Глубина 11 тысяч метров. Солнце под водой

24. Прощание с Палм-Бичем

До старта, который намечался ка 14 июля 1969 года, оставалось еще достаточно невыясненных вопросов.

Впервые нам предстояло погружаться с полной командой, впервые мезоскаф должен был провести больше суток под водой в океане, впервые команду ожидало такое долгое испытание и впервые на борту проверялась научная аппаратура Исследовательского центра ВМС, НАСА и «Граммена». Мы знали, что аккумуляторная батарея, которая так тщательно разрабатывалась, еще не совсем налажена, и у нас не было никакой гарантии, что она проработает так долго без отказов.

Словом, хотя на бумаге все выглядело недурно, было бы невредно провести еще ряд испытаний. Мы далеко не достигли 99,999-процентной надежности, которой НАСА добивается в космических полетах. Строго говоря, не мешало бы провести еще одно многодневное погружение, дрейфуя в Гольфстриме, и заодно получше отработать системы навигации и слежения. Но, учитывая, что скорость дрейфа не меньше (а при скверной погоде больше) скорости буксировки, трехдневное погружение означало от трех до шести дней буксировки домой; в целом считай дополнительная задержка в 12–15 дней, ведь надо будет перезарядить аккумуляторы, сменить баллоны с сжатым воздухом, забрать провиант и воду на месячный подводный дрейф, возможно что-то исправить. Между тем была уже середина июля, начался сезон ураганов. Дату выхода еще не утвердили окончательно, но каждый день промедления увеличивал риск того, что нас на полпути вынудит отступить какой-нибудь из пресловутых тропических циклонов.

Вот почему я предложил — ко всеобщему ужасу — сперва выйти на три дня, а в конце этого срока решить: то ли мы продолжаем дрейф, то ли прекращаем его и через две недели стартуем повторно с соблюдением всех формальностей. Моя идея не вызвала восторга, ведь она не позволяла сделать официальное сообщение о нашем старте, а это могло сильно повредить отношениям с прессой. И вообще зачем снаряжать мезоскаф на месяц, если погружение продлится всего три дня? На это я возражал, что мезоскаф еще ни разу не снаряжали на месяц и уже поэтому стоит провести такой эксперимент; к тому же генеральная репетиция для всякого будет поучительной и полезной. Если же все пойдет гладко, на смену репетиции придет, так сказать, успешная развернутая операция. И если уж на то пошло, экспедиция затевается не ради прессы или публики. Конечно, приятно, когда тебя провожают друзья на яхтах, и многие рассчитывали на это, но мне казалось, что трехдневная репетиция все-таки важнее.

Моя идея завоевывала все больше союзников, в конце концов руководство «Граммена» одобрило ее, и была выработана новая директива для всех причастных к нашему проекту.

Вот почему мы 14 июля в 10.45 пошли как бы на рядовое погружение и до гавани нас проводили только несколько гостей да родные.

Погода стояла хорошая, море было тихое, буксировка не представляла никакой трудности. На борту мезоскафа находилось всего двое вахтенных, чтобы не расходовать зря кислород, а главное, не увеличивать процент углекислоты и влаги. Правда, система кондиционирования, которая обеспечивает положенный уровень кислорода, углекислого газа и влаги, была рассчитана на шесть недель. Но мы-то знали, что расчеты отчасти носят теоретический характер, кое-что, попросту говоря, взято с потолка, и лучше выгадывать везде, где только можно. Нам было известно, сколько кислорода нужно человеку в минуту, согласно авторитетным таблицам, многократно перепроверенным, в частности, специалистами НАСА, но откуда нам знать, сколько именно мы его используем, ведь это будет зависеть от физической нагрузки. Скажем, для человека, спокойно сидящего за рабочим столом, минимальная норма — 0,2 литра в минуту, а при умеренной нагрузке, чередующейся с отдыхом, потребляется в среднем 0,5 литра в минуту. Значит, коэффициент разброса может составить и 2, и больше.

Мы знали, сколько влаги будем выдыхать в виде пара и сколько теоретически нужно силикагели, чтобы поглотить эту влагу. Но и тут оставалось немало иксов. Будут ли мешочки с силикагелем пропитываться насквозь? Или влага из воздуха не дойдет до центра? Если не дойдет, то насколько? И главное: много ли влаги добавит камбуз или, скажем, душ? С полуторамесячным запасом поглотителей и кислорода вроде бы можно и не беспокоиться, но все-таки лучше с самого начала проявлять осмотрительность.

К тому же долгая буксировка отнюдь не скрашивала пребывание на борту «Бена Франклина». Даже когда море настроено миролюбиво, мезоскаф непрестанно качает во все стороны, да и температура внутри аппарата быстро растет под жаркими лучами флоридского солнца. Словом, у нас были веские причины держать в тот день на «Бене Франклине» только двух вахтенных.

Буксировка продолжалась семь с половиной часов. Придя на место, мы располагали до темноты двумя часами для завершающих приготовлений. Заранее нельзя было предугадать, как поведет себя море, поэтому некоторые океанографические приборы еще не перенесли на мезоскаф, а другие, в частности прибор, измеряющий скорость течения, были зачехлены для защиты от сильных волн. Вот почему первыми на мезоскаф отправились люди Навокеано (сокращенное наименование Научно-исследовательского центра ВМС), чтобы поскорее все установить и наладить. Это было очень важно, наше соглашение с военно-морским ведомством требовало, чтобы на старте все работало безотказно.

Тем временем «Бен Франклин», все еще соединенный с буксиром, медленно дрейфовал на север; очевидно, мы вошли в Гольфстрим. В 20.25 — по сути дела уже наступила ночь — был отдан мощный буксирный конец из найлона. Пять минут спустя я ступил на борт мезоскафа, и 14 июля в 20.34 мы закрыли двери нашей тюрьмы, по-своему отметив день взятия Бастилии.

25. Познакомимся с судном

Теперь, когда мы приступаем к решающему погружению, вам не мешает поближе познакомиться с нашей обителью и с нашими товарищами по плаванию.

Интерьер мезоскафа роскошным не назовешь, все же в нем было и просторно, и достаточно уютно. Недоставало одной вещи, которую мы первоначально предусмотрели, разрабатывая в Лозанне наш проект: панелей из красного дерева и обстановки в духе яхты первого класса. Мне казалось, что доброе, теплое дерево и даже кое-где декоративные ткани скрасят долгое пребывание на борту; выйдет, так сказать, что-то вроде позолоченной клетки. «Граммен» в принципе был не против уюта, но дерево отверг. Когда я заговорил о переборках из красного дерева, на меня посмотрели с недоумением.

— Красное дерево? Де-ре-во?

— Ну да.

— Не может быть и речи. Слишком огнеопасно.

Напрасно я возражал, что опасность пожара в мезоскафе ничуть не больше, чем на любой яхте, к тому же дерево можно обработать так, чтобы оно не воспламенялось.

Я предложил наклеить очень тонкую фанеру красного дерева на металл, но и этот вариант не прошел. Дескать, пластиковая имитация вполне сойдет. Но тут уже я не согласился. Как гипс не мог заменить эллинам мрамора, так и пластик не заменит европейцу красного дерева. Если дерево исключается, откажемся вообще от стиля яхты, отделаем мезоскаф внутри алюминиевыми панелями, выкрашенными в белый цвет.

Недаром кто-то потом сравнивал интерьер мезоскафа с госпиталем: то же впечатление чистоты, аккуратности и — во всяком случае теоретически — полной асептики…

От носа до кормы тянется коридор восьмидесятисантиметровой ширины, как раз двоим разойтись. На носу цилиндрический корпус оканчивается полусферической кают-компанией. Вдоль стен полусферы расположены сиденья, их спинки образуют шкафчики, набитые до отказа мешочками с силикагелем и пищевыми концентратами. На одной стене висит карта района, через который проходит первая половина нашего маршрута. Посредине «салона» стоит круглый стол и несколько кресел. Этот носовой отсек будет служить местом для совещаний, столовой, общей комнатой и рабочим помещением.

По бокам длинного коридора размещены всевозможные приборы, а также койки, душ, гальюн. С правого борта сперва идет шкаф, битком набитый электрической и электронной аппаратурой: тут и счетчик ампер-часов, и другие приборы для контроля аккумуляторных батарей; радио для связи с поверхностью; сонары; телевизионная установка, соединенная с подводной камерой и прожектором; распределительные щиты. Дальше — камбуз, маленькие раковины из нержавеющей стали между переборками из ткани формики, а вверху помещены четыре больших термоса с запасом горячей воды на все плавание. Воду подогрели заранее в порту, чтобы не расходовать энергию наших аккумуляторов. За камбузом следует один из мощных преобразователей, которые превращают постоянный ток аккумуляторных батарей в переменный для наших двигателей. Над ним установлен вентилятор, разгоняющий по всему судну тепло, выделяемое преобразователями. Тепло нам очень нужно во время погружений — ведь вода частенько бывает холодная, — но получается оно за счет тех 10–30 процентов потерь в мощности, против которых мы так яростно сражались вместе с «АЭГ», когда проектировали электрооборудование.

Теперь — душ, закрытая кабинка стандартных размеров, утепленная и надежно изолированная, чтобы вода не вытекала. По правде говоря, мы намечали сделать ее попросторнее, но — увы. Одна из стенок двойная и образует маленький отсек, где хранится часть аварийных аккумуляторов.

Затем идут два яруса. Внизу — два иллюминатора (один из них оснащен устройством для взятия проб планктона, которое я опишу дальше) и шкаф с аппаратом Дрегера,[72] теоретически позволяющим покинуть мезоскаф, если он бесповоротно выйдет из строя на грунте при глубине не больше 300 метров. Вообще-то на глубину 300 метров в море погружался только швейцарец Ганс Келлер, и я от души надеюсь, что нам не придется пользоваться этим спасательным устройством. Кроме того, на нижнем ярусе размещены небольшие электропреобразователи для бортового оборудования. Верхний ярус занят моей койкой. Она достаточно длинная, правда узковатая, зато есть одно важное преимущество: в 30 сантиметрах от моей подушки находится иллюминатор. Ляжешь и видишь океан лучше, чем из окна отеля в Майами-Бич. Мне предстоит не один час провести ка этой койке, ловя взглядом крохотных рыбок, крупинки планктона — самые незначительные проявления жизни в толще моря.

Следующий отсек предназначен для океанографов; койку, ниже которой размещено океанографическое снаряжение, занимает Фрэнк Басби. Этот отсек замыкающий, дальше идет кормовая полусфера; в ней, как и в носовой, шесть иллюминаторов, а также люк, через который выходят на мостик, когда мезоскаф лежит на поверхности океана.

Возвращаемся вдоль другой стороны коридора. Сперва — койка Кена Хэга, под ней установлены важные стационарные приборы, регистрирующие ход погружения, и, как и на противоположной стороне, приборы Научно-исследовательского центра ВМС, о которых речь пойдет дальше. Идем вперед — еще две койки, одна над другой, они принадлежат Чету Мэю и Дону Казимиру. Дальше — гальюн, потом следует отсек со вторым преобразователем «АЭГ», а затем — главный распределительный щит с коммутаторами и реле, над которым примостилась шестая койка — водителя. Старший пилот мезоскафа Эрвин Эберсолд любил пошутить по поводу того, что под его койкой собрано такое множество реле, резисторов, конденсаторов, тумблеров — словом, всевозможной электроники.

— Во всяком случае, — говорил он, — не замерзну.

Эрвин попал в самую точку. Однажды, как я уже рассказывал, ему пришлось срочно перебираться на другое место, потому что произошло замыкание и из-под его койки потянулась струйка черного дыма.

Сразу за койкой пилота находится его пост. На двух щитах перед пилотом, совсем как на самолете, искусно размещены всевозможные приборы. Вверху — электрические устройства, система обеспечения безопасности, включая отметчик времени «Лонжин» и кнопки пироболтов,[73] сбрасывающих часть наружного оборудования при аварии; эхолот (норвежской марки СИМРАД, который мы по предложению Эберсолда переименовали в «Синбад»); индикаторы, показывающие, сколько воды проникает в масляные резервуары аккумуляторных батарей по мере погружения; приборы, сигнализирующие о нежелательном присутствии воды в других наружных устройствах. В центре щита — хронометры и хронографы «Ролекс», отсчитывающие официальное судовое время. Фирма «Ролекс» любезно вызвалась нам помочь и изготовила для экспедиции точнейшие кварцевые часы, что для нас очень важно, ведь мы целый месяц не сможем принимать извне точных сигналов времени.

На горизонтальной панели внизу сосредоточены большие и малые переключатели и рукоятки, контролирующие скорость и курс аппарата и положение четырех ходовых двигателей. Слева от пилота помещается пульт управления гидравликой и пневматикой — рукоятки, включающие систему сжатого воздуха, которая продувает главные балластные цистерны, когда мезоскаф выходит на поверхность, или уравнительные цистерны, когда надо уменьшить вес аппарата под водой. Рядом с этими рукоятками смонтированы манометры, в том числе два основных глубиномера фирмы «Хэнни», участвовавшей в оборудовании первого батискафа и первого мезоскафа. Один прибор для малых глубин отмечает колебания с точностью до нескольких дециметров; его предел — 80 метров, после чего он автоматически отключается. На глубины до 1000 метров рассчитан другой прибор; на нем одно деление соответствует 10 метрам, но можно определить колебания и в один метр.

Наконец, за спиной пилота находится самопишущий манометр высокого давления; он позволяет проследить малейшие изменения глубины, а главное — скорость погружения или всплытия, которая определяется по крутизне линии, рисуемой пером.

Миновав пилотский пост, мы попадем в уже описанную носовую полусферу. На этом можно закончить знакомство с нашей обителью, добавим лишь несколько слов про пол и потолок.

Пол (наибольшее расстояние от днища — 40 сантиметров) застлан бежевым «мраморным» линолеумом фирмы «Дойчес линолеум верк». Он состоит из разъемных секций, это обеспечивает легкий доступ в трюмное помещение для периодической проверки спускных устройств, внутренних трубопроводов, баков с отбросами и заключенных в водонепроницаемые отсеки щитков с предохранителями. Потолка, как такового, нет; прямо на виду тянутся трубы, назначение которых можно определить по окраске: желтые — для масла, серые — для воздуха, голубые — для воды и так далее. В подволоке прорезаны иллюминатор вертикального обзора, люк уже описанного маленького шлюза для обмена посланиями и вводы для электрических кабелей и трубопроводов, связывающих внутреннюю и наружную части мезоскафа.

Большинство гостей, особенно тех, кто знаком с обычными подводными лодками, поражает простор внутри «Бена Франклина». Впечатление простора создается за счет площадок в обоих концах и центрального коридора. А двадцать восемь иллюминаторов (двадцать девятый отведен на устройство для забора проб планктона) способствуют тому, что вы чувствуете себя не как в стальной тюрьме, а так, будто находитесь прямо в толще моря. Психологи знают: в самолете, в комнате, на судне, в подводной лодке окна, позволяющие выглянуть наружу, лучшее средство от клострофобии, вызываемой глухими стенами. Люди, которым невмочь находиться полминуты в лифте, спокойно проводят полдня в самолете.

Словом, во время долгого подводного дрейфа эти иллюминаторы будут драгоценным звеном, связывающим нас с внешним миром.

26. Шестеро в одной лодке

Перед тем как нажать кнопки, которые откроют клапаны затопления и заставят «Бена Франклина» уйти под воду, хочу представить вам команду мезоскафа — людей, которым предстоит месяц жить вместе, деля впечатления, переживания, радости, а может быть, и страхи все те 720 часов, что будет длиться экспедиция «Гольфстрим».

Начнем с капитана. Подводник-ветеран, знакомый и с простыми, и с атомными лодками, а два года назад приглашенный на работу в «Граммен», Дон Казимир, несмотря на свою молодость (ему 35, он самый молодой член экипажа), успел много лет прослужить на самых современных и сложных аппаратах и досконально знает подводную технику. Правда, мезоскаф — первая в его послужном списке подводная лодка с иллюминаторами. До сих пор он постигал море через акустические устройства, гидрофоны, сонары и всякие архисовременные датчики; на борту «Бена Франклина» Дон видит подводное царство своими глазами. Он у нас, так сказать, полномочный представитель «Граммена». Дон Казимир отвечает за мезоскаф, и он досконально знает аппарат, ведь ему довелось быть в Монте зимой 1967/68 года, наблюдать там за строительством, а летом в Палм-Биче он следил за всеми этапами сборки.

В его памяти отложены электрические схемы, разработанные нами в Лозанне, Гамбурге и Монте, а также гидравлические и пневматические системы; он изучил действие всей аппаратуры, полностью освоил мезоскаф. И у него есть качество, высоко ценимое начальством: солдат до мозга костей, он никогда не обсуждает приказа. Дон беспрекословно повинуется «поверхности» — тем, кто отвечает за ход всей операции. Да, много воды утекло после первых погружений «Триеста»!.. Где ты, индивидуализм, теперь все решают группы да комиссии со всеми вытекающими отсюда плюсами и минусами.

Эрвин Эберсолд — пилот мезоскафа, заместитель Дона Казимира и в то же время мой главный помощник. Просто «Эрвин» в Америке и «мсье Эберсолд» в Лозанне, он, что называется, прирожденный пилот, летчик с большим навыком слепого вождения и мастер работы на летных тренажерах. Мы с ним сотрудничаем с 1962 года, когда я приступил к конструированию РХ-8, будущего мезоскафа «Огюст Пикар». Превосходный конструктор, он разработал, в частности, пилотский пост первого мезоскафа; пульт «Бена Франклина» — тоже его детище, и не только пульт. Он участвовал во всех погружениях мезоскафа в Америке. Судно всегда и во всем послушно его руке.

Теперь — наши два океанографа.

Фрэнк Басби — молодой, веселый, энергичный; выпускник Техасского университета (океанографический факультет); вольнонаемный Научно-исследовательского центра ВМС в Вашингтоне. Он изучил исследовательские лодки разных стран и посвящен в секреты американских ВМС, связанные с новейшими конструкциями подводных исследовательских аппаратов. У Фрэнка на борту две обязанности: изучать Гольфстрим и изучать «Бена Франклина» — иначе говоря, проверить возможности мезоскафа и взять на заметку все, что может пригодиться для будущих гражданских или Еоенных подводных лодок.

Второй океанограф — Кен Хэг. Служащий военно-морского флота Великобритании, на два года откомандированный в ВМС США; специалист по акустике, наш неутомимый слухач-универсал. В его лице на лодке представлена, так сказать, сама Британская империя: он спокоен, уравновешен, надежен, сообразителен, скромен, вынослив, терпелив, хладнокровен, обладает чувством юмора — словом, наделен типичными чертами английского характера, которые делают его превосходным сотрудником и чудесным товарищем. Только одна вещь на борту ему не по душе: растворимый чай! Я с ним согласен.

Чет Мэй, инженер НАСА, пятый член экипажа, выполняет на борту роль наблюдателя. В 1972 или 1973 году НАСА собирается запустить на околоземную орбиту большую постоянную космическую лабораторию, в которой поочередно будут работать бригады ученых, сменяясь через несколько недель; регулярную смену обеспечат ракеты «Сатурн» и специальные капсулы. Как будет складываться жизнь ученых на борту? Сколько места нужно предусмотреть не только для научного и технического оборудования, но и для самих людей, для книг, для развлечений? Что будет есть экипаж, сколько воды понадобится для питья, для умывания, для различных экспериментов? Сколько часов в сутки отводить для работы, для сна, для отдыха, для обмена мнениями? Сколько времени люди будут проводить у иллюминаторов? Сколько иллюминаторов надо прорезать? Какой будет «биологическая среда» — бактерии, микробы и вирусы? Как мыть посуду при минимальном расходе воды? Как провести дезинфекцию, если вдруг обнаружится эпидемическое заболевание?

Тут целая новая область исследования, и наша экспедиция предоставляет отличную возможность кое-что проверить. Так что Чет Мэй выполняет роль, так сказать, инженера по жизнеобеспечению. Все время он будет неназойливо наблюдать за нами глазами эксперта. Каждые две минуты три автоматические камеры на борту будут нас фотографировать, это составит 64 800 кадров. Под нашими койками есть счетчики, которые с точностью до нескольких минут отметят, сколько времени мы будем лежать. Другие счетчики, в полу, подсчитают наши шаги. Чет регулярно будет проверять «биологическую среду», брать пробы с нашей кожи, с раковин, унитазов, пола, потолка, иллюминаторов и выращивать культуры, которые потом изучат в лабораториях НАСА и «Граммена». Каждый день он будет подвергать нас электронным тестам на скорость рефлексов, чтобы определить — притупляются они или, наоборот, обостряются при очень долгой изоляции. Эти тесты тоже взяты из программы космической подготовки и называются они по-английски «Спейс скиллз тест»; мы, конечно, переименовали их в «Спейс киллер» (космический убийца).

Теперь добавьте меня, носящего громкий титул «начальника экспедиции», — вот вам и вся шестерка. Шестеро в одной лодке…

27. Начало

Спускаюсь в мезоскаф. Внутри светло, как днем, все огни включены, и яркое освещение резко контрастирует с вечерними сумерками. Дон Казимир и Эрвин Эберсолд быстро производят предстартовую проверку по таблице, каждый пункт которой контролируется по меньшей мере двумя членами экипажа.

20.35, почти минута, как мы задраили люк. Отчетливо слышим, как кто-то или что-то стучится снаружи. Аквалангист? Веревка, которую дергает волной? Загадка осталась неразгаданной.

Док Казимир — или попросту «Каз» — включает подводный телефон, устройство, благодаря которому человеческий голос преодолевает толщу воды, вроде того как радио транслирует нашу речь в земной атмосфере и в космосе; только здесь используются звуковые волны, а не волны Герца, способные лишь в особых случаях распространяться в воде. В нашем телефоне несущая волна 8,087 килогерц передает частоты от 8,3 до 10,7 килогерц, а это позволяет нам сверх предназначенных для нас импульсов слышать многие звуки моря.

Каз вызывает «Приватира» — обеспечивающее судно, арендованное военными моряками у алюминиевой компании «Рейнольдс интернешнл», построившей исследовательскую подводную лодку «Алюминавт».

— «Приватир», «Приватир», я — «Франклин». Прием.

Журчание.

— «Приватир», «Приватир», я — «Франклин». Прием.

Опять журчание.

— «Приватир», «Приватир», — минуты три твердит Каз, но в ответ только море журчит.

Озабоченно переглядываемся. На борту четыре телефона, на старте все они должны работать безотказно!

Дон обращается к радио, устанавливает связь и спрашивает, был ли слышен наш телефонный вызов. Ответ хотя и отрицательный, однако утешительный: поверхность еще видит нас в свете своих прожекторов, поэтому там пока не включали подводного телефона.

В 20.40 все в порядке. Можно открывать клапаны затопления. Море относительно спокойно, а все-таки под водой будет еще спокойнее: волны качают мезоскаф — ощущение не из приятных. Обычно, чтобы ускорить погружение, мы пускаем ходовые двигатели; на этот раз воздерживаемся, бережем аккумуляторную батарею. Мезоскаф идет под воду плавно, не спеша. Если аппарат правильно вывешен с учетом температуры и плотности воды в месте погружения, ему понадобится четырнадцать минут, чтобы совсем скрыться под водой. Я стою в носовой полусфере и через иллюминатор в люке смотрю на рубку, она еще четко вырисовывается на фоне ночного неба. Эберсолд занял пилотский пост, Казимир — рядом с ним. Каждый занят своим делом.

20.54, рубка совсем ушла под воду. Аппарат был вывешен как следует, старт состоялся.

У нас намечено, что для начала «Бен Франклин» проведет часть ночи на грунте, на глубине 500–600 метров. Это позволит нам сориентироваться и произвести напоследок еще одну, решающую проверку всего технического и научного оборудования; заодно Фрэнк Басби познакомится поближе с морским дном в районе Палм-Бича. Намечены еще точки, где мы, если позволит обстановка, будем на несколько часов садиться на грунт, чтобы Басби мог заниматься своими исследованиями.

В бункерах «Бена Франклина» было достаточно железной дроби, чтобы аппарат дошел до самого дна. Предполагалось, что мы сбросим три порции дроби. Во-первых, в ходе погружения для компенсации избыточного балласта, который мы намеренно приняли, чтобы лодка не застряла на поверхности. Во-вторых, во время стоянки на грунте, чтобы компенсировать охлаждение и вызванное им увеличение плотности воды. И наконец, чтобы всплыть до отметки 200 метров — предполагаемой средней глубины нашего дрейфа. После этого у нас останется только аварийный твердый балласт.

Начальный темп погружения — 20 метров в минуту — нас вполне устраивал. Мы предоставили мезоскафу плавно идти на грунт с постепенным замедлением скорости, которая автоматически, не хуже какой-нибудь суперэлектронной вычислительной машины, учитывала целый ряд переменных факторов: охлаждение забортной воды — 30 °C на поверхности, 17,68° на глубине 195 метров, 7,33° на глубине 420 метров, 6,65° на дне (тормозит погружение); сжатие газа в наружных аккумуляторных батареях (этот фактор, особенно поначалу, ускоряет погружение); сжимаемость морской воды (тормозит погружение); сжимаемость корпуса (ускоряет погружение); изменение солености воды (в зависимости от обстоятельств либо ускоряет, либо замедляет погружение).

Уже через три минуты на глубине 70 метров нас окружает обильный планктон; серебрясь в лучах наших светильников, он устремлялся вверх мимо иллюминаторов, будто вихри снега, увлекаемые в небо порывом ветра.

На глубине 300 метров темп погружения уменьшился наполовину — хорошая иллюстрация основного принципа, определяющего стабильность мезоскафа. И все-таки скорость была еще чересчур велика для мягкой посадки на грунт, характер которого мы не знали.

21.27, глубина 450 метров. По эхолоту до дна 60 метров, пора тормозить. Сбрасываем железную дробь четыре раза по десяти секунд; итого отдаем неполных 200 килограммов. В 21.48 наш гайдроп — трос, подвешенный к мезоскафу снизу по примеру гайдропа воздушных шаров, — касается дна и автоматически стабилизирует нас, придавая мезоскафу нулевую плавучесть. Волочась по дну, гайдроп, как и было предусмотрено, прекращает наше погружение в 10 метрах над океанским дном. Естественно, он укреплен на корме, а потому разворачивает мезоскаф по течению там, где оно есть. Здесь действие Гольфстрима только-только прослеживается; тем не менее мы в несколько секунд набираем ход примерно в ¹/₁₀ узла.

Вода удивительно чистая, как это часто бывает на грунте. Планктона сейчас почти нет. Видим изящную креветку на уровне наших центральных иллюминаторов, маленькую анемону на дне, да изредка мелькают мелкие рыбешки, вероятно Myctophidae (светящиеся анчоусы).

Температура внутри аппарата сносная — 26 °C, а вначале было жарковато — 29,5°. Зато намного возросла влажность — с 54 процентов до 79.

Фрэнк и Кен проверяют приборы и готовятся снимать первые показания. Чет занят своим снаряжением. Эрвин — на посту пилота, Каз — на камбузе, ищет способ приготовить обезвоженные продукты так, чтобы они выглядели если не заманчивыми, то по крайней мере съедобными.

А теперь он взялся за телефон:

— «Приватир», «Приватир», я — «Франклин». Прием.

Ответ следует через несколько секунд. Громко, отчетливо, гулко, под аккомпанемент многократных эхо:

— «Франклин», я — «Приватир». Прием.

— «Приватир», я — «Франклин». Скажите, пожалуйста, сколько в пинте чашек? Прием.

Мы во всем, даже в кулинарных делах, зависим от поверхности.

Полночь, а все на ногах. Наш рабочий день только начинается. Вода такая чистая и прозрачная, что стоит снять несколько кадров.

Вот только прохладно что-то становится: 20,5 °C. Стенки покрываются росой. При желании можно собрать эту влагу губками, чтобы не испарялась, когда температура воздуха опять поднимется. У нас так и предусмотрено на случай, если силикагель не будет справляться со своими обязанностями: время от времени погружаться в холодные слои как раз за тем, чтобы пары конденсировались, собирать осевшую влагу и всплывать — будет и суше, и теплее.

Так или иначе сейчас «Бен Франклин» заметно остыл. Это увеличило его вес относительно воды, и несколько часов аппарат покоится на грунте, вытянув гайдроп за собой во всю длину. Фрэнк Басби пользуется случаем записать первую серию акустических волн с поверхности. По его просьбе там с минутным интервалом производят десять взрывов; для этого служат капсюли и электродетонатор, установленный на «Приватире». Звуковые волны пронизывают толщу воды и доходят до наших звукоуловителей — гидрофонов, помещенных снаружи мезоскафа. Да мы и без всяких приборов отчетливо слышим взрывы, слышим также чередующиеся эхо, ведь звуковые волны отражаются от поверхности, от грунта, мечутся вверх и вниз, оставляя многократный след на магнитных лентах Кена. Только прокрутив запись и проследив глазами каждый взрыв на экране катодной трубки, Кен выражает свое удовлетворение.

Все в порядке, можно возобновлять дрейф в Гольфстриме. Прежде чем отчаливать, смотрим на прибор, измеряющий скорость течения: 0,2 узла. Значит, примерно такой будет и наша скорость, когда мы снова поднимемся на длину гайдропа и установим нулевую плавучесть.

15 июля. Ровно в час ночи сбрасываю 50 килограммов балласта, потом в восемь приемов еще 100 килограммов. Мягко отрываемся от грунта и в ту же минуту видим, как мимо нас проходит великолепный краб шириной около 30 сантиметров.

Когда определяешь размеры под водой, надо быть осторожным. Без корректирующей линзы на иллюминаторе из-за преломления света все кажется ближе, чем на самом деле, примерно в соотношении 4:3, так что истинное расстояние трудно оценить, да и светильники тоже играют роль. Бывает, глядишь и спрашиваешь себя: то ли эта рыбка маленькая и находится совсем близко, то ли она большая и находится далеко.

Правда, здесь дно на вид не очень плодородное. И тем не менее наш первый медленный дрейф вдоль течения дарит мне яркие впечатления. В кристально чистой толще возникают то креветка, то тропические рыбки, то изумительный скат, который грациозно плывет над грунтом, помахивая изящнейшими плавниками тридцатисантиметровой ширины.

Стрелка прибора, регистрирующего скорость течения, на нуле; значит, трение гайдропа о грунт ничтожно, и мы идем со скоростью течения. Появляется тонкая рыба — явно долгохвост, обычный обитатель этих глубин. Медленно передвигаются великолепные морские ежи диаметром 12–15 сантиметров.

В 2.15 замечаем, что окружающие мезоскаф крупинки планктона начинают обгонять нас. Да и прибор показывает относительную скорость течения — 0,5 узла. Сбрасываем еще немного дроби, чтобы подвсплыть на гайдропе и уравняться в скорости с течением.

Холодновато: 17,5 °C. Плавно идем вперед, носовой прожектор включен; он новой конструкции, с таллиевым стеклом, его зеленоватый свет обладает особенно высокой проникающей способностью. Кроме того, толщу воды впереди нас пронизывает акустический луч сонара марки «ЦТФМ» («непрерывный частотный модулятор»). Он прощупывает море по нашему курсу на расстоянии до 1400 метров, чтобы тотчас дать знать, если вдруг появится какое-нибудь препятствие.

В 2.28 — снова морской еж; в 2.42 — еще один; в 2.45 в лучах наших светильников ярко блестит новехонькая консервная банка. Течение увлекает нас курсом норд-норд-ост; на судовом компасе 025°. Плавно дрейфуем в 8 метрах над грунтом. Влажность понизилась до 54 процентов. Можно поспать несколько часов. День был хороший, плодотворный, только немножко длинный…

За ночь мы еще четыре раза сбросили по 5 килограммов дроби. Это позволило мезоскафу сохранять постоянную глубину в пределах 4–5 метров. Дно практически плоское, и дрейф продолжается без происшествий. Но внутренняя температура опять понизилась и достигла почти 13°. Влажность сносная — 62 процента. Температура моря 6,59°, значит, если мы пробудем здесь еще несколько часов, термометр внутри покажет что-нибудь около 7,5°. К счастью, все наблюдения, намеченные на первый этап, выполнены, можно подниматься к отметке 200 метров — такой будет средняя глубина нашего дрейфа.

28. Вахтенный журнал

Приведу дословно несколько записей из своего журнала с некоторыми пояснениями в скобках:

9.48. 10 кг дроби — немного всплываем.

9.54. 10 кг дроби — немного всплываем.

9.58. 10 кг дроби — немного всплываем.

10.10. 45 м над грунтом. Чет Мэй занимается гимнастикой (главным образом, чтобы согреться).

10.10. (Глубина) 465 м. (Иначе говоря, мы поднялись уже на 45 метров.)

10.18. 461 м. Курс (мезоскафа в течении) 135°. 6,98 °C (температура воды). 6 секунд — 50 м. (То есть 6 секунд сбрасывали балласт, итого 30 килограммов, и поднялись на 50 метров.)

10.27. 15 кг дроби.

10.29. 460 м. 6,99 °C.

10.31. 450 м. 7,00 °C.

…

10.43. 409 м.

10.45. 407 м. 7,23 °C.

10.54. 405 м. 3 секунды (продувания одной уравнительной цистерны дают подъем на) 45 м.

11.03. 407 м. Позволяю ему (мезоскафу) немного спуститься.

11.12. 410 м.

11.13.15 кг дроби.

11.25. 393 м.

11.33. 393 м.

11.38. 393 м. 8,30 °C. Соленость 35,05 промилле. 1494,5 м/сек (скорость звука в воде). Слышно винт «Приватира» (в телефоне). (Один из регистрирующих приборов ВМС издает временами странный звук, словно) кто-то храпит. (Все тридцать дней мы будем слышать этот звук и частенько принимать его за настоящее храпение.)

11.45. 62 процента (влажность). 12,8° (внутренняя температура). 392 м. (Холодно. Эберсолд делает несколько снимков со вспышкой.) Греем руки лампочками.

11.52. 391 м.

12.05. 385 м.

Всплытие происходит так, как было задумано. Мы поднимаемся не спеша, чтобы температура мезоскафа успевала приблизиться к температуре окружающей воды. Нам ничего не стоило бы намного быстрее идти вверх до отметки 200 метров. Но тогда мезоскаф сохранит температуру придонной воды; затем, нагреваясь, он начнет расширяться, его удельный вес станет меньше, и вскоре он опять пойдет вверх. Придется подпускать воду в уравнительные цистерны, но это ограничит возможности для последующих маневров. А мы предпочитаем начать наш месячный дрейф на глубине около 200 метров с пустыми уравнительными цистернами.

И ведь нам некуда спешить. Море все так же прекрасно, хотя при выключенном наружном освещении не больно-то много увидишь. Сейчас нет никаких намеков на биолюминесценцию: ни планктона, ни фосфоресцирующих рыбок.

На глубину 400 метров еще пробивается немного солнечного света, особенно если поглядеть через верхний иллюминатор в сторону поверхности. И даже когда смотришь на дно, глаз улавливает в воде тусклое сияние. Наблюдения, проведенные «Приватиром», говорят о том, что мы находимся в центре течения, так сказать в его «сердце». Нам передают, что на глубине 275 метров температура воды уже 15 °C, а на глубине 175 метров — 18°.

На поверхностном судне или просто «на поверхности» регулярно измеряют температуру, пользуясь так называемыми разовыми батитермографами — новым изобретением, которое сменило старый заслуженный батитермограф. «Разовыми» их называют потому, что эти приборы после первого же употребления, как говорится, списывают в расход.

Речь идет об электрическом термометре в маленькой пластиковой капсуле, с проводом длиной в несколько сот метров, один конец которого присоединен в термометру, другой — к регистрирующему аппарату на борту судна. Наблюдатель бросает прибор в воду, провод разматывается, и по нему идут на поверхность данные о температуре на той глубине, где находится термометр. Размотав весь провод, термометр обрывает его своим весом и идет ко дну. Кривая изменения температуры в зависимости от глубины регистрируется все время, пока работает прибор.

Казалось бы, на каждом измерении терять по прибору — расточительство. На самом деле, если посчитать, сколько времени сберегает команда судна и сколько экономится горючего — ведь теперь не надо останавливаться для каждого измерения, — сколько времени выигрывают те, кто регистрирует показания, то станет ясно, что этот способ намного эффективнее и дешевле прежнего; недаром он так быстро распространился.

«Приватир» и «Линч» (океанографическое вспомогательное судно, которое вскоре присоединится к нам) взяли с собой тысячи новых термометров, и они сослужат нам в экспедиции огромную службу.

29. Затерялись в Гольфстриме

В 14.03 наша глубина 328 метров. Замечаю предмет неправильной формы длиной сантиметров 20–30, он проходит вниз, задевая иллюминатор. Похож на морковку. Скорее всего каракатица. Через несколько минут нас подхватывает какое-то завихрение. По компасу и по смещению отчетливо видимых в воде частиц Фрэнк Басби заключает, что нас относит к югу. Правда, это длится недолго, всего около получаса, но затем возникает более серьезная проблема: подводный телефон не отвечает. Сверху доносятся какие-то невнятные звуки, наши вызовы размножаются четкими эхо, но ответов мы не слышим. В 15.14 ка глубине 300 метров мы приходим к выводу, что «Приватир» потерял нас.

Ситуация не опасная, но не лишенная драматизма. У нас было условлено с «Грамменом» каждые полчаса связываться по телефону с обеспечивающим судном. Поверхность вызывает: «„Бен Франклин“, я — „Приватир“. Прием». Мы отвечаем: «Роджер. Конец». Это так называемая проверка связи. И все.

Дело в том, что подводный телефон, особенно его передающее устройство, расходует ценную электроэнергию. Приемники с обеих сторон постоянно включены, но к передатчику мы на «Бене Франклине» прибегаем только при крайней необходимости.

Железное правило гласит: если час не было связи, иначе говоря, телефон не отвечает и система слежения, о которой я еще расскажу, не действует, «Бен Франклин» обязан всплыть на поверхность. Это правило вошло во все наши соглашения с ВМС и с НАСА. И вот теперь похоже, что нам в ближайший час придется вспомнить об этом правиле, если мы не добьемся удовлетворительной связи.

Кроме двух обычных телефонов, которые обладают сравнительно небольшим радиусом действия, зато потребляют меньше энергии, у нас еще два более мощных, но они жадно пожирают ампер-часы, как только их включат, а потому предназначаются исключительно для аварийных случаев. Их установили на борту накануне старта, и мы еще ни разу не пользовались ими. Теперь пришло время испытать это устройство.

— «Приватир», «Приватир», я — «Франклин». Прием.

Слышим ответ тихо, но отчетливо:

— «Бен Франклин», я — «Приватир». Приготовиться к определению дальности.

Сразу же слабый голос с поверхности начинает отсчет:

— Шесть, пять, четыре, три, два, один, ноль.

Услышав слово «ноль», Дон Казимир немедленно отвечает:

— Есть!

Поверхность при слове «ноль» пустила хронометр, его остановят, как только до них донесется наше «есть!». И отметят, сколько времени звук шел от «Приватира» до «Бена Франклина» и обратно. Зная скорость звука (практически 1500 метров в секунду), поверхность может определить расстояние до мезоскафа. Взяв судно за центр, радиусом, равным этому расстоянию, проводят окружность. Где-то на окружности должен быть мезоскаф.

Судно быстро переходит поближе к полученной точке и повторяет операцию:

— Шесть, пять, четыре, три, два, один, ноль!

— Есть!

Новая окружность либо сечет первую, либо — оптимальный случай — касается ее изнутри. В первом случае у вас два возможных решения, и третье измерение покажет, на каком остановиться. Во втором случае позиция мезоскафа сразу определена. Если же окружности совсем не соприкасаются, поиск начинают сначала.

В принципе дело простое, но действовать нужно быстро, ведь море не чертежная доска, скорость Гольфстрима у поверхности выше, чем на глубине, и мы даже не знаем точно, каким курсом идем. К тому же море не безлюдно, на поверхности есть другие суда, за которыми приходится следить.

Как выяснилось потом, «Приватир» потерял нас не только потому, что людям не хватало навыка, который им еще предстояло приобрести. Была и другая причина: на несколько минут наших товарищей отвлекли радиовызовы с земли, а близость других судов вынудила «Приватира» изменить курс.

Но все хорошо, что хорошо кончается: в 15.39 связь полностью восстановлена, можно снова вести слежение. Если бы не мощный аварийный телефон и если бы не замечательное искусство команды обеспечивающего судна, пришлось бы нам всплывать, чтобы установить радиосвязь и визуальный контакт, а потом уже возобновлять подводный дрейф. Такой перерыв был бы нам совсем некстати, особенно на второй день экспедиции.

Слово «слежение» требует кое-каких объяснений. Само собой разумеется, что навигация, подразумевая под этим словом точное определение нашей позиции, могла производиться только с поверхности. Сами мы чаще всего могли определить лишь свою глубину да в некоторых случаях общее направление нашего дрейфа, пока скорость аппарата не сравнялась со скоростью течения (на это нередко уходило несколько часов) и взвешенные частицы перемещались относительно нас. А на поверхности судно может определить свое место либо классическим астрономическим методом, либо, если небо пасмурное, системой «Лоран», в нашем случае — системой «Лоран А» на «Приватире» и системами «Лоран А» и «Лоран С» на «Линче».[74] Система «Лоран» заключается в том, что фиксируются чрезвычайно малые, но все-таки поддающиеся измерению промежутки времени между поступлением импульсов с двух разных радиостанций, работающих синхронно. Система «С» подобна системе «А», только еще более совершенна и точна. Таким образом, «Приватир», как и любое надводное судно, мог определить свое место с большой степенью точности, зависящей от условий радиоприема, но во всяком случае в пределах одной мили, а то и полмили.

Но «Приватир», кроме того, должен был следить за нами. Для этого у нас на борту было четыре акустических прибора. Во-первых, два ответчика, установленных «Грамменом». Эти приборы молчат, пока не поступит запрос. Когда же поверхность посылает звуковой сигнал, пронизывающий воду со скоростью около полутора тысяч метров в секунду, они отзываются на «стук» ответным сигналом. Приняв его, поверхность может вычислить расстояние до аппарата и его место.

Два других навигационных прибора установлены Научно-исследовательским центром ВМС. Один из них — ответчик, позволяющий определить расстояние; другой — датчик, излучающий каждые две секунды резкий двойной сигнал частотой 4 тысячи герц, по которому поверхность узнает наше место и глубину. Практически это наш единственный непрерывно действующий маячок. Каждые две секунды разряжается конденсатор, он-то и производит звук, несущий через толщу воды наверх свежие данные о том, где мы находимся.

В любой точке мезоскафа мы отчетливо слышим его днем и ночью, постоянно, неизменно. Это еще одно звено, соединяющее нас с поверхностью. Поверхность тоже слышит его постоянно. Мы слышим его даже когда спим, едим, разговариваем, слышим, подчас сами того не сознавая. Он мог стать назойливым, невыносимым, мог в полчаса свести нас с ума. На самом же деле он нас только радует, он стал нашим другом, вестником, который внушает нам уверенность.

Иногда мы несколько минут подряд подсчитывали сигналы, проверяя исправность прибора, как доктор проверяет пульс пациента. Наш «звоночек» всегда пребывал в отличном здравии, его не брали ни вода, ни соль, ни давление, ни температура; ничто не могло отвлечь его от исполнения своего долга. Каждые две секунды — сигнал, сигнал, сигнал.

И когда число сигналов достигло 1 296 000, пришла пора всплывать и открывать люк навстречу солнцу.

Весь вечер и часть ночи «Бен Франклин» плавно поднимался. В 15.11 было сброшено еще 15 килограммов дроби, и к полуночи без какой-либо дальнейшей регулировки мезоскаф стабилизировался на отметке 200 метров. Температура внутри аппарата была примерно равна температуре забортной воды.

30. Жизнь моря

Подводную фауну в этом районе богатой не назовешь. Тем не менее стоит включить прожекторы, как на свет собирается планктон. Эта позитивная фототропная реакция позволит нам провести за месяц множество интересных наблюдений. Больше всего распространены здесь сальпы. В отличие от тех сальп, которых я много раз наблюдал в Средиземном море, здешние не светятся, а просто отражают лучи наших прожекторов, порой очень ярко. Эти причудливые маленькие животные напоминают полиэтиленовые мешочки величиной с наперсток или чуть побольше, в которых содержатся крохотные бурые внутренние органы. То раздуваясь, то сжимаясь подобно детскому воздушному шарику, сальпы непрерывно двигаются, описывают в воде круги, выделывают антраша, исполняют мертвые петли, порхают, будто бабочки, которых они чем-то напоминают, когда их тени мечутся на черном фоне океана. У некоторых сальп есть «хвост», в три-четыре раза длиннее тела, другие — бесхвостые. И что удивительно: иногда «хвосты» сами по себе извиваются в воде.

Интересную сцену наблюдал Эрвин Эберсолд: встретив сальпу, «хвост» обнимает ее, гладит, ластится, обволакивается вокруг нее, словно шарф, или пояс, или лиана, и под конец сливается с ней. По-видимому, на афише этого спектакля следует написать: «только для взрослых». После описанного акта сальпа как ни в чем не бывало продолжает свою скоротечную жизнь в глубинах моря, кувыркается, резвится… Будто и не было великого приключения, главного приключения в биографии сальпы.

А для нас все в этом дрейфе — бесподобное приключение! Часами не отходим мы от иллюминаторов, наблюдая за сальпами, пытаясь предугадать или истолковать их движения. Тщетно. Они живут под знаком полной свободы, без каких-либо зримых предначертаний. Говорят: «Свободен, как птица в небе», но сальпы еще свободнее, ведь они не подвержены тяготению. Даже пушинка на ветру не так свободна — в конце концов и она упадет на землю. Лучше сравнить сальпу с каплей влаги в облаке. С той разницей, что сальпы живут своей таинственной, увлекательной жизнью. Не один час потратили мы, любуясь этими организмами, которые относятся к самым примитивным на свете и населяют моря с начала времен. Кто знает, если протянуть в прошлое ниточку через приматов и морских звезд, может быть, сальпы — наши далекие, очень далекие предки?

На рассвете третьего дня в мезоскафе стало потеплее, но все равно еще прохладно — около 17 °C; относительная влажность 72 процента.

Около шести утра я просыпаюсь. Казимир несет вахту, Фрэнк Басби занят своими приборами на корме, Эрвин Эберсолд и Чет Мэй спят. У нас условлено с «Грамменом», что одновременно должны бодрствовать не менее двух членов экипажа. Составлен точный и строгий распорядок вахт и работы; отдых, умывание, еда, работа, сон, развлечения — все расписано по часам и минутам. У наших медиков две заботы: чтобы мы были в хорошей форме и чтобы экспедиция себя вполне оправдала. Они собирались ввести на борту 22-часовые сутки, чтобы за месяц «выиграть» 60 часов, или 2,5 дня. Но тут я возразил, что даже на глубине 600 метров можно различить дневной свет и трудновато будет убедить экипаж, будто это полуночное солнце…

Должен сказать, что разработанный заранее график отнюдь не был для нас догмой. Не устраивая по этому поводу никаких дискуссий, никаких споров и раздоров, мы устанавливали собственный распорядок смотря по обстоятельствам, и у нас ни разу не возникло осложнений. Единственное правило, которое мы строго соблюдали, — вахту несет не меньше двух человек. Вдруг с одним из вахтенных произойдет несчастный случай; и если в это время мезоскаф подхватит нисходящая струя или он из-за течи превысит свою расчетную глубину, прискорбный сам по себе случай может обернуться катастрофой для всех нас.

Итак, когда я проснулся, Казимир нес вахту. Мы позавтракали. Это был не самый вкусный завтрак в моей жизни.

Ни тебе горячих рожков, ни горячего чая или шоколада в нашем подводном дворце… Немного кукурузных хлопьев с порошковым молоком да чашка теплого чая — вот и все.

Я уже говорил, что на мезоскафе было четыре бака горячей воды. С самого начала мы знали, какие из них похуже держат тепло. Естественно, с них и следовало начинать. И в первом баке вода успела-таки основательно остыть за два дня…

Конечно, можно было порыться в запасах на борту и найти что-нибудь еще, чтобы скрасить скудную трапезу, но сознание того, что горячего все равно не будет, не поощряло нас на поиски.

Дальше я еще скажу о питании на борту. А сейчас мне, чтобы вернуть себе хорошее расположение духа, достаточно было подумать о стабильности нашего мезоскафа. Вот уже больше десяти часов перепад глубины оставался в пределах высоты самого мезоскафа. Недурной рекорд, тем более что до сих пор аппарат проверялся на стабильность не больше нескольких часов. Конечно, она была тщательно вычислена с учетом относительной сжимаемости воды и корпуса, с поправками на температуру и на сжатие масла и газа в каждом элементе аккумуляторных батарей и в центральном резервуаре. Но расчет есть расчет, а тем более такой сложный, и должен признать, что подтверждение его на практике меня в высшей степени порадовало. Больше того: оно играло очень важную роль для успеха всего нашего эксперимента.

31. Дрейф продолжается

В 9.32 шестнадцатого июля мы подобно миллионам других землян всей душой вместе с тремя астронавтами «Аполлона 11», которые вот-вот отправятся в самое грандиозное путешествие, когда-либо предпринятое человеком. Благодаря звукоподводному телефону и радио мы слышим предпусковой отсчет времени. А так как мне посчастливилось присутствовать на других запусках программы «Аполлон», я живо представляю себе отрыв ракеты от пусковой установки.

— Двенадцать, одиннадцать, десять, девять… зажигание! шесть, пять, четыре, три, два, один, ноль. Все двигатели работают. Пошла, ракета пошла!

Слышимость не из лучших, но мы и без того догадываемся, что происходит дальше: толпа приветствует ракету криками «Пошла! Пошла!», голоса людей тонут в реве 180 тысяч лошадиных сил, срывающихся в галоп курсом на Луну, кто-то из миллионов зрителей во всем мире смахивает слезу…

В 10.00 содержание кислорода в атмосфере мезоскафа 22,3 процента; многовато, и мы на несколько часов перекрываем баллон.

Кен Хэг производит первые магнитные измерения; для этого у нас есть протонный магнитометр,[75] плавающий примерно в 30 метрах над мезоскафом. Долго смотрю через иллюминатор в море. Пока нет света, и смотреть не на что. Глубина по-прежнему колеблется от 196 до 200 метров, и кругом сплошь серая толща. Однако стоит включить светильник, даже не очень мощный (250 ватт), как нас окружает планктон. Копеподы явно преобладают, но мы наблюдаем также много других организмов, великое разнообразие форм. Интересная вещь: приметишь какое-нибудь облачко планктона, а уже через две-три минуты оно уходит из поля зрения. Это меня удивляет, ведь мы идем со скоростью окружающей нас воды. Я рассчитывал, что смогу гораздо дольше следить за объектами наблюдения. Похоже, тут не один фактор играет роль. При всей стабильности мезоскафа его качает — пусть даже чрезвычайно медленно, и время от времени он смещается на несколько метров. Иногда для этого достаточно передвижения людей внутри аппарата. Причем его качает и вокруг вертикальной оси. Судовой компас показывает, что «Бен Франклин» идет преимущественно рубкой назад, но какие-то ускользающие от нас факторы заставляют его плавно разворачиваться то вправо, то влево. Получается своего рода маятник с амплитудой качания в 30°, 60°, 100°, а иногда аппарат за несколько часов делает полный оборот. Это движение едва приметно, но если добавить вертикальные смещения и нерегулярные, хотя и очень слабые завихрения в водной среде, все вместе и приводит к тому, что планктон не стоит на месте перед нашими иллюминаторами, а мало-помалу, со скоростью нескольких миллиметров в секунду, даже меньше, уходит в сторону. Что ж, в этом есть свое преимущество: мы наблюдаем больше разных видов.

В 12.15 в нашей атмосфере по-прежнему 22 процента кислорода. Быстрый подсчет показывает, что два часа с четвертью каждый из нас потреблял 0,3 литра в минуту. Это нормально и говорит о том, что по крайней мере наши измерительные приборы работают как следует.

Мы находимся в районе Форт-Пирса. Поверхность моря совершенно гладкая. «Степень волнения 0», — сообщает нам «Приватир». Мы хорошо знаем эти воды и живо представляем себе многочисленные частные яхты с любителями рыбной ловли, которые гордятся своей добычей: рыба-меч, парусник, голубой марлин, даже акула… Да, но где же они, где все эти великолепные рыбы? Уже два дня мы дрейфуем в их царстве, а еще не видели ни одной!

Мезоскаф по-прежнему идет со скоростью самой воды. Стабильность превосходная — 203 метра, 200 метров, 202 метра. Влажность терпимая — от 70 до 75 процентов. (У нас достаточно силикагеля.) И все-таки прохладновато, хотя на термометре 19 °C.

…Ночь. В 22.15 ложусь спать. Фрэнк Басби будет нести ночную вахту сперва вместе с Доном Казимиром, потом с Эрвином Эберсолдом. Фрэнк у нас вообще полуночник. Целый месяц он будет спать днем и работать ночью, а Кен Хэг — наоборот. Вместе они обеспечат непрерывную вахту, постоянное наблюдение за океанографическим и особенно акустическим оборудованием.

Проснувшись утром, первым делом иду к манометру-самописцу и вижу, что за ночь глубина «Бена Франклина» колебалась в пределах 208–210 метров. О большей точности трудно и мечтать. Остальные самописцы тоже работали отменно, каждые две секунды на магнитных лентах фиксировались температура воды, глубина, соленость и скорость звука в воде.

На борту все в порядке, настроение бодрое, а иначе и быть не может: сегодня утром мы пили горячий кофе. Эти шесть слов могут показаться тривиальными, кое-кто усмотрит в них не подобающую нам приземленность, но ведь мы с самого старта не брали в рот ничего горячего. По меньшей мере два из наших баков оказались с дефектами в термоизоляции, и вода в них заметно остыла. Сегодня утром мы решили отвести душу и обратились к исправному баку.

Но мы предельно бережливы, даже собираем в котелок остывшую воду, которая стекает из крана до горячей. А чтобы такой остывшей воды было поменьше, мы сразу набираем полный термос на четыре-пять чашек; кроме того, когда кому-то хочется чашку чаю или кофе, он спрашивает, нет ли желающих присоединиться. Это уже вошло у нас в привычку и помогает не терять зря ни капли, наилучшим образом использовать калории. Температура воздуха 19 °C все еще кажется нам недостаточной: мы столько времени провели во Флориде, что успели отвыкнуть от «холода».

Для желающих согреться есть упражнение: смена пластин с гидроокисью лития, который поглощает выдыхаемый нами углекислый газ, мало-помалу (по нашим подсчетам, за три дня) полностью насыщаясь им. Стоит взяться за такую пластину, особенно за новую, как воздух наполняется пылью, которая раздражает горло и вызывает кашель. Пять минут весь экипаж кашляет так сильно, что, наверно, выдыхает больше углекислоты, чем способен поглотить весь наш литий!

Около полудня мы с Фрэнком Басби пытаемся распознать цвет воды за бортом, но света так мало, что трудно дать точное определение. Человеческий глаз видит благодаря палочкам и колбочкам — светочувствительным клеткам, расположенным в сетчатке. Колбочки улавливают различия в длине волны, другими словами, воспринимают цвет; они работают при дневном свете. В сумерках на первый план выступают намного более чувствительные палочки, которые при более ярком свете, так сказать, блокированы. Но палочки не различают цвета, вот почему ночью все кошки серы. И все рыбы тоже.

Я захватил с собой превосходный спектр, напечатанный незадолго до нашего старта компанией «Истмен кодак»; на нем крупно показаны разные цвета и соответствующие им длины волн. Пробуем сравнить этот спектр с окраской моря. Когда глядишь в сторону поверхности, цвет, пожалуй, отвечает 485 ангстремам, прямо — 430, но иногда в нем вдруг больше зеленого, чем синего. Погрузись мы глубже, где вовсе исчезает дневной свет, не будет ни зеленого, ни фиолетового цвета, а просто серый.

В 11.00 поверхность сообщила нам позицию, и мы тотчас нанесли ее на карту. Со скоростью 1,5–2 узла в 14.00 проходим траверз мыса Кеннеди. Вдруг Фрэнк, который отмечает положение судна на специальных картах Гольфстрима, восклицает:

— Тут что-то не так! Мы не можем быть в точке, которую сообщила поверхность. На этой глубине была бы другая температура.

В самом деле, в районе Флориды температура воды возрастает по мере движения на восток; на широте Форт-Пирса она на глубине 200 метров за каких-нибудь 60 километров увеличивается с 6° до 20 °C. Снова вызываем поверхность и повторно запрашиваем позицию. Оказывается, там и впрямь ошиблись. Браво, Фрэнк! Навигация с помощью термометра, предложенная Франклином двести лет назад, оправдывает себя. И наш «Бен Франклин», как никогда, оправдывает свое имя.

Во второй половине дня выясняется, что один из электромоторов системы жизнеобеспечения не хочет слушаться выключателя. Никто из нас не знает тонкостей его конструкции, но на борту есть все теоретически необходимое для ремонта. Кен Хэг и Чет Мэй приступают к делу и почти сразу становятся в тупик. Не беда. Они вызывают поверхность:

— Вы не могли бы сказать, в какую сторону надо крутить штырь, чтобы он вынулся?

Поверхность вооружена до зубов: у нее есть схемы, чертежи и все такое прочее. А если чего нет, можно запросить Палм-Бич или Беспейдж, там налажено круглосуточное дежурство. И вот уже ответ получен, работа возобновляется. На ремонт уходит добрых четыре часа, зато потом мотор действует, как ему положено.

Это постоянное сотрудничество с поверхностью — нечто совсем новое для меня. Когда я погружался на «Триесте», стоило нам уйти под воду, как мы оказывались всецело предоставленными самим себе. Иногда приходилось что-то чинить на борту, но я управлялся сам, мне в голову не приходило обращаться за советом к поверхности; к тому же она ничем не смогла бы помочь.

Сейчас все, начиная с самого подводного аппарата, намного сложнее, и похоже, что объем требуемой информации превосходит возможности человеческого мозга, даже шести мозгов. Можно сказать, что тут совсем другой метод, а именно тот, который применяется в космосе, когда информация по сути дела распределена между экипажем корабля и командой наземного обслуживания. После того как появился этот метод, его начали применять даже в таких случаях, когда в этом на взгляд европейца нет никакой нужды.

32. Второй раз на дно

Мы готовимся ко второму визиту на дно. Фрэнку Басби нужно, чтобы мы подошли к цели рано вечером.

— Дно будет на глубине четырехсот пятидесяти метров, — говорит он. — Температура семь целых пятнадцать сотых градуса Цельсия.

Поглядим!

В 16.57 начинается маневр. Прежде всего направляем нос мезоскафа на север, чтобы дрейфовать носом вперед, когда гайдроп коснется дна и начнет выполнять свои функции. Кроме того, поворачиваем вертикально два двигателя: если встретим препятствие или случится какая-нибудь неполадка, можно будет немедленно прекратить погружение.

В 17.05 глубина 198 метров. Нам предстоит опуститься еще примерно на 250 метров, причем температура понизится с 17,30 °C до 7,15 °C, то есть на 10,15. Исходя из данных, собранных во время первых погружений, для такого маневра, учитывая температуру и глубину, понадобится увеличить наш вес примерно на 350 фунтов.

Решаю идти вниз не спеша, со средней скоростью 5 сантиметров в секунду, чтобы температура корпуса успевала приближаться к температуре воды. На дне, когда нас уравновесит гайдроп, мы будем постепенно сбрасывать излишек набранной в цистерны воды, обеспечивая равновесие остывающего аппарата.

Правда, на борту нет устройства, которое позволило бы нам выполнить эту программу с точностью до метра или килограмма, нет прибора, измеряющего, сколько воды проходит через шпигаты. А без такого прибора — мы не смогли найти в продаже удовлетворяющей нас конструкции — чрезвычайно трудно уследить, сколько именно воды мы забрали или откачали, ведь ее объем зависит не только от раствора клапанов, но и от глубины.

Так или иначе в 17.05 я на четыре секунды открываю один клапан заполнения. Поджимаемая давлением 20 килограммов на квадратный сантиметр, вода со свистом врывается через трубу в левую маневровую цистерну.

17.10 — никакой реакции. Подпускаю воду еще четыре секунды. Через две минуты наступает первая реакция: мезоскаф начинает плавно идти вниз. За десять минут он погружается на 3 метра. Еще четыре секунды подпускаю воду; теперь мы за 5 минут погружаемся на 8 метров. Все идет хорошо, можно немного прибавить скорость. В последующие полчаса я еще семь раз принимаю в цистерну воду от 10 до 30 секунд, смотря по обстановке. К 18.00 мы достигаем глубины 365 метров, погружение идет в соответствии с программой, средняя скорость 5 сантиметров в секунду, это в сто тысяч раз меньше скорости, с какой сейчас мчится «Аполлон 11»!

Медленно уходит вверх вода за иллюминатором. В 18.30 глубина 448 метров, мы метрах в десяти от грунта. Из иллюминатора открывается зрелище, от которого у кита, наверное, слюнки потекли бы: в лучах прожектора миллионы креветок играют, скачут, вертятся во все стороны. Скорее всего это криль — так норвежцы назвали крохотное ракообразное Euphausia. Часто эти рачки светятся; рассказывают, когда они скапливаются у поверхности моря, над водой появляется заметное свечение. Здесь свечения нет, но криля так много, что кажется, сейчас появится синий кит, один из тех исполинов, которые пожирают планктон, отдавая предпочтение копеподам и эвфаузиидам.

В 18.35 гайдроп касается грунта, и мезоскаф сам останавливается — не надо ни сбрасывать воду, ни пускать двигатели.

Глубина 455 метров, температура воды 7,18 °C. Фрэнк Басби все верно предсказал. Иногда мы дивимся, для чего он отправился в экспедицию, ведь и без того знает Гольфстрим назубок. А впрочем, как мы уже убедились, именно потому, что океанографы сравнительно хорошо изучили Гольфстрим, стоит исследовать его пристальнее, накопить еще больше данных.

Несмотря на глубину, течение дает себя знать: мы медленно дрейфуем на север. Условия для наблюдения идеальные. Мимо иллюминаторов проплывают крабы… несколько рыб… анемона… Дно испещрено норками, большинство пустые, но некоторые заняты крабами или рыбками. Худо будет той рыбке, которая попробует проникнуть в нору, уже захваченную крабом. Только что я наблюдал такую рыбку: она не заметила краба (мне-то сверху его отчетливо видно) и лишь в последнюю секунду успела отпрянуть, спасаясь от похожей на арбалет могучей клешни, которую краб выбросил вперед. Рыбке повезло. А крабу нет. Но по следующей он уже не промахнется, ведь крабу тоже надо есть.

Вызываем по телефону поверхность. Трудно держать связь — раскаты, эхо, так и кажется, что ты в огромном соборе, где голос проповедника, прежде чем дойти до тебя, отражается от множества колонн и сводов.

— Вас не разбираем, — говорим мы.

Громкое бульканье совершенно искажает ответ.

— Не разбираем, — повторяем мы.

— Разбираем, разбираем, — бубнит эхо.

«Приватир» отклонился от вертикали; как только он возвращается к ней, речь становится отчетливее.

Корпус мезоскафа остывает. Сейчас температура воздуха внутри аппарата 16 °C, в ближайшие четыре часа похолодает еще больше. Мы стали тяжелее и теперь неподвижно покоимся на грунте.

В 20.40 решаем поднять давление в левой уравнительной цистерне, чтобы сбросить немного воды и подвсплыть на несколько метров. Для этого я открываю баллон со сжатым воздухом, а вернее, соединенную с ним трубу: сам баллон помещается снаружи, на мостике мезоскафа. Теперь уже воздух свистит, врываясь в цистерну. Как только манометр показывает 50 атмосфер, то есть на 5 атмосфер больше давления моря, перекрываю вентиль.

Теперь достаточно открыть шпигаты, и воздух вытеснит часть воды. В несколько минут мы теряем достаточно веса, чтобы возобновить дрейф в 10–12 метрах над грунтом. Температура внутри мезоскафа упала еще на один градус.

33. Рубикон

Прошло ровно три дня, как начался подводный дрейф. На старте было в принципе решено, что мы будем дрейфовать либо три дня, либо месяц. Три дня, если серьезные препятствия на первых же шагах вызовут опасение, что мы не справимся с задачей; месяц, если все будет идти гладко. Пришла пора принимать официальное решение, очевидно, то самое, которое постепенно назревало эти 72 часа. Все на борту шло настолько благополучно (особенно четко работали океанографические приборы Научно-исследовательского центра ВМС), что мы не видели никаких причин прерывать экспедицию и дружно решили идти дальше.

В 22.00 Фрэнк говорит по телефону Биллу Рэнду, что предлагает продолжить дрейф. Билл согласен — море ведет себя тихо-смирно, и он не видит никаких препятствий. Спрашивает, что думает Дон Казимир? Что думаю я? В шутку Фрэнк отвечает, что все «за», только наш капитан, Казимир, против. Тотчас Дон подбегает к телефону и кричит:

— Я тоже «за»!

Под бульканье пузырьков, со скоростью звука, которая сейчас, по данным приборов ВМС, равна 1490,7 метра в секунду, до нас доносится с поверхности смех.

А затем опять, с 22.05 до 22.54, с промежутком в одну минуту следуют акустические взрывы, всего пятьдесят. Холодно —13 °C, и одежда нас уже не согревает. Ее вполне достаточно при средних температурах, когда мы идем на глубине около 200 метров, но если погрузиться до 400, 500 или 600 метров и задержаться там на несколько часов, холод пронизывает нас до костей. Чтобы согреться, занимаемся гимнастикой или устраиваем бег на месте — пять, десять, пятнадцать минут, но удовольствия нам это не доставляет.

Для этой экспедиции еще сойдет; месяц (то есть, еще двадцать шесть дней) вытерпеть можно. Но если мезоскаф пошлют на длительное задание, скажем, в холодные воды Аляски, надо будет что-то предпринять. Прежде всего утеплить корпус; мы уже рассматривали этот вариант, но по ряду причин отказались от него. И одеваться надо будет потеплее, не в синтетику, а во что-нибудь пуховое. Пух — лучшая теплоизоляция, учитывая его легкость. Можно, конечно, предусмотреть одежду с электрическим подогревом, а чтобы люди свободно ходили внутри мезоскафа, сделать побольше розеток. Но это все планы на будущее. А сейчас важно выдержать и довести дело до конца, ведь успех первой экспедиции — ключ ко всем последующим.

В час ночи 18 июля Фрэнк Басби заканчивает свои наблюдения и предлагает идти вверх. Теоретически для этого достаточно сбросить воду, которую мы приняли для погружения. Облегченный мезоскаф остановится при всплытии несколько ниже горизонта, с которого мы пошли вниз (200 метров), так как корпус будет еще холодным, а потом, постепенно нагреваясь, подойдет к исходной отметке. Но это все теория. Теперь посмотрим, что нам покажет практика.

Прежде всего пускаю воздух в уравнительную цистерну. Проходит сорок секунд, и можно подумать, что цистерна вся продута: через иллюминатор у пилотского поста видно, как из нее вырываются пузырьки воздуха. Гляжу на Эрвина Эберсолда, Эрвин глядит на меня… Не может быть, чтобы за сорок секунд была сброшена вся вода, принятая нами для погружения. Но где же она? Может быть, какой-то клапан пропускает сжатый воздух и ее уже вытеснило без нашего ведома? Да нет, тогда мы всплыли бы. Автор системы маневрового балласта — Эберсолд; он быстро набрасывает чертеж, смотрит на маятник и заключает, что чрезмерный крен на нос не позволяет нам полностью продуть цистерну. Необходимо прибавить веса на корму, чтобы воздухопровод как следует погрузился в воду, которую надо вытеснить.

Для этого у нас есть диферентные цистерны.[76]

Нажимаем нужные кнопки, мезоскаф выравнивается, однако недостаточно, потому что вся команда собралась на носу. Для окончательной регулировки четверо переходят на корму, этого хватит даже с лихвой. Ну вот, теперь цистерна продута. Мезоскаф послушно всплывает в нужном нам темпе, за час с небольшим проходит 100 метров, потом за три часа еще 100 метров. По мере того как аппарат уравновешивается, всплытие все больше замедляется. Эрвин Эберсолд сменяет меня в пилотском кресле.

Чтобы избежать осложнений вроде только что описанного, цистерны обычно помещают в центре подводной лодки. В данном случае это оказалось невозможно, они заняли бы слишком много места внутри корпуса, поэтому пришлось расположить их снаружи по всей его длине.

Около 3.00 пристраиваюсь у иллюминатора в кормовой части мезоскафа. Горит наружный светильник. В моем распоряжении две камеры: слева — 16-миллиметровая кинокамера «Пайяр», справа — фотоаппарат «Минолта». Завернувшись в одеяло (сейчас около 10°), долго смотрю наружу. Но ничего интересного нет, и в 5.45 я забираюсь на койку — посплю несколько часов…

34. Атака

Атака состоялась, пока я спал (спал беспокойно, во-первых, из-за холода, во-вторых, из-за непрестанного шума да еще, пожалуй, из-за переутомления).

Событие это показалось мне настолько важным, что я решил немедля закрепить на бумаге возможно больше подробностей. Кен Хэг, Фрэнк Басби и Эрвин Эберсолд в тот момент бодрствовали, поэтому я опросил их вместе, чтобы собрать возможно более правильные данные о размерах агрессоров, их поведении и обстоятельствах атаки. Такие вещи важно записывать сразу, потому что оценки легко меняются, как бы искренне человек ни старался быть точным и объективным. Хорошо известно, как обрастают деталями и преувеличениями рассказы охотников и рыбаков… Мне нужны были предельно объективные сведения.

Инцидент произошел в 6.09 на глубине 252 метров. В эту минуту у иллюминаторов никто не дежурил. Всю ночь горел один из наружных светильников. Работая в той части кормы, которую мы называли лабораторией, Фрэнк Басби вдруг заметил, как в воде что-то промелькнуло. Он бросился к иллюминатору и увидел великолепную рыбу-меч из тех, которые обитают в глубинах Гольфстрима и считаются среди флоридских рыболовов одним из самых роскошных трофеев. Фрэнк успел разглядеть, что это настоящий ширококлюв, другими словами, у рыбы был широкий «нос» в отличие от марлина, у которого удлиненная верхняя челюсть поуже и закруглена на конце. «Меч» предназначен, как полагают, для того, чтобы нанизывать на него добычу, создавая, так сказать, запас, с которым после охоты можно расправиться в каком-нибудь укромном месте, подальше от соперников.

Меч-рыбы бывают больше четырех метров в длину; в Гольфстриме нередко вылавливают экземпляры от двух до трех метров. Рыба, которую видел Фрэнк, не превышала, по 287 его словам, 1,5–1,8 метра, но точно определить длину вообще трудно. Фрэнк наблюдал меч-рыбу несколько секунд. Она явно была сильно возбуждена и подошла вплотную, чтобы заглянуть в иллюминатор, через который он смотрел на нее. Потом заметалась вверх-вниз и из стороны в сторону, недоумевая, что это за штука появилась в море. Отойдет на три-четыре метра и опять возвращается, словно завороженная нашим огромным плексигласовым глазом. И вдруг рыба пошла в атаку: метнувшись вперед, она поразила мезоскаф острием меча. Похоже было, что она целилась в иллюминатор, однако промахнулась и попала в стальной корпус сантиметрах в 15–20 пониже плексигласа. Не только Фрэнк, но и находившийся поблизости Кен Хэг отчетливо слышал удар. Фрэнк ринулся на нос за кинокамерой. Когда он вернулся, агрессор уже исчез, однако Кен Хэг успел рассмотреть вторую меч-рыбу, которая как бы направляла атаку издали, предусмотрительно держась за пределами зоны, освещенной нашим прожектором.

Все происшествие длилось от силы одну минуту. Эрвин Эберсолд, который завтракал в носовом отсеке, удара не слышал и за иллюминатором ничего не видел.

Слушая их рассказ, я думал о камерах, которые держал наготове часом раньше и которыми мог бы зафиксировать столько безвозвратно утраченных теперь деталей. Безвозвратно? Так ли это? Ведь инцидент может повториться. Между прочим, такие атаки уже наблюдались в сходных обстоятельствах. В одном из своих многочисленных погружений нападению подвергся «Алвин» — малая подводная лодка, главным конструктором которой был инженер Ален Вайн из Вудс-Хола. Тогда рыбе не повезло, ее меч застрял в надстройке, сделанной из пластика и стекловолокна. Пилот, не зная, повреждено ли что-нибудь и насколько, решил всплыть. Заодно он поднял на поверхность и рыбу; ее осмотрели, доставили на берег, показали вудсхолским зоологам и в тот же вечер съели.

Почему меч-рыбы нападают на подводные лодки? Может быть, их завораживают, гипнотизируют иллюминаторы? Если они принимают лодки за морских чудовищ (возможно, подводная лодка и впрямь чудовище), нам остается только восхищаться отвагой рыбы, бросающейся на противника, который неизмеримо больше ее самой. Да, плохо мы разбираемся в рыбьей психологии… Перед нами огромное и увлекательное поле для исследования. И очень трудное. Будем надеяться, что сделанное нами наблюдение не последнее.

Опасна ли такая атака для подводной лодки? По чести говоря, вряд ли. Впрочем, можно представить себе исключительные случаи, когда возникнет критическая ситуация. Допустим, лодке по той или иной причине (ошибка в расчетах, оплошность штурмана, вражеская атака) угрожает разрушение корпуса — тогда сильный удар крупной рыбы, идущей со скоростью 10 метров в секунду, может оказаться роковым. Конечно, я взял крайний, маловероятный случай. Однако же после атаки на «Алвин» специалисты (не знаю, из какой области) вычислили, что, если бы меч поразил под определенным углом кольцо, обрамляющее иллюминатор, оно могло быть сорвано и лодка погибла бы. А участники расследования оказались бы перед еще одной неразрешимой проблемой. Даже если бы лодку удалось поднять…

Для наших иллюминаторов, забранных в стальные кольца, надежно привинченные крепкими болтами, вероятность такой аварии я считаю равной нулю. А вообще-то, если пробьет иллюминатор, положение будет незавидным. На глубине 250 метров вода ворвется внутрь корпуса со скоростью около 70 метров в секунду, мощность потока превысит один кубометр в секунду. В два счета наберется столько воды, что никакое сбрасывание твердого и жидкого балласта не компенсирует ее веса, и перегруженный корпус пойдет ко дну, обрекая всех пассажиров на верную смерть.

На борту «Бена Франклина» все идет хорошо, если не считать того, что некоторые члены экипажа здорово простужены. Дон Казимир достает и гордо открывает небольшой чемоданчик. Дружно восхищаемся несчетным множеством бутылочек с разноцветными пилюлями всех сортов. Все просто и ясно: голубые — от головной боли, желтые — от ушей, зеленые — для поднятия духа. Дон вытаскивает бутылочку с красными пилюлями; превосходное лекарство от простуды, если верить инструкции, наклеенной изнутри на крышку чемодана. Лично я не очень полагаюсь на такие средства. Они могут смягчить течение болезни, но при простуде куда полезнее хорошая прогулка по берегу моря. Увы, в нашем положении прогулки исключены, и хотя мы не знаем побочных действий красной пилюли, лучше поскорее укротить простуду, пока не разразилась настоящая эпидемия.

Вечером мы отчетливо видим, что течение обгоняет аппарат. Казалось бы, это невозможно, ведь нас ничто не тормозит. А все дело в явлении, которое можно наблюдать и на воздушном шаре. Когда аэростат влеком ветром, вы теоретически не ощущаете никакого дуновения: как бы силен ни был ветер, по отношению к воздуху ваша скорость равна нулю. И однако же был такой случай в Техасе, когда я летел на воздушном шаре с моим двоюродным братом Дональдом Пикаром, и мы неожиданно почувствовали ветер, нас даже основательно тряхнуло. Это бывает при воздушных завихрениях, из-за которых высота вдруг изменяется и шар не сразу приспосабливается к новой скорости воздушного потока. А также, когда аэростат попадет в восходящий или нисходящий поток.

Итак, мезоскаф двигался медленнее воды. Под водой обстановка, как правило, меняется постепенно, к тому же инерция мезоскафа достаточно велика, поэтому эффект того или иного явления нередко запаздывает, зато дает себя знать долго. С глубиной скорость течения уменьшается, поэтому вода вдоль верхней плоскости мезоскафа движется быстрее, чем на уровне киля. Если взять такой участок Гольфстрима, где скорость его у поверхности составляет 3 узла, а на глубине 200 метров — 2, «ножницы» для такого аппарата, как наш, могут достичь 2–3 сантиметров в секунду. Так что разность в скорости течения у киля и на уровне иллюминаторов вполне может составить один сантиметр в секунду, в чем легко убедиться, наблюдая смещение планктона. Кстати, и прибор Научно-исследовательского центра ВМС сейчас показывает, что относительная скорость течения 0,05 узла.

Нас больше озадачивает другая проблема: судя по тому же самому прибору, мы сейчас почему-то дрейфуем на юг. Остается пока предположить, что мы очутились на краю завихрения, центр которого продолжает двигаться ка север. И еще одно обстоятельство нас заботит: скорость дрейфа ниже ожидаемой — в среднем с начала экспедиции всего 1,3 узла.

35. Планктон

Нам сопутствует удача (а впрочем, верно ли называть это удачей — ведь речь идет о том, на что направлена конструкция мезоскафа и сама наша экспедиция): усердно наблюдая море, мы в исключительно благоприятных условиях видим огромное количество планктона. Чтобы расшифровать слова «огромное количество», поясню, что подразумевается виденное за всю экспедицию. Мы не были все время погружены в планктон, однако, проводя многие часы перед иллюминаторами, видели в воде тысячи крохотных организмов, и многие из них скоро стали для нас как бы старыми знакомыми. Так, например, я часто наблюдал своего рода крохотные поезда[77] с миниатюрными паровозиками длиной от силы 2–3 сантиметра. Никто из нас не мог определить этот организм. Несомненно, это какой-то представитель планктона, но на какой стадии развития — личинка или уже зрелая форма? На ранней стадии личинка ракообразных подчас так непохожа на взрослый организм, что только опытный знаток биологии моря определит ее.

Стоит включить светильники, как перед иллюминаторами скапливается планктон. Через час вы видите уже тьму организмов, копошащийся рой, и разыгрываются интереснейшие сцены. Тут и упоминавшиеся выше эвфаузииды, и настоящие крупные креветки, и морские стрелки Sagitta[78] — крохотные полупрозрачные палочки, которые подолгу стоят совсем неподвижно, потом вдруг стрелой пролетают 20–30 сантиметров (отсюда их название). Биологи говорят, что это атака — стрелки набрасываются на свою добычу, порой не уступающую размерами охотнику, — но мне ни разу не удалось проследить, кого они ловят, слишком стремителен их бросок. Еще один наш приятель в мире планктона, которого я часто наблюдал, — бокоплав Phronima.

Это маленький рачок, он плавает или обособленно в толще воды, или внутри этакого пластикового конвертика, представляющего собой мантию одной из его жертв.

Дело в том, что бокоплавы нередко атакуют оболочниковых и выедают их тело, а в прозрачную оболочку откладывают свои яйца. Мы часто видели бокоплавов, высунувших ножки наружу из «чехла», чтобы лучше плыть. Британскому натуралисту Ричарду Керрингтону эта картина напомнила заботливую мамашу, толкающую коляску со своим потомством… Излюбленная добыча бокоплава Phronima — огнетелка (Pyrosoma), представитель оболочниковых, образующий колонии. Мы наблюдали полчища пиросом, но среди виденных нами «конвертиков», занятых бокоплавами, пожалуй, преобладали мантии сальп.

Не представляю себе, как ухитрились биологи без батискафа и мезоскафа выведать столько тайн у океана. Конечно, нельзя выводить общее правило на основе единичных фактов, и все-таки прямое наблюдение дает неизмеримо больше любого другого метода исследования. Типичный пример — явление биолюминесценции. Огнетелку назвали так потому, что она будто бы светится. За время нашей экспедиции мы не раз видели целые процессии этих организмов, но ни один из них не светился. Может быть, дело в том, что нас окружала спокойная вода? Или виноват сезон? Или глубина? Может быть, огнетелка светится только временами?..[79]

Среди наблюдаемого нами планктона явно преобладают веслоногие ракообразные — копеподы. Мы читали, что эти рачки достигают в длину одного сантиметра, но, если судить по виденному нами, копеподы редко бывают больше двух-трех миллиметров. Веслоногих рачков множество, они приспособились и к пресной, и к соленой, и к болотной, и к пещерной воде и составляют главный корм самых различных животных, в том числе китов, сельди, морских птиц.

Как и морские стрелки, копеподы способны несколько секунд стоять неподвижно, потом вдруг делают скачок и скова замирают.

Установлено (правда, нам не довелось это наблюдать), что на одной из многочисленных ножек самца появляется колбасовидный сперматофор, предназначенный для самки.

А когда избранница — обычно не без показного сопротивления — принимает, так сказать, залог любви, самец отправляется дальше на поиски приключений, ведь его даме этого подарка хватит на всю жизнь.

Но самое замечательное зрелище, несомненно, представляли собой длинные цепочки сальп. Длина описанных мной в главе 30 одиночных форм, которых я знал еще по Средиземному морю, обычно равна 2–3 сантиметрам, но достигает и 10–15 сантиметров при диаметре 1–3 сантиметра. Однако в Гольфстриме мы наблюдаем совсем другую форму, она образует цепочкообразные колонии, которые извиваются в воде, совсем как змея в траве, нет, еще бойчее, ведь сальпы резвятся в трех измерениях.

Они идут на свет — это очень странно, ведь у них нет глаз. Они видят, не обладая зрением, и всей цепочкой управляет один рудиментарный мозг; и, однако, у них есть своя воля или во всяком случае определенная тенденция. Цепочка выписывает изумительные па в воде вокруг мезоскафа, ходит туда и обратно перед нашими иллюминаторами, и нам предоставляется редкостная возможность изучать изысканные детали их строения. У каждой особи есть одна-две зеркальные точки, отражающие свет.

Чем ближе сальпы к иллюминатору, тем больше понимаешь, что всего невозможно рассмотреть. Длина цепочек измеряется метрами — чаще всего три-четыре метра, иногда пять-шесть, а то и больше. Устав извиваться, цепочки порой скручиваются в спираль и плывут с течением, напоминая звездную туманность в космосе. Иногда они образуют ожерелье, иногда браслет, иногда гирлянду, но всегда это красиво, всегда изящно. Очень похоже, что цепочкообразная колония — всего-навсего одна из промежуточных стадий в развитии сальп.

Удивительные они существа, эти сальпы… Похоже, что одиночные формы разнополы. Во втором поколении половых признаков нет, просто на щупальцах набухают почки, постепенно принимающие облик сальп, которые, достигнув зрелости, отделяются от материнской особи и являются разнополыми. Цепочка рвется, и весь цикл начинается сначала.

…Какая красота! И какое изящество! В лучах наших светильников будто сверкают ювелирные изделия, вышедшие из рук самого Бенвенуто Челлини. Какое множество бликов, какие тонкие, изощренные узоры! Мы подолгу любовались, как сальпы медленно проплывали мимо наших иллюминаторов — ни дать ни взять броши из червонного золота в оправе из серебра или платины, усеянной лучезарным жемчугом.

Попробуй схватить их руками — проскользнут между пальцами и исчезнут. На ладони останется только клейкая слизь, воплощающая для биолога переход от неживого к живому.

Несколько раз мне довелось наблюдать, как мне кажется, взрослую сальпу, от которой отделилось потомство. Это была крупная одиночная особь с пучком длинных нитей — очень похоже на дирижабль, который садится ночью при свете прожекторов и уже спущены швартовые стропы, чтобы наземная команда могла его зачалить.

Великолепные и таинственные картины… Конечно, тайн на свете хватает, но здесь у нас есть время присматриваться, наблюдать, осмысливать.

36. Как мы живем

Сегодня вечером я ложусь рано. На этой глубине быстро смеркается. Однако сон не идет. Во-первых, голова полна мыслей, а тут еще в нескольких сантиметрах от моих глаз находится иллюминатор — «окно в океан». Даже если ночесветок мало, все равно мимо окна то и дело проплывают живые блестки. А потом я боюсь пропустить что-нибудь важное вроде меч-рыбы, если закрою глаза. К тому же на борту шумно, особенно вечером, когда почти весь экипаж на ногах. В мезоскафе днем и ночью одинаково светло, поэтому те, кто днем спит, а ночью работает, не чувствуют разницы и забывают, что надо считаться с другими. Да и работающие днем ведут себя не лучше. Уважать сон товарищей, на какие бы часы суток он ни приходился, — этому нам еще предстоит научиться.

Например, на борту есть кассетный проигрыватель. Каждый из нас захватил несколько кассет. Моцарт, Россини, музыка из популярного кинофильма, «Желтая субмарина»…

В первый день нам казалось, что выбор достаточно велик, на любой вкус что-то найдется. На второй день — опять «Желтая субмарина», киномузыка, Россини и Моцарт. И на третий день еще можно разнообразить чередование, но на четвертый и пятый день наш набор начинает приедаться.

А впереди еще двадцать пять дней. К проигрывателю приданы великолепные наушники. Иногда тот или иной член экипажа пользуется ими, чтобы уединиться с Моцартом (или с битлами), но чаще всего музыка звучит на весь мезоскаф и приходится слушать концерт, когда ты пытаешься уснуть, или ловишь отзвуки акустических взрывов на поверхности, или пытаешься постичь тайны жизненного цикла бокоплавов Phronima. Надо позаботиться, чтобы в следующей экспедиции у каждого были свои наушники, и проложить проводку так, что включился — и слушай, в какой бы точке мезоскафа ты ни находился.

В конце концов засыпаю, оставляя лодку на попечение опытных навигаторов Эрвина и Каза.

На следующий день, 19 июля, держимся у отметки 220 метров, почти не отклоняясь. Температура внутри аппарата чуть меньше 18 °C, снаружи 16,5°. Когда мезоскаф уравновешен, внутренняя температура обычно на градус-полтора выше наружной.

Продолжаем дрейфовать на север, скорость небольшая — в среднем 1,6 узла со времени старта у Палм-Бича. Последнюю ночь мы шли мимо Дайтона-Бича, знаменитого места автомобильных гонок, где автомашин собирается столько же, сколько купальщиков.

Против холода и ограниченной подвижности у нас есть средство: бег на месте. Чег Мэй захватил с собой резиновое колесо шириной около 20 сантиметров с двумя рукоятками — уперся и катай взад-вперед, укрепляя мышцы спины. Этакая современная пытка на колесе в век подводных исследований…

После «завтрака» гасим внутреннее освещение и некоторое время пребываем в «сумерках», довольствуясь естественным дневным светом. Минут через десять глаз уже неплохо различает интерьер мезоскафа, можно спокойно ходить по коридору, не боясь что-нибудь задеть (во всяком случае при включенном свете риск ушибиться ничуть не меньше, ведь ширина коридора всего 80 сантиметров). Но книгу при таком свете не почитаешь.

37. Месяц — с какого момента?

Снова включается свет. Весь экипаж собрался в носовом отсеке, и сам собой, непроизвольно завязывается разговор о продолжительности экспедиции. Все мы твердо намерены оставаться на борту месяц, как предусмотрено программой. Но чтобы знать, когда этот месяц кончается, надо сперва решить, что подразумевать под месяцем, скажем, в переводе на часы и откуда вести отсчет. В нашем месяце 30 дней, то есть 720 часов, на этот счет никаких разногласий нет. А вот о начале погружения мнения расходятся.

Если говорить о месячном дрейфе, то он начался в ту минуту, когда был отдан буксирный конец, иначе говоря, 14 июля в 20.25.

Если говорить о месячной экспедиции, стартом считается момент, когда на борту собрался весь экипаж, то есть около 20.30.

Если говорить о месячной изоляции, отсчет надо вести от 23.34, когда был задраен люк.

Кроме того, можно считать от 20.40, когда были открыты клапаны затопления и началось погружение. Или от 20.54, когда мезоскаф полностью ушел под воду.

Дэн Казимир голосует за 20.40, мы с Фрэнком — за 20,54.

Впрочем, когда дойдет до дела, я посоветую оставаться под водой до утра 15 августа: все-таки ночью всплывать сложнее, особенно если море неспокойно.

Наш спор может показаться не очень серьезным, и все же я рассказываю вам о нем. Нас эта дискуссия позабавила, и в ней отразилась одна из наших забот. По-моему, хотя мы были искренне увлечены своей задачей, для нас было вполне естественно задумываться о последующих стадиях дрейфа, включая и финиш.

Под вечер мы отмечаем, что мезоскаф отклоняется на запад, но это нас не тревожит, так как поверхность сообщает, что мы по-прежнему находимся в центре Гольфстрима.

Пора сменить пластины с гидроокисью лития. Но сперва мы проверяем содержание углекислого газа в нашей атмосфере; Эрвин Эберсолд записывает результат — 1,4 процента. По нашим прикидкам должно быть больше, и мы сразу решаем, что будем повторять замеры, пока прибор не даст верные показания. Вторая цифра — 1,2 процента (еще меньше), третья — опять 1,4 процента. Сомнительные данные; по чести говоря, этот прибор никогда не внушал мне доверия.

Дон Казимир уверяет меня, что, служа в ВМС, он всегда успешно пользовался этим прибором, но ведь Дону не с чем было его сверять, а без этого трудно судить о точности прибора. Правда, большой роли это не играет, ведь и Казимир, и я, даже Басби и Хэг — словом, те члены экипажа, которые уже работали на подводных лодках, знают, что, пока не болит голова, можно не бояться избытка углекислоты. Интересно, что наш организм наделен «системой предупреждения» от опасности, которая в природе встречается очень редко. Другие системы, оберегающие нас от ожога, переутомления, отравления, можно привязать к явлениям и опасностям, с которыми пещерный человек встречался на каждом шагу. А впрочем, может быть, и тут первопричиной был природный углекислый газ, иногда встречаемый в пещерах?

Чет Мэй продолжает охотиться на микробов. Ежедневно собирает образцы, помещает их в питательную среду и следит за развитием изолированных колоний.

Есть нечто курьезное в этих исследованиях. Мы понимаем, что в определенных обстоятельствах бактерии могут стать опасными для нас. Именно поэтому Чет изучает их с таким пристрастием. И когда ему не удается обнаружить микробов, он чувствует себя бездельником. Отсюда противоречивая, парадоксальная ситуация: мы радуемся вместе с ним, когда он находит своих букашек, изолирует их и разводит в колбах. И в то же время больше всего на свете боимся, как бы эти злокозненные крохотные твари не вынудили нас прервать наше чудесное путешествие. Когда я спрашиваю Чета Мэя, как поживают его бактерии, он отвечает с видом заговорщика:

— Пока что все в порядке.

Вечером мне удается поймать специальной ловушкой несколько образцов планктона. С этой ловушкой связана особая история.

38. Капитан Ник

В 1965 году, задолго до того, как началось мое сотрудничество с компанией «Граммен», мне позвонил какой-то импресарио, некий «капитан Ник», и предложил участвовать в съемках фильма на океанографические темы, которые должны были происходить во Флориде. Я тогда был в Швейцарии, но тем не менее согласился. Уже через несколько дней я очутился с киногруппой в Санта-Лючии, одном из тех поселков, которые так типичны для штата Флорида: загородный клуб с площадкой для гольфа и огромным плавательным бассейном, и вокруг него вдоль аккуратных концентрических улочек несколько сот домиков на одну, две или три комнаты. Мой импресарио Ник, его семья, ассистенты, режиссер в огромных темных очках, операторы, консультанты по биологии и прочий персонал — словом, весь традиционный набор киноработников ждал сигнала приступить к съемке.

Задуманная программа была превосходной, не хватало только узловой темы, стержня, чтобы нанизать на него все эпизоды. Я предложил Гольфстрим, о котором годом раньше рассказывал в Национальном научном фонде в Вашингтоне. Мое предложение приняли, и мы вышли на арендованном судне знакомиться с течением. Была также арендована небольшая подводная лодка; ее владельца Джона Перри пригласили быть техническим консультантом вместе с Эдом Линком, чьим именем назван летный тренажер, спасший жизнь не одному пилоту союзников в годы второй мировой войны и после нее.

Было созвано совещание, чтобы основательно обсудить научные возможности проекта «Гольфстрим». В этом совещании участвовали океанографы, в том числе доктор Поль Фай — директор Вудсхолского океанографического института, доктор Л. Уорсингтон из того же института, Билл Ричардсон из университета в Форт-Лодердейле и Финен Дженнинг, сотрудник Научно-исследовательского центра ВМС в Вашингтоне. В числе основных вариантов проекта рассматривалась и возможность подводного дрейфа.

Доктор Фай предложил включить в океанографическое снаряжение пропущенную через корпус подводного аппарата нержавеющую стальную трубку, открытую с обоих концов. Во внутренней ее части предусмотреть прозрачную стеклянную секцию, маленький насос, чтобы забирать морскую воду, и два клапана, чтобы изолировать пробу, заключенную в стеклянный отсек. Это устройство позволит взять внутрь мезоскафа воду с планктоном, отделить планктон и спокойно наблюдать его при давлении, равном давлению среды, из которой взята проба, причем и температура, во всяком случае первые несколько минут, останется прежней.

Наблюдать изолированный живой планктон в таких условиях чрезвычайно заманчиво. В самом деле, огромная разница между живыми образцами и жалкими, искалеченными особями, которых наугад извлекают сетями и ловушками обычные океанографические суда. Доктор Фай даже уверял меня, что независимо от прочих результатов вся экспедиция «окупится», если удастся изучить таким способом хотя бы один планктонный организм.

Фильм Ника так и не был снят. Его группа в один прекрасный день распалась, после чего я заподозрил, что треноги кинокамер Ника, как говорится, опирались только на песок. Больше он не давал о себе знать. Что ж, это отнюдь не редкость, когда такие группы, созданные в надежде сколотить состояние на той или иной идее, рассеиваются после того, как оказывается израсходованным стартовый капитал.

И все-таки я благодарен Нику, ведь проведенная им подготовка позволила мне кое-что сделать для экспедиции «Гольфстрим». К тому же состоялось упомянутое научное совещание, и мысль о подводном дрейфе была одобрена видными океанографами. Наконец, идея новой плактонной ловушки тоже чего-то стоила.

Ловушку смастерили и установили на «Бене Франклине», и хотя в основной программе экспедиции она не значилась, поскольку у нас не было на борту специалиста по морской биологии, мы предусмотрели, что я воспользуюсь ею, главным образом, чтобы проверить ее эффективность и, если нужно, предложить усовершенствования.

…И вот я провел первое испытание. По правде сказать, я ничего не поймал, а кое-кто из моих товарищей лишний раз пришел к выводу, что ловушка не будет работать. Что вышло на самом деле, вы потом увидите.

39. Море в движении

Сегодня ночью мне долго не давала уснуть новая забота. Меня несколько беспокоит линия, которую рисует манометр, регистрирующий нашу глубину: у нас явная тенденция всплывать — медленно, но верно. Рано утром наша глубина была 230 метров, в 8.00 — 208 метров, в полдень — 195 метров, в 18.00 — 183 метра, в 22.00 — 181 метр.

Теоретически объяснить это можно по-разному. Может быть, сжатый воздух просачивается через один из клапанов, за счет этого растет воздушная подушка в уравнительной или главной балластной цистерне и мезоскаф постепенно становится легче. А может быть, само течение медленно приближается к поверхности. Чтобы наверное знать, что в цистернах не скапливается воздух, мы несколько раз открываем клапаны затопления — пусть выйдет все, если что-то есть. Но этот прием ничего не дает. К счастью, можно сказать. Так что скорее всего (уверенно говорить об этом мы сейчас не можем) само течение понемногу уходит вверх. Куда нас занесет, если мы не примем мер? К самой поверхности? А может быть, течение вернется на прежний горизонт? Или хотя бы стабилизируется на каком-то уровне?

Мы можем только гадать. Дон Казимир и Фрэнк Басби советуются по телефону с поверхностью. Если и впрямь течение виновато, может быть, нам стоит произвести «коррекцию траектории»: пустить двигатели, чтобы изменить свою позицию в Гольфстриме и поискать другую «ветвь»? Ворочаясь с боку на бок на своей койке, слышу, как они в конце концов решают отложить этот вопрос до завтра. В самом деле, никакой срочности нет, однако не мешает повнимательнее следить за стрелками манометров.

Утром 20 июля просыпаюсь в 7 часов. На борту все тихо. Наружная температура около 17 °C. Взгляд на манометр успокаивает меня: глубина 197 метров, значит, мы немного погрузились. Листаю вахтенный журнал, выясняя, что происходило ночью. И обнаруживаю, что в 4.50 Казимиру пришлось принять воду в одну из уравнительных цистерн, потому что «Бен Франклин» поднялся до отметки 140 метров. Вот откуда наша теперешняя глубина… Проблема не решена, просто отложена. Придется заняться ею всерьез. Сейчас мезоскаф «ходит» около отметки 200 метров. График показывает, что амплитуда колебания достигает 10 метров, а период — от пятнадцати до двадцати минут.

Каждый раз, когда аппарат идет вверх, мы спрашиваем себя, чем это кончится, не всплывем ли мы совсем. И каждый раз мезоскаф без какого-либо вмешательства с нашей стороны снова уходит вниз. А через четверть часа опять лезет вверх… Это регулярное качание по вертикали напоминает ход маятника. Похоже, аппарат сейчас чуть тяжелее воды, и тенденция к погружению возмещается тем, что струя течения поднимается отлого вверх.

Так или иначе мы находимся в зоне глубинных волн, которые называют внутренними волнами.

40. Первое воскресенье под водой

Как отметить этот день? Наблюдения и прочую работу прерывать нельзя, «Приватир» остается на своем посту на поверхности. Еще дальше, примерно в 380 тысячах километров от нас, продолжает свой полет «Аполлон 11», лунный модуль готовится к прилунению. Скоро Нил Армстронг и Эдвин Олдрин ступят на неизведанную твердь как посланцы своей страны и всего человечества. Будем же и мы под водой продолжать свой труд.

Сперва предполагалось, что кто-нибудь из нас (капитан? начальник экспедиции?) произнесет нечто вроде проповеди или предложит всем уделить некоторое время созерцанию. Но дело все в том, что у нашей шестерки разные философские и религиозные воззрения. Один из членов экипажа — воинствующий безбожник до такой степени, что он свирепеет, когда ему говорят «бог с тобой» или что-то в этом роде. А так как раздоры на борту нам совсем ни к чему, да мы и вообще не придаем значения религиозным формальностям, было попросту решено, что по воскресеньям для желающих на столе будет лежать Библия.

Во второй половине дня под звуки «Риголетто» (проигрыватель старается) я долго торчу у иллюминаторов. Устремив взгляд в беспредельную серо-голубую толщу океана, размышляю о героической эпопее, которая сейчас рождается на Луне… Посадка должна произойти в 14.23 по нашему времени. А поверхность об этом — ни слова. Только сообщает, что теперь нас понемногу сносит на восток и, похоже, что никакая «коррекция» не потребуется. Может быть, мезоскаф перестал всплывать благодаря этому сносу? Но если течение стабилизируется, то аппарат вместе с принятой ночью водой станет слишком тяжелым. Ничего, от излишков всегда можно избавиться, подпустив сжатого воздуха в уравнительные цистерны.

41. Хлорофилл и минералы

Около 16.00, в ожидании новостей с Луны, определяю содержание хлорофилла и минералов в океанской воде, пользуясь прибором, который сконструировал для нас У. Иген, научный сотрудник Геоастрофизического отдела «Граммена».

В океане хлорофилл сосредоточен в фитопланктоне и значение его очевидно. В зоне, куда проникает достаточно солнечного света, то есть до глубины 150–200 метров, фитопланктон подобно наземным растениям использует энергию солнца, чтобы из воды (этого сырья тут хватает) и содержащейся в ней углекислоты создавать сахара. Фитопланктон затем поедается микрозоопланктоном, а тот в свою очередь — обычным зоопланктоном, который, впрочем, тоже способен непосредственно потреблять фитопланктон. Планктон — основной корм таких рыб, как сельдь, а она является добычей рыб покрупнее, вроде скумбрии. Скумбрия поедается тунцами, тунцы входят в меню кашалотов. Однако природа не любит чересчур жестких границ, об этом свидетельствует и тот факт, что самое крупное животное на Земле — голубой кит (выше об этом говорилось) кормится зоопланктоном, в состав которого входят рачки, известные под именем криля.

Человек непосредственно не ест фитопланктона, как не ест он травы и сена.

Тонна травы позволяет получить 100 килограммов говядины, которые в конечном счете трансформируются всего лишь в килограмм веса человека. В море, по подсчетам океанологов, тонна фитопланктона дает 100 килограммов зоопланктона и соответственно 10 килограммов мелкой рыбы или килограмм крупной рыбы. Но из этого килограмма — пусть это будет лосось — только 10 процентов, то есть 100 граммов, непосредственно усваивается человеком, который ест рыбу. Поэтому, если говорить о расходовании природных ресурсов, в десять раз выгоднее есть сельдь, чем лосося.

…Но вернемся к прибору Игена, который определяет содержание хлорофилла в океанской воде и тем самым дает представление о количестве фитопланктона.

Установлено, что хлорофилл в ультрафиолетовом луче с длиной волны 3,660 ангстрем, или 0,366 микрона, флюорисцирует, а вернее, люминесцирует. Так вот, у нас снаружи мезоскафа укреплен светильник (даже два), дающий как раз такое излучение. Пронизав небольшой участок морской воды, луч попадает на фотоэлектрический элемент. Этот элемент реагирует по-разному в зависимости от процента хлорофилла в воде, который и вычисляют по показаниям специального вольтметра. А поскольку Гольфстрим вообще небогат фитопланктоном, всякие новые данные могут быть важными и полезными.

В том же приборе на фотоэлектрический элемент можно воздействовать излучением с длиной волны 2,537 ангстрем. Правда, хлорофилл на такой луч не реагирует, зато люминесцируют многие минералы, а значит, есть возможность получить ценные данные о составе воды океана и его минеральных ресурсах. Я собираюсь проводить соответствующие измерения три раза в день.

Наконец, предполагалось, что тот же прибор будет подсчитывать количество частиц с естественным свечением, иначе говоря, оценивать биолюминесценцию в Гольфстриме. К сожалению, коптометр не работал, так что придется подождать со сбором этих данных до другого раза.

В 16.20 поверхность наконец передает долгожданное сообщение:

— «Аполлон 11» сел на Луну.

И все. Будем надеяться, что посадка прошла успешно… Уж больно поверхность скупа на слова. А может быть, дело еще и в том, что радиосвязь судна с берегом оставляет желать лучшего.

В 16.36 новое сообщение от Брюса Соренсена:

— Два американца совершили посадку на Луну.

— Вас понял.

— Все.

Да, это все, что нам дано узнать сегодня и практически до конца дрейфа о самой грандиозной экспедиции, когда-либо осуществленной человеком.

42. Снова на грунте

Вторая половина дня прошла нормально, а вот вечером и ночью нас опять бросало то вверх, то вниз. На первый взгляд может показаться, что это мезоскаф, очень точно уравновешенный, ведет себя как чувствительный маятник. На самом же деле виноваты внутренние волны; правда, амплитуда их стала поменьше, что-нибудь в пределах 5–10 метров. Одновременно чуть возросла наша скорость. Можно подумать, что ветвь Гольфстрима, в которой мы находимся, прокладывает себе путь, извиваясь в окружающей толще воды.

Мы неуклонно продвигаемся вперед, следуя километрах в двадцати к востоку от изобаты 200 метров, как будто Гольфстрим направляется материковой отмелью по определенному руслу. Если и дальше так пойдет, мы свободно минуем мыс Хаттерас (35°13′ северной широты), который лежит примерно посредине нашего маршрута, играя роль мыса Доброй Надежды. Нам кажется, что стоит без осложнений пройти Хаттерас, и главное будет позади. И это несмотря на то, что дальше нас ожидают гораздо более беспокойные воды, мы даже допускаем, что придется не один раз всплывать к поверхности, чтобы нас отбуксировали обратно в течение. До мыса ничего такого мы не ожидаем.

21 июля: национальный праздник Бельгии — страны, которая помогла доктору Огюсту Пикару совершить полеты в стратосферу и построить первый батискаф. Верно, с тех пор мы ушли далеко вперед, но это нисколько не умаляет вклада Бельгии в науку, воплощенного в этих начинаниях.

Сегодня мы снова пойдем на грунт. Если обнаружим там течение, которое позволит пройти какой-то отрезок пути и провести наблюдения на большой площади, задержимся на сутки, как предусмотрено программой. Температура воды там будет около 8 °C, часов через десять воздух в мезоскафе охладится градусов до 10, а мы проведем над грунтом еще 10–14 часов, да после начала всплытия пройдет не меньше 10 часов, прежде чем внутри аппарата опять установится сносная температура. Проще говоря, нам предстоят двадцать четыре арктических часа… Каз молится всевышнему, чтобы на дне не оказалось подходящего течения. Тогда мы за два-три часа управимся с наблюдениями и мезоскаф не успеет остыть так сильно.

К полудню амплитуда вертикальных качаний достигает 20–30 метров. Прежде чем мы пойдем вниз, Кен Хэг проводит с помощью «Линча» очередную серию акустических замеров. Он записывает на магнитной ленте многократные эхо, и я наблюдаю бег причудливых волн на осциллоскопе. На полпути к поверхности фиксируется «нечто», какое-то очень слабое эхо. Кен не берется с ходу расшифровать его. Что это — таинственный «глубинный рассеивающий слой», который мы мечтаем увидеть своими глазами?.. Или всего-навсего термоклин, то есть рубеж, где происходит резкий скачок температур? Как бы то ни было, сейчас еще рано разбираться в собранных данных. Этим много месяцев будут заниматься на берегу Кен Хэг и другие специалисты.

Технику замеров можно описать так. На глубине 10 метров производятся взрывы, дающие «белый» шум; «белый», потому что он представляет собой смесь всех «акустических красок», то есть всевозможных частот. А мы замеряем разницу во времени между волнами, которые доходят до нас непосредственно от «Линча» (расстояние около 1,6 километра) и после отражения от дна (расстояние около 150 метров).

В 14.00 готовимся идти вниз. Несмотря на мысль о предстоящем холоде, настроение приподнятое, мы воодушевлены добрыми вестями с Луны: нам сообщили (как всегда, в двух словах), что лунный модуль благополучно оторвался от Луны и вышел на окололунную орбиту. Меньше чем через час он соединится с командным модулем.

Я нахожусь на пилотском посту, потому что Эрвин нес вахту почти всю ночь. Погружение без приключений: четыре с половиной часа мезоскаф плавно приближается ко дну, несколько раз останавливаясь по собственному почину. После остановки он не сразу возобновляет погружение, иногда даже пытается подвсплыть, потому что инерция увлекает его выше уровня, на котором наступает равновесие; как маятник возвращается назад, так и мезоскаф сперва приподнимется, потом уже стабилизируется на данной глубине. Увлекательная игра — точно определить, когда именно надо принять воду в уравнительную цистерну, чтобы предупредить всплытие и в то же время не ускорять погружение.

Размеренно, спокойно набираем глубину под звуки популярной музыки, щедро источаемой нашим кассетным проигрывателем. В ходе погружения Дон Казимир ориентирует мезоскаф в направлении север-юг, чтобы мы сразу же пошли вперед нужным курсом, если есть течение в придонном слое.

В 15.52 Кен Хэг возвещает, что видит через иллюминатор дно метрах в десяти под нами. А уже в 15.55 мы быстро дрейфуем над грунтом, несколько секунд идем боком, словно краб, но тут же гайдроп разворачивает мезоскаф носом по курсу. Течение есть, и притом довольно сильное. Небо не услышало молитвы Дона Казимира, но предстоящие интересные наблюдения должны вознаградить экипаж за холод, которым уже дышат стальные стенки.

Вода тут не очень прозрачная. Грунт выглядит зернистым и твердым. Может быть, перед нами марганцевые конкреции, содержащие разные минералы и подчас делающие морское дно похожим на поле, усеянное картофелинами? Нет, это явно не то. К сожалению. Приглядевшись как следует, мы видим, что приняли за конкреции маленькие неровности грунта. Дно тут покатое, и по мере нашего дрейфа на север глубина продолжает возрастать.

Так как вода мутновата, мы особенно пристально следим за сонаром, прощупывающим толщу моря впереди мезоскафа. Отчетливо слышим издаваемый им протяжный свист переменной частоты и вспоминаем старые радиоприемники, на которых так трудно было настроиться на удаленную или слабую станцию.

Здесь есть все основания быть начеку — карта украшена выразительной четкой надписью: «Осторожно, опасный район». Предвкушаем увлекательные встречи… Вероятно, в этом месте военные моряки, летчики или армия когда-то утопили списанные боеприпасы или взрывчатку. Если срок годности боеприпасов в самом деле истек, они скорее всего больше не опасны. Тем не менее лучше не зацеплять взрыватели гайдропом.

Заметно похолодало, сейчас 15,5 °C, а в ближайшие часы температура понизится еще минимум на 5–6°, ведь за бортом 8,36 °C. Однако холод явно не смущает очаровательную маленькую креветку, которая плавает в 7–8 метрах над грунтом. Не могу разглядеть, есть ли у нее на задних ножках уплощения, которые позволяют ракообразным свободно маневрировать в воде.

Рассматривая дно, окончательно убеждаюсь, что неровности, которые я принял за марганцевые конкреции, на самом деле представляют собой рябь на очень темном песчаном грунте, возможно содержащем титан. На дне борозд скопился то ли более легкий песок, то ли новейшие отложения.

Местами неровное дно пересекают широкие полосы, словно какие-то движущиеся предметы оставили свой след. Метины от килей подводных лодок? Вряд ли, ведь глубина около 400 метров, а так глубоко работают только исследовательские аппараты.

В 18.20 садимся на грунт. Несколько минут экипаж перебегает от иллюминатора к иллюминатору, стараясь что-нибудь рассмотреть. Вижу двух великолепных длинных рыб, но определить их не могу. Они приближаются к нам, двигаясь боком против довольно сильного течения. Угри?.. Наверное сказать не берусь.

Рисунок ряби на грунте неодинаковый, а местами ее и вовсе нет, дно словно подметено и отлакировано течением. Кстати, мезоскаф еще недостаточно тяжел, чтобы противостоять этому течению, напор воды пересиливает трение о грунт, и мы тоже смещаемся боком. А это против правил и вызывает у нас некоторую озабоченность. В интересах большинства делаем вид, будто услышали, как Фрэнк Басби говорит, что измерения закончены, и продуваем уравнительные цистерны, чтобы приподняться и дать гайдропу развернуть нас, как положено.

Снова дрейфуем в нескольких метрах над дном; вдруг сонар сигнализирует, что прямо по курсу возникло какое-то препятствие. И так как течение не позволяет нам остановиться, немедленно решаем еще подвсплыть. Разворачиваем вертикально два двигателя, и мезоскаф совершает тридцатиметровый прыжок, чтобы пройти над преградой. Дон Казимир докладывает поверхности о нашем маневре. Нам задают вопрос, какого рода препятствие. Дон говорит, что он не знает, мы его не видели, это могла быть скала, мог быть коралл — все что угодно, он не в состоянии сказать ничего определенного.

В сообщении, которое «Приватир» сразу же передает по радио на берег, слово «коралл» выделено, и вот уже во все концы летит весть: «На глубине 400 метров „Бен Франклин“ обнаружил огромный коралловый риф». Кто-то добавит подробности о форме, цвете и роде коралла; геологи и зоологи поразятся, что на этой широте, на этой долготе, на этой глубине найден коралл. Сотня газет перепечатает это сообщение. Чего доброго, нам придется организовать новую экспедицию только затем, чтобы все-таки найти коралл в этом районе и избавиться от необходимости писать опровержения…

Холодновато (около 14 °C). Даже крепыш Фрэнк Басби устал. Не выдержав сырости, он наконец соглашается на всплытие. Вечер проходит тихо и мирно, мезоскаф постепенно поднимается, неуклонно идя северным курсом.

В 20.00 Чет не то озабоченно, не то удовлетворенно докладывает, что обнаружил в нашей холодной воде «букашек». Только этого нам не хватало. Вода, специально дезинфицированная, до такой степени насыщенная йодом, что мы с трудом ее пьем, — и вдруг заражена! Каз запрашивает поверхность, как быть. После некоторой паузы нам отвечают, что эти «букашки» (подразумеваются бактерии, вирусы, насекомые и всякая прочая нечисть), по-видимому, не опасны, воду можно пить. Тем не менее осторожность не помешает.

Откровенно говоря, у этой воды такой противный вкус, что никто из нас не был бы огорчен, если бы нам запретили ее пить. Горячая вода хорошая. Она родниковая и без каких-либо дезинфицирующих добавок, ведь ее довели почти до кипения, перед тем как заливать в термосы. Ее нам хватит и для питья, и для приготовления пищи, потому что мы решили не расходовать горячую воду на умывание, как намечалось первоначально. Итак, холодная вода с бациллами — для душа, горячая (вернее, теплая) и ничем не зараженная — для чая, кофе и стряпни.

После нашего короткого прыжка (пять секунд вентиляции уравнительных цистерн) мезоскаф продолжает всплывать. Сначала медленно, метр в минуту, затем побыстрее, до 3,5 метра в минуту. Опять загадка… Кто виновник подъема: восходящая струя, обладающая средней скоростью больше 1,8 метра в минуту? Или один из клапанов пропускает воздух, он продолжает вытеснять воду из уравнительных цистерн, мы становимся легче и потому всплываем неожиданно быстро?

Конечно, мезоскаф при всплытии нагревается, его объем увеличивается, и абсолютный удельный вес становится меньше. Но этот фактор с лихвой уравновешивается тем, что выше вода тоже становится теплее и легче. Собственно, это явление определяет нашу стабильность. Единственно разумное и приемлемое с точки зрения Кена Хэга объяснение: мы попали в сильный восходящий поток. Чтобы притормозить всплытие, поступим, как прежде: примем немного воды в уравнительные цистерны.

К 21.15 мы снова более или менее стабилизированы с небольшой тенденцией к погружению, так как нам пришлось придать аппарату отрицательную плавучесть, чтобы противостоять восходящей струе.

Фрэнк еще не завершил свои наблюдения на грунте. По молчаливому сговору мы сократили пребывание в придонном слое, потому что холод буквально сковывал наши члены. Однако район с чрезвычайно интересными геологическими особенностями, который волнует Фрэнка, по-прежнему простирается внизу под нами, и мы решаем еще два раза спуститься на дно — около 4.00 ночи и завтра во второй половине дня. И не надо сутки зябнуть: будем проводить на грунте по два-три часа, а в промежутках всплывать и согреваться в более теплых водах.

В очередной вылазке на дно нас ждет глубина побольше — 540 метров. Пока Кен Хэг и Фрэнк Басби изучают программу взрывов, подготовленную для нас поверхностью, я пользуюсь случаем понаблюдать море через иллюминаторы. За бортом темно — светильники выключены, а в 4 часа утра дневной свет даже летом не очень-то проникает на такую глубину. За полсотни метров до дна проходим через косяк красивых головоногих — каракатиц длиной около 20 сантиметров. То одна, то другая каракатица извергает облачко цвета сепии. И так как мы дрейфуем вместе с водой, облачко видно очень долго. Очертания его изменяются чрезвычайно медленно; в первую минуту оно отдаленно напоминает каракатицу, поэтому родилось предположение, что каракатица выпускает его, чтобы обмануть своих врагов.

На самом деле у каракатицы скорее всего другая цель, если тут вообще применимо такое слово, а именно ослепить своими чернилами противника и скрыться.

Можно возразить, что все это происходит в темноте, во всяком случае если взять нашу теперешнюю глубину. Так в чем же дело? Может быть, извергаемая каракатицей жидкость воздействует на обоняние рыб и, как говорится, сбивает их со следа? А может, чернила каракатицы[80] каким-то образом искажают излучаемые ею импульсы (скажем, изменяя электропроводность воды) и действуют вроде алюминиевой пыли, которую выбрасывает самолет, чтобы уйти от назойливого луча радара? Можно провести и более прозаическое сравнение: когда облачко начинает рассеиваться, оно напоминает фигуру из теста Роршаха, который нам несколько недель назад предлагали психиатры для контроля нашего поведения во время месячного дрейфа под водой.

Около 6.00 двадцать второго июля мы, как было задумано, идем вверх, чтобы провести утро в менее суровой зоне, на глубине около 350 метров. А в 13.15 мы опять готовы идти вниз.

Сейчас на борту 11,5 °C. Кто назвал Гольфстрим теплым течением?..

Около 15.00 начинаем набор глубины, не подозревая, что это наша последняя экскурсия на дно в этой экспедиции.

У нас было намечено еще три вылазки, но течение увлекло аппарат в район с такими глубинами, что дно оказалось далеко за доступными мезоскафу пределами.

Нас несет на север с такой скоростью, что мы не можем точно определить, из чего здесь состоят донные отложения.

Этот последний рейд на дно подарил нам незабываемые впечатления, каждому посчастливилось увидеть что-то красивое или интересное: краба шириной 25 сантиметров, маленького ската, «огромную» рыбину — для нас сейчас 30–50 сантиметров уже событие…

Дрейф над грунтом длится около получаса. Гайдроп придает аппарату нужное направление, сонар — наш «дозорный отряд» — исправно прощупывает путь, и все идет гладко. То и дело видим небольшие «поперечные» борозды (их направление: восток-запад), чередующиеся с мелкими, но широкими ложбинами, которые тянутся «продольно» с юга на север. Приборы Кена Хэга и Фрэнка Басби регистрируют рельеф и строение дна; изучать эти данные они будут после. Однако Дон Казимир недоволен: они слишком расточительно тратят «его» электроэнергию. Дескать, мне как начальнику экспедиции следовало бы подумать над распределением ресурсов и очередностью работ. Но много ли толку будет от нашего дрейфа, если мы откажемся от наблюдений? Разумеется, я отлично знаю, что Дон, как и все мы, думает только об успехе экспедиции и охотно выделил бы нам больше электроэнергии, если бы мог.

В 16.00 покидаем дно; больше в этом дрейфе мы его не увидим. Трижды примерно по десять секунд с промежутком в три минуты подпускаем сжатый воздух в уравнительные цистерны. И опять происходит что-то не совсем понятное. «Бен Франклин» всплывает, но скачками, после которых делает короткие передышки, иной раз даже немного спустится, прежде чем продолжать подъем. Чтобы точно предусмотреть ход всплытия на ближайшие несколько минут, понадобилась бы вычислительная машина, мгновенно учитывающая все факторы: прежнюю, нынешнюю и будущую температуру воды, корпуса и внутренних помещений мезоскафа; прежнюю, нынешнюю и будущую плотность воды; кривую скорости течения; данные обеих уравнительных цистерн и точный вес всего мезоскафа; сжимаемость воды и мезоскафа в зависимости от давления среды; наконец, вертикальное слагаемое скорости перемещения воды. Только так можно было бы рассчитать движение мезоскафа, который ведет себя словно маятник, колеблющийся около непостоянной точки равновесия и подверженный переменным импульсам — позитивным и негативным. Слои разной плотности заставляют его рикошетировать, собственная инерция тормозит его реакции, и мощная струя воды, с которой идет аппарат, увлекает его то вверх, то вниз.

К 20.30 «Бен Франклин» как будто стабилизируется у отметки 270 метров. По-прежнему холодно: внутри 12 °C, снаружи 12,08°. Значит, корпус еще нагреется, после чего мы подвсплывем на несколько метров.

Вечером я лег спать пораньше и, судя по моему вахтенному журналу, спал очень крепко.

Проснувшись на следующий день, в среду 23 июля, обнаруживаю, что мезоскаф вошел в беспокойную зону: окружающую нас среду пронизывают внутренние волны. Конечно, мы ничего не ощущаем, в нашем представлении царит полный штиль, но одного взгляда на графики глубины за последние часы довольно, чтобы убедиться, что нас качают внутренние волны рекордной пока что амплитуды. Поднимемся за двенадцать минут на 30 метров и тут же без какого-либо вмешательства с нашей стороны за семь-восемь минут опускаемся на 50 метров. Правда, Кен Хэг рассказывает, что на подводной лодке однажды попал во внутренние волны с амплитудой в 50 метров за две минуты. А в общем-то большой роли это не играет (просто душу бередит), средний курс дрейфа нас вполне устраивает. Течение несет нас параллельно берегам штата Джорджия строго на северо-восток, и скорость приличная — чуть больше двух узлов.

Отмечаю, что в телефонных разговорах выработался новый порядок. Первое время вызовы точно соответствовали разработанным заранее правилам.

— «Приватир», «Приватир», я — «Бен Франклин». Прием.

На что «Приватир» отвечал:

— «Бен Франклин», «Бен Франклин», я — «Приватир». Прием.

Лишь после этого полагалось начинать разговор по существу. Теперь все изменилось, и нередко можно услышать, как телефон вдруг без всяких околичностей спрашивает:

— Привет, Каз, чем вы там заняты внизу?

Как правило, слышимость хорошая, и только когда мы подходим слишком близко к поверхности (и судно оказывается в стороне) или, наоборот, ко дну (и передачу забивают эхо), связь иногда затрудняется. То речь говорящего звучит, словно торжественная проповедь епископа с соборной кафедры, то, наоборот, кажется, что она состоит по преимуществу из самых вульгарных и оскорбительных эпитетов. Но мы ни капли не обижаемся. А вот что нас (точнее, меня) всерьез огорчает, так это скудость сообщений об астронавтах. На наши вопросы неизменно следует ответ, что все в порядке, они должны вернуться на Землю в четверг. Но это нам и без того известно, Чет Мэй захватил с собой подробное расписание работы «Аполлона 11».

Жизнь на борту идет как положено, внутренние волны чередуются с полным штилем. Сегодня был случай, когда мы поднялись вдруг на 65 метров, после чего опустились на 50 метров, и все это меньше чем за час.

Фрэнк Басби рассказывает, что давным-давно, когда военные корабли США еще ходили под парусами, заступившему на вахту офицеру только через полчаса разрешалось вносить какие-то поправки в курс. Считалось, что ему нужно не меньше тридцати минут, чтобы освоиться и как следует разобраться в общей картине моря, ветра и парусов. С общего молчаливого согласия мы ввели такое же правило. Заступая на вахту, каждый член экипажа знает: если он поторопится подпустить воздух в уравнительную цистерну, не учитывая, скажем, движения мезоскафа за последние минуты, он рискует слишком облегчить аппарат, и придется тут же проделывать обратный маневр.

Четверг, 24 июля. Все идет хорошо. Правда, ночь была холодная, температура на борту меньше 14 °C. Море как будто утихомирилось, мы обретаем былую стабильность. К тому же начинаем приноравливаться к внутренним волнам, в отдельных случаях можем даже предсказать их амплитуду и частоту.

Сегодня утром особенно тщательно проверяем состав воздуха. Из всех приборов на борту самый неприятный запах издает тот, который призван обнаружить ядовитые примеси в атмосфере. Это только один из многих парадоксов в нашей практике. Еще одним примером может служить прибор, измеряющий потребление электроэнергии. Его назначение — помочь нам экономить электричество, а он сам потребляет процентов 10 всей расходуемой нами энергии. Выходит, чтобы в нем был какой-то смысл, его показания должны сберегать нам больше 10 процентов электричества, в чем я сильно сомневаюсь… Кстати, через несколько дней, научившись обходиться без него, мы его выключим. Вы уже знаете, что в дезинфицированной воде оказались бактерии, а недезинфицированная вода совершенно чиста. Можно назвать и другие недоразумения.

От 12.50 до 14.03 получаем отрывочные сведения о полном успехе «Аполлона 11». Командный модуль благополучно приводнился, поплавок надулся как положено, три астронавта доставлены на борт авианосца.

Вместе со всеми людьми мы облегченно вздыхаем, радуемся и восхищаемся замечательным подвигом.

43. Встреча с «Лапоном»

Дрейф продолжается. Координаты 32°9′ северной широты и 77°47′ западной долготы, мы в центре одного из главных учебных секторов подводных лодок военно-морских сил США. Столкновение с любой из них было бы гибельным для обеих сторон, но мы спокойны. Весь район поделен на квадраты, у каждого из них свое назначение. Выходя в учебное плавание, подводная лодка обязана держаться в отведенной ей зоне, и местонахождение нашей лодки регулярно передается в штаб военно-морских сил, который заботится о том, чтобы нас окружало свободное пространство, исключающее всякий риск.

А если мы в один прекрасный день забудем передать свои координаты? Во-первых, это немыслимо. Во-вторых, у меня есть все причины полагать, что штаб ВМС очень внимательно следит за нашим дрейфом независимо от информации, получаемой им от «Граммена»…

Через несколько дней поверхность сообщает нам, что вдали замечена атомная подводная лодка.

Мы тотчас включаем телефон:

— Исследовательская лодка «Бен Франклин» вызывает атомную лодку!

Ответ не заставляет себя ждать:

— Я — атомная лодка «Лапон». Как дела, «Бен Франклин»?

Несколько минут длится беседа. До чего же приятно установить контакт с новым собеседником, услышать в телефоне новый голос.

— «Лапон», спускайтесь сюда, присоединяйтесь к нам! Здесь лучше, чем на поверхности!

Ответ «Лапона» показывает, что на атомной лодке отлично знают, кто мы и чем занимаемся:

— «Бен Франклин», не хочется мешать вашим исследованиям. Бон вояж. Счастливого плавания.

44. Десять дней в пути

Вечером 24 июля — опять взрывы. Многократные сильные эхо длятся до 9–10 секунд. Это значит, что звук проходит около 15 километров, прежде чем его совсем погасит толща воды. Получив данные о наших координатах, видим, что скорость несколько возросла, во второй половине дня она составляла в среднем 2,3 узла.

Пытаюсь подвести итоги работы нашей экспедиции за десять дней и передаю сводку Уолтеру Манку в Палм-Бич и нашему другу Джерри Кэлмену, который осуществляет связь с начальством в Нью-Йорке и Вашингтоне.

Пятница, 25 июля. Начиная с полуночи мезоскаф держится на диво стабильно у отметки 260 метров. Неожиданный штиль удивляет нас. Тем не менее, если не обманывают данные о нашей скорости вчера вечером, мы продолжаем нормальный дрейф на север или северо-восток.

Сейчас утро, все спят, кроме Кена Хэга и меня. Последние несколько дней были достаточно утомительными и холодными. Каз и Эберсолд проработали всю ночь, как и Чет с Фрэнком, каждый на своем посту. Они заслужили отдых. Глубина 262 метра. Никаких осложнений.

45. Изгнание из Гольфстрима

Никаких осложнений? В 9.20 нас вызывает поверхность: похоже, что мы вышли из Гольфстрима. Билл Рэнд просит разбудить Казимира. У меня не хватает духа сделать это, пусть поспит еще немного. Тогда Билл предлагает мне подняться повыше. Пять секунд подпускаю воздух в правую уравнительную цистерну; в 10.09 повторяю маневр. Мезоскаф упирается, в 10.27 наша глубина все еще 258 метров. Еще пять секунд подаю воздух. Начинаем медленно всплывать. В 10.45 ситуация становится «критической»: Билл Рэнд настаивает на том, чтобы я подозвал Каза, дескать, с ним легче объясняться по телефону (некоторые голоса и впрямь проходят хуже других). Билл сообщает Казу, что больше нет никаких сомнений — мы вышли из Гольфстрима, течение осталось километрах в двадцати восьми к востоку от мезоскафа.

Гольфстрим исторг нас. На двенадцатый день плавания. Принимаемся обсуждать возможные последствия и вероятные причины.

Как вы помните, когда мы готовились к экспедиции, были высказаны две точки зрения. Первая: мы должны быть все время готовы к тому, что нас вынесет из Гольфстрима или во всяком случае будет относить от центральной струи примерно на 5 километров в день. Вторая: если мы стартуем в центре течения на глубине около 200 метров при температуре воды 15 °C, мы без труда удержимся в Гольфстриме месяц.

По-моему, еще не все факторы изучены так основательно, чтобы можно было предусмотреть каждую деталь. Известно, что в Гольфстриме есть множество ветвей — восходящих, нисходящих, отклоняющихся в сторону, то разделяющихся, то снова сходящихся. Словом, и здесь тоже для точного прогноза понадобилась бы вычислительная машина.

А главное, надо, чтобы кто-то разработал программу для такой машины, и ведь по сути дела разве мы не этим занимаемся? На нас действуют самые ничтожные факторы: чуть изменится наклон аппарата, или глубина, или ориентация в течении, как мы можем вильнуть в ту или иную сторону. Кто скажет наперед, куда пойдет данная капля воды в реке? Какая капля первой испарится, какая первой заблестит на тростнике у берега? Наше исходное положение в центре Гольфстрима давало больше шансов долго удержаться в нем, чем если бы мы стартовали на краю течения.

То, что нас впервые вынесло из него через десять дней, уже сам по себе интересный факт. Попробуем вернуться в Гольфстрим своими силами, следуя указаниям с «Приватира», который вместе с «Линчем» произвел достаточно промеров в океане и более или менее ясно представляет себе обстановку.

В 11.23 Каз пускает два двигателя малым ходом, сберегая наши ресурсы. Если идти быстрее, каждая миля будет пожирать больше электроэнергии. Электрические счетчики зловеще покряхтывают. Каждый ампер-час отдается внутри мезоскафа громким щелчком; обычно щелчки эти звучат с большими перерывами, теперь же наш слух терзают настоящие пулеметные очереди. Запас электроэнергии не позволяет нам производить много коррекций такого рода. Посмотрим теперь, сумеем ли мы возвратиться в Гольфстрим, ведь наша абсолютная скорость едва превышает один узел.

Направляемые «Приватиром», идем на глубине 100 метров; степень погружения регулируем ходовыми двигателями. Эрвин — мастер по таким маневрам. В 12.20, подняв взгляд на верхний иллюминатор, вдруг обнаруживаю, что видно поверхность моря и волны. Смотрю на манометр: глубина 100 метров, все точно. Поразительная видимость, просто редкая. Правда, не все время, но в отдельные минуты вода совсем прозрачная. Видно, как играют на волнах блики солнца. В моей практике никогда еще не было такой видимости под водой. Температура за бортом 19,69 °C. Внутри мезоскафа 18°, но скоро станет теплее. Вместе с Кеном Хэгом мы придумали связывать цифры, выражающие температуру воды, с каким-нибудь историческим событием. Скажем, когда температура 19,19 °C, говорим: «Версальский договор».

Мы сейчас на глубине 90 метров, здесь вода на полградуса холоднее, чем была на отметке 100 метров, где мы находились «в 1969 году».

Когда идешь так близко к поверхности, в иллюминатор открывается совсем другая картина. Во-первых, намного светлее, я без труда читаю и пишу, не включая внутреннего освещения. Иначе смотрится планктон, растительный и животный. Вот проплывает множество крохотных созданий диаметром в несколько миллиметров, и я восхищаюсь голубым свечением удивительной красоты — живые крупинки переливаются в воде, будто брильянт на солнце. Я и прежде наблюдал эту разновидность планктона, однако не знаю точно, что это за организмы; к счастью, Кен Хэг сразу их узнает и определяет как диатомеи, или радиолярии. Вместе с ними мимо нас следуют полчища сальп и бесконечное разнообразие других организмов. Медузы, копеподы, крылоногие, сифонофоры, удивительно напоминающие веточки зеленых водорослей. Несколько сальп покрупнее, одна-две огнетелки — опять же не светящиеся.

Строго говоря, подводный дрейф продолжается. Сейчас наша глубина опять стала побольше; мы идем со скоростью около одного узла, курс 125° — по словам поверхности, он должен привести нас обратно в Гольфстрим. Температура в мезоскафе еще поднялась: 21,5 °C. Температура воды 18,90° («Эйфелевой башне один год»). В полночь на глубине 270 метров было 16,5°, а в 4 часа утра на той же глубине (точнее, 272 метра) — всего 12,87°. Такой перепад был явно связан с нашим выходом из Гольфстрима; за его пределами море холоднее.

В 15.30 поверхность сообщает, что мы приближаемся к Гольфстриму, и предлагает еще час идти тем же ходом. Но я настроен весьма скептически, ведь мы развиваем абсолютную скорость от силы один узел. Пройдено в лучшем случае пять морских миль; следовательно, мы никак не могли покрыть разделяющие нас 28 километров. Разве что Гольфстрим теперь сам идет нам навстречу.

Кстати, поверхность не совсем уверена в своих расчетах. «Линч» был вынужден уходить в порт, пополнял запасы провианта и горючего, теперь ему надо время, чтобы заново разобраться в обстановке, произвести замеры разовыми батитермографами и точно определить местонахождение главной струи течения. Поэтому нам так или иначе придется ждать до завтра, а пока что наше дело держать «Бена Франклина» на нужной глубине.

Поздно вечером видим продолговатых рыб, вероятно угрей. Как-никак мы недалеко от Саргассова моря, куда приходят умирать взрослые угри и откуда выходят в дальние странствия личинки-лептоцефалы.[81]

За ночь ситуация мало-помалу проясняется. Все очень просто: мезоскаф был захвачен одним из тех мощных завихрений, которые часто возникают по краям Гольфстрима и отрываются от него, а израсходовав свою энергию, постепенно затухают. Лишь в очень редких случаях они снова вливаются в Гольфстрим.

Утром 26 июля принимается решение всплыть на поверхность, чтобы «Бена Франклина» отбуксировали на 50 с лишним километров в нужную сторону. Собранные «Линчем» данные говорят, что другого выхода нет.

46. Новые гипотезы, новые исследования

Сами понимаете, у нас появился повод еще раз потолковать о загадках и прихотях Гольфстрима.

«Официально» течение было открыто Понсе де Леоном в 1513 году, когда он ходил у побережья Флориды между мысом Канаверал и островами Кайкос. Христофором Колумбом описано течение, встреченное у Багамских островов; точно определить, что это за течение, не удалось, но, вероятно, речь идет об одной из ветвей, образующих Гольфстрим.

Бенджамин Франклин первым систематически изучал Гольфстрим и нанес — или распорядился нанести — его на карту. Взгляд Франклина на это течение как на реку, пересекающую Атлантический океан, продержался два столетия и лишь недавно подвергся пересмотру. Франклин считал, что течение зарождается под действием пассатных ветров, дующих с востока на запад. Они нагоняют воду из экваториальной Атлантики в Мексиканский залив, повышая его уровень, затем вода устремляется между Кубой и Флоридой обратно в Атлантический океан.

В начале XVII века Иоганн Кеплер попытался объяснить возникновение океанских течений и подошел к мысли о тенденции движущихся тел во вращающейся системе (Земля) отклоняться в сторону от меридионального направления.

Это открытие было сделано в 1835 году французским ученым Гюставом Кориолисом, и появилось понятие «силы Кориолиса». Годом позже, в 1836 году, Франсуа Араго предложил объяснить рождение Гольфстрима различием в плотности теплых вод экватора и холодных вод северного полюса, рисуя этакий могучий термосифон в планетном масштабе. Этот взгляд разделял Метью Мори, один из корифеев американской океанографии.

В XIX веке праправнук Бенджамина Франклина Александр Бах выступил зачинателем нового анализа Гольфстрима на участке между островом Нантакет (южнее мыса Код) и Флоридой.

Наконец, Вудсхолский океанографический институт со времени его основания в 1930 году специализируется на изучении Гольфстрима; в тысячах точек производятся повторные замеры температур. Под руководством директора Института Коламбаса Айзелина, а также Фрица Фаглистера, Л. Уорсингтона, В. Ван Аркса, Генри Стоммела и других видных американских океанографов отряды исследователей шли по стопам Франклина, стремясь истолковать данные, которые тогда принимались за окончательные.

И однако та же вудсхолская группа выступила против взгляда на Гольфстрим как на реку в океане. Если этот образ еще годится для южной области, у берегов Флориды, то дальше мыса Хаттерас, после которого отмечается несколько ветвей, он вовсе не применим. Были проведены многочисленные наблюдения излучин Гольфстрима. Измерения позволили выделить ветви, которые, отклоняясь все дальше и дальше, завиваются и под конец образуют независимые от основного потока гигантские круговороты. Добавьте к этим данным боковое смещение Гольфстрима, достигающее 20 километров в день (такая цифра отмечена в 1950 году), и получится картина, вполне согласующаяся с приключением, которое выпало на нашу долю 25 июля 1969 года.

Словом, все говорило против идеи о «монолитном» течении. Фаглистер считал, что проведенные наблюдения позволяют даже говорить о целой системе течений, «перекрывающих друг друга подобно черепице… Каждое новое течение зарождается до того, как угаснет предыдущее, причем всегда к северу от предшественника».

Хотя гипотеза Фаглистера не объясняет происхождения «черепицы», свалившейся на головы океанографов классической школы, она помогает понять возникновение излучин Гольфстрима. Именно под влиянием этой гипотезы многие ученые предсказывали, что мы будем быстро исторгнуты течением. А тот факт, что мы удержались в Гольфстриме около двенадцати дней, как будто подтверждает, что к югу от мыса Хаттерас течение относительно однородно.

Примерно в это же время Вудсхолский институт, опираясь на работы Генри Стоммела, предположил, что под Гольфстримом есть другое течение, направленное в противоположную сторону. Это было чисто теоретическое предположение, — тем интереснее, что позже противотечение и впрямь было обнаружено в Атлантике на глубине свыше 2 тысяч метров. Мы обязаны этим открытием специальным буям, которые свободно плавают в толще воды вроде нашего «Бена Франклина» и регулярно посылают акустические сигналы, позволяя поверхности (в данном случае это были «Атлантис» Вудсхолского института и английское судно «Дискавери II») определять их местонахождение и тем самым проследить за течением.

В свете этих исследований и их результатов наше «изгнание» из Гольфстрима, несомненно, интересный факт. Однако можно ли делать обобщение на основе одного-единственного случая в малоизученной среде? Сейчас по этому поводу я могу лишь сказать, что мезоскаф находится во власти неуловимых и неведомых факторов, от которых зависит, останемся мы в течении или будем исторгнуты.

Уже потом в своей конторе в Палм-Биче я ознакомился с данными по Гольфстриму, собранными Научно-исследовательским центром ВМС с 30 марта по 8 апреля 1966 года.

В первых числах апреля чуть севернее той точки, где нас вынесло из течения, Гольфстрим дал в северо-западном направлении широкую петлю, которая стремилась отделиться от главного потока. На ежемесячных картах, составляемых и публикуемых Научно-исследовательским центром, можно видеть немало точек, где берут начало такие петли.

Как же производят эти измерения и как оказалось возможным ежемесячно определять курс Гольфстрима, если совсем недавно уходили месяцы на то, чтобы проследить лишь небольшие участки течения?

Тут помог новый, революционный метод, дающий превосходные результаты. В 1961 году Научно-исследовательский центр ВМС обзавелся летающей лодкой «Суперкон-стеллейшн», получившей имя «Эль Койот». Большой радиус действия (6500 километров за двадцать летных часов) делал эту машину очень подходящей для научно-исследовательского поиска. На борту самолета установили инфракрасный гигрометр;[82] небольшую метеостанцию для измерения температуры и атмосферного давления; особый радар для измерения высоты волн; инфракрасный термодатчик,[83] мгновенно измеряющий температуру поверхности океана (на глубину долларовой бумажки, как шутят американцы) в пределах от минус 2° до плюс 32 °C, с точностью плюс — минус 0,4°; систему разовой батитермографии, передающую по радио на самолет глубину (до 300 метров) и температуру воды в пределах от минус 2° до плюс 35 °C при точности в плюс — минус 0,25 °C. Инфракрасный термодатчик калиброван эмпирически, с учетом столба воздуха между самолетом и водой.

В начале 1969 года мне посчастливилось участвовать в одном из очередных вылетов «Койота». На приборном щите пилота я увидел гальванометр, соединенный с радиационным термодатчиком. Представьте себе удивление неофита, когда стрелка гальванометра вдруг подскочила на несколько делений, как только самолет пересек границу Гольфстрима и термодатчик уловил увеличение температуры. При высоте 150 метров над морем измеряемый круг на поверхности воды (иначе говоря, круг, очерченный конусом инфракрасных лучей) достигает 4,5 метра в диаметре. Таким образом, самолет собирает за день достаточно сведений, чтобы специалист мог составить карту данного участка Гольфстрима.

Спутник еще лучше, чем самолет, может наблюдать эволюцию Гольфстрима, фиксируя благодаря огромной высоте несравненно более широкую картину. Так, 15 мая 1966 года НАСА запустило «Нимбус 2» на орбиту, близкую к полярной, с высотой около 1100 километров и периодом обращения в один час сорок минут. Спутник последовательно обозревал всю поверхность земного шара; на нем была установлена обычная телевизионная камера, работавшая днем, и два «радиометра» — «многоканальный инфракрасный радиометр среднего разрешения» и «инфракрасный радиометр высокого разрешения». Первый измерял отношение степени нагрева земной поверхности атмосферы, распределение водяных паров в атмосфере и температуры над самой землей. Второй определял ночью состояние облачного покрова, а также температуру поверхности земли и океана в полосе шириной 3,5 тысячи километров (внушительный охват!) с разрешающей способностью в 11 километров, что оставляет желать лучшего. Температура измерялась с точностью плюс-минус 1° Кельвина; это совсем неплохо. Данные тотчас передавались на землю, причем могли быть сразу выражены в цифрах.

Так что сами видите: осаждаемый со всех сторон спутниками, самолетами, судами, а теперь еще и подводными лодками, Гольфстрим в конце концов будет вынужден исповедаться и рассказать о своем происхождении.

Спутниковый метод позволяет также — благодаря реакции инфракрасного детектора на хлорофилл — незамедлительно обнаруживать большие скопления фитопланктона и направлять суда в те места, где ожидается скопление рыбы, которая тоже (хотя и другими способами) умеет находить планктон.

47. Всплытие

В субботу 26 июля к 9.27 Эрвин продувает уравнительные цистерны, чтобы всплыть к поверхности. Поскольку аккумуляторные батареи крепко поработали, очевидно, что в них накопилось вдосталь газа, — значит, всплывать надо не торопясь, давая газу выходить. Последние 50 метров будем подниматься со средней скоростью не больше пяти метров в минуту. По мере того как образуются и растут пузырьки газа, они вытесняют воду со дна масляного контейнера, и мезоскаф становится легче. Правда, потом пузырьки вырываются на волю, на их место снова проникает вода, и плотность опять возрастает, однако вес убывает сообразно весу выделенного газа. Мы отчетливо слышим, как журчат аккумуляторы, а некоторые из нас даже уверяют, будто выделение газа сразу отражается на диференте мезоскафа. Лично я не могу поручиться за точность этого наблюдения.

Пока мезоскаф медленно всплывает, Кен Хэг, Дон Казимир и я не отходим от иллюминатора. Видим много великолепных акул; я не записывал размеров, но помню, они достигали в длину не меньше двух-трех метров — ничего, изрядные экземпляры. Акулы проходят неторопливо, до них рукой подать, мы их отчетливо видим. Поди пойми, мирно они настроены или враждебно. Одна из них, бурая красавица с черными пятнами, похоже, акула-нянька, Ginglymostoma cirratum. Этот вид часто встречается в тропических водах, в длину не превышает четырех метров, считается неопасным. В одной из наших книг акулы классифицируются так: «Акулы-людоеды; безопасные акулы; опасные акулы (не смешивать с первой категорией)». Тем не менее, предупреждаем поверхность: «Внимание, если собираетесь пускать аквалангистов, в море акулы».

Минутой позже встречаем барракуду. Басби удивлен.

Ведь классическая барракуда предпочитает мелкие воды и держится ближе к берегу, а в открытом море обычно водится ваху, только на первый взгляд похожая на барракуду.

Да нет, эта сильно выступающая нижняя челюсть явно принадлежит Sphyraena barracuda. Любопытство барракуд чуть ли не вошло в поговорку, однако эта проходит мимо мезоскафа без остановки, едва удостоив нас взглядом.

Внезапно — мы явно вошли в интересную зону! — появляется великолепная молотоголовая акула, поразительное создание, у которого глаза помещены на причудливых выростах по бокам головы. Казалось бы, полное противоречие всем законам гидродинамики, — и однако же какое изящество, какая поразительная грация в движениях этого чудовища, известного своей быстротой и свирепостью. Акула обозревает нас одним глазом (что поделаешь, так уж она устроена), делает круг-другой, потом исчезает. Молотоголовые акулы глотают все подряд, в их желудках находили консервы и даже секстанты, но мы великоваты для этой пасти, к тому же запах масла из аккумуляторных батарей вряд ли соблазнит хищницу подойти ближе.

Вижу также маленькую рыбку, очевидно Myctophidae (светящийся анчоус). Не исключено, что она сопровождает нас с того горизонта, откуда началось всплытие «Бена Франклина», ведь представители этого вида неустанно циркулируют на средних глубинах, заходят и поглубже. Вдруг анчоус бросается на крупинку планктона, но отступает, потому что крохотное создание дает решительный отпор, после чего долго не может успокоиться. Наблюдавшие эту сцену сальпы ликуют — крутятся, вертятся, упоенно исполняют свои излюбленные акробатические трюки.

Обе уравнительные цистерны пусты — так и должно быть, это в порядке вещей. Но телефон безобразничает. Казу нужно выяснить, можно ли нам выходить на поверхность. В ответ доносится сплошное журчание.

Каз придумывает новый ход:

— Если слышите меня, помолчите!

Но поверхность знай себе журчит, а этот язык понятен морю, акулам и прочим морским обитателям, только не нам.

В 12.05 наша рубка поднимается над ровной гладью штилевого океана. Сразу же устанавливаем радиосвязь. Первый этап подводного дрейфа завершен. Не без горечи, чего уж скрывать, смотрим на пробивающиеся через верхний иллюминатор лучи солнца. Чувствуем, как покачивается «Бен Франклин». «Приватир» не мешкая берет нас на буксир. Идем на восток, в сторону Гольфстрима, до него сейчас 50 километров.

Разумеется, люка мы не откроем. «Спасательная» операция не должна вносить никаких изменений в наши условия, с этим строго, нам даже не разрешается использовать шлюз и передать личные письма родным. Это, пожалуй, уж чересчур… Правильно используя шлюз, то есть, как и на глубине, все время держа одну из его дверей закрытой, мы нисколько не изменили бы внутренних условий. Но для поверхности приказ есть приказ, даже когда всем очевидно, что он нелеп. Что ж, их можно понять: связь с берегом ненадежная, подчас совсем плохая, и они предпочитают держаться утвержденных правил, чем пойти на импровизацию.

Пусть в данном случае она ничем не грозит, но ведь в другой ситуации можно и в беду попасть.

Целый день, точнее, шестнадцать часов проводим мы на поверхности моря, а так надеялись, так старались месяц с ней не встречаться. Время от времени в иллюминаторы видно одного из членов экипажа «Приватира» — он ходит по мостику мезоскафа, проверяет то, се, снимает протонный магнитометр, который отказал уже в первые дни дрейфа. Прибор дорогой, и Басби озабочен тем, чтобы его поскорее убрали в надежное место.

Весь этот долгий день и часть ночи мы ничем особенным не заняты. Все задумчивы, все размышляют о том, что нам готовит будущее. Еще не дошли до Хаттераса, а нас после двенадцати дней дрейфа уже вынесло из Гольфстрима — что же будет после мыса? Сумеем ли мы удержаться в течении еще сутки, двое суток? Как построить работу, чтобы был толк и от второго этапа экспедиции, если он распадется на ряд коротких переходов?

Сводя воедино отрывочную информацию с поверхности, начинаем понимать, какой потерей было для нас временное отсутствие «Линча». Останься он на месте, его блестящий отряд океанографов, наверно, сумел бы своевременно обнаружить сюрприз, подготовленный для нас Гольфстримом, и предупредить нас. А мы, приняв контрмеры в самом начале, возможно, смогли бы избежать изгнания из Гольфстрима. Получен полезный урок. Теперь только бы «Линч» смог сопровождать нас до конца.

Как я уже сказал, люков нам открывать не придется.

Для этого есть несколько причин. Перед стартом в наших совещаниях на берегу было решено: если даже неподвластные нам обстоятельства вынудят внести какие-то изменения в эксперимент с дрейфом, желательно, чтобы эксперимент по выживанию продолжался все тридцать дней. НАСА, а следовательно, и подписавший контракт с космическим управлением «Граммен» больше озабочены тридцатью днями выживания, чем 1500-мильным переходом под водой.

К тому же, думается, нам было бы тяжеловато снова взваливать на свои плечи бремя двух-трехнедельной изоляции в мезоскафе, вкуси мы в тот день толику воли на солнце и свежем воздухе.

Доктор Ален Бомбар, который пересек Атлантику на маленькой надувной лодке, кормясь только тем, что вылавливал в море подручными средствами (хорошо изученными заранее, но достаточно простыми, чтобы теоретически любой потерпевший кораблекрушение мог ими воспользоваться), рассказывает, как он на полпути встретил лайнер и был приглашен на борт. Полагая, что невредно будет нарушить монотонность своего одинокого плавания, Бомбар согласился. Разумеется, он ничего не ел на лайнере, ему достаточно было просто побыть среди людей. И однако, вернувшись на свою лодчонку, он долго не мог настроиться на прежний лад; иллюзия оказалась очень живучей, и передышка вместо радости принесла ему неприятности.

Вот и у нас что-то в этом роде. Я предпочитаю — по-моему, все мы предпочитаем — оставаться в нашей подводной обители все тридцать дней без перерыва.

Ничего, хоть накопим немного тепла. Солнце нагревает корпус, и температура внутри мезоскафа поднимается до 29 °C.

А впереди нас ждет еще одно маленькое происшествие…

48. Свободное падение

Чтобы всплыть, мы маневрировали двигателями и жидким балластом; теоретически и погрузиться можно было, пользуясь теми же средствами. Однако нам было выгоднее принять на борт твердый балласт, главным образом для возмещения примерно 150 килограммов израсходованного воздуха. Зачем пускать двигатели и расходовать электроэнергию, когда есть другой способ? И я попросил поверхность добавить нам 450 килограммов балласта; избыточные 300 килограммов нетрудно будет сбросить во время погружения. Поверхность ответила, что мы получим 1125 килограммов — для большей верности. После они объяснили, чем руководствовались: хотели, чтобы погружение началось беспрепятственно и не пришлось бы в последнюю минуту добавлять нам еще балласт (ведь ночью, да еще если поднимется волна, это может быть сложно).

Как известно, к цели можно прийти разными путями. В этом случае поверхность взяла инициативу в свои руки, стремясь обеспечить гладкое начало погружения.

И начало было гладким. Да еще каким!

4.07, 27 июля, уходим под воду.

4.11. 110 метров.

4.15. 250 метров.

4.19. 400 метров.

С начала погружения мы сбрасываем избыточный балласт, итого сброшено уже 725 килограммов, а мезоскаф продолжает быстро идти вниз, лишь слегка замедляя ход. Мы чувствуем себя как в свободном падении; при такой скорости мезоскаф с ходу проскочит точку равновесия, потом пойдет обратно и будет еще некоторое время ходить вверх и вниз, прежде чем стабилизируется. И незачем пытаться остановить его — сейчас надо определить скорость и вес аппарата, а также температурные параметры. Мы уже заняты этими вычислениями, может быть, несколько отстаем от событий, но в общем ситуация под контролем. Тем не менее Каз озабочен — не потому, что мезоскафу сию минуту грозит какая-то опасность, а потому, что он боится, как бы мы из-за неверного маневра не всплыли опять на поверхность или, наоборот, не превысили глубину, положенную нам «по штату».

На глубине 425 метров «Бен Франклин» останавливается. Помешкав, он, как и ожидалось, идет вверх, а с отметки 346 метров опять направляется вниз. Все в порядке. «Маятник» заработал, и он сам же остановится; но мы все-таки сбрасываем понемногу еще 175 килограммов. Итого отдано 900 килограммов балласта. Мы просили добавить нам 450 килограммов, собираясь отдать 300. Нам прибавили 1125, то есть на 675 килограммов больше требуемого, и отдано 900 килограммов, или на 600 больше того, что предполагалось. В своих расчетах мы ошиблись всего на 75 килограммов. Но эти 75 килограммов не дают мне покоя! (Лишь после экспедиции я узнал, что в последнюю минуту поверхность передумала и вместо 1125 килограммов добавила 1050. Выходит, ошибки в наших расчетах не было.)

Совершив еще несколько колебаний, «Бен Франклин», постепенно всплывая, наконец уравновешивается на глубине 200–210 метров, соответствующей его весу и плотности воды. День выдался насыщенный. Члены экипажа, свободные от вахты, ложатся спать — они заслужили отдых.

28 июля, снова идем на глубину. На грунт здесь не сядешь, слишком глубоко (от нас до дна 1400 метров). Мы с Фрэнком долго обсуждаем — своевременна ли сейчас такая вылазка. С одной стороны, очевидно, что, покинув «ветвь», в которой мезоскаф вчера так надежно обосновался, мы при подъеме попадем уже в другую струю, ведь скорость течения между 500 и 550 метрами меньше, чем на отметке 200 метров. А если та часть Гольфстрима, в которой мы находимся, за время нашего погружения к тому же отойдет вправо или влево, мы ее потеряем, и придется, чего доброго, снова всплывать на поверхность. С другой стороны, ширина Гольфстрима здесь больше 110 километров, и мы находимся в 35 километрах восточнее его северо-западного рубежа. Фрэнк считает, что за десять — двенадцать часов мы вряд ли успеем потерять течение. Однако некоторый риск остается. В конце концов мы решаем, что рискнуть можно: во-первых, мы будем делать точные измерения, а во-вторых, даже интересно проверить — исторгнет Гольфстрим нас опять или нет.

49. На глубину

Вскоре после полудня открываю клапан заполнения одной из уравнительных цистерн, и начинается медленное погружение — медленное, чтобы можно было проводить визуальные наблюдения через иллюминаторы. В 15.00 мы на глубине 500 метров, в 16.20 уравновешиваемся на отметке 570 метров. Продолжая остывать, «Бен Франклин», разумеется, и дальше стремится вниз; значит, надо внимательно следить за глубиной и время от времени подпускать воздух в уравнительные цистерны, компенсируя увеличение удельного веса. Всего за три часа пришлось проделать это 17 раз.

Тем временем Фрэнк и Кен регистрируют взрывы с поверхности; глубина мезоскафа колеблется в пределах плюс-минус 1,50 метра. По правде говоря, в этом погружении я испытываю особое чувство; военные подводники меня бы поняли. Впервые в жизни я нахожусь в лодке, для которой не всякое дно достижимо, так как она рассчитана на определенную глубину. До сих пор — на «Бене Франклине» и «Огюсте Пикаре» в водах Женевского озера, на «Триесте» в океане — дно всегда было для меня безопасным убежищем, где лодка могла спокойно отдыхать, потому что прочный корпус мог противостоять любому давлению, возможному в данном бассейне. А теперь мы, как и обычные и атомные подводные лодки в открытом море, должны помнить о запасе прочности, ведь океан раздавит корпус без предуведомления.

Каз заканчивает разговор по телефону:

— Порядок?

Ответ следует тотчас:

— Порядок!

Что-то уж очень быстро ответили, это явно морское эхо, а не подтверждение с поверхности. Правда, сейчас это не играет роли, но можно представить себе много случаев, когда эхо может привести к серьезным недоразумениям. Тем более, что первым до нас доходит не обязательно самое громкое и отчетливое.

А вот что нас по-настоящему заботит, так это необходимость вести неустанную борьбу с бактериями. То и дело приходится дезинфицировать пол, стенки душа, раковину в камбузе, даже стенки мезоскафа. В этом поединке то одна, то другая сторона берет верх. Идет подлинная гонка со временем, ведь нам надо выдержать еще пятнадцать дней. Справимся? Возглавляет борьбу Чет, ему помогает Казимир, да и все остальные участвуют, как могут. Горячая вода пока что хорошего качества, ничем не заражена.

Ночью идем вверх, и я с облегчением отмечаю, что на глубине 400 метров наружная температура такая же, какой была, когда мы шли вниз. Хоть бы и дальше так было. Совпадение температур означает, что мы возвращаемся практически в «то же течение».

Однако на другое утро (29 июля), когда поверхность сообщает данные о нашем местонахождении, становится ясно, что вылазка на глубину все-таки отразилась на курсе, нас отнесло на 7 километров к востоку, тогда как на глубине 200 метров мы в основном шли курсом норд-ост. Тем не менее, как покажут последующие дни, мы остались в пределах главного потока.

Внутренних волн нет, и мы держимся шесть часов на отметке 200 метров, отклоняясь по вертикали от силы на метр-другой.

50. Конец первого тайма

Вечер, пройдена половина пути. Идем медленнее, чем предполагалось, однако на научно-исследовательской работе это не отражается. Запутавшись в петле у берегов штата Южная Каролина, мы один раз выскочили из Гольфстрима, но потом все-таки вернулись в течение, и с тех пор мезоскаф точно придерживается курса. Вообще «Бен Франклин» отлично держится; наружные аккумуляторные батареи тоже работают как следует, и очень похоже, что мы получим от них всю расчетную энергию — 750 киловатт-часов. Настроение на борту хорошее, несходство характеров не повлекло за собой никаких серьезных разногласий. Словом, пока что операция проходит вполне удовлетворительно.

И тем не менее мне недостает на борту полного покоя, на который я рассчитывал и который, сдается мне, обеспечил бы еще более благоприятные условия для исследований. Вовсе не обязательно, чтобы в мезоскафе царила благочестивая монастырская тишина, однако нам не повредило бы иметь несколько часов для сосредоточенного размышления, столь важного в научной работе. Но это возможно лишь в случае, если сломается кассетный проигрыватель. Увы, он сработан на славу. Первое время моих товарищей беспокоило, что батарейки быстро выдохнутся, но Кен обнаружил целый запас, так что это опасение отпало. Рухнули мои надежды. Зато любители современного джаза и прочей популярной музыки довольны.

Впрочем, были и у меня тихие, мирные часы, обычно по утрам, когда все, кроме Кена и меня, спали. Кен от природы молчалив, и он всей душой предан работе. Когда мы с ним одни на вахте, в мезоскафе царит образцовый покой. Ни один звук не нарушает тишины, если не считать передаваемые через каждые полчаса запросы о нашей температуре и глубине. Какое-то время поверхность и впрямь нуждалась в такой информации. Теперь же, мне кажется, это стало просто рутиной.

По расписанию в полдень я должен поднимать на вахту Дона или Эрвина. На первых порах я так и делал из уважения к утвержденному распорядку. Потом, научившись дорожить редкими часами благодетельной тишины, начал оттягивать побудку, а там и вовсе перестал просить смены. От этого выигрывали обе стороны: Дон и Эрвин, много работавшие по ночам, получали заслуженный отдых, а я мог заниматься своими делами с гораздо большей отдачей.

Погода на поверхности скверная. Волнение достигает трех баллов по шкале Бофорта. Скорость ветра 10–15 узлов; согласно ветровой шкале, это «умеренный бриз», по-английски — «веселый бриз», но нашим товарищам отнюдь не весело. К тому же льет дождь, мы явственно слышим его в подводном телефоне. Отчетливо представляем себе эскортирующего нас «Приватира», как его там бросает и качает. Да, не сладко нашему «пирату», ведь его сносит на север или северо-восток быстрее, чем нас, и приходится потом, борясь с ветром и волнами, идти на юг или юго-запад, чтобы восстановить контакт с нами. Уходить от волны ему нельзя, он обязан все время нас сопровождать. При всем обилии научной аппаратуры на борту «Приватир» лишь неустойчивая скорлупка, легкое деревянное суденышко, предназначенное для вылавливания мин. Обычно на нем работает команда военных моряков; у них просто: приказали — и выходи в море, а насчет возвращения — это уже как получится. Но последние две недели команда состоит из добровольцев, которые прекрасно понимают, что за месяц море способно поднести им любой сюрприз, и тем не менее сознательно идут на риск. Одни уже хорошо знакомы с океаном, другие не очень, но все одинаково считают своим долгом поддерживать нас, обеспечивать подводный дрейф, помочь нам довести до конца экспедицию «Гольфстрим». Так что если кого-то славить за выдержку, то не нас, идущих под водой, где всегда штиль, а тех, кого немилосердно мотало по прихоти ветра и волн.

Проснувшись, Дон достает «Лайф». Каждые пять дней он потчует нас другим номером журнала, создавая иллюзию, что мы регулярно получаем свежую почту. На этот раз мы решили разыграть его.

— Ты обратил внимание в последнем «Лайфе» на поразительные снимки, которые Армстронг и Олдрин сделали на Луне?

— Нет, — отвечает застигнутый врасплох Дон и несколько секунд лихорадочно листает журнал, забыв, что номер трехнедельной давности, отпечатан задолго до вылета «Аполлона 11».

Великое дело, когда можно работать в такой непринужденной атмосфере.

Да, расположение духа у нас хорошее. Принимаюсь за статью Кена Хэга, ее мне дали еще до начала экспедиции, чтобы я убедился, что речь идет о серьезном ученом, и решил — годится ли он нам в компанию. Но мне для вывода достаточно оказалось увидеть Кена, а прочесть его опус до отплытия я просто не успел. В этой статье, говоря о научном снаряжении, которое — вечная проблема! — никак не поспевало за его требованиями, Кен Хэг сформулировал такой афоризм: «Настоящий ученый или инженер никогда не бывает совсем доволен своими приборами».

Вечером, когда мы обсуждает эффективность мезоскафа, я с невинным видом спрашиваю Кена, доволен ли он научной аппаратурой на борту.

— Конечно, — отвечает он.

И с удивлением глядит на меня, когда я говорю, что он, очевидно, не считает себя настоящим ученым. Но я кладу на стол перед ним его собственную статью.

За всю экспедицию чувство юмора почти никогда не изменяло нам.

Вдруг слышим — сперва глухо, и то через телефон, потом все отчетливее, уже непосредственно — мощное хриплое урчание со всех сторон. Где-то вблизи, может быть прямо над нами, проходит большое грузовое судно. И сразу все безотчетно притихли под влиянием того же томительного чувства, которое в войну заставляло подводников невольно замирать, когда их настигал вражеский эсминец и каждую секунду надо было ждать разрыва глубинных бомб. У нас тоже не обходится без взрывов — правда, рвутся не пятисоткилограммовые махины, а всего лишь тридцатиграммовые запалы, подрываемые электродетонатором с «Приватира» у самой поверхности воды, или «suss» — акустические снаряды весом около 450 граммов, выстреливаемые особым шестидесятимиллиметровым минометом, установленным на «Линче».

И ведь эти взрывы по сути дела еще один канал, по которому с поверхности до нас доходит преобразованная солнечная энергия: порох отдает энергию, пошедшую на его создание. Детонация снарядов «Линча» ощущается нами даже за несколько километров так сильно, что вполне можно представить себе взрыв настоящей глубинной бомбы вблизи подводной лодки… Нередко лодку губит даже не прямое поражение, а сильнейшая бортовая качка от ударной волны, при которой из аккумуляторов выплескивается кислота и лодка оказывается беспомощной из-за нехватки электроэнергии.

Один раз после взрыва акустического снаряда в километре от нас с одной из полок в мезоскафе свалился какой-то предмет. Пришлось мне попросить, чтобы впредь взрывы производили подальше. К тому же, хотя наш корпус сделан почти из той же стали, что и корпусы большинства американских военных подводных лодок, все-таки разница есть: у мезоскафа ударная прочность ниже.

30 июля. Пришло время Фрэнку Басби слать отчет в Вашингтон, докладывать своему начальству о проделанной им и Кеном Хэгом работе (не считая того, что сделано остальными).

Больше двух миллионов замеров солености, температуры, а также скорости звука в зависимости от глубины и времени суток.

Шесть часов измерений течения в придонном слое.

848 пар стереофотографий на дне.

45 часов измерений освещенности среды.

14 часов гравиметрии.

5,5 километра показаний панорамирующего сонара.

425 экспериментов с отражением звука от дна.

90 часов прямого наблюдения.

И все это за 360 часов после 1000 километров дрейфа.

Снова за иллюминатором планктон: бокоплавы, огнетелки с множеством сверкающих точек и несметным количеством щупальцев, несколько креветок с длиннейшими усиками. Прямо на нас пикируют кальмары — выпустят облако чернил и скрываются в ночи. Нет, один из них садится на раму моего иллюминатора, представляющую собой пластиковый конус с почти горизонтальным нижним обрезом. Хотя кальмар практически не подвержен гравитации, он с минуту отдыхает, и мы пользуемся удобным случаем как следует рассмотреть его. Восемь щупальцев и две руки подлиннее направлены к иллюминатору; на другом конце тела расходятся в стороны два «стабилизатора» — ромбовидные плавники. Когда кальмар удаляется, я замечаю в облачке чернил крохотную тварь, которая цепляется за его тело — так сказать, едет верхом. Если бы эта тварь отделилась, куда бы она направилась? Может быть, никуда? Может быть, назначение «чернил» кальмара — парализовать добычу? А что в самом деле! Надо будет поговорить об этом с зоологами, когда вернусь из экспедиции…

Казалось бы, ничего хитрого нет в этой комбинации иллюминаторов и светильников, а какие возможности для наблюдения она открывает. Собственно, благодаря ей появился на свет первый батискаф. Если бы не изобрели плексиглас (немецкая фирма «Рэм и Хааз» в 1936 году), что могло бы его заменить? Обыкновенное стекло, закаленное стекло, кварц — все эти материалы слишком тверды и хрупки для больших окон. Можно добиться удовлетворительного результата с маленькими иллюминаторами и оптической системой, передающей изображение на расстоянии. Но при пользовании линзами или еще каким-нибудь сложным оптическим устройством утрачиваются многие преимущества непосредственного наблюдения. Подводное телевидение теоретически позволяет обойтись без иллюминаторов, но и оно не заменит прямого видения, да и степень разрешения недостаточно высока. Нет, только хорошие иллюминаторы устраняют чувство заточения, с ними вы как бы находитесь в наблюдаемой среде.

31 июля. Событие дня — решение Дона подогреть воду в третьем баке. Наконец-то пьем по-настоящему горячий чай. Между прочим, ночью мы шли со скоростью 2,14 узла. Это пока рекорд.

В ночь на 1 августа опять уделяю много времени иллюминаторам. В темноте видны светящиеся точки — естественная биолюминесценция. Несколько раз внезапно включаю светильники, чтобы застать «фонарщиков» врасплох, но никого не вижу. Должно быть, они совсем прозрачные. Отмечаю трех-четырехсантиметровых креветок (Sergestes), а некоторые экземпляры достигают 10 сантиметров; есть морские стрелки, эвфаузииды, крупные сальпы. За сальпами тянутся длинные щупальца, по-видимому втяжные. Щупальца расположены только на задней половине тела, где содержатся отчетливо видимые органы с сильной отражательной способностью; в остальном тело сальпы прозрачно. Еще раз прибегаю к планктонной ловушке, однако мне не удается поймать ничего заслуживающего внимания.

Сейчас не так уж холодно, а может быть, мы сами мало-помалу привыкаем к климату мезоскафа. Двадцать градусов — это во всяком случае лучше температуры, которая царила в наших перегретых конторах зимой и в переохлажденных кондиционированных помещениях во Флориде. Вот уже больше суток мезоскаф держится стабильно между 160 и 170 метрами.

Поверхность вызывает. Слышим ясный, отчетливый голос Поля Кемпбелла, который больше всего по душе не только нам, но и морю, судя по тому, что несущая волна звукоподводного телефона доносит его до нас без помех.

Кен Хэг отвечает:

— Я — «Бен Фраклин». Прием.

— Ваша температура и глубина? — спрашивает Поль.

— Температура? — повторяет Кен, обращаясь ко мне, потому что он находится на носу, а я на корме, где помещается термометр, точнее, его указатель.

— Восшествие на престол Луи Филиппа, — докладываю я.

— Восемнадцать целых тридцать сотых градуса Цельсия, — переводит Кен для поверхности.

— Вас понял, — говорит Поль, и мы продолжаем работу.

Вечером мы миновали мыс Хаттерас, идя в 70 километрах от берега. После приключения в районе Южной Каролины мы пока без труда держимся в Гольфстриме. Конечно, мыс Хаттерас — важная веха на нашем пути, но что ждет нас впереди?

51. Национальный праздник

Сегодня 1 августа — национальный праздник Швейцарии. Два швейцарских члена экипажа, Эрвин Эберсолд и я, должны как-то отметить этот день. Как именно? Разумеется костром! Этого требует традиция, которая приобрела почти что силу закона. Августовские костры, вошедшие в обычай в Швейцарии с 1891 года, в день шестисотлетия Гельветской конфедерации, напоминают о сигнальных кострах, сыгравших роль тайных радиопередатчиков, когда народ поднялся против иноземных угнетателей. Было это в начале августа 1291 года, и восстание увенчалось победой, так что у нас есть основание праздновать эту дату. В истории, как и во всем остальном, только успехи в счет.

Но как исполнить наш ритуал? Казимира при одной мысли о костре кинет в дрожь, и поверхность, конечно же, наложит свое вето. И все же мы придумали способ. Ведь традиция не требует, чтобы непременно был большой костер на вольном воздухе: лишь бы горел огонь. А так как традиция сродни приказу, Казимир, к моей радости — я бы даже сказал, к великому удивлению, — по существу не возражает.

Торжественно вывешиваем швейцарский, американский и английский флаги, после чего мы с Эрвином зажигаем спичку. Маленький огонек пляшет, озадаченный тем, что кругом вода, и тем, что стал предметом такого внимания, пляшет несколько секунд, потом гаснет. Костер состоялся.

В истории нашего дня независимости это, наверно, был первый праздничный костер на глубине 200 метров, посреди Гольфстрима. Каз сообщает на поверхность, что по случаю швейцарского национального праздника «Жак и Эрвин занимались пиротехникой». Это звучит настолько неправдоподобно, что поверхность воспринимает его слова как шутку. Передаем также послание президенту Швейцарской конфедерации и получаем теплый ответ. Это очень приятно.

Сколько угарного газа произвела наша спичка? Ничтожное количество. Но вообще-то проблема угарного газа понемногу становится актуальной. 24 июля в нашей атмосфере было десять миллионных долей окиси углерода (итого около одного грамма). Вчера вечером было уже вдвое больше; если так пойдет и дальше, мы рискуем превысить допустимый предел. В отличие от углекислого газа, выделяемого человеком при дыхании, угарный газ не возвещает заблаговременно головной болью о своем присутствии. И он соединяется с гемоглобином крови, который реагирует с окисью углерода энергичнее, чем с кислородом. А ведь задача гемоглобина — разносить по тканям организма кислород; когда же он оказывается связанным, кровь не может выполнять одну из своих главных функций. Ткани начинают погибать, а жертва подчас и не подозревает об этом.

Вот почему так важно регулярно измерять процент окиси углерода в нашей атмосфере.

Откуда этот газ? Врачи говорили мне, что он обычно выделяется в очень малых количествах вместе с углекислым газом при дыхании, но, изучая этот вопрос, я понял, что в наших условиях такими пропорциями можно пренебречь. Видимо, на борту есть еще какой-то источник. По мнению специалистов, такими источниками могут быть некоторые пластики, например изоляция на электропроводах.

На всякий случай испытываем взятый нами с собой дегазатор — аппарат, который «сжигает» окись углерода и превращает ее в углекислый газ, в свою очередь поглощаемый гидроокисью лития. Придирчивый анализ нашей атмосферы до и после этого эксперимента показывает, что аппарат ничегошеньки не сжег. (Позже мы узнали, что он действует только в сухой атмосфере, при относительной влажности не больше 50 процентов, у нас же в тот день было около 70 процентов.)

Вечером море щедро услаждает наш слух замечательным концертом дельфинов — это взамен одетых в народные костюмы хоров, которые поют на площадях городов и сел Швейцарии. Жаль только, что мы не видим исполнителей. Мне кажется, что я, кроме того, слышу «лай» китов; вполне вероятный случай, если учесть последующее сообщение поверхности, что как раз в это время наблюдался кит.

52. Связь в действии

Этот кит вызовет немало толков. «Приватир» передает на берег, что замечен кит. Берег не понимает. «Приватир» повторяет радиограмму. Слово «кит» (по-английски whale произносится «вэйл») искажается в эфире, и берегу слышится «волна» (wave, произносится «вэйв»).

«Приватир» пытается объяснить:

— Да нет же, кит, ну такая большая черная рыбина, понятно?

Объяснение доходит, печать сообщает, что команда мезоскафа видела в Гольфстриме огромную черную рыбину, и нам опять же предстоит без конца писать опровержения. Странно: можно разговаривать с людьми на Луне, у которых совсем маленькие, архилегкие передатчики. А в переговорах между «Приватиром», не знающим никаких весовых ограничений, и берегом, к услугам которого любые приемники, радио то и дело выкидывает вот такие штуки.

Разумеется, называть кита рыбой неверно, но вообще-то ошибка простительная. Герман Мелвилл, автор «Моби Дика» и большой знаток китов, сам нередко употреблял зто слово. Больше того, по-английски некоторые виды мелких китов называют «блекфиш» (черная рыба — речь идет о гринде), хотя всем известно, что киты — млекопитающие.

В этот же день (1 августа) отправляем на поверхность плексигласовый шар, в который помещено несколько донесений и образцы бактерий для доктора Джессепа, работающего на «Приватире». Слышим снизу, как «Приватир» маневрирует, чтобы выловить шар взятым для этой цели сачком с длинной ручкой. Шар легко обнаружить благодаря мигалке, которую мы получили от флоридского специалиста Дмитрия Ребикоффа. Эта мигалка позволяет и нам проследить через верхний иллюминатор, как шар идет вверх. Он поднимается вертикально, пока не пропадает в толще воды. Значит, скорость течения на отметках 160 и около 100 метров практически равна. Кстати, у нас сейчас, можно сказать, совсем неплохой ход, несколько больше 2 узлов; это выше средней скорости дрейфа перед тем, как Гольфстрим «выдворил» мезоскаф у берегов Южной Каролины. И что еще важнее, курс благоприятный, мы лишь немного отклонились к востоку от среднегодовых координат главного потока Гольфстрима.

В основном все идет хорошо, никаких затруднений. Проходит два-три дня, и наше изгнание из Гольфстрима на прошлой неделе уже представляется нам заурядным происшествием. К системе жизнеобеспечения существенных претензий нет (если не придираться к наличию бактерий и окиси углерода). Стоит ли удивляться тому, что мы совершенно здоровы и можем без помех продолжать работу, следуя курсом, который нам предписывает Гольфстрим? По-моему, вернее будет восхищаться современной техникой, которая позволяет людям пройти за месяц 2500 километров под водой, не испытывая никаких неудобств.

2 августа. Во второй половине дня «Линч» снова определяет наше местонахождение по отношению к Гольфстриму. Превосходно: 20 километров к северо-западу от центра и 20 километров к юго-востоку от северо-западной границы Гольфстрима, которую принято называть «северной стеной».

53. «Анна» угрожает

В 19.00 — сюрприз, да еще какой! Нанося на карту наше местонахождение и сопоставляя его с предыдущим, обнаруживаем, что мы развили скорость 5 узлов. Даже со скидкой на возможные неточности в показаниях системы «Лоран» наша скорость минимум 4 узла, а прежде была всего 2. Не верится… А почему? Ведь Вудсхолский институт заранее рассчитал, учитывая разброс температур, давление и другие факторы, что в этом районе в принципе возможны скорости и в 5, и в 6 узлов. До сих пор, насколько нам известно, на деле еще никто не наблюдал таких скоростей. Ладно, поглядим, надолго ли это. И понятно, мы все с нетерпением ждем очередные данные с поверхности о нашем местонахождении.

Скорость может стать для нас фактором первостепенной важности: сегодня нам сообщили о зарождении первого в сезоне тропического шторма — урагана, получившего имя Анна. Так уж заведено давать ураганам женские имена в алфавитном порядке, поэтому первый в сезоне должен начинаться на «А». Сейчас «Анна» в 150 километрах к юго-западу от нас, как раз там, где мы огибали мыс Хаттерас. Верно ли называть зловещим словом «ураган» явление природы, которое в любом другом месте земного шара скорее всего отнесли бы к разряду штормов?.. С другой стороны, море у Хаттераса знаменито своими бурями. Жюль Верн в романе «Двадцать тысяч лье под водой» называет этот район родиной смерчей и циклонов, вызываемых к жизни течением Гольфстрим.

Теперь все зависит от того, как поведет себя «Анна». Теоретически наиболее вероятный путь ее следования совпадает с нашим курсом. Почерпнув энергию в теплых водах Гольфстрима, «Анна» способна настичь нас, и, если мощь ее при этом возрастет, она может представить нешуточную угрозу для «Приватира». Что тогда? Если «Приватир» будет вынужден искать укрытия, нам придется всплывать и уходить вместе с ним, потому что штаб ВМС и «Граммен» не согласятся оставить нас одних в такой ситуации. Но, ведя «Бена Франклина» на буксире, «Приватир» в шторм окажется связанным по рукам и ногам. Значит, уходить надо прежде, чем на нас обрушится ураган. А так как никто не уверен на 100 процентов, когда именно он нас догонит и пойдет ли вообще этим путем, трудно решить, в какой момент «Приватиру» и «Бену Франклину» следует покинуть эту зону. Вообще-то, учитывая быстроту, с какой обычно перемещаются «Анна» и ее сестры, вернее всего улепетывать сразу же, как только ураган войдет в наш район. Да только никто не знает, что подразумевать под «нашим районом». Перед стартом было попросту записано, что мы должны всплывать в случае приближения урагана. Можно ли считать, что «Анна» приблизилась? Никто не берется ответить на этот вопрос. Она родилась, она жива, она угрожает, но мы не можем прийти к логическому решению, а потому продолжаем дрейф. Тем более что угроза хотя и существует, пока что не представляется нам смертельной.

На следующий день, в воскресенье, снова определяем нашу скорость. Вчера между 7.00 и 19.00 она составляла в среднем 2,5 узла. За ночь возросла до 2,85 узла. Это меньше нашего максимума, но заметно выше средней скорости за все время. Об «Анне» ничего нового не слышно. Тем лучше, особенно для «Приватира». Скорость ветра, как сообщают с поверхности, в пределах 40 узлов — изрядная величина, а степень волнения моря — 4 балла. Но эти данные противоречат шкале Бофорта, по которой 40 узлов («Очень крепкий ветер») соответствуют волнению в 8 баллов. Известно, что степень волнения моря определить не так уж просто. В данном случае, сдается мне, цифра «40 узлов» была взята из радиопрогноза, а скорость ветра на поверхности, если волнение в самом деле держалось в пределах 4 баллов, не превышала 16 узлов.

Не завидую тем, кто плавает на поверхности. Насколько лучше провести этот месяц под водой! Да, вот вам и еще одно подтверждение преимуществ подводной лодки перед надводными океанографическими судами. А может быть, настанет время, и все грузовые суда, трансатлантические лайнеры, танкеры станут подводными? Ведь какой выигрыш это даст: регулярность рейсов, комфорт, скорость, а главное — безопасность.

Кстати о поверхности. Нам только что передали, что Тур Хейердал, который вышел в дрейф на лодке-плоту в Северное экваториальное течение, чтобы доказать возможность миграции древних из Африки в Южную Америку, почти дошел до цели. Его «Ра» целиком сделана из материалов, которые можно было раздобыть в Египте три тысячи лет назад. Правда, под конец шторм разбил лодку; тем не менее Хейердал сумел показать, что при некотором везении древние мореплаватели из Африки вполне могли дойти до Америки. Я с удовольствием пересек бы Атлантику, и Хейердала взял бы с собой — только на подводной лодке.

Взрывы, производимые «Линчем», создают поразительные акустические эффекты. Сейчас под нами огромная толща воды — 4 тысячи метров, и эхо, отражаясь от разных подводных долин, над которыми мы, очевидно, проходим, длится около 20 секунд; за это время звук покрывает больше 30 километров. Под вечер откуда-то издалека доносятся глухие взрывы — то ли другие исследователи трудятся, то ли идут строительные работы в десятках, а может быть, и сотнях километрах от нас.

Когда акустические волны распространяются по так называемым подводным звуковым каналам, образуемым слоями воды разной плотности, они могут пройти тысячи километров, пересечь целый океан. Установлено, например, что взрыв килограммового заряда на Гавайских островах можно зарегистрировать в Калифорнии. И если мы сейчас находимся в таком канале, отдаленные взрывы, которые мы слышим, могли дойти до нас не только от США, но и от берегов Африки или Европы.

54. Сальпа в плену

Часть воскресенья уходит у нас с Доном Казимиром на то, чтобы разобрать насос планктонной ловушки. Не знаю, станет ли она работать лучше, но теперь я хоть уверен в ее исправности, а раньше сомневался. Включаю на сорок пять минут наружный светильник мощностью 250 ватт, расположенный у самого конца трубки, и в 22.00 делаю новую попытку что-либо поймать, стараясь не замечать иронических улыбок некоторых товарищей. Правая рука орудует насосом, левая держит яркий фонарь, освещающий одно из окошек ловушки, а через другое окошко я слежу, что получится. На сей раз отчетливо вижу, как вода устремляется в трубку… За иллюминатором копошится всякая мелюзга — в таких условиях промахнуться просто невозможно. Внимание, в ловушку попала сальпа! Немедленно отпускаю насос и запираю оба клапана; теперь сальпа заточена в центральной камере.

Вот так-то! Теперь мой черед улыбаться. Приглашаю всех, кто не спит и не занят работой, посмотреть на пленницу. До чего же это здорово, когда можно рассматривать одного из наших маленьких друзей, так сказать, в упор, не причиняя ему ни малейшего вреда. А сальпа явно и не подозревает, что попала в плен. Плавает внутри камеры от окошка к окошку, дышит, раздувается, опять сжимается, резвится — совсем как в океане. И все это в нескольких сантиметрах от нас. Убедительное свидетельство, что система работает. Даже Фрэнк больше не сомневается. Отправляю радиограмму в Вудсхолский институт доктору Фаю — ведь это он на научном совещании во Флориде высказал предложение сконструировать такую ловушку.

На следующий день, 4 августа, неожиданно слышим в телефоне голос Дона Террана, первого представителя «Граммена», который специально приезжал в Швейцарию, чтобы помогать нам ценными советами, и чрезвычайно пристально следил за всем ходом строительства мезоскафа. Он сел на «Линч», когда тот заходил в порт пополнять запасы, и теперь перешел на «Приватир». Я особенно рад этому гостю, ведь никто из инженеров «Граммена» не знает «Бена Франклина» так хорошо, как он. Уж мы воспользуемся случаем обсудить кое-какие технические проблемы, обладая подводным телефоном.

Всех поражает наша нынешняя скорость, а также то, как хорошо мы «держим равнение» в Гольфстриме. Сейчас мы развиваем 3,2 узла. Мезоскаф удалился от берега больше, чем в какой-либо из предыдущих дней; мы идем прямо на полуостров Новая Шотландия, снова приближаясь к «среднестатическому курсу» Гольфстрима. Мы ушли так далеко в море, что не знаем даже, в каком порту закончится наше плавание. Вашингтонец Фрэнк Басби надеется, что это будет Норфолк у входа в Чезапикский залив; оттуда всего ближе до его конторы. Казимир предпочитает Нью-Лондон, где он учился, или на худой конец Нью-Йорк, где его ждет семья. Кен замахивается дальше и с серьезным видом предлагает высадиться в Лондоне, в Англии. Ну а мне больше всего по душе Бостон, меридиан этого города мы только что прошли. Бостон — родина Франклина. Однако впереди еще десять дней, и никто не ведает, где мы будем в конце этого срока.

Жизнь на борту идет своим чередом. Большие проблемы, маленькие загадки… Например, сегодня между 10.00 и 15.00 при неизменной глубине (152 метра) температура поднялась с 18,75 градусов до 19,14 °C. Отчего это при постоянной глубине возросла температура?.. Очевидно, мезоскаф немного нагреется и с некоторым опозданием из-за инерции поднимется на несколько метров, когда вода опять станет холоднее, а почему температура изменялась, мы так и не узнаем. Да, сюда бы нашу вычислительную машину…

Еще одно странное явление — вращение мезоскафа вокруг вертикальной оси. Чаще всего он идет рубкой назад, однако иногда его разворачивает в горизонтальной плоскости на 180 градусов в ту или иную сторону. Бывает и так, что аппарат делает полный оборот. Если мы верно считали, с начала экспедиции накопилось уже восемь таких оборотов.

Скорость держится на том же уровне; 5 августа в 01.00 записываем, что последние двадцать четыре часа шли со средней скоростью 3 узла. Мы заметно продвинулись на север, и наш курс почти точно совпадает со «среднестатическим курсом» Гольфстрима на это время года. По данным «Линча», ширина Гольфстрима в этом месте больше 100 километров.

55. Встреча с тунцами

С самого начала экспедиции я надеялся, больше того, считал чуть ли не само собой разумеющимся, что вокруг нас, как это часто бывает с дрейфующими надводными судами, постоянно будут ходить косяки рыбы. Мы даже обсуждали, как поступить, если рыбы окажется так много, что она заслонит нам иллюминаторы, — другими словами, если мы из-за деревьев не увидим леса. Такая оказия едва не приключилась с «Огюстом Пикаром». Стоило ему несколько дней простоять в надводном положении в порту Види (Лозанна), и вокруг мезоскафа скопилось такое количество мелких рыбешек, что внутри аппарата стало совсем темно, а некоторые иллюминаторы будто ставнями закрыли. Мне советовали, если этот случай повторится в Гольфстриме, отгонять рыбу фотовспышками, так как большинство рыб не любит резких перемен в освещении. Однако до сих пор нам не везло, мы не видели ни одного косяка, только единичных рыб, да и то изредка.

И вот наконец сегодня, 5 августа, на глубине 200 метров, чуть выше нас, идет превосходный косяк крупной рыбы. Нам не сразу удается ее опознать — косяк то приблизится, то отойдет, потом снова приблизится. Он будет сопровождать нас около полутора суток. Во всяком случае мы считаем, что это один и тот же косяк, хотя на самом деле это могут быть разные косяки, похожие друг на друга. Каждый раз, когда рыба подходит поближе, стремимся рассмотреть какие-нибудь детали, чтобы определить ее. И наконец, приходим к выводу, что это, несомненно, тунцы, скорее всего синие тунцы (Thunnus thynnus), которых французы называют «красными». Спина у них синяя, а брюхо светлое; полагают, что это хорошо для маскировки: врагу, атакующему сверху, трудно различать их на темном фоне глубин, атакующему снизу — на светлом фоне поверхности.

Однако специалист из Океанографического центра в Париже Филипп Серен, когда мы после дрейфа показали ему фотографии, опознал по длинным плавникам Thunnus alalunga; этот тунец известен во Франции под названием белого, а в Англии — длинноперого. Многие виды тунцов, особенно красный, белый, тропический и альбакор, до того схожи между собой, что их бывает трудно различить. Представители семейства скумбриевых, тунцы — близкие родичи макрели, меч-рыбы, бониты и великолепного парусника.

Интересно, что тунцы — так утверждают некоторые авторы — встречаются только в водах с температурами от 14 до 24 °C и соленостью 35 промилле. Кровь их на восемь градусов теплее окружающей воды, и в этом, несомненно, одна из причин неистощимой энергии тунцов.

Смотрим на термометр. 18, 13 °C — вполне подходит для тунцов. Передо мной нет точных данных о солености, но я и без того знаю, что здесь она приближается к 35 промилле.

Изящные крупные рыбины длиной полметра-метр (а некоторые и больше) стремительно ходят вокруг мезоскафа то совсем рядом, то метрах в десяти-двадцати над нами. Мы наблюдаем их через все иллюминаторы по очереди. Непохоже, чтобы свет их притягивал, во всяком случае не так, как планктон, но порой на них находит какое-то возбуждение. Совпадает ли это с моментами, когда мы включаем или выключаем светильники? Мы в этом не уверены.

Вдруг все члены экипажа устремляются к иллюминаторам, крича друг другу:

— Гляди, прямо на нас идут!

Щелкают камеры, да что толку — тунцы плывут слишком быстро, никак фокус не наведешь.

Когда мы решили продуть одну из уравнительных цистерн и над мезоскафом поднялся столб воздушных пузырьков, Эрвин увидел, как весь косяк стремительно нырнул в этот «фонтан» и долго упивался «купанием» в «лечебной ванне».

Кажется, первое описание белого тунца принадлежит одному из великих энциклопедистов — аббату Боннатерру, который опубликовал свои наблюдения в 1788 году. Позже было установлено, что тунцы подобно угрям предпочитают размножаться в Саргассовом море. Куда они направляются из этого района? Тунцов встречают буквально по всей Атлантике, особенно в экваториальном поясе, но холодной воды они избегают. Может быть, этот косяк длинноперых тунцов по примеру своих сородичей Thunnus thynnus вознамерился пересечь океан и решил воспользоваться Гольфстримом, чтобы ускорить движение? На пути от Америки до Европы они могли таким способом выиграть не один день. Вот только одно неясно: к чему им спешить?..

Для нас встреча с тунцами была большим событием. И она говорит о том, что возможности рыболовного промысла не исчерпаны. Насколько мне известно, еще никто не наблюдал косяки тунцов, так сказать, снизу, из глубины. Не у кого не было случая всерьез изучать их поведение, реакции, стадный образ жизни, скорость. За всем этим очень удобно следить через иллюминаторы мезоскафа. А пока что глубоководный лов рыбы, в частности тунцов, ведется примитивными эмпирическими методами.

Многие исследовательские лаборатории мечтают разработать с помощью подводных лодок более рациональные способы лова. Но специализированная подводная лодка — штука дорогая, а мало кто по-настоящему понимает, какую пользу она может принести, какой выигрыш сулит. Вот мы сутки, даже больше на досуге, со всеми удобствами наблюдаем через иллюминаторы тунцов. Как жаль, что нет с нами рыбака или настоящего ихтиолога…

Статистика сообщает, что в 1968 году во всем мире было выловлено 60 миллионов тонн рыбы. Известно, что только за счет рационализации лова можно по меньшей мере утроить эту цифру — без риска превзойти предел, начертанный природой, то есть не опасаясь подвергнуть угрозе существование тех или иных видов.

56. Визит «Койота»

6 августа снова и снова испытываем дегазатор, предназначенный для борьбы с окисью углерода. Тщетно. Пропорция угарного газа в воздухе достигла уже 30-миллионных, превышена цифра 25-миллионных — предел, установленный перед стартом. Кстати, в приключенческом романе Элистера Маклина «Полярная станция „Зебра“», которым сейчас увлечен Фрэнк Басби, автор, говоря о жизни на борту атомной лодки, утверждает, будто 30 процентов окиси углерода — нормальная пропорция!

7 августа. «Эль Койот», гидроплан, о котором я уже писал, пролетает над нами. Он идет зигзагами над Гольфстримом, чтобы точно определить его направление и подтвердить показания «Линча». Немножко удачи, и мы, пожалуй, смогли бы увидеть через иллюминаторы сброшенные им батитермографы. Увы, как ни широк обзор (в мезоскафе есть точка, с которой можно видеть море сразу через двенадцать иллюминаторов), все-таки видимость ограничена, и ни один из этих приборов не попадает в наше поле зрения. Но с навигацией все в порядке, последние двое суток мы точно следуем «среднестатическим курсом» Гольфстрима.

Во второй половине дня предлагаю снова опуститься до 500 метров и провести там в виде эксперимента четыре часа, а поверхность попросим определить местонахождение мезоскафа перед спуском и после нашего возвращения на прежний горизонт, — это позволит точно вычислить скорость течения на данной глубине. Казимир выслушивает мое предложение без особого энтузиазма, так как в планах экспедиции ничего подобного не значится. Тем не менее простота операции плюс интересные результаты, которые она сулит, соблазняют его, и мы с Фрэнком начинаем приготовления к ночной вылазке. Вряд ли можно ожидать большой разницы в скорости, если учесть, что здесь, на глубине около 300 метров, скорость течения относительно поверхности всего 0,2 узла.

Вообще за последнее время течение гораздо однороднее, чем было в начале дрейфа. И внутренние волны значительно меньше. В последнюю минуту вылазка на глубину откладывается, потому что «Линч» вынужден уйти: у одного из матросов сердечный приступ, его надо срочно доставить на берег. К счастью, доктор Джессеп определяет, что случай неопасный. Морские пограничники встретят «Линч», и больному окажут всю необходимую помощь. Но с погружением придется подождать до ночи на 10 августа, когда вернется «Линч», располагающий необходимым оборудованием для точной навигации.

На следующий день, в понедельник 8 августа, регистрируем, что средняя двенадцатичасовая скорость была 3,3 узла. На поверхности тихо, степень волнения моря — ноль. Наши товарищи видят китов и акул. Сайрус Эплер, капитан «Приватира», поймал акулу длиной больше полутора метров.

57. Приближаемся к Бермудам

Ураган «Анна» скрылся. Мы продвинулись так далеко на восток, что скоро окажемся за пределами моей карты. Остался в запасе только один лист, и, если мезоскаф будет идти тем же курсом с прежней скоростью, через три дня этот лист тоже кончится.

Теперь мы заметно отклоняемся на юго-восток от так называемой «среднестатической траектории» Гольфстрима. Но «среднестатическая траектория» — понятие условное, на самом деле мы по-прежнему в Гольфстриме, идем с ним одним курсом. Как бы то ни было, под вечер выясняется, что сейчас от нас до Бермудских островов ближе, чем до Нью-Лондона. Увы, как ни заманчивы эти острова, мы до них не дойдем, потому что Гольфстрим огибает их на почтительном расстоянии по широкой, местами концентрической дуге. Ни Бермуды, ни Саргассово море не лежат на пути Гольфстрима.

Глубина тут изрядная — больше 5 тысяч метров. Когда мы разговариваем по телефону, эхо подчас доносит до нас целые предложения более отчетливо, чем прямой канал. Жизнь на борту, как всегда, протекает спокойно, сейчас все спят, кроме нас с Кеном. Глубина 276 метров; докладываю Кену, что кончилась Французская революция (другими словами, температура 17,93 °C); соленость 36,10 промилле; скорость звука 1521,9 метра в секунду. Влажность воздуха терпимая, недаром с потолка, будто летучие мыши в амбаре, свисает больше сотни мешочков силикагеля.

На следующий день в честь нашего последнего уикенда под водой развиваем скорость 4 узла. Курс ост-зюйд-ост — прямо в открытое море. В каком порту закончится наше плавание?

Независимо от скорости и курса под бдительным акустическим надзором нашего эскорта продолжаем свою работу, соблюдая заведенный порядок. Сегодня опять пора менять пластины с гидроокисью лития, потому что содержание углекислого газа в нашей атмосфере приближается к предельной норме — 1,5 процента. Вообще-то я не совсем доволен этим методом. Коль скоро имеющаяся на борту гидроокись лития держит углекислый газ в рамках 1,5 процента, значит, в принципе она могла бы поглощать всю выдыхаемую нами углекислоту. Но в таком случае зачем доводить процент до полутора, когда и одного-то много? Надо добиться, чтобы гидроокись лития работала более эффективно.

Мне возражают, что 1,5 процента — неодолимый рубеж, на большее пластины не способны, потому что происходит их полное насыщение углекислотой. Но такой ответ, естественно, меня не удовлетворяет, ведь это значит всего-навсего, что наши пластины сконструированы не оптимальным образом, необходимо их усовершенствовать.

Кстати, и мешочки с силикагелем неудачно устроены — они велики, а это снижает их эффективность. Если то же количество силикагеля правильно распределить, относительная влажность будет держаться в пределах 60–70 процентов, а не 70–80, как сейчас. Но в общем и целом атмосфера внутри мезоскафа вполне сносная, разве что могло быть на несколько градусов потеплее.

Вечером 9 августа наконец уходим на глубину. Мне, как уже говорилось, хочется, в частности, проверить скорость течения на глубине 500 метров. А Фрэнк и Кен воспользуются случаем провести еще несколько акустических замеров. Погружение идет строго по плану, «как по-писаному», из чего следует, во-первых, что параметры водной толщи здесь достаточно стабильны, во-вторых, что мы неплохо освоили наше судно и научились управлять им без ошибки даже в сравнительно сложной обстановке.

Через полтора часа стабилизируемся на глубине 500 метров, и «Линч» сообщает наше точное местонахождение, определенное по системе «Лоран С». Четыре часа «Бен Франклин» остается на заданной глубине, отклоняясь от нее не больше чем на высоту корпуса.

Взрывы, производимые поверхностью, отдаются в аппарате сильно, даже чересчур, весь корпус вздрагивает под ударами взрывных волн. Кстати, в этот раз и случилось то, о чем я говорил раньше: с одной из полок свалился какой-то предмет. По нашей просьбе «Линч» отходит подальше и занимает положение в 2,5 километра от точки, находящейся над нами.

Поверхность сообщает, что конец экспедиции и выход экипажа из «Бена Франклина» намечен на утро 14 августа, а не на вечер 13, «когда кончается наш срок». Меня это вполне устраивает, но кое-кто из моих товарищей бурно возмущается не столько из-за отсрочки, сколько потому, что наверху распорядились, даже не посоветовавшись с нами. Что поделаешь, поверхность, хотя и действует из лучших побуждений, когда передает нам полученные приказы или собственные решения, еще не научилась действовать в духе товарищества, который утвердился в мезоскафе. Но поскольку «навязанное» нам решение продиктовано здравым смыслом, досада быстро проходит, и вот мы уже снова острим по телефону.

— «Бен Франклин», «Бен Франклин». Прием.

— «Приватир», я — «Бен Франклин». Прием.

— «Бен Франклин», Басби на месте?

Что можно ответить на такой вопрос?

— «Приватир», я — «Бен Франклин». Фрэнка Басби нет. Он только что вышел, и никто не знает, когда он вернется…

В 0.40, перед тем как нам возвращаться к отметке 200 метров, «Линч» повторно определяет наше местонахождение, а следовательно, и ход. На глубине 500 метров скорость Гольфстрима здесь все та же: ровно 3 узла. Быстро подсчитываем, что масса движущейся вместе с нами воды составляет минимум 75 миллионов кубических метров в секунду. Но скорее всего эту цифру следует увеличить в несколько раз, ведь течение может простираться вдесятеро глубже отметки 500 метров.

В 8.00, в воскресенье 10 августа, мы висим на глубине 160 метров, температура потока 19,58 °C. Обращаю внимание на обволакивающее нас со всех сторон огромное облако мельчайших зеленовато-бурых крупинок, его плотность от 200 до 400 частиц на кубический метр. Что это — водоросли (вполне возможно на данной глубине), представители фитоплактона, которых я упоминал выше, или просто муть, принесенная откуда-то издалека? Обращаюсь с этим вопросом к Франку, но он считает, что это не играет совершенно никакой роли. Его основная специальность — геология.

58. На краю карты

10 августа в 10.00 наша глубина 151 метр, и мы находимся в струе, которая постепенно поднимается, так что через три четверти часа аппарат уже на глубине 142 метров. Время от времени слышим, как из аккумуляторных батарей вырывается газ, а от этого мезоскаф становится легче. Нам непременно надо опуститься поглубже. Но одна из наших уравнительных цистерн заполнена, а в другой после вылазки к отметке 500 метров находится воздух под давлением 50 атмосфер. Объем цистерны — около 350 метров; значит, в ней примерно 17,5 тысяч литров воздуха, это около 23 килограммов. Сейчас давление воды 14 атмосфер, и, чтобы она пошла в цистерну, надо оттуда сбросить по меньшей мере 35 атмосфер. Таким образом, излишек воздуха составляет примерно 16 килограммов (350 литров при среднем давлении 35 килограммов на квадратный сантиметр). Парадоксальная ситуация: прежде чем принять балласт для погружения, мы должны отдать 16 килограммов (в наших масштабах это огромная величина), иначе вода просто не пойдет в цистерну.

Мезоскаф пользуется случаем подняться до отметки 110 метров. Но тут мы принимаем, наконец, воду в уравнительную цистерну, аппарат снова набирает глубину и зависает у отметки 140 метров с тенденцией к дальнейшему погружению, потому что теперь мы попали в нисходящую струю. К тому же мы идем на восток со скоростью 3–4 узла. Если скорость и курс не изменятся, завтра нас может унести за край последнего листа нашей карты.

Ничего, главное, мы держимся в пределах Гольфстрима, на полпути между его северной «стеной» и центром, во всяком случае, если определять центр не по скоростям, а по температурам. Так что, по всей вероятности, наш дрейф с течением не прервется до 14 августа.

11 августа. Опять на поверхности сильное волнение, назревает шторм, и нашим сопровождающим становится трудно определять свое местонахождение. Система «Лоран», о которой я рассказывал, обеспечивает высокую точность при благоприятных условиях в ионосфере и атмосфере, но в шторм и она не выручает. Тут даже «Линч» — специальное океанографическое научно-исследовательское судно, оснащенное системами «Лоран А» и «Лоран С», — ничего не может сделать. Для спутниковой навигации он еще не оборудован. А вообще-то необходимое снаряжение уже производится, и летающие по околоземной орбите навигационные спутники позволяют добиваться неслыханной точности. Используя эффект Доплера, устанавливают расположение судна по отношению к спутникам, затем определяют его местонахождение по таблицам, которые регулярно публикуются. Больше того, спутники устроены так остроумно, что сами периодически сообщают свои координаты, чтобы можно было внести необходимые поправки. Разумеется, координаты рассчитываются на Земле и передаются на спутники, а те по команде повторяют их.

Во всяком случае, когда настает время отмечать наше местонахождение (мы приготовились сделать это на стенке мезоскафа, потому что при такой скорости дрейфа нас уже должно было вынести за пределы карты), к нашему удивлению, оказывается, что курс круто изменился и мы теперь идем на норд-норд-ост. Так что с картой рано прощаться.

59. Горячий чай и ураганы

Сегодня ночью мы в предпоследний раз опустимся к отметке 500 метров. Но перед этим на борту происходит примечательное событие: Кен Хэг, чтобы согреть нас, заваривает настоящий чай на английский лад. Дон Казимир предоставляет в его распоряжение маленький электрический чайник и, что еще важнее, выделяет 125 ватт-часов на то, чтобы вскипятить воду. Кен достает из-под своей койки пронесенную тайком на борт банку дарджилингского чая и заварной чайничек из севрского фарфора. Молча, сосредоточенно, как это принято в Великобритании, он отмеряет положенное количество чаинок, молока и сахара, и вот уже мы наслаждаемся напитком, какого не пили несколько недель, чудесным нектаром, который выгодно отличается от божественного своей материальностью.

После чая не совсем приятный разговор с поверхностью: принято сообщение о новом урагане. Сколько времени нужно нам, чтобы всплыть, если это окажется необходимым?.. Затем — куда более отрадная, хотя и односторонняя, беседа с отрядом дельфинов. И наконец можно приступать к погружению.

На посту пилота — Эрвин. В 20.00 он открывает клапаны одной из уравнительных цистерн. Через два часа мы зависаем на глубине 500 метров, и «Линч» может взрывать свои акустические снаряды. Фрэнк Басби заранее просит судно отойти в сторону на три-четыре километра. Глупо будет, если нас взорвут за два дня до завершения экспедиции.

Вечером на борту царит приподнятое настроение. До нашего отпуска осталось совсем немного. Вот только эта новая депрессия — область пониженного давления — нас беспокоит. Всякий знает, как трудно предсказать поведение существа, подверженного депрессии. И хотя для серьезных тревог пока нет основания, все же лучше быть начеку. В 00.05 мы начинаем всплывать, и к 7.00 двенадцатого августа снова стабилизируемся у отметки 200 метров. Температура 18,55 °C — та же самая, что была на этой глубине двенадцать часов назад, перед началом погружения. Мы, несомненно, находимся в Гольфстриме, однако данные о нашем местонахождении снова озадачивают нас: теперь мы идем точно на север, на полуостров Новая Шотландия!

На поверхности опять скверная погода. Билл Рэнд говорит мне по телефону, что зыбь достигает восьми метров в высоту да ветер гонит и треплет частую волну.

Правда, это еще не ураган, а очень сильное волнение. Сам ураган, по всем данным, бушует километрах в четырехстах от нас. Полагаю, нам было бы не сладко, если бы в такую погоду пришлось всплывать на поверхность и идти на буксире за «Приватиром». Но за сутки погода может еще наладиться.

Или окончательно испортиться. Как раз в такую погоду мы всплывали около Гуама в 1960 году, после погружения на глубину 11 тысяч метров, и ничего, справились. Правда, тогда нас эскортировали мощный эсминец и морское буксирное судно, оснащенное всем необходимым для такой операции.

В разгар бури поверхность сообщает приятную новость. Корабль морской пограничной охраны «Кук Инлет» с одной из так называемых постоянных плавучих баз в Северной Атлантике, которые служат метеостанциями, пунктами привязки и спасательными центрами для судов и самолетов, пересекающих океан, сменяется с дежурства на станции «Экоу» и будет в нескольких часах хода от нашей вероятной позиции, когда мы послезавтра всплывем на поверхность.

Экипаж мезоскафа ликует. Прежде всего мы надеемся, что «Кук Инлет» примет нас на борт и доставит на берег за полтора дня; это самый быстрый способ, на какой мы можем рассчитывать. Кроме того, у нас условлено, что после всплытия, независимо от погоды, все бумаги и снаряжение должны быть доставлены на «Приватир» и тот берет мезоскаф на буксир. Помощь «Кука Инлета» тут будет кстати, ведь морские пограничники не боятся трудностей и опасностей, они прошли хорошую школу и обучены проводить спасательные операции в любую погоду на любых морях земного шара.

Люди морской пограничной охраны всегда вызывали у меня симпатию. Сама служба требует от них предусмотрительности (они разрабатывают правила безопасности на морях), зоркости, навыка в спасании и самопожертвования (ведь море и пограничников не щадит, невзирая на их отвагу и прекрасную подготовку). Теперь нас больше всего волнует уже не наша позиция (как ни странно, мы продолжаем дрейфовать на север, так что за последний лист карты не выйдем), а местонахождение «Кук Инлета». Вечером 12 августа он находится в 300 километрах к востоку от нас. Его скорость около 14 узлов, он заведомо раньше нас придет к месту встречи. Но нам уже сообщили, что корабль будет ждать, и мы с благодарностью думаем о моряках, которые готовы задержаться, чтобы взять нас с собой, хотя им не терпится поскорее вернуться в родной порт и увидеть своих близких.

В 19.45, образно говоря, выходим на финишную прямую. Кассетный проигрыватель выдает на полную мощность вальс Штрауса, мы готовимся к последней, прощальной вылазке на глубину 500 метров. В пилотском кресле — Эрвин. Предстоящее погружение для него уже не проблема, но все-таки ему надо держать ухо востро. Правда, теперь, даже если мы потеряем Гольфстрим, не случится ничего страшного. Данных собрано столько, что на обработку их уйдет не один месяц.

60. Последний раз на глубину

Продолжаем идти на север со скоростью 3–4 узла. Спуск занимает всего два часа, и на нижней отметке мы проводим только час — сколько нужно, чтобы провести акустические измерения. До дна около 5 тысяч метров. Температура воды на глубине 500 метров 12,59 °C, а у Палм-Бича на той же отметке было около 6,5°. Видимо, здесь Гольфстрим простирается очень глубоко.

Подъем проходит как праздник. Мы включили один из самых мощных прожекторов; он потребляет тысячу ватт, зато дает в три раза больше света, чем обычная лампочка такой же мощности. Всплываем медленно, чтобы и планктон поспевал за нами. В честь нашей последней вылазки море устроило феерический спектакль. Танцы сальп, медузы, золотые и серебряные ожерелья, ювелирные изделия, напоминающие искусство Микен и Этрурии… Это великолепие сопровождает нас все 300 метров подъема, плавает, извивается, скользит вокруг мезоскафа, и он идет словно сквозь волшебную страну. Прямо перед моим иллюминатором возникает акула — и снова растворяется в кромешном мраке, не найдя ничего интересного для себя. Кажется, это была синяя акула, Prionace glauca, особенно стройная и изящная, с острым рылом и длинными грудными плавниками. Синие акулы предпочитают как раз тот район, который мы сейчас проходим, им нравятся температуры от 7 до 21 °C (в момент встречи с ней температура воды была около 19 °C).

Начинается последний день, 13 августа. У нас задумано, что «Бен Франклин» весь этот день будет «качаться» между отметками 200 и 300 метров. Готовимся уже к завтрашнему всплытию, с великим удовольствием, но и не без грусти. Мы привыкли к нашей подводной жизни. На борту мезоскафа так удобно и уютно; правда, система жизнеобеспечения напоследок барахлит по мелочам. Содержание окиси углерода в воздухе достигло сорокамиллионных, это уже предел, который превышать нельзя. Капризничают также некоторые трубы. Но в целом все идет превосходно.

Мы свыклись и с температурой (19 °C), и с влажностью (сейчас она составляет 73 процента). Внутреннее давление мало-помалу росло, хотя мы следили за тем, чтобы подача кислорода была в норме, и хотя углекислый газ поглощался отменно. А виноват в этом один пневморедуктор, который с самого начала был не совсем герметичным. Как только была выявлена неисправность, мы стали держать его закрытым, открывали в самых крайних случаях, да и то ненадолго. Сейчас давление воздуха в мезоскафе 1,12 килограмма на квадратный сантиметр (на старте было 1,01), это столько же, сколько испытывает ныряльщик на глубине одного метра.

Такое превышение переносится человеком безболезненно, даже если длится несколько недель.

61. Глубинный рассеивающий слой

В 10.00 тринадцатого августа принимаем телефонный вызов. «Атлантис II», ультрасовременное океанографическое судно Вудсхолского института, проходя над нами, запрашивает, не надо ли чем-нибудь помочь. На судне есть всевозможные акустические приборы, можно провести интересные совместные измерения. Справляемся, не замечено ли в этом районе каких-либо следов глубинного рассеивающего слоя. Ответ, увы, отрицательный. На борту «Атлантиса II» находится доктор Фаглистер, один из тех специалистов по Гольфстриму, с которыми я встречался тринадцать лет назад. Но наша экспедиция практически завершена, поэтому мы ограничиваемся короткой дружеской беседой.

Не один я — Басби и Хэг тоже огорчены отсутствием глубинного рассеивающего слоя. Еще ни одна подводная лодка, ни один океанографический отряд не находился в таких благоприятных условиях для изучения этого таинственного слоя. Известно, что он отражает звуковые и ультразвуковые сигналы, посланные с поверхности, из-за этого кажется, что дно гораздо ближе, чем это есть на самом деле.

И еще одно интересное обстоятельство: рассеивающие слои не привязаны к какому-то одному горизонту. Мало того, что глубина их варьирует в зависимости от географических координат, времени года, а также других факторов, которые кажутся нам случайными, потому что мы в них не разобрались, — она еще систематически меняется в течение суток. Ночью рассеивающий слой поднимается ближе к поверхности, а на рассвете уходит вглубь и обычно зависает между отметками 400 и 800 метров.

Множество исследователей занимались этой проблемой. Долго считали, что рассеивающие слои всецело образованы планктоном, например упоминавшимися выше эвфаузиидами, но строгие эксперименты как будто не подтверждают эту гипотезу. Теперь говорят о слоях живых организмов в более широком смысле — когда это планктон, когда рыба, в частности Myctophidae, когда те и другие вместе. Myctophidae, они же светящиеся анчоусы из подотряда миктофовидных, широко представлены в океане; известно не меньше ста видов. Это мелкие рыбки (5–15 сантиметров), большинство — светящиеся, с «фонариками», или фотофорами, на теле и хвосте. Днем они держатся на глубине около 800 метров, вечером поднимаются к поверхности.

Мы надеялись, что будем проводить часы, если не сутки в рассеивающих слоях, сможем подниматься и опускаться вместе с ними, снимать их на кино- и фотопленку, исследовать, какие акустические волны лучше их пронизывают, а какие отражаются. Увы, уже тридцатый день экспедиции, а ни «Бен Франклин», ни «Приватир», ни «Линч», ни даже «Атлантис II» не наблюдали поблизости ничего похожего на рассеивающий слой. Не пришлось нам использовать для решения этой задачи все то, чем мы сильны: специальное акустическое оборудование, съемочные камеры, стабильность, высокая маневренность. Ничего, у нас еще есть время.

День проходит спокойно. Члены экипажа превратились в уборщиц. Мы считаем делом чести навести безупречную чистоту на борту к моменту всплытия на поверхность. Все надо как следует упаковать. На торговом судне за это отвечает первый помощник капитана, но у нас нет первого помощника, и все трудятся.

Работа несложная, ведь мы с самого начала поддерживали образцовый порядок. «Бену Франклину» предстоит долгая буксировка — больше 1000 километров, если мы пойдем в Нью-Йорк, притом в любую погоду. Правда, сегодня море ведет себя потише; во всяком случае в 20.00 поверхность сообщила, что волнение достигает всего двух баллов по шкале Бофорта, скорость ветра 10–15 узлов, безоблачно. Мы в 800 километрах от Портленда, штат Мэн, где «Кук Инлет», надо думать, высадит экипаж на берег. В 20.00 слушаем новости, в последний раз для нас звучит «Голос Гольфстрима». И в последний раз Чет Мэй включает на проигрывателе «Желтую субмарину».

Снова и снова глядим на часы и громко объявляем о наступлении очередного юбилея.

20.25. Месяц с начала дрейфа.

20.34. Месяц, как мы задраили люк.

20.54. Месяц, как мезоскаф ушел под воду у Палм-Бича.

Последняя ночь. Все спокойно. Сегодня нам не до сна. Решено всплыть в 8.00 четырнадцатого августа. Подъем (в 1.15 наша глубина — 300 метров) должен происходить постепенно, чтобы газ из аккумуляторов выходил плавно, не увлекая с собой электролит или масло. В это же время надо тщательно уложить в полиэтиленовые мешочки наши записи, документы, магнитоленты, пленки и камеры. Мешочков на борту хватает, они служили тарой для продуктов, одежды, постели и множества других вещей. Может быть, это они повинны в избытке окиси углерода в нашей атмосфере?

И вот уже все готово, вещи лежат в носовом полушарии, осталось только перенести их на шлюпку, когда она подойдет за нами. Круглый стол в «кают-компании» разобран, кресла укреплены вдоль стенок, трап, тридцать дней висевший под потолком, приставлен к люку, который завтра утром пропустит нас в рубку.

62. Последний подъем

В 1.15 Эрвин Эберсолд десять секунд подпускает воздух в правую уравнительную цистерну.

Медленно, плавно «Бен Франклин» начинает свое движение к поверхности.

4.32. Еще 4 секунды подпускаем воздух.

5.00. Глубина 260 метров.

6.50. Глубина 150 метров.

Вот уже и аккумуляторы зажурчали. Кассетный проигрыватель исполняет тихую музыку, Фрэнк и Чет напевают что-то печальное. Это на них непохоже, но сегодня утром у них вообще невеселый вид. Что ж, вполне естественно. Через несколько часов нам придется покинуть свой дом, расстаться с обителью, в которой по воле неугомонного течения прошла одна тысячная нашего земного бытия. Рассказывают про заключенных, которые отказывались от побега, бросив последний взгляд на камеру, откуда рвались на волю!

7.12 — в мезоскафе совсем светло, глубина 93 метра. До сих пор поднимались равномерно, но тут попадаем в более теплый слой и проваливаемся вниз на несколько метров. Ничего страшного, Эрвин подпускает еще воздуха в одну из уравнительных цистерн. Воздухом мы хорошо обеспечены.

В 7.44 поверхность еще не видна. Температура воды 23,22 °C. Не знаю исторической даты, которая совпала бы с этой цифрой…

Минутой позже, находясь на глубине 36,50 метра, отчетливо видим поверхность воды. Барашков не заметно, но на глубине 20 метров уже чувствуются волны; значит, зыбь изрядная. Мимо иллюминатора лениво проплывает маленькая медуза. Последний житель моря, с которым нам суждено встретиться в этом плавании? В тот же иллюминатор вижу изрытую волнами поверхность. Через несколько минут мы будем там.

Как внушительно выглядит снизу поверхность моря… Небо не просвечивает. Вихри и водовороты, чередуясь с гладкими участками, образуют над нами огромные круги и всякие прочие геометрические фигуры. Незабываемое впечатление. Дециметр за дециметром, сантиметр за сантиметром приближаемся к поверхности. Не очень-то приветливо она нас встречает, но иного пути к земной тверди нет.

За несколько минут перед тем, как покинуть подводное царство, на глубине 9 метров в чистой лучезарной толще замечаем наших друзей-сальп. В последний раз они подходят к мезоскафу и затевают игру, прощаясь с нами.

63. Конец экспедиции

В 7.57 утра наша антенна поднимается над водой. Быстро налаживаем радиосвязь. Разумеется, во время всплытия мы непрерывно переговаривались по подводному телефону.

В 7.59 Эрвин открывает клапаны, продувающие главные балластные цистерны, и вот уже «Бен Франклин» весь на поверхности. Легкая качка говорит нам, что волнение не такое уж сильное, как мы опасались.

8.00, четырнадцатое августа 1969 года. Экспедиция «Гольфстрим» завершена. Можно открывать люк.

Это надо делать осмотрительно, учитывая небольшое избыточное давление внутри. Вообще-то есть специальный клапан, который позволяет постепенно выровнять внутреннее и наружное давление. Но Дон Казимир, видно, от нетерпения (вполне объяснимого) не хочет пользоваться этим клапаном, и мы осторожно открываем люк. Слышно тихое сипение. Наконец в 8.09 люк открыт нараспашку.

Дон Казимир любезно предлагает мне выходить первым. Но я все еще считаю себя хозяином подводной обители, а потому отказываюсь от этой чести и этого удовольствия и предлагаю, чтобы первыми выходили гости. Кен Хэг, Чет Мэй и Фрэнк Басби поднимаются на мостик, за ними следует Эрвин Эберсолд и Дон Казимир, я замыкаю.

Мостик! Мы на мостике. На вольном воздухе. Ветер в лицо, соленые брызги… Нас встречают люди с «Приватира» и «Кук Инлета». «Ну, как?»… «Да вы прекрасно выглядите!» Пропускаю мимо ушей, это все суета.

Море, сколько хватает глаз — кругом море. Изрытое волнами, однако не буйное. Небо хмурится, но мы все равно видим, да-да, видим солнце, которое сопровождало нас на всем нашем пути.

Мезоскаф окружен целой флотилией. Ближе всех к нам наш добрый знакомый «Приватир»; чуть подальше — совершенно белый «Линч», его мы видим впервые; «Кук Инлет» — тоже белый, но в красную полоску, как все суда морских пограничников; вудсхолский «Атлантис II», который нарочно вернулся в этот район, чтобы встретить нас и предложить свою помощь, если понадобится. Несколько резиновых лодочек пробками прыгают на волнах, направляясь к нам. Слежение и навигация велись с такой точностью, что среди скопления судов «Бен Франклин» мог всплывать спокойно, не опасаясь столкновений. Оказывается, сегодня тут было еще одно судно — русский рыболовный траулер, занимающийся промыслом тунца или креветок. Может быть, он слышал наши переговоры и вежливо удалился?

Живо поднимаем на мостик багаж. К «Бену Франклину» причалена надувная лодка, и на это утлое суденышко грузят все наши записи, все документы — все, что нами сделано за месяц подводных исследований. Я предлагаю сделать хотя бы два рейса, чтобы, как говорит пословица, «не класть все яйца в одну корзину». В ответ мне весьма логично возражают, что «это удвоит риск потерять половину яиц».

Море волнуется, не без того, но моряки знают свое дело. Лодка подходит к «Куку Инлету», он делает пол-оборота на месте, чтобы защитить нас от ветра, и мы один за другим без труда поднимаемся на борт. Следом выгружают наше снаряжение; все сухое, ничего не потеряно.

Прием, оказанный нам на «Куке Инлете», заслуживает того, чтобы сказать о нем особо. Капитан Ричард Симмонс приветствует нас будто вельмож или адмиралов. Нам отводят лучшие каюты; команда охотно жертвует своими удобствами. Все стараются превзойти друг друга в любезности, эти добрые люди считают своим долгом обеспечить нам максимум удобств на те тридцать шесть часов, что мы проведем на судне. И надо признать, что этот переходный период между 732 часами дрейфа и ожидавшей нас на берегу горячкой был нам чрезвычайно полезен.

К тому же это были очень интересные часы, ведь «Кук Инлет» по сути дела океанографическое судно, плавучая метеостанция с радаром и шарами-зондами. Со скоростью 14 узлов мы устремились к Портленду в штате Мэн и прибыли туда под вечер 15 августа. Из Портленда самолет «Граммена» доставил нас в Беспейдж.

Тем временем «Бен Франклин», буксируемый «Приватиром», шел к Лонг-Айленду. Через неделю он уже был там; несколько дней ушло на чистку и контроль, затем «Приватир» снова взял мезоскаф на буксир и повел в Нью-Йорк. У подножия статуи Свободы участники экспедиции (на борту корабля морской пограничной охраны) и члены их семей вместе с фоторепортерами (на борту буксирного судна) встретили «Бена Франклина». Здесь экипаж перешел на мостик мезоскафа. Кроме «Приватира» нас сопровождали катер «Граммена», еще два буксирных судна и пожарное судно.

Внезапно над пожарным судном взметнулись могучие каскады воды — традиционное приветствие, которым Нью-Йорк встречает суда, возвращающиеся с победой. Четверть часа продолжался водный салют, потом «Бен Франклин» причалил к пристани и экспедиция закончилась официально.

64. Заключение

Шестьдесят пять лет отделяют изобретение батискафа доктором Огюстом Пикаром от исследования Гольфстрима на «Бене Франклине», но между первым погружением батискафа и нашей экспедицией прошло всего двадцать два года. Нелегко было преодолеть стену недоверия. Сколько сомнений, сколько сарказма сопровождало первые испытания! Однако нас с лихвой вознаграждает сознание того, что теперь больше сотни исследовательских подводных лодок трудятся в Мировом океане, сотни иллюминаторов всматриваются в толщу морей, десятки подводных лабораторий исподволь накапливают знания, от которых, быть может, зависит будущее человечества.

Великие и малые державы обратились к океанографии. Соединенные Штаты быстро вышли в первые ряды. Подводный флот США включает и атомные лодки, которые совершают кругосветные плавания, проходят под полярным паковым льдом, на несколько месяцев прощаясь с дневным светом, и совсем маленькие капсулы, которые оснащены множеством миниатюрных электронных приборов и которые вынуждены каждые три-четыре часа подниматься за воздухом. Между этими полюсами армада больших и малых судов из разных материалов, для разных глубин, на одного или на несколько наблюдателей. Одни предназначены для «чистого» исследования, другие — для первых промышленных начинаний, третьи — для таких целей, как спасание команд больших лодок, терпящих бедствие.

После второй мировой войны Франция, прислушавшись к голосу военных моряков и людей науки, подхватила и развила дело, начатое доктором Огюстом Пикаром. В частности, ФНРС-3 и «Архимед» участвовали в ряде ценнейших научных исследований в Средиземном море, в Атлантике, в Тихом океане. Подводные аппараты Жака-Ива Кусто все более успешно работают в большинстве морей земного шара, некоторые из них погружались даже в озерах Южной Америки. Результаты этих работ, вынесенные на телевизионный экран, показали миллионам зрителей во всем мире, как много значит океан для человека.

Япония, Советский Союз, Англия тоже располагают исследовательскими подводными лодками. Даже Швейцария, лежащая в 200 километрах от океана, увлеклась этой малоизученной областью. Как мы с вами видели, там родились не только батискаф «Триест», но и мезоскафы «Огюст Пикар» и «Бен Франклин»; все три аппарата потом были приобретены Соединенными Штатами. Швейцарский математик Ганс Келлер достиг выдающегося результата: применяя особую комбинацию газов и ускоренную декомпрессию, он погрузился с аквалангом на 300 метров.

Но хотя покорение океана отражает прогресс человечества, у этого прогресса есть и другие стороны. Стремительный прирост населения и повсеместное распространение техники чреваты серьезными опасностями, они угрожают экологическим системам,[84] угрожают жизни на суше и на море. Чтобы техническое развитие и эксплуатация природных ресурсов были плодотворными, необходимо рассматривать весь мир как нечто единое, как одну сплошную экологическую систему. Земля с ее населением, приближающимся к 4 миллиардам, — маленькая автономная капсула, странствующая во Вселенной. Если мы хотим, чтобы она продолжала путь без аварий, надо держать Землю в чистоте, печься о том, чтобы она оставалась пригодной для жизни. В применении к океанам это значит, что мы должны думать не только о богатствах, которые сулит их эксплуатация, но и о том, что мы в них сбрасываем.

Приложение

Когда писалась эта книга, вычислительные машины в Вашингтоне еще полным ходом обрабатывали наши магнитозаписи. Психологи НАСА еще анализировали 65 тысяч с лишним фотографий, снятых автоматическими камерами, которые обозревали внутренность «Вена Франклина». Океанографы еще ломали голову над разными моментами дрейфа. Почему нас один раз выбросило из течения? Почему только один раз? Чем вызываются внутренние волны? Что заставило меч-рыбу атаковать нас? Почему скорость Гольфстрима была не такой, как ожидалось?

На все эти вопросы со временем будет получен хотя бы частичный ответ. Что поделаешь, обработка научных данных подчас отнимает больше времени, чем сама экспедиция.

Стабильность

На этом вопросе нет необходимости долго задерживаться. Примеров стабильности мезоскафа отмечено множество, он по нескольку дней зависал на одной глубине, только бы само море вело себя стабильно. А когда мезоскаф попадает во внутренние волны, он, естественно, подчиняется их вертикальным извивам, так же как идущему по горизонтали течению.

Коэффициент сжимаемости корпуса (35 X 10^-6 см²/кг) в сравнении с сжимаемостью воды в пройденном районе (50 X 10^-6 см²/кг) вполне удовлетворителен. Как мы предполагали, ниже 100–150 метров газ в аккумуляторных батареях заметно не влияет; обычный для умеренных глубин термоклин тоже способствует нейтрализации этого эффекта. Как правило, стабильность держалась на таком уровне, что данные измерения гравитации точно совпадали с кривыми, которые чертили на регистрирующем манометре внутренние волны.

Видимость

Когда мезоскаф стоял в гавани Палм-Бича, нам то и дело приходилось просить аквалангистов почистить иллюминаторы снаружи. А что будет во время долгого дрейфа? Мы даже обсуждали разные способы борьбы с этой проблемой (подводные очистители, специальная химическая защита, помощь аквалангистов с поверхности), но все это было мало реально, так что, если бы иллюминаторы стали обрастать, нам пришлось бы попросту всплывать и драить их. К нашему великому облегчению, за весь дрейф не появилось никаких ракушек. Может быть, давление виновато? Или температура? Или тот факт, что на глубине 200 метров мало света? Мы еще не знаем ответа. Однако стоило мезоскафу после дрейфа обосноваться в Нью-Йорке, как плексиглас начал быстро обрастать моллюсками. И ведь что удивительно: один биолог опознал в них вид, типичный для вод Флориды и совсем неизвестный в Нью-Йорке. Очевидно, они путешествовали с нами, но не спешили размножаться, пока не кончилась экспедиция.

Аккумуляторные батареи

Батареи тоже весь дрейф работали отменно. Правда, изоляция некоторых цепей могла быть лучше, и после плавания ее значительно усовершенствовали. Потери из-за дефектов изоляции были ничтожными, и ни одна из цепей не отказала. Учитывая новизну и относительную сложность системы, мы допускали возможность потери части элементов, а потому старались расходовать поменьше электричества, чтобы в крайнем случае продолжать дрейф с одной-двумя группами батарей.

Наша осторожность, которая оказалась излишней, помогла нам израсходовать только 52,1 процента имевшихся в нашем распоряжении 756 киловатт-часов. Даже немного жаль: более щедрое расходование электричества для наружных светильников, например, позволило бы нам сделать больше снимков. Но мы думали прежде всего о том, чтобы довести до конца экспедицию и выполнить поставленные научные задачи. Уровень потребления энергии всегда оставался ниже «предписанного», кроме случая, когда двигатели работали непрерывно пять часов, да и в тот день мы всего лишь использовали то, что сберегли за первые десять дней дрейфа.

Батареи, обслуживавшие двигатели, были израсходованы только на 44,6 процента полной мощности, другие аккумуляторы технической группы — на 64,1 процента, предназначенные для океанографических измерений — на 49,9 процента, для выполнения программы НАСА — на 80 процентов.

Двигатели

Мы много раз пускали двигатели, чтобы развернуть мезоскаф по течению над самым дном и обеспечить нужную функцию гайдропа. Все четыре двигателя слушались нас безотказно. Кроме того, моторы поработали несколько часов после того, как нас вынесло из главной струи Гольфстрима.

И в этом случае не было никаких заминок, двигатели доказали свою эффективность и высокую маневренность.

Навигационное обеспечение

Вся навигация производилась на главном обеспечивающем судне — «Приватире», который несколько раз в день сообщал нам по телефону наше местонахождение.

Основной проблемой для «Приватира» было поддерживать с нами акустический контакт и постоянно знать нашу глубину и направление относительно судна. Это достигалось в основном с помощью сигнализатора, который каждые две секунды излучал парный сигнал частотой 4 килогерца. «Приватир» следил за нами направленным гидрофоном, и различие в промежутке между двумя парными сигналами позволяло ему получить нужные данные о нашей глубине. Определить абсолютное расстояние помогал установленный на «Бене Франклине» ответчик, который работал на частоте 16 килогерц и отвечал на запросы «Приватира». Промежуток времени между подачей сигнала и ответом указывал на разделяющее нас расстояние. Эта система работала безотказно, лишь однажды в помощь ей пришлось обратиться к обычному подводному телефону. На «Бене Франклине» эти операции по большей части происходили автоматически, а вот людям «Приватира» приходилось весь месяц постоянно дежурить, и они безупречно справились с задачей. Точность этого метода, несомненно, способствовала успеху экспедиции.

Поскольку на поверхности течение, как правило, было несколько быстрее, чем на глубине, «Приватир» дрейфовал кормой вперед, пока не обгонял «Бена Франклина» на несколько сот метров. Затем он шел против течения, проходил над нами и в нескольких стах метрах за мезоскафом останавливался, после чего течение снова проносило его над «Беном Франклином». Так и проделал «Приватир» все плавание кормой вперед, то идя против течения, то дрейфуя с ним. 2800 километров задом наперед в Атлантике? Надо думать, это тоже был первый случай в истории.

Кроме того, поверхность должна была следить за главной струей течения, чтобы определять наше положение относительно центра Гольфстрима. Для этого судно военно-морской транспортной службы США «Линч» шло впереди «Бена Франклина», измеряя температуру воды на глубинах до 500 метров при помощи описанных выше разовых батитермографов. Исходя из того, что обычно максимальная скорость потока совпадает с наиболее высокими температурами, мы могли судить о своем местонахождении.

В ряде случаев точное положение Гольфстрима определялось «Эль Койотом», специально оборудованным самолетом.

Внутренняя температура

Самая высокая температура на борту — 29 °C — держалась несколько часов 26 июля, когда мезоскаф буксировали по поверхности. Незадолго перед тем, после нескольких часов работы двигателей, температура на короткое время поднялась до 24 °C. Если не считать этих случаев, температура внутри аппарата, когда он стабильно зависал в воде, в основном держалась на 1,5 °C выше температуры забортной воды. На первом этапе плавания, когда мы дольше находились на сравнительно большой глубине, температура внутри аппарата колебалась между 20 °C и 11,7 °C, и мы зябли. На втором этапе внутренняя температура держалась около 19 °C — не тепло, но вполне терпимо. Однако для многодневной работы при температуре забортной воды от 0° до 10 °C надо либо предусмотреть защитную одежду, либо утеплить корпус мезоскафа, либо сделать и то и другое вместе.

Влажность

Благодаря изрядному запасу силикагеля мы надежно контролировали влажность с первого до последнего дня. Как правило, поглотитель позволял нам держать влажность в пределах 70–80 процентов. На графиках только пять или тесть точек превышают этот предел.

Силикагель лежал в небольших мешочках, а всего его было 1100 килограммов. К концу экспедиции осталось неизрасходованным около половины этого количества. При необходимости мы могли использовать силикагель более эффективно (мешочки поменьше, принудительная вентиляция), и то же количество поглотителя позволило бы снизить процент влажности, но нас устраивали 70–80 процентов. Такая влажность не причиняла ущерба ни экипажу, ни оборудованию.

Внутреннее давление

В целом внутреннее давление оставалось постоянным, равным давлению на уровне моря в момент начала экспедиции. Тем не менее колебания температуры и парциального давления кислорода и углекислого газа, а главное, небольшая утечка в одной из вспомогательных систем сжатого воздуха (обнаружив неисправность, мы потом очень скупо и осторожно пользовались этой системой) сказывались и на давлении. Максимальная прибавка равнялась давлению одного метра воды. Не будь утечки, это не играло бы никакой роли. Однако она могла бы привести к серьезным последствиям, если бы подводный дрейф продлился два или три месяца.

Углекислый газ

Поглощение выделяемого при дыхании углекислого газа осуществлялось пассивным способом — пластинами с гидроокисью лития (LiOH). Эти пластины, в количества двенадцати штук, мы сменяли, как только уровень углекислоты в атмосфере достигал заранее установленного предела — 1,5 процента. Практически это происходило каждые три дня. Всего было израсходовано 120 пластин, иначе говоря, около 400 килограммов щелочи, при эффективности 75 процентов. Как и в случае с силикагелем, более рациональное использование пластин могло повысить их эффективность и позволило бы при необходимости, не увеличивая расхода поглотителя, еще больше снизить процент углекислоты. Я посоветовал бы в других экспедициях такого рода держать уровень углекислого газа в пределах одного процента. При 1,5 процента затрудняется дыхание, появляется легкая одышка, особенно когда напряженно работаешь.

В нашей экспедиции воздух внутри мезоскафа все время был хороший.

Кислород

Кислород для дыхания подавался двумя баллонами с полной термоизоляцией; в каждом было по 125 литров жидкого кислорода. Скорость его испарения регулировалась автоматически или вручную. На практике мы предпочитали второй способ, сберегая электроэнергию. Процент кислорода держался в пределах от 19,5 до 22 процентов, в среднем — 20,9 процента; это нормально при естественных условиях. Уровень обмена был умеренный, но вполне достаточный: 2200 килокалорий на человека в день.

Вредные примеси

В лаборатории с шестью сотрудниками при замкнутом цикле в воздухе вполне могут появиться более или менее вредные или неприятные примеси. У нас на борту были надежные средства, чтобы обнаружить наличие и процент всевозможных ядовитых газов. Ежедневно аппаратом Дрегера определялось содержание NH₃, СО, H₂S и SO₂, раз в неделю воздух проверяли еще на 28 соединений.

Были обнаружены три вредные примеси:

1. Окись углерода. Ее содержание в нашей атмосфере возросло от 8 миллионных в первый день до 40 миллионных в конце плавания. Цифры превышают расчетный процент, однако не выходят за пределы безопасного состояния атмосферы; впрочем, для подобной обстановки пределы пока точно не установлены. Мы пытались окислить угарный газ в углекислый (который мог быть легко поглощен), но предназначенный для этого аппарат не оправдал себя, вероятно из-за относительно высокой влажности. Часть окиси углерода выделялась нами при дыхании. Возможно, в остальном источником СО были некоторые пластики (в частности, электроизоляция), самопроизвольно выделяющие этот газ в небольших количествах.

2. Гидразин — в количестве 0,2 миллионных.

3. Ацетон — в количестве 200 миллионных.

Нам не удалось выяснить, откуда на борту взялись два последних соединения, и не исключено, что на самом деле такую реакцию наших детекторов вызвали другие вещества. Процент этих примесей во все время измерений (между восьмым и двадцать шестым днем) оставался постоянным.

Пища

В основном наша провизия состояла из обезвоженных концентратов, которые мы «восстанавливали» горячей водой.

Однако по-настоящему горячей воды было очень мало, и к тому нее такой стол ужасно однообразен. Конечно, мы как добровольцы были готовы терпеть всякие лишения. Но даже сознание того, что число калорий и количество витаминов и белка тщательно рассчитано заранее, не могло заставить нас забыть о нормальной пище. Кроме концентратов у нас были консервы, они большинству из нас пришлись по вкусу.

По-моему, ничто не может заменить доброй натуральной пищи, а потому я ел по преимуществу сухофрукты и своего рода лепешки из фиников, фиг, чернослива, изюма, абрикосов, каянуса, миндаля, бразильского и кокосового орехов — отличная, очень питательная смесь. Превосходным дополнением к этому меню служило несколько столовых ложек семячек подсолнуха, тыквенных семячек и соевых бобов. Такой стол меня вполне устраивал: благодаря ему и чистому воздуху я с первого до последнего дня был совершенно здоров (если не считать упомянутой простуды). Тем не менее большинство из нас за месяц под водой потеряло в весе.

Некоторые из нас регулярно ели особым образом приготовленные водоросли в капсулах. Эти капсулы, выпускаемые Научно-исследовательским институтом Атлантики и Тихого океана (Норс-Палм-Бич, Флорида), содержат смесь порошка из двадцати одной разновидности водорослей, призванной воздействовать на активность микроорганизмов в пищеварительном тракте, чтобы организм более полно и равномерно усваивал пищу. Упомянутые водоросли, в том числе Laminaria cloustoni, Laminaria digitata, Fucus serratas и Ascophylum nodosum, были собраны на атлантическом побережье Ирландии. Готовая смесь широко продается уже во многих странах.

Питьевая вода

У нас была холодная и горячая вода. Четыре больших бака горячей воды были рассчитаны на всю экспедицию. На самом деле только один бак (около 250 литров) имел безупречную теплоизоляцию. Нарушение вакуума других баков было обнаружено до старта, но вовремя устранить его не удалось. Вода в четырех баках подогревалась в гавани электрическим током почти до ста градусов, что обеспечивало полную стерилизацию. Химикалии не применялись, тем не менее вода весь месяц оставалась хорошей, свободной от бактерий и пригодной для питья. В последние десять дней мы иногда подогревали немного воды током от аккумуляторных батарей; совсем немного, потому что мы берегли электроэнергию.

Было также четыре бака холодной воды, то есть около 1000 литров. Она была дезинфицирована на старте йодом (7–8 миллионных), что делало ее практически непригодной для питья из-за сильного привкуса. К тому же йод оказался недостаточной защитой: уже через несколько дней после старта появились бактерии (из рода Pseudomonas) — вторая весьма уважительная причина, чтобы не пить эту воду. Но умываться ею мы продолжали, поэтому бактерии были обнаружены в пробах, взятых с нашей кожи; однако серьезных неприятностей они нам не причиняли.

Пожалуй, наиболее весомый результат всей экспедиции — совершенствование нового метода исследований и наблюдений в океане. Прежде крупные океанографические экспедиции могли оперировать только с поверхности, а это влекло за собой много неудобств и ограничений: зависимость от плохой погоды, относительная неустойчивость судов, а следовательно, и приборов, работа на расстоянии и вслепую.

Впервые отряд наблюдателей, находясь месяц под водой, провел без помех множество наблюдений на пути в 2800 километров. «Бен Франклин» был оснащен почти так же, как океанографическое судно, ка борту имелись практически все измерительные приборы, применяемые на таких судах. Живя так долго в толще моря, мы смогли узнать его ближе, чем когда-либо. Наблюдение флоры и фауны облегчалось тем, что мезоскаф дрейфовал со скоростью самой воды. Дрейф над грунтом с помощью гайдропа, который доктор Огюст Пикар впервые применил двадцать лет назад на первом батискафе, позволил наблюдать морское дно на большой площади.

Так как наши наблюдения дополнялись обычными, которые производило океанографическое судно военно-морских сил США «Линч», экспедиция в целом представила обширную информацию о данном участке Гольфстрима.

Среди главных наблюдений три несколько озадачили нас: скорость течения, единичное изгнание из Гольфстрима, амплитуда внутренних волн. Мы проделали множество визуальных наблюдений, но эти наблюдения можно толковать по-разному, поэтому их дополняли точные данные, собираемые автоматическими измерительными приборами. Большинство таких измерений было возложено на американские ВМС, представленные у нас на борту двумя океанографами — Фрэнком Басби и Кеном Хэгом. Результаты и выводы будут опубликованы Научно-исследовательским центром ВМС. Здесь мы только охарактеризуем приборы и их назначение.

Скорость течения

В первой части экспедиции скорость течения была ниже ожидаемой, во второй — выше.

Обратите внимание: речь идет не о Гольфстриме в целом, а о струе, в которой мы шли. На первом этапе мы пять раз ходили к грунту, однако ни разу не погружались по-настоящему глубоко. Очевидно, что около дна течение заметно тормозится трением о грунт. А в районе мыса Хаттерас, где глубины больше, течение на горизонтах, которых мы держались, могло набрать сравнительно высокую скорость.

Так, в районе Палм-Бича, на глубине 570 метров, мы отмечали над дном лишь очень слабое течение, которое к тому же временами шло на юг и не оставляло ряби на грунте. Несколько севернее, в районе Саванны (штат Джорджия), на глубине 540 метров скорость течения над грунтом достигала 1,9 узла; мы воспользовались им, чтобы час дрейфовать, «руля» гайдропом. Я уже говорил, что к северо-востоку от Хаттераса на глубине 500 метров мы несколько часов шли в течении со скоростью 3 узлов. В этом месте до дна была не одна тысяча метров.

Изгнание из Гольфстрима

Это событие, описанное в тексте, произошло на одиннадцатый день экспедиции. Чем оно было вызвано и почему течение исторгло нас только один раз — до конца не выяснено. Завихрения Гольфстрима сами по себе хорошо известны, однако никто не знает точно, чем они вызываются; во всяком случае они не поддаются прогнозированию. Нам наиболее вероятным представляется объяснение, которое предложили океанографы ВМС, в частности Майк Костин; кстати, после быстрого поиска на расстоянии почти 280 километров они снова нашли Гольфстрим и вернули нас в его центр.

К сожалению, «Линч» вынужден был покинуть район работ для захода в порт, поэтому его работа прервалась на два дня. Как только судно вернулось на свой пост, наблюдатели установили, что «Бен Франклин» не двигается и явно очутился за пределами главной струи. Тотчас океанографы ВМС приступили к поиску, сбросили десятки батитермографов и провели множество замеров глубины. Вскоре течение было найдено, но лишь много позже, когда изучили все данные, удалось восстановить происшедшее. К юго-востоку от критического района течение проходило вблизи небольшого подводного хребта. Главный поток Гольфстрима обошел его справа (с востока), а небольшая струя свернула от хребта влево. Поскольку мы шли вдоль левой окраины Гольфстрима, нас и захватила ветвь, которая затем вовсе отделилась от главного потока. Мы отклонились всего на 55 километров.

Словом, наша экспедиция ярко подтвердила зависимость течений от геологии дна. Проследив наш маршрут на батиметрической карте, легко убедиться, как сильно влияет на течение характер дна. Возможно, что Гольфстрим, увлекая нас на юго-восток между двадцать первым и двадцать седьмым днем экспедиции, попросту огибал горы Келвин, которые всего на 200 метров не доходят до поверхности. На двадцать седьмой день мы снова пошли прямо на север, очевидно потому, что течению надо было пройти между горами Келвин и Пабло — вторым важным подводным массивом в этом районе. Тут материала хватит на целую научную работу.

Внутренние волны

Это явление известно и изучается давно. Предложено несколько объяснений. Вероятно, нельзя рассматривать море как однородную среду; мы имеем дело с чередованием слоев разной плотности. Каждый такой слой можно рассматривать как поверхность моря или участка моря; подобно истинной поверхности она может быть гладкой или неровной. Это явление существует и в атмосфере. Понятно, на границе между водным бассейном и атмосферой оно выражено ярче. Работая на батискафе, я уже встречал внутренние волны, но стабильность мезоскафа делала его идеальной площадкой для изучения этого феномена. Никогда прежде я не наблюдал внутренних волн такой амплитуды. Анализ соотношения между плотностью воды и ее температурой, с одной стороны, и амплитудой и частотой волн — с другой, несомненно, поможет океанографам получить новую, более точную информацию об этом предмете, который обычно с трудом поддается наблюдению.

ВАСП

Одним из наших основных океанографических приборов был так называемый ВАСП (сокращенное английское название специального анализатора воды), который автоматически каждые две секунды регистрировал температуру воды, соленость, скорость звука в воде для данной точки и глубину мезоскафа. Теоретически за тридцать с половиной дней это устройство обеспечивало около четырех миллионов океанографических измерений, являющихся функцией глубины и времени суток. (На самом деле следует вычесть небольшой процент на время, необходимое для смены магнитной ленты, и на дефекты самой ленты.) Собранные данные обрабатываются вычислительной машиной, которая выдает желаемые кривые, характеризующие, в частности, динамику температур в зависимости от глубины, скорость звука в зависимости от солености, от глубины и от температуры.

Проникновение света в толщу воды

Вся жизнь в океане зависит от фитопланктона, а он существует всецело за счет солнечного света, проникающего в верхние слои водной толщи. Вот почему свет играет важнейшую роль при изучении продуктивности моря и возможных колебаний этой продуктивности. Еще в 1957 году на борту «Триеста» с участием профессора Нильса Ерлова мы замеряли проникновение голубого излучения (0,481 микрона) около Капри, где вода особенно прозрачна. В измерителе подводной освещенности «Бена Франклина» был установлен фотоумножитель высокой чувствительности. Показания этого прибора после их обработки вычислительной машиной позволят судить о степени освещенности и распространении света в воде на огромных исследованных площадях. Снова мы видим преимущества долгого дрейфа перед единичными местными замерами: ошибки измерения и местные отклонения уже не играют такой роли, получаются надежные средние данные для всего района.

Выше говорилось, что на глубине 600 метров мы еще улавливали невооруженным глазом какое-то количество дневного света, хотя его интенсивность составляла миллиардные доли поверхностного.

Измерения гравитации

Хорошо известно, какое значение геологи придают измерениям земного тяготения. На суше такие измерения можно производить с достаточной точностью почти повсеместно, но ведь больше трех четвертей земного шара покрыто океаном, а измерения с поверхности — дело чрезвычайно сложное. Правда, есть надежно стабилизируемые устройства, которые при известных условиях позволяют и на море измерять гравитацию, однако стабильность мезоскафа, естественно, особенно располагала к тому, чтобы провести такие замеры в открытом океане. Между первой и второй мировыми войнами много измерений произвел на обычной подводной лодке профессор Венинг Мейнерс, но он встречался с большими трудностями, потому что такая лодка для стабилизации по глубине должна прибегать к двигателям или насосам и возникает вибрация, мешающая точно измерять гравитацию. На «Триесте» в 1957 году вместе с профессором Стефано Дичеглие мы получили всего один точный замер (прибором Уордена), когда батискаф покоился на грунте.

На «Бене Франклине» мы рассчитывали производить замеры гравитации по нескольку часов, даже по нескольку суток кряду. Мезоскаф и впрямь оказался исключительно подходящим аппаратом для таких измерений. За время дрейфа мы в тридцати случаях включали гравиметр на один-два часа, что дало радиус охвата 90 километров. Никаких особых гравиметрических аномалий не отмечено, и самописцы смогли фиксировать даже эффект влияния внутренних волн.

Измерение магнитного поля Земли

Не менее важны для геолога аномалии магнитного поля. Между прочим, именно измерение таких аномалий с применением вычислительной машины позволило несколько лет назад открыть много этрусских погребений к северу от Рима.

В нашей экспедиции работал протонный магнитометр на шестидесятиметровом шнуре, укрепленном на мостике. Прибор был подвешен к стеклянному поплавку достаточно далеко от стального корпуса мезоскафа, чтобы исключить действие его остаточного магнетизма. К сожалению, наш прибор, хотя и хорошо показал себя в предварительных погружениях, быстро вышел из строя. Он проработал всего два часа на дистанции 7–8 километров.

Фотографии дна

ВМС оснастили также мезоскаф 35-мм и 70-мм автоматическими стереокамерами. Они помещались снаружи, а управлялись изнутри. Понятно, камеры были спарены с электронными вспышками. Всего было сделано 848 снимков дна в пяти местах, где мезоскаф за время дрейфа спускался на грунт. Анализ этих фотографий вместе с другими данными позволяет точно определить скорость дрейфа «Бена Франклина» в указанных случаях. Он позволяет также проследить детали донного покрова.

Акустические измерения

Пожалуй, акустическая часть нашего снаряжения была наиболее сильной. Снаружи мезоскафа помещалось шестнадцать различных акустических приборов. Четыре — приемопередатчики четырех телефонов; два — приемопередатчики фатометров; три — в системе слежения и пеленгации; два прибора обеспечивали безопасность подводной навигации, предупреждая нас о препятствиях; наконец, пять приборов предназначались исключительно для акустических измерений — обнаружение и запись звуков в море (естественных и искусственных), установление источников подводного эха (например, от глубинных рассеивающих слоев), исследование характера грунта и подстилающих пород. Сейчас еще рано говорить о точных данных, но во всяком случае наш сонар прощупал 5,5 километра морского дна; кроме того, 1100 взрывов, произведенных «Линчем» и «Приватиром», были зарегистрированы и анализированы «Беном Франклином».

Записи на магнитолентах можно просмотреть на осциллоскопе, делая фотографии с его экрана. На этих снимках, как правило, отчетливо видно ударную волну, за которой тотчас следует мощная «аномалия», вызванная пузырьками воздуха и газа от взрыва. Хорошо видно отраженное дном эхо, причем оно зависит от характера поверхностных отложений и подстилающих глубинных слоев земной коры. Когда звуковые волны возвращаются к поверхности, она опять-таки дает видимое эхо, а если они на своем пути пересекли зону дисперсии (глубинный рассеивающий слой), то и эта зона четко просматривается. В нашем дрейфе не было обнаружено ярко выраженных глубинных рассеивающих слоев, но последующий анализ фотографий позволил выделить один, правда не очень значительный. Знай мы об этом своевременно, мы более тщательно рассмотрели бы его. Этот слой находился примерно посередине между дном и поверхностью.

Характер грунта тоже был предметом акустического изучения. По виду эхограммы можно в какой-то мере судить о строении океанского дна, поэтому Кен Хэг тщательно измерял поглощение акустической энергии грунтом. В нескольких метрах над дном подводная лодка регистрирует ударную волну, затем и отраженную энергию, когда волна возвращается к поверхности. Разность этих двух величин дает нам величину энергии, поглощенной грунтом. Естественно, степень поглощения неодинакова для песчаного, илистого и скального грунта.

Ловушка для живого планктона

В главе 54 я рассказал, как мы этой ловушкой поймали сальпу. В данном случае сальпа специально не изучалась, ловушка использовалась чисто экспериментально. Ее нетрудно усовершенствовать, и она, несомненно, себя оправдает.

Измерения хлорофилла и минерального состава воды

Уолтер Иген из «Граммена» разработал описанный выше прибор для этих измерений. Были сделаны сотни замеров на разных глубинах, получена надежная и точная информация, при этом сколько-нибудь заметных аномалий не зарегистрировано.

Нетрудно понять, почему НАСА так живо заинтересовалось «Беном Франклином» и экспедицией «Гольфстрим». В полете на Марс, даже «просто» на космических лабораториях, вращающихся вокруг Земли несколько месяцев или лет, возникнут проблемы, похожие на те, с которыми столкнулись мы, готовя нашу экспедицию. Поэтому НАСА разработало подробную программу своего участия. Группа НАСА вместе с «Грамменом» подготовила серию исследований; здесь мы рассмотрим основные итоги по каждому из них.

Сон

НАСА разработало чрезвычайно легкий и сравнительно удобный шлем, который позволяет укреплять на голове губчатые электроды, даже когда человек спит. В итоге можно получить в магнитозаписи непрерывную энцефалограмму. Регистрируя мозговое излучение, записи дают возможность следить за движениями глаз, за разными стадиями сна и даже за сновидениями. Специалисты выделяют шесть стадий в состоянии спящего: нулевая стадия — бодрствование; стадии 1–4 — все более глубокий сон; стадия 5 — сновидения. Когда человек бодрствует, излучение нерегулярное, с малой амплитудой и сравнительно высокой частотой; на стадии 4 амплитуда велика, а частота намного ниже. Легко определить, если испытуемый перед сном читал книгу, а при более пристальном рассмотрении записи можно даже узнать, какая это была книга, потому что график отражает движение глаз по строчкам и абзацам. Один из членов экспедиции каждую третью ночь надевал шлем такой конструкции. Вот некоторые из полученных результатов.

В среднем, притом независимо от количества часов, проведенных на койке, испытуемый вплоть до двадцать первого дня спал все больше и больше (от пяти до девяти с половиной часов), а затем до конца экспедиции все меньше и меньше (от девяти с половиной часов до шести с половиной).

До десятого дня он засыпал быстро, в среднем за семь-восемь минут, притом быстрее, чем в любой из дней, предшествовавших старту. Начиная с четырнадцатого дня он засыпал уже медленнее, на двадцать третий день — через час и десять минут.

В первые три дня стадия 4 — глубокий сон — достигалась быстрее, чем перед стартом. Начиная с пятого дня становилось все труднее достичь этой стадии. На семнадцатый день ему потребовалось для этого семь часов. Дальше сон постепенно улучшался, но все же уходило больше часа на то, чтобы достичь стадии 4.

Сновидений во второй половине дрейфа было больше, чем в первой.

В одну из последних ночей на борту испытуемый спал восемь часов, все время переходя от стадии 1 к стадии 3, даже 4 и обратно. Другими словами, сон был плохой, а сам испытуемый этого не подозревал, доложил, что хорошо выспался.

В дополнение к точным измерениям электроэнцефалографом личные записи и ответы на составленные заранее вопросники показывают, что пять членов экипажа засыпали легко, однако на двадцать второй день дрейфа положение изменилось. Правда, потом сон опять наладился и к концу экспедиции достиг нормального уровня.

Шестой участник с трудом засыпал первые две недели, а потом с каждым днем стал засыпать все легче.

Социометрия

В какой мере участники экспедиции расположены к уединению? Или, наоборот, к общению? Стремятся создавать группы из двух человек? Из трех? Предпочитают ли они есть в одиночку или в компании? Есть ли заметные отклонения в этих тенденциях в начале и в конце экспедиции?

В месячном дрейфе это, пожалуй, не играет решающей роли, но может стать очень важным для людей, летящих на космическом корабле год и больше. Нами получены кое-какие данные, но они еще не систематизированы. В частности, предстоит завершить анализ 65 тысяч фотографий, сделанных автоматическими камерами.

Предполагали, что члены экипажа будут есть по двое. Соответственно пайки были упакованы на двоих. И так же были расписаны часы отдыха и вахты.

Одна пара участников до десятого дня чаще всего ела вместе, потом, наоборот, порознь. Члены второй пары предпочитали есть порознь, после первой недели эта тенденция стала не такой выраженной, но снова усилилась под конец дрейфа. Наконец, третья пара чаще всего ела вместе, но со временем возрастала склонность есть порознь. Похоже, что стремление уединиться усиливалось в ходе экспедиции.

Анализ рефлексов

В главе 26 я упоминал о тестах для определения рефлексов. По правде говоря, никаких выдающихся результатов мы не получили. Данные по трем наиболее существенным категориям показывают сперва определенный прогресс, затем некоторый спад с девятого по одиннадцатый день, дальше опять начался подъем, и в последние девять дней дрейфа уровень оставался постоянным. Другие данные говорят об относительной стабильности в первые одиннадцать дней, на двенадцатый день был отмечен «катастрофический» спад, который затем до конца экспедиции постепенно выравнивался. Данные по третьей категории держатся на среднем уровне с регулярными отклонениями в ту и другую сторону.

Поведение и настроение

Психологи пытались также оценивать наше настроение — хорошее и плохое. У одного из членов экипажа настроение в первые пять дней с высшего индекса 2 спустилось до 1, а к концу экспедиции понизилось еще больше. У другого настроение упало с индекса 1 с небольшим в начале дрейфа почти до нуля на тринадцатый день, потом медленно поднялось до 0,5. Третий постепенно съехал с индекса 2 на индекс 1. Настроение двух других участников почти все время держалось на одном уровне (1 и 1,5). Для шестого участника данных нет.

Что бы ни говорили эти цифры, к которым, на мой взгляд, стоит относиться осторожно, на самом деле с первого до последнего дня экспедиции на борту почти все время царило хорошее настроение. Вместе с тем интересно отметить, что в среднем число совместных трапез поначалу уменьшалось, а потом стало увеличиваться и достигло максимума к тринадцатому дню — как раз когда упал до минимума индекс настроения. Кстати, электронные приборы показали, что и уровень рефлексов был выше всего на тринадцатый день. Следствие обособления? Самозащиты?

Знакомясь с дневниками членов экспедиции, видишь, что в четырнадцати (из двадцати трех) записей на эту тему сказано «чувствую себя хорошо», в девяти — «удовлетворительно» или «сносно».

Технический надзор

Подразумевается надзор, уход за оборудованием и ремонт. Контроль на борту производился по пятидесяти четырем пунктам: снятие показаний вольтметров, проверка кабельных и других вводов, проверка давления воздуха, состояния воды и так далее. Двадцать шесть пунктов были предусмотрены, двадцать восемь вовсе не предусматривались, а возникли в связи с ремонтом электрооборудования и дезинфекцией.

Всего было выполнено 1355 операций, в среднем 43 в день.

На них ежедневно уходило от 14 до 20 процентов наличной физической энергии. 1312 операций относились к разряду предусмотренных и быстро стали привычными, 45 не предусматривались, а между тем от надлежащего их выполнения во многом зависел успех экспедиции. К тому же 96 процентов непредусмотренных операций по уходу и ремонту выполнялись двумя членами экипажа, поэтому их вклад в функционирование «Бена Франклина» заслуживает особой оценки.

Приведенные цифры показывают, как важно в такой экспедиции иметь на борту «мастера на все руки» и полный набор инструментов.

Обитаемость

Понятие «обитаемость» включает точные данные по уже затронутым вопросам (температура, питание), а также психологические факторы, значение которых «Граммен» и НАСА определяли по своим критериям. В частности, учитывалось количество «жалоб», внесенных членами экипажа в судовой журнал и в ежедневно заполняемые вопросники.

Среди жалоб следует различать сделанные по своему почину и в ответ на вопросы. По содержанию жалобы можно собрать в двенадцать групп, которые представлены и в ответах (десять), и в жалобах по своему почину (две). По пяти пунктам вопросников жалобы были развернуты добровольным комментарием.

Претензии, служащие ответом на конкретные вопросы, разделяются таким образом:

Количество Содержание

42 сообщение с поверхностью и берегом

25 питание

24 сидения в «кают-компании»

23 одежда

20 стол в «кают-компании»

20 постель

22 температура внутри мезоскафа

19 доступность нужного снаряжения

15 горячая вода (недостаточно горяча)

12 тесная «кухня»

Жалобы по своему почину:

Количество Содержание

14 сообщение с поверхностью

3 питание

2 одежда

2 постель

5 температура

5 организация нашей программы

4 шум

Динамика претензий в ответ на вопросы:

К питанию: 3 претензии — на восьмой день, по 4 — на пятнадцатый и двадцать четвертый день, 5— на двадцать девятый день.

К одежде: 2 — на восьмой день, 4 — на пятнадцатый день, по 5 — на двадцать второй, двадцать четвертый и двадцать девятый день.

К постели: 4 — на восьмой день, по 3 — на пятнадцатый, двадцать второй и двадцать четвертый день, 4 — на двадцать девятый день.

К тесноте и возможностям для уединения: 1 — на восьмой день, 4 — на пятнадцатый день, 1 — на двадцать второй день, 2 — на двадцать четвертый день, 3 — на двадцать девятый день.

По-моему, эти цифры трудно истолковать объективно. В среднем количество жалоб со временем возрастало, не считая некоторых исключений. Но так как речь идет в основном об ответах на вопросы, очевидно, что форма вопроса сильно влияла на ответы.

Микробиология на борту

Здесь речь уже пойдет о совсем другой области, которая допускает любую желаемую степень точности. Количество бацилл и микробов, их род и динамика — для всего этого есть проверенные критерии, известны трудности и опасности и нет психологической и психической проблемы интерпретации, допускающей разные толкования.

НАСА особенно интересовалось вопросом микробиологии по вполне понятным причинам: что ждет экипаж космического корабля в полете? Как быть в случае эпидемии? Программа одного из полетов в район Марса рассчитана примерно на четыреста дней. Если на полпути, то есть около Марса, на борту возникнет серьезная эпидемия, экипажу придется «терпеть» по меньшей мере полгода до возвращения на Землю. Ради выяснения таких вопросов для НАСА был полный смысл финансировать не только экспедицию «Гольфстрим», но и само строительство мезоскафа, даже если бы «Граммен» не взял это на себя.

Было выделено пять основных объектов контроля: человек, среда, питьевая вода, пища и одежда.

Человек. Каждые три дня брались пробы с семи различных участков тела. Обнаружено и опознано тринадцать видов микроорганизмов; культивировано 943 колонии. Наблюдалось сокращение флоры во времени — иначе говоря, уменьшение числа видов. Для всего тела — с 14 видов во время первой проверки (в первый день дрейфа) до 11 видов на двадцать восьмой день; для ушей и носоглотки — с 9 в первый день до 8 на двадцать восьмой день. Правда, эволюция нерегулярная, с частыми скачками, но общая тенденция все же очевидна.

Другая явная тенденция — сокращение числа так называемых грамположительных организмов и почти такое же увеличение числа грамотрицательных.[85] До начала экспедиции и после нее обе категории развивались относительно пропорционально. Следует добавить, что применявшиеся гермициды действовали на них по-разному. В частности, гермицидное мыло, непосредственно воздействующее на кожу, почти не влияло на слизь носоглотки. Для более продолжительных экспедиций микробиологам стоит подумать о намеренном внесении в среду грамположительных микроорганизмов, чтобы «поддерживать баланс».

Назову бактерии, представляющие интерес с медицинской точки зрения: Staphylococcus beta hemolytic aureus. — Один член экипажа весь дрейф был заражен этим микробом, но другим постоянное заражение не передалось. Streptococcus beta hemolytic. — Обнаружен у пяти членов экипажа, тех самых, которые в начале дрейфа страдали насморком. Шестой не заразился, зато у него была колония Streptococcus alba. Bacterium anitratum. — Обнаружена в воздухе на пятый день дрейфа, хотя, вероятно, развилась еще раньше на коже членов экипажа. До экспедиции этот микроорганизм не был у нас обнаружен, зато к четырнадцатому дню дрейфа широко распространился, однако заметных неудобств не причинял. Pseudomonas. — В больницах считается опасным, даже опаснее, чем Staphylococcus aureus. Обнаружен на нескольких участниках дрейфа до старта и быстро распространился по всему мезоскафу, в питьевой воде, на посуде, на теле членов экипажа. Не причинял никакого явного вреда, однако представлял серьезную потенциальную опасность, которая могла стать актуальной, например, при открытых ранениях. Proteus. — Патогенный организм, воздействующий, в частности, на кожу. В нашем случае был перенесен с одного из членов экипажа на стенки душевой, а оттуда — на всех прочих участников.

Предварительные результаты позволяют сделать два существенных вывода: во-первых, за тридцать дней экипаж перенес различные микробиологические «атаки»; во-вторых, единая среда за тридцать дней не смогла полностью унифицировать флору на шести членах экипажа, у каждого из них сохранились свои микробиологические характеристики.

Среда. Пятнадцать участков помещения подвергались регулярному контролю: пол носовой полусферы, пол камбуза, обе стенки носовой полусферы, важнейшие столы и так далее.

Перед стартом внутри мезоскафа были произведены тщательная уборка и частичная дезинфекция. Во время плавания ежедневно дезинфицировались столы и, конечно же, раковина на камбузе. Кроме того, на седьмой, четырнадцатый и двадцать первый день экспедиции все жилые отсеки подвергались тщательной уборке и дезинфекции.

Столы и гладкие поверхности поддерживались в удовлетворительном состоянии. Пробы показывают, что на старте приходилось на квадратный дюйм примерно по 10 колоний; за первые пятнадцать дней эта цифра заметно понизилась, потом стала медленно расти и в последние дни совсем стабилизировалась на уровне 10.

Гораздо сильнее вариация для внутренних стен мезоскафа. Ноль на старте, 20 колоний на квадратный дюйм на пятый день, 7–8 — на восьмой день, 70 — на одиннадцатый день, 10–12 — на четырнадцатый, опять 70 — на семнадцатый день. На двадцать первый — практически ничего, и снова прирост на двадцать седьмой день.

Естественно, больше всего колоний на единицу площади развивалось на полу. На старте —12 колоний на квадратный дюйм, на семнадцатый день —170, затем некоторое уменьшение и опять прирост — до 200 колоний на квадратный дюйм на двадцать четвертый день. Под конец экспедиции средняя цифра снова понизилась: около 110 колоний на двадцать седьмой день.

В данном случае речь шла преимущественно о грамположительных бактериях, но число грамотрицательных тоже возросло. Особо следует упомянуть Aero-bacters, Proteus и Pseudomonas.

Было определено двенадцать видов, «культивировано» 250 колоний.

Здесь тоже можно сделать два существенных вывода. Во-первых, по ходу экспедиции микрофлора среды и микрофлора на людях становились все более схожими. Во-вторых, систематические уборки снижали бактериологический уровень, но вскоре после дезинфекции он опять возрастал.

Питьевая вода. О положении с питьевой водой уже говорилось в тексте. Холодная вода, подвергнутая дезинфекции, с пятого дня превратилась в питательный бульон для двенадцати видов бактерий, в том числе для грозной Pseudomonas и даже для некоторых колиморфных бацилл.[86] В принципе холодная вода была обработана так же, как в построенном «Грамменом» лунном модуле, но материал и системы на модуле не те, что на «Бене Франклине». Далее, мы не поддерживали содержание йода в воде на уровне 7,5 миллионных, так что эта цифра довольно быстро упала до нуля; тем не менее вода сохраняла неприятный привкус.

Очевидно, для новой продолжительной экспедиции нужно заново рассмотреть проблему воды. Похоже, наилучший результат дает стерилизация подогревом. Хлорирование или йодирование, делающее воду совсем асептической, придает ей неприятный вкус. А когда большую часть пищи приходится «восстанавливать» водой, вопрос ее вкуса приобретает особенно большое значение.

Перед стартом, во время дрейфа и после экспедиции, смотря по обстоятельствам, на борту проводились и другие биологические тесты. Предметом пристального наблюдения были одежда и пища; были приняты особые меры для изоляции постельного и прочего белья — его помещали в герметичные пластиковые мешки с дезинфицирующими веществами.

В целом результат профилактики можно признать удовлетворительным, поскольку на борту не отмечено никаких серьезных болезней. Почти все переболели насморком, но он продлился всего сорок восемь часов.

Вместе с тем получено достаточно данных о поведении бактерий в мезоскафе, чтобы понять, что новой экспедиции такого рода должно предшествовать дополнительное тщательное исследование со строжайшими мерами предосторожности. Особенно если экспедиция будет рассчитана на более долгий срок.