Гнев чиновника

ХРОНИКА НАШЕГО РОДА

Мой отец, да будет земля ему пухом, и мой дядя Иван, пусть и ему земля будет пухом, были близнецами, хотя дядя Иван был почти на три года старше отца. Они отличались друг от друга не только возрастом, но и многим другим. Например, мой отец сначала был учителем, потом пошел учиться на ветеринара, и когда мне стукнуло три года, его уже величали доктором: доктор Васил Наков! А дядя каким был, таким и остался, — мясник и мелкий мошенник, всегда мечтавший стать крупным. Правда, в ту пору для этого не было условий. Мой отец был человеком мыслящим. Только этим объясняю я его запоздалое, на три года, появление на свет божий, по-видимому, он хотел доказать брату, насколько тот глуп. Надо ли говорить, что и дядя Иван старался доказать моему отцу то же.

Нет пророка в своем отечестве. А что хорошего быть ветеринаром в родном селе да еще в военное время?! Но мой отец стал именно ветеринаром, и его первым историческим актом должен был стать арест родного брата за незаконный убой скота. Во время войны, да к тому же мировой, противозаконно, пожалуй, всё. Поэтому отец вызвал полицейского, и они вместе отправились к дяде Ивану конфисковывать мясо коварно зарезанной коровы. Из этого мяса дядя намеревался сделать колбасу и продать односельчанам. Тут надо сказать, что дядя получил деньги от хозяина коровы за то, что сдерет шкуру, а дохлятину закопает. Помню, как отец командовал, когда они с полицейским остановились перед дядиными воротами:

— Стучи!

— Не открывает, разве не видишь!

— Ты стучи, стучи, он должен открыть!

— Должен-то должен, но не открывает же!

— Тогда говори: «Именем закона, открой!»

Полицейский произнес и эти слова, не веря, что они возымеют действие.

Когда и такое страшное предупреждение не помогло, голосом с нотками ехидства и радости отец приказал:

— Ломай ворота!

— Ломать-то дело нехитрое, да он потом засудит. Ты не знаешь Ивана Накова, он может в суд подать на всю округу!

— Выполняй приказ! Ломай ворота!

Ворота были широкие, с крытым черепицей козырьком, возможно, это была самая надежная часть дядиного хозяйства. Вообще-то в его доме гуляли сквозняки, потому как не во всех окнах были стекла. Большая часть окон была заклеена бумагой, забита жестью или дорожными знаками, показывающими расстояние в километрах до Мездры или Ботевграда. Полицейский с разгону ударил раз — ворота выдержали, ударил второй — снова выдержали. Тогда отец прикрикнул: «Ты что, не ел сегодня! А ну-ка посильнее!» Наконец ворота рухнули. На земле оказался и полицейский, ремень винтовки сковывал его движения, и он не смог сразу подняться на ноги. В проеме двери появился храбрый защитник неприкосновенности своего жилища, с коромыслом наперевес он ринулся на отца. Отец моментально оценил ситуацию: решив, что разговор с этим человеком ниже его достоинства, он быстро ретировался. Дядя, вероятно, был не настолько пьян, чтобы не оценить преимущества молодости, и погоню прекратил, но вслед отцу полетело коромысло. В момент броска дядю занесло, и он, плюхнувшись на землю, расквасил физиономию в кровь и, похоже, моментально уснул. Кровь капала прямо в пыль. Тогда еще не было асфальтированных улиц, грязища и нищета — вот что представляло собой наше село. Кстати, сейчас на том месте, где лежал дядя, построили супермаркет, но кроме вафель в нем ничего нет. Однако вернемся к дяде. Я долго смотрел на него и думал: спит или умер! Если умер, то отца, вероятно, посадят в тюрьму за убийство, точнее, за братоубийство. Но тут дядя перевернулся и стал чесать спину, а потом делать движения, будто натягивает на себя одеяло, может, ему было холодно. Потом дядя встал, увидел меня и, вытирая кровь, что текла из носа, кулаком, сказал нечто, что по тем временам было просто опасно, да и позднее не больно поощряемо. Он сказал, что придет день и всех этих полицейских, живодеров и представителей властей посадят на кол и повесят на их собственных кишках.

На следующее утро я проснулся с высокой температурой, она продержалась целую неделю. Так что мне трудно сказать, что было дальше. Отец давал мне пить пронтозил рубрум (это такое лекарство). Хорошие были годы! И как не грустить по ним! Помню, от пронтозила я стал мочиться кровью. Испугался. Теперь-то мне смешно, я знаю, что то была не кровь, просто от лекарства моча приобрела такой цвет. Умирать буду — не забуду, как я, десятилетний мальчик, ходил по малой нужде в наш ужасный крестьянский нужник, как смотрел на бурую струю, исчезающую в зияющей темноте. В тот вечер — а он был июньский, теплый, пахло бузиной и самшитом — мы узнали, что Болгария объявила войну Англии, Америке и Канаде (если я какую страну и пропустил, то не нарочно). Домой отец вернулся радостный, навеселе, таким он бывал редко. Увидев, в каком он состоянии, я заплакал. Но он не спросил, каково у меня на душе, сказал только, что я должен быть спартанцем, стойко переносить боль, как братья Гракхи — кажется, их звали Гай и Тиберий. Если ошибаюсь, пусть читатель извинит меня: не люблю наводить справки в энциклопедических словарях. Так вот, попали эти братья в плен, один из них сунул руку в костер и, пока она жарилась, как шашлык, говорит своим врагам, мол, мы на вас плевали, вы нам ничего не сделаете, потому что у нас железный спартанский дух и ницшеанская воля к жизни, потому что сейчас начинается мировая резня, вскоре падут государства и династии, все превратится в пепел, низы станут верхами, а верхи — низами. Будут взрываться бомбы, будет страшно, спекулянты и бандиты, продающие людям дохлятину и отравляющие население пропагандой, предстанут перед судом народов. Отец говорил очень возбужденно, но меня беспокоила кровь, которой в моем организме с каждым днем становилось, как мне казалось, все меньше и меньше. Я вышел во двор. Жили мы как раз напротив церкви. Сейчас мне трудно перевоплотиться в тогдашнего десятилетнего мальчика, и что я думал в точности, трудно представить. Кажется, я решил двинуть в церковь, чтобы исповедаться и подготовиться к жизни на том свете. Однако церковь оказалась запертой, а под каменной оградой, там, где хоронят попов и самых важных в деревне, присев на корточки, постанывали двое. То были первые жертвы войны. На следующий день все село прошиб понос. Люди кляли на чем свет стоит дядю Ивана за его колбасу. Кругом царила паника. Только отец гордо расхаживал по селу и на все жалобы отвечал: «По закону я обязан вас предупредить. Что я и сделал. Теперь все злодеи попрятались по нужникам. Потому что по закону виновен не только тот, кто продает, но и тот, кто покупает. И прошу оставить меня в покое».

Арестовали ли тогда злодеев, скрывавшихся в нужниках, я не знаю, мне было не до того. Придавленный личной трагедией, я еле стоял на ногах. Цветочек нежный, травинушка, ненаглядный, незабвенный наш — вот так, как я представлял себе, будет причитать мама над моим гробом. А я лежу в гробу, стиснув зубы, и ни на кого не обращаю внимания. Потом я увидел себя ангелочком, возносящимся на небеса, в день Страшного суда я расскажу, как тут, на земле, обижают детей. Вероятно, такие мысли достаточно возвысили и очистили меня, потому что на следующий день после моего мысленного вознесения моча значительно посветлела. Помню, я взял из маминой черной сумки двадцать левов, купил себе книгу про приключения и мороженое, а на мелочь — свечку, и зажег ее в знак благодарности. Так меня учила мама. Когда мне было шесть лет, я попал под небольшую телегу. Тогда мать пошла в церковь и зажгла свечу. Столько лет прошло с тех пор, а этот мамин урок я помню: хочешь, чтоб с тобой творились добрые дела, надо знать, кого благодарить. Но не власть, не попа, благодарность надо засылать куда-то повыше.

Село едва пришло в себя после истории с колбасой, как новая страшная весть обрушилась на людей. Рассказывали, что Иван Наков отвел осла на могилу отца, привязал там, чтобы пасся. Когда дядю спросили, что это он, неужто другого места не нашлось, тот ответил: коли отец мог родить такого сына, как брат, то есть мой отец, то заслуживает, чтобы осел уделал всю его могилу. Но это была веселая новость. Хотя как раз в то время бомбили Софию и к нам приехали в эвакуацию столичные жители, вруны, каких свет не видывал. Например, они рассказывали, будто в Софии в основном четырехэтажные дома, полно магазинов и лавок, но все разрушено бомбами. С кем только из эвакуированных я ни говорил, все жили в четырехэтажных домах. А мой дядя разговаривал с ними по-французски. Он выучил этот язык, дабы доказать, что не только мой отец из способных и может говорить по-иностранному. Ко всем эвакуированным я относился как к врагам, никогда с ними не играл, а при любом подходящем случае затевал драку, хотя, чего там скрывать, иной раз и самому перепадало. Видите ли, они столичные штучки, у них дома в четыре этажа, а, мы, дескать, деревня. Какой же я крестьянин! Мама всегда говорила гостям, мол, извините, мы тут временно, в Софии у нас дом — улица Юндола, 39, София-5. Там и мягкая мебель осталась. Сами видите, война, в поезде мебель перевозить нельзя, а в грузовике можно поцарапать.

Однажды вечером отец сказал, что наконец-то освободится от брата, потому что прошел слух: тот якобы отправил телеграмму Адольфу Гитлеру по случаю его дня рождения. В телеграмме еще было, что вскоре фюрер предстанет перед судом народов и ответит за все. И действительно, через неделю дядю забрали и отвезли в город. Но потом отпустили, и все село узнало, что дядя получил телеграмму от Гитлера, в которой выражалась благодарность за пожелания по случаю дня рождения фюрера. Как мне сейчас кажется, Гитлеру перевели не все. По крайней мере я так думаю. Эту новость мой отец встретил спокойно, он сказал, что рано или поздно правда восторжествует и самый главный душегуб будет вздернут на веревке. Но ничего подобного не произошло. Река несла свои воды все также стремительно, время от времени выходя из берегов и унося деревья, домашний скарб и павших животных. Потом она успокаивалась, и вода снова становилась чистой и прозрачной. Через село прогнали пленных, я помню, как они брились, глядя в осколок зеркала. Когда пленных увели, по селу прошел слух, будто мой дядя герой, потому что отнял у охранника винтовку и переправил ее куда надо. В то время брат тети Йоты был большим начальником у пожарных. Как выяснилось, винтовка оказалась с разбитым прикладом и никуда ее дядя не переправлял. Подробностей я не знаю. На этом свете подробности как шашлык, как пиво — что закажешь, то и подадут, только будь добр честно заплати или хотя бы найди кого-нибудь, кто заплатит за тебя. Но детали деталями, а главное — это человек. А что есть человек и дано ли нам это узнать?

Его величество царь вызывал у моего дяди, не знаю, почему, глубокое чувство ненависти. И если они однажды встретятся на том свете, одному из них придется воскреснуть, разумеется, если есть загробная жизнь, в чем, откровенно говоря, я сомневаюсь, а проверять не хочется. О царе мы знали, что он заядлый автолюбитель, машиной управляет в перчатках и кожаной фуражке. Любит также водить локомотив, что особенно злило дядю. Он говорил людям, что царь только стоит у окна паровоза, а настоящий машинист сидит на корточках возле топки и управляет. Словом, дядя любил разоблачать, даже корона его не смущала. Но были моменты, когда он находился в особом расположении духа, вызванном хорошим вином. Он спрашивал себя и меня: «Какая разница между царем и мною?» И сам, сияя, отвечал: «Разница в том, что я колю, а он вешает. Но дело в том, что я могу и вешать, а ему не зарезать и курицу. Для этого нужен ум». Дядя не был кровожадным. Говорят, однажды, когда река Боговина вышла из берегов, он бросился спасать Йоту — свою будущую жену, мою нынешнюю тетю. Видать, судьба. А какая судьба, можете судить сами: спасти человека, который всю жизнь будет проклинать тебя, обзывать пьяницей, хотя теперь мы точно знаем, что пьяницами не рождаются, а становятся в силу определенных обстоятельств. А обстоятельства тогда были такие: дядя прочитал где-то про тракторы и жатки и целыми днями в одних трусах просиживал на чердаке, нализывался до чертиков, мечтая о временах, когда человек освободится от тяжкого труда, станет свободен. У меня рука не поднимается написать о дядиной любви к труду. Тут он перещеголял даже свою любовь к жене. Но, сказать по справедливости, жена отвечала ему тем же. Чтоб ты сдох, чтоб у тебя… отвалился, чтоб тебе было пусто, чтоб ты ходил задом наперед — это были самые расхожие, набившие оскомину проклятия. К тому же она обладала даром превращать в проклятие любое слово, хоть болгарское, хоть французское. Стоило дяде его произнести, как тут же оно возвращалось к нему в виде проклятия.

В ту пору, когда отец ставил в сельском клубе оперетку, у дяди была лошадь с телегой, время от времени он их продавал. Однако лошадь с телегой неизменно возвращались домой, и дядя снова продавал их. Я знал, что есть собаки, которые всегда домой возвращаются, но чтобы лошадь возвращалась аж из Горна-Оряховицы, с таким сталкивался впервые. Спустя много лет коня, вроде дядиного, я видел возле города Немешфекешвара. Сначала я даже подумал, что это тот же конь, но потом спохватился: ведь лошади так долго не живут. Как бы то ни было, спасибо лошади — дядя мог сидеть на чердаке сколько душе угодно и мечтать о временах, когда будет много тракторов и жаток, а человеку остается только крутить баранку. Мой отец, тяжело переносивший соседство брата на этом свете, пришел к выводу: во всем виновата беспросветная темень нашего люда. Вот почему он решил поставить оперетку, в которой и мне отводилась небольшая роль. Я пел в хоре:

А соло исполнял я песню «Красавица Русанка, зачем ведра слезами полнишь». Репетиции проходили в клубе. Годы были мрачные и беспросветные, но клуб работал допоздна. Это потом его превратили в склад при мебельном магазине. А тогда прошел слух, что, может быть, к нам на премьеру приедет сам царь. Так говорил моему отцу наш сельский голова. Еще он спрашивал, как это возможно, чтобы у одних родителей были столь разные дети: мой отец — музыкант и скрипач, а его брат — бездельник, каких свет не видывал.

— О, господин Палазов, не говорите, я как подумаю, кем я мог быть, а кем стал…

— Не жалуйтесь на судьбу, дорогой! Если бы все ветеринарные врачи были, как вы…

Каким ветеринаром был отец, вопрос отдельный. Скажу только, что как раз в то время вспыхнула эпидемия среди свиней. И поскольку ожидался приезд царя, отец объявил в селе карантин, запретил выпасать животных, выпускать свиней из хлевов. А репетиции в клубе продолжались. Словом, оперетта во время чумы. Как называлась эта пьеска, я не помню. И не хочу вспоминать. Ведра красавицы Русанки наполовину наполнялись ее слезами, наполовину — моими: едва ли кого другого так лупили за нежелание играть на скрипке, как меня. За исключением, может быть, Паганини, Сарасате и других великих скрипачей. До-до, ре-ре, ми-ми… Школа игры на скрипке Шевчика висит на гвозде, вбитом в дверь, потому что в стену он не входил, я утираю слезы и сопли, пальцы левой руки болят, а большой отнимается. Я постоянно жду удара смычком по голове: «Болван! Тебе что, медведь на ухо наступил! Фальшивишь, не слышишь, что ли!» Думаю, что ни одно музыкальное произведение не вызывало у людей столько слез, как навеки проклятая мною школа Шевчика. Бывало, на таких уроках я даже мочился в штаны от натуги. Тогда отец успокаивался, гладил меня по голове, говорил тихо и педагогически притворно: «Мой мальчик, некому было драть меня в твои годы, не то сейчас я знаешь, кем стал бы! Знаешь? Говори, знаешь?» И так как я не знал, он махал рукой и отпускал меня.

В один прекрасный день чудо произошло-таки.

Чудо — это открытый автомобиль, за рулем которого сидел мужчина средних лет в очках, как у летчика, закрывавших пол-лица, другую же половину занимали усы и борода. К большому удивлению жителей села, автомобиль остановился у ворот моего дяди. Царь, одетый во фрак и галифе, вошел во двор, что повергло все село в трепет. Уместно сказать, что в то время 83 процента населения страны составляли необразованные крестьяне, в Болгарии насчитывалось 22 миллиона голов овец, и их нужно было пасти, кино не было, а слова «инкогнито» сельский люд не знал. Голова, отец и поп, дирижировавший оркестром, собрались в клубе и решили показать оперетку, хотя спектакль был еще не готов. Загвоздка заключалась в том, кому пойти пригласить царя. Отец отказался: мол, ему, исполнителю главной роли, как-то неудобно. Голова сослался на свою стеснительность. В селе он жил недавно, причем был не из местных. Я хочу сказать, что тогда руководство не выбирали всем миром, как сейчас. Обязательно надо было быть со стороны и закончить юридический факультет. Кажется, за царем пошла попадья, но я не уверен. Главное — занавес поднялся. Его Величество сел в первом ряду. Он был в кожаной фуражке и очках. А когда их снял, все увидели, что это — мой дядя.

Голова приказал полицейскому арестовать Его Величество, но дядя воспротивился. В здании сельской управы он обозвал голову зачуханным пастухом и ничтожеством, а потом спросил, разве, мол, я говорил, что я царь. «Если вы простаки, — кричал дядя, — и вам видится черт-те что, я не виноват!» Дядю отпустили, но он отказался выйти на свободу: видно, затевал что-то еще. Голова настаивал: «Господин Наков, вы свободны. Все выяснилось, это — недоразумение».

— Нет, я не выйду отсюда, — стоял на своем дядя.

— Почему?

— Потому что меня удерживает мое внутреннее чувство свободы.

Потом дядя спросил у присутствующих, читали ли они прекрасную пьесу Шиллера «Вильгельм Телль». Оказалось, никто не читал. «Паршиво, — сказал дядя, — советую почитать. В этой пьесе, — продолжал он, — наместник короля Геслер положил на сельской площади королевскую шапку и приказал всем кланяться головному убору Его Величества короля Австрии. Почему? Так, дескать, будет видно, кто за короля, а кто — против. Допустим, я, — не успокаивался дядя, — не Его Величество, допустим, я его шапка. И какую же дерзость вы себе позволили — арестовали шапку Его Величества! Как вы посмели, господин голова? Я символически остаюсь в тюрьме, а вас попрошу объяснить свои действия. Сначала принимаете меня за царя, а затем арестовываете. История еще скажет свое слово по этому вопросу, но лично вам я не завидую…»

— Ваши условия, господин Наков? — спросил голова. — Надо кончать со всем этим, люди смеются.

Дядя не знал, какие поставить условия. «Я, — говорил он, — подобно Наполеону Бонапарту, решения принимаю во время боя. И не смотрите на меня так: да, я выше Наполеона хотя бы потому, что он не мог ягненка разделать, а попал в руководящее кресло и сделался императором. Хотел бы я видеть его рядом с собой, среди болванов, вот тогда и посмотрели бы, что из него вышло бы. Оставьте меня, я подумаю над условиями».

Его оставили в покое, и пока он обдумывал условия, ему приносили вино, домашнюю колбасу и другие закуски, а он самоотверженно сидел в подвале сельской управы и общался с женой посредством записок. Например, дядя писал:

У дяди и вправду была пишущая машинка. У него, алкоголика, руки дрожали так, что его каракули никто не мог разобрать. Дядя говорил, что собственный почерк ему не нравится. Поэтому он раздобыл себе машинку марки «Рекс», вид у которой был такой же зачуханный, как и у ее владельца.

Читатель вправе спросить, а чем в то время занимался Его Величество Борис III — царь всех болгар, узнал ли он о том, что произошло в нашем селе. Собранные гораздо позднее сведения красноречиво подтверждают: царь не был в курсе наших сельских дел. Как раз в те дни он вместе со своим родным братом принцем Кириллом находился в Берхтесгадене, где размещалась резиденция Адольфа Гитлера.

На обратном пути, когда самолет пролетал над Веной, пилот передал братьям, чтобы те надели кислородные маски, так как в нижних слоях атмосферы рыскали английские истребители и надо было набрать большую высоту. Братья маски надели, самолет высоту набрал, а вот когда приземлились на аэродром Божуриште, возле Софии, Его Величество был сине-зеленый и едва дышал. Он сказал брату, чтобы тот отвез его в Боровец, где сосновые леса и чистый воздух. Воля царя была исполнена. Однако ночью принца разбудил дежурный офицер: царь умирал. Бориса III погрузили в автомобиль. Потом газеты писали: «Братья болгары, сегодня, 28 августа, в 16 ч. 22 мин., Его Величество преставился в Софийском дворце в окружении царского семейства». Бог дал, бог взял, говорит народ. Когда-то немцы дали нам царя, теперь они его забрали. А дядя сказал: «Настрадался я от этой монархии, и теперь я доволен». И покинул свою тюрьму, кстати, подвал не был на замке.

Квакают лягушки, прохладно, свежий ветерок веет со стороны долины, воды там уже нет, и потому воздух насыщен ядовитыми испарениями, но все-таки красиво, как прежде. Смотрю вверх — там скверный лик Луны, вижу только одну ее сторону, освещенную, обратную вовек узреть не дано. Но у Земли тоже две стороны, одна — неосвещенная! Я представляю себе будущий дворец культуры в Шумене. В его фундамент будут заложены надгробные плиты, памятники и кресты — последняя дань мертвых предков живым. Можно сказать и по-другому: попытка извлечь экономический эффект даже из прошлого. В том фундаменте, наверное, будет покоиться и памятник отцу нашего деда — он ушел из дома, отправился в дальние края, был пастухом, потому как героем его не признали. Он участвовал в боях под Киткой и Булаиром, вернулся весь в орденах, крестах и медалях. Но однажды сыновья этого моего предка, поссорившись между собой, сказали односельчанам, что на Булаир старик доставлял овечьи и бычьи шкуры для Константинополя, а медали снимал на поле брани с погибших за родину солдат и унтер-офицеров.

Квакают лягушки, свежо, даже холодно.

На похороны дяди отец не пошел. О смерти брата он узнал аж на десятый день. «Нет у меня больше брата», — сказал он и горько заплакал. Наверно, ему было больно. Наверно, он понимал, что между ним и братом не было ладу именно потому, что они очень любили друг друга. Или потому, что каждый хотел, чтобы его любили больше. А как иначе, ведь на этом свете ненависть пробивается ключом из-под огромной горы любви! И даже если не верит в себя, человек все равно никогда не узнает всего о себе подобных. И когда я теряю веру в себя, я начинаю путаться, кто же из братьев-близнецов был мой отец. Иногда мне кажется, что я сын своего отца, иногда — дяди, и вот получается, что я — то его сын, то племянник. Главное, что одно племя…