Год, когда я стала Изабеллой Андерс

Глава 3

Я все еще пытаюсь придумать гениальный план, как заставить Ханну уважать меня, когда папа возвращается к машине.

— Готова? — спрашивает он меня, выуживая ключи из кармана брюк.

Кивнув, я запрыгиваю на пассажирское сиденье.

Мои мысли крутятся вокруг легендарного плана по захвату Земли, причём, большую часть тридцатиминутной поездки через весь город. Тишина нарушается только тогда, когда мы останавливаемся у вагончика, чтобы купить мороженое, как обещал папа, и он спрашивает, какой вкус я хочу.

К тому времени, как мы подъезжаем к Саннивейл-Бей, я все еще не знаю, как заставить Ханну относиться ко мне по-другому. Это кажется невозможным, учитывая, что я пытаюсь найти способ заставить Ханну, злую стерву из дома Андерсов, быть добрее ко мне.

Нет, я могу это сделать, убеждаю я себя. Мне нужно быть более оптимистичной. У меня есть целых три месяца, чтобы во всем разобраться.

Община Саннивейл-Бей выглядит как обычный жилой комплекс, за исключением того, что всем жильцам пятьдесят пять и больше. Бабушка Стефи переехала сюда около года назад после того, как дедушка умер от рака. Хотя мой дедушка был немногословным человеком, он, вероятно, был моим любимым членом семьи, кроме бабушки Стефи. Всякий раз, когда я приезжала, он брал меня с собой на заправку, чтобы купить газировку и конфеты. Мы катались по проселочным дорогам в его старом грузовике, слушая старых кантри-певцов, в основном Хэнка Уильямса и Джонни Кэша, с опущенными окнами, даже если была зима. Он никогда не брал Ханну с собой. Говорил, что она слишком часто устраивает истерики. Наши поездки позволяли мне чувствовать себя особенной, как будто кто-то действительно хотел провести со мной время, как будто я была больше, чем просто глупая младшая сестра Ханны, с которой никто никогда не хотел находиться рядом.

Боже, как я скучаю по тем дням и нашим поездкам.

— Я заберу твои сумки, если хочешь подняться наверх, — говорит папа, прерывая мои мысли, когда паркует машину.

— Конечно. Звучит неплохо. Спасибо. — Я вылезаю из машины и иду по дорожке к бабушкиной квартире.

Стучу, прежде чем открыть дверь и войти внутрь. Когда я переступаю порог, мой ботинок натыкается на Бисти, толстого старого трехцветного кота моей бабушки, и я падаю на живот.

Кот шипит на меня, как старый ворчливый пердун.

— Черт побери, Бисти, — ругаюсь я, переворачиваясь на спину и потирая колено, которым ударилась об пол.

Он шипит, шерсть встает дыбом на его спине, и он бросается на меня с когтями. Я с трудом поднимаюсь на ноги, но как раз в тот момент, когда его лапы готовы дотянуться до моей ноги, пара рук обхватывает его живот.

Моя кузина Индиго, которая на два года старше меня, подхватывает кота и поднимает его так, чтобы он оказался на одном уровне с ней. Глядя ему прямо в глаза, она читает лекцию:

— Невежливо подставлять людям подножки, а потом пытаться съесть их лица. Ты же не зомби. Ты кот.

Бисти шипит на нее в ответ.

Вздохнув, она ставит его обратно на пол и протягивает мне руку.

— Я говорила бабушке Стефи, что ей нужно научить его хорошим манерам, но она говорит, что это бесполезно, что он слишком стар и уже не поддается уговорам.

— Наверное, она права. — Когда я беру ее за руку, она помогает мне подняться. Я массирую больное колено. — Не пойми меня неправильно, но что ты здесь делаешь? Я думала, ты в Нью-Йорке, учишься в художественной школе.

— Так и было. — Она заправляет прядь своих ярко-красных волос за ухо и теребит один из своих браслетов на руке. — Но кое-что случилось, и мне пришлось уехать.

— Ты вернулась домой?

— Нет, мои родители не захотели, — она делает воздушные кавычки, — поощрять мое поведение при отчислении. Мне кажется, они думали, что если они не позволят мне переехать обратно, то я вернусь в школу. — Она закатывает глаза, ее руки опускаются по обе стороны. — Я пыталась объяснить им, что не бросила учебу, что в школе решили, что, вероятно, будет лучше, если я возьму академический отпуск. Но ты же знаешь родителей. Они слышат то, что хотят услышать. — Она свирепо смотрит на Бисти, который шипит на нее из-под кофейного столика. — К счастью, бабушка Стефи взяла меня к себе, пока я не пойму, что, черт возьми, мне делать со своей жизнью.

Я хочу спросить ее, что она сделала, чтобы ее выгнали из школы, но не так хорошо знаю Индиго. Ее мать — сестра моего отца, и они редко разговаривают друг с другом, за исключением тех случаев, когда мы встречаемся на семейных встречах, и даже тогда разговор строго формален. А моя мама отказывается разговаривать с кем-либо из родственников моего отца, потому что она говорит, что они ведут себя как кучка хиппи.

Все, что я действительно знаю об Индиго, это то, что она увлекается искусством и самовыражением через живопись и тело. Однажды я слышала, как она называла свое тело холстом. У нее куча татуировок и несколько пирсингов, и она делает всякие сумасшедшие вещи со своими волосами, даже один раз побрила голову.

— Так ты присмотришь за домом бабушки Стефи, пока нас не будет? — Спрашиваю я, крадя ириску из конфетницы.

Она качает головой, плюхаясь на цветастый диван.

— Нет, я поеду с вами, ребята. — Она закидывает ботинки на кофейный столик и скрещивает ноги. — Я думаю, что небольшая поездка за границу может привести меня на путь самопознания.

— Не позволяй ей одурачить себя своей вычурной болтовней, — говорит бабушка Стефи, входя в гостиную. Она подстриглась с тех пор, как я видела ее в последний раз, но все еще не красит седину. На самом деле она никогда не одевалась по-бабушкиному, и сейчас на ней джинсы со стразами и розовая футболка. — Она едет, чтобы повидаться с Питером.

— А кто такой Питер? — Я открываю обертку и кладу лакомство в рот.

— Какой-то парень, которого она встретила в Нью-Йорке и который, я думаю, живет в Лондоне, — объясняет бабушка Стефи, раскрывая мне объятия. — Но довольно об Индиго. Я наслушалась о британских парнях на всю жизнь. Что я действительно хочу услышать, так это о тебе, — она обнимает меня впервые за несколько месяцев. — Как ты держишься, милая?

— Я в порядке. — Обнимаю ее в ответ, вдыхая запах лака для волос и цветочных духов. Улыбаюсь, осознавая, что это она, и пробуду с ней рядом в течение следующих трех месяцев, во время которых, возможно, я не буду чувствовать себя изгоем.

— Все будет хорошо, — говорит она, похлопывая меня по спине.

— Гм, спасибо. — Отстраняюсь, чувствуя неладное. — Что-то не так? Ты кажешься немного, ну не знаю, грустной.

Она оглядывает меня.

— Я как раз собиралась задать тебе тот же вопрос.

Ладно… Что, черт возьми, происходит?

— С Изабеллой все в порядке, — настаивает папа, входя и бросая мои чемоданы на пол. Он встречается взглядом с бабушкой Стефи и кидает на нее настойчивый взгляд. — Нам с тобой нужно поговорить наедине обо всем. Я знаю, как ты любишь трепать языком.

Бабушка качает головой, глядя на отца.

— Боже мой, иногда трудно поверить, что я тебя вырастила.

— Что, черт возьми, это значит?

Она, прищурившись, смотрит на него.

— Это значит, что ты превратился в придурка за те годы, что провел не со мной.

— Не смей втягивать в это мою жену, — предупреждает он, краснея.

— Мне бы не пришлось, если бы она не… — она замолкает, глядя на меня с беспокойством.

В том, что они спорят, нет ничего нового, но то, как они продолжают смотреть на меня, как будто я внезапно начала светиться неоново-зеленым и отрастила глаз посреди лба, определенно выходит за рамки нормы.

— Прекрасно. Ты хочешь поговорить наедине, тогда пойдем, — ее голос холоден, выражение лица жесткое, когда она поворачивается и несется по коридору.

Мой отец идет за ней, кипя от злости. Мгновение спустя дверь захлопывается, но я все еще слышу их приглушенные голоса.

— Как ты думаешь, что это было? — Спрашиваю я, поворачиваясь к Индиго.

Она пожимает плечами, нахмурив брови.

— Понятия не имею. — Ее глаза загораются, когда она опускает ноги на пол. — Но я знаю, как это выяснить. Пошли.

Я неохотно следую за ней, когда она спешит по коридору туда, куда ушли папа и бабушка. Когда мы подходим к двери спальни, их голоса становятся громче и яснее.

— Они что, кричат друг на друга? — Шепчу я Индиго, когда мы останавливаемся перед дверью.

Она кивает и прижимает ухо к двери.

— В последнее время они часто разговаривают по телефону, — шепчет она. — Хотя я не совсем понимаю, в чем дело.

— Ты что-нибудь слышишь? — Шепчу я, придвигаясь ближе.

Она прикладывает палец к губам, заставляя меня замолчать.

— Я думаю… — она не заканчивает свою мысль, сводя меня с ума! Я схожу с ума, отвечаю!

Прижимаю ухо к двери и прислушиваюсь.

— Ты не имеешь права так поступать, — рычит отец, и в его голосе звучит такая ярость, какой я никогда от него не слышала, включая тот раз, когда он накричал на меня за то, что я украдкой глотнула его виски. — Она не твой ребенок.

— Ну, она едва ли твоя, учитывая, как дерьмово ты с ней обращаешься, — рявкает в ответ бабушка Стефи. — Ты совсем не знаешь эту девочку.

— Это чушь собачья. Я знаю ее лучше, чем ты. Она моя дочь. Не твоя.

— Хорошо, мистер Всезнайка. Если ты так хорошо знаешь свою дочь, скажи мне, какая у нее любимая книга манги, или, черт возьми, просто скажи ее любимую книгу. — Между ними повисает тишина, и она добавляет: — Ты ни хрена не знаешь о своей дочери. Но я знаю. Я знаю, что она рисует свои собственные комиксы, и, хотя я не всегда понимаю их, я узнаю талантливого художника, когда вижу их. Ты знаешь, что она ведёт свой собственный блог? Она очень умная. К тому же она отличница… но я уверена, что ты все это уже знаешь, верно? — Сарказм сочится из ее голоса, как густые капли меда. — Ведь она твоя дочь.

Тишина, которая следует за этим, заставляет мой желудок сжиматься, когда реальность обрушивается на меня. Я всегда знала, что мой отец не был заинтересован во мне, но тот факт, что он не имеет ни малейшего понятия обо мне, причиняет боль, словно удар в солнечное сплетение.

— Ты же знаешь, мне тяжело, когда дело касается нее, — говорит отец уже спокойнее. — И есть обстоятельства, которые…

— Мне плевать на обстоятельства, — прерывает она. — Когда ты решил оставить ее с собой, ты решил стать ей отцом. Если ты не мог справиться с тем, что это влекло за собой, то должен был позволить ей жить со мной, как я предлагала. Но нет, ты решил взять ее к себе и обращаться с ней как с дерьмом.

Я отшатываюсь от двери.

— Какого черта? — Говорю громче, чем хотела.

Индиго хватает меня за руку и тащит обратно по коридору, направляясь прямиком к входной двери. Не знаю, услышали ли меня бабушка или папа, но дверь спальни все еще закрыта, когда Индиго вытаскивает меня наружу. Она отпускает меня только тогда, когда мы пересекаем стоянку и подходим к деревьям напротив квартиры.

— Святое дерьмо, — я провожу пальцами по волосам, расхаживая взад-вперед по траве. — Я не понимаю, что только что произошло. Я не… все это не имеет смысла. — Я кладу руки на бедра и наклоняюсь вперед, чувствуя, как горит мой живот. — Оставить меня? Он решил оставить меня… я не понимаю. — Я смотрю на Индиго, у которой во рту сигарета, а в руке зажигалка. — Ты понимаешь, что все это было?

Она подносит руку ко рту и закуривает.

— Я не уверена, но у меня есть несколько теорий, — говорит она, и облако дыма окутывает ее лицо. — Но это всего лишь теории, основанные на том, что говорили мои родители.

Все еще одурманенная, я присаживаюсь на корточки и глубоко вдыхаю.

— И что это за теории?

— Я не уверена, что должна тебе рассказывать, — говорит она, настороженно глядя на меня. — Ты уже выглядишь, как будто тебя сейчас стошнит.

— Именно так я себя и чувствую.

— Держи, — Она присаживается на корточки и протягивает мне сигарету.

Я морщу нос.

— Я не курю.

— Знаю, но затяжка-другая поможет тебе расслабиться.

Дым обжигает мне ноздри, когда я беру сигарету из ее рук. Пальцы дрожат, когда я подношу фильтр к губам и вдыхаю.

— Срань господня, жжет, — говорю я сквозь приступы кашля, когда мои легкие тонут в дыму.

Индиго весело смеется, забирая сигарету у меня из рук.

— Прости. Наверное, мне следовало сначала предупредить тебя, но я подумала, что незнание может сделать это более захватывающим, — она садится на траву и делает несколько затяжек, пока я привожу дыхание в норму.

Как только я больше не чувствую себя ниндзя, использующим свои легкие в качестве боксерской груши, я устраиваюсь на траве рядом с ней.

— Я хочу услышать твои теории. На самом деле мне нужно их услышать, иначе я придумаю свои. И голова моя полна всяких безумств.

Она тяжело вздыхает.

— Я надеялась, что вся эта история с курением отвлечет тебя от этого.

Качая головой, я ковыряю траву.

— Как я могу думать о чем-то другом, когда это звучит так, будто меня… удочерили?

— Ты так думаешь? — спрашивает она, щурясь на шоссе перед нами.

— Хм, да, — я массирую виски, пока моя голова пульсирует. Все это время я знала, что не совсем вписываюсь в свою семью, что я изгой. И да, у меня возникала мысль, что, возможно, меня удочерили, но эта мысль никогда не была серьезной. — А что еще это может быть?

Она проводит большим пальцем по кончику сигареты, рассыпая пепел по траве.

— Это может быть усыновление… или, может быть, твой… — она смотрит на меня, и в ее глазах появляется жалость. — Ты когда-нибудь задумывался, почему твоя мама обращается с тобой как с дерьмом?

— Ты это заметила?

— Иза, все, кто когда-либо пересекался с тобой, знают, что между тобой и твоей матерью существует напряженность.

— Напряжение исходит от нее, — уточняю я. — Я стараюсь быть милой, но она ведет себя так, словно я какая-то мерзкая рептилия или что-то в этом роде.

Она кладет сигарету между губами, и дым кружит воздух, когда она снова ошеломленно смотрит на шоссе.

— У меня есть теория, что, возможно, причина, по которой она всегда обращалась с тобой как с дерьмом, заключается в том, что ты напоминаешь ей о дерьмовом времени в ее жизни… может быть, о чем-то плохом, что твой отец сделал с ней, что привело к твоему рождению.

Требуется секунда или две, чтобы понять, на что она намекает.

— Подожди… ты думаешь… — я качаю головой. — Нет, это невозможно. У моего отца не было романа… он не сделал бы этого с моей мамой. Поверь мне. Он делает все, что она говорит, иногда даже слишком.

Ее брови выгибаются.

— Он бы не стал, да? Ладно, думаю, моя теория ошибочна.

Я качаю головой, но внутри у меня крутятся механизмы. Все то время, когда мама смотрела на меня с таким презрением, а иногда и с ревностью… всё начинает обретать смысл.

— Я знаю, что это не то, что ты хочешь услышать, — говорит она, затем бормочет, — хотя, я не знаю почему. Твоя мама — стерва. — Она откашливается. — Но ты должна признать, что в этом есть смысл.

Я опускаю голову на руки.

— Все это не имеет смысла. Откуда ты вообще взяла эту теорию? Ты только что вытащила ее из своей задницы или она основана на какой-то правдивой информации?

— До меня дошли слухи, — говорит она. — Или, ну, я однажды подслушала, как мама с папой сплетничали о твоей семье, и мама сказала что-то о другой женщине, и как хорошо, что твой папа не оставил тебя с ней.

Широко раскрыв глаза, я поднимаю голову и смотрю на нее.

— Как давно это было?

Она пожимает плечами и тушит сигарету в куче грязи.

— Я не знаю. Несколько лет назад.

— Почему ты никогда ничего мне не говорила?

— Иза, это самый долгий разговор между нами. Обычно на встречах ваша семья останавливается в отеле и проводит много времени, сидя в углу с задранными носами, как кучка снобов.

— Моя мама заставляет меня это делать, — осознаю то, что я говорю это как бык, бросающийся на красную тряпку. — Подожди. Я вообще должна называть ее мамой? — Встаю на ноги и расхаживаю перед Индиго, полностью включив режим безумной паники. — Или мне следует называть ее Линн? О Боже, я только что поняла, что второе имя моей сестры — это имя моей мамы, но меня так никто не назвал. Это должно быть правда. — Я снова приседаю, и мои ноги превращаются в желе. — Я даже не знаю, кто моя мама.

— Эй, успокойся. — Она подбегает ко мне, чтобы перехватить мой взгляд. — Моя теория — всего лишь теория. И, наверное, ты должна знать, что у меня была теория, что дедушка перевоплотился в Бисти. — Она улыбается, когда я удивленно моргаю. Вау. Похоже, она такая же сумасшедшая, как… я. — Что? У них одинаковые глаза, ясно? И признай, что было бы довольно круто, если бы реинкарнация существовала.

— Но это не значит, что старый кот — это дедушка, — возражаю я. — Но я понимаю, о чем ты. Мне нужно получить кое-какие ответы, пока у меня не случился нервный срыв.

— Или ты можешь просто все отпустить и использовать это как возможность, — предлагает она с улыбкой.

— Возможность для чего?

— Чтобы совершить путешествие для самопознания.

— Но я и так знаю, кто я.

Она осматривает мой наряд, приподняв брови.

— Не уверена, что могу согласиться с тобой.

Я оттягиваю нижний край толстовки.

— То, что я одеваюсь немного по-другому, не означает, что я не знаю, кто я.

— Хорошо, тогда скажи мне. Какая самая захватывающая вещь, которую ты когда-либо делала?

— Не знаю. — Я пытаюсь что-то придумать, и мне чертовски грустно, что ничего не выходит. — Однажды я участвовала в конкурсе комиксов. Это было действительно круто.

— Я не говорю о том, чтобы делать что-то классное. Я говорю о вещах захватывающих. Как кричать во всю мощь своих легких на концерте — вот, что захватывающе. Танцевать в комнате полной людей, будто никто не смотрит — это захватывающе. Или спонтанно отправиться в путешествие в никуда без каких-либо планов, кроме как вести машину. — Она улыбается, и в ее глазах появляется отсутствующий взгляд. — Или, когда тебя целует под дождем совершенно незнакомый человек, которому ты больше не собираешься звонить. — Она смотрит на меня, ухмыляясь. — Это я планирую сделать, пока мы будем в этом маленьком путешествии.

— Откуда ты знаешь, что это захватывающе, если ты еще не сделала этого? — Спрашиваю я, поджимая под себя ноги.

— О, Иза, сам факт, что ты спрашиваешь об этом, означает, что ты не испытала достаточно в своей жизни. Вся жизнь состоит из эмоций, хороших и плохих. — Она встает на ноги, дергая меня за собой. — Держись меня, и я обещаю, что все изменится.

Я почти открываю рот, чтобы сказать ей, что не хочу меняться, но потом вспоминаю ее теорию, и аргумент бабушки и папы громко звучит в моей голове. Что, если Индиго права? Что, если вся моя жизнь была ложью? Что, если причина, по которой моя мать — Линн — всегда любила Ханну больше, заключается в том, что Ханна — ее дочь, а я нет?

— Ладно, я могу попытаться сделать что-то интересное, но как насчет теории? — Спрашиваю я, когда мы пересекаем парковку.

— А что с ней?

— Как мы узнаем, правда ли это?

Она берет меня под руку.

— Мы проведем небольшое расследование. Но если оно не удастся, мы подождем, пока бабушка Стефи хорошенько напьется, а потом заставим ее рассказать правду. — Она хитро улыбается. — Ты же знаешь, что она болтлива, когда слишком пьяна. Кроме того, люди, как правило, немного сходят с ума, когда находятся в отпуске, особенно за границей.

— Бабушка Стефи уже немного сумасшедшая, — говорю я с легким смешком, но улыбаться больно. Больно думать.

Она хихикает.

— Да, так что просто подумай, что с ней будет, пока мы будем прохлаждаться в Лондоне или Париже. После нескольких бокалов вина и небольшого давления с нашей стороны, мы должны быть в состоянии вытянуть из нее правду. — Она похлопывает меня по руке. — Мы докопаемся до сути. Я обещаю. И покажу тебе, как испытать настоящие эмоции.

Я киваю, молча поклявшись следовать плану. Но внутри я в ужасе. Потому что вдруг это правда? Что, если я даже не знаю, кто моя собственная мать?