертежники, даже секретарши постоянно слышали разговоры про мезоскаф, но сами видели одни только фотографии, «которые еще ничего не доказывают», да письменные отчеты, а можно ли на них положиться? Вдруг на самом деле никакого мезоскафа и нет? Разве можно в Швейцарии, среди гор построить подводную лодку? Как бы не оказалось первоначальное решение чудовищной ошибкой! Правда, некоторые инженеры сами побывали в Швейцарии, удостоверились своими глазами, что мезоскаф существует и строительство идет полным ходом, но, когда они возвращались в Беспейдж, их отчет выслушивали с известным недоверием.

Был только один способ развеять все сомнения: доставить РХ-15 в Америку и заканчивать работу там. Надо ли говорить, что я решительно возражал против лишней траты времени и денег. В который уже раз я отправился за океан и добился нового соглашения с «Грамменом» — мезоскаф будет «практически» завершен в Швейцарии, потом его быстро переправят в Америку и там проведут все испытания. Преимущества такого решения для «Граммена» были очевидны: полчища томящихся без дела техников тотчас воспрянут духом и набросятся на вожделенный объект, чтобы добавить еще один транзистор, еще один кусок провода, еще один болт, еще один мазок краски…

К тому же штат «Граммена» недавно пополнился отставными военными моряками, которые, скажем прямо, крайне неодобрительно смотрели на то, что подводная лодка пройдет первое испытание в пресной воде, а не в соленой, для которой ее строили. Пресная вода?.. А кто-нибудь проверял, подлинно ли она мокрая? Впрочем, все равно — испытание в пресной воде ровным счетом ничего не докажет.

(Между прочим, не следует думать, будто пресная вода — то же, что дистиллированная. Женевское озеро, увы, так загрязнено, в нем столько промышленных отходов и кислот, что по электропроводности его вода вряд ли намного уступает морской.)

Влияние отставных военных моряков во многих крупных американских компаниях достигло таких размеров, что стало настоящей проблемой для правительства. Подготовка офицеров ВМС обходится государству в сотни тысяч долларов. Если они начинают свою карьеру в 18 лет (чаще всего так и бывает), то в 38 могут выходить в отставку, и перед каждым таким отставником, тем более если он капитан или адмирал, открыты заманчивые перспективы. На флоте им привили определенную психологию, и под углом зрения этой психологии они воспринимают мир, свою страну и ее индустрию. Им известны былые подвиги ВМС и будущие замыслы как ближнего, так и дальнего прицела, они посвящены в то, какие контракты намечаются, кто куда будет назначен, знают и сплетни, и великие идеи. Поэтому они представляют чрезвычайно высокую рыночную ценность для индустрии, их буквально расхватывают, когда они уходят с военной службы. Им ничего не стоит получить через старого товарища крупный заказ на самолеты, торпеды, вычислительные машины. Оттого всякая компания стремится любой ценой приобрести в штат отставного военного моряка.

Кончилось тем, что пришлось вмешаться конгрессу, и вот уже несколько лет действует правило, по которому отставной старший офицер, работающий в промышленности, сколько-то лет после ухода из флота не имеет права вести переговоров о контрактах с каким-либо правительственным учреждением. Тем не менее отставные моряки продолжают пользоваться большим авторитетом. Правда, в нашем случае они сыграли несколько иную роль: именно опыт этих людей, ценность которого оспаривать не приходится, перевесил, когда было решено проводить испытания в США, а не в Швейцарии, в водах океана, а не в Женевском озере.

Работа в Монте продолжалась без заминок. Окончание сборки было назначено на 1 марта 1968 года. Дальше у нас было три недели на демонтаж мезоскафа и подготовку его для путешествия по железной дороге и по морю. Вместе со всеми моими швейцарскими товарищами я настаивал на том, чтобы РХ-15 был сдан в Швейцарии в полном комплекте, готовым к спуску на воду.

Все шло хорошо. Около полусотни техников, рабочих и инженеров объединились в стремлении закончить мезоскаф к 1 марта.

Вопрос транспортировки в основном был решен, когда мы только приступали к делу, теперь предстояло заняться деталями. Мы обратились к компании «Данзас», которая организовала доставку первой стратосферной кабины доктора Огюста Пикара из Брюсселя в Аугсбург еще в 1931 году и первой кабины «Триеста» из Терни в Кастелламмаре-ди-Стабиа в 1953 году. С перевозкой через Атлантику все было ясно: мезоскаф, частично разобранный, будет погружен на пароход. Что же касалось пути из Швейцарии к морю, нам предложили несколько вариантов. Я был за доставку аппарата по железной дороге из Швейцарии в Бельгию с последующей отправкой из Антверпена. Этот порт знаком мне с 1948 года, когда ФНРС-2 — отец если не всех, то многих исследовательских подводных лодок и уж во всяком случае всех батискафов и мезоскафов отбыл из Антверпена курсом на острова Зеленого Мыса у берегов Африки. Я знал, что в Антверпене мы можем в полной мере рассчитывать на помощь и доброжелательство: бельгийцы не скупятся ни на то, ни на другое, когда речь идет о таких проектах. К счастью, в ряду возможных маршрутов — Монте — Марсель, Монте — Гавр, Монте — Роттердам, Монте — Гамбург и Монте — Антверпен — последний путь оказался самым дешевым и быстрым, а этот аргумент для «Граммена», конечно, был важнее всех моих воспоминаний и сантиментов.

На сухопутном этапе мы предпочли железную дорогу потому, что этот вариант, учитывая габариты мезоскафа, был значительно проще автомобильного. Я заранее предусмотрел, чтобы балластные цистерны легко отделялись, а все приспособления, приваренные к корпусу снаружи, были в пределах габаритов, установленных на международных железных дорогах. К тому же швейцарское управление железнодорожного транспорта обещало нам всяческую помощь. Несколько представителей управления участвовали в доставке первого мезоскафа из Монте в Бувре. Лозаннца Рене Агюэ, например, мы считали, так сказать, старым подводником, и его опыт нам очень пригодился.

4 апреля 1968 года распахнулись широкие ворота монтажного цеха, и глазам друзей, сотрудников, гостей явился, гудя своей мощной сиреной, мезоскаф, медленно влекомый тепловозом марки «Джованьола». Его приветствовали — добрая примета! — лучи солнца, прорвавшиеся сквозь пелену дождевых туч. В тот же день аппарат покинул завод в Монте, и фирма вручила нам разрешение на провоз «одного мезоскафа (1)». Вы помните, что однажды я уже получал такой документ; это был второй.

На своем пути через Европу мезоскаф миновал много исторических мест. По стальным путям он проехал всю долину Рейна с ее замками, пересек знаменитый Кельнский мост возле великого собора. Любезность швейцарских железнодорожников, и в частности начальника станции Сен-Морис, который ускорил отправку состава на несколько минут, чтобы мы могли остановиться подле Шильонского замка на берегу Женевского озера, позволила запечатлеть на пленке разительный контраст между двумя эпохами. Больше шести веков разделяли два творения человеческих рук — замок и мезоскаф. Думали ли герцоги Савойские, что в один прекрасный день глаза бойниц в могучих крепостных стенах увидят машину, предназначенную для исследования сферы, не менее для них таинственной, чем Луна. Свидание продлилось ровно столько, сколько понадобилось, чтобы сделать фотоснимок…

И вот Антверпен — сколько воспоминаний! Здесь, на верфях компании «Меркантиль Марин», собирался первый батискаф ФНРС-2. (Имя «ФНРС» первым получил стратостат доктора Огюста Пикара.) Эти верфи выручили нас и в 1968 году, когда нам понадобилось испытать под строгим контролем стропы, предназначенные для погрузки мезоскафа на судно. А в бригадире, получившем задание изготовить люльку, в которой РХ-15 предстояло совершить рейс через океан, я узнал того самого человека, чьи руки в 1948 году мастерили люльку для ФНРС-2.

А еще нас почтили монаршим визитом. По примеру деда (король Альберт наблюдал приготовления профессора Пикара к стратосферным полетам), отца (король Леопольд тоже проявил интерес к воздухоплаванию) и бабушки (королева Елизавета напутствовала ФНРС-2, когда он отправился в Дакар) нас посетил король Бодуэн, подчеркнув этим интерес правящей династии к научным исследованиям. И ведь очень важно, особенно в малой стране, когда глава государства лично проявляет живой интерес к большим современным проблемам. Для Бельгии это не просто традиция — в этом естественно выражается дух нации, он помогает понять, почему и в науке, и в технике страна стоит в ряду передовых в Западной Европе.

В Антверпене мезоскаф был отдан на попечение крупной пароходной компании, суда которой совершают регулярные рейсы между Бельгией и Флоридой. Вообще-то бельгийские суда не заходят в Палм-Бич, куда нам надо было попасть, они бросают якорь либо в Форт-Лодердейле, либо в Майами, соответственно в 80 и в 100 километрах к югу от Палм-Бича. Не сказать, чтобы далеко, но все же перевозка по шоссе сулила осложнения, которых мы предпочитали избежать. Компания сделала для нас исключение и согласилась доставить мезоскаф в Палм-Бич на теплоходе «Анверс».

Погрузка такого тяжелого объекта (после демонтажа всяких приспособлений, килевых опор, балластных цистерн, рубки, руля, уравнительных цистерн, труб, электрокабелей мезоскаф все еще весил 100 тонн) — дело серьезное. Разумеется, краны постоянно проходят придирчивый контроль, тем не менее крюки еще раз проверили. Подобрали самых опытных и умелых грузчиков. И все-таки какой-то риск оставался; я бы сказал, что в воздухе мезоскаф подвергается большему риску, чем на воде. Мне довелось провести на верфях в общей сложности месяцы, если не годы, и на моих глазах не раз происходили неприятные случаи, к счастью не очень серьезные. Однажды оборвался трос и целый железнодорожный вагон упал с высоты 10 метров. Проверенный трос? С которым работали опытные грузчики?.. Увы, огрехи полностью не исключены, недаром правила техники безопасности строго запрещают ходить под грузом. Но в тот день в Антверпене все прошло благополучно.

Стропы натянуты, скобы закреплены, шплинты проверены, и РХ-15 плавно возносится к хмурому небу. На всех «этажах» парохода, от главной палубы до полуюта, свободные от вахты члены команды. Кто на вантах, кто на поручнях, наклонясь вперед, назад, вправо, влево… Многие, вооружившись камерами, совершают чудеса эквилибристики в погоне за памятным кадром.

Среди профессиональных репортеров я узнавал людей, которые провожали ФНРС в стратосферу в 1931 году и ФНРС-2 в Африку в 1948. В их числе был Ж. Шампру, превосходный фотограф и верный, преданный друг, ходивший с нами не в одну экспедицию.

Заработали лебедки, заскрежетали блоки, засипели струи пара и сжатого воздуха, одни тросы натянулись, другие ослабли… Грубоватые голоса моряков, охрипших на северном ветру, чеканили короткие команды, которые тотчас исполнялись. Кран опустил мезоскаф в новую люльку мягко и аккуратно, будто кошка, несущая в зубах котенка. Здесь мезоскаф надежно закрепили, чтобы ему не были страшны даже буйные атлантические штормы.

Дальше надо было погрузить снятое оборудование и прочее имущество, всего около 130 ящиков, привезенных в десяти товарных вагонах. Погрузка прошла без всяких осложнений. Ящики разной формы, разного веса ныряли в огромные трюмы «Анкерса», занимая предназначенное им место, словно кто-то заранее упражнялся с этой исполинской мозаикой.

Не без удивления прочли мы надписи на ящиках, поверх которых легли некоторые из наших контейнеров: «Настоящий швейцарский сыр из Голландии, изготовлен в Финляндии». Не мудрено, что американцы не так пристрастны к сыру, как мы…

Мы проводили мезоскаф, и на этом закончилась европейская часть наших приключений.

19. Швейцарцы во Флориде

И опять нам пришлось сокращать штат бригады. Но теперь обстоятельства были совсем другими, чем в 1964 году. Многие из сотрудников нанимались временно, зная, что не будут сопровождать мезоскаф в Америку, и найти себе другую работу в Швейцарии для них не представляло трудности. А чтобы облегчить сборку аппарата в США, я убедил «Граммен» сохранить и привезти во Флориду основное ядро людей, которые особенно хорошо знали мезоскаф. Тринадцать человек — одиннадцать швейцарцев, один француз и один испанец — с семьями и багажом прилетели в Америку, и почти все успели к встрече РХ-15, когда он прибыл в Палм-Бич на борту «Анкерса». Несмотря ка капризы погоды, рейс прошел гладко.

Для всех членов нашего отряда, кроме меня, это было первое знакомство с Соединенными Штатами.

Когда я в 1956 году впервые попал во Флориду, там, да и повсюду в США, царил огромный интерес к морю, но не менее велико было и невежество во всем, что касалось исследовательских подводных лодок. Океанографией занимались, так сказать, с поверхности; ученые брали пробы, свесившись через поручни ослепительных парусников. Никому и в голову не приходило, что необходимо посылать исследователей в глубины моря, да никто и не представлял себе, что это возможно. Разумеется, все знали о погружениях Вильяма Биба в 30-х годах и все слышали о батискафе, покорившем пучины Средиземноморья. Но большинство американских ученых воспринимали это как единичные прорывы, неспособные поколебать методику столетней давности. В книге «Глубина 11 тысяч метров» я рассказал о том, как старался вместе с сочувствующими мне американскими океанографами, среди которых был и мой соавтор Роберт Дитц, убедить американские круги в перспективности и широких возможностях батискафов вообще и «Триеста» в частности. Начиная с 1957 года мне в этом помогал научно-исследовательский центр ВМС в Вашингтоне. В 1957 году он финансировал погружения «Триеста» у островов Капри и Понса. Убедившись в достоинствах батискафа, научно-исследовательский центр ВМС приобрел его, переправил в Сан-Диего и финансировал Гуамскую экспедицию, во время которой мы 23 января 1960 года достигли глубины 11 тысяч метров. Постоянная поддержка военных моряков, с одной стороны, и неоспоримая ценность и точность данных, собранных океанографами на «Триесте», — с другой, принесли свои плоды, признание было завоевано. Да и возможности для приложения капитала неуклонно развивались, небывало возрос сбыт всякого снаряжения для подводного плавания, в кинотеатрах и на телевидении все чаще показывали фильмы из подводного мира, увеличился спрос на акции компаний, связанных с океанографией. Все это привлекало внимание общественности к науке о море.

После двух трагедий стало ясно, какую пользу могут принести небольшие исследовательские подводные аппараты. В первом случае погибла подводная лодка «Трешер»; остатки ее были обнаружены и сфотографированы «Триестом» в ходе обширной поисковой операции. Во втором была потеряна водородная бомба под Паломаресом в Испании; эту бомбу обнаружил «Алвин» — малая военная лодка, созданная под руководством доктора Аллена Вайна из Вудсхолского океанографического института. В обоих случаях прямое наблюдение человеком через иллюминаторы позволило разобраться в обстановке лучше, чем с помощью электронных и механических приспособлений.

Постепенно промышленные круги прониклись доверием к новому начинанию и стали выделять все больше средств на строительство малых подводных лодок, как специализированных, так и более широкого назначения. В короткий срок с лихвой были наверстаны упущенные годы. Предложение превысило спрос, из множества лодок, номинально числившихся в эксплуатации, лишь малая часть приносила барыш владельцам. Будем надеяться, что это временное явление, что вся эта флотилия (во всяком случае лучшие ее единицы) вскоре начнет работать с полной нагрузкой.

Сегодня во Флориде, да и по всему атлантическому побережью США царит поголовное увлечение морем. Все хотят стать океанографами, и покупка трубки для подводного плавания может стать первым шагом на пути, который венчается званием доктора биологических наук. Местные власти, высшие учебные заведения, банки, даже церковь поддерживают это увлечение.

Когда мы в 1968 году прибыли в Ривьера-Бич, что находится чуть севернее Палм-Бича, нас приняли с большим радушием и доброжелательством, которое распространялось и на мезоскаф, и на будущую экспедицию Гольфстрим, и на весь наш отряд заморских гостей. Местные власти и фирмы оказали нам всяческую помощь, и работа была быстро завершена.

25 июля 1968 года мезоскаф был спущен на воду, а 21 августа мы крестили его водой Семи морей, присвоив аппарату имя «Бен Франклин» в честь пионера науки, первого исследователя Гольфстрима.

20. Морская премьера

Первое погружение «Бена Франклина» было окружено героическим ореолом. Мезоскаф должен был всего-навсего лечь на дно гавани, но сколько предосторожностей!.. Какой концентрат ответственности и властительной энергии излился на нас в этот день! Дно гавани было досконально изучено подводными пловцами Эрвином Эберсолдом, Жераром Бехлером, Мишелем Пажем и Марселем Дугу; каждая раковина, каждая изношенная покрышка, каждый древесный ствол обследованы и нанесены на особую карту. После того как гавань прочесали, особая комиссия проштудировала результаты и выбрала место для погружения. Были мобилизованы все спасательные службы: освод, скорая помощь, пожарники, морская пограничная охрана; приготовили мощнейшие подъемные устройства. На деньги, вложенные в эту процедуру, исключая стоимость самого «Бена Франклина», я мог бы построить новую подводную лодку. Но до чего же приятно, до чего спокойно на душе, когда работаешь в таких идеальных условиях. Пожалуй, даже американские ВМС, отнюдь не скупые на деньги для исследований, не истратили столько на погружение «Триеста» у Гуама, хотя там глубина в тысячу раз больше, чем в гавани Палм-Бича. Мезоскаф окружала целая толпа, вооруженная подробнейшими инструкциями; разделение труда было настолько широким, что на долю каждого в отдельности почитай что ничего и не приходилось.

Наконец у всех пунктов всех поверочных таблиц проставлены галочки, и команда — шесть человек — поднимается на борт лодки. И снова началась проверка: давление воздуха в баллонах, содержание кислорода, наличие воды, аварийные запасы, действие клапанов и тысячи мелочей, которые при малейшем отклонении от нормы могут вызвать катастрофу. Фирма «Граммен» дебютировала под водой, успех для нее был делом престижа. Добавим еще одну важную для «Граммена» особенность: «Бен Франклин» был самым большим из построенных компанией аппаратов. (И самым маленьким из построенных мной.)

Когда все было готово, ответственный за программу Уолтер Манк торжественно поднялся на борт и опросил каждого, согласен ли он участвовать в этом погружении. И каждый голосом дожа Венеции, берущего себе в супруги море, ответил: «Да, согласен». Тогда Уолтер напомнил, что погружение будет статичным, мы просто ляжем на дно на глубине 10 метров, что нас непрерывно будут страховать тросами, и мы будем связаны телефоном с поверхностью. Он спросил, готовы ли мы рисковать, ведь инвертеры ходовых двигателей еще не окончательно налажены. Только после повторного утвердительного ответа он дал нам свое благословение и убрал входной трап, так что мы смогли задраить люк.

В число шестерки входили: руководитель группы Билл Рэнд, капитан Дон Казимир, старший пилот Эрвин Эберсолд, второй пилот Гарольд Дорр, инженер-электрик Джон Грив и я. Хотя речь шла не о научном погружении, а всего лишь о техническом испытании, «Граммен» пожелал, чтобы присутствовали все люди, ответственные за программу.

Не успели закрыться двери, как раздался крик: «Пожар! Пожар!» Это Дон Казимир решил сразу же начать с учебной тревоги. На борту мезоскафа было установлено достаточно огнетушителей; американцы предпочитают бороться с огнем, вооружившись по последнему слову техники. И нам полагалось твердо освоить свои обязанности при пожарной тревоге. По команде Дона мы заняли посты по расписанию, похватали огнетушители с кронштейнов, затем, поскольку нас окружал сплошной металл и гореть все равно было нечему, огнетушители вернули на место. Буквально через минуту снова прозвучал возглас: «Пожар!» Мы опять бросились к огнетушителям и стали по местам. Огня нигде не было, только воздух теплый — 22 °C, да влажность высокая — 83 процента. Содержание кислорода нормальное — 20,8 процента. Углекислый газ пока что не давал о себе знать.

Началу погружения предшествовало еще несколько проверок. Открыли клапаны затопления, вывесили мезоскаф, снова продули балластные цистерны, добавили немного балласта на мостик. Проверили насосы диферентной системы, изменяющие наклон мезоскафа. После этого пришлось на время прервать проверку, потому что мы мешали судну, которому надо было выйти из порта.

В 14.07 четыре клапана затопления были открыты, и вода ворвалась в цистерны. Медленно, очень медленно море поглощало мезоскаф. Ушли под воду иллюминаторы, потом люки, потом мостик. Температура поднималась: 24,6 °C, влажность 89 процентов. Наступил самый ответственный момент для люков — проверка их водонепроницаемости (на большей глубине давление извне само способствует герметичности). Ни одной капли влаги не просочилось по швам. Вводы для электрических кабелей и гидроприводов тоже не пропускали воду. Все говорило за то, что погружение пройдет гладко. Море было настолько спокойным и мезоскаф держался так стабильно (в частности, благодаря тросам, которые соединяли аппарат с доком, чтобы нас не увлекло приливно-отливными течениями), что в балластных цистернах, вероятно, осталось немного воздуха. Несколько минут работы насосов диферентной системы, и в 15.00 мезоскаф плавно пошел вниз. В 15.05 «Бен Франклин» коснулся дна на глубине около 12 метров. И опять начались испытания и проверки. Разные швы, люки, вводы для труб и кабелей, большой круговой стык двух секций корпуса (то самое кольцевое соединение, которое делали для нас в Веве) — всюду полная герметичность. Очевидно, то же самое будет и на большей глубине.

С 15.30 до 15.45 шла проверка шлюзовой камеры. Она была сделана в Монте из выдерживающей высокое давление трубы и двух таких же прочных крышек. Приваренное сверху на корпус, это устройство играло роль переходной камеры и позволяло отправлять мелкие предметы из мезоскафа на поверхность. Достаточно открыть нижнюю крышку, положить в камеру предмет — обычно это был шар из плексигласа или алюминия диаметром до 14 сантиметров, в который помещали, скажем, какое-нибудь послание, — закрыть крышку, пустить в камеру воду, открыть верхнюю крышку с помощью небольшого гидравлического насоса, и шар всплывает ка поверхность, где его можно выловить и извлечь содержимое. Эта система предназначалась главным образом для использования в Гольфстриме. Естественно, такая схема работает лишь в одном направлении, но мы предусмотрели также способ отправить ответ: послание помещается в более тяжелый шар и поручается дельфину, который несет его прямо к шлюзовой камере мезоскафа.

Известно, что дельфинов ставят по разуму на второе место после человека. (Что они сами об этом думают, пока не выяснено.) В Калифорнии и во Флориде есть много центров обучения этих млекопитающих. Дельфины даже играют главные роли в одной телевизионной программе. Я обсуждал со специалистами центра в Форт-Лодердейле (Флорида) возможность научить дельфина носить почту; ведь полицейская собака вполне справляется с таким делом, а дельфин, несомненно, «умнее» собаки. (Здесь тоже нам недостает более точного определения.) И даже почти договорился с «Грамменом», но, к сожалению, у нас не хватило времени осуществить этот замысел. К тому же такой опыт обошелся бы довольно дорого, ведь обучение длится долго, не говоря уже об опасности потерять дельфина, если он во время работы встретит сородича и захочет вернуться к вольному образу жизни. Вполне возможный случай, особенно если сородич будет противоположного пола…

Итак, в день премьеры, 22 ноября 1968 года, у нас не было дельфина. Не было и специального послания для отправки на поверхность. Но мы хотели испытать шлюзовую камеру и передать привет руководителям «Граммена». Поэтому мы отправили наверх бутылочку с письмами вице-президенту компании Уильяму Жарковскому, который пристально следил за сборкой мезоскафа, и начальнику Управления морских конструкций Уолтеру Скотту. Письма должны были в тот же вечер проштемпелевать на почтамте в Палм-Биче. Аквалангист Жерар Бехлер увидел всплывающую бутылочку и подобрал ее.

В 16.15 мы проверили прожекторы. Они работали хорошо, но вода была не очень чистая, и мы не увидели ничего интересного.

Температура остановилась на 24,6 °C. Вода на дне гавани была несколько холоднее, чем на поверхности, это компенсировало естественную тенденцию к повышению температуры внутри аппарата. Но влажность воздуха продолжала расти и достигла уже 94 процентов. Чувствовалась необходимость в более эффективной системе для борьбы с влажностью. Я с самого начала энергично выступал за силикагель,[65] которая очень хорошо показала себя в батискафе.

Нам предстояло провести еще одну, заключительную проверку: сбрасывание аварийного балласта. Его можно отдать разными способами — или постепенно, выключая ток в магнитных затворах, как я это делал на первом мезоскафе, или весь сразу, для чего открывают ручным гидравлическим приводом большой затвор. Если затвор почему-либо заклинит, скажем прилипнет какой-нибудь моллюск, можно надавить посильнее и преодолеть сопротивление. Наконец, если нужно надолго заблокировать железную дробь, можно намагнитить ее; примерно такая система работала у меня на «Огюсте Пикаре».

В этот день мы сперва испытали различные магнитные устройства и сбросили несколько килограммов балласта, а в 16.35 открыли гидравликой затвор и начали всплывать.

Еще не было 16.36, когда мы достигли поверхности. В 16.37 продули балластные цистерны, в 16.38 открылись двери. Премьера «Бена Франклина» была завершена. Она прошла без сучка, без задоринки. Можно начинать приготовления ко второму погружению.

Недостаток места не позволяет даже перечислить все испытания, которые мы провели зимой 1968/69 и весной 1969 года, не говоря уже о том, чтобы подробно рассказать о них. Компания «Граммен» требовала от нас предельной методичности, не останавливаясь при этом перед расходами. Для фирмы это было привычно; я же, европеец, не всегда был склонен одобрять такую щедрость. Впрочем, результаты были хорошие. Мало-помалу члены экипажа осваивались с новыми обязанностями. Кое-кто из новичков совсем не обладал морским опытом, и моряки «Граммена», особенно Билл Рэнд, Дон Казимир, Гарольд Дорр и Брюс Соренсен, терпеливо вдалбливали в них науку.

11 декабря пришел срок для первого сравнительно долгого испытания — непрерывного трехдневного погружения.

21. Три дня под водой

Основная разница между «Беном Франклином» и всеми прочими исследовательскими подводными аппаратами заключается в том, что мезоскаф намного просторнее, и в том, что он может больше месяца находиться под водой. Теперь настало время провести достаточно продолжительные испытания, чтобы отработать все элементы системы жизнеобеспечения: состав воздуха (кислород, углекислый газ, влага), внутренняя температура, среднее потребление электроэнергии. А также освоиться с пищей, с расписанием работы, наблюдений и отдыха — словом, со всей обстановкой.

Трехдневное погружение продолжалось с 11 по 14 декабря 1968 года, проходило точно по плану и позволило нам сделать наблюдения, сыгравшие важную роль. На этот раз в команду вошли Дон Казимир, Эрвин Эберсолд, Гарольд Дорр, Джон Грив, Рэй Девис и я. Девис — микробиолог, ему предстояло три дня охотиться за микробами, чтобы выяснить, где они станут прятаться, где будут выходить из своих укрытий, и что надо сделать, чтобы они нас не трогали.

11 декабря в 10.45 мы отошли от пристани и заняли позицию посредине гавани. В 11.34 были задраены люки.

В 11.38 открыли клапаны затопления и в 11.47 сели на грунт. За три дня мы надеялись если не сделать какие-либо сенсационные подводные открытия, то хотя бы провести интересные наблюдения в окружающей толще. Когда аппарат достиг дна, видимость была скверная, и мы смогли рассмотреть лишь несколько рыб, они плавали вокруг нас в одном-двух метрах. Однако мы рассчитывали, что с началом прилива видимость улучшится, ведь море приносит в гавань огромное количество чистой воды.

Нас было шестеро, и мы разбили сутки на четырехчасовые вахты. Я нес первую вахту вместе с Гарольдом Дорром; он мне очень нравился своим спокойствием, уверенностью и усердием.

Вообще-то дел было немного, система жизнеобеспечения работала почти автоматически, и я мог сколько угодно глядеть наружу через иллюминаторы. Правда, в наши обязанности еще входили различные регулярные наблюдения. Кроме проверки процента кислорода и углекислого газа в воздухе, мы должны были следить, чтобы в атмосфере мезоскафа не появился какой-нибудь ядовитый газ. Что может быть проще: скажем, нагреется изоляция электропроводки, вот уже и могут выделиться отравляющие вещества. Правда, при коротких погружениях эти газы в малых количествах не опасны, но совсем другое дело, когда вы заперты в аппарате на несколько дней или недель.

У нас был набор пробирок с реактивами, изготовленный любекской фирмой «Дрегер». Он позволял обнаружить малейшие следы «ядовитых газов», которые могли появиться на борту, — от ацетона до гидразина. В эти «от и до» входили трихлорэтилен, толуол, треххлористый углерод, фосген, озон и еще три десятка «вредных газов». Сразу отмечу, что в это трехдневное погружение мы обнаружили следы лишь ацетона, метилбромида и олефина.

Уровень углекислого газа легко регулировался пластинами с гидроокисью лития, которая поглощает и связывает этот газ. Пластины заменялись по мере надобности. Однако приходится отметить, что приборы, регистрирующие уровень углекислого газа, давали разноречивые показания. К счастью, углекислый газ вызывает головную боль задолго до того, как становится по-настоящему опасным. К тому же активность пластин с гидроокисью лития легко определяется по их нагреву: как только они остывают, ставь новые.

А вот проблема влажности воздуха оказалась более твердым орешком. Выше я уже говорил, что настойчиво советовал применить силикагель. Однако специалисты продолжали искать другое вещество с достоинствами силикагели, но без ее недостатков, например что-нибудь не столь тяжелое и громоздкое. А такого вещества найти не удалось, да еще и от силикагели отказались, поэтому процент влажности в мезоскафе быстро достиг порога насыщения. Началась конденсация влаги на стенках корпуса, потом стал накрапывать дождик. Не такой ливень, какими славна Флорида, но все же вполне достаточный, чтобы наши книги, таблицы, блокноты и прочие бумаги отсыревали. Вообще все вещи, включая одежду, простыни и одеяла, жадно впитывали влагу. Ляжешь спать или просто отдохнуть — и подвергаешься этакой изощренной восточной пытке. Сверху непрерывно падают отвратительные, холодные настырные капли. Привыкнешь — дремать можно, но выспаться как следует не дадут.

В 15.15 прибыли гости. Жерар Бехлер и Брюс Соренсен спустились к нам и заглянули снаружи в иллюминаторы. Лица различить было трудно, но я узнал Бехлера по снаряжению, привезенному из Швейцарии. Мы общались с ними знаками; кроме того, на маленьких дощечках они написали, что после посадки на грунт мезоскаф сместился на три метра. Это подтверждалось нашими наблюдениями ориентиров на дне, которые наметил Эрвин Эберсолд. Температура внутри мезоскафа медленно поднималась; температура воды оставалась постоянной: 26 °C. Мы с интересом ждали, на каком уровне стабилизируется разность внутренней и наружной температур.

Во второй половине дня нас навестил красивый скат длиной 60–70 сантиметров; потом мы увидели несколько мелких «аквариумных» рыбок. Тут были рыбы-бабочки, рыбы-ангелы и другие обитательницы тропических морей.

Перед самым ужином мы включили несколько прожекторов, и вскоре свет привлек облачка планктона, очевидно копепод. Явный пример фототропизма…[66]

Ужинать сели в 18.30. Не могу сказать, чтобы меню было аппетитным, отнюдь. Но эта трапеза была знаменательная — мы впервые сели вместе за стол на борту мезоскафа. И если не считать влажность, нам было так удобно и уютно в нашей подводной лодке, окружающий нас покой так благодатно влиял на душу после лихорадки предшествовавших дней, что этот ужин остался в памяти как приятное событие. Сидя за круглым столом, одни открыли себе банку консервов, другие «оживили» водой обезвоженного цыпленка. Чтобы воодушевить нас, нам говорили, что это-де специальный паек, которым НАСА[67] снабжает своих космонавтов, а так как НАСА все делает на высшем уровне, то и пайки должны быть замечательными. Мы ожидали, что цыпленок вот-вот оперится и забегает, как после долгой спячки… И постарались не выдать своего разочарования, когда увидели, что пюре, получаемое при впитывании воды дегидрированным порошком, упорно сохраняет свою консистенцию.

А, ерунда! Как-нибудь потерпим один день. Три дня. Даже месяц.

После ужина я на несколько часов прилег. Честно говоря, мне было не до сна, но на удобной койке просто полежать и то приятно. Особенно когда рядом иллюминатор, через который видно море над тобой. Правда, в тот вечер мне не пришлось заметить ничего потрясающего, но я уже представлял себе, каково будет ночью в Гольфстриме…

По интерфону я попросил вахтенного Эрвина Эберсолда включить прожектор, и вскоре в толще воды закопошилась живность. Совсем мутная из-за отлива вода в гавани все равно изобиловала планктоном. В полночь я снова заступил на вахту вместе с Гарольдом Дорром. С полчаса разговаривал по телефону с Уолтером Манком. Он подробно охарактеризовал новый кабинет министров, утвержденный президентом Никсоном. Любит он пофилософствовать, этот Уолтер… Увлечение вычислительными машинами не сделало его сухарем. В его изложении и с его комментариями последние известия звучали для меня куда более содержательно, чем если бы я сам читал газету. Манк умеет излагать живо и увлекательно.

Во время этого разговора мы пользовались обычным проводным телефоном. А еще днем был испытан подводный телефон — гидроакустическое устройство, которое позволяет переговариваться с поверхностью без проводов, как бы глубоко мы ни погрузились.

В часы вахты я мог продолжать наблюдение через иллюминаторы. Несмотря на муть, рыб было много. Мое внимание привлекли прозрачные юркие мальки длиной около полутора сантиметров. Затем появились стаи серебристо-серых рыбешек длиной 15 сантиметров с красивым черным пятнышком в основании хвостового плавника; сам плавник оторочен желтой каймой. Эти представители карангов, напоминающие маленьких пампано,[68] очень распространены во флоридских водах.

Процент кислорода в атмосфере мезоскафа медленно возрастал: в полдень было 20,6, теперь же 21,5 процента. За двенадцать часов прибавился один процент. Значит, приток кислорода слишком велик. Применяемый нами кислород хранится на борту в двух баллонах с полной термоизоляцией, в жидком виде, при температуре ниже минус 180 °C. Подача кислорода регулируется, и сначала приток составлял 3 литра в минуту, то есть по 0,5 литра в минуту на человека. В четыре часа ночи я уменьшил подачу до 2,5 литра в минуту.

Многие рыбы идут на свет — многие, но не все, во всяком случае не всегда. Похоже, больше всего свет притягивает планктон. Он скапливается у самых светильников, а немного погодя появляется рыба; возможно, ее привлекает не столько даже свет, сколько планктон, составляющий ее корм.

В 2.22 ночи я включил один из кормовых прожекторов и увидел косячок усатых рыб вроде сомиков. Едва на них пал свет, как они исчезли; менее яркие лучи света из иллюминаторов их явно не смущали.

Второй день прошел безмятежно. Время от времени «Бен Франклин» чуть смещался под действием приливно-отливных течений, но сохранял при этом полную остойчивость. Шутки ради мы на пари соорудили карточный домик — он стоял так же надежно, как если бы мы находились на суше.

За окнами были все те же рыбы. То скат пройдет мимо самого иллюминатора, то уже описанные каранги; роился планктон. Морская фауна была на диво активной для гавани.

Заступив на вахту во вторую ночь, я решил осушить одну из полусфер, вооружился губкой и собрал больше литра воды. Правда, относительно прохладные стенки очень скоро снова покрылись росой, зато стало меньше влаги в воздухе. В принципе это лучший способ борьбы с влагой; во всяком случае на несколько часов «внутренний дождь» прекратился. Но губкой можно обработать только малую часть корпуса, так что всей воды не соберешь. Очевидно, что проблему влажности может решить только силикагель; к сожалению, его у нас слишком мало.

Под утро вода вдруг стала удивительно прозрачной. Нас окружали десятки, сотни карангов; был тут и маленький скат, возможно тот же, что прежде. Плавно прошла над грунтом элегантная камбала. Пестрые рыбешки принялись очищать снаружи иллюминаторы, соскабливая успевших прилепиться моллюсков. Мы с Гарольдом Дорром решили подольше не выключать прожекторы, и количество рыб и планктона непрерывно росло, будто мы очутились посреди исполинского аквариума. Однако судить о реакциях (или об отсутствии реакций) рыб было трудно. Резкий поворот прожектора или вспышки света внутри мезоскафа вроде бы никак на них не влияли. В 4.28 где-то над нами прошел буксир, и тотчас вода перестала быть прозрачной.

На третий день мы уже совсем освоились, у нас появились какие-то навыки, соответствующие обстановке; тем не менее нам не терпелось подняться на поверхность, так тяготила влажность. Температура была вполне сносная, точнее, была бы сносная, будь воздух суше.

Около полудня перед иллюминаторами прошли две барракуды длиной не меньше метра. Затем опять показался маленький скат. Обилие иллюминаторов вполне себя оправдало, позволяя не терять из поля зрения рыб, которые ходили вокруг мезоскафа. В 15.00 у меня появилась легкая одышка. Перед тем я одну за другой поднимал секции настила — пустяковая работа, отнюдь не требующая больших усилий, но в воздухе явно было больше одного процента углекислого газа. Одышка — один из первых признаков того, что норма углекислого газа превышена. Наши контрольные приборы по-прежнему работали неудовлетворительно. Каждый из трех приборов показывал свое, к тому же показания поминутно менялись.

Рэй Девис занимался своими микробиологическими исследованиями, тщательно собирая необходимые пробы.

Во второй половине дня я сообщил на поверхность, что неплохо бы прислать нам с кем-нибудь из аквалангистов апельсины и передать их через шлюзовую камеру. Мы уже соскучились по натуральным продуктам.

Наш секретарь мадам Симона Трейво отправилась в магазин, и в 15.15 мы извлекли из шлюзовой камеры шесть превосходных флоридских апельсинов в полиэтиленовом мешочке; погружение им ничуть не повредило.

Наступила третья ночь. Конечно, мы немного устали, но настроение было бодрое. Между членами команды царило полное взаимопонимание, и все-таки я решил посоветовать «Граммену», чтобы впредь дисциплина на борту была более вольготной, что ли, не так отдавала военщиной. Я задался целью, чтобы наша работа в море каждому принесла максимум пользы, а для этого необходима дружеская, откровенная атмосфера. Дисциплина на борту военной лодки — другое дело, там без нее, наверно, нельзя, но у нас-то исследовательское судно. А мне в этом трехдневном погружении не все было по душе…

В последнюю ночь даже в разгар прилива, когда вода очистилась, я практически не видел рыб, но в 0.57 Гарольд Дорр вдруг окликнул меня. Голос его звучал глухо — и от волнения, и оттого, что он боялся разбудить других.

— Акула!

Сам я не успел ее рассмотреть, но Гарольд подробно описал мне акулу. Она была небольшая, длиной около полуметра, двигалась очень быстро. Может быть, это она распугала других рыб? Прошло немного времени, и они появились снова, как ни в чем не бывало: камбалы, скаты, сомики, разные мальки.

Камерун Уокер — вахтенный на поверхности — решил поудить рыбу, сидя в лодке прямо над мезоскафом. Дорр увидел за иллюминатором его леску с крючком. Уокеру не повезло, крючок зацепился за мезоскаф. Внушительная добыча, ничего не скажешь, да только чересчур тяжелая, и Уокеру пришлось от нее отказаться.

Вот такими маленькими развлечениями заполняют свое время океанографы на дне одной флоридской гавани ночью на глубине 11 метров…

Что же мы увидели за эти три дня под водой? Барракуд, акул, скатов, камбал, сомиков, множество тропических рыбок, тучи планктона. В батискафе, погружаясь на куда большую глубину, не всякий раз столько увидишь.

Наконец, на четвертый день или на исходе третьего, смотря как считать, около 9.50 Эрвин Эберсолд продул балластные цистерны и поднял «Бена Франклина» на поверхность. Но мы не спешили открывать люки: пусть внутренняя атмосфера остается неизменной все 72 часа, отведенных на этот опыт.

Мезоскаф отбуксировали к пристани и после нескольких заключительных проверок в 11.25 был открыт выравнивающий клапан. Как показывали внутренние приборы, подача кислорода у нас все еще превышала потребление, поэтому в аппарате давление было несколько больше атмосферного. И когда открылся клапан, сообщающийся с внешней средой, внезапно, совсем как в камере Вильсона, сгустился туман, да такой, что несколько секунд видимость в кабине практически была равна нулю.

В 11.30 открылся люк, мы вышли на мостик и ступили на пристань, где нас ожидали родные и старший медицинский эксперт «Граммена» доктор Роберт Джессэп. Беглое освидетельствование показало, что мы пока живы. Погружение благополучно завершилось, мы сделали еще один шаг в сторону Гольфстрима.

22. Новые испытания и проверки

Многое еще предстояло сделать до того, как выходить в Гольфстрим. И «Бена Франклина» ждали новые и новые проверки. Буксировка, первое погружение в открытом море, повторные погружения вплоть до предельной проектной глубины 610 метров, испытание двигателей, проверка емкости и мощности аккумуляторных батарей, отдача аварийного балласта на средней и предельной глубине, чтобы узнать, как поведет себя лодка при очень быстром всплытии. Несколько погружений для проверки корпуса на прочность и, наконец, так называемые официальные погружения с представителями АУК, которые дадут свидетельство, удостоверяющее, что мезоскаф построен в соответствии со стандартами, удовлетворяющими американским требованиям, нему можно погружаться на глубину 600 метров, а также с представителями военно-морского ведомства США — пусть лично убедятся, что экипаж мезоскафа знает свое дело, аппарат достаточно надежен и штаб ВМС, если возникнет необходимость, может разрешить своим людям участвовать в погружениях.

Малых исследовательских субмарин развелось так много, и строители их (в расчете на крупный заказ) день и ночь так упорно обхаживают Пентагон, засыпая штаб и разные управления ВМС приглашениями принять участие в различных погружениях, что властям пришлось разработать определенный порядок на этот счет. В 1957 году, когда мы пригласили американцев ознакомиться с «Триестом», достаточно было простого доверия, тем более что конкурентов не было, и создатель батискафа доктор Огюст Пикар весьма убедительно доказал надежность своего аппарата. Но с тех пор утекло много воды, и теперь действует драконовский закон, не допускающий никаких исключений: никто из лиц, служащих в ВМС, будь то даже вольнонаемный, не имеет права погружаться в гражданской подводной лодке, не «освидетельствованной» военно-морским ведомством.

Я не собираюсь подробно описывать все наши испытательные погружения, хотя у каждого из них была своя задача, свои интересные особенности. Всего мы, прежде чем отправиться в экспедицию «Гольфстрим», погружались около сорока раз; то на несколько часов, то на сутки-другие, когда в гавани Палм-Бича, когда в прибрежных водах, а то и в открытом море между Флоридой и Багамскими островами.

Первый выход в море состоялся 27 января 1969 года; программа предусматривала погружение на небольшую глубину. Материковая отмель от Палм-Бича простирается довольно далеко, следовательно, дно понижается очень медленно, и нам пришлось два часа буксировать «Бена Франклина», прежде чем мы достигли устраивающей нас отметки 25 метров. Волнение на поверхности было умеренное, но длинные волны давали себя знать даже на грунте. Мезоскаф покачивало на песке, и в тот день мы пробыли всего час под водой, ограничившись как бы вторым крещением.

5 февраля мы смогли наконец приступить к более серьезной работе. Идя быстрее, чем в прошлый раз, мы через два часа после выхода из гавани достигли места с отметкой глубины около 150 метров.

13.50. Открыты краны затопления.

13.58. Начинается погружение.

13.59. Глубина 15 метров.

14.00. Глубина 30 метров, так глубоко «Бен Франклин» еще не погружался.

В открытом море вода на этой глубине изумительного синего цвета; солнечный свет сюда еще проникает, однако красные лучи его спектра уже поглощены. Рыб мы не увидели, но тут и там отчетливо выделялись крупинки планктона.

…Работает сонар — устройство, которое прощупывает лучом ультразвука толщу воды перед мезоскафом; если на нашем пути появится какое-нибудь препятствие, эхо тотчас предупредит нас об опасности. Сейчас мы наблюдаем в 100 метрах множество «целей». Мы еще не освоились с сонаром и не можем точно определить, что это за цели. Скорее всего рыба, и не исключено, что крупная — рыба-меч, марлин, барракуда — желанная добыча флоридских рыбаков. В иллюминаторы ничего не видно, но сверху передают, что вокруг нашего обеспечивающего судна «Грифон», престарелого траулера, временно предоставленного нам компанией «Рил Эйт», ходит акула.

Один из тиристорных преобразователей капризничает. Капитан предусмотрительно решает вернуться на поверхность, чтобы наладить его.

В 15.00 снова уходим под воду.

В 15.02 мы на глубине 30 метров. Дон Казимир получает с поверхности разрешение идти дальше, и «Бен Франклин» продолжает погружаться. 40 метров… 50 метров… 60 метров… 100 метров. Маленький крабик, всего несколько сантиметров в ширину, снует перед нашим иллюминатором. Каким огромным должен ему казаться океан! Плывут длинные цепочки планктона. Здесь намного темнее. Мы приближаемся к дну на глубине 165 метров. Кругом царит полный покой. Но садиться на грунт нам еще нельзя. Сперва мы обязаны всплыть на поверхность. Вот ведь досада! Во всяком случае мы убедились, что двери и стык двух главных секций не пропускают ни капли воды.

В 16.00 мы снова покачиваемся на поверхности. После часового перерыва в третий раз за день уходим под воду. Погружение длится около четверти часа; на этот раз «Бену Франклину» разрешено сесть на грунт.

Вода прозрачная, но сейчас уже довольно темно. Еще бы: зима, вторая половина дня. Все равно чудесный вид… Вокруг меня опять море, настоящее море, изумительная чистая вода. Много живности — тонконогие крабы шириной 10–15 сантиметров, маленькие каракатицы. Ощущается течение. Судя по компасу, нас сносит на юг. Приливно-отливное течение? Местное завихрение? (Гольфстрим совсем рядом.) Или противотечение, о котором сообщали некоторые наблюдатели, в том числе работавшие на борту батискафа «Алюминавт»? Трудно ответить на этот вопрос, трудно даже определить скорость потока, потому что у нас еще нет на борту нужного прибора. Дон Казимир считает — три узла, Эрвин Эберсолд — два. Инженер Алан ван Вееле, великий любитель точности, согласен с Доном Казимиром. Лично мне кажется, что скорость течения не больше ³/₄ узла, ну от силы один узел. Полчаса спустя его направление меняется. Теперь око идет с востока. Глубина по нашему стандартному манометру 160 метров. С поправкой на сжимаемость воды, а главное — на соленость получится около 152,4 метра. Ал ван Вееле установил точный манометр, работающий по принципу тензометра; иначе говоря, прибор регистрирует, как меняется электрическое сопротивление пластины в связи с ее механической деформацией, которая вызвана давлением воды. Способ этот позволяет определять глубину с точностью до нескольких сантиметров. Сейчас Ал докладывает, что центр мезоскафа находится на глубине 151,8 метра.

В 20.00 я заступаю на вахту вместе с Гарольдом Дорром; остальные могут несколько часов поспать.

Ничего примечательного, если не считать косяка каракатиц длиной 10–20 сантиметров, да опять изящные крабы бродят по песку, оставляя аккуратные следочки. Вероятно, это голубые крабы, о которых известно, что они обитают в основном возле устьев рек, а зимой уходят туда, где поглубже. Последние членики задней пары ног у них уплощены, чтобы удобнее было плавать. Похоже, наши светильники их беспокоят, может быть даже пугают. Когда включаешь прожекторы, в поле зрения множество крабов, но они постепенно рассеиваются и исчезают. Выключишь все огни — крабы мало-помалу возвращаются, и, когда опять зажжешь свет, их вокруг мезоскафа тьма-тьмущая. Им невдомек, что солнце их кормилец, а к искусственному свету они относятся неодобрительно. То же можно сказать про маленьких юрких каракатиц, которые охотятся на причудливых рыбешек. Снова и снова много раз подряд наблюдаю одну и ту же сценку. Тонкая, почти прозрачная рыбка медленно плывет в толще воды, потом вдруг переходит в «штопор» и зарывается в песок, а в ту самую секунду, когда она появляется вновь, ее хватает стоящая наготове каракатица. Как это объяснить? Что ни погружение — больше вопросов, чем ответов…

Гидроакустический телефон работает хорошо. Голоса с поверхности звучат четко и ясно. В 4 часа утра течение идет с севера. Не думаю, чтобы мы вошли в Гольфстрим; скорее всего это приливно-отливное течение. Чтобы как следует разобраться, надо провести здесь несколько дней.

В 4.30 моя очередь отдыхать. А уже в 4.55 меня поднимают. Дон Казимир решил всплывать раньше намеченного. Один из преобразователей что-то дымит — уж не горит ли? Первым делом Дон разбудил Эрвина Эберсолда:

— У тебя под койкой пожар.

— Да? — буркнул Эберсолд, собрал свою постель, перешел на другую койку и продолжал спать.

Спешить особенно некуда, поэтому мы сперва вызываем по телефону поверхность и просим разрешения всплыть. Это не просто формальность, нам нужно убедиться, что поверхность свободна и мы не рискуем с кем-нибудь столкнуться.

«Грифон», который ни на миг не выпускает нас из своего поля зрения (его шумопеленгаторы ловят звуковой импульс, посылаемый нами каждые две секунды), отвечает. Слышим голос Эла Кана, вахтенного инженера.

— Порядок. Поверхность свободна. Можно всплывать.

Сначала продуваем цистерны, избавляясь от 750 килограммов балласта, которые придавали нам отрицательную плавучесть. Затем, как это предусмотрено программой испытания, отдаем весь аварийный балласт, чтобы проверить, как поведет себя «Бен Франклин» при быстром всплытии. Ничего не скажешь, хорошо пошли — больше 2 метров в секунду! И никаких толчков, никакой вибрации — полный покой. В 5.21 выходим на поверхность, в 5.24 мы уже на мостике. Погода отличная, ясно видим поодаль огни «Грифона». Через полчаса рассветет, в 10 часов утра мы будем в Палм-Биче.

Через неделю мы снова отправляемся в путь, теперь предстоит провести на разных глубинах опыты, связанные с прочностью корпуса. Я уже говорил об устройстве, которое для этого применяется, но о нем стоит рассказать подробнее.

Сопротивление электрической цепи прямо пропорционально длине (l) проводника, помноженной на коэффициент, который определяется родом проводника, и обратно пропорционально его сечению (s). Зная удельное сопротивление данного металла, можно вычислить отношение l/s. Укрепим тонкий провод — резистор, характеристика которого нам известна, скажем, на стальной пластинке. В зависимости от давления пластинка будет прогибаться, а резистор, прикрепленный к ней, сжиматься или растягиваться, а это отразится на его электрическом сопротивлении. Сопротивление определяют мостиком Уитстона, вносят поправки (в частности, на температуру) и узнают деформацию. А по ней, зная коэффициент упругости (для корпуса нашего мезоскафа он составлял постоянную величину), рассчитывают механическое напряжение.

Способ этот применяется все шире и очень помогает инженерам. Мы разместили больше 400 тензодатчиков во всех 250 «критических точках» внутри и снаружи мезоскафа, другими словами, всюду, где чрезмерная деформация грозила бедой. Приборы устанавливали два инженера фирмы «Граммен» — Виктор Ханна и Ал ван Вееле.

13 февраля команда опять на борту. Дон Казимир, Гарольд Дорр, Эрвин Эберсолд, Ал ван Вееле, электрик Рэй Грегори и я.

Программа предусматривала такой порядок работы: сперва мы погружаемся до 100 метров, снимаем показания тензодатчиков, возвращаемся на поверхность и ставим приборы на нуль, потом совершаем второе погружение на 150 метров, а после него — третье на 250 метров, для чего идем своим ходом под водой вдоль склона материковой отмели на восток, где глубина постепенно возрастает. Нам предстояло пройти своим ходом немало километров под водой, разумеется под неусыпным акустическим наблюдением «Грифона». Троекратное погружение — двадцать четыре часа в чарующем подводном мире!

Величие моря, живописность океанского дна, высокое мастерство, которого уже успели достичь наши два пилота — Эрвин Эберсолд и Гарольд Дорр, наконец, удивительный покой и уютная обстановка, приводившие в восторг каждого нового пассажира «Бена Франклина» — все это способствовало тому, что мы вернулись на поверхность, обогащенные новой технической информацией и новыми чудесными впечатлениями.

В 13.55 на глубине 60 метров проходим облако планктона, составленное главным образом из крохотных медуз с длинными щупальцами. На глубине 80 метров — тревога: вода на дне трюма! По настоянию Дона Казимира возвращаемся к отметке 50 метров, чтобы выяснить, в чем дело. Оказывается, просто-напросто выплеснулись излишки из бака с горячей водой. Даже если бы она вся вытекла, это не отразилось бы на нашей плавучести.

Снова идем вниз и достигаем дна на глубине 115 метров. Грунт исчерчен мелкой рябью вроде той, которую можно увидеть на пляже, только здесь гряды не такие ровные. Много маленьких кратеров. Глядя на них, легко вообразить, что ты попал на Луну. Немного погодя подвсплываем и полным ходом идем на восток. Восхитительное плавание! Нас окружает великое обилие планктона. Изумительные медузы, всего несколько сантиметров в поперечнике (вероятно, из рода Gonionemus), напоминают прозрачные колокольчики, с которых свисают десятки крохотных, поразительно изящных щупалец; они похожи на тончайшие изделия из пластика, но зоологи объяснят вам, что медуза на 99 процентов состоит из воды. Здесь есть и маленькие, почти прозрачные сальпы,[69] представители туниката (оболочниковых). Больше всего одиночных особей, но попадаются и цепочки длиной до метра. В Средиземном море я с борта «Триеста» однажды наблюдал цепочку сальп длиной не меньше 15 метров, а они бывают и того длиннее.

Вдруг замечаем идущий прямо на нас (на самом деле это мы к нему приближаемся) огромный, объемом около половины кубометра, ком протоплазмы, посреди которого колышется крохотная медуза. Эта студенистая масса, весящая, как нетрудно сообразить, не больше, чем вытесненная ею вода, то есть примерно полтонны, а по отношению к самой воде и вовсе невесомая, без звука, без толчка немилосердно пронзается носом нашего мезоскафа. Вряд ли это организм, скорее какая-то слизь, состоящая почти целиком из воды и облаченная в невообразимо тонкую пленку, — одно из проявлений плодородия моря, где порой невозможно провести грань между жизнью и окружающей средой.

В 15.00 решаем снова идти вниз и достигаем дна на глубине 150 метров. Морская анемона длиной 15 сантиметров… Несколько мечехвостов разной величины; обычно самцы помельче. Этот район явно изобилует крабами, вот и сейчас перед нами быстро пробегает роскошный экземпляр. Правда, красивым я бы его не назвал — карапакс облеплен паразитами, нелепо выглядят десять непомерно длинных ног. И однако же как изящно выступает он на цыпочках, словно исполняет увлекательный подводный танец, прежде чем исчезнуть вдали.

Наступает ночь. Появляются каракатицы, а также мелкие рыбешки, которые, как и в прошлый раз, плывут, плывут, потом вдруг переходят в «штопор» и ныряют в песок. Когда прожекторы выключены, видно несколько светящихся точек, но вообще биолюминесценция слабая.

На рассвете снова берем курс на восток, чтобы забраться поглубже и провести новые измерения. Садимся на грунт ка глубине 252 метра. Вода холодная, 8 °C, очень чистая, планктона немного. Зато видимо-невидимо мелких ракообразных, а точнее, креветок. Что они тут делают? Внимание! Вдали показалась длинная темная борозда. Что бы это могло быть? Креветок все больше и больше. Сонар не предвещает никаких неприятностей. Течение несет нас к борозде. Перспектива меняется, и, подойдя ближе, мы наконец различаем, что это кабель. Карта подсказывает нам, что речь идет об одном из телефонных кабелей, протянутых от Флориды к Багамским островам. И как раз вдоль него-то скопилось несметное количество ракообразной мелюзги. Что им тут надо? Может быть, они улавливают электрические колебания?[70] Подслушивают разговоры? Или, что более вероятно, лакомятся полиэтиленовой изоляцией?

11.30. Все показания тензометров сняты. Корпус, во всяком случае на этой глубине, ведет себя превосходно, в полном соответствии с расчетами, выполненными в Лозанне, Цюрихе и Беспейдже.

— Алло, поверхность! Я — «Бен Франклин». Алло, поверхность! Я — «Бен Франклин». Алло, поверхность…

Поверхность не отвечает. На этот случай у нас есть недвусмысленные предписания: при потере связи — всплывать. Продуваем уравнительные цистерны и медленно идем вверх.

12.30 — поверхность все еще не отвечает.

12.45 — глубина 80 метров. Вода становится теплее, уже около 20 °C.

Достигнув поверхности, устанавливаем радиосвязь. «Грифон» не сумел уследить за нами. (Система слежения нуждается в совершенствовании.) Стоило ему отойти чуть в сторону, и наши сигналы, как и вызовы сверху, стали отклоняться термоклином — так называется слой, где температура воды резко меняется и акустические волны отражаются или преломляются, как преломляется свет в жарком воздухе над асфальтом или над раскаленными песками в пустыне.

Позади два насыщенных дня. Теперь — в порт, подготовиться к очередному выходу.

23. Поверхность не отвечает

Следующее погружение состоялось через пять дней. Чтобы завершить испытание корпуса, нам надо еще раз погрузиться на 250 метров (для поверки приборов), потом на 500, 550 и 600 метров.

Восемнадцатое февраля, погода — отнюдь не штиль. Всем не терпится поскорее уйти под воду. Ближайшие двадцать четыре часа, если не все тридцать шесть, на борту «Грифона» будет далеко не приятно. Если вы помните, «Грифон», как я уже говорил, — малый траулер, одно из тех суденышек, которые в руках опытных моряков становятся, можно сказать, непотопляемыми, никакой шторм их не берет, но стоит морю чуть наморщиться, как их уже швыряет почем зря. Кроме постоянной команды от «Рил Эйт» на борту находятся люди «Граммена», в их числе Вик Ханна — это он руководит с поверхности испытаниями корпуса и дает нам в каждом отдельном случае свое согласие на взятие очередного рубежа.

На глубине 260 метров царит почти полная ночь, хотя часы показывают всего 16.00. Первая остановка для подготовки тензометров. Зависаем в толще и проводим поверку приборов. В 19.30 — остановка на глубине 359 метров. Опять снимаем показания тензометров. Ал ван Вееле принимается рассчитывать деформацию, а я смотрю через иллюминатор на какого-то красивого представителя иглокожих. Радиальная симметрия — вполне надежный признак, но точно определить вид не могу. Кроме того, замечаю несколько мелких ракообразных, вот почти и все. Температура воды 8 °C. В мезоскафе 15 °C, терпеть, как говорится, можно. Благодаря силикагелю, которого у нас на этот раз предостаточно, относительная влажность всего 70 процентов; это позволяет легче переносить холод. Берем пробу морской воды; ее плотность при 13,3 °C —1,027.

Было намечено провести ночь на грунте, неся обычные вахты, а с утра возобновить работу. Однако по предложению Дона Казимира мы единодушно решаем работать всю ночь, чтобы уже на следующий день достичь глубины 600 метров; это будет хорошим показателем надежности мезоскафа. Запрашиваем разрешения погрузиться до 500 метров. Получив его, слегка подвсплываем, чтобы идти дальше на восток. Ван Вееле занят расчетами; пока что все в норме.

23.00 — снова идем вниз. В толще воды неподвижно стоит великолепная креветка длиной 8–10 сантиметров; так и кажется, что она висит на своих длинных усиках, зацепившись ими за невидимую трапецию. В 23.45 садимся на грунт, глубина 485 метров. Быстро снимаем показания тензометров и через час всплываем к отметке 200 метров, чтобы продолжить движение в поисках глубины 550 метров. Каждый занят своим делом. Ван Вееле проверяет корпус, мы с Эрвином Эберсолдом сменяемся в пилотском кресле, пристально следя за манометром и эхолотом: когда оба прибора покажут, что глубина 550 метров, можно будет идти вниз. Если поверхность разрешит.

В 2.00 заветное место найдено. В 2.15 мы на грунте, глубина 538 метров. Снимаем показания тензометров, осматриваем все вводы кабелей и труб, люк шлюза, стык между двумя секциями корпуса. Полный порядок. Ван Вееле еще не управился с расчетами, а мы уже подвсплываем, чтобы идти дальше, искать отметку 600 метров.

— Алло, поверхность, алло, поверхность!

Поверхность не отвечает. Телефон упорно молчит. Поворачиваем мезоскаф и так, и сяк, направляя в разные стороны акустический пучок звукоподводного телефона. Все напрасно, поверхность не отзывается. А так как океан бушует и царит кромешная тьма, всплывать сейчас было бы безрассудно, что бы там ни говорили составленные на берегу теоретические инструкции. И раз уж мы все равно не можем всплывать, лучше продолжить работу по программе, испытать корпус на предельной глубине, на которую рассчитан наш аппарат. Никто не возражает, пойдем на глубину 610 метров.

Со скоростью 2–3 узлов идем в сторону нарастающих глубин, то есть на восток. Тем временем ван Вееле лихорадочно заканчивает свои вычисления. Все в порядке, никаких слабых точек. Выйдя на искомую позицию, получаем «добро» ван Вееле, еще раз пытаемся связаться с поверхностью, телефон по-прежнему молчит, и мы уходим вниз.

19 февраля 1969 года в 4.58 мезоскаф садится на грунт на глубине 612 метров. Корпус ведет себя нормально; конечно, жесткость не абсолютная, но показания всех тензометров отвечают теоретическим исследованиям и моделям. Фирма «Джованьола» будет счастлива.

Через сорок минут продуваем уравнительную цистерну, и «Бен Франклин» послушно идет вверх. На глубине 400 метров приостанавливаемся, чтобы проверить телефон. Тщетно. В мезоскафе стало совсем холодно, 12 °C, и нам не терпится выйти на поверхность.

В 6.30 глубина — 160 метров. Занимается подводный день. Сонар ловит несколько крупных «целей». Одна из них уже с четверть часа сопровождает нас в 200–300 метрах. Акула? Дельфин? Другая подводная лодка следит за нами?

В 7.15, хорошенько проверив телефон и прощупав все азимуты сонаром, выходим на поверхность. Море волнуется даже больше вчерашнего. Дон Казимир, Рэй Грегори и я выбираемся на мостик. Великолепный вид, внушительный… Высота волны достигает 4–5 метров, и тяжелые гребни разбиваются о наши балластные цистерны. Где же «Грифон»? Как в воду канул. Сколько хватает глаз, мы одни, даже радио не отвечает.

(В свою очередь «Грифон» искал нас. Ночью из-за сильной волны он потерял приемоизлучающую систему своего гидролокатора. А тут еще судно снесло в сторону, за зону действия нашего телефона.)

Можно, конечно, вызвать морских пограничников, они в каждом случае предупреждены о наших погружениях. Поднимут в воздух вертолет, живо отыщут нас и передадут координаты «Грифону». Но нам некуда спешить, и мы все еще надеемся, что «Грифон» сам нас услышит…

Так оно и вышло. Как только была установлена радиосвязь, мы обозначили ракетами свою позицию. Но ракеты поднимались недостаточно высоко. В хорошую погоду, при высоте около 30 метров, их видно километров за 20. Наконец «Грифон» засек нас радиогониометром,[71] и вот мы уже видим его на горизонте.

В 10.00 мы приняли конец, и началась долгая буксировка, Первые часы нам было не по себе, лодку очень уж бросало и качало на поверхности. Правда, не так, как обычные суда тех же размеров, но с нас вполне хватало. Однако затем море угомонилось, так что можно было спокойно отдыхать на койках.

Когда стемнело, до берега было еще далеко. Из толщи моря донеслись знакомые звуки: пронзительный свист, тявканье. Я поднялся и увидел в иллюминаторы четырех дельфинов. Они рыскали вокруг мезоскафа, словно хотели убедиться, что у нас на борту все в порядке. Я взял микрофон и попробовал ответить им. Они еще что-то протявкали и ушли.

Волнение прекратилось, и мезоскаф чуть покачивался, покорно волочась за «Грифоном», который шел малым ходом к Палм-Бичу. На борту царила тишина. Команда спала или дремала.