Голая правда

Глава 12 ВЛАДИСЛАВ ПАНСКОВ

Неожиданно стал накрапывать крупный холодный дождь, потом грянул ливень. Небо полосовали яростные молнии, и грохот струй, бьющих наотмашь по жестяным крышам домов, заглушал все другие звуки. Глухо громыхал отдаленный гром, как будто где-то высоко в небе небрежные грузчики передвигали тяжелую мебель.

Сразу же после ливня горьковатая духота городского лета сменилась освежающей прохладой, легкие с удовольствием расправлялись, набирая в свои розовые пузырьки влажный воздух, пахнущий озоном. Под напором упругих струй с деревьев смыло пыль, и потрепанные, устало опущенные листья радовали взгляд грубоватой насыщенной зеленью. С веток толстых лип, еще не успевших открыть свои скромные желтые цветочки, падали крупные прохладные капли.

Остановившись под деревом, Владислав задрал голову. В узком ущелье между плотно застроенными домами, в разрыве иссиня-черных туч показался светлый кусок голубизны, и сразу же в него ворвались лучи закатного солнца, золотя фигуры промокших деревьев. Тяжелая капля упала на поднятое вверх лицо и, теплея, неспешно скатилась вниз. Влад слизнул ее и улыбнулся — как будто слеза, только не соленая.

Странно, у него совершенно нет ощущения слез. Все как всегда. Город такой, как всегда, люди такие, как всегда, он сам почти такой, как всегда. По идее, сейчас он должен испытывать необыкновенно сильное горе. Странно, ее нет, а внутри его — ничего, только пугающая пустота и страх.

Страшно… И пусто… Страшно и пусто.

Шаркая ногами по теплым лужам, Владислав бесцельно брел по улицам и извилистым пустынным переулкам Замоскворечья. Он рассеянно скользил взглядом по витринам магазинов, блестящим мокрыми стеклами, по потекам цветочной пыльцы на асфальте, по съежившимся от влажной прохлады фигурам людей в мокрой одежде, прилипшей к телу.

Все как обычно, а она лежит сейчас там, в своей квартире. Мертвая, бледная. Бледная или белая? Какая разница, оборвал себя Владик. Нет, наверное, ее уже увезли, и теперь она в морге. Бр-р, он поежился не то от жуткого видения мертвого тела, не то от сырости. Лучше об этом не думать.

Как там говорится, о мертвых либо хорошо, либо ничего? Надо думать о ней, как будто ничего не произошло. А что, собственно, произошло? Он ничего не знает.

Следователь, или кто она там, эта девчонка с пронизывающими холодными глазами, недавно приставала к нему с вопросами, имеющими неприятный подтекст, — спрашивала, где он был в то утро. Пришлось сказать, что дома. Мама конечно же подтвердит это, если у нее спросят. Она будет свидетельствовать с пеной у рта, что именно так оно и было. А кто может доказать, что он не ночевал дома?

«Презумпция невиновности», — наморщив лоб, вспомнил Владик, и это мудреное юридическое словосочетание его несколько успокоило.

Не мог же он признаться милиционерше, что вечер перед смертью Шиловской они провели вместе, да и ночевал он не дома. Они, конечно, сразу ухватились бы за него как за подозреваемого, и потом отмыться стало бы вдвое труднее.

«Нет, правильно я сказал, что ночью был дома», — продолжал размышлять Владик, выходя на Садовое.

Теперь в плотной вечерней толпе прохожие толкали его сумками и плечами, но он не замечал толчков и шел широким шагом, углубясь в себя, придумывая оправдания интуитивно найденным в разговоре с милицией словам.

Что было бы, если бы он признался, что ночевал в ту ночь не дома и пришел только утром? Они бы стали выяснять: где, когда, с кем?.. Ужас!

Когда он ночевал у Евгении (а этого давно уже не случалось), то уходил обычно перед самым приходом этой мегеры, старухи домработницы, которая при каждой встрече сверлила его пронзительным осуждающим взглядом.

Какое ей дело, черт подери, до того, кто ночует у Шиловской! Что она, не знает, что происходит по ночам между мужчинами и женщинами? Сама же она своих детей зачала не от духа святого! А может быть, она так ведет себя из-за того, что они не расписаны и к тому же Евгения немного старше? То, что она старше, так это очень даже здорово, исчезает сразу много проблем, финансовые в том числе. Черт с ней, со старухой. Если она еще раз на него так посмотрит, он что-нибудь скажет…

Стой, оборвал сам себя Влад. Когда он скажет? Ведь Евгении уже нет! Ее уже нет, и это кардинально меняет его жизнь. Накатанные рельсы, по которым, как ему казалось, будет проходить его существование, внезапно обрываются, а что дальше? Кто он теперь? Что ему теперь делать?

Вдруг Владику стало тревожно и неуютно. Исчезла привычная уверенность в том, что за него кто-то все сделает наилучшим образом, и он ощутил опасения перед необходимостью принимать решения. То, о чем он так мечтал еще недавно, наконец произошло — он стал свободен от всякой опеки. Теперь не надо досадовать на Шиловскую из-за вмешательства в его дела. Но сознание перемены не принесло успокоения — теперь он уже не хотел внезапно приобретенной свободы.

Конечно, их связь в последнее время стала его утомлять, и неоднократно Владик задумывался над тем, насколько спокойнее жилось бы ему, если бы исчезла зависимость от нее, зависимость, привязывающая его прочными канатами связей, могущества, денег. После того как они сблизились, каждый его шаг незримо регламентировался властной любовницей, и он, ранее свободно и независимо державший себя с женщинами, стал ежесекундно, даже оставаясь один, мысленно оглядываться на нее — то ли я делаю?

Она не ревновала его, как, например, Марго или любая другая из бесчисленного множества подружек, не лезла в его мысли, не требовала отчета о каждой проведенной вне поля ее зрения минуте, но тем не менее он чувствовал зависимость более прочную, чем мог предположить. Иногда Влад ловил себя на том, что начинает ее бояться — Шиловская могла по собственному капризу или чьему-либо наущению основательно испортить неугодному лицу и карьеру, и жизнь. Были уже такие примеры, были… И, зная это, оказаться в ее врагах Владику не хотелось.

В театре к мнению Евгении Викторовны прислушивались, как будто именно она руководила всем творческим процессом. Стоило ей однажды шепнуть кое-кому на ушко, что у Панскова талант, что его надо двигать — и его сразу поставили особняком, стали к нему присматриваться, и в итоге… В итоге он стал немногим больше, чем бесконечно малая величина.

Она могла поспособствовать, чтобы его взяли и в кино. Ей это не стоило ничего, ни капли беспокойства — один телефонный звонок, и все. Именно Евгения устроила Владику те съемки в рекламных роликах, за которые он получил греющую душу сумму гринов — фантастически огромную, по его представлениям.

Она сулила взять его с собой в Канн, на кинофестиваль, где должна была пойти картина с ее участием. Хохоча, Шиловская обещала своему юному протеже, что сосватает его голливудскому продюсеру. Владик и верил, и не верил ее обещаниям, ведь рядом с Евгенией, рядом с ее всемогущей беззаботностью казалось возможным все. Именно это привлекало его к ней, как к ночному костру, — способность, кажущаяся или подлинная, одним махом решать все проблемы.

— Деньги? Фу, какая ерунда, о чем ты говоришь… Сколько тебе надо?

Владик стеснялся брать, говорил, что вернет. А как возвращать, когда зарплата мизерная?..

— Перестань, когда разбогатеешь, тогда и отдашь, — смеясь, говорила она, довольная, что ей все дается легко. — Погоди, вот получу по разводу деньги с Барыбина, куплю виллу в Испании, и будем с тобой на уик-энды в Севилью летать. Хочешь?

Конечно, он хотел. Сначала хотел, потому что был в нее влюблен. Дух захватывало от перспектив, которые она разворачивала перед ним, рисуя будущее крупными сочными мазками розовых и голубых тонов. Но позже, на излете их отношений, в минуты, когда плохое настроение овладевало им и хотелось поныть, выплеснуть накопившееся раздражение на мнимые или настоящие неудачи, на неприятности, сыплющиеся как из рога изобилия, он говорил ноющим тоном, страстно желая услышать опровержение своим словам.

— Да, тебе хорошо рассуждать, — с легким оттенком милой капризности канючил Владик. — Ты уже, конечно, на коне. Все у тебя есть, все у тебя схвачено, все тебя знают, а я… Кто я? Твой любовник? Третьеразрядный комедиант? Мне этого мало…

Стараясь не дрогнуть уголком рта в насмешливой улыбке, Евгения деланно удивлялась, внутренне довольная его неуверенностью в себе и внезапно вспыхнувшей страстью к самоунижению:

— Чего ты хочешь, дорогой? Раз-два — и вылезти в дамки? Не-ет, так не бывает… Надо потолкаться локтями, побороться за место под солнцем! А ты хочешь, ничего не делая, получить дивиденды с мертвого еврея. Ты считаешь, я за свои красивые глазки все это имею? — Она обвела рукой только что отремонтированные и заново обставленные покои. — Кем бы я была сейчас, если бы надеялась на то, что мне принесут все на блюдечке с голубой каемочкой? Вечно беременной мамашей, гоняющей с сумками в поисках дешевой рыбы и выклянчивающей милостей у худрука? Нет, милый, я сразу поняла, что не хочу для себя такой доли. И тебе советую не желать ее даже во имя мифического благородства.

— Что делать? — деланно стонал Владик, зарываясь лицом в душистые складки ее платья. — До чего же тошно жить!

— Каждый человек, а тем более в искусстве, нуждается в стартовом пинке. У меня такой пинок был, не скрою. Ты знаешь, кого я имею в виду, — намекнула она на известного актера Кабакова, чьей пассией ее долгое время считали. — Лишь немногие обходятся без поддержки и пробиваются сами, — продолжала философствовать Евгения, откинувшись на спинку дивана, устремив стального цвета с темным ободком глаза куда-то вдаль. Ее рука с голубоватыми прожилками меланхолически перебирала волосы Владика.

«Гладит, как своего кота. — Обидное сравнение внезапно пришло на ум, и он неожиданно разозлился. — Легко ей рассуждать, сытой и ухоженной, получала бы она мои двести тридцать тысяч, посмотрел бы я, как она запела…»

— Но ты можешь не волноваться, — со смешком, в котором проскальзывало едва уловимое ехидство, продолжала она. — Уж я-то позабочусь о том, чтобы обеспечить тебя хорошим стартовым пинком!

И она расхохоталась во все горло, а Владик не отважился ей возразить.

Примерно в то же время он понял, что перестал во всем и полностью доверять своей влиятельной подруге. Ссориться с ней было опасно, противоречить — себе дороже, и Владик, желая обеспечить себе «запасной аэродром», начал исподтишка действовать за ее спиной.

К тому же Евгения, по забывчивости или сознательно, не спешила выполнять обещания относительно карьеры своего друга. Скорее всего, ей было просто выгоднее и спокойнее держать при себе неуверенного, робкого юношу, которым можно вертеть, как ее душеньке угодно, — гораздо выгоднее, чем иметь дело с человеком, чья сила вышла бы из-под ее контроля. Владик ждал, ждал, перестал ждать; кроме немногих подачек и услуг, он не видел от нее ничего, что напоминало бы обещанную стартовую поддержку.

Тогда, трезво оценивая шансы на успех и размеры своего скромного таланта, он понял, что, пожалуй, кинозвездой ему не стать, очень уж многие рвутся на артистический Олимп, а будущее себе обеспечить не помешает. И, придя к такому, неутешительному выводу, он решил втихомолку обеспечить себе сносное будущее, материальная основа которого не зависела бы от прихоти капризной Фортуны и зижделась на вещах более основательных, чем эфемерные приманки славы и таланта. Он решил выгодно жениться. Естественно, не на Евгении Викторовне — на то, что она снизойдет до него, невозможно было надеяться, да и находиться под жестким прессингом ее властного характера всю оставшуюся жизнь ему не очень-то улыбалось.

А что оставалось делать? Связей в жестком иерархическом мире искусств у него нет. Да и откуда им взяться, если мама Владика — научный работник, а папа-инженер погиб давным-давно в автомобильной катастрофе. Надежды на Шиловскую оправдывались мало, друзья Владика были такие же, как и он, актеры погорелого театра и пробавлялись случайными заработками на стороне.

Осуществление владиковской мечты пришло к нему в лице юной девицы почти двухметрового роста, с задорным курносым носиком и буйной шапкой кудрей, скучавшей за стойкой ночного бара в ожидании, когда ее подруга наобнимается в танце со своим только что приобретенным кавалером. Они как-то нечаянно оказались рядом, а потом, обменявшись беглыми взглядами, заговорили, перекрикивая стодецибеловую музыку. И, поскольку Владик был не нахален и вообще довольно мил, они скрепили едва завязавшееся знакомство ликером «Мертвая голова» — одним словом, «встретились два одиночества».

Знакомясь с девушкой, Владик ни на что не надеялся и ни на что не рассчитывал, разве что на легкий пересып на квартире у милой девчонки, чье круглое лицо то и дело вспыхивало застенчивым румянцем, но после первого же разговора по душам резко переменил намерения. Девушка (ее звали Таня) случайно обмолвилась с заговорщическим видом, что ей еле-еле удалось сбежать от надоедливых телохранителей, и ей сейчас замечательно здорово оттого, что за ней никто не следит. Владик навострил уши.

Кто она такая, что ее оберегают как зеницу ока от потенциальных покусителей? Задать прямой вопрос он не решился. На первых порах он не решался и на прямолинейные действия в направлении более тесного интимного знакомства.

Они гуляли по ночной Москве, и огни реклам освещали неоновым светом греческий профиль Владика, читающего монологи из Шекспира, заученные еще в училище. Владик декламировал с надрывом, свойственным всем плохим чтецам, но на Таню его искусство произвело сильное впечатление. Во-первых, этот вдохновенный юноша был едва ли не первым, кто не стал после первого приветствия лезть ей под юбку, а во-вторых, он был так начитан! Они договорились встретиться через несколько дней.

Во время второго свидания Владик придерживался той же тактики осторожного ухаживания, которая, по-видимому, стала приносить ощутимые плоды. Из обрывков фраз, брошенных новой приятельницей по поводу своей семьи, он уловил, что ее отец или банкир, или что-то в этом роде, а сама она учится в МГИМО на третьем курсе и надеется на очень хорошее место где-то во Внешторге.

Эта девушка казалась пределом его мечтаний. Счастье само плыло в руки. Надо было только не мешать госпоже Фортуне катить свое колесо в его сторону.

Вскоре талантливый, но пока безвестный актер Владик Пансков был допущен в святая святых — в семью Дачевских, где его приняли очень мило, но с едва ощущаемой прохладцей.

Семейное гнездо — огромный дом — произвело на неискушенного юношу большое впечатление. Здесь все было создано на века: дубовые перила, отполированные искусными столярами, легкая вязь чугунных решеток на окнах, массивная деревянная мебель прошлого века, придававшая стильному дому благородный душок аристократизма, — все это носило отпечаток респектабельности, основательности и, естественно, непоколебимого материального благосостояния.

«Я буду здесь жить», — решил для себя юный искатель удачи и стал работать в этом направлении, пока вслепую, как крот роет нору, ориентируясь по магнитным полюсам Земли. Владик интуитивно чувствовал, чего не хватает этой семье скоробогачей, которые, разбогатев сравнительно недавно, еще не забыли вкуса стояния в очередях, еще не забыли, как тяжело добывается первый миллион, но уже считают себя белой костью, новорожденной аристократией.

Им не хватало именно того, что он чувствовал в себе: тонкости натуры, свойственной лишь потомственной интеллигенции, к коей Владик смело себя причислял. Шестое чувство говорило ему: его могут принять в эту семью, если он будет играть по правилам. И он готов был играть, несмотря на то что их правила были ему пока неизвестны.

Ради достижения цели, известной пока лишь ему одному, Владик старательно создавал себе имидж глубоко порядочного человека, которого не прельщает богемная жизнь и для которого радости семейного очага превыше всего. Он и правда верил в то, что проповедовал, — он играл эту роль так глубоко и удачно, с таким искренним чувством, что даже сам себе верил.

Мама Тани, моложавая женщина с морщинистыми руками и тщательно закрашенной сединой, одобрительно кивала. Ей нравился скромный юноша с правильными взглядами на жизнь.

— В каком театре вы работаете? В каких ролях играете? — Вопросы сыпались как из рога изобилия.

Владик, несколько склонный к хвастовству, скромно заметил, что каждый вечер он выходит на сцену с такими выдающимися актерами, как Шиловская, Солохина и Коркин. И сам Кабаков его близкий друг.

— О, Шиловская, — подхватила мама Тани. — Мы хорошо ее знаем. Боря, ты же помнишь, она вторая жена этого, с товарно-сырьевой, как его, ну такой массивный мужчина?

— Барыбин, — подсказал папа Дачевский, жуя листик салата и сосредоточенно уставясь в тарелку.

— Да-да! Она такая милая, — вспоминала мама Тани. — Такая интеллигентная! У них была такая романтическая свадьба. Мы потом очень удивлялись, когда они разошлись. А правда ли говорят, что он ее оставил без копейки денег?

Владик пожал плечами. Показывать, что он излишне хорошо осведомлен об обстоятельствах личной жизни своей покровительницы, не следовало. И вообще, повышенный интерес его будущих родственников к этой особе был ему неприятен.

— Я сплетнями не интересуюсь, — немного резко сказал он и замолк. Сейчас гораздо больше всех прочих женщин его интересовала Таня. В отношении ее он избрал особый метод ухаживания.

Встречаться им было негде. Когда их дружба окрепла до такой степени, что встал вопрос о месте встреч, обязательным атрибутом которых были бы кровать или диван, Владик смущенно признался, что, не имея на примете такого места, поскольку живет с мамой, он не имеет и богатого опыта подобных свиданий. И поэтому он предпочитает отложить их до того момента, когда они могли бы соединиться друг с другом на законных основаниях в их совместном жилище.

— Как ты старомоден! — умиленно воскликнула Таня и, воодушевленная его упрямством, поставила своей целью сломать твердые моральные принципы своего бойфренда. И сломала!

Весна была в самом разгаре. Только что подернулись невесомым салатовым пушком леса, и зеленая травка пологих пригорков около Москвы-реки еще не превратилась в грубый бурьян, колющий крапивой. Разнежившись на припекающем солнышке, влюбленные и не заметили, как оказались в объятиях друг друга. Владик устал сопротивляться своим собственным вожделениям.

После этого как-то сам собой встал вопрос о женитьбе, юноша намекнул на то, что он хотел бы прожить с прекрасной Татьяной (и с ее папой) всю жизнь и умереть в один день. Несколько помягчевшая от такого романтического признания, Таня согласилась, что, конечно, в этом случае они смогли бы встречаться гораздо чаще, чем раньше, и родители были бы не против. Владик тяжело вздохнул и нахмурился.

— Что с тобой? — спросила девушка, игриво прикрывая ладонью лицо от яркого солнца.

Он долго отмалчивался, а потом признался под ласковым напором:

— Мне придется искать еще одну работу… Пойду сторожем или найду еще что-нибудь в этом роде…

— Зачем? — В голосе Тани звучало искреннее удивление.

— Понимаешь, стыдно об этом, конечно, говорить… Но зарплата у меня двести тридцать тысяч, а на шее у родителей, твоих или моих, я сидеть не хочу.

Таня улыбнулась и облегченно выдохнула:

— Подумаешь! А я-то думала! Деньги — это не проблема. Для меня, во всяком случае. Я поговорю с папой.

Владик еще искренне возмущался, говоря, что мужчина должен быть добытчиком в семье, но Таня прикрыла ему ладонью рот и категорически сказала:

— Молчи, пожалуйста, и забудь об этом, не то я… — Она не договорила, он закрыл ей поцелуем губы.

Папаша Дачевский был вполне удовлетворен сообщением дочери о ее намерении выйти замуж за начинающего артиста. Конечно, это не Бог весть что, но все же лучше, чем шофер или слесарь с пивзавода. Он вспоминал дочь своего приятеля Максютова, которая перед свадьбой с нужным ее отцу человеком объявила, что беременна от шофера отцовского лимузина, и после громкого скандала с избиением сбежала с возлюбленным, сняв с папиной кредитки кругленькую сумму.

Трезво мыслящий Дачевский понимал, что лучше в отношениях с дочерью не перегибать палку. К тому же артист — это довольно благородно, а подходящую должность можно обеспечить.

И вскоре фамилия Панскова уже красовалась на бумагах одной небольшой, но бойкой лесоторговой фирмы. Бумаги свидетельствовали о вступлении Владика на должность заместителя директора фирмы с небольшим, но приятным окладом, который позволил бы не задумываться молодой семье о том, чтобы заработать на кусок хлеба с толстым-толстым слоем масла.

— Театр — это прекрасно, — рассуждал папа Дачевский, — но этим ремеслом не прокормишься.

И был конечно же прав.

От Владика требовалось только раза два в неделю появляться в офисе и подписывать кое-какие бумаги. В их сущность он не вникал, да и усердия по службе от него и не ждали, всю ответственность нес на себе директор конторы, большой друг семьи Дачевских, выбивший «под Владика» хороший кредит в семейном банке.

Принять решение о женитьбе на богатой невесте было легко, но гораздо тяжелее оказалось в действительности решиться на такой шаг. Оставалось главное и очень тяжелое препятствие, которое никак нельзя было ни обойти, ни объехать, ни скинуть со счетов без риска для жизни, — Шиловская.

Обдумывая пути, как он может расстаться с ней, Владик маялся. Он ее боялся. Боялся, но продолжал капризничать, требовать несбыточных обещаний и втихомолку встречаться с Таней. Долгое время ему удавалось балансировать между двумя своими женщинами, но бесконечно это продолжаться не могло.

Два пути видел для себя Пансков: скрывать от Евгении все до последнего мгновения и вдруг огорошить ее известием о грядущей женитьбе, понадеявшись на то, что у нее не будет времени для ответного маневра, или сразу честно признаться во всем и оставшиеся несколько недель до свадьбы жить с угрозой ее мести, нависшей как дамоклов меч над головой запутавшегося в женщинах Владика.

Перебирая в уме оба варианта, он не мог решиться ни на один из них. Его тактикой стало выжидание. Он ждал, когда ситуация разрешится сама собой. Но положение жениха осложнялось тем, что Евгения, как ему казалось, стала что-то подозревать. Она не раз с игривой улыбкой давала понять, что знает про него кое-что интересное. Владик недоумевал, действительно ли она осведомлена о его матримониальных интересах или просто блефует.

Если она знает что-то, что внушает ей подозрения относительно верности ее любовника, почему она ничего не делает, чтобы пресечь его отношения с другой женщиной? Или ей выгодно, чтобы Владик непрерывно чувствовал себя виноватым? Или таким образом она старается оградить себя от его влияния на свою жизнь, придавая их связи легкомысленный и необязательный характер? Владик терялся в догадках.

Он не понимал ее отношения к себе. Любит ли она его настолько, чтобы серьезно приревновать? Способна ли она на месть оставленной женщины? Что он для нее? Действительно сильная страсть или симпатичная игрушка, которой можно хвастаться перед подругами?

Иногда ему казалось, что она страстно его любит — как-то раз после затянувшегося светского раута, на котором Евгения блистала красотой, нарядами от Версаче и язвительным остроумием, она неожиданно расплакалась в его объятиях. Владик, совершенно растерявшись, гладил ее по голове, как маленькую сестренку, и клялся в любви неумелыми глупыми словами, произнося их только для того, чтобы остановить поток слез. Слезы стекали по ее лицу, сморщенному в гримасе плача, сочились непрерывно, как будто сломался какой-то внутренний клапан. Эти слезы вызывали в нем чувство неожиданной вины. Постепенно она успокоилась, вертикальная морщинка на лбу разгладилась, губы прошептали слова благодарности, и они тихо заснули под рокот майского дождя за окном.

А через несколько дней Пансков увидел презрительную мину на лице Шиловской, распекавшей его за какой-то глупый поступок, и позже уже думал о том, насколько сильно она его презирает, чтобы так с ним обращаться и говорить о нем такое. Теперь ему казалось, что недавние бурные слезы и недавняя нежность были простой случайностью, а сказанные слова — откровенной ложью. Но он не перестал ее бояться.

Примерно за неделю до своей гибели она мимоходом, как о незначительном событии, бросила ему:

— Да, все забываю тебя спросить, как поживает эта девчушка… Как ее…

У Владика перехватило сердце от тревожного предчувствия.

— Кто? Ты о ком говоришь? — спросил он как ни в чем не бывало, хотя уже интуитивно знал, о ком идет речь.

— Ну, такая высокая, черноволосая, миленькая такая… Как там ее, Таня или Маня? Маня?

— Таня, — не выдержал Владик.

— Может быть, — согласилась Евгения, расчесывая густую волну своих волос. — И что там у тебя с ней?

Владик глухо молчал. Он не мог сообразить, что она знает и чего добивается от него — признания или вранья. Может быть, она спрашивает, чтобы посмеяться над его жалкими оправданиями? Он тупо разглядывал свои руки, сцепленные узлом на колене.

Через пару дней ему довелось почувствовать первые результаты охлаждения. Их можно было приписать влиянию Шиловской или отнести за счет случайности — контракт на съемку в серии рекламных роликов заключили не с Пансковым, а с другим актером, несмотря на то что существовала предварительная договоренность.

Владик кусал себе локти. Скандала он решил не поднимать, Евгении ничего не говорить, как будто подобная неудача его не волновала, и вообще делать вид, что ничего не произошло. Но такая позиция оказалась ошибочной — Шиловская сама поинтересовалась, что же случилось.

— Да ладно, — махнул рукой Владик. — Подумаешь, еще сто раз представится такая возможность.

— Сомневаюсь, — покачала головой Евгения. — А с каких это пор тебя перестали интересовать деньги?

— Почему перестали? — тупо спросил Владик.

— Или у тебя намечается более выгодное дельце со своей Маней? Кстати, почему ты мне о ней не рассказываешь, кто она? А кто ее родители?

«Знает», — уверенно подумал Владик. Его спас телефонный звонок. Звонил Барыбин. О чем они говорили, он не слушал — соображал, как ему выпутаться из устроенного допроса. Евгения вернулась взволнованная и нервная.

— Ты знаешь, что я решила? — задумчиво произнесла она. Сердце Панскова болезненно сжалось от страха. — Ты помнишь, я всю зиму писала эссе-воспоминания? Как ты думаешь, интересно будет широкой публике почитать о некоторых знаменитостях?.. И незнаменитостях. — Она бросила быстрый взгляд в его сторону. — Узнать всю их подноготную? Получится что-то вроде мемуаров…

— Не рано ли тебе писать мемуары? — облегченно вздохнув — допрос откладывался, — спросил Владик в надежде, что фраза будет воспринята как комплимент.

— Нет, что ты, это не мемуары! Скорее запоздалая откровенность, желание показать изнанку нашей жизни. Никто об этом не напишет лучше, чем я. Газетчики все переврут и извратят. А я… Я напишу только правду, голую правду… Это так и будет называться — «Голая правда». Здорово, да?

— Да, неплохо.

— Кроме того, ты же знаешь, что у меня не только актерский талант, но и литературный. Должна же я его реализовывать!

— И кого же ты собираешься распатронить в своих эссе?

— Кого? Всех! — Евгения широким жестом обвела комнату. — Весь мир, всю эту густопсовую сволочь, всех этих интриганов с обличьями бедных ягнят…

— И меня?

— Тебя? — спросила Евгения, внимательно уставя в него потемневшие, как зимнее штормовое море, глаза. — И тебя тоже. Конечно, ты будешь чуть ли не главным действующим лицом, дорогой. Герой-любовник в театре и герой-любовник в книге. Ты польщен, мой мальчик?

Лицо Владика постепенно вытянулось. Он не ожидал такого поворота событий.

— Слушай, — сказал он после нескольких секунд усиленного размышления. — А ты не можешь меня не описывать? Что-то мне не хочется…

— Ерунда, — категорически оборвала его Евгения. — Тебе это даже нужнее, чем мне. Это будет тот самый обещанный «стартовый пинок». Представь, выходит книга, главный герой которой — ты. Ты сразу становишься известным. Ты всем интересен, у тебя берут интервью, тебя хотят видеть в своих передачах, тебя сразу приглашают сниматься. С тобой сразу заключают контракты с приятными ноликами в графе «сумма гонорара». Здорово, да?

Здорово? Владик в этом сомневался. Шумиха, поднятая вокруг его имени, ему не повредила бы, но не шумиха такого рода. Если он будет фигурировать в книге как любовник Шиловской, то подобная скандальная известность не даст ему ничего, кроме разрыва с могущественной семьей Дачевских. А разрыва он не хотел. Если невеста и ее родители узнают, что в течение года, чуть ли не до порога церкви, их интеллигентный и порядочный зятек пребывал на ролях альфонса при одной из самых скандальных актрис, тогда ему не видать ни Тани, ни обещанной должности в фирме, ни… Ничего хорошего!

— Слушай, — решительно сказал Владик. — Я не хочу, чтобы ты меня живописала в своей книжке.

— Почему, милый?

— Не хочу, и все.

— Глупости, — отрезала Шиловская. — Просто ты кочевряжишься, чтобы набить себе цену.

— Нет, пойми же, как будут обо мне думать, как я буду выглядеть перед…

— Перед Маней и ее папашей? Ерунда, ты просто поднимешься в цене, и тебя быстрее купят, как хорошо разрекламированный товар. Дурачок, я предлагаю тебе бесплатную рекламу, а ты отказываешься! Подобная слава никому и никогда еще не повредила. Сейчас целомудрие не в моде, — втолковывала Шиловская, внимательно следя за реакцией Владика.

— Ты не понимаешь! — запальчиво стал говорить он, расхаживая по комнате широкими шагами. Пансков уже открыто нервничал и не замечал, что выбалтывает свои тайны. — У них совсем другие взгляды на эти вещи. Мне никто не подаст руки после твоих излияний. И тогда все, кто я буду? Кому я буду нужен? Я не хочу!

— Извини, дорогой, — холодно возразила Евгения. — Я решила написать правду и напишу только правду. Без прикрас, без преуменьшений, без вранья. Голую правду. Я слишком много врала за свои тридцать лет и хочу хоть раз в жизни быть честной. Откровенной. Пусть после этого меня хоть сожгут на костре.

— Женечка, я прошу тебя… Ну, милая, хорошая, ну что тебе стоит… Ну я тебя очень прошу…

Шиловская молча покачала головой.

Тихая паника овладела Пансковым. Что делать, куда бежать, кому жаловаться? Все взлелеянные им планы рушатся, жизнь летит в тартарары, а эта стерва с холодной улыбкой русалки молча наблюдает за ним, как кошка следит за метаниями загнанной в угол мыши, чтобы, вдоволь налюбовавшись ее мучениями, запустить острые зубы ей в загривок.

— Самое большое, что я могу для тебя сделать, — это не называть твоей настоящей фамилии, — наконец царственно обронила она, когда увидела, что Владик обессиленно упал в кресло и схватился за голову руками.

— Это не поможет! Понимаешь ли ты, что это не поможет! Слишком все прозрачно, все хорошо знают наши отношения…

— Тем более, огласка тебе повредить не может.

— Ну, Женечка…

— Нет.

Он ушел от нее злой и раздосадованный. Что он теперь сможет сделать? Повиниться перед Таней и рассказать ей все начистоту? Не отвернется ли она от него? Она, конечно, не ханжа, и известие о его прежней связи с женщиной вряд ли ее отпугнет. Но Таня, самолюбивая девушка, не потерпит вранья. Тем более перед самой свадьбой…

А ее родители? Что будет?! Им скандальное прошлое зятя совсем ни к чему. Они так дрожат за свою репутацию! Владик был в ужасе. Если книга выйдет в ближайшее время, ему хана. Можно ставить жирный крест и на женитьбе, и на карьере. Если книга выйдет после свадьбы, положение дел будет немногим лучше. Будет «гросс шкандаль», а потом — пугающая неизвестность. Если Дачевские сами не узнают под прозрачным псевдонимом своего драгоценного зятя, то им, несомненно, помогут «добрые люди».

Ничего, у него еще есть запас времени. Надо что-нибудь придумать…

«Надо что-то делать, надо что-то делать…» — твердил он, как заведенный автомат.

Но пока ничего не предпринимал. Он боялся…