Год призраков

Он ходит по земле

В субботу, ближе к вечеру, мы с Мэри сидели в кустах форзиции, и я читал ей то, что записал в своей тетради. Тем утром я ни свет ни заря отправился на велосипеде прочесывать окрестности — не попадется ли мне на глаза новый подозреваемый, которого можно описать. На глаза мне попались миссис Харрингтон, прозванная мной Колоссом за необъятную талию, и Митчелл Эриксон — парнишка, который родился в один день со мной и на каждом школьном мероприятии играл на своем аккордеоне «Испанскую даму».[16]

Я выложил все это Мэри, начав с мистера Фарли. Читал я тем же быстрым шепотом, каким пересказывал ей главы приключений Перно Шелла. Мэри была благодарной слушательницей. Она сидела спокойно, лишь кивая время от времени: точно так же она делала, когда Дед разбирался со своими лошадьми. Каждый кивок говорил мне, что она приняла и переварила информацию вплоть до этого момента. Ее явно не опечалило то, что умер тщедушный картофелеголовый муж миссис Харрингтон, и она не рассмеялась, слушая мое описание улыбки Митчелла, кланявшегося в ответ на жидкие аплодисменты. Кивок сообщал, что она подводит итог моим усилиям, а мне от Мэри больше ничего и не было нужно.

Когда я закончил и закрыл тетрадь, она несколько мгновений хранила молчание, потом посмотрела на меня и сказала:

— Я поставлю миссис Харрингтон на место.

В этот момент нас позвала мать. Поскольку то был уик-энд, отец только-только вернулся с работы и настала пора отправляться к тетушке Лауре. Мы забрались в наш белый «шевроле-бискейн» — я с Джимом на заднем сиденье, Мэри между нами. Отец ездил с открытым окном, локоть его торчал наружу, пальцы играли сигаретой. Я не видел его целую неделю; выглядел он уставшим. Отрегулировав зеркало заднего вида, отец посмотрел на нас и улыбнулся.

— Все на борту, — сказал он.

Больница Святого Ансельма находилась где-то на северном берегу Лонг-Айленда, почти в часе езды от нас. Поездка обычно проходила в серьезной атмосфере, но иногда отец включал для нас радио, а если был в хорошем настроении, то рассказывал какую-нибудь историю из своего детства. Больше всего мы любили рассказы про древнего рабочего конягу, который был у отца и его брата в Амитивилле. Этого конягу грязно-белой масти с глубокой седловиной звали Пегасом, и был он убийственно медлителен.

Больница не принадлежала к числу этих современных сооружений — одно-единственное здание, вокруг которого витает слабый запах мочи и хлорки. Нет, Святой Ансельм напоминал городок из рассыпанных посреди леса маленьких каменных замков; это было какое-то сказочное нагромождение гигантских гранитных лестниц, дубовых дверей, витражей и полуосвещенных петляющих коридоров, в которых гулко отдавались шаги. В гуще тополей стояла изогнутая бетонная скамейка, а перед ней — фонтан с пеликаном, который пронзал клювом собственную грудь. Из раны хлестала вода. Но самым необычным казалось то, что, кроме пациентов и старого согбенного доктора Хасбита с кустистыми седыми баками, все остальные здесь были монахинями.

Я никогда прежде не видел столько монахинь сразу. На всех были просторные одеяния черного цвета и плотно прилегающие к голове шапочки. Если вы встречали одну из них в прохладных сумерках, а глаза еще не успели привыкнуть к темноте, то возникало впечатление, будто в воздухе само по себе плывет лицо. Монахини двигались по больнице в полном молчании, и лишь изредка кто-нибудь из них улыбался вам, проходя мимо. Это место было обиталищем Бога. Я не мог отделаться от мысли, что нашу тетушку сделали пленницей, что она заколдована, как Спящая красавица, и однажды в счастливую субботу мы ее спасем.

Обычно нам не разрешалось сопровождать родителей туда, где содержалась тетушка Лаура. Джим оставался за старшего, и все мы получали по четверть доллара на газировку. Мы знали, что если спуститься по винтовой лестнице, которая вела вниз, в «каменный мешок», как я называл его про себя, то обнаружится комнатка с автоматом для продажи лимонада, двумя столиками и стульями. Обычно наше времяпрепровождение сводилось к тому, что мы спускались в эту комнатку, пили газировку, а потом усаживались на скамейку перед фонтаном и два часа смотрели, как истекает водой пеликан. Но в тот день, после того как мы все выпили, Джим показал мне на дверь в задней стене буфетной комнатки — прежде я ее никогда не замечал.

— Как ты думаешь, что там? — спросил он, подходя к двери.

— Ад, — отозвалась Мэри.

Джим повернул ручку, распахнул дверь и отпрыгнул назад. Мы с Мэри слезли со стульев и встали у него за спиной. Нам открылась лестница, ведущая вниз; сводчатый проем с изогнутыми стенами напоминал кирпичный водосток. Сама лестница была не освещена, но откуда-то снизу пробивался слабый свет. Джим повернулся и окинул нас взглядом:

— Приказываю следовать за мной.

После долгого спуска перед нами оказалась комната с низким потолком, бетонным полом и рядом скамеек, уходившим в темноту. Спереди, у выхода на лестницу, располагался небольшой алтарь, а над ним висела огромная картина в золотой раме. Тусклый свет, который мы видели сверху, исходил от единственной лампочки: она освещала картину, на которой Иисус и Дева Мария сидели у лесного озерка. Аквамариновое платье Марии сияло, глаза обоих в буквальном смысле излучали сияние. Они улыбались, и казалось, что их волосы колышутся, как и листья на заднем плане.

— Идем назад, — сказал я.

Мари немного подалась к лестнице, и я двинулся за ней.

— Секунду, — вмешался Джим. — Глядите-ка — святое семейство на рыбалке.

Мы услышали шуршание материи, потом что-то звякнуло о деревянную скамью у нас за спиной. Я подпрыгнул, и даже Джим повернулся с выражением испуга на лице.

— Замечательная сцена, правда? — раздался мягкий женский голос.

Из темноты появилась монахиня, чье лицо среди массы черного одеяния было таким молодым и прекрасным, что я смешался. Она улыбалась. Руки у нее были бледные и изящные. Пройдя мимо нас и поднявшись на алтарь, монахиня подняла одну из них.

— Только вы не должны упускать из вида, о чем говорит эта картина, — сказала она, протягивая руку к полотну. — Видите вот это? — И монахиня повернулась к нам.

Мы кивнули, уставившись туда, куда указывала ее рука, — на лес позади Марии и Иисуса.

— И что вы видите?

Джим подошел поближе и чуть погодя ответил:

— Глаза и улыбку.

— Там кто-то есть в лесу, — сказал я, приглядевшись.

— Кто-то темный следит за ними из леса, — уточнила монахиня. — Кто же это?

— Дьявол, — ответила Мэри.

— Умница, — похвалила ее монахиня. — Это Сатана. Видите, как это напоминает сцену в райском саду? Так вот, художник хочет сказать нам, что Адам и Ева подвергались искушению и умерли, как и наш Спаситель со Своей матерью. Как умрем все мы.

— А почему он прячется? — поинтересовался Джим.

— Выжидает подходящего момента, чтобы нанести удар. Он умен.

— Но дьявола нет, — сказал Джим. — Мне об этом говорил отец.

Она мило нам улыбнулась.

— О нет, дьявол есть, дитя мое. Я его видела. Если будешь невнимателен, он тебя заберет.

— До свидания, — пробормотала Мэри, затем взяла меня за руку и потащила к лестнице.

— А как он выглядит? — задал вопрос Джим.

Я не хотел там оставаться, но был не в силах пошевелиться. Я думал, что монахиня рассердится, но ее улыбка, напротив, стала еще явственнее, а лицо из приятного сделалось пугающим.

Мэри потащила меня за руку, и мы побежали вверх по лестнице. Даже не остановившись в буфетной, мы преодолели следующий пролет, выскочили на улицу и остановились только возле скамейки у фонтана. Некоторое время мы ждали там, загипнотизированные струями воды, пока наконец не появился Джим.

— Вы, цыплята, будете повешены за бунт, — сказал он, подойдя к нам.

— Мэри испугалась, — объяснил я. — Надо было увести ее оттуда.

— Ты лучше собственные трусы проверь. — Джим покачал головой. — А она открыла мне одну тайну.

— Какую? — спросил я.

— Как распознать дьявола, когда он ходит по земле. Так сказала сестра Джо: «Когда он ходит по земле». — И Джим разразился смехом.

— Она и была дьяволом, — сказала Мэри, глядя на воду.

Тем вечером, когда мы вернулись домой, вино лилось рекой, и мои родители танцевали в гостиной под пластинку «Инк Спотс»[17] на «виктроле». Что-то зловещее висело в воздухе: отец и мать молчали, а в их поворотах и наклонах чувствовалась какая-то безрадостная тяжесть.

Перед тем как нам отправиться на боковую, появилась Бабуля и сообщила, что, пока нас не было, она встретила Мэвис с другой стороны улицы. Та рассказала, что бродяга нанес еще один удар. Дэн, муж Мэвис, выносил мусор и услышал какой-то звук в виноградной беседке. «Кто там?» — крикнул он. Ответа, конечно, не последовало, но Дэн увидел чью-то тень и два глаза. Дэн был гражданским летчиком, он облетел весь мир, и одним из его хобби было коллекционирование старого оружия. Он забежал в дом и схватил длинный турецкий нож с витым лезвием, похожим на плоскую замерзшую змею. По словам Мэвис, ее муж бросился из задней двери к беседке, но на полпути зацепился ногой за дернину, упал и порезал себе ногу. Когда он наконец прихромал под нависающие гроздья, бродяга уже исчез.

Пока моя мать сидела в кресле-качалке, покачиваясь с закрытыми глазами в такт музыке, отец померился силами со мной и Джимом в рукоборье, а потом Мэри станцевала с ним, встав босыми ножками на его туфли.

— Ну все, спать! — распорядилась наконец мама, так и не открыв глаз.

Наверху, прежде чем мы с Джимом разошлись по нашим спальням, он сказал мне:

— Он ходит по земле.

Я рассмеялся, а Джим — нет. Джордж пошел со мной и, улегшись у меня в ногах, моментально уснул. Ему что-то приснилось — он три раза дернул задней лапой и зарычал. Некоторое время я лежал, прислушиваясь к приглушенной беседе родителей внизу в гостиной, но разобрать ничего не смог.

Я ничуть не устал, а потому поднялся и подошел к столу. Рассказ Бабули навел меня на мысль записать его в тетрадь, пока история была еще свежа в памяти. Если Дэн и был мне чем-то интересен, так это своими вещами: леопардовой шкурой, сушеной головой, топорами, ножами, старинными пистолетами. В остальном же он был ничем не примечательным типом, если не считать паричка, который салфеткой лежал на его плеши. А вот Мэвис родилась в Ирландии, в городе Корк, и речь у нее была просто изумительная. Она выросла вместе с актером Ричардом Гаррисом,[18] который пел про торт на дожде.

Когда я закончил, внизу уже все затихло, и я знал, что родители наконец улеглись спать. Но я все еще не чувствовал усталости, к тому же события прошедшего дня никак не давали успокоиться. Любая мысль о смерти могла вызвать злобный дух Тедди Дандена. Чтобы не допустить этого, я выбрался из кровати и на цыпочках пошел вниз. В кухне я украл печенье, и тут мне в голову пришла мысль посетить Драный город.

Каждая старая деревянная ступенька по пути в подвал жалобно стонала, но храп отца, доносившийся из спальни на задней стороне дома, заглушал мою поступь. Оказавшись внизу, я мелкими шажками стал вслепую продвигаться в темноте, а когда уперся бедром в край фанерного мира, наклонился вперед и ухватился за шнурок выключателя. Солнце загорелось в ночи над Драным городом. Я был почти готов к тому, что фигурки сейчас бросятся врассыпную, но нет: они, видимо, услышали мои шаги и замерли, как по сигналу. Глядя на этих крохотных существ, я на мгновение задумался о собственной малости.

Оглядев фанерный город, я обнаружил бродягу с руками-булавками — он прятался в виноградной беседке, сделанной из зубочисток и зеленых нитей, за домом Мэвис и Дэна на другой стороне улицы. Умные сверкающие глаза напоминали два маячка, обшаривающие темноту.