Гнев чиновника

МИР ВАМ!

Мой дед Нако был очень умным человеком.

Он пас коров и был гол, как сокол, ибо знал: рано или поздно у тебя отберут и последнее. Потому он крепко держался за рюмку, чтобы ее кто-нибудь не отнял. И никто ее не отнял. Плохо то, что, пока человек одумается и возьмется за серьезное дело, распростившись с рюмкой, утечет немало воды, пройдут созвездия лет. И все это время люди будут счастливо жить в своих полных достатка домах, не думая о том, что настанет день, когда у них отнимут эти дома, сделают их этнографическими музеями, посетители которых будут ходить в войлочных тапочках, заплатив за входной билет двадцать стотинок.

Мудрость жизни мы называем созвездием, а его звездочки — словами. Эти звездочки служат путнику ориентиром. А для тех, кто предпочитает сидеть дома, это просто небосклон, усеянный звездами, и только. За ваше здоровье!

Однажды мой дед приходит в свой ветхий домишко, пастушью резиденцию, и говорит бабушке.

— Ухожу на войну.

Видимо, это были времена, когда велись войны то за объединение Болгарии, то за ее расчленение — всех не упомнишь — им все еще не дали точных названий.

Как и полагается в таких случаях, бабушка моя расплакалась. Правда, дед был непутевый человек, пьяница и помощи от него никакой, но все же неприлично было с ее стороны не проронить ни слезинки, когда муж на войну идет. Такую судьбу уготовили звезды женщинам, такова женская доля. Поплачь, поплачь, милая, не скупись на слезы, ведь были и хорошие дни в твоей жизни.

— Надо бы поросенка заколоть! — сказал дед. — Плевал я на дом и на все, что в нем есть! Все равно умирать!

Она не возразила, потому что, во-первых, в те времена женщины очень редко осмеливались возражать своим мужьям, а во-вторых, потому что у них не было поросенка. Просто деду захотелось пустить кровь, но кому — и он не знал. Вот он возьми да и скажи про поросенка. С таким же успехом дед мог сказать о воле. Даже о нескольких волах.

Не знаю, приходилось ли когда-нибудь вашей милости отправляться на войну, дабы знать, что именно в таких ситуациях следует объяснить. А ситуация такова, что, с одной стороны, тебе хочется оставить после себя хорошие воспоминания, а с другой — ты уверен: лично тебе от этих воспоминаний ни жарко, ни холодно. В душе наступает такое замешательство, что появляется желание отыскать дружков и посмотреть, чем они в это время занимаются. А что могли делать дружки моего деда, кроме как сидеть в корчме. Там они и сидели. Не только сидели, но и пили. Как подсел к ним мой дед, к выпивке добавились песни, и пошло веселое застолье, корчма гудела, собаки лаяли, царил неизменный в подобной ситуации душевный подъем.

Милое, дорогое сердцу селение! Взять бы твой чистый воздух и тишину, а другому отдать блох, вшей да кисловатый запах квашни. А мне лично достаточно только рыбы из прозрачных заводей.

— Только и знаем, что едим и пьем! — говорили крестьяне. — От того-то и прет на нас ворог, что некому против него подняться!

— А вот Нако идет сражаться.

При этом люди с опаской оглядывались, не то что теперь. Сильны и возвышенны в то время были слова о борьбе и отмщении, не то что ныне. Сейчас мы трубим о борьбе за чистоту, а улицы не подметаем. Не жнем хлеб, но битву за хлеб ведем. А тогда люди не смели даже и подумать о таких сильных словах.

— На чем же ты думаешь на войну ехать? На осле, что ли? — полюбопытствовал кто-то.

— А на чем же другом? — ответствовал дед. — Не на своих же двоих. Разумеется, на осле.

— Раз некому дать тебе коня… — сказал один. И чуть было не предложил: «Возьми моего, прими от всего сердца». Ан нет, сидит себе, винцо потягивает и о коне ни гугу.

Другие сидят, всматриваясь в свои душевные небосклоны, пытаясь разгадать предсказания звезд. А звезды предсказывали, что не ко времени война надвигается. Хлеб еще не убран с полей, скот на горных пастбищах. Надо бы откупиться. Только у Нако Добрина нет ломаного гроша за душой, потому он и идет воевать. На осле отправляется человек, но все же в бой. Может, пьяница он, такой-сякой, зато единственный во всем селе воин. А вы, ваша милость, пошли бы на войну? Интересно было бы посмотреть…

— Вот в такие моменты и познаются люди! — сказал Вуто Лалинский. — Мы считали тебя самым что ни на есть пропащим человеком — ты не обижайся, бай Нако. Пастухом тебя считали, пастухом ты и был, а оказалось, что сейчас ты идешь сражаться за всех нас, защищать нашу честь, так сказать, честь всего села. Угощаю вас по этому случаю по стопарику.

А Петко Кокошара, который не посмел предложить деду своего коня, произнес:

— Пьем мы тут и в ус не дуем, а выходит, что во всем селе коня не нашлось, чтобы как положено человека проводить на войну. Позор всем нам за это!

— А что ж ты своего не дашь?

— Думал я о своем мерине. Но хромой он у меня и глазом косит. Иначе я бы первый предложил.

— А у моей лошади одышка.

— Ну, конечно, как припрет, так сразу одышка… Угощаю всех по стакану вина, — сказал дед.

— Смотри, не посрами там нас, Нако! — напутствовал другой селянин. — Доблестно сражайся с турками, слышишь?

— Молчал бы уж лучше. Если так много знаешь, поезжай вместе с ним да покажи, как надо воевать, — вставил Петко Кокошара.

— А что же ты не едешь?..

— Пришлют повестку, сразу поеду, ты как думаешь?

— С повесткой-то каждый может! Тоже мне, открыл Америку! Ты вот добровольно, как Нако Добрин, поезжай, тогда я скажу, что ты за человек!

— А разве Нако Добрин не получил повестки?

Выяснилось, что и в самом деле у моего деда не было повестки, и он отправлялся на войну, движимый энтузиазмом, по собственному желанию.

Чем дело кончилось, я не знаю, такие подробности с годами выпадают из памяти. Но на небосклоне моего села появилось созвездие слов и обстоятельств, которые слово за словом, звезда за звездой предсказывали судьбу моего деда Нако, который чуть было не ушел на войну.

И он бы ушел, но в том тысяча девятьсот пятом году, оказывается, войны не было.

Эта новость облетела все село, которое пришло в сильное возбуждение. За ним последовало возбуждение уголовного дела и следствия. Следствия в связи с тем, что мой Знаменитый Дед, которого далее буду называть ЗД, по своему усмотрению пошел на войну, чем привел в замешательство своих сельчан.

Многое надо рассказать, чтобы вызвать у вас интерес к этому рассказу. Придется воскресить в памяти картины тех лет: маленькая сельская площадь, окруженная пивнушками и торговыми лавками, перед которыми висели облепленные мухами говяжьи туши. Вспомнить и мясников с ножами, отгоняющих мух, и босоногих ребятишек — разносчиков кофе на медных подносах. Восстановив в памяти эти картины, вы, может, лучше поймете, что заставило нашего судью-следователя или прокурора, изнывавшего от дикой скуки, а может, беспросветного похмелья, заняться моим ЗД и подвести его под удары закона. Надо также очень хорошо знать законы, чтобы понять всю нелепость той ситуации. Во-первых, нет такого закона, который бы запрещал людям идти на войну. А во-вторых, есть закон, который наказывает каждого, кто старается увильнуть от этой обязанности. Но не существует закона, согласно которому человека наказывали бы за то, что он собрался идти на войну, которая еще не объявлена, при этом по причине, не зависящей от обвиняемого, то есть подследственного.

Многое нужно знать, в самом деле многое, и тогда этот рассказ вызовет у вас улыбку. А люди не улыбаются, потому что многого не знают, но не хотят себе в этом признаться.

Короче, нанял ЗД адвоката.

Адвокат в это время читал книгу Мигеля де Сервантеса Сааведра и думал про себя: «Чьей жертвой был Дон Кихот? Жертвой рыцарской литературы. Чьей жертвой стал мой клиент? Жертвой литературы эпохи национального Возрождения и, в частности, произведений, рассказывающих о борьбе с султаном».

Встретившись со своим клиентом, то есть ЗД, адвокат убедился, что дело обстоит именно так, как он и думал. На следствии ЗД заявил, что пошел на войну, чтобы покарать султана и отрезать ему голову.

Узнав это, деда оправдали и дело закрыли, но адвокат остался не доволен таким решением и, в свою очередь, решил судить государство за нанесенный ему моральный ущерб.

Тут как раз не мешает вставить главу, которая поясняет, что

Зная это, я с детства твердо уверовал в следующее: суд господень — ничто по сравнению с тем страшным судом, который чинят над местным населением. Если и вправду когда-нибудь наступит Страшный суд и придется судить миллионы, миллиарды живших в разные эпохи людей, то, без сомнения, этот процесс будет вестись по самой краткой процедуре: на каждую человеческую душу отведут не более одной-двух минут.

Судебные процессы в моем родном крае были бескрайними и запутанными, как говорится, без начала и без конца. Поэтому, если придется писать историю человечества, она будет звучать примерно так:

Адам осудил господа бога за нанесенное ему среднее телесное повреждение, и в наказание ему дали Еву, заставив при этом возместить убытки по делу. Однако, недовольный таким приговором, Адам завел новое дело, но проиграл его, за что был изгнан из рая без права на обжалование. Потом родился Каин. Каин убил Авеля. Ева завела дело о возмещении убытков, а Адам — дело об убийстве. Потом Каин отдал под суд своих родителей за присвоение имущества и клевету.

Именно тогда мой ЗД завел дело против князя Фердинанда Саксен-Кобургготского, родом из Вены, монарха Болгарии.

В результате судебного разбирательства нашего ЗД назначили лесником и полевым сторожем села Гурково. Но люди никогда не смогут понять значение этого факта, более того — истолкуют его как крайне несерьезное, если не узнают кое-какие подробности, о которых мы намереваемся рассказать далее.

По вечерам наш ЗД любил читать и не скупился на керосин. Чтение давалось ему с большим трудом, но он не сдавался, напрягая зрение при тусклом свете керосиновой коптилки или слабо мерцающей керосиновой лампы со стеклом номер пять.

Читал, естественно, одну и ту же книгу — в то время люди не были избалованы изобилием литературы, но зато читали очень вдумчиво и внимательно, не так, как сейчас. Сядет ЗД, склонится над столом, и скоро в тишине начинают раздаваться тихие убаюкивающие звуки, будто кошка мурлыкает перед очагом. Эти звуки вскоре сменяются продолжительно-протяжной гласной, затем сливаются воедино, и вот как-то радостно и светло, таинственно и неожиданно рождается целое слово. И тогда ЗД произносит:

«Люди…»

Так, буква по букве, словно осторожно поднимаясь на скалы, осмотрительно обходя обрывы и осыпи, мой великий, несравненный дед образовывал слово, потом еще одно и, наконец, целое предложение. Давалось ему это с большим трудом, поэтому так мило-дорого было каждое предложение, с которым он тяжело расставался, чтобы перейти к следующей фразе. Поняв ее смысл и прозрев мысль, наш ЗД был не менее горд и доволен собой, чем почитаемый господин Шлиман, который растолковал людям египетские иероглифы. Итак, заглянув в бездну мысли, ЗД изумленно восклицал:

— Вот это да-а!

И обводил нас умным взглядом, в котором было все, и прежде всего упрек: мол, люди писали, а мы даже не удосужились прочесть их творения, и приходится ему нас просвещать. Что мы представляли собой на фоне мировой культуры и всего человечества? Ничего не представляли.

А что представлял из себя он сам?

Роста — среднего.

Волосы — светло-каштановые, почти русые.

Глаза — голубые, взгляд — доверчивый, не внушающий доверия.

Особые приметы: шрам на переносице вследствие падания со сливового дерева в нетрезвом состоянии.

Был ли судим? Да, общественностью, преимущественно за незначительные проступки.

Осуждаемый всеми своими соседями, он соответственно вершил суд над ними.

Основные черты характера: по природе дед никогда не унывал и в душе был очень счастлив. Но для этого ему нужно было периодически менять место жительства. Поэтому он переезжал в другое село, где ему было очень хорошо. Проходило известное время, и он переезжал на новое место.

Так что по сути дед жил в трех селах.

Как уже говорилось, расправившись с одним княжеством за нанесенную обиду, наш ЗД (знаменитый дед) определился в лесные и полевые сторожа, но произошло это не так гладко и быстро, как может показаться.

До этого ЗД, как выяснилось, был сельским пастухом, что по тем временам означало крайнюю бедность и полное бесправие, не то что сейчас. Нынешний пастух — нечто сродни бармену или начальнику бензоколонки, нынешний пастух может позволить себе сыграть свадьбу на двадцать пять тысяч и швырнуть молодым по пять тысяч. Наш ЗД был пастухом тогда, когда никто не допускал и мысли, что такие, как он, могут заткнуть за пояс бармена или начальника бензоколонки. И это наводит на мысль о том, сколько раз мы находились на волосок от… великих дел, но волосок рвался, а мы изображали, что не замечаем этого.

Итак, вместо того, чтобы терпеливо делать свое дело, пасти скотину и ждать наступления светлого для пастухов будущего, наш ЗД занимался тем, что ходил бить людей.

Говоря «ходил бить людей», мы хотим сказать то, что сказали. По вечерам наш ЗД принимал заказы и за две-три чарочки ракии (виноградной водки) появлялся на поле, на мельнице — там, где требовалось, и говорил своей жертве:

— Йото, ты знаешь, что привело меня сюда.

— Кто тебя послал? — спрашивала жертва.

— Меня послал Васил Сыбчовский.

— Что ему, цыгану, нужно от меня, будь он проклят…

— Вот из-за этого-то он меня и послал. Ты обозвал его цыганом. И я должен тебя поколотить. Так что, брат, не обессудь.

— Да как же его не называть цыганом, когда он и есть цыган! Что, я не прав?

— Не знаю, друг, это ваше дело, вам и решать, а мне заплачено за работу, и я должен тебя побить. Так что не серчай.

Сказав это (а может, чуть раньше или немногим позже — какое это имеет значение), наш ЗД замахивался крепкой крестьянской рукой, не знающей ни мотыги, ни лопаты, ни им подобного инвентаря, и опускал ее на спину, меж лопаток, на плечо или грудь — куда придется — стоящей перед ним жертвы. Все зависело от заказа. Случалось, просили повалить жертву наземь и забить до смерти, но наш ЗД таких заказов не принимал, потому что был против смертной казни и имел доброе, жалостливое сердце: он бил людей не по убеждению, а как профессионал. Никто на него и не сердился, зная, что он не вкладывает в битье душу. Может быть, потому, приняв полагаемую порцию побоев, жертва, кряхтя, поднималась на ноги и предлагала ЗД выпить вместе чарочку-другую:

— А теперь я хочу, чтобы Васил Сыбчовский держал язык за зубами…

— Нельзя за зубами. На это есть суд.

— Тогда отделай его так, чтоб ни одна больница не приняла!

— Тоже нельзя. Могу треснуть его, чтоб прокатился кубарем метра три…

— Лучше метров пять!

— Хорошо, пусть будет по-твоему, — говорил ЗД и опрокидывал еще одну чарочку, а у побитого глаза искрились радостью: есть правда на этом свете, есть кому отомстить за него и заставить обидчика лететь вверх тормашками.

А в это время скотина мирно щипала травку, резвилась на приволье или дремала под полуденным солнышком, и всюду в природе царила вечная гармония. Господи! И находилось же время для всего этого!

Выиграв дело у князя Фердинанда Саксен-Кобургготского, наш ЗД стал гонять скот на выпас, прихватив ружье, и требовать, чтобы при его появлении люди вытягивались во фрунт. Не все, конечно, лишь те, кого он раньше лупил, выполняя заказы, причем жертва должна была принимать уставную стойку и держать руки по швам. С ружьем на плече наш ЗД останавливался и осыпал жертву пощечинами и затрещинами. Плохо приходилось тому, кто не выполнял его уставные требования. Заметив, что жертва не стоит по стойке «смирно» или проявляет непокорство, ЗД обращался к ней со словами:

— Ну-ка, подержи ружье!

И, освободившись от лишнего груза, он обрушивал град ударов на голову бунтаря, дерзнувшего ослушаться приказа.

Следует отметить, что и в те времена наши люди опережали свою эпоху. А эпоха была таковой, что за всякую обиду люди вызывали друг друга на дуэль, подсыпали яд в торт или же затевали кулачный бой. Наши люди говорили:

— Да разве Нако Добрин виноват? Мы должны знать, кто стоит за его спиной. Нако Добрин — несчастный горемыка.

Опередившие эпоху люди ясно понимали: за Нако Добриным стоит, почитай, все село, и поэтому каждый судил каждого, ибо каждый был бит другим и посылал нашего ЗД бить обидчика.

Утвердившись в селе в качестве официального мордобойца, ЗД стал еще небрежнее относиться к вверенной ему скотине, но не хотел отказываться от своей исконной должности. И надо вам сказать, в этом отношении он опередил свое время не менее как на половину или три четверти века, однако не смог удержать фору и извлечь из нее пользы.

Все сказанное стало бы намного понятнее читателю, знай он, что наш ЗД был не только пастухом в родном селе Новачене, но и лесным и полевым сторожем в селе Гурково.

Но самое интересное, чти в селе Литаково он был учителем французского языка.

Медленно текло время в ту пору, очень медленно. Только этим можно объяснить, что Знаменитый человек поспевал выгнать скот на выпас в одном селе, отлупить кого следует в соседнем, а к полудню появиться в третьем и спросить у детей:

— Кес ке се?

— Се ля фнетр! — хором отвечали те, кто сейчас мирно посиживает на скамеечках, грея дряблое тело на солнышке, глотает раунатин или посасывает валидол.

— А это кес ке се?

— Се ле табле нуар! — отвечали будущие старики и старушки. Разумеется, их произношение отнюдь не привело бы в восторг Дидро или Вольтера. Однако не будем забывать, когда все это происходило: в далекое и поистине беспросветное время…

Четвертый рассказ о моем деде.

Пишу, читаю, переписываю, перечитываю, расставляю знаки препинания, снова читаю и не могу поверить написанному. Неужели возможно, чтобы в ту дикую, беспросветную пору существовала такая неудовлетворенность достигнутым? Что заставляло пастуха быть еще и сторожем, заниматься обучением сельской детворы, при этом самостоятельно в известной мере изучить великий язык, на котором говорили — каждый в свое время — Дени Дидро, Франсуа Рабле и Максимильен Робеспьер (последний, впрочем, не столь блестяще, как другие, но я упоминаю его здесь по политическим причинам и как «экзампль», то есть в качестве примера)?

Отрывки, кусочки, фрагменты его жизни я предлагаю вашему просвещенному вниманию. Отрывки — по причине отсутствия связи, а отсутствует она, потому что знаменитый дед (ЗД) обычно сваливается, как снег на голову, появляется как мысль, как воспоминание, как голос, исходящий из глубин межклеточного пространства генов. И за это я не вправе на него сердиться — человек давно мертв и уже не может ответить на вопросы, осмыслить сказанное и прийти тебе на помощь. Умершие — чрезвычайно бескорыстны: не поддаются на подкуп и увещевания. Эти качества делают их намного добрее и независимее нас, живых, плавающих по океану сделок с совестью, компромиссов.

Если он долго не появляется, я говорю себе: «Ну что ж. Может быть, то, чего нет рядом, таится внутри самого тебя? Ведь хоть наши деды и покоятся в земле, они присутствуют и в каждом из нас».

И тогда все потихонечку увязывается и становится понятным.

С реалистических позиций абсолютно исключается, чтобы наша родная бабушка Гена не преминула сказануть нечто вроде:

— Нако! Люди говорят, что ты днюешь и ночуешь в Гурково…

— В Гурково я не днюю и не ночую. В Гурково я охраняю поля, одним словом, являюсь официальным лицом.

— А скажи мне, соколик, нельзя ли сделать так, чтобы ты охранял поля в Новачене?

Дед молчит. Чем длиннее паузы в речи человека, тем яснее его слова. После очередной паузы следует ответ:

— Меня в Новачене небольно чтут и уважают. Теперь тебе понятно?

— А-а, не верил, когда я тебе говорила: ты для местных людей все равно, что пустое место, потому что ты — пьяница. Узнают об этом гурковцы, и они от тебя отвернутся!

Еще одна затяжная пауза, клубы дыма над глиняной трубкой с ореховым мундштуком и фраза:

— Мало ли, что обо мне думают в родном селе. Евреи распяли Иисуса Христа за то, что он был евреем. Жил бы он в другом месте, не распяли бы…

— Грех говорить такое о боге…

Снова пауза, облачко дыма над трубкой и:

— В одном селе человек может скот пасти, а в другом и французскому учить…

— Что ты путаешь французский с Иисусом Христом! Думаешь, болтовней сможешь прокормить нас с детьми? Тоже мне, учитель нашелся…

Снова затяжка, пауза и глубокомысленное:

— Пусть я хожу в дырявых носках и самолично ушитых галифе, но все же я мужик справный да к тому же учитель, пунктуальный в делах, а ты баба-дура, башка твоя безмозглая!

То, что он был мужиком справным да к тому же учителем, это так, но как человек недалекий он не мог отличить слова «пунктуальный» от слова «пунктовый», каковое и было применимо к его званию. Пунктовым учителем называли того, кто получал жалованье учителей из нескольких сел и разносил его им по домам, организовывал подписку на «Веселую дружину», «Оконце», «Природу» и другие издания, подобные нынешним глубоко научным журналам, на которые подписываются, но которые никто не читает. Почему он стал учителем — то ли оттого, что любил постоянно быть в дороге — а дед носился по селам, как сейчас носятся заразные болезни и слухи, то ли оттого, что умел убеждать и побеждать, пуская в ход кулаки, то ли по причине глубокой внутренней потребности, — мы здесь не станем уточнять. Будем придерживаться фактов, хотя нелишне помнить, что, когда человек пытается лгать, он сообщает вам множество фактов, и чем больше он лжет, тем больше фактов вы узнаете. Стоит вам засомневаться в верности жены и припереть ее к стенке, как она тут же за считанные минуты выложит массу подробностей. Поэтому не стоит удивляться, что наша достойная бабушка сказала:

— Мамочка родная! Вот ты и проговорился! Значит, верно люди молвят о литаковской учительше.

— Ну, ладно, хватит! — строго отрезал ЗД. — И без того я наговорил больше, чем надумал.

От Новачене до Гурково — три километра вдоль речки Боговины, но не о Боговине сейчас речь. От Гурково до Литаково через Мачово-Бырдо — тоже три километра, но и Мачово-Бырдо мы трогать пока не будем. От Литаково до Новачене через Писана-Било или Бабалскую мельницу — уже четыре километра. Но и о них как-нибудь в другой раз. Речь пойдет о моем деде.

Топая по этим дорогам, переходя вброд речки, вышагивая мимо цветущего боярышника, согнувшихся под тяжестью плодов кустов кизила, терновника, шиповника, мимо ветвистого береста и других деревьев, от которых сегодня остались одни лишь названия, наш Знаменитый Дед разыгрывал диалоги в лицах. Тайные свидетели его речей слышали следующее…

При встрече я поздороваюсь:

— Бог в помощь!

Он ответит:

— Дал бог добро.

Я скажу:

— Это ты, пес паршивый, пустил слух, будто в Гурково у вас нет подходящего человека, поэтому Нако Добринский из Новачене должен стать сторожем вашего села?

Он с удивлением:

— А что, по-твоему, я вру? Разве это не так?

На что я ему отвечу:

— Вот как тресну тебя разок… — Нет, я ему этого не скажу, потому что буду не прав, да и разговора после этого у нас не получится. Ведь я служу народу, луплю не для себя — для общества бью. Поэтому я и спрошу у него: «А известно ли тебе, паршивец, кто такой Нако Добринский?» Тут он меня обидит словами. «Ладно тебе, известно, кто мы такие и на что годны» А я ему на это: «Слыхал ли ты, что Нако Добринский учит литаковскую мелюзгу французскому языку?» Здесь он может меня обругать, но я прижму его вопросом: «А знаешь ли ты, чурбан неотесанный, что значит «порт плюм»? Чего таращишься? Не знаешь! А что значит «порт сон сак»? Тогда он проглотит язык, потому что, даже если захочет, не сможет выговорить «порт сон сак». Тогда я тресну его по башке и скажу. «Порт сон сак», дубина, значит «несет свой портфель» Но и это не все. «А вот, скажем, слыхал ли ты такое, «Пьер ва а’леколь. Пьер порт сон сак су ле бра»? По-французски это значит: «Петр идет в школу. Петр несет портфель под мышкой». Тебя как звать? — «Дило». — «Ну так вот, по-французски будет: «Дило ва а’леколь. Дило порт сон сак су ле бра». Этим я и положу его на лопатки…

Теперь вам понятно, что, поднимая пыль проселочных дорог, наш Замечательный Праотец накапливал в уме уйму готовых диалогов, театральных сцен, драматургических опусов и тому подобного. Потому-то в тот раз он бросил бабушке: «Поговорили и хватит». Просто разговор о литаковской учительше не был еще отрепетирован и как следует обмозгован, а потому время для него еще не пришло.

Недавно я побывал в этих краях.

О, вы даже представить себе не можете, как мало места занимает сеновал, когда он рухнет. Сеновал, где ты играл, гонял кур и голубей, прыгал с перекладины в копну сена, прежде казался огромным, больше дома. А сейчас от всего этого остался лишь маленький участок земли, отведенный под грядки с перцем и помидорами, которые смеются над твоими вздохами и задумчивостью, сопровождающими открытие, что ничто в этом мире не исчезает, а просто уменьшается в размере. Чем оно меньше, тем удобнее носить его в себе.

Как настоящий супруг и достойный гражданин, ЗД не зарывал свой талант в землю и демонстрировал его не только боярышнику, но и своей жене. Поэтому часто в изумрудно-звездные ночи, в пору ядовитого болиголова и огромных сорняков, домашних солений и сопревшей конопли он любил поучать ее:

— Встретится тебе староста села и скажет: «Добрый день». А ты не спеши отвечать ему — остановись, маленько задумайся и только тогда скажи: «Для кого добрый, а для кого не особенно». Тогда староста тебя спросит: «Что ты хочешь этим сказать, Наковица?» Тут ты ему: «Хочу, чтоб мы перестали лишь добро повсюду видеть, а то привыкли даже о плохом говорить хорошее». Тут он скажет: «Что же это за плохое, которое мы называем хорошим?» «А разве хорошо, что наших людей ценят в другом месте, а мы не даем за них даже понюшки табака, ни в грош их не ставим? Какой же тут «добрый день»?!

На этом наставления прерывались, потому что актриса, репетировавшая главную роль, засыпала под тяжелым домотканым одеялом из конопли и уже пребывала в беспробудном сне безумно уставшей за день женщины. Она спала тихо, как овечка, время от времени почмокивая губами и издавая едва слышный, словно освобождающий натруженное тело, полустон. Эх, ей бы не спать, стала бы тогда моя бабушка великой актрисой! Но она, бедняжка, никогда не знала, когда надо бодрствовать, а когда спать, и поэтому вместо мраморных плит она оставила мне только грядки с перцем и помидорами.

Заметив, что говорит сам с собой, дед сердито окликал бабушку:

— Жена!

Затем с сожалением:

— Чего требовать от мира, если он наполовину состоит из женщин?!

И засыпал, разгневанный этим обстоятельством.

В первый год службы ЗД, как и все остальные, прошел через так называемое «индивидуальное обучение», но прошел не гладко, а с шумом и треском.

Главный конфликт между существовавшими в стране государственными предписаниями и Знаменитым Дедом произошел при отрабатывании первых упражнений — «нале-во!» и «напра-во!»

Знали бы вы, что это за неприятное дело!

Сто́ит кому-нибудь выкрикнуть, притом без какой-либо серьезной на то причины: «Налево», — как все тут же поворачиваются в указанном направлении, только ты оказываешься против течения и лицезреешь ехидные улыбочки стоящих рядом салажат. Вроде бы, ничего особенного, а на самом деле полный конфуз. В цирке клоуны используют подобный трюк, чтобы рассмешить публику, и, надо сказать, делают это весьма успешно, хотя в этом нет ничего смешного.

Осрамившись однажды, в следующий раз вы стараетесь быть предельно внимательны и поворачиваетесь… в сторону, прямо противоположную нужной, как и в предыдущем случае. Более сложные и тщеславные натуры принимаются работать над собой, вкладывая в эти повороты столько старания, что, как правило, целый день вертятся в обратную приказу сторону. В исступлении они крутятся на пятках вокруг своей оси и даже шлепаются на землю, но так и не могут добиться ничего, кроме неудержимых взрывов смеха.

И вот ЗД заставили пришить к одному рукаву куртки пучок сена, а к другому — пучок соломы. Ему приказали выйти из строя и под самостоятельную команду «сено-солома» научиться различать левую и правую стороны.

Результаты упражнений приводили в еще бо́льшее отчаяние.

Напрягая все мозговые извилины, по команде «сено» он поворачивался в сторону соломы, а по команде «солома» — в сторону сена. Сто́ит ли продолжать объяснения или довольно? Мне кажется, вы уже поняли, как из-за такой мелочи — из-за соломы, можно возненавидеть плац, армию, командование и так далее. Нам предоставилась возможность объяснить, какое важное значение придавал дед такому понятию, как уважение к человеку, и сколь тяжко переносил отсутствие уважения. Поэтому и результаты были плачевными. Командуя «сено-солома», наш Знаменитый Дед прокачивал в уме следующую драматическую сцену:

«Постучусь я в комнату ротного и скажу: «Господин поручик, разрешите обратиться!» Он ответит: «Разрешаю. Вольно!» А я ему: «Не вольно, господин поручик». «Что не вольно, рядовой?» На что я ему отвечу: «Вольно ли, чтоб тебя били, господин поручик?» «Кто тебя бьет, солдат?» — спросит он. «Унтер-офицер Станкуш меня бьет, господин поручик». «За что он бьет тебя?» «За то, что я перепутал». «Что ты перепутал?» «Сено с соломой, и чем больше меня бьют, тем больше я путаю». «Чем же я могу тебе помочь?» «Разрешите, господин поручик, только один день мне им покомандовать, и тогда увидим, не перепутает ли унтер-офицер все стороны света!» Поручик засмеется и скажет: «Неужто сможешь?» «Так точно, смогу и еще как!» «Ой ли?» «Я уверен, ведь достаточно человека сбить с панталыку, чтобы он так запутался, что недалеко будет до дурдома. Подумать только: даже я, крестьянин, скосивший, перевезший и переворошивший горы сена и соломы, умеющий отличить отаву от первого и второго покосов, определить, откуда сено — с поля, с лесной поляны или из тенистого ущелья, — даже я перестал отличать сено от соломы!»

Но по вине злокозненности монархии как системы этот разговор не состоялся. Да даже если бы и состоялся, то двигался бы он по другим драматургическим колеям. Поручик пребывал в плохом расположении духа, и разговор — реальный, а не воображаемый — прервался в самом начале:

— Что, рядовой? Ты, что ли, не можешь отличить сено от соломы? Корова и та отличает!

— Так точно!

— А коли точно, вызубри, где правая, а где левая сторона, а то как оттяну хлыстом…

И поручик замахнулся. И с этим замахом хлыста монархизм и роялизм в нашем отечестве потеряли потенциального приверженца и обрели реального врага. Хлыст — отнюдь не мелкий аргумент, люди изменяли свои взгляды и по значительно более мелким поводам.

Но судьбе было угодно, чтобы наш голубоглазый красавец поручик спустя несколько месяцев был замечен высочайшей особой и назначен адъютантом сексуального маньяка Фердинанда Саксен-Кобургготского, окончательно подорвавшего престиж монархического идеала. Если бы все его непотребства, начиная с истории с Султаном Рачо Петровым, водрузить на одну чашу весов, то на другую можно было бы спокойно швырнуть эпизод с голубоглазым поручиком с нежным девичьим лицом, в бриджах и с хлыстом, и равновесие было бы достигнуто.

Когда об этом узнал весь лейб-гвардейский Его Величества первый конный полк, наш ЗД тут же обвинил во всем монарха. Впрочем, это произошло не сразу, а поэтапно.

На первом этапе ЗД решил написать письмо Е. В. князю Фердинанду, чтобы поведать тому всю правду о поручике. Но не нашлось солдата, который взялся бы записать дедовы тезисы, а сам он на данном этапе все еще был неграмотным лаптем. Впоследствии он выучился французскому, но по-болгарски читал с трудом — об этом мы уже имели честь докладывать. Пришлось ему на свои деньги отправлять во дворец телеграмму, в которой он обозвал кое-кого сводником.

Вот как иногда из-за мелких служащих системы человек может возненавидеть всю систему, при этом так в ней и не разобравшись, и протестовать против того, что «верхи» будто бы специально платят своим мелким чиновникам за то, чтобы те находили им маленьких, средних и крупных врагов. Существует много систем, в которых люди планомерно занимаются самоуничтожением, и монархия — одна из таковых.

А что означает слово «сводник», я не знаю и по сей день. Однажды я попросил деда объяснить мне его значение. «Как тебе сказать… Сводник, как ни крути, как ни верти, он и есть сводник». Мать, услышав, что я обратился с этим же вопросом к отцу, пришла в ужас: «Чему ты учишь ребенка?» Меня поколотили, и я возненавидел это непонятное слово, унтер-офицера, который бил деда, и Фердинанда. Делайте со мной, что хотите, но с тех пор слово «сводник» ассоциируется у меня с унтер-офицером с хлыстом в руках, сидящим на коленях царя Фердинанда.

Моя бабушка была красивой и умной женщиной, но у нее была большая слабость — мой дед. От него она заимела двенадцать детей, а дед был тринадцатым. Это мы поняли, когда она провожала его на войну. Ни в чем не могла отказать ему, хоть и был он человеком непутевым и пьяницей, а сама она — внучкой владыки.

Однажды дед предстал перед ней и промолвил:

— Гена, ты мне — сестра.

Бабушку ошарашила такая новость, на глазах выступили слезы.

— Честное слово! — сказал старик. — Ты для меня как сестра родная. Я тебя жалею, уважаю — чего же больше, разве этого мало?

Бабушка расплакалась, а дед продолжил:

— Знал я, что ты заплачешь от этих моих слов. Но слезами тут не поможешь. Скажи, что у тебя на душе, а я проверю, угадал ли твои мысли.

— И скажу: это все козни литаковской учительши!

— Браво! — воскликнул дед. — Приблизительно так я и предполагал. Но на это я должен тебе ответить, сестра: в жизни человека наступает момент, когда он начинает испытывать к жене братские чувства. Я, например, честно в этом признаюсь, а вот ты упираешься.

— Дурья твоя башка! Что ты хочешь этим сказать?

— Ага, и это я ожидал услышать. Точно так и предполагал. Ты еще не открыла рот, а я уже знаю, что скажешь!

— Как будто я не знаю, что у тебя на языке!

— Ошибаешься. Даже я не предполагаю, что через секунду выпалю, куда уж тебе знать! Неужели ты умнее меня и знаешь меня лучше, чем я сам?

Бабушка была вынуждена признать правоту его слов.

Далее разговор был направлен по заранее намеченному руслу. А русло было таково: моя бабушка, некогда горячо любимая и желанная женщина, по сути, была самой большой помехой в жизни деда. Вернее, не столько она, сколько двенадцать детей, ярмом висевших на шее Знаменитого Деда…

Как только разговор зашел о детях, бабушка из кроткой овечки превратилась в разъяренную тигрицу:

— Разве моя вина в том, что у нас столько детей?

— Ладно тебе, не будем выяснять, кто виноват.

— А все же, кто?

— И ты, и я в одинаковой мере. Однако, не будь тебя, этих детей у меня вообще не было бы. И тогда моя жизнь оказалась бы совсем другой — я стал бы миллионером!

— Еще ни одному пьянице не удалось нажить миллионы!

— Человек спивается оттого, что такая орава детей душит его, вяжет по рукам и ногам, не дает развернуться! Мне и в трех селах тесно, люди стоят передо мною навытяжку, смотрят в рот и ловят каждое слово…

— А то, что дома у нас хоть шаром покати, тебя не волнует? И уважать тебя могут только те, кто не знает, что ты за человек, понял?

— И это мне известно. Я знаю все, что ты скажешь в следующую минуту. Но послушай меня, сестра во Христе! Сейчас я замолчу и боле слова не вымолвлю, а когда исполнится мой план, тогда продолжим сцену.

Это были тяжелые, ядовитые слова. Их-то мой дед никак не мог проглотить, и это толкнуло его на решительный шаг.

Решительный шаг был сделан в преступном направлении.

В то время все было не так, как сейчас. Во всяком случае во многих отношениях. Например, достаточно было переступить черту города, где царили блеск и культура, как человек погружался в атмосферу вековой беспросветной простоты. Простоты и наивности.

Примерно так рассуждал господин Нисим, скупщик шкур диких животных.

Покинув столицу и очутившись в нашем селе в атмосфере святой простоты, он, рассчитывая на свои изящные манеры и суля окружающим кругленькие суммы, заявил в корчме, что дает за одну лисью шкурку десять-двадцать тысяч левов. Подлинная стоимость шкурки лучше всего ведома, пожалуй, лисице, затем закупщику, а уж потом охотникам. Люди же были полными профанами в этих делах, и предлагаемая сумма казалась им огромной. Можно сказать, что господину Нисиму удалось содрать шкуру со всего села за мизерную плату, если учесть, что порция паприкаша (тушеного мяса со сладким перцем и помидорами) стоила сто пятьдесят — двести левов или даже больше — в зависимости от способностей повара.

Заметную помощь господину Нисиму в этом деле оказал наш Знаменитый Дед, который хорошо знал, у кого из жителей трех сел какие шкурки есть, кто согласен продать их и за сколько.

Все это проворачивалось между делом вплоть до того момента, когда бабушка сказала, что его могут уважать лишь те, кто его не знает.

Чем толкнула его на преступление.

Как все было в точности, мы не знаем, известно только, что дед попросил у господина Нисима двести тысяч левов задатка, пообещав ему тридцать пять лисьих шкурок.

Закупщик тут же сообразил, что имеет дело с недалеким, неуравновешенным человеком, погрязшим в болоте жизни. Этот недалекий, неуравновешенный человек сказал, что деньги нужны ему на строительство нового дома, который он намерен оставить своей жене, когда, бросив на нее выразительный взгляд, он молча покинет семью. Законная жена, как выяснилось, совсем его не знает, и посему он более не желает иметь с ней ничего общего. Столько лет прожив рядом с ним, она так и не поняла, что Нако Добрин, то есть он, даже на смертном одре будет нуждаться в уважении. А если человек его не уважает — будь то собственная жена или друг-приятель, — такой человек перестает для него существовать, он его вычеркивает из своей жизни — и все тут. Один живет ради денег, другой — ради женщин, третий — ради власти. Нако Добрин живет ради уважения. Он хочет, чтобы его уважали. Если сейчас г-н Нисим уважит его и даст двести тысяч задатка, все образуется согласно драматургическому замыслу. На месте старого дома поднимется новый, ключ от которого он вручит простой, рано состарившейся, вроде и не плохой, но глупой и недостойной жене Гене, и все тут.

Он говорил с такой страстью и воодушевлением, что господин Нисим дал ему двести пятьдесят тысяч левов, округлив число шкурок до сорока.

Получив деньги наличными — двадцать пять банкнот по десять тысяч левов с образом Е. В. царя Бориса III, самодержца Болгарии, да хранит ее бог! — дед явился домой и первое, что сделал — вывел во двор жену и детей. Затем были эвакуированы рогожки, котлы, кадило, квашня, стол, цепь от очага. Наконец, под удивленными и беспомощными взглядами, под плач и причитания домочадцев дед предал огню свою нищенскую халупу, то есть поджег ее сверху, с боков — со всех сторон. Размахивая головней, он нараспев, почти театрально вещал:

— Говоришь, знаешь меня. Знаешь? Как бы не так! Не знаешь ты Нако Добринского! Но узнаешь!

Пришли общинные блюстители порядка, хотели отвести его куда следует, но он предъявил им аргументы — то есть деньги, и шепнул:

— Не вмешивайтесь! Не видите, что ли: я хочу припугнуть жену!

Через месяц на месте прежней хибарки из прутьев и навоза вырос, можно сказать, по тем временам настоящий дворец из камня и кирпича, с черепичной крышей: две просторные комнаты — хоть собак гоняй, между ними кухня с очагом, гостиная, большая терраса со стороны двора.

Когда дом был готов и, как это принято, на крышу водрузили флаг, а мастеров одарили цветами и сорочками, дед собрал нас во дворе и промолвил:

— А теперь целуйте мне руку, ибо нет у меня боле на вас времени. Не уважали вы меня, как требовалось, поэтому не желаю вас больше знать.

Мы по очереди приложились к его руке, а бабушка даже расплакалась.

Чтобы возросла торжественная неловкость момента, дед снял с плеча ружье и выпалил в воздух. А когда бабушка сквозь слезы спросила, зачем он поднимает шум, дед сказал:

— Чтобы все знали. Было что было, а теперь — с богом!

И пошел куда глаза глядят.

Думаю, он отправился на охоту за лисицами с которых загодя поторопился содрать кожу, чтобы построить этот дворец.

Как потом рассказывали люди, между дедом и господином Нисимом произошел конфликт. Закупщик пришел за шкурками, а дед сказал ему, что из своей кожи лезет вон, а сдвигов никаких — лисы стали очень осторожны и дрожат за свои шкуры. Господин Нисим стал угрожать судом и адвокатами, на что дед сказал:

— Кажется, ты недостаточно уважаешь меня!

Закупщик чистосердечно признался, что совсем его не уважает.

Это взбесило деда, вывело его из терпения, и он заявил, что умывает руки и уступает Нисиму всех лисиц в окрестности — в Колачевице, Косматице, Медвене. Пусть сам идет и ловит их.

Не известно, как окончилась эта история, знаю только, что до суда и позора дело не дошло. Думаю, дед тронул сердце господина Нисима прочувствованной речью:

— Эх, господин Нисим, господин Нисим! И чем вас так прогневали эти животные, что вы хотите их поголовно изничтожить? Разве хорошо то, что сейчас творят с вами, с евреями во всем мире — убивают, не спрашивая, хорошие вы или плохие? Вы для этих лисиц все равно что Гитлер, отдающий приказ о поголовном истреблении. А среди них, возможно, есть и добрые, невинные лисицы, которые едят только мышей и никому не причиняют зла. Не заставляйте меня думать о вас как о плохом еврее, господин Нисим.

Обстановка тогда была такова, что господин Нисим махнул рукой и сказал деду:

— Хитер ты, брат, но и на тебя найдется управа.

И действительно, с тех пор на голову деда посыпались беды.

Не давал ему покоя доростолочервенский владыка — родной дядя моей бабушки. Как и все сотворенные богом женщины, она была слаба и потому обратилась к владыке с мольбой вразумить ее неразумного мужа.

Деда обвинили в связях с евреями и в прелюбодеянии.

Преследуемый доростолочервенским владыкой, наш достойнейший дед сделал то, что на его месте сделал бы любой попавший в беду человек — сбежал подальше и попытался найти защиту под другим крылом, у другой веры. Когда убивают веру в человеке или же вера пытается его убить, приходится признать, что все другие веры хороши. Вот почему наш ЗД вступил в переговоры с муфтием Шумена и раввином софийской синагоги, раздумывая, какую веру лучше принять, ибо родная вера огорчает его до слез, проникая в тайные уголки его духовного подворья, более того — она пытается влезть в его духовную спальню.

Сколь невероятно прозвучало бы, но этот вопрос помог решить жребий. Приехав в Софию для окончательных переговоров с раввином, дед зашел в пивную «Орхание», перед которой продавец лотерейных билетов, привлекая клиентов, пел песенку:

Наш ветреный праотец решил довериться судьбе и купил не один, а три билета, по одному на каждую веру — христианскую, магометанскую и иудейскую. За них он заплатил недорого — сто пятьдесят левов (следует иметь в виду, что в продаже были билеты и по четвертаку, и наш ЗД не поскупился — швырнул по полтиннику). Правда, следует иметь в виду также, что порция паприкаша стоила двести пятьдесят левов — это к сведению нашей еще не оперившейся молодежи.

Засунул дед билеты за пояс, сел на своего конька-горбунка и направился через горы в родные края, и всю дорогу вел беседу в лицах с доростолочервенским владыкой — естественно, в отсутствии последнего, — и в этом диалоге были моменты и отдельные взлеты, которые можно было бы сравнить по силе с драмами Эсхила, Софокла, а также Фридриха Шиллера и ему подобных, писавших о гонениях на людей и скрывающихся от гонений борцов за свободу. Так, например, дед спросил:

— Ты, владыка, безгрешен?

И тут же отвечал за своего оппонента:

— Увы, грешен.

— Помнишь, что сказал Иисус Христос: «Пусть тот, кто безгрешен, бросит камень в нее, то есть в Марию Магдалину?»

— Помню, но она не имеет никакого отношения к твоей истории.

— Как это не имеет? В душе моей поздним цветом расцвела любовь к учительше, а твою племянницу я не люблю, она для меня все равно, что сестра!

— Грех такое говорить. Я осуждаю тебя.

— Ты осуждаешь, а кое-кто оправдывает. Почему магометанам разрешается иметь сразу четыре жены? Почему? Ведь мы не уступаем им по силе!

В ответ — молчание.

Далее от Горни-Богрова до села Яна диспут протекал в сентиментально-слащавом тоне, а меж Потопом и Чуреком он вознесся к вершинам, которые и поныне не ведомы драматургии. Спросите, почему? Отвечу: мы еще не знаем, какие открытия сделали наши отечественные ученые и мыслители и никогда этого не узнаем, если они не будут заверены в Европе или на других континентах и затем возвращены на родину в виде документов. Что уж тут говорить о драматургических завоеваниях какого-то сторожа и учителя-самозванца, а точнее пастуха, о его открытиях в области монодрамы! Пустое дело. Ему бы сесть на коня и доскакать до Лондона или Парижа, сыграть на ихних подмостках волнующую роль пожилого мужчины, влюбленного в нежное создание, в шутку называющее его «любимый». И этот «любимый» собирает грибы и ягоды, приносит их нежному созданию в узелке или в корзинке, целует землю, по которой ступала Она, и радостно предвкушает тот миг, когда он, в совершенстве владеющий французским языком, предводитель отряда всадников, обладатель миллиона и т. д. и т. п., явится к ней в первой картине четвертого действия, после того, как в восьмой картине третьего действия наш герой скажет своей жене с глазу на глаз:

— Вот тебе дом, Гена, живи в нем и дай мне немного свободы, потому как человек рождается свободным.

Гена плачет.

Он:

— Эх, жена, жена! Даже старые мусульманки имеют право ходить без паранджи. После сбора урожая в виноградники и сады пускают нищих, домашних животных и птиц — воспользоваться остатками даров природы. Разве я не обобран своими двенадцатью детьми? Так позволь же и мне, маленькой пташке, поклевать на свободе зернышки, вольно попеть на закате жизни…

Гена (сквозь слезы, с желчью в голосе):

— Знаю я эту птичку, всему виной литаковская учительша! Но я этого так не оставлю, мой дядька владыка покажет тебе, где раки зимуют!

Девятую картину мы уже видели — она началась с покупки билетов и окончилась тем, что на иудейский билет нежданно-негаданно выпал невероятный выигрыш — миллион левов.

Деда как громом шарахнуло, он буквально онемел. Три дня он был не в себе, на всех таращился, не отвечал на вопросы, бубнил что-то невнятное и махал рукой, будто мух от лица отгонял…

На четвертый день он пришел в себя и принялся радоваться своей доле.

На шестой день так нализался, что мозги прояснились и уже можно было понять, о чем он говорит. Из его взволнованных речей следовало, что ему не очень-то хотелось приобщаться к еврейской религии, но раз на то воля божья — придется приобщиться, деваться некуда.

Седьмой и восьмой были днями прояснения мозгов и подготовки к действиям, а девятый… совпал с Девятым сентября тысяча девятьсот сорок четвертого года.

Верно толкуют люди: нельзя стоять в стороне от политики, нужно не только копаться в своей душе, но и следить за событиями в стране, да мало кто внемлет мудрому совету. Вот и выигрываешь миллион накануне падения власти, которая должна этот миллион выплатить. Вот так и плакали его денежки!

Вдоль дороги — как и положено — медленно тянулись беззаботные и счастливые цыгане. Они тянули на поводке медведя. Все они, как один, за исключением медведя, были одеты с иголочки. Десятилетия спустя такую одежду — из натуральной конопли и пеньки — можно будет купить только в дорогих магазинах. Эти цыгане тащили с собой массу краденых вещей: цепи, хомуты и даже старинные венские часы, наигрывавшие «Кукушкин вальс».

Цыгане никуда не спешили, ибо еще не была открыта теория относительности и они не подчинялись ей. Так они и тащились, медленно, не торопясь, чтобы в нужный момент влиться в наш рассказ.

И это был как раз тот момент, когда наш дед Никлс, или Миклош, или Накоу, решил обратиться к одной из двух властей — неважно, к какой именно — и заставить ее выплатить ему миллион, выигранный в лотерею. По дороге он разработал два драматургических варианта. Согласно первому, он должен был спросить старую власть, какая помощь ей нужна, чтобы продержаться, пока она выплатит ему свою задолженность. В соответствии с другим вариантом, он мог примкнуть к новой власти, помочь ей разгромить старую и затем предъявить последней счет. Счет за то, что на протяжении многих лет она укачивала бедняка в тряпичной люльке, морила его голодом и травила всякими ядами, а перед тем, как отдать концы, посулила несчастному миллион. Услышав подобное обещание, душа бедняка озарилась ярким светом слепящей надежды, но в конце концов оказалась жестоко обманутой, ведь одной надеждой сыт не будешь. Оба плана были хороши, плохо было лишь то, что в глубине души дед не верил в возможность их осуществления. Он прикидывал другие планы, но все они, по его мнению, никуда не годились.

Именно в этот момент он встретил цыган.

— Здравствуй, бай Нако! Куда это ты так торопишься, уж не сгорели ли твои миллионы?

— Мать вашу! — процедила известная личность. — Откуда вы о них знаете?

— Цыгане ведают обо всем, что происходит в мире. Ты слышал о Дуде?

Это был табор Дуды. В то время как Дуда гадала на бобах и по всякой всячине, цыгане приценивались, что можно умыкнуть. Когда же они покидали село, все убеждались в том, что цыгане знают толк в гадании и что Дуда — незаурядная личность.

Как показали карты и бобы, миллиона моему деду было не видать, как своих ушей. Дуда знала и о многих других дедовых историях: о литаковской учительше, о гурковской девушке Кристине, которую он чуть было не пристрелил из своего ружья, будь оно трижды проклято!

Это старая, почти забытая история, но мне хочется поведать ее вам, чтобы удовлетворить ваше любопытство, хотя сейчас нам не до гурковских дев — решается судьба миллиона. Но так уж и быть. Однажды дед пошел охотиться на зайцев да вместо куцего чуть не подстрелил девушку, что укрывалась за кустом. От испуга Кристина потеряла дар речи — шутка ли, услышать свист над головой! Случись такое на поле боя — еще куда ни шло, а вот представьте, что вы спокойно сидите себе в кустах…

Так началась гурковская любовная баллада деда. Каждый день приходил он к девушке, приносил ей то одно, то другое. По селу поползли слухи, а дед переживал, что девушка по-прежнему молчит и плачет в его отсутствие. Так продолжалось день, два, три года, девять лет. Дед носил ей тыквы, фрукты, цветы, дичь, а бедная Кристинка все молчала и смотрела на него с немым укором. Я думаю, что при первой встрече дед не нарушил норм приличия и морали и не посягнул на свою жертву, поваленную наземь столь непочтенным образом. А если и посягнул, то сделал это назло чешущему язык гурковскому обществу. Когда общество начнет злословить и называть тебя таким-сяким, то, будь ты хоть ангел, в один прекрасный момент не выдержишь и станешь не только таким-сяким, но и разэтаким.

— Кристинка заговорит, попомни мое слово, а вот миллиона тебе не видать! — сказала деду Дуда.

Я опустил одну деталь. Цыгане, ведшие тощего медведя и беззаботную жизнь, подобрали где-то некоего господина. Он наблюдал за счастливой цыганской жизнью и хотел воплотить свои впечатления в оперу, оперетту или другое солидное произведение о счастье. Господин этот ютился под самым ободранным брезентом самой что ни на есть разбитой кибитки с не имеющими себе равных по худобе клячей и собакой и изо всех сил старался полностью слиться с цыганами, чтобы правдиво отобразить их в своем творении. С этой целью он тайно вел заметки, а цыгане относились к нему паршиво и часто поколачивали. Господина этого звали Чилингирджиев. До того, как заняться описанием счастливой цыганской доли, он служил экономом у доростолочервенского владыки Господина Господинова Господинова, или для краткости Г. Г. Господинова. Так звали владыку, который доводился дядей моей бабушке и преследовал деда за его предосудительный образ жизнь.

Так вот, когда цыгане стали наперебой убеждать деда: «Да плюнь ты на этот миллион! Для бедняка ли такие деньги?! Черта с два! В таком случае все мы давно бы стали миллионщиками и миллионерами…», — в разговор вмешался Чилингирджиев:

— Не забывайте, что вас к тому же преследует церковь. Вы еретик и никогда не получите миллион, и Дуда так говорит. Вот.

Ошарашенный таким обилием совпадений, попаданий и неблагоприятных обстоятельств, дед отдал билет, на который выпал миллионный выигрыш, Дуде, чтобы посмотреть, есть ли на этом свете провидение и невидимые силы или нет.

Каждый, кто хоть немного разбирается в истории и следит за событиями, знает, что в то время всем было не до миллиона.

Даже сам директор городского банка не знал, что делать с хранящимися там миллионами, как повернуть дело так, чтобы из холуя капитала превратиться в слугу народа.

Так что цыганам оставалось лишь слегка толкнуть приоткрытую дверь банка.

А они навалились всем табором, даже медведя с собой прихватили. Подняли шум, крик, требуя выплатить им миллион, хватит, мол, водить их за нос и дурачить, наконец и на их улице наступил праздник — пришла свобода. А кто не захочет выдать миллион, да будет трижды проклят, пусть того лихоманка трясет, а его дети вовек счастья не увидят!

В те годы положение цыган было не таким, как сейчас. Адольф Гитлер ненавидел их лютой ненавистью, и пол-Освенцима и Дахау были забиты представителями этого народа. Цыгане прокляли Гитлера, и их проклятие сбылось — не увидал он счастья.

Когда цыгане покинули банк, в его сейфах осталось на миллион левов меньше.

Цыгане могут брать деньги из банка, но вносят их не иначе как в кабаки или другие заведения подобного рода.

И потекла рекой ракия, без счета стали закупаться фетровые шляпы, набивные ткани, велосипеды «Диамант», фонарики «Даймонд» на батарейках, мотовелосипеды «Цюндап» и прочее барахло. В цыганском квартале Герена началась такая пьянка, какая Чилингирджиеву и не снилась.

— Больше мне ничего не надо! — только и повторял он. — Только бы охватить все это своими глазами и воплотить на сцене посредством музыки и танца. Счастливая жизнь и апофеоз. Полный успех, бедняки радуются, богачи трясутся. Только бы отобразить…

С позиций реализма особо отображать здесь было нечего.

Цыгане не пользовались мылом. Они даже не совались в баню, ходили вшивыми. Их музыканты, наяривая одну и ту же мелодию, заглушаемую барабанным боем, играли фальшиво. Уродливые цыганки были тощи и насквозь пропитаны табачным дымом. Слепить из всего этого прекрасное произведение изящного искусства — оперу — было ой как непросто, усилий на это требовалось не меньше, чем на то, чтобы превратить веселых цыган в трудолюбивых почтенных кооператоров. Легких путей в жизни почти не бывает. А если такие и есть, то настолько скрыты, что на их розыски уходит, почитай, вся жизнь.

Спустив миллион, цыгане принялись продавать велосипеды и шляпы, а пропив вырученное за них, убедились, что большие деньги не принесли счастья ни моему деду, ни им, ни их детям. Подтвердилось предсказание Дуды. Ведь она молвила: не видать моему деду счастья под этим небом. Вот он его и не увидел. Как и было обещано, пришла старость, дети разбрелись по свету, не унеся в своих сердцах и не оставив в селе ни капли уважения к родному отцу, пусть и разэдакому, но все же выведшему их на сей прекрасный светский прием, имя которому жизнь. Гурковская деваха Кристина забудет о нем так же, как забудет и литаковская учительша, потому что судьба предопределила деду быть чужаком среди близких, которые превращались в самых дальних, ибо ему было хорошо лишь среди чужих людей.

Сейчас дед чувствовал себя, как на таможенном досмотре, когда облаченный властью государственный муж запускает руку в ваш духовный багаж, постепенно подбираясь к уголку, где вы спрятали самое что ни на есть запретное. Неопытный в таких делах, дед пал на колени и, воздев руки к небу, воскликнул:

— Господи! Угадала! Все, как есть, угадала! Ты меня поняла, а домашние не поняли. Никого у меня теперь нет, никто и мне не нужен.

— Как же не угадать — ведь ты наш, цыганская в тебе душа! И украсть ты мастак, и человек добрый — всё готов отдать первому встречному.

Дед принял эти слова близко к сердцу. Когда берешь коня, принимаешь его целиком, от холки до копыт, с хвостом, слепнями и навозом. Так и цыганское предсказание нельзя принять частями, к нему прилагается весь цыганский табор.

Взглянув на свою жизнь — на три села, трех женщин, кучу детей — иными глазами, дед, не долго думая, решил на старости лет стать цыганом.

Он оформил это решение по закону — в виде официального акта: продал цыганам свой дом с условием, что они будут уважать прежнего хозяина и заботиться о нем — так черным по-белому было записано в документе, — не перечить ему и при встрече целовать руку.

В дедовском доме уже давно никто не жил. Выпорхнули из отчего гнезда сыновья-соколы и дочери-голубки, тихо и незаметно, отработав свое, ушла в мир иной моя бабушка Гена, и вот поселился здесь цыганский барон Наско, в черной фетровой шляпе, полосатых брюках, при большом зонте с костяной ручкой. Со временем ручка отвалилась, зонт порвался, брюки выгорели. Дуда, как могла, зашила зонт, но с дырявыми носками деда справиться не могла, и пришлось ему вскоре сверкать голыми пятками. Известное время цыгане выказывали деду уважение, но затем табор отправился своим путем — кочевая жизнь, ничего не поделаешь! — и здесь обосновались другие цыгане, которые почему-то уважали его меньше. Дед обиделся и ушел из дому, но старость давала знать о себе, ноги отказывали, ему пришлось вернуться восвояси и поселиться под лестницей. Перед сельчанами он все еще хорохорился: мол, только цыгане понимают и уважают меня, — но люди молча качали головами, глядя на соломинки в его волосах, в усах и на одежде — знать, не от большого уважения они липли к нему.

Как-то раз дед отправился в город. Остановил проезжающий мимо грузовик, шофер сказал: «Полезай, дед, в кузов!» Схватился дед за задний борт, перебросил одну ногу, а перебросить вторую не хватило сил. Меж тем машина тронулась, и дед повис: одна нога в кузове, другая снаружи — — подобно тому, как он проскакал всю свою жизнь — все на одной ноге. Да, но жизнь жизнью, а тут грузовик. Дед стал кричать, а шофер не слышит. Если вы попадали в подобное положение, вам ясно, что именно испытывает человек в такой ситуации.

Говорят, в такие моменты в сознании человека проносится все, что ему довелось увидеть на жизненном пути. Понял старик: близится конец самому плохому человеку в мире, принесшему немало горя окружающим, эдакому ничтожному червяку, который выполз из земли и изрешетил все на своем пути — шапки, одежду, души, мозоли, надежды, планы, превратив их в отрывочные воспоминания вроде кадров фильма, промелькнувших в последние мгновения жизни.

Затем, в соответствии с законами физики и беллетристики, дед грохнулся на шоссе и предстал пред судом господним.

Каково же было удивление деда, когда он узрел, что на суде господнем его дело будет рассматривать не кто иной, как доростолочервенский владыка Господин Господинов Господинов, рядом с которым примостился Чилингирджиев! Надо же, всю жизнь скрываться от человека и в самый неподходящий момент столкнуться с ним нос к носу!

— Вот он, Ваше преосвященство! Своим ходом явился! — сказал Чилингирджиев.

— Нако Добрин! — строго произнес Г. Г. Господинов. — Пришел твой черед отвечать за содеянное.

— Только не перед вами, господин! — сдержанно ответил цыганский барон. — Вы — заинтересованное лицо и не имеете права судить меня. Кроме того, я исповедую другую веру, и не в вашей власти вершить суд надо мной.

— Нам известно, что ты мастак языком молоть, но на сей раз ты увяз по уши и тебе не выкарабкаться. Отвечай: жил ты в грехе с тремя женщинами, в трех селах или не жил?

— Не дорос ты, святой владыка, до того, чтоб меня судить, ох, не дорос.

— Не тебе выбирать судей!

— Из-за таких, как ты, я пожертвовал двумя верами ради третьей и, как видишь, стал цыганом. Меня могут судить еврейские, цыганские, но только не доростолочервенские боги, ибо я в них не верю. А раз человек не верит в бога, то, само собой разумеется, и бог перестает существовать!

Владыка призадумался. Спор коснулся высоких материй.

— Так кто же ты есть, Нако Добрин? — спросил владыка.

— Я пастырь, господин! — ответил дед. — Я нанялся к людям скот пасти. Спросишь, почему? А потому, что скотина счастлива, когда ее пасет человек. Но одно дело — скотина, другое — человек. Ты, господин, нанялся пасти людей! С какой стати ты, остолоп, будешь моим пастырем, где это видано, чтобы кобыла пасла волов?! Хотя ты сам прекрасно знаешь, что никакая ты не лошадь, не кобыла, короче говоря — ни рыба, ни мясо. И на этом поставим точку.

Тогда деда вышвырнули из суда, и он очнулся в общинной больнице, где его около месяца лечили от двустороннего воспаления легких. Следует сказать, что тут сказалось не падение с грузовика — воспаление легких старик подхватил, когда прозябал в сырости и холоде под лестницей; падения он даже не почувствовал — привык шлепаться за всю жизнь.

В больнице дед вернул все, что потерял, ему даже дали все необходимое, чтобы он записал свою историю.

У меня хранятся его мемуары, но я владею французским не так блестяще, да и не знаком мне тот диалект, на котором писал дед. Он не умел писать на болгарском, поэтому изъяснялся на бумаге лишь по-французски.

Насколько я понял, в первом опусе рассказывалось о его великой и безмолвной любви к барышне Кларе — учительнице французского языка в Литаково.

Повествование начиналось так:

Не гарантирую, что перевод точен, но, как мне кажется, это — из очень популярной в начале века песенки: счастье любви длится мгновение, а любовная мука тянется всю жизнь.

На таком же сомнительном французском он повествовал о том, как однажды принес ей лесные орешки и гвоздики, как она его поцеловала в щеку и прощебетала: «Мой любимый, единственный! Только ты способен раздобыть цветы в этих диких селах».

Это и было то счастливое мгновение, после которого дед возненавидел свою жену, обозвал ее сестрой, поджег дом, натворил много всякой всячины. А Клары и след простыл — она уехала, и эти переживания были тем, что мы называем счастьем и кратким мигом любви, на смену которым приходят му́ки и страдания.

Я не особенно верю этим письменам, уж больно они елейны, чтобы принадлежать перу такого бродяги, как мой дед. Может быть, больничная обстановка — чистота, тепло, уют — предрасполагала к столь высокопарным излияниям, кто знает? Сто́ит пригреть солнышку, запеть птичкам, как мы сразу же ударяемся в лирику. Подавай нам тогда Версаль или Сан-Суси, и прорвется поток трепетных дум и душевных переживаний.

В конце месяца дед снова умер, на этот раз его отвезли в сельскую церковь. Но когда он явился на Страшный суд, неизвестно почему, ему сказали:

— Здесь тебе не место. Твоя душа настолько грешна и грязна, что мы возвращаем тебя на землю, продлевая наказание.

Если он еще жив, то, наверное, уже совсем дряхлый, бедный, голодный и больной, и если ум его все так же ясен, то я не знаю страдальца, вращающегося в более безнадежном круге ада!

Но бог милостив, он дает нам забвение, принятое на вооружение природой и называемое в народе склерозом. Как по мановению волшебной палочки, он превращает унижение в гордость, боль — в сладкие воспоминания и видения молодости, тех дней, когда, шагая вдоль зарослей ежевики и вдыхая пьянящий аромат цветов, мы провожали страстным взглядом каждую женщину, следили за полетом всякой птички и букашки, одним словом, выражаясь по-французски, предавались иллюзиям.

Думы, думы, думы…

Чем больше я думаю, тем все больше утверждаюсь в мысли, что этот земляной червь будет вечно ползать по земле, движимый умом и подталкиваемый страстью, обреченный денно и нощно прочерчивать запретные пути.

Но ведь верные, прямые пути виднее на фоне кривых да окольных кривых?

Дед жив и пусть продолжает жить.

Непонятый своими близкими, но вечный…