Год призраков

Фабрика дебилов

Занятия начались в день настолько жаркий, что казалось, его украли из середины лета. По традиции, если у тебя была новая одежда для школы, ты ее надевал в первый день. Мама сшила Мэри два платья на швейной машинке. Джим вырос из того, что у него было, и ему купили новые рубашки и брюки в универмаге «Гертц». Я получил его обноски, но плюс к тому — новый комбинезон. Материя была жесткой, как бетон: на меня, все лето пробегавшего в шортах, казалось, повесили груз в пятьдесят фунтов. Я потел, как откормленная свинья, бродил, словно зомби, по школьным коридорам, заходил в библиотеку, в столовую, на спортивную площадку, и целый день, предвещая тяжкие труды, меня преследовал грубый запах новой холстины.

Джим перешел в седьмой класс и теперь учился в средней школе на Хаммонд-роуд, добираясь туда на автобусе. А мы с Мэри все еще были привязаны к фабрике дебилов прямо за углом. Ни она, ни я не были отличниками. Я сидел за партой, либо ничего не понимая, либо грезя наяву. Мэри должна была учиться в четвертом, но ее зачислили в особую группу класса «Икс», потому что никак не могли понять, кто она: слишком умная или недоразвитая. Те дети, про которых они не могли ничего понять, отправлялись в класс «Икс». У всех других классных комнат были номера, а у этой — только буква с оттенком чего-то второсортного, как в телерекламе: бренд «Икс». Проходя мимо этого класса, я заглядывал внутрь и видел там шизанутых детишек — они бродили по комнате, или бормотали что-то, или плакали. Мэри была среди них — сосредоточенно сидела с прямой спиной и кивала время от времени. Ее учительница, миссис Рокхилл, которую мы называли Рокхед,[19] была не ровня миссис Харкмар и не умела извлекать из Мэри все те ответы, что были известны Микки. Я знал, что Мэри на самом деле умная: Джим говорил мне, что она — гений.

Как-то раз Джима вызвали в кабинет психолога и заодно пригласили маму, чтобы она присутствовала во время теста. Джиму показывали страницы со всякими цветными кляксами и спрашивали, что он видит. «Паук кусает женщину за губу», — отвечал он. Или: «Больная трехногая собака ест траву». Потом его попросили вставить штырьки различных форм в соответствующие отверстия на деревянной панели. Он вставил все неправильно. В конце концов мама отвесила ему подзатыльник, и они вдвоем расхохотались. В шестом классе во все контрольные по любому предмету Джим вставлял что-нибудь о Джо Манигоутсе, мальчишке из племени навахо, персонаже из учебника по обществоведению для пятого класса. Этим же именем он подписывал свои фотографии в альбомах, которые делались после каждого учебного года. Но при этом он ни разу не остался на второй год, и это давало мне надежду, что я тоже когда-нибудь выйду из стен школы на Ист-Лейк.

Моим учителем в шестом классе стал грозный мистер Крапп. «Чтоб мне так жить», если воспользоваться выражением Бабули, но именно так его и звали.[20] Это был невысокий остроносый человек с таким плоским «ежиком» на голове — хоть вертолет сажай. Он и у Джима в шестом классе был и, по рассказам брата, много кричал. Мама поставила мистеру Краппу диагноз: наполеоновский комплекс. «Знаешь, — сказала она, — он маленький генеральчик». В первый день учебы он заверил, что «ничего такого не потерпит». Когда Крапп в третий раз повторил эту фразу, Тим Салливан, сидевший рядом со мной, прошептал: «Он скорее расплачется».

А еще у Краппа были большие уши, и он услышал шепот Тима. Крапп заставил его встать перед классом и громко повторить только что сказанное. В тот день мы усвоили важный урок: как не рассмеяться, пусть даже что-то кажется невероятно смешным.

Школа сильно утяжелила часы моей жизни, словно и они надели новый комбинезон. Но это уже успело войти в привычку, а потому я сносил учебу с мрачной покорностью. В первую неделю учебы со мной случилось только одно крупное происшествие: как-то раз по пути домой Уилл Хинкли, курчавый мальчишка с выступающим адамовым яблоком, предложил мне стыкнуться. Я попытался было улизнуть, но тут откуда ни возьмись налетела целая толпа ребят, окружила нас, и Хинкли принялся меня толкать. От хоровода голосов и лиц, от близкой опасности моя голова закружилась, и те малые силы, что были во мне, быстро улетучились. Со мной была Мэри, которая начала плакать. В школе меня не очень любили, и помощи ждать было неоткуда. Напротив, все подзадоривали Хинкли, чтобы он меня поколотил.

Он хорошенько потолкался и пообзывался, а я пару раз попытался выбраться из круга, но меня каждый раз выталкивали на середину. Потом Хинкли оглушил меня, шарахнув сбоку по голове. Я сжал руки в кулаки и поднял их к лицу — так делали боксеры в телевизоре, — а Хинкли запрыгал вокруг меня. Я пытался следить за его движениями, но он сделал ловкий выпад своим костлявым кулаком и рассек мне губу. Боли я почти не почувствовал — только необычайный стыд, потому что в уголках глаз собрались слезы.

Когда Хинкли снова набросился на меня, я увидел, как через толпу проталкивается Джим. Он подошел к Хинкли сзади, выкинул вперед руку и обхватил его за шею. Еще секунда — и Джим свалил Хинкли на землю, после чего стукнул несколько раз по физиономии. Когда Джим поднялся, из носа Хинкли текла кровь, и он тихо похныкивал. Все остальные разбежались. Джим поднял мой портфель и протянул мне.

— Эх, ты, рохля, — сказал он.

— А ты почему здесь? — с трудом выдавил я. Меня всего трясло.

— Мэри прибежала домой и рассказала.

— Ты его убил?

Джим пожал плечами.

Хинкли выжил, а вечером позвонила его мать и пожаловалась на Джима, который, мол, стал опасен, но мама уже знала от нас с Мэри, что произошло на самом деле. Я помню ее слова, сказанные по телефону: «Знаете, если играешь с огнем, то нужно быть готовым к пожару». Повесив трубку, она выставила в сторону телефона средний палец, а потом сказала нам, что не хочет больше никаких драк. И заставила Джима пообещать, что он извинится перед Хинкли.

— Обязательно, — сказал он.

Но когда я потом спросил, собирается ли он и в самом деле извиняться, мой брат ответил:

— Конечно. Я его на Бермуды возьму.