Глубины земли

1

В глубинах земли струятся потоки темной воды.

Глубоко в душах людей струятся мощные потоки тоски и печали, любви и ненависти, и отчаяния.

Никто не знает о скрытых водах земли. Никто не может прочесть одинокие мысли человека.

Но все равно — они там. Скрытые глубоко-глубоко.

Иттерхеден[1] — так называлось это Богом забытое местечко в Швеции. Сейчас оно, конечно, стало частью какого-то большого района, и его прежнее название забыто. Многое изменилось, природа подверглась поруганию. Но в 1815 году Иттерхеден по праву носил свое имя.

Голая пустошь лежала на краю суши, беззащитная пред яростью моря. Лишь несколько искореженных ветром, почти стелившихся по земле сосен, и, конечно же, вереск смогли удержаться здесь. Короткий, жесткий вереск перемежался с торчащей то тут, то там редкой травой.

Отступив от моря, берег вздымался холодными бесплодными скалами, а за ними тянулись красивые, мягкие очертания холмов — и так до леса, огромного и непостижимого.

В то время в Иттерхедене жило совсем немного людей. Это был крохотный шахтерский поселок. Большинство домов было разбросано между скалами и холмами, ведь только они давали возможность спрятаться от постоянно дующего с моря ветра. И на самой пустоши стояла пара домов. На окнах с растрескавшимися подоконниками все время колыхались от ветра занавески. А к наружным стенам домов ни смола, ни краска никогда не приставали надолго.

Рыбаков в Иттерхедене не было. Море было слишком неспокойным, а у пустоши оно к тому же было полно подводных камней у самой поверхности. Рыбацкие поселки начинались, по меньшей мере, через пару миль отсюда.

Весной пустошь была прекрасным видением, о котором можно было потом тосковать все время. Ярко-зеленая молодая трава и армерии нежились на солнце под прозрачным небом, а над бескрайними просторами высоко парили птицы. В бабье лето пустошь на какое-то время тоже становилась прекрасной — она пламенела. Это цвел вереск. Но поздней осенью, когда цвет вереска менялся на пепельно-серый, а шторма безжалостно секли море, делая его белым, когда все тонуло в полумраке, Иттерхеден казался поистине недобрым местом. И тогда люди прятались в свои маленькие дома за скалы и просили Господа уберечь их от ярости стихии.

В 1815 году в этом месте между морем и лесами появилась одна из рода Людей Льда. Это была Анна-Мария, дочь Ула Улловсона, единственная внучка Ингелы.

Она родилась в сентябре 1796 года в усадьбе Шенэс в волости Вингокер.

Ее отец, Ула, со страхом искал в ее лице черты проклятых. Но ничего не нашел. Личико было правильным, черты лица просто точеные, и когда она пару дней спустя широко открыла глаза, они были похожи на глаза большинства новорожденных. Может быть, чуть больше, может быть, чуть сильнее удивлявшиеся огромному светлому миру вокруг.

Вместо волос у нее был тонкий и нежный короткий пушок на макушке, ничуть не темнее обычного. Ее ручки, ножки, плечики… — все было совершенно.

Отец вздохнул с облегчением.

Но абсолютно уверенным никогда быть нельзя. Его собственный дядя, Сёльве Линд из рода Людей Льда, вначале тоже был вполне нормальным. Как и Тронд, тоже из их рода, живший давным-давно. Черты проклятых появились у обоих позднее.

Они окрестили девочку, назвав ее Анна-Мария в честь родственницы, которая, впрочем, забыла свое имя и звалась вместо этого Гуниллой.

У этой самой Гуниллы случился выкидыш, ребенок погиб. И все надеялись, что именно этот ребенок и был бы проклятым в их поколении.

Анна-Мария росла любимым ребенком. Она не была столь решительной, как Винга, но в улыбке ее была спокойная уверенность и сила. Девочка была молчалива, часто играла сама с собой, но иногда просто подходила и клала голову на колени своей матери, Сары. Это было как внезапное признание в любви. Анна-Мария совсем не производила впечатление несчастной девочки. Ее все любили, воспитывать ее было несложно, она жила так, как ей хотелось.

Когда пришло время конфирмации, собралась вся родня — как с материнской, так и с отцовской стороны. Из родственников ее матери лишь одна кузина Сары Биргитта оказала какое-то влияние на ее жизнь. Впрочем, мы не будем говорить о родне, просто назовем всех благожелательных людей, которые любовались четырнадцатилетней девчушкой и привезли с собой красивые подарки.

С отцовской стороны там, конечно же, была бабушка Ингела. Они были очень близки с внучкой, бабка сильно баловала ее. Но Анна-Мария не принадлежала к тому типу детей, которых может испортить столь явная любовь и забота. Она сохраняла свою спокойную улыбку и была вежлива со всеми.

И еще приехала родня из Смоланда. Старик Арв Грип из рода Людей Льда и его жена Сири. Детей страшно забавляли эти имена. Сири — а мать Анны-Марии — Сара. Сири — Сара. Арв привез с собой дочку, Гуниллу, и она преподнесла Анне-Марии особенно хороший подарок, поскольку девочку назвали ее настоящим именем. Муж Гуниллы, Эрланд из Баки, стал важной персоной, но, пожалуй, этот дородный крикун чересчур часто хвастался. Правда, хвастунишки часто бывают довольно симпатичными, если только они достаточно наивны. А Эрланд был именно таким.

У них была дочь, Тула, на много лет моложе Анны-Марии. Пухленькая добродушная девчушка с совершенно неотразимым веселым смехом.

И еще прибыли трое из Норвегии. Добраться до Швеции им было не так-то просто, в норвежском государстве было неспокойно. На дворе был 1810 год, патриотические чувства достигли невиданного накала, норвежцы намеревались разорвать союз с Данией, так что датчане были настороже и зорко стерегли свои границы.

Тем не менее Хейке и Винге и этому плутишке Эскилю, их сыну, хоть и с некоторыми трудностями, но удалось добраться до Шенэса. Эскиль был на год младше Анны-Марии. Но это был настоящий чертенок, у которого в крови было слишком много бесенят от Винги и слишком мало от рассудительности Хейке.

А когда конфирмация была уже позади, у троих детей и еще кое у кого из родственников с материнской стороны началось настоящее веселье. Эскиль изобретал такие проделки, что девочки только рты раскрывали, и тихая Анна-Мария сияла.

Это были великолепные дни, взрослые могли поговорить друг с другом. Все чувствовали себя превосходно.

На встрече родственники обсудили вот какой вопрос: у двух шведских ветвей рода, Ингелы и Арва, появились проблемы с именем «Люди Льда». В стране, где было так много дворян, многих раздражало, что они добавляли к своей фамилии еще и какое-то «из». И шведы из рода Людей Льда решили, что, начиная с младшего поколения, Анны-Марии и Тулы, добавления «из рода Людей Льда» больше не будет.

Хейке и Винга сожалели об этом, ведь у них в Норвегии никаких сложностей не возникало, и они не собирались отказываться от этого имени.

Ингела сказала:

— Но вы же понимаете, что несмотря на это, мы не теряем нашу связь с вами! Внутри каждой семьи имя Люди Льда сохранится, и я прошу вас троих, дети, Эскиль, Анна-Мария и Тула, никогда не забывайте, что вы этого рода! И если вам будет трудно, ищите помощи у родных! Никогда не теряйте связи с ними!

Дети торжественно кивнули. Они были уже достаточно большими, чтобы знать историю Людей Льда и гордиться своей принадлежностью к этому роду.

Потом гости разъехались, и для Анны-Марии вновь началась будничная жизнь.

Она получила хорошее образование, которое только может получить девушка. Обычная школа, разумеется, и кроме того — частные уроки, которые ей устроил Аксель Фредрик Оксенштерн. Ведь семья Ингелы по-прежнему была очень тесно связана с родом Оксенштерна, так повелось еще со времен Марки Кристины.

Поскольку Анне-Марии учение давалось легко, родители ужасно гордились ею, и казалось, впереди ее ждет блестящее будущее. А уж когда придет время, они, конечно же, найдут ей подходящего человека. Девушку, казалось, ожидало только счастье.

Но внезапно все изменилось.

В семье издавна существовала традиция: представители рода Людей Льда во время войн сопровождали в походе Оксенштернов. Ула Уловссон не стал исключением. Он сопровождал сына Акселя Фредрика — Эрика Оксенштерна, одного из высших офицеров в роду. В 1813 и 1814 году Эрик был штабным адъютантом у великого Сандельса во время кампаний в Германии, Брабанте и Норвегии. Его имя стало широко известным после того, как он принял участие в битвах с армиями Наполеона при Гросберене, Данневитце, Рослау и Лейпциге. Он участвовал также в блокаде Маастрихта и битве при Иссебру.

Но Ула Уловссон не смог сопровождать его повсюду: сын Людей Льда пал в битве при Лейпциге поздней осенью 1813 года, и Сара внезапно овдовела, имея на руках 17-летнюю дочь.

Сара тяжело переживала это. Она все глубже и глубже погружалась в горькую депрессию. Семья Оксенштерн покинула тогда Шенэс, потому что Аксель Фредрик, отец Эрика, был членом Верховного Суда, и они перебрались поближе к столице. И Сара запретила своей дочери Анне-Марии когда-нибудь видеться с людьми из рода Оксенштерн. Она считала, что в том, что она потеряла мужа, была их вина. Ненависть ее к ним был огромна. «Теперь, наконец, никаких контактов Людей Люда с этим родом», — говорила она.

Но Ингела уехала вместе с Акселем Фредриком Оксенштерн и его женой. И Анна-Мария осталась в Шенэсе вместе со своей матерью, рассудок которой становился все слабее, и не могла сделать ничего, чтобы хоть как-то подбодрить ее.

И однажды — это было в 1815 году — Анна-Мария нашла свою мать мертвой. Сара не выдержала тоски и лишила себя жизни.

Когда девушка стояла у могилы матери и слушала священника, говорившего слова прощания, она чувствовала, что внутри нее воцаряется смерть. Все прекрасное осталось в прошлом. В прошлом и любовь матери и отца к ней. А сами они лежали теперь в холодной земле. Они ушли. Ушли навсегда.

Глубоко под землю.

Анна-Мария следовала просьбе своей матери о том, чтобы никогда больше не видеть людей из рода Оксенштерн. Кроме того, ее бабка Ингела жила в такой крохотной квартире, что для девушки там просто не было места, хотя Ингела очень хотела, чтобы внучка жила у нее.

Из Смоланда и Гростенсхольма пришли примерно одинаковые письма со словами: «Приезжай и живи у нас, здесь достаточно места!».

Но Анна-Мария села и написала всем в ответ следующее:

«Огромное спасибо, мои дорогие, за вашу исключительную доброту.

Но я хорошенько подумала о том, как мне жить дальше, и решила вот что: мне дали такое хорошее воспитание и образование, что, мне кажется, я должна как-то применить их, а не сидеть без дела и не жить за счет родственников. Кузина моей дорогой матери, Биргитта, сделала мне предложение, которое представляется мне весьма заманчивым.

У нее есть подруга, Керстин Брандт. И у брата этой Керстин есть рудник где-то на побережье, у Ботнического залива, в местечке, которое называется Иттерхеден. Горный мастер с этого рудника просил его найти учителя для детей шахтеров, так как в волости такого учителя нет. Керстин рекомендовала своему брату меня, и место будет моим, если я захочу. Я решила принять это предложение.

Так что сейчас я оставляю дом в усадьбе Шенэс на управляющего, чтобы он мог приглядывать за ним, пока меня не будет. Как вы знаете, дом принадлежит моей бабушке, и она хотела бы, чтобы я когда-нибудь унаследовала его. Так что я не продаю его. Я хочу только сначала испытать свои силы, почувствовать, что делаю в этой жизни что-то полезное. Надеюсь, что вы все меня поймете».

И они поняли. Анна-Мария была из рода Людей Льда. А им не подобало жить за чужой счет. Они стремились оставить в жизни свой след. Хотя все они знали, что Анна-Мария, пожалуй, была из них наиболее богатой, что ей не было нужды работать учительницей. Но она хотела! Это было очень похоже на нее.

Она написала еще одно письмо, очень доверительное.

Сначала она подумала, кому может довериться. Это было настолько личное, что об этом нельзя было рассказать случайному человеку. Ни одному мужчине в роду — это было бы просто немыслимым. И не Туле, она была еще почти совсем ребенком. И не Винге, она и Анна-Мария были слишком разными по характеру. И уж меньше всего бабушке, какой бы хорошей и доброй она ни была. Довериться можно было только Гунниле, она все время ощущала свое внутреннее родство с ней.

«Дражайшая Гуннила, я хочу довериться тебе, мне кажется, мы с тобой очень близки. Может быть, потому что носим одно имя?

Понимаешь, у меня есть своя причина заняться учительством. Помнишь Адриана Брандта, брата Керстин Брандт, которому принадлежит эта шахта?

Ты видела его, когда вы однажды случайно заехали к нам, а у нас была Биргитта со своей подругой Керстин и ее братом. Помнишь, как он меня очаровал? Первая, очень тайная влюбленность в моей жизни. Но ведь он был очень стильный и красивый, правда? Немного мечтательный, меланхоличный, и такой романтичный. Позже я узнала, что он был влюблен в другую и именно поэтому выглядел таким печальным. Он женился на ней, но сейчас он вдовец. О, какая же глупая я тогда была, я была так ужасно молода, и это была моя первая, самая первая любовь. Как я плакала, когда узнала о его женитьбе! Но что глупее всего — я никогда его не забывала. Да и возможности встретить других молодых людей у меня было немного. Так что Адриан так и остался у меня в памяти как что-то невообразимо прекрасное и горько-сладкое. Знаешь, мне кажется, я по-прежнему люблю его!

Поэтому я отправляюсь в Иттерхеден. Ради Бога, не смейся надо мной, я должна была кому-то рассказать об этом».

Гунилла все поняла и не смеялась. Она написала в ответ короткое, очень дружеское письмо и пожелала Анне-Марии удачи.

Но, возможно, Анна-Мария призадумалась бы, принимая отважное решение стать учительницей, если бы смогла прочитать письмо, которое тетя Биргитта написала своей подруге Керстин Брандт? Вот лишь несколько строк из этого письма:

Но Анна-Мария не увидела это письмо, и хорошо, иначе бы она тут же отказалась от идеи завоевать Адриана Брандта. Она приехала в Иттерхеден поздней осенью, когда на пустоши еще слабо пламенел вереск и какие-то припозднившиеся птицы тянулись на юг унылыми и жалобными стаями.

Почтовая карета высадила ее у самого начала пустоши. Заезжать в деревню значило бы для кучера делать большой крюк, и она сказала, что доберется самостоятельно. Из багажа у Анны Марии была лишь дорожная сумка, и вот она доверчиво ступила на вьющуюся в вереске тропинку. Но сначала она на мгновение замерла, оглядывая всю раскинувшуюся перед ней картину, посмотрела вверх на огромное небо и сделала глубокий вдох. Воздух был таким чистым, свеже-соленым, бурлящее море было серо-голубым между скалами там, вдали, а пустошь сверкала множеством красок.

«Мне будет здесь хорошо», — подумала она, ведь она не знала еще здешней осени и зимы, не догадывалась, каким ничтожным может быть человек, оказавшийся лицом к лицу с силами природы. Всю свою жизнь Анна-Мария прожила в глубине страны.

На пустоши было несколько домов. Они располагались далеко друг от друга, она миновала все. «Мне хотелось бы здесь жить», — подумала она, потому что не видела ничего лучшего. Но, конечно же, она разглядела, что это были дома бедняков, они были в весьма плачевном состоянии. К тому же, она не видела тех, кто осторожно разглядывал ее из-за потрепанных занавесок.

Нести саквояж становилось все тяжелее, путь через пустошь оказался дольше, чем она предполагала. Ручка врезалась ей в пальцы, оставляя сине-белые следы на коже, и ей приходилось все чаще менять руку.

Ее саквояж… Она так бережно упаковывала его перед отъездом. Сейчас он казался ей единственной опорой в ее новой жизни. В нем было все, что, по ее мнению, могло ей понадобиться. Она так тщательно выбирала вещи, чтобы то немногое, что она брала с собой, оказалось достаточно хорошим и нужным. Она неуверенно взвешивала в руке каждую свою одежку, перебирала их снова и снова. Гладила и укладывала в сумку как можно бережнее. Учебники — вот что тяжелее всего. Ее туфли были уже немного поношенными, но времени купить новые у нее уже не оставалось. Она забыла порошки от головной боли и капли от кашля, и сейчас злилась на себя за это.

Да и кучер хорош: просто взял и закинул ее сумку на крышу кареты! Ей пришлось сделать много пересадок. Она надеялась, что маленькие горшочки с ежевичным и черничным вареньем не разбились. Иначе в сумке было сейчас уже Бог знает что!

Наконец, она еще издали увидела пространство между скалами, куда вела тропинка.

— Там должен быть поселок, — сказал кучер.

Она переложила баул в другую руку, пальцы ныли. А ведь идти было еще далеко!

Разумеется, Анна-Мария была в трауре. На ней были верные платье и плащ; накидка почти целиком закрывала ее. Капор из шелка и бархата тоже был черным, как и ее дорожные сапожки. Она выросла — теперь ей было 19 лет — и превратилась в темноволосую девушку с изящными ручками и ножками. У нее были серьезные серо-голубые глаза и чувственный рот. Анна-Мария была интеллигентна — об этом говорил ее твердый спокойный взгляд, но сейчас он был чуть-чуть затуманен — и печалью, и страхом перед всем новым в ее жизни. Всегда непросто приезжать в незнакомое место, где тебя никто не знает, встречать новых людей, которые будут что-то значить для тебя, и Анна-Мария не была исключением. Разумеется, она много лет ходила в школу, но простые люди, рабочие и их семьи, были ей практически не знакомы. Неудивительно, что сейчас она слегка раскаивалась в принятом решении.

Но нет, она должна была так поступить. Почувствовать, что может быть полезной, что стоит чего-то как человек.

И еще Адриан… Адриан Брандт. С годами воспоминание о нем превратилось в неясную туманную картину… — он стал почти святым.

Так много лет прошло. Но его образ по-прежнему был у нее в сердце. Во-первых, потому, что ей почти не приходилось видеть других мужчин, во-вторых, потому что, встретив его маленькой 13-летней девчушкой, она пережила подлинное потрясение. Анна-Мария представляла его себе в белых рыцарских одеждах, конь под ним тоже был белый. Лицо Адриана было ясным, на плечи ниспадали светлые волосы. Эта картина имела немного общего с действительностью, она знала, но неужели нельзя было помечтать? Действительность была слишком сурова к ней в последние два года. Адриан Брандт стал тем, к кому она мысленно обращалась в минуты одиночества, в те ночи, плакала. Нельзя было запретить ей хранить верность мечте.

А сейчас он нуждался в ней. Он, разумеется, пока не знал об этом, но несмотря ни на что, послал за ней! Овдовевший, несчастный…

Она просто не могла не приехать!

Размышляя об этом, она приближалась в цели своего путешествия, и вот она уже в узком проходе между скалами. Ей пришлось довольно долго карабкаться вверх, дорога извивалась по голым холмам — и вдруг она остановилась, как вкопанная. Перед ней лежал горняцкий поселок — Иттерхеден, надежно укрывшийся в долине между скалами и красивыми лесистыми холмами.

— Какой он маленький, — прошептала она. — Ничего удивительного, что они не могли найти учителя!

Она насчитала пять маленьких домиков и большое малопривлекательное здание, в котором, наверное, размещалась контора. На полдороге к холмам располагалось то, что можно было назвать усадьбой, или, скорее, особняком, он, конечно же, принадлежал Адриану Брандту. А между холмами она увидела широкую разбитую дорогу, которая, очевидно, вела к шахте за лесом.

Биргитта, кузина матери, немного рассказала ей об Иттерхедене, но все равно она знала о нем мало. Конечно, Адриан Брандт не жил здесь постоянно. Это была его страсть в жизни, поняла Анна-Мария. Это его тесть затеял здесь шахту, а Адриан Брандт унаследовал ее, твердо решив разбогатеть, благодаря ей.

Анна-Мария подумала впрочем, что все это выглядит довольно жалко.

Удрученно вздохнув, она стала спускаться в долину. Наверное, будет лучше, если она пойдет в контору шахты, или как там еще называется этот большой некрасивый дом? Здание администрации?

Слишком шикарное слово для серо-коричневой уродины.

Она увидела, что церкви в поселке нет. Да и вообще: похоже было, что там почти ничего нет.

Но теперь у них будет школа. Интересно, а где она будет: ведь она видела только жилые дома. И где будет жить она сама?

И тут она увидела их. Они спрятались за скалами. А сейчас предстали перед ней во всей своей неприглядности. Два сравнительно больших дома, или барака, где, очевидно, жили шахтеры. Не часто ей приходилось видеть что-то столь же некрасивое, неприятное и удручающее. Перед входом был навален мусор, мерзкие кучи неопределенного хлама. При первом же взгляде на бараки казалось, что между хилыми стенами было так мало места, что даже двигаться там было нелегко. А у домов располагалось то, что, наверное, было лавкой. И она тоже выглядела весьма убого.

Что там говорила кузина матери Биргитта? Что, «если хочешь получать доход от своей деятельности, то не следует бросать деньги на благотворительность или ненужную сентиментальность. Все расходы, которые не являются необходимыми, — от лукавого».

Да, но так говорила она. И вряд ли Адриан думает так же, он, конечно, гораздо благороднее. Очевидно, он просто не замечает, насколько неприглядны бараки и то, что вокруг них, ведь он же бывает тут редко.

Но Боже, до чего же убогая деревушка!

Анна-Мария собрала все свое мужество и потащила баул дальше по узкой дороге, которая в этом удаленном маленьком поселке, очевидно, именовалась улицей.

Ее появление не осталось незамеченным. В дверях немногочисленных домов стояли худые женщины с пустыми печальными глазами. Они молчали. Но Анна-Мария заметила, что они обмениваются взглядами через улицу. Она приветливо поздоровалась, улыбнувшись слегка дрожащей улыбкой. Сначала ответом ей были строгие, словно бы отвергающие ее лица, но потом она была удостоена кивков. Вот и все.

Между двумя домами стояли двое ребятишек и тоже таращились на нее. Они были плохо одеты и выглядели не слишком здоровыми.

Когда Анна-Мария наконец подошла к большому зданию, она подумала, что теперь ей удастся передохнуть. Она постучала в дверь — как ей показалось, именно в ту, которая и была ей нужна. Никто не ответил. Оглядевшись и не найдя никакой другой подходящей двери, но заметив, что за ней по-прежнему молчаливо наблюдают, она открыла ее и вошла.

Она очутилась в пустом и неуютном помещении и вскоре поняла, что ошиблась дверью. Это была не контора, а задворки чего-то — чего, она не могла представить. Более всего это походило на пустой склад, отвратительный, грязный, запущенный. Здесь не было дверей, которые вели бы куда-то еще, и она как раз собиралась выйти, но вдруг услышала за стеной голоса.

Грубый и суровый голос раздраженно произнес:

— Я просил учителя! А не мамзель!

— Найти сюда кого-нибудь вообще было нелегко, — отвечал мягкий и приятный голос, который понравился Анне-Марии, и который она узнала. Это был голос Адриана. Ее Адриана, которого она все эти годы хранила в душе как прекрасную, возвышенную тайну…

— К тому же, у фрекен Ульсдаттер очень хорошее образование, — продолжал он.

«Спасибо, Адриан! Замолви за меня словечко!» Но тот, второй, нагло ответил:

— Нет, «спасибо! Знаем мы этих старых дев, которые стремятся попасть в мужское общество в последней надежде кого-нибудь подцепить.

— Анна-Мария какая угодно, но только не старая. И она из очень хорошей семьи.

— Еще хуже. Будет здесь выпендриваться! А как мне удержать своих ребят, если здесь появится молодая женщина? Ну, остается утешать себя тем, что она наверняка будет страшна, как смертный грех, — если уж выбрала такую профессию, я так считаю. А парни не хотят никакую мамзель-задаваку, это бьет по их самолюбию.

— Ладно, Коль, подожди говорить о ней плохо. Ты ведь даже не видел ее. Я не очень хорошо ее помню, ведь когда я видел Анну-Марию последний раз, она была маленькой, тоненькой и весьма тщедушной девчушкой. Я только помню, что у нее были печальные глаза и вечно преданная улыбка, и что она попадалась мне на глаза повсюду, куда бы я ни пошел. Но в ней не было ничего особо примечательного, вынужден это признать. Она приезжает сегодня, не так ли?

— Да, но я не собираюсь устраивать ей торжественную встречу, это забота хозяина!

Потом дверь хлопнула, и Анна-Мария услышала, как вздохнул хозяин шахты, оставшийся внутри.

Ее Адриан. Который едва помнил ее — как назойливого ребенка.

И еще тот, второй… Коль, так, кажется, его звали? Наверное, он мастер, тот, кто и просил прислать учителя для детей рабочих. И он явно не в восторге оттого, что сюда приезжает именно она!

А вообще — удивительно. Можно держаться только на одной силе воли — если у тебя есть цель. Но если оказывается, что цель — пустота, то сразу же понимаешь, как ты устал и как голоден. Анна-Мария ощутила жуткую пустоту внутри, как будто бы на плечи ей легла тяжкая ноша, она явно пала духом и испытывала горькое разочарование.

Но хуже всего было одиночество. Что связывало ее теперь с людьми?