Голосую за любовь

I

Около восьми Эмил добрался до клуба, где собирались в основном руководящие работники, оставил в гардеробе плащ и направился в ресторан. На звук открывающейся двери несколько голов с любопытством повернулись в его сторону. Эмил подошел к смуглому мужчине средних лет. Они заранее условились о встрече, чтобы переговорить о судьбе одного честного, но несдержанного руководителя, превысившего свои полномочия, отстраненного за это от дел и нуждавшегося в помощи. Эмил, принимавший в пострадавшем участие, сообщил о благоприятном исходе дела, объяснив, где, когда и как можно покончить с формальностями. Смуглый просиял от радости (речь шла об очень близком ему человеке) и принялся рассыпаться в благодарностях, но Эмил уже направился к выходу.

В таких случаях он предпочитал оставаться в тени. Сделал, что называется, доброе дело, поступил, как подсказывала совесть, и на душе стало спокойно, но особых эмоций по этому поводу не было. Казалось, он разучился радоваться успеху, да и радоваться вообще. И тем не менее, если удавалось иногда забыть о мрачных сторонах жизни, он испытывал приятный подъем и с нетерпением предвкушал такие моменты. Куда подевался мой былой оптимизм, думал он сейчас, равнодушно отвечая на кивки знакомых в зале. Нелепый вопрос. Разве дело не в возрасте? Ведь ему пятьдесят, а годы несут усталость, оставляют так мало иллюзий и так отягощают опытом, ненужными знакомствами… Или причина — в смерти первой жены, которую он не в силах забыть? Но ведь это случилось так давно. Как сильно он любил ее!.. Зачем вспоминать об этом? Тем более здесь?

Эмил вышел из зала с едва заметной улыбкой на лице, из-за которой его считали немного рассеянным, но из тех, кого не проведешь, и оказался в выложенном мрамором вестибюле. Здесь царил полумрак, и одно из высоких окон было открыто в пустынный сад. Эмил подошел к нему и замер. Он увидел темные очертания невысоких деревьев, склоненный серп луны и, глубоко вздохнув, почувствовал запах земли, напоенной дождем, который не переставая лил после обеда. Что-то сильное, непривычное и не подвластное рассудку поднялось в душе от картины за окном. Его захлестнуло предчувствие страсти, любви, упоения любовью — всего того, для чего нужны молодость, гладкий лоб и свобода… А вдруг — последний раз, последний, подумал Эмил и тут же рассердился на себя, вспомнив с усмешкой, что эти слова произносит Отелло в сцене убийства Дездемоны. Засунув руки в карманы, он повернулся спиной к лунному свету и заставил себя думать о другом.

А в это время Мори — та, которой ему вскоре суждено было опасно увлечься, — находилась в пятистах километрах от него, в большом городе, сидела в квартире актрисы Сильвы и терпеливо выслушивала ее излияния. Сильва с негодованием рассказывала о сопернице, которая обошла ее во время проб на главную роль. Слов она при этом не выбирала. Мори хотела было возразить этой разъяренной фурии, что счастливица вряд ли столь ничтожна и бездарна, как Сильва пытается это представить. Но Сильва без устали доказывала обратное. Мори закрыла глаза. Кажется, жизнь еще раз поворачивалась к ней своей неприглядной стороной. Неужели подобная озлобленность, ненависть, ограниченность — их удел?

Мори встала. Эгоизм не доводит до добра, но он так глубоко коренится в природе человека, что просто глупо пытаться ему противостоять. И все же делать вид, что тебе все равно, молча выслушивать оговоры, жалкие угрозы типа «вы у меня попляшете, я вам еще покажу!» было выше ее сил. Но ведь она сама пришла сюда. Значит, ей не обойтись без людей, без их пустословия, неискренности, насмешек и нытья. Ну уж нет, хоть на сей раз избавьте!

И она ушла. Летний зной, несмотря на вечер, обволакивал прохожих, ступавших по мягкому асфальту. Ах, лето, лето! Дурманящее, манящее ярким солнцем и ласковым теплом. Как и всякая неподвластная человеку сила, жара разъединяет людские души, оставляя их в мучительном одиночестве. И вот эти «души», мечущиеся под пышущим зноем небом, жадно впивались друг в друга глазами и стремились к единению. Было в этом что-то тревожное. Изнуряющая жара, множество огней, множество навязчивых вопросительных взглядов. До чего же это все пустое, как и ярость Сильвы! Всем это было ясно, но мало кто мог отказаться от шанса на случайный успех.

Погруженная в мысли, Мори вошла в дом, где они жили с Тони. Как это с ней случалось не раз, отправившись сегодня на спортивный матч, она по дороге передумала. Мори поднялась на четвертый этаж и открыла дверь. В маленькой прихожей было темно, и тем резче выделялась полоска света под дверью Тони. Она безотчетно пошла на этот свет своей легкой походкой, тихо постучала и нажала на ручку. Мори увидела на кушетке своего мужа Тони, а у него на коленях полураздетую актрису — и здесь актриса! — из театра комедии. Тони инстинктивно попытался вскочить, и девушка чуть не упала. Тони залился краской. Что же касается этой девушки от искусства, она слегка отпрянула и сделала вид, что смутилась, чисто театрально, ровно настолько, насколько положено в подобной сцене, и, словно подавая партнеру реплику, произнесла с наигранным удивлением: «Ах, разве она не на матче по боксу?»

В голове у Мори загудело, резко повернувшись, она ушла в свою комнату и заперлась на ключ. Она стояла, скрестив руки на груди, посреди комнаты и думала, что все это напоминает сцену из мелодрамы. Вот и случилось то, чего следовало ожидать. Вот и она оказалась в самой что ни на есть анекдотичной ситуации, которая, в сущности, стара как мир. Измена! И тут же она поймала себя на мысли, что обманутые, обнаружив измену, ведут себя несколько иначе. Одни убивают, другие кидаются в драку или хотя бы устраивают сцены. Что движет ими? Уверенность в том, что только они достойны своего партнера и ему нечего искать на стороне. Или любовь… Она не любила мужа.

Нет, она его не любила, не любила совсем. Положа руку на сердце, Мори и раньше часто с грустью думала об этом. Смешно и больно, что ей нравилась его жизнерадостность, предприимчивость, элегантность, чувство юмора и — ничего больше. Мори попросту пренебрегала им. Сколько раз она выскальзывала из его объятий, чтобы сходить в кино на какой-нибудь паршивый фильм или, скажем, сбегать к портнихе. Поэтому нет ничего удивительного в том, что…

А Тони тем временем выпроваживал свою гостью. Они прошли через прихожую: он молчал, а она нервно смеялась. Потом он окликнул Мори. Мори не ответила. Сказать ему, что говорят в подобных случаях? Это значит солгать. Лгунья, лгунья! Она лгала всегда и во всем. Когда писала статью о каком-нибудь новом романе или рецензию на спектакль, разглагольствуя об их нравственной ценности. Почти каждое ее соприкосновение с действительностью оказывалось пустой болтовней и ложью. Вокруг нее простирался огромный мир, она была частью этого мира, была красива, умна и способна, казалось бы, все понять, но почти не находила смысла в том, с чем ей приходилось сталкиваться, как и во всем, что она делала. Господи!

— Мори, умоляю, открой, — взывал Тони из прихожей. — Ну прошу тебя!..

— Господи, — бормотала Мори, — надо как-то из этого выпутываться… Надо… Чуть позже, — сказала она громко. — Я тоже прошу тебя…

Тони ушел, а Мори задумчиво облокотилась на подоконник. Кажется, она сумеет выпутаться из этой истории, и очень скоро. Она уедет к родителям — и вновь обретет родной город. В нем множество кривых, глухих переулков, погода капризна, а люди упрямы. Наконец-то она вступит в реальное единоборство со временем, суть которого — тщета и смерть, а потому не стоит заполнять его возней с мужьями и актрисами. Она будет одна.

И тут Мори почувствовала, что ее мутит от собственной постоянной рефлексии, самоедства и откровений. Она высунулась в окно, чтобы глотнуть свежего воздуха, но тут же окунулась в зной и приглушенный шум людской суеты. Стояло лето — время буйства всего живого…

Итак, жизнь сведет Мори и Эмила в городе кривых переулков, капризного неба и упрямых людей, но ее судьбой станет не Эмил, а Нэд, молодой актер, который в данный момент входит в здание своего театра, чтобы посмотреть генеральную репетицию драмы из жизни Кина[15]. Едва переступив порог, он погружается в атмосферу, которая передается в фойе из зрительного зала. Это атмосфера храма, в котором людям показывают их хорошие и дурные свойства, разумеется, ценой героических усилий жрецов искусства. И потому все присутствующие, за исключением режиссера и актеров, говорят здесь шепотом, передвигаются мягко, словно танцуя под музыку Чайковского, а обращаются друг к другу с сосредоточенным выражением лица, которое можно наблюдать у верующих во время службы. Юный актер усмехнулся. Несмотря на молодость, уже дважды его ролям сопутствовал на сцене большой успех, он сумел доказать, что мыслит и поступает более умно и неординарно, чем многие из его старших коллег, другими словами, он слыл незаурядной личностью. Как и большинство представителей своего поколения, он ничуть не сомневался в том, что все знает и все может. К тому же печать и радио постоянно поддерживали в нем и его сверстниках эту уверенность, разглагольствуя о «молодых» поэтах, художниках, прозаиках просто в смехотворных тонах. Ему или ей всего восемнадцать, двадцать, двадцать два года, а вот уже вышел второй сборник стихов, являющий собой значительное достижение… и так далее в том же духе. Кто же обуздает гордыню, если вот уже и другие обратили на тебя внимание, хвалят или благосклонно журят? Точно так же было и с молодым актером Нэдом. Его имя звучало иногда в эфире, мелькало в газетах, к тому же он писал стихи. Весьма, впрочем, оригинальные стихи. Грубовато-нежные, как удар плетью перед лаской. Вот и теперь по его лицу скользила самоуверенная усмешка. Нет, он не сядет среди зрителей. Он уединится где-нибудь в глубине зала, потому что в отличие от других он воспринимает все по-настоящему, глубоко и серьезно. И он скрылся в ложе.

На сцене шел доверительный разговор Кина с мещанкой мисс Тон. Кин начинал знаменитый монолог «Мы играем, потому что…». По спине Нэда невольно пробежал холодок. Придется ли ему когда-нибудь сыграть Кина? Удастся ли подняться до уровня Кина в его роли и во всех других своих ролях? Великий Кин?! Да, возможно, удастся… Удастся непременно, разве может быть иначе!.. И, представив себя в зените славы, Нэд растрогался. Вот он достиг всего, о чем мечтал, вкусил похвалы, официальное признание. Он видел себя, правда, ничуть не постаревшим, перед скромным родительским домом. Он стоит в саду и с умилением смотрит на траву и цветы, любуется видом окрестных гор… Его душу переполняет нежность, он готов обнять весь мир!..

А между тем судьба готовила Нэду встречу с женщиной, которая вскружит ему голову и заставит страдать.

Пока Нэд мечтал, сидя в ложе, в том же городе, неподалеку от театра, отец Мори, литератор Виктор, терзался муками творчества в собственном кабинете. Слева от него высилась стопка бумаги с набросками нового романа и по крайней мере с десятком различных вариантов начала. А перед ним лежал чистый лист, на который он смотрел с досадой и неприязнью. Просто невероятно! У него был так называемый замысел, он знал, о чем хочет писать, но дело не шло. Виктор краснел, перечитывая фотографически точные, но ничего не значащие фразы, вызывающие у него головную боль. Если кто-то в его повествовании брал солонку, то был вынужден потом поставить ее на место. Разве это нужно, чтобы получилась литература? Виктор нервничал. А что же, в конце концов, нужно? Что же главное в этой жизни, которую невозможно постичь?

Если Нэд, равно как и ему подобные, считал, что ему известно о жизни буквально «все», пятидесятилетний Виктор знал ровно столько, сколько дано человеку знать. Он понимал, что, по сути, все в этой жизни суета сует и что этот верный постулат как ничто иное укрепляет человеческую веру в то, что его призвание — в самом процессе жизни, влиянии на ход событий, раздумьях о бытии и земных радостях. Виктор Знал, что все на свете можно признать заблуждением или отнести к разряду подвигов, над всем можно посмеяться или принять с восторгом. Более того, он знал, что человеку, в сущности, мила воображаемая жизнь, а не та, в которой, взяв солонку, надо поставить ее на место. И все действительно стоящее творит в искусстве как раз воображение. «Мечты создали нас, и мы живем мечтою». Так оно и есть, но все его умствования сейчас не помогут. Небеса не разверзлись. Ему недоступно таинство, рождающее через слово мир вечных истин. Сколько раз уже писали об одном и том же, о жизни, протекающей от восхода солнца до восхода луны. Но подлинная литература всегда вызывает ощущение новизны.

Виктор в отчаянии хватался за голову. Что же ему мешает? Отказ души трудиться? Или с творчеством покончено? Только не это, нет! «Сошли бы мы с ума, когда б мы не играли», — говорит Кин в конце своего знаменитого монолога, обращенного к мисс Тон. «Сошли бы мы с ума, когда б мы не писали», — может сказать каждый, творящий по зову души.

II

Мори приехала в родной город утром, через день после сцены с мужем. Здесь было не так жарко, с окрестных гор струилась прохлада, и казалось, асфальт покрывает роса. Пока ехала в поезде, Мори думала, что дома она обретет умиротворение и покой. Однако случилось иначе. Многое ее раздражало. Больше года Мори не была в своем городе, но здесь почти ничего не изменилось. Покосившийся ларек на станции стоял так же криво, как и год назад. Для тех, кому не дает покоя мысль о быстротечности жизни, лучшее успокоение в том, чтобы отмечать следы времени во всем, что их окружает. Время! Оно было и осталось для Мори ее роком. То самое время, лучшая часть которого, молодость, прошла в познании простых вещей. Сколько букв в азбуке, почему люди смеются, а животные — нет, когда родился Александр Македонский…

Встреча с родителями вызвала у нее противоречивые чувства. Отцу она обрадовалась, мать же нагоняла на нее тоску, хотя, как ей думалось, должно было быть наоборот. С тех пор как Мори поняла, что для того, чтобы написать что-нибудь стоящее, знать грамоту — не самое главное, а что же это главное — никому не известно, она считала своего отца мучеником. Сейчас он был грустен, наверняка из-за нового романа. В любви и искусстве невозможно скрыть правду. Значит, ему не пишется. А мать принялась расспрашивать, не член ли она какого-нибудь женского общества и часто ли ходит на политинформации. Мори рассмеялась. Как ни странно, мать читала подряд всю отечественную периодику и с таким рвением занималась общественной работой, что не успевала делать ничего по дому. Квартира была запущенной. Да и Виктор выглядел неухоженным. Но это печальное зрелище вызывало у Мори только смех. И она смеялась, смеялась…

— Si vous desirez, monsieur, je sortirai…[16]

С этими словами обратилась к Тони двадцатичетырехлетняя поэтесса Душка, растянувшись на его диване. Она была хорошенькой, но недалекой, неуравновешенной особой и часто сама страдала от своего характера. Душка слыла «небескорыстной», над чем сама порой посмеивалась, но чаще горячо это оспаривала, вызывая тем самым серьезные подозрения. От нее исходила тоска, как от всех, считающих, что они лишены каких бы то ни было недостатков.

Тони внимательно ее разглядывал. Душка нашла дорогу к его сердцу на восьмой день после отъезда Мори. И спала с ним вот уже четвертую ночь подряд. Пока еще она ни под каким предлогом не просила у него денег. И даже делала вид, что серьезно увлечена им, хотя знала, что это может для нее весьма плохо кончиться, ведь он, как известно, женат и, кроме того, наверняка, как и прочие, подозревает ее во всех смертных грехах. Но в данном случае она не хотела оправдываться и на все, буквально на все была согласна, лишь бы он был с ней. Даже на унижение. «Si vous desirez, monsieur…»

Тони устало пожал плечами. Да, это была смешная и отвратительная игра. Поэтесса своего не упустит и заставит заботиться о себе, как о возлюбленной, а ни в коем случае не как о содержанке. Женщины типа Душки точно знают, как и у кого можно выудить деньги. Но откуда им все известно и как удается в этом преуспеть? Подчас у них даже нет, как говорится, в этом особой нужды — материально они обеспечены. Что же движет ими? Должно быть, это один из способов самоутверждения и возможность добиться, чтобы тебя воспринимали всерьез.

Кое-что о Душке было Тони известно. Она из обеспеченной семьи, отец у нее врач, мать — преподаватель французского и немецкого языков. Душка уже бог знает сколько лет училась на юридическом факультете и писала стихи. Несколько стихотворений она прочла ему якобы в искреннем порыве, что, впрочем, ни к чему его не обязывало. В них было много крепких выражений, но она произносила их с абсолютно невинным видом, приглушенным голосом. У него просто голова шла кругом от общения с этой сомнительной особой и недавних ударов судьбы. Он хотел Мори, совершенно на нее не похожую, чистую Мори, отчаянно пытающуюся быть выше всего обыденного. Но Мори не хотела его. Никогда. Он это знал.

Тони взглянул на девушку, на сей раз сердито. Он убьет эту дрянь, если у нее нет для него ничего, кроме тела по сходной цене. А Душка, испуганно моргая, смотрела на Тони, пытаясь побороть внезапный страх. Так они изучали друг друга в голубоватом свете раннего утра, лежа в смятой постели. И вдруг эта девица с дурной славой ласково и покорно коснулась губами его руки.

Бывает же так, какая-то мелочь заставляет забыть о том, что есть на самом деле. Всего лишь поцелуй! Но он соединил его — озлобленного — и ее — расчетливую — в нежную пару. И Тони приник к Душке порывисто и ласково, как к горячо любимой женщине.

В те дни Мори размышляла о «первопричинах» своего нынешнего положения. Конечно, она была к себе снисходительна, и поэтому некоторые, скажем, спорные моменты собственной биографии представлялись ей невинными и трогательными. И объясняла она их просто «смятением чувств». Четыре года назад она провела в этом доме незабываемое лето. Она просыпалась безмятежной и чистой, как утренняя роса. Ничто в мире ее не занимало, ее покой не нарушало ни честолюбие, ни страсть. Улицы казались ей тропинками для прогулок, колокольни церквей были воплощением возвышенного стремления человека к красоте, а небо!.. Бескрайнее, бесконечно меняющееся небо напоминало о бесстрастной вечности, перед лицом которой тщетно любое притворство. И вот эти ощущения она утратила.

Однажды вечером в конце того лета отец позвал ее к себе в кабинет, чтобы спросить, где она собирается продолжить учебу. Первым желанием Мори было ответить — нигде. Но в том году она с отличием окончила гимназию, и поступление в вуз как бы подразумевалось само по себе. Ну что ж, тогда она выберет литературу. Мори была из тех, кто способен целый день размышлять над фразой Гамлета: «И в небе, и в земле сокрыто больше, чем снится вашей мудрости, Горацио»[17]. Абсолютно невинная фраза. Но как и все, что касается человека, а не его заблуждений, она будоражила ее душу.

Получилось, однако, иначе. Литература как предмет требовала заучивания множества дат и прописных истин. Но главное даже не в этом. Ее ужасала перспектива втискивать себя в жесткие рамки условностей. Входить в класс и говорить: «Бодлер — пессимист, один из представителей мрачного декадентства»… Ей лично «декадентство» Бодлера ничуть не мешало. В конце концов, декадентства просто не существует. Мерзость жизни — явление не случайное. Она есть всегда, но не всегда встречает достойный отпор, потому что Бодлеры каждый день не рождаются…

…И когда после первого, курса во время каникул Мори познакомилась с Тони, она со странной поспешностью приняла предложение выйти за него замуж. Тони был от нее без ума. Мори это льстило. Весьма. К чему учеба, эта головная боль? Ее боготворил молодой тридцатилетний мужчина, красавец, которого, судя по всему, жизни не удастся так просто выбить из седла. Разве не сама судьба благосклонно подмигнула ей? Ну конечно! Она сможет по-прежнему читать и рассуждать о прочитанном, но это не будет ее хлебом. Бедная, несчастная интеллигенция! Со всеми своими опусами, аспектами, точками зрения! Как ужасно, если этим надо зарабатывать себе на жизнь! Подобно тому, как собака, спущенная с цепи, бегает по кругу до изнеможения, Мори, вырвавшись на свободу, просто захлебнулась ею. Она с каким-то отчаянием высмеивала интеллигенцию, отрекаясь от нее навсегда!

Тони заметил однажды, что вряд ли будешь много и горячо говорить о том, на что тебе наплевать. Мори пришлось это проглотить, но она отплатила ему той же монетой, бросив как бы невзначай, что вот и он считает себя интеллигентом…

Так прошел год, второй, третий. Господи! Да она с молоком матери впитала эту страсть к рассуждениям. Она и теперь предавалась этому неблагодарному занятию. О, если бы ей было дано рассуждать, как в романах! Там все к месту, все важно, ясны причины и их логическое следствие. Герои знают, чего хотят, а чего не хотят, носятся со своими принципами и яростно сражаются за идеалы и предмет своей страсти. Особенно в произведениях мирового класса. И все же… Все же… было лето, располагавшее к уединению, лето сомнений, когда она содрогалась при мысли о будущем, в котором ей предстоит стать воплощением серости: «Бодлер — это крайнее проявление пессимизма, мрачное декадентство»… Она сказала этому будущему нет. Но по сути в ее жизни ничего не изменилось. Она была все той же Мори, с отчаянием смотрящей вслед стремительно бегущему времени, которое не оставляло ей взамен ничего, кроме возможности философствовать.

Смятение чувств! Нет, она не ждала ни письма от Тони, ни его самого, она не «предчувствовала», как в романах, развязку, в ее душе не было мучительной борьбы. В сущности, в жизни так упрощенно никогда и не бывает. Мори жила в воображаемом мире. Мечты и реальность попеременно приводили ее в состояние то жуткой тоски, то отчаянного равнодушия. Что же будет? Романисты в таких случаях обеспечивают благоприятный исход. Ну а жизнь не дает никаких гарантий.

Эмил появился однажды утром в середине июня. Виктор, отец Мори, был его знакомым и даже с некоторых пор другом. Виктор бывал в его доме, и это обязывало наносить ответные визиты. По-настоящему замкнутые люди время от времени увлекаются кем-нибудь близким по духу и тогда раскрываются целиком. Эмил «влюбился» в Виктора. Их роднила грустная ирония в отношении ко многим вещам. Они старались друг другу нравиться и не видели в этом ничего плохого.

Перед тем, как сообщить, что Виктора нет дома, его жена Клара принесла тысячу извинений, как будто речь шла о заранее условленной встрече. Эмил все понимал. Она хотела быть особенно любезной с ним, директором самого большого в городе издательства. Он улыбнулся. Конечно, он с удовольствием выпьет чашечку кофе и немного подождет.

— Заодно познакомитесь с моей дочерью, — добавила Клара, и Эмил невольно представил себе похожую на мать крупную деваху с курносым носом. Он удобно расположился в гостиной, затемненной приспущенными жалюзи. Здесь царила приятная свежесть.

Только Эмил собрался закурить сигарету, как дверь открылась и вошла, как говорится в сказках, писаная красавица. Он даже зажмурился. Неужели их дочь? Это была высокая, стройная женщина, ничем не напоминающая мать. Да и от Виктора у нее было мало, пожалуй, только темные, продолговатые, слегка раскосые глаза. Она не взяла от отца ни смуглый цвет лица, ни темные волосы, ни резко очерченные брови. У нее была удивительно белая кожа и светлые волосы какого-то непередаваемого оттенка. Глядя в ее спокойное лицо, можно было подумать, что перед тобой чрезвычайно уравновешенное и даже медлительное существо. Ее выдавали порывистые движения и взгляд, в котором проскальзывала угрюмость и настороженность.

Опомнившись, Эмил резко поднялся: оказалось, что он ненамного выше ее. Клара варила кофе, и Эмил предложил им самим познакомиться. Мори протянула руку. Затем она достала сигарету и села.

Курила она с жадностью. Точно, как моя первая жена, подумал Эмил, продолжая разглядывать Мори. Кажется, она слишком умна, чтобы заводить с ней разговор о погоде или о том, что ей нравится в городе. Впрочем, как человек достаточно неглупый и светский, Эмил и сам избегал банальных тем. Он сразу решил поговорить с ней о литературе, как-никак она — дочь писателя, но и это оказалось не так просто под взглядом ее строгих глаз. Эмил едва не растерялся совсем.

Мори за ним наблюдала. Он заметно волновался, но от этого не казался смешным, хотя вообще-то смешно волноваться в его годы. Наоборот, волнение красило его вполне заурядное, немного полноватое, но свежее лицо. В его волосах серебрится седина, голубые глаза глубоко посажены. Осторожный человек? Ей не нравятся осторожные люди. Впрочем, он — друг отца, как сказала Клара. Что касается Клары, она, как правило, заблуждается в людях. Хотя к чему гадать…

— Мы могли бы о чем-нибудь поговорить, — сказала Мори рассеянно.

— Да, да, о чем хотите…

Вот и прекрасно. Она сосредоточилась и заговорила о Толстом. Клара как раз оторвала ее от книги, когда позвала познакомиться с гостем… Мори упомянула Пьера Безухова — героя, через которого писатель блестяще передал свои мысли о жизни и смерти. В свое время в Москве, в Английском клубе, юный Пьер мечтал совершить череду нравственных подвигов. А пришел к тому, что в том же самом клубе искал спасения от скуки, опорожняя бутылку за бутылкой. И наблюдал, как и другие делают то же самое и прячутся от жизни, одни — играя в карты, другие — плетя интриги, третьи — рассуждая о политике…

Продолжая говорить, Мори встала, прошлась по комнате, несколько раз порывисто взмахнула рукой. Эмил смотрел на нее, затаив дыхание. Сколько подлинного трагизма! Как это страшно! И как безумно привлекательно!..

Она заканчивала свой рассказ, когда в комнату вошла Клара с кофе. Мори смутилась, но не больше, чем птица, залетевшая в чужую стаю. Она замолчала и вымученно улыбнулась.

Впрочем, Клара тут же заполнила паузу. Она стала расспрашивать Эмила о его жене Лауре, чем она занимается в настоящее время, хотя прекрасно знала, что Лаура всю жизнь занимается одним и тем же — политическими проблемами. Эмил поблагодарил за внимание и все рассказал. Начался обычный разговор, состоящий из коротких, автоматических реплик. О здоровье собеседников, о планах на лето. Мори молчала. Когда все темы были исчерпаны, Клара нашла повод выйти. Она хотела поискать у себя в комнате занятную статью про Иран, которая могла бы пригодиться Лауре, если она ее еще не читала.

Вот теперь нужно было что-то предпринять. Эмилу хотелось бесконечно слушать Мори, и не только в этой гостиной, но в любом другом месте, ему хотелось предложить что-нибудь из того, что могло бы ей понравиться, — сигарету, цветы, может быть, прогулку на машине. Правда, такие парочки даже в Париже обращают на себя внимание. Юная девушка и старик! Господи, что же делать?

— Вы любите прогулки? — все же выпалил он.

Мори пожала плечами. Она понимала его состояние, да и сама чувствовала, что по крайней мере в данный момент нуждается в общении, хотя с новыми знакомыми ей всегда было нелегко. Так что же? Коль скоро у нее возникло желание с кем-нибудь поговорить, этот Эмил пришелся как нельзя кстати. И она ответила, что с удовольствием прогуляется.

III

Тони любил Мори. Но вся беда в том, что он был способен любить только ее. Почему? Не потому ли, что она всегда соблюдала дистанцию, не стремилась к тому, чтобы они стали «два тела с единой душой». Ее «душа» не желала единения. Зачем ей это? Она была холодна как лед, насмешлива даже в большей степени, чем хотелось ей самой, и старалась никого к себе близко не подпускать. Подобный объект любви, чересчур самостоятельная личность, всегда немного внушает страх. Если бы Мори намеренно придавала их союзу такой идиотический характер, еще куда ни шло. Но Тони действительно не был для нее центром мироздания.

Он был для нее таковым лишь в самом начале, в первые месяцы их супружества. Как это было здорово! У Мори от него не было тайн, она делилась с ним буквально всем. Пересказывала свои сны, говорила, что у нее три любимых цвета: черный, особый оттенок сиреневого и нежно-розовый. Что она безумно любит животных и считает их, в отличие от людей, полноценными существами, и тому подобное. Она, пожалуй, поверяла ему все, что в данный момент приходило ей в голову. Пускай большей частью это были пустяки, и все же!..

А может быть, Тони влекла к Мори ее необычная красота? Она действительно была необычайно, пленительно хороша. В конце концов для каждого мужчины существует тип женщины, перед которым он не в силах устоять. А может быть, может быть… Может быть, все дело в выражении ее лица в момент поцелуя? О, он прекрасно знал женщин. В эти минуты они или получали удовольствие, или были просто покорны. Женщины как женщины. Эта же превращалась в очаровательного игривого ребенка, то смущенного, то любопытного, то растерянного и беспомощного. Господи, другой такой нет!

Как и все, страдающие от неразделенной любви, Тони больше предавался воспоминаниям о счастливых днях, нежели трезво оценивал ситуацию. Да, в какой-то момент Мори пресытилась им. И тогда, ощутив поражение, он ей стал изменять. Ну и что из этого? Все равно у них есть что вспомнить…

И как все отвергнутые, Тони всерьез пытался докопаться до причин своего любовного фиаско. Он с трудом сдерживался, чтобы не написать Мори: его отчаяние сквозило бы тогда в каждой строчке, какой бы повод для письма он ни избрал. А о том, чтобы встретиться с Мори, он боялся даже мечтать. Ему казалось, что он никогда ее больше не увидит. И тем не менее Тони не потерял ни сон, ни аппетит и прекрасно справлялся со всеми своими делами. Даже планировал провести отпуск в обществе Душки. В данный момент она слонялась по его квартире. Было полшестого вечера, но все еще очень жарко. Тони сидел в холле, локтями упираясь в колени широко расставленных ног, и наблюдал за тем, как Душка уже второй раз за последние полчаса выходит из ванной, свежая, полуобнаженная, с распущенными волосами. И тут он заметил у нее на шее любимое полотенце Мори, бледно-сиреневое в оранжевую полоску.

Иногда внезапный порыв раскрывает человека лучше, чем анализ всех его поступков. Тони вдруг показалось, что они с Душкой искушают судьбу, ведя себя так, будто Мори умерла. Мори! Разве такое не может случиться? Ведь здоровье у нее не ахти какое… Ну какой же он негодяй, да еще эта девка!.. В конце концов…

Душка заметила, что его лицо внезапно исказилось от злости.

— Что с тобой, Тони?

— Неужели нужно хапать в этом доме все, что под руку попадет? — взорвался Тони.

— Хапать? — Девица недоуменно посмотрела на руки, огляделась.

— Полотенце! — взревел Тони.

— Какое полотенце? — Кончиками пальцев Душка приподняла полотенце за краешек — Это, что ли? Да что с тобой? Просто я им воспользовалась…

Вот именно. Она им просто «воспользовалась». Как это, впрочем, отвратительно звучит. Еще хуже, чем его истерические вопли. Ничего не скажешь. Все любящие пугливы и суеверны. А все метрессы, даже самые искусные, — отвратительны.

— Хоть что-нибудь можно не пачкать? — уже более миролюбиво проворчал он.

— Когда явится мадам?

Ну вот, она его и раскусила. Но как человек, делающий из всего практические выводы, Душка поняла его на свой лад. Налицо факт, что Тони не ищет встречи с Мори и в своих амурных делах не берет ее в расчет. Душка строила на этом свои планы, но ей было невдомек, что то, что на поверхности, — не всегда правда. Кроме того, она считала Мори, которую видела всего пару раз, злюкой, и к тому же со странностями. Вряд ли она вернется к этому простаку Тони, ведь он такой заурядный…

— Так когда же явится мадам? — повторила она, ни минуты не веря, что такое случится.

Тони невольно улыбнулся. Он и сам хотел бы знать это. Но Мори не считает нужным общаться с ним…

Спустя час Душка его покинула. Она вышла на пыльную, полупустынную улицу почти подавленная, с ощущением, что проиграла. А ведь расстановка сил на любовном фронте полностью соответствовала ее диспозиции. Мори не объявлялась, Тони ее не разыскивал. Два дня назад он поставил перед Душкой великолепные босоножки и огромный флакон французских духов фирмы «Карвэн» в роскошной упаковке. Она наотрез отказалась от подарков под совершенно, как ей казалось, «убедительным» предлогом, сказала, что у нее полно босоножек и духов, вместо того чтобы придумать что-нибудь поумнее. При этом она руководствовалась принципом, что большие победы достигаются только путем отказа от малых. Но что в данном случае могло означать «большую победу»? Брак с Тони? Крупные суммы? Разумеется. Все равно, рано или поздно все это само приплывет ей в руки. А он, видите ли, берет ее на понт какими-то паршивыми босоножками и духами. Надо же, Тони хочет дешево отделаться…

Да, казалось бы, события развивались точно по ее плану, и все же для окончательной победы чего-то недоставало, к тому же чего-то существенного. Чего же? «Чтобы победить, надо знать слабые стороны противника». Но Тони в их отношениях не обнаруживал никаких слабостей. Ничто не могло его заставить потерять голову. Ни ее ласки, ни милые женские шалости, ни их ночные игры до изнеможения. Однажды, отвернувшись в постели от Душки, Тони тихо смеялся. Над чем? К сожалению, им обоим это было слишком хорошо известно.

Стало быть, попросту не хватает любви. Никто бы не поверил, но временами на Душку находили мечты о любви. И хотя это никак не вязалось с ее бурной жизнью, любовь представлялась ей в такие минуты семейным покоем, чувством стабильности, взаимной нежностью. Были у нее, однако, и другие запросы, в сущности, с любовью несовместимые. И пусть у Душки возникало порой желание вверить свою судьбу одному мужчине, она никогда не могла не поддаться искушению завладеть вниманием такого количества мужчин, которое ей было необходимо для полного самовыражения. Разве существует мужчина, способный дать женщине все? Таких не бывает! Ну, а если ты не можешь утолить жажду у одного источника, то идешь к другому. А как же иначе?! У нее не было никаких иллюзий ни относительно себя, ни относительно жизни. Все было ясно до отвращения.

Душка шла своей легкой походкой, слегка покачивая бедрами и продолжая эти «философские», в ее представлении, рассуждения, как вдруг ее захлестнула ненависть. В памяти всплыло утро, когда она поцеловала руку Тони. Ей показалось тогда, еще немного — и он ее ударит, и она покорно поджала хвост. Как это мерзко! В конце концов, самым разумным было бы не впутываться в эту историю, как, впрочем, и во все остальные…

Однако ее натура и представления о жизни всегда заставляли Душку идти напролом. Кратчайшим путем. Может быть, и есть писатели, которые живут жизнью праведников, честно трудятся и смиренно ждут, когда к ним придет успех. Ей, чтобы добиться «славы», все средства хороши. Душка не гнушалась ни интриг, ни лжи, ни авантюр. То же самое она исповедовала и как женщина. У нее не было комплексов в этом плане. Но позволить себе не иметь комплексов могут только люди с сильным характером. Те же, кто послабей, в конце концов становятся жертвами собственного озлобления. Душка интуитивно чувствовала это. Все в этой жизни надо заслужить и выстрадать! Если она и дальше будет делать вид, что для нее закон не писан, это может для нее плохо кончиться.

Но всего лишь десять минут спустя она действовала вопреки собственным доводам. Душке захотелось пить, и она зашла в первый попавшийся ресторан. Обведя глазами немногочисленных посетителей, она заметила критика, пользовавшегося авторитетом в литературных кругах. Он поздоровался и, видя, что она одна, подсел за ее столик. И он был один — заглянул освежиться и выпить стакан лимонада. Душка подхватила разговор — жара совершенно несносная, ее тоже привела сюда жажда. У нее был усталый вид, и она казалась бледной, но это даже красило ее юное личико. По-настоящему привлекательной делала ее манера говорить — неторопливо, слегка растягивая слова.

Вскоре у них завязалась беседа о литературе и их собственных муках творчества. Душка как бы невзначай пожаловалась, что ее давно не печатают, а в последний раз, года два назад, засунули в один сборник с какими-то начинающими поэтами — ужасно обидно.

— Я мечтаю о собственной книге, — протянула она.

Он внимательно ее рассматривал. У него мелькнула мысль, не взять ли шефство над этой юной особой, но он тут же засомневался. Как поэт она ничего из себя не представляет, но вызывает у него желание. И он стал слегка поглаживать ее руку.

— В этом нет ничего невозможного, — заметил он.

Собственный сборник стихов! О цене они, кажется, только что сговорились. Но на сей раз авансов, как с Тони, не будет. Для большинства мужчин переспать с женщиной что-то значит только до того момента, как это случится. И поэтому Душка продолжала сохранять равнодушный вид.

IV

Мори продолжила знакомство с Эмилом. Обычно они бродили минут двадцать — полчаса по тихим переулкам, а потом заходили в какое-нибудь отвратительное кафе на окраине, чувствуя себя там весьма неуютно в окружении грязных столов и отборной брани. Иногда им удавалось не обращать на это внимания. Они говорили о чем угодно, только не о себе. Как истинным интеллектуалам, в отличие от нуворишей, для того чтобы найти общий язык, не нужно было прибегать ни к притворству, ни к псевдооткровениям, ни к бахвальству. По существу, их отношения напоминали те, которые сложились у Эмила с Виктором. Но для Мори подобное общение было в новинку, и она находила в нем известную прелесть.

Мори и Эмил выбирали для прогулок окраины, как бы оберегая свой статус и стремясь оградить от лишних разговоров себя и близких. Он был женат, она замужем. И все же их блуждание по мрачным закоулкам скорее походило на игру в прятки, словно у них действительно был повод от кого-то прятаться. Наконец однажды, когда им невольно пришлось стать свидетелями того, как какого-то типа выворачивает наизнанку, Эмил взорвался и сказал, что они могли бы пойти в более пристойное место. Мори усмехнулась. Увы, теперь все двери открыты для каждого, ни для кого никаких запретов нет.

— И тем не менее, — возразил Эмил, — если наши встречи могут кому-то повредить, это произойдет тем вернее, чем больше мы будем избегать посторонних глаз.

— Нам, Эмил, они повредят в любом случае, — рассмеялась Мори.

Она называла его Эмилом, смотрела на него с нежностью, никогда не отнимала руки, если он ее касался. Какая красивая, умная женщина! Он был солидным, женатым мужчиной, но никак не мог понять, что же с ним происходит. Знакомство с Мори просто перевернуло его душу. Вместе с тем Эмил больше всего боялся стать мишенью для насмешек и виновником семейного разлада. А кроме того, он считал, что вообще не имеет права терять голову. Эмил говорил себе, что Мори — дочь его друга и сверстника, а значит, смотрится как его дочь. Он внушал себе, что это неприлично, и все же… И все же он забывал о разнице в возрасте, вспоминая нежную, почти детскую шею Мори или ее девичьи, по его мнению, бедра.

Но не это было главным и самым опасным. Ни ее фигура, ни шея, ни волосы здесь ни при чем. Что-то сильное и серьезное неумолимо вторгалось в его жизнь. Может быть, это наваждение или сон? Просыпаясь по утрам, Эмилу хотелось увидеть рядом Мори, но не Мори-любовницу, а некое бесплотное существо, которое бы ее тихим, хрипловатым голосом заговорило с ним о наступающем дне и его мимолетности. Господи! Эта женщина с такой легкостью, с улыбкой на устах овладела его душой! А ведь ее отношение к жизни всегда ему было в принципе чуждо. Но, когда Мори говорила, ему не хотелось ей возражать. И он задавался вопросом: что со мной? Когда же я становлюсь самим собой — с ней или без нее?

Да, это сон! В реальной жизни Эмил не мог себе позволить ради этой платонической связи и своего блаженного состояния пожертвовать всем, что достиг. Разрушить семью и забыть об условностях, сжигая все мосты. Осрамиться, наконец, как какой-нибудь зеленый юнец.

И все же он мечтал о Мори в часы, когда за окном занималась заря, а он лежал в постели как заколдованный. Замирал от мысли о ней в разгар деловой беседы в залитом солнцем кабинете. Самым мучительным было то, что ему приходилось прятать свое счастье по кабакам на окраине и прощаться с ним на перекрестках дальних улочек, и это было просто ужасно. Но другого выхода, как ему казалось, у него не было…

Лаура догадалась, что с Эмилом что-то происходит, по отреченному и какому-то беспричинно-умиленному выражению его лица. И как истинный профессионал, она проанализировала ситуацию в соответствии с навыками своего ремесла — дала ей политически точную оценку. Что-то произошло, или кто-то способствовал тому, что Эмил изменился, стал не от мира сего. Так что же случилось или в ком причина? Неужели замешана женщина? Лаура колебалась. Она бы в принципе никогда не поверила, что такого интеллектуала, как Эмил, может выбить из колеи что-либо, лежащее вне умственной сферы. Чье-то тело или, скажем, глаза! Лаура упустила из виду, что сама она, живое воплощение аналитического ума, слоняется теперь по дому как тень, и причина тому — мужчина. И вид у этой худощавой маленькой женщины с пучком непослушных темных волос, собранных на затылке, был при этом самый что ни на есть жалкий. Она злилась и на себя, и на Эмила. Да это просто глупо! В их возрасте разыгрывать любовную комедию! Однако ей казалось смешным задавать вопросы и требовать объяснений. В ее представлении это было недостойно человека, занимающегося внешней политикой.

Наконец Лаура решилась провести то, что она считала экспериментом. Она втянет Эмила в разговор, интересный для них обоих, и понаблюдает, как он будет реагировать. Останется ли он безучастным к злободневной теме? Тут-то все и станет ясно…

…Как-то во второй половине дня Лаура прочла Эмилу вслух комментарий по поводу внезапного военно-политического переворота на Среднем Востоке и вскользь заметила:

— Подобный конфликт должен быть локализован и решен мирным путем. Человечество не захочет быть втянутым в третью мировую войну…

То ли из-за наивности подобного суждения, то ли по какой-то другой причине Эмил почувствовал, что Лаура не увлечена разговором, и угадал почему. Он усмехнулся, прошелся по комнате и обратил к ней страстную обличительную речь.

Он сказал, что при оценке текущих политических событий альтруизм и сентиментальность свойственны ей в той же мере, в какой при изучении мировой истории ее отличают глубина и трезвость. Ей известно, скажем, что в прошлом веке в Америке Север начал войну с Югом не ради освобождения рабов, как это провозглашалось, а из-за хлопка. Но в то же время она не желает понять, что какой-нибудь Джо с удовольствием сбросил бы атомную бомбу на голову какого-нибудь Хью-Фуа, и наоборот. Все это, продолжил Эмил, вселяет в него отчаяние, ему порой кажется, что зло — закон человеческого бытия, а жизнью движет только самоуничтожение. Природа с этим уже не справляется. Извержения вулканов, эпидемии и наводнения уносят теперь слишком мало человеческих жизней. И тогда люди бросились изобретать атомную бомбу и занялись поисками антиматерии… Такие мысли приходят к нему в минуты отчаяния!

Лаура обрадовалась. Эмил говорил горячо и даже увлекся. Но все же она решила продолжить «эксперимент» и прочитала ему несколько строк о реабилитации генералов, отбывавших заключение в Шпандау.

— Вот видишь, — сказал Эмил, — все то же зло и абсурд. По воле каких-то политиканов фашистские генералы снова будут красоваться перед нами. Мы ждем от мировых авторитетов — в данном случае от политиков и государственных мужей — особой осмотрительности, трезвого подхода, мудрости, наконец. А что происходит на самом деле? Нацисты под звуки марша дефилируют из тюрьмы прямо к вершинам власти!..

Эмил почувствовал усталость, к тому же его все время не покидала мысль, что Мори никогда бы не стала обсуждать подобных очевидных вещей. Мори! Ей наверняка все про эту жизнь стало ясно еще тогда, когда она впервые столкнулась с человеческим несовершенством. Как тяжело и скучно, однако, с людьми, которые думают, будто время постоянно подбрасывает нам что-нибудь принципиально новое. Эмил обреченно пожал плечами.

Но Лаура сочла, что этот жест относится к тому, что он говорил. Так каков же вывод? Разве нельзя предположить, что горячая и весьма мрачная речь Эмила была произнесена только для того, чтобы сбить ее с толку? Неужели это так! Кажется, ясности у нее по-прежнему нет…

У Виктора, отца Мори, тоже не было ясности, только относительно себя самого. Хотя он и набросал еще несколько вариантов начала очередного романа и отдельные куски ему даже нравились, подлинного вдохновения не было. В сущности, персонажи и события, о которых он собирался писать, были ему безразличны. Ему не давали покоя собственные проблемы. Забросить роман он не мог, а каждая неудача его изматывала. О, если бы ему только удалось извлечь из хаоса то самое нужное слово, с которого можно начать сотворение мира! Тогда бы он со спокойной душой отложил ручку и пошел прогуляться по бульвару.

Но нужное слово оставалось мучительной, невыносимой тайной, отравляющей его существование. Стоило ему приглядеться к какому-нибудь из своих персонажей, попытаться через него найти разгадку и почерпнуть вдохновение, как связь с ним терялась. Звезды и солнце ничего не могли ему подсказать. Тополя и горы, на которые он смотрел из окна своей комнаты, безмолвствовали. Постороннее чтение тоже не помогало. В хорошей литературе, по сути, только и говорилось о загадочности и зыбкости человеческого бытия. А он берется о том же самом сказать что-то новое. К чему?

Виктор пытался вести обычную частную жизнь, заниматься домашними делами. Он любил гулять с собакой и кормить птиц, делал обычно что-то по хозяйству, мог сходить за покупками. Нужно, в конце концов, уделить внимание Мори. Почему она все-таки приехала? Не произошло ли чего-нибудь между ней и Тони? Но отвлекаться на любой предмет ему было невыносимо. Ему вообще тяжело было на чем-нибудь сосредоточиться, когда работа не шла, когда ему не писалось. Все было подчинено только этому. Его настроение, самочувствие, общий тонус и внешний вид. Смешно, но так оно и было.

Между тем время шло. Сменяли друг друга однообразные дни. Виктор провожал их с отчаянием. Разве он не может поставить на литературе крест, бросить это бесполезное занятие? Никогда раньше вдохновение так жестоко не покидало его. Наоборот, можно сказать, писалось ему всегда легко. А может быть, его мучения означают конец, и надо с этим смириться? Но он знал, что уже завтра снова ринется на разгадку вечной тайны наперекор голосу разума.

V

Было около девяти вечера, когда Эмил и Мори прощались в конце какого-то бульвара. Он сжимал ее руку в шелковой перчатке, а она смотрела на звезды и полный месяц, нависший над горами. Неужели она когда-нибудь умрет и навечно погрузится в безмолвный мрак? Да, так оно и будет. Этот день предрешен. А в мире ничего не изменится. Он останется таким же неразгаданным, как тайна ее дыхания, взгляда, поцелуя, шагов. Возможно, именно из-за подобных мыслей ее почти не трогает довольно унизительная ситуация, в которой она оказалась. Эмил покидал ее на темном перекрестке и возвращался к привычной жизни, которую считал естественной, единственно возможной и, наконец, добропорядочной. К своей жене, к своему кабинету, к своим делам. Все остальное для него — сон, игра, наваждение. Они могут встречаться сколько угодно и сколько угодно говорить о Софокле, но это ни в коей мере не угрожает незыблемому — дому, семье и прочим обязанностям. Итак, они никому не причиняли зла, придерживались правил игры, и все же их отношения были окрашены грустью. У них не было необходимости рисковать, причинять боль своим близким и искушать судьбу. Словом, им ничего не стоило отказаться от того, что их связывало, ни в настоящем, ни в будущем.

— Я надеюсь увидеться с вами завтра, разумеется, если вы не против и считаете это возможным, — сказал Эмил.

Мори усмехнулась. Эмил выражался витиевато, в какой-то даже светской манере, но до чего нелепы все эти оговорки. Господи! Нельзя же до такой степени лишать человека возможности проявить инициативу!

— Да, да, непременно, — смеясь, согласилась Мори, и они расстались.

Мори шла по пустынной улице, поглощенная картиной ночного неба, освещенного луной, и почти не смотрела по сторонам. Мысли об их отношениях с Эмилом вызывали у нее грустную улыбку. Таинственный небосвод струил мягкий свет, и каждый шаг в ночи словно возносил Мори над землей. Разве по большому счету Эмил для нее что-то значит? Все равно ей суждено когда-нибудь умереть, непостижимо уйти из жизни, в которую она шагнула неизвестно откуда и как. Неужели же ее настроение и то, что называют чувствами, так важны?..

А в это время за ней следом шел Нэд. Он видел ее уже в четвертый раз, но раньше она всегда была с Эмилом. Нэд, естественно, задавался вопросом, кем приходится этот малосимпатичный человек юной девушке, такой красивой, изящной и немногословной. Себя он считал личностью яркой, с «утонченными чувствами», и, исходя из своих неоспоримых достоинств, сделал вывод, что Мори больше подходит ему. Ну, а если она окажется фальшивой глупышкой? Вот уж тогда посмеемся…

Нэду не было никакой нужды подходить к Мори, он прекрасно это понимал, и тем не менее… Ему ничего не стоило пройти мимо, но если бы люди всегда руководствовались только разумом, разве было бы все в этой жизни так причудливо перепутано, противоречиво и сложно? И, поравнявшись с Мори, Нэд сказал: простите, прошу вас…

Он просил не осуждать его, объяснял, что решился заговорить с ней на улице только потому, что тщетно ждал случая, когда кто-нибудь сможет его представить. Слегка склонив голову, Нэд назвал себя. Мори внимательно на него посмотрела. В сущности, ничего особенного не произошло. Некий молодой человек подошел к ней, вежливо заговорил и ведет себя вполне прилично. Но, разглядывая Нэда, она почувствовала странный толчок, какое-то неодолимое и даже болезненное влечение к нему, которое тут же сменило страшное недовольство собой. А Нэд тем временем предложил:

— Если вы спешите, разрешите я вас провожу, а если нет…

Они зашли в одно кафе, где Мори бывала с Эмилом. Официант понимающе посмотрел на нее, как человек, которого ничем не удивишь. Дело, мол, житейское. Мори попросила рюмку коньяка и сразу ее выпила. Вот она снова сидит за неприбранным столом и ведет никому не нужные разговоры. Судя по всему, Нэд не глуп, но что значит быть «неглупым»? Он говорил и даже на достаточно серьезные темы легко, с большим чувством юмора. Но признак ли это ума? Неожиданно для себя Мори заметила, что смеется, а ее рука часто оказывается в его руке. Ну и что из этого? Она чуть было не поблагодарила его за то, что он поднял ей настроение. Смех вызывал ощущение легкости, и ее недовольство собой исчезло. И все же она не могла до конца отделаться от чувства тревоги. В чем же дело? Он кажется добродушным и простым. Красивый веселый блондин. У него располагающее лицо, тонкий, с горбинкой нос, напоминающий клюв хищной птицы, проницательные глаза и широкий, открытый лоб. Но она не может и не собирается принимать его всерьез. Ну разве можно серьезно относиться к актеру, с которым ты познакомилась на улице! Только этого не хватало!

В результате все, что касалось Мори, так и осталось для Нэда тайной. Профессия, образ жизни, сфера интересов. Провожая ее, Нэд предложил встретиться завтра. Мори задумалась. Что ей даст эта встреча? Что у нее общего с людьми, для которых главное в жизни — настоять на своем, самоутвердиться, и дать выход страстям? А Нэд, судя по всему, из таких.

— Нет, — сказала она. — Простите, нет!..

Он начал уговаривать Мори, и ей стало скучно. Она тоже не старуха и, казалось бы, должна больше думать о себе, не упускать того, что само идет в руки, или, как говорят доморощенные философы, стремиться взять от жизни все. Но теплое пожатие Нэда не вызывало ответа в ее руке, а во взгляде Мори не было того, о чем так красноречиво говорили глаза Нэда.

— Нет, — повторила Мори и закрыла за собой дверь. В конце концов, она мужняя жена. Должно же это что-нибудь значить. Подумаешь — познакомилась с молодым актером, ну поболтали, ну посмеялись, и хватит. Да она уже забыла, о чем они говорили и над чем смеялись…

Итак, Нэд получил отказ. Но он был молод, обладал счастливым характером и, памятуя об обстоятельствах их знакомства, не воспринял это трагически. Мори осталась для него «незнакомкой» — он не успел еще задуматься над тем, как она близка ему, нужна и даже необходима, о чем думает каждый влюбленный, и что, в сущности, и есть любовь. А пока у него осталось теплое воспоминание о Мори и ощущение, что произошел казус, случайная осечка. Кажется, она действительно обладает многими достоинствами, которые Нэд ценил в женщинах. А кроме того, он чувствовал, что его душа созвучна с душой Мори. Какого черта она его отвергла? Постепенно этот вопрос занял все его мысли. Нэд вспоминал смех Мори, смех обессиленного человека. Только совершенно отчаявшиеся так охотно, от души смеются по любому поводу. Он вспоминал ее руки, усталые и нервные. Нэд сказал ей, что у нее усталые руки, а она только улыбнулась в ответ. Он говорил ей много слов, искренних и неглупых, они не были рассчитаны на дешевый успех, и все же она так спокойно и твердо сказала ему «нет» и ушла. Почему?!

Одно из двух: или она замужем, или он действительно ее не заинтересовал и она неосознанно пошла на знакомство в один из тех моментов, которые прекрасно описал Мопассан. Неужели в этом весь секрет? Хороши в таком случае его дела! В нем заговорило уязвленное самолюбие. Нэд, разумеется, не искал причины в себе, а находил утешение в мечтах. Воображение — всегда прибежище для пострадавших, правда, оно бывает для них и пагубно. Нэд представлял себе, как Мори к нему возвращается, а он отвергает ее, чтобы проучить. Просто великолепно. Мысленно он проделывал это десять, пятнадцать, двадцать раз, но неминуемо возвращался к действительности, к улицам, по которым ходил без Мори, к ослепительному небу, на которое смотрел в одиночестве. Уж это одиночество! Нэд почему-то поверил, что с Мори он не был бы одинок, разумеется, за исключением случаев, когда бы сам стремился к уединению. Нэд уже успел усвоить, что для думающего человека уединение подчас необходимо, чтобы избежать унизительной неразберихи и путаницы в жизни. В чем же тогда, собственно, дело? Нэд не мог сдержать смех. Он просто продукт своего времени, его слепок, со всеми своими претензиями на возвышенное и самыми элементарными запросами. Тщеславие, страх, любовь, ненависть — как все это, в сущности, банально. Нэд смеялся. Смеялся от души. А это было признаком того, что он способен смириться с поражением в области банального, с потерей Мори.

А для Виктора всякое такое поражение до сих пор было травмой. Он внимательно вглядывался в себя и понимал, что до смирения ему далеко, хотя он уже и отложил перо в сторону. Теперь он жил ожиданием некоего чуда. В один прекрасный день он проснется божьим избранником и будет творить мощно и свободно. Вот когда он скажет все, что у него наболело, все, что он не сумел сказать в своих прежних романах. Он поступит как пастух в известной сказке, которому добрая волшебница обещала исполнить только одно желание. Только бы вдохновение снизошло, уж он использует его до конца.

Если бы Виктор не был таким требовательным к себе и честолюбивым, он давно бы уже написал свой роман. У него было качество, доставлявшее ему бездну хлопот как человеку, но очень ценное для писателя: некий внутренний индикатор, безошибочно определявший, передает или нет каждое написанное им слово тот смысл, который он хотел в него вложить. Если внутреннее чутье ему подсказывало, что нет, особенно когда речь шла о начальном этапе работы, Виктор в бешенстве отбрасывал перо. Он верил в себя и в свое призвание лишь тогда, когда упивался каждым словом и чувствовал, что его невозможно заменить никаким другим. Виктор руководствовался исключительно этим принципом, хотя знал, что даже писатели с мировым именем не всегда ему следуют, скажем Фолкнер. Виктор угадывал продуманность и строгий замысел, мучительное напряжение сил в его гневном неприятии жизни, хотя этот гнев и был облечен в блестящие фразы. И все же жизнь не такая пустая и безрадостная даже на бесправном негритянском юге Америки. Нет, она лишь внешне кажется бессмысленной, а на самом деле непостижима; чего мы только не делаем, чтобы придать ей смысл, блеск и стабильность…

Итак, Виктор жил ожиданием чуда. А пока он занялся тем, что еще совсем недавно было для него совершенно немыслимым, — погрузился в мирскую суету. Правда, он относился к этому с должной иронией. На последнем писательском собрании перед началом летних каникул он внезапно разразился беззвучным смехом, который ему с трудом удалось скрыть. Они заседали в прохладном зале, декорированном в стиле бидермейер, — бледно-желтом, с целомудренными гипсовыми статуями вдоль стен. Два десятка умных голов обсуждали кандидатов в члены Союза писателей. Между тем претенденты были не писателями, а журналистами местных газет и журналов. Ну не смешно ли? Еще смешнее то, что не были писателями и многие из присутствующих. Так, накропали когда-то пару рассказиков или с десяток стишков, которые не читал никто, кроме рецензентов. Милейшие люди! Они горели желанием стать писателями и считали, что для этого достаточно вступить в союз. Позвольте, я — писатель, член такого-то и такого-то союза писателей. Великолепно! В конце концов, может быть, и рядом с Камю в парижском La société des ècrivains[18] тоже сидели графоманы, строчившие бездарные повестушки или четверостишия с «ох» и «ах» в начале и конце каждой строфы.

Дома у Виктора была возможность шире познавать жизнь из прессы. Высший эшелон власти, государственные деятели изо всех сил пытались доказать, что политика — их призвание. С хмурым видом и саркастической усмешкой на губах Виктор листал газеты. Политики предпринимали «важные» шаги, делали «неожиданные» заявления или напускали на себя «загадочность», а журналисты наперебой выступали с прогнозами, комментариями, раздувая сенсацию, будто что-то новое действительно может произойти, будто ход событий всегда заранее не предрешен, а их подоплека неизвестна. Виктор говорил иногда с Кларой о политике и только посмеивался. Разумеется, Клара всегда была в курсе того, что, где и при каких обстоятельствах заявил тот или иной деятель. Настоящий кладезь информации. Ее неизменно нахмуренный лобик при этом разглаживался и даже скулы приобретали более мягкие очертания. Ей было невдомек, что людьми испокон веков движут все те же идеалы и страсти. Она считала, что английский политик, сидящий под неоновой лампой, не может поступать как Ричард Третий, который замышлял свои заговоры при свете факелов. Как будто оттого, что он живет с большими удобствами, он станет проводить более гуманную политику, опираться на существующие в мире широкие торговые и культурные связи и прислушиваться к выводам бесчисленных политико-философских дискуссий, указывающих на бесплодность любой агрессии. Милая Клара! Этот ее так называемый оптимизм не что иное, как роковое заблуждение поросенка, считающего, что его лелеют и холят оттого, что любят.

Мори, и только Мори! У нее иммунитет против пошлости. Она заметила как-то, что политики говорят ту же чушь, что и все остальные, только выражаются дипломатическим языком. Прекрасно сказано! Она его единомышленник, близкий по духу и все же до конца не разгаданный им человек. Чем она, собственно, занимается здесь, в пятистах километрах от собственного мужа, коротая время с томиком Шекспира в руках? Она слонялась по дому с непроницаемым видом и улыбкой на губах. Получив как-то от Тони перевод на крупную сумму, Мори и глазом не моргнула, не дала никаких объяснений. Виктор тогда даже немного рассердился. В отличие от Клары, не находившей в поступках дочери ничего предосудительного, он считал ситуацию все же странной.

Мори. Бледная, нежная, отрешенная Мори, которая в то же время может не задумываясь ответить на любой вопрос из области политики. Словом, достаточно эрудированная. Чем не подходящий образ для романа? В конце концов, действие романа должно разворачиваться так, как живет Мори, — ненавязчиво, легко и непринужденно…

Но и в сердце Мори наконец вкралось беспокойство. Для людей, почти ничему не придающих значения, то есть ни к чему, в том числе и к жизни, не относящихся всерьез, нет ничего хуже, чем оказаться в среде себе подобных. В доме неизменно царило уныние. Виктор запирался у себя в комнате, Клара наспех делала что-то по дому и спешила туда, где она чувствовала себя как рыба в воде, — в редакции, всевозможные клубы, общества. Во время последней встречи с Эмилом Мори, попросту говоря, было скучно. Ее это даже огорчило. Да, Мори по-прежнему занимала его манера говорить — не совсем обычная и немного театральная. Ей могло льстить отношение к ней, в котором сочетались сдержанность, комплекс вины и восхищение. Темы их бесед всегда были возвышенны. И все же, слушая Эмила, Мори на сей раз постоянно ловила себя на мысли, что ей это неинтересно. Неожиданное признание Эмила, что он не в силах был бы порвать их отношения, не произвело на Мори ни малейшего впечатления, а уж рассуждения о Тинторетто и вовсе оставили ее равнодушной. В какой-то момент Мори почувствовала, что вот-вот полностью отключится. Усилием воли она заставила себя прислушаться и застала обрывок фразы: преобладание серых тонов на полотнах Тинторетто… Да, что-то они упустили еще в самом начале. Разве можно говорить о нерасторжимости отношений и одновременно подрезать им крылья? К чему же они пришли? Их отношения застыли на мертвой точке. Они боятся сделать лишний жест, переступить определенную грань. Как это противоестественно. И мучительно. Особенно для Эмила, как считала Мори. Подобно грозным завоевателям, любовники не могут удержаться от соблазна дойти до победного конца. Их же боевые действия бесконечно откладывались.

Вот и возникла усталость, или скука, или что-то еще. По утрам Мори долго не вставала с постели. Оживленный гомон птиц на рассвете с приходом дня постепенно стихал. Излучая жар, над горами поднималось солнце. Лежа в полумраке комнаты с зашторенными окнами, вялая и расслабленная, Мори прислушивалась к шуму улицы за окном и размышляла. Существует ли Эмил на самом деле? Существует ли в действительности Тони? Что же все-таки делать? Ее начали всерьез занимать вопросы, которые прежде она себе не задавала. Мори стало раздражать собственное ироническое спокойствие, казавшееся ей теперь неестественным, и полная пустота в душе. Неужели ее ничем не возможно заполнить? Надо, наверное, уехать куда-нибудь и постараться жить так, чтобы не думать о смерти и быстротечности времени…

Лежа так по утрам, не в силах думать всерьез ни о неверном муже, ни о верном друге, ни о своих сомнениях, Мори с каждым днем все неотвратимее приближалась к тому, чтобы пойти ва-банк.

VI

Выбор пал на Нэда. Собственно, в этом не было ничего удивительного. Он уже успел произвести на Мори впечатление. Встретив его во второй раз, она вновь ощутила тот же толчок, похожий на страх. Нэд с искренним интересом смотрел на нее и внимательно слушал. Словом, он ей нравился. С ним невозможно было лукавить, как с Эмилом, сидя за столом в ресторане. Мужчина его типа жаждет доказательств любви к себе и сам дает такие доказательства. Он должен восхищаться собой, своим выбором, силой своего и ответного чувства. Поэтому от отдается любви без остатка, и не только на словах. Такой сделает все, чтобы ее помыслы и поступки были связаны только с ним. Никакой свободы! Они наверняка даже газеты читали бы вместе. Боже праведный!

Местом второй их встречи случайно оказался вернисаж. Нэд не преминул отпустить несколько остроумных, едких замечаний по поводу представленных полотен. Он предложил Мори пофантазировать и рассказать, что, по ее мнению, изображено на одной из картин. Ей показалось, что слева нарисована симпатичная упитанная гусыня, а справа — пейзаж с низким небом. Однако по замыслу художника это была скорбящая женщина, и называлась картина «Отчаяние». Ничего не стоило высмеять и другие работы. Скажем, полотно под названием «Мечты» ужасно напоминало кекс с изюмом. Если искусство не радует глаз и не воспринимается всерьез, значит, что-то не так. Живопись и поэзия так много потеряли от этого…

В тот вечер они оказались в открытом кафе, разместившемся в саду на площадке, посыпанной гравием. Из него открывался вид на окрестные горы. Нэд посадил Мори так, чтобы она могла любоваться луной, а сам с нескрываемым восхищением наблюдал за ней. Мори стало не по себе. Если он придает их встречам такое большое значение, то и она потом не сможет делать вид, будто их не было. Ему не до шуток, он не оставляет себе путей к отступлению, а это и на нее накладывает определенные обязательства. Нужно наконец решиться. Четко сказать «нет» или безоговорочно принять его условия. У Мори, не привыкшей к так называемой ясности в отношениях, это вызвало внутренний протест. Лучше, пожалуй, сослаться на головную боль, уйти и никогда больше не давать Нэду повода так забываться. В конце концов, это просто смешно! Нельзя же вести себя как на рынке, по принципу — бери или проваливай.

Мори тем не менее не удалось ни отвергнуть Нэда, ни преодолеть смятение и растерянность в своей душе. Раньше, лежа по утрам в постели, она думала, что жить без постоянной мысли о неизбежности смерти просто невозможно. Теперь же ей казалось, что она стоит на пороге такой жизни. Девиз «Memento mori!»[19] не для Нэда, который хочет от жизни слишком много. Он создан для того, чтобы стремиться к земным радостям, славе, любви, деньгам. А что, если броситься в объятия такого мужчины — будь что будет — и обрести наконец способность заплакать, когда кто-то не предложит тебе сигарету до того, как закурит сам…

А Тони все ждал от Мори какой-нибудь весточки. Неужели нельзя было хотя бы сообщить, что она получила перевод. Ведь прошло уже двенадцать дней. Да это просто бестактно! Он пытался за это сердиться на нее и даже осуждать. Но его недовольство быстро улетучивалось, он понимал, что дело не в бестактности, а в том, что он потерял ее навсегда. Очевидно, ее ничуть на занимало, что происходит с ним и что будет с ними. Он написал, но не отправил, два письма, в которых спрашивал, не лучше ли им развестись, сам пришел в ужас от мысли, что это возможно, и никак не мог понять, как его угораздило до такого додуматься. Хотя нет, он понимал. Тони был готов на все, чтобы хоть как-то сохранить связующую их нить. Он ощущал ее присутствие, перелистывая любимые книги Мори или заглядывая в шкаф, где висели ее платья. Однажды он взял блузку Мори, с нежностью прижал и простоял так несколько минут. Ему чуть не стало плохо, и Тони подумал, что так больше нельзя.

В любви, как и в болезни, человек проходит через несколько стадий эмоционального восприятия своего недуга. Скажем, протест сменяется безразличием. Отчаяние, которое Тони испытал в первые дни, вытеснила решимость стойко выдержать то, что ему суждено, и не впадать в панику. Внешне это выражалось в том, что он ничего не рассказывал о своих семейных делах и старался переключиться на другое. Тони целиком отдался работе, заставил себя заняться вещами, которые, в сущности, его не интересовали, скажем, анализом внешней политики Италии за последние годы. Он даже приводил окружающих в восторг остроумными замечаниями на сей счет. Не остались незамеченными и его внезапно раскрывшиеся коммерческие способности. Наконец ему сделали официальное предложение поехать в командировку в две европейские страны для заключения торговых сделок. Тони был польщен, но тем не менее отказался. А вдруг, пока меня нет, объявится Мори, тут же подумал он, и этот довод стал для него решающим. Тони понимал, что упускает блестящую возможность в плане дальнейшей карьеры. Да и вообще возвращение Мори домой означало бы ее возвращение к нему, Тони, и разве имеет значение, застала бы она его в этот момент дома или нет. Но он предпочел не уезжать, как пострадавший, ждущий помощи на месте аварии. Он хотел, чтобы у них все наладилось, и почему-то считал, что, если другие интересы возьмут в нем верх, нечего рассчитывать на счастливый исход. Только тогда он и осознал в полной мере свою беду.

Тони, однако, изо всех сил старался не поддаваться отчаянию и даже делал вид, что ничего страшного не произошло. Скажем, он не расстался с Душкой, хотя она и действовала ему на нервы. Правда, теперь уже по принципиальным соображениям, а не в каких-то конкретных ситуациях. Тони вообще не выносил женщин легкого поведения, какими бы красивыми и привлекательными они ни были. Правда, Душка в данный момент вела себя вполне терпимо. Она не изображала, как вначале, безумную любовь и не позволяла себе излишней фамильярности. Она приходила в его дом скорее как гость, не претендуя на большее. То ли она просто нашла правильную линию поведения, то ли была увлечена каким-то новым мужчиной. У Тони не было ни сил, ни желания докапываться, почему ретировалась эта маленькая авантюристка. Теперь она время от времени принимала от него подарки, вежливо благодарила и становилась при этом какой-то задумчивой. Она рассеянно ласкала Тони, строго и печально уставившись в одну точку.

Иногда, лежа в теплом полумраке постели и стараясь не смотреть на Душку, Тони думал, что, наверное, оба они, каждый по-своему, глубоко несчастны.

Издать собственную книгу. Одержимость этой идеей несколько ослабила напористость Душки в покорении Тони. Теперь на первое место среди ролей, на которые она претендовала, вышло «творчество». Похоже, у нее действительно есть шанс опубликовать свои стихи. Литературный критик, которого она подцепила за стаканом лимонада, на все лады расхваливал готовящийся сборник юной поэтессы. А это не так мало, учитывая, что он пророчествовал не где-нибудь, а в тех местах, где к таким сообщениям прислушиваются. Все это обнадеживало, особенно если добавить, что в награду за усердие он удостаивался всего лишь улыбки своей подопечной. Может быть, он всерьез верил в ее талант? А почему бы и нет, в конце концов? Во всяком случае, ее не сравнить с теми, кто пишет что-нибудь вроде: дождь дождит дождливо. Разве ей не присуща прямота и непосредственность Кардуччи[20]?

Иногда у нее все же закрадывались сомнения на собственный счет. Как-то, скрыв авторство, она показала свой «Гимн плоти» давнишнему любовнику — ловкому, острому на язык юристу. Он не преминул высмеять стихотворение, причем сделал это весьма аргументированно, заявив, что автор не только не вдохновлен предметом, о котором пишет, но и плохо в нем разбирается. Но ведь она и сама это знала! И только в глубине души надеялась, что сможет обмануть себя и других. Не тут-то было! Нужно всерьез браться за дело, поработать как следует. И она рискнула…

Как и следовало ожидать, выглядело это страшно комично. Душка закрылась у себя в комнате и уселась за стол с ручкой наготове. Ее лицо при этом не выражало ничего, кроме злобной муки, пухленькие пальчики нервно подрагивали, глазки бегали. Ей хотелось думать о множестве приятных вещей, о том, как она осчастливит человечество своим вдохновенным творчеством, о восторге, который ей предстоит испытать. Так о чем же поведать людям? Не о том ли, что они скучны и уродливы? Именно в этом состояла ее «кардуччиевская» откровенность. Правда, требуется маленькая оговорка. Душка обличала людей с таким высокомерием, словно у нее с ними нет ничего общего. Увы, она забыла многие эпизоды собственной биографии, которые могли бы ей сейчас пригодиться при описании людских пороков. Как она вела любовные игры в мрачных кабаках, как вынуждала любовников покупать ей подарки, прежде чем отправиться с ними в постель. Наконец, она ненавидела людей, всех этих Тони, критиков, всех до единого, даже собственных родителей. Она ненавидела мать, нечистоплотную и безалаберную в собственных делах, но несносно любопытную ко всему, что касалось жизни других. Казалось, что даже кожа у нее то растягивается, то сжимается в болезненном усилии все выведать и ничего не упустить. Точно так же Душка ненавидела и отца — расчетливого, эгоистичного и непорядочного человека, хотя многое в своем характере унаследовала, к несчастью, от него. Как-то выяснилось, что одного сердечника он лечил от печени. Какой тогда отец устроил скандал! Как и Душка, он не умел с честью выйти из щекотливого положения.

Или хотя бы вспомнить, как в одиннадцать лет она украдкой читала роман Мопассана, пряча книгу под учебником геометрии. После этого ей самой захотелось походить на его героиню, и она стала водить дружбу с уличными мальчишками, но уже тогда действовала так ловко, что ей удавалось не вполне невинные проказы выдавать за детские шалости. Господи! Сколько лет прошло с тех пор! За эти годы ей приходилось лежать на траве, на камнях, на руках, а теперь она не хочет даже сама себе в этом признаться. Душка считала «унизительным» предстать перед публикой всего лишь секс-бомбой. Ведь в жизни есть и другие ценности, значит, и в литературе они должны найти отражение. Но об этих «других ценностях» у нее были весьма смутные представления. Чем занимался Гаутама Будда, скитаясь по Индии, что делал Иисус на горе Синай, что Маркс в своем кабинете? Ей всегда было недосуг и скучно разгадывать тайны души и мира. Прелесть жизни виделась ей в том, чтобы не думать о завтрашнем дне, в том, что солнце весело скользит в светлых волосах юноши, которого она целует и который чуть позже поведет ее в шумный ресторан. Но для искусства этого, оказывается, мало…

Те, кому творить написано на роду, в муках рождают плоды своего вдохновения. Но каково бесплодным, жаждущим тем не менее взрастить чад музы Эрато?

Долгое страдание подчас приводит к отречению от истин, ради которых ты страдание принимал. Виктор пережил и это. Он просто обезумел и проклинал тот день и час, когда связал себя с литературой. Вспоминалась мансарда в отцовском доме и его первые шаги к этой пропасти. Виктору было десять лет, когда однажды, чувствуя, как гулко бьется сердце, он заперся в своей комнате. Ему впервые тогда открылось, что в мире есть чарующая тайна, подвластная только поэтическому слову. Так неужели луна будет освещать своим волшебным светом речную гладь и деревья, заставляя душу радоваться и вызывая невольные слезы, а он не сможет это передать? Неужели в небе будут блистать молнии, солнце будет, сияя, всходить, а никто так и не найдет нужных слов, чтобы описать это? О, красота! Гармония красок природы, стихотворное журчанье вод, драматизм бушующего ветра, вы — стихия прирожденного поэта и главная его опора в изображении сущего.

Тот первый день, однако, затерялся среди множества других, и все вместе они составили его жизнь, жизнь, заполненную литературой — не важно, чтением или сочинительством, — точнее, попытками что-нибудь написать. Он действовал как храбрец, заплывший далеко от берега, но не рассчитавший свои силы, чтобы вернуться…

Когда какой-то журнал опубликовал его рассказ, посвященный матери, пути назад уже не было. Он начал усиленно интересоваться литературой и всем, что ей сопутствует: критикой, рекламой, сплетнями. И вот куда его это завело!..

Все еще не решаясь взяться за перо, Виктор с ненавистью вспоминал дни, когда ему писалось. К черту занятие, при котором надо каждый раз заново доказывать, что ты чего-то стоишь. Именно это «заново» в основном и отпугивало. Хорошая книга рождается лишь тогда, когда писатель верит, что только в ней он постиг тайну мира, и отрицает все, что творил до того. Благословенны те, кто не берут на себя миссию толкователей жизни и потому не бывают распяты.

С высоты своего креста Виктор с раздражением смотрел теперь на Клару, Мори и прочих. Его ужасала пустота и серость жизни жены и дочери. С тех пор как Мори приехала, они ни разу серьезно не поговорили. Чем она живет, что ее волнует?

Как-то после обеда Эмил заглянул к Виктору и застал его совершенно не в себе. Он умолкал на полуслове, а когда пролил коньяк, даже выругался вслух. Виктор был всклокоченным, небритым и опухшим. Эмила огорчил его вид, и в то же время он вздохнул с облегчением. С тех пор, как они познакомились с Мори, Эмил впервые зашел к ее отцу. Он мог предположить, что его встречи с Мори для домашних не являются тайной, и побаивался лишних вопросов и пристальных взглядов. Этого, однако, не произошло. Эмил, чтобы завязать разговор, спросил Виктора, над чем он работает, на что тот ему с бешенством ответил, что только графоманы постоянно что-нибудь пишут. Эмил немного смутился и под предлогом, что ему нужна Клара, вышел в столовую. Там он застал Мори, к чему, собственно, и стремился.

Когда Эмил произносил «Как дела?», его голос дрожал. Мори стояла у старенького буфета и что-то жевала. Она была загорелой, босой, с распущенными волосами. Выглядела просто фантастически. Казалось, всю ее неземную красоту вытеснила другая, чувственная. Загорелая кожа и этот небрежный вид делали ее прелестной, но в то же время совершенно земной и обычной, что Эмил отметил про себя не без некоторого злорадства.

Ответив «Спасибо, хорошо», Мори сообщила, что ходила купаться, вода великолепная, а солнце адски печет. Самые что ни на есть банальные фразы! Отчего? На его сделанное вполголоса предложение встретиться наедине она ответила, как когда-то отвечал ей он, уклончиво: «О, я всегда рада вас видеть!» От этих ничего не значащих слов у него перехватило дыхание, а ведь так уже было не в первый раз…

Да, так было уже не в первый раз. Еще на позапрошлой неделе ее рука стала избегать прикосновения его руки. С тех пор он виделся с ней четыре раза, и каждый раз повторялось то же самое. Любое его прикосновение вызывало у Мори легкую растерянность, огорчавшую, кстати, и ее. Причина того, что их встречи стали ей казаться ненужными, а может быть, даже неприятными, несомненно крылась только в ней. Неужели появился мужчина? А что же еще! Он вспомнил, что не так давно она куда-то спешила и им пришлось расстаться раньше, чем он предполагал. Боже, да если он хотел завоевать Мори, надо было действовать совсем иначе. Женщин, а в особенности женщин ее типа, можно покорить только признаниями в любви. Трубадуры понимали в этом толк!..

Но от одной мысли перейти в наступление Эмил а бросало в дрожь. Разве он не будет смешон, если ринется к цели напролом. Это никак не вяжется ни с его возрастом, ни с положением! Нет, надо придумать что-то другое. Не нужно забывать, что Мори молода, а каждый возраст взимает свою дань. Он, Эмил, выкупает теперь жизнь болезнями, предчувствием смерти, сознанием, что все в прошлом. А она сейчас в плену влечений и страстей. И помешать этому не может ни брак с Тони, ни полудружба-полуроман с ним, Эмилом. Не исключено, наконец, что такая умная женщина сумеет удовлетворить все свои, даже самые сокровенные, запросы, не жертвуя ничем. Она не расстанется с Тони, сохранит свою любовную связь и никогда по собственной инициативе не порвет дружбы с ним, Эмилом…

Эмил стал похож на Лауру, повесившую нос. Оба они жили под страхом оказаться покинутыми, чего им ничуть не хотелось. Какими прекрасными казались теперь Эмилу часы, проведенные с Мори! Когда, затаив дыхание, она слушала его и готова была слушать до бесконечности, забыв обо всем. И вот теперь он должен делить ее с кем-то. Но с кем же? Как выглядит этот соперник? Красив ли он, молод, умен? Разумеется, Мори могла сочетать его только с его полной противоположностью. Никто не тянется к кувшину, если точно такой же держит в руке…

Эмил особенно много думал об этом по утрам, в часы, которые еще недавно казались ему такими безоблачными, а теперь стали для него сущей мукой. Нет, Мори была не просто печальна и не просто умна, он ее недооценивал. Что же она такое? Эмил мысленно обращал к Мори нескончаемые монологи, в которых говорил об ужасе этих утренних часов, когда, очнувшись от сна, снова возвращаешься к реальности. Узнавать о беде тяжелей, чем жить, свыкнувшись с нею. А он каждый день как бы заново открывал для себя, что покинут.

Прервав в какой-то момент свой воображаемый монолог, он отбрасывал все аргументы. Пусть все летит в тартарары, он окончательно и бесповоротно выберет Мори. Потом оградит ее от мира, завоюет ее любовь и подчинит себе. Это принесет ей только счастье. Ему виделось, как она прикладывает свои прохладные ладони к его вискам и с улыбкой говорит, что любит. Он мечтал как мальчишка. Все в этом сне казалось достижимым и идеальным.

Его мужская сила неисчерпаема, ее преданность беспредельна, их счастью ничего не грозит. Через пару часов подобных умственных упражнений Эмил вставал совершенно разбитый. Кто обычно предается мечтам? Желающие заполучить недоступное, то, на что у них нет никаких прав. Эмил охотнее упрекнул бы себя в самонадеянности, нежели признал, что жизнь его клонится к закату и это последние всплески страсти.

А Мори тем временем жила в ожидании развязки. Она то приближалась к ней, то удалялась в замысловатом танце страхов и желаний, которые творят любовь. Несомненно, нет ничего мучительнее сознания, что чьи-то поступки и даже просто взгляд могут решить твою судьбу, сделать твою жизнь радостной или безысходной, счастливой или несчастной. Тем не менее все стремятся в любви только к счастью.

Дома, сидя с томиком Шекспира в руках, Мори все еще верила, что это пройдет и останутся только воспоминания. И все же она старалась не пропустить ни одной встречи с Нэдом. Мори была недовольна собой. Она вспомнила одного своего знакомого, который за час до самоубийства спорил с ней о Ремарке. Она сказала ему тогда, что Ремарк исповедует наивный гуманизм, что он поверхностен, опереточен, почти на грани примитива. Будущий самоубийца вышел из себя. Этому простодушному человеку импонировал простодушный Ремарк. И он отстаивал свои литературные пристрастия даже в последние часы жизни. Как бы сложен ни был человек, он всегда обращен к миру лишь одной своей стороной. Когда рядом не было Нэда, Мори была для всех ироничным и печальным сторонним наблюдателем. А в обществе Неда она не отдавала себе отчета в собственных поступках.

Именно это ее и пугало. Куда может завести такое неожиданное ослепление Нэдом, куда подевалась ее неизменная осмотрительность и чувство реальности? Она бы просто расплакалась, если бы на Нэда не произвели впечатления ее замечания о пьесе Беккета «В ожидании Годо». Но, видя его восхищение, она тут же задавалась вопросом, не притворно ли оно, и начинала докапываться до истины. Боже мой! Сколько раз она вглядывалась в Нэда, пытаясь разгадать, что же, собственно, в его поведении грозит ей опасностью. Как защитить себя? Но любовь, как и сон, лишает человека воли, заставляя подчиняться только чувству и порыву.

Итак, она в его власти. Но Мори никак не могла понять, как и почему это произошло. В свое время она легкомысленно считала, что человека может подчинить себе только тот, кто сильнее и лучше его. Но ведь так бывает только в книгах! Нэд не был сильной личностью, скорее наоборот. У него был удивительно легкий характер, но в то же время он обладал живым умом и некоторой утонченностью. Его нельзя было назвать ни нудным, ни веселым, но он был остроумным, подвижным и хватким. Увы, Мори могла думать о нем все что угодно и убеждать себя в том, что Нэд самый обыкновенный, что у него ровно столько достоинств и недостатков, сколько у всех остальных. Но только к чему это? Дело, в конце концов, не в том, каков Нэд, а в том, что же такое сама жизнь. Отрицающая, по сути, все и вся. Где-то об этом сказано так: «Знайте, и блеск царства Брахмы неизбежно поблекнет однажды…»

Господи! Все это пустое, немощные словеса, «слова, слова, слова», которые не в силах выразить суть. Вот, скажем, встретились двое, в первый раз заглянули друг другу в глаза, и у них подкосились колени, как от тяжкого груза. Они пока не ропщут, а только недоуменно смотрят вокруг…

VII

Итак, думал Нэд, твердыня дрогнула. Поскольку он принадлежал к числу тех, кто внимание к своей персоне расценивает исключительно как подтверждение своих достоинств, его это радовало. Тем более если речь шла о Мори. Мори — такой изысканной, такой близкой и такой красивой. С тайным ликованием следил Нэд за переменами, происходящими в ней, отмечая, что она становится все доверчивее, посвящая себя ему целиком. Нет, у него и в мыслях не было действовать в отношениях с ней по какому-то четкому плану. Просто ему было необходимо, чтобы предмет его внимания отвечал ему полной взаимностью. Делил с ним его боль, разделял его мысли, был частью его жизни. Нэд не был бесчувственным простаком, но в то же время страшно гордился, если находил человека, который думал как он или тем более ему подражал. В легкой бледности Мори, в том, как она внезапно замолкала, мучительно подыскивая слова, Нэд с дьявольской прозорливостью разгадал симптомы полного сладостного рабства. О, молодость! Только в двадцать три года можно рассчитывать покорить кого-нибудь рассуждениями о Беккете.

Словом, Нэд испытывал одно из вполне естественных и неминуемых заблуждений, которые свойственны только молодости. В юности все хотят быть или богами, а на худой конец ангелами, или дьяволами. Юноша, да и вообще физически крепкий и мало сведущий в жизни человек, искренне не приемлет и даже презирает так называемый средний уровень и безвестность. У него есть только здоровое, сильное тело, он же считает, что обладает могучим интеллектом и призван творить бессмертные дела. Одним словом, он еще не умеет по-настоящему мыслить, но вот уже пишет стихи, отрицает все и вся, бросается в авантюры и «страждет, впадает в отчаянье, мстит». У Нэда же избыток молодости не входил в противоречие с его характером и запросами, но проявлялся в страшном самомнении. Он должен стать Кином — и ни за что не будет Вертером. Эразм Роттердамский, по его мнению, просто смешон. Ему несравненно ближе какой-нибудь Фома Фомич, терзающий людей из «сострадания» к ним. Нэд старался нигде, кроме сцены, не выкладываться, то есть не жертвовать ничем, но к себе требовал отношения по максимуму и «переживал», если этого не было. Так как Нэд был всего лишь актер, и притом действительно талантливый, он переживал и действовал по законам хорошей драмы. Неужели он заплачет, если в тот момент его слезы не вызовут должного эффекта, разве он станет тратить слова, зная, что они не достигнут цели? О, нет!

Его непринужденная настойчивость приносила ему успех еще и потому, что люди, а женщины в особенности, любят зрелищность. Искусство только на том и держится. Но к чему такой натиск, спрашивала себя Мори, бледнея или умолкая в обществе Нэда. Она, кажется, его раскусила: он к ней приглядывается, чтобы убедиться, что она у него «на крючке»; поняла и то, что его любовный пыл во многом обусловлен молодостью, жаждущей самоутверждения. Словом, для нее в Нэде не было тайн, или их было все меньше. А коль скоро нет тайн, то и драма, как считала Мори, ей не грозит. Но рядом был безгранично нежный, влюбленный в нее по уши Нэд. Он заключал ее в объятия, обнимал колени. Что происходит в эти мгновения, чем они так притягательны? Может быть, просто виновато лето и красота Нэда? Или никто не может отказаться от любви и того, что сопутствует ей? Любовь — это человек, с которым ты высечешь свою искру для поддержания огня в вечном костре жизни, обретешь безграничные возможности давать и получать взамен что-то очень важное, наконец, забудешь о времени, прильнув устами к устам, слившись в единое целое… Лет через десять, думала Мори не без горечи, от Нэда ничего не останется. Он станет искушенным, крайне расчетливым, располневшим актером. Но пока!.. И она нежно перебирала пальцами по его острым позвонкам… Раскладывая все по полочкам, она сама себе напоминала Эмила. Именно Эмила, хотя была моложе и его, и Нэда.

Эмил тоже думал о Мори. Но уже не в общих чертах и ничуть не абстрактно, как прежде, а постоянно и даже навязчиво. От стадии сомнений, когда он обдумывал, что будет, если он поведет себя по отношению к Мори безрассудно или станет предельно осмотрителен, Эмил перешел к стадии недовольства всеми участниками событий. Безусловно, это было пренеприятнейшее состояние, сопровождавшееся приступами бессильной ненависти и злости, а все последствия этого, особенно с учетом возраста, было трудно предугадать. Эмил неожиданно для себя заключил, что он «сдал». Его лицо сморщилось и приобрело сероватый оттенок, глаза потускнели, он стал рассеянным и забывчивым, порой даже плохо контролировал свои жесты. Скажем, хотел вытереть лоб, а принимался тереть шею. И грустно, и смешно! Ему было стыдно. Он говорил себе в таких случаях: «Эмил, в твоем возрасте негоже…» и так далее. Но перебороть себя, выпутаться из этой бессмысленной ситуации он был не в силах. Он никогда не хотел, чтобы Мори принадлежала ему безраздельно, но ему была невыносима сама мысль, что она может принадлежать кому-то другому. А тот тип! Наверняка какой-нибудь молодчик, которому ничего не стоит обнять ее прямо на улице или пасть перед ней на колени в кабаке. Молодости простительна подобная чушь, собственно, молодость этим и отличается! О боже! Во время встреч с Мори, становившихся все более редкими, Эмил судорожно искал следы присутствия «соперника» и находил их все больше. Мори теперь не рассуждала о бренности жизни и вообще оставила свою прежнюю манеру говорить пространно, не спеша, с легкой улыбкой на губах. Часто замолкала на полуслове; ее разум не занимало то, что произносили уста. Она стала грешить не свойственной ей поверхностностью суждений и подчас с трудом понимала, о чем он ведет речь. Словом, была несосредоточенной. Точнее, сосредоточенной на чем-то другом, о чем не могла говорить, но не могла не думать.

Столь же пристально, как Эмил наблюдал за Мори, незаметно и деликатно наблюдала за ним Лаура. Хотя они вращались в обществе, где в таких случаях выслеживают друг друга чуть ли не с ножом в руке, сами они не опускались до этого. К чему? Зачем подсматривать, с кем и куда отправился еще недавно близкий тебе человек? Эмил знал и чувствовал, что Лаура не спускает с него глаз, подмечая любую мелочь, думает только о нем и страдает. Он запустил и возненавидел свою работу, а она забросила свою. Ей было проще, потому что постоянно она нигде не работала. Из-за близорукости, грозящей перейти в слепоту, Лаура уже давно оставила свое последнее место работы — на кафедре в пединституте. Журналы, в которых Лаура и сама иногда печаталась, теперь непрочитанными складывались в стопки, а она подолгу отрешенно сидела и никак не решалась у Эмила что-то спросить. О, он никогда ее не любил! Его выбор был случаен. Это произошло давно, после одного изнурительного перехода, во время которого он много пережил и чуть не умер от жажды. Именно тогда у него появилась мысль о смерти и страх, что после него на земле не останется никого, в ком течет его кровь. Животные инстинкты! Но, в конце концов, никакие инстинкты не приведут к трагедии, если человек на них не зациклен. А у него возник комплекс. Он попросту упустил из виду многие вещи, которые мужчина должен в такой момент продумать. Лаура, кроме всего прочего, не соответствовала его высоким эстетическим запросам. Она была и осталась пассивной, можно сказать, эмоционально невосприимчивой. У нее был минимальный набор движений, мимики и жестов, не менявшийся годами. Ее лицо было лицом китайца, убивающего и обнимающего с одинаковой улыбкой на устах. Ну, конечно, она умно тогда рассуждала о кознях Черчилля. Но разве это должно и может быть поводом для женитьбы? Господи! Кроме всяких Черчиллей, ее мало что интересовало. Не женщина, а мозговой центр!..

Эмил смотрел на нее и думал о том, что она никогда не умела обвить его шею руками, как это могла бы сделать Мори, и сказать что-нибудь приятное, загадочное и нежное. Произнести слова, сулящие блаженство и ад, слова — предвестники поцелуев, слез и наслаждения. Например: «Эмил, мне приснилось сегодня ночью, что вы плачете». Лаура, наверное, вообще не видит снов. Да и что ей может сниться? Переворот в Ливане? И то вряд ли. Она слишком четко и хладнокровно решает эти проблемы в состоянии бодрствования, чтобы они беспокоили ее во сне.

Но больше всего его бесило то, что и на работе он не мог угомониться. Неужели для старого Эмила не нашлось более подходящего места? Время от времени он как бы смотрел на себя со стороны и с ужасом наблюдал, как теряет контроль над собой. Промахи сотрудников он воспринимал как катастрофу. Рукописи, за чтение которых брался только для того, чтобы дать выход злости, он разносил в пух и прах. Ну зачем люди пишут, почему каждый, кто научился писать, хватается за перо и имеет наглость таскать рукописи в издательства? Все поголовно хотят быть писателями и поэтами! Спрашивается, почему? Ведь за написанное не так уж много платят. Даже совсем немного. Пусть эти графоманы едут во Францию. Там за самый никчемный романишко платят так, что можно, ни о чем не думая, кропать новую ерунду. К черту этих идиотов!..

В издательстве тем временем пошли слухи, что руководство планирует ряд прогрессивных нововведений. Кое-кто из поэтов потирал руки. «Правильно, хватит печатать всех подряд!» И каждый при этом не имел в виду себя. И конечно, никому не приходило в голову, что просто Эмил прощается с мечтами, которым не суждено было осуществиться…

Так же плохи были дела и у писателя Виктора. Не странное ли совпадение: он бушевал и кипел ненавистью точно так же, как чуть позже, и снова параллельно с Эмилом, будет предаваться тоске. Помилуйте! Неужели человек должен так страдать, если хочет открыть себе и миру прекрасное?! Во время одного из приступов отчаяния он уничтожил все наброски романа, а потом несколько дней не мог прийти в себя. Что же он наделал? Там было много прекрасных мыслей, мыслей, способных дать толчок его фантазии. Он попробовал было восстановить свои записи, но с отвращением отбросил ручку. Зачем он воскрешает то, что снова приведет его к нервному срыву?! Это просто глупо! А он — настоящий безумец. Он слоняется как безумец, говорит как безумец… Как-то на днях он запустил в Клару книгой. Сначала сдерживался и попросил ее выйти из комнаты, а когда она замешкалась… Надо было видеть в тот момент ее курносое, удивленное и обиженное, лицо. До чего же это примитивная, ограниченная женщина! О лучших его вещах она отзывалась приблизительно так: «Ну что же, неплохо» или «Довольно точно подмечено». Он никогда не вызывал у нее восхищения, она никогда не была его единомышленником! Было бы куда умнее, если бы он, как Рембрандт, взял себе в жены какую-нибудь служанку! По крайней мере дома был бы порядок!..

Когда Клара вышла, потирая якобы ушибленное место — книга в нее не попала, — Виктор закрыл лицо ладонями. Он весь дрожал и скрежетал зубами. Ну почему так? В романах пишут: «Он переживал стыд» или «Его охватило раскаяние». Ерунда! Его абсолютно ничего не трогало, кроме того, что он беспомощен, что он как писатель — пустое место. Что же происходит в его голове, в его сердце? Сейчас их переполняла только ярость. Но даже ненавидел он как писатель, фиксируя в своих ощущениях множество нюансов и деталей, которые могли пригодиться ему для работы. Он мог вспомнить какую-нибудь ссору с Кларой десятилетней давности и, подогревая в себе обиду, восстановить ее до мельчайших подробностей. Слабым оправданием ему служило лишь то, что точно так же он относился буквально ко всем. Помнил, как один глупый критик однажды в компании не ответил на его вопрос. Не забыл, как другой, сотоварищ, никчемный поэт, встал как-то на банкете и изрек: «Только присутствующие здесь чего-нибудь стоят!» Какая чушь! Глупость. Виктор воображал, как он публично их обличает, а публика завывает от восторга. После этого он хватался за голову. Да это настоящее помешательство, пора обращаться к врачу. И он принимал несколько таблеток успокоительного разом, что, разумеется, не приносило облегчения. Тогда он начинал метаться по комнате из угла в угол и вдруг вспоминал, что уже несколько дней безвылазно просидел дома. Но от одного взгляда на выжженную солнцем улицу у него на глаза наворачивались слезы. Лето в разгаре! А первые наброски романа появились в конце весны. Ах, как летит время! Как оно торопится! Не стоит думать об этом… Он брал какую-нибудь книгу или газету, листал ее дрожащей рукой, просматривая только заголовки, и, морщась, говорил себе шепотом: возьми себя в руки, это состояние скоро пройдет, — и оно проходило… Какая сволочь эти политики! Сколько шума вокруг одной только Германии! И вот уже столько лет они встречаются по этому поводу в самых великолепных дворцах по всему миру и болтают, болтают, болтают всякую чушь! Всегда очевидная, дешевая и жалкая игра! Самое страшное, однако, что не ему смеяться над ними! Не ему! Для него ни в чем нет спасения!..

Даже в общении с его любимицей Мори. Когда она спросила его, не пора ли им отправиться отдыхать, кровь ударила ему в голову, руки судорожно сжались в кулаки, и, потрясая ими в воздухе, он закричал: «Есть у тебя на уме что-нибудь, кроме собственных удовольствий?! Не думаешь ли ты, что у меня нет других забот, кроме как удовлетворять твои прихоти, твои…»

Это случилось в воскресенье после обеда. Мори, обидевшись на отца, сразу вышла, посидела немного у себя в комнате и стала собираться. Она была приглашена в гости к Нэду на семейный ужин. Господи! Она явится как девушка Нэда — она, замужняя женщина, которая могла бы быть матерью. Странно, что никто из знакомых не предупредил Нэда, что у нее есть муж. Мори и сама могла бы сделать это. Она увлеклась флиртом и заботами о своей внешности, вместо того чтобы задуматься, скажем, над вопросом: а что будет, если появится Тони и поймет, что обманут? Кроме того, ведь существуют моральные принципы, которыми она никогда не поступится, и к тому же… Самое лучшее, как ей кажется, откровенно рассказать Нэду все. Но, как назло, ей никак не удавалось выбрать для этого подходящий момент. Она больше думала о том, как бы ей не ударить в грязь лицом в разговоре с Нэдом о Чехове, правда ли у нее русалочьи, как он утверждает, волосы и замечает ли Нэд, как ей идет бледно-сиреневый цвет. Конечно, она посмеивалась за это над собой, но не очень. Ей так хотелось его покорить, сразить наповал, заставить потерять из-за нее голову. Мори стремилась, чтобы все — и хорошее и плохое в ней — стало Нэду одинаково дорого. Дурацкое занятие! По сравнению с такой сложной игрой уловки Нэда выглядели просто примитивными, может быть потому, что действовал он предельно откровенно. В его роли даже были реплики наподобие: «Мори, почему ты ко мне плохо относишься?..» А тем временем Мори упорно надевала сиреневое и вскидывала на Нэда глаза так, что он начисто забывал о существовании всех других глаз…

И вот в конце концов путами улыбок, красивых фраз и нежных речей оба они оказались втянутыми в одну западню. Они гуляли, взявшись за руки, и рассуждали об Андре Жиде, но при этом у них было на уме только одно — как завоевать друг друга. Нэд, еще недавно осаждавший крепость с твердым намерением взять ее приступом и властвовать, теперь предавался мечтам у осадных рвов. Судя по всему, эта крепость — его будущее и судьба, так зачем же в ней что-то разрушать? Он даже стал себя сдерживать. Нет, он с не меньшей страстью желал Мори, но все больше любил ее, а атмосфера подлинного чувства не обилует ситуациями, подходящими для раздевания.

Но неужели из-за каких-то неизбежных житейских моментов, как-то: расстегивание пуговичек и разувание, они откажутся от возможности испытать то воистину высокое, что несомненно ждет их после того, как они избавятся от всех этих лифчиков и чулок? Ну конечно же, нет! Продолжая накладывать макияж, Мори думала о том, что сегодня им наверняка предстоит согрешить на фоне полудеревенского пейзажа окраины, где живет Нэд. Одевшись, она попрощалась с Кларой, поглощенной чтением газеты. Та ей, кажется, даже не ответила. Ну разве это не странно? Мори чувствовала, что ее нервы на пределе. В последнее время она стала чутко и болезненно реагировать на шум, шарахаться от каждой тени. Вымершая после обеда улица тоже вызвала у нее граничащее с безумием ощущение нереальности происходящего. Вокруг не было ничего, кроме раскаленного добела неба и расплавившегося асфальта, то есть ничего, что могло бы ее отвлечь. Неужели стезя Магдалины так страшна?

Она вошла в трамвай, в котором трясся только кондуктор. Просто фантасмагория! Мори пристально смотрела на него, пока они ехали по опустевшему городу, смотрела, не сводя глаз, пытаясь мысленно представить себе его жизнь, как она это проделывала множество раз, вглядываясь в незнакомых людей. Но ее мысли неизменно возвращались к ней самой. Ах, как она в свое время боялась мужчин, всех мужчин без исключения! Она избегала их, отмалчивалась, когда с ней заговаривали, и мечтала о них. Они принадлежали к другому племени, к таинственному племени, с которым ей неизбежно придется столкнуться. Мори догадывалась, что нечто важное и сокровенное может дать ей только мужчина. Жизнь ничего не стоит, если нет пьянящего ощущения, что ты всемогущ, что ты в раю, в царстве, дарующем радость и наслаждение. Но и в настоящем раю подстерегают ловушки. В какую из них она попадется? Иногда Мори думала об этом во время уроков или в темном зале кинотеатра, и каждый раз у нее начинало учащенно биться сердце. Ей хотелось быть счастливой. Но счастье так иллюзорно!..

Она постигала счастье постепенно, через множество вещей, не связанных с плотской любовью. Однажды Мори почувствовала себя очень счастливой, идя летним вечером по оживленной торговой улице. Просто несколько приятных обстоятельств удачно совпали. В витринах магазинов играли легкие отблески заходящего солнца, вокруг раздавался ровный гул голосов, она знала, что прекрасно выглядит, а Тони с нетерпением ждал ее в дорогом ресторане в конце квартала. Счастье — это момент полного удовлетворения тем, что нам дано, и тем, чего мы добились сами. Ее делала счастливой Джульетта Мазина, равно как и Джеймс Дин, Менотти и Камю, которых она понимала до самых тонкостей. В ней пробуждал любовь полный драматизма конец первой главы «Чумы» Камю: «Официально объявить о чумной эпидемии. Город считать закрытым!» Иными словами, она черпала счастье в художественно осмысленном сгустке жизни, каковым является искусство, хотя в конечном счете оно для человека — камень преткновения. Осознав происходящее, Дон Кихот умирает. Реальность, согласно представлениям элитарного искусства, убивает героев и дискредитирует героическое, то есть нечто весьма существенное для далеко не идеального человеческого бытия. Почему же тогда отчаявшийся Достоевский всегда сильней воинственного Байрона?..

Наконец, она испытывала счастье, критически оценивая реальность и ее отражение в искусстве, непостижимую реальность и ее подчас глуповатую схему, которую можно встретить у Гюго, Золя, Жорж Санд. В то же время она была бесконечно счастлива, глядя на полотна Ван Гога, Утрилло… Счастье переполняло ее каждый раз, когда она сталкивалась с творениями духа, рожденными высочайшим мастерством и вдохновением их создателей.

Познакомившись с Нэдом, она тоже познала счастье, но оно не было безоблачным. Восприятие искусства невозможно, если оно не насущная потребность души. Любовь тоже обречена, если мы не стали для кого-то такой же потребностью. А Нэд так легкомыслен. Похоже, он считает, что ничего уникального нет и то, что ты нашел в одном месте, ты найдешь и в тысяче других. Мори внезапно почувствовала, что ее счастье уязвимо. Своей легкой походкой она шла по пыльной насыпи и смотрела на Нэда, который весь золотился в лучах солнца. Он был в белой рубашке и казался чрезвычайно торжественным. Когда Нэд увидел ее и пошел навстречу, Мори едва сдержалась, чтобы не броситься ему в объятия. Но тут же взяла себя в руки и немного смутилась.

Они пересекли заросший двор и вошли в дом, точнее, в комнату, где их ждали родители Нэда. Это были пожилые люди простоватой внешности, похожие на крестьян, что удивило Мори. Ей казалось, что у Нэда должны быть даже более изнеженные и нервозные родители, чем он сам. Эти же пышут здоровьем и излучают простодушное любопытство. Откровенно разглядывая Мори, они крепко пожали ей руку и бросились наперебой предлагать все, что было в доме. Даже немного полежать.

— Вы, наверное, уморились, пока добрались до нашей деревни, не хотите ли немного прилечь? — спросил ее pater familias[21]. Насколько он был не похож на Нэда! Смуглый, с невыразительным лицом, услужливый. Сначала Мори показалось, что он очень добрый, но скоро она поняла, что нет, скорей очень скучный. Отец стал без обиняков задавать ей самые нелепые вопросы: не занимается ли и она искусством, что думает о последнем фильме, как переносит жару?

Мать Нэда поднялась, чтобы сварить кофе. Она была несколько угловата, но сложена хорошо и двигалась легко. Мори согласилась выпить рюмку вина.

Она пила неторопливо, потупив взгляд и опустив плечи. Беседа за столом подействовала на нее удручающе, но она не ощутила неприязни к ее участникам, что раньше было бы неизбежно. Все же это — родители Нэда. Они воспитали его, своего мальчика. И она любила их! Тут же подумалось, а как они отреагируют, узнав о ней правду. Такие люди не задаются вопросом, почему что-то произошло вообще, а только — почему это произошло именно с ними. Мори представила себе, как они обсуждают ее у кухонной плиты или за чашечкой кофе. Но это ей совершенно безразлично!..

Когда накрыли стол, Нэд сказал, что хочет показать Мори окрестности. Это заявление не вызвало у родителей никакой реакции. А ведь в народе любят отпускать шутки по такому поводу. Мори сделала из этого вывод, что Нэд провел с ними подготовительную работу.

Мори пила кофе так же вяло, как и вино, но внутреннее напряжение не проходило. Она и сама стала задавать «подходящие» вопросы, вертеть в руках чашечку, улыбаться и делать вид, что все ей здесь очень нравится. Но тут Нэд встал и позвал ее с собой. Мори не спеша последовала за ним, высказав предположение, что жара, вероятно, уже спала…

Они вышли на поляну, покрытую высокой душистой травой. Избегая взгляда Мори, Нэд сел на горячую землю. Он был не в силах пошевелиться и угрюмо молчал. Он любил ее! То же отчаянное напряжение удерживало на расстоянии притихшую Мори. Она любила его! Они так и застыли в смешных позах, потеряв дар речи и не глядя друг на друга. Кто из них сделает первый шаг к неизбежному, к тому, чему они не в силах больше сопротивляться?!

Это сделал Нэд. Он вскочил, подошел и обнял ее. Мори зажмурилась. Палящее солнце проникало сквозь судорожно сжатые веки, расстилая перед глазами багровую пелену. Она на ощупь сделала несколько шагов, то ли назад, то ли вперед. Потом ее положили на траву. Она вдохнула ее аромат и инстинктивно протянула руку, чтобы помешать Нэду что-то на себе расстегивать. Но уже в следующий миг она судорожно сжимала плечи Нэда, мешая его продвижению к цели. Мори хотела сохранить самообладание, но куда там! Его волнение тут же передалось ей. Она тоже не должна ударить в грязь лицом, быть пленительной, страстной и трогательной. Но она уже ничего не могла с собой поделать. У нее пересохло во рту, ноги и руки дрожали, она была в отчаянии, что все происходит средь бела дня, в жару, и она может сделать что-то не так, показаться ему неумелой и смешной. О, это была ужасная сцена, которую только в романах описывают с блеском или по крайней мере с тактом.

Потом они осмелели, первый страх миновал. Они преступили черту, и ничего страшного не произошло. Но они шагнули в неведомое и должны были быть осторожны. С замиранием сердца они узнавали друг друга. Мори казалось, что возможности Нэда беспредельны. Они и впрямь были беспредельны, когда дело касалось ее. Потом она вдруг испугалась, что до Нэда ей далеко. Ох уж эти сомнения, не покидающие человека даже во время глубокого сна! Мори постаралась подыграть ему, изобразив страсть. Она и не подозревала, какое пламя страсти уже в следующий миг разбудит в ней это тело, это лицо с хищным носом, проницательными глазами и широким, открытым лбом.

Наконец наступило успокоение и расслабленность. Солнце почти село, опустились мягкие сумерки. Нэд обул Мори и попытался ее причесать. Он говорил ей ласковые слова, которые говорят всегда, когда хотят дополнить картину счастья еще одним оттенком нежности, еще одним блистательным штрихом. Он вспомнил, что Мори не знакома ни с кем из его компании, а ведь в ней есть занятные личности. Кроме того, они слишком мало бывают на людях. Нэд пообещал, что введет ее в круг знакомых художников и поэтов. Мори пропустила мимо ушей их имена. Ее внимание было приковано к тому, кто произносил эти слова. Господи! Нэд уже не в первый раз пытается приобщить ее к своей жизни, но впервые захотел, чтобы все у них было только общее! Одиночеству конец! Так значит, этому суждено было случиться здесь, на цветущей поляне, над которой струится сейчас легкий вечерний ветерок. Милый ветер, милая трава, милое солнце, милая жизнь!.. Это были мгновения, недоступные даже поэзии…

VIII

Тони не отрываясь смотрел на неподвижное море, в котором отражалось свинцово-серое безжизненное небо. Ему хотелось быть невозмутимым и спокойным как море, но ничего не получалось. В последние дни он почти ни с кем не общался, был молчалив и много читал. Если ты легко переключаешься с одного на другое и не потерял интерес к тому, что происходит вокруг, значит, у тебя все в порядке, ты уверен в себе и свободен. На сей раз Тони хотел доказать, что и интеллектуальные занятия ему не чужды. Женщины и спорт не помогут тому, кто утратил присутствие духа.

Впервые в жизни Тони вчитывался в произведения Стендаля, Бальзака и других писателей, хотя, надо сказать, это давалось ему с большим трудом. Душка с недоверием наблюдала за ним. Вместо того чтобы получать удовольствие от летнего отдыха, он ударился в чтение. Ну да, может быть, это даже лучше. Она тоже была не в форме, и, если честно, и ей было ни до чего. Душка наконец отнесла в одно издательство подборку своих стихов, поручив своему покровителю, литературному критику, позаботиться о выходе книги. А потом, никого не предупредив и не оставив своих координат, бесследно исчезла. В ее представлении она совершила интригующий поступок в духе подлинных поэтов, ведь они обычно немного авантюристы и скитальцы. Ну а что, если для нее это плохо кончится?

Итак, Душка оставила Тони в покое и старалась ему не мешать. Только время от времени присматривалась. Полная неизвестность и переживания по поводу ее литературных дел, брошенных теперь на произвол судьбы, сделали Душку прозорливой. Скажем, она поняла, что внешнее спокойствие Тони и его внезапный интерес к литературе — сплошная фальшь. Она не могла себе представить, чтобы мужчина, работающий в области внешней торговли, да еще такой донжуан, станет проводить отпуск со Стендалем в руках. Все это более чем странно. Вечерами, вместо того чтобы обнять ее и поцеловать, он принимался за очередной роман. Их комнаты были рядом, и, когда не спалось, Душка слышала, как он расхаживает за стенкой. Утром Тони вставал с синяками под глазами, даже загар не мог скрыть его бледности. Чтобы спровоцировать его, Душка как-то кокетливо заявила, что ревнует его к этим утонченным французам. Тони поднял на нее отсутствующий взгляд и тихо сказал, что ему просто интересно.

Он был чем-то подавлен, но так прекрасно держался, что Душка испытывала к нему что-то вроде почтения. На людях он был безукоризненно учтив, неизменно придвигал ей в ресторане стул, не забывал заказать все, что она просила, а стоило ей достать сигарету, как тут же протягивал огонь. Почти таким же предупредительным был он и тогда, когда они оставались вдвоем. Мори! Ну конечно же, корень зла в этой Мори! Только ее бессердечие и холодность толкнули Тони в объятия других женщин.

Словом, отдых был совершенно испорчен. Душка все же как-то ухитрялась компенсировать равнодушие Тони развлечениями на стороне. А он по-прежнему был подавлен и жил по принципу: день прошел, и слава богу. Неужели можно постоянно думать об одном и том же? Часами лежа на песке под палящим солнцем, казалось бы, чего только не вспомнишь, но Тони неизменно возвращался в мыслях к Мори. Правда, теперь он думал не о ней, а о том, что же она наделала. Получив письмо, в котором Мори сообщала, что не поедет с ним отдыхать, Тони пришел в отчаяние. Это был первый и последний случай, когда они обменялись посланиями. «Думаю, море этим летом не пойдет мне на пользу. Шумные пляжи, отели, переполненные автобусы и поезда…» Какой небрежный тон, так говорят только о том, на что наплевать! Она отпускала его на все четыре стороны: езжай, куда хочешь, и делай, что хочешь. Ах, эта Мори! Но сама фраза: «Думаю, море этим летом не пойдет мне на пользу…» — неотвязно крутилась у него в голове и вызывала досаду. Тони даже не подозревал, что любовь принесет ему столько страданий, да разве такое можно предугадать? Он сам себе был противен и не нужен, потому что его любимой не было рядом. Чем же все это кончится?

Мори приносила Тони одни несчастья, и поэтому о том, что переживает она, он не думал: его не интересовало, чем она занимается, чего хочет. Ведь если на нас нападает волчица, мы не задумываемся над тем, что она, может быть, выкармливает своих малышей. Тони мог сколько угодно убеждать себя в том, что эта женщина ему не нужна. Угораздило же его полюбить камень, хоть и прекрасный, но все же камень! Он не мальчик и знает, что все в этой жизни проходит. Все надо просто пережить. Так зачем эти муки? Зачем эта боль, когда все в конечном счете растает как дым? Будь она проклята, эта жизнь!..

Сидя на берегу, Тони растерянно бормотал: проклятая жизнь, проклятая жизнь. Мысль, как и все в природе, должна постоянно находиться в движении. Даже если это движение по замкнутому кругу. Даже если ее монотонность притупляет сознание. Всегда! Будь проклята эта жизнь!..

А писатель Виктор тем временем совсем опустился. Раскис и запил. Конец мукам творчества, конец всем сомнениям. Алкоголь, как известно, сужает кругозор и притупляет страсти. Виктора теперь не особенно волновали разговоры о Германии, или, точнее, если он и обращался к так называемым общим проблемам, то относился к ним очень болезненно. Бедные немцы! Если равновесие в мире нарушится, им придется несладко. До чего же все в этой жизни печально и глупо!

Дома Виктор по праву хозяина выпивал за столом две-три традиционные рюмки, остальное допивал в ресторане. Он никогда не пил в одиночестве: нервы не позволяли, да и сам он считал это унизительным. Под действием алкоголя Виктор впадал в состояние, которое потом испытывали герои его романов. Пьяный человек воистину не ведает, что творит. Он теряет способность осмысленно воспринимать окружающее и становится рабом пустословия и непредсказуемых причуд. Он не видит не только дальше собственной рюмки, но и дальше собственного носа. Виктору все это было хорошо известно. У него не было никаких иллюзий относительно возможных печальных последствий, и все же он продолжал пить. Виктор возлагал надежду на своего «контролера» — чувство меры, присущее далеко не каждому, занимающему в ресторане место за столиком. Когда глаза заволакивала дымка, а голова начинала клониться на грудь, он мог «по доброй воле» отказаться от лишнего или вовремя замолчать.

По крайней мере ему так казалось. Но однажды он признался какому-то случайному собутыльнику в своих опасениях, что третья мировая война разразится до того, как он успеет написать десятый, самый лучший свой роман. И оба они рассмеялись. Третья мировая война! Ну и ну! Именно из-за ее угрозы и не стоит стараться. Русские — народ серьезный, хотя и любят расхаживать в Москве по вокзалу в пижамах. У них по пижамам «ответственных работников» отличают от прочих смертных. Виктор и его собеседник покатились со смеху. Кажется, официант даже сделал им замечание.

Вспомнив об этом на следующий день, Виктор покраснел от стыда. Это был странный, как говорится, беспричинный стыд. Господи, да ничего же страшного не случилось! Если не считать того, что он, считающий себя писателем и мыслителем, развлекает незнакомых пьяниц и проходимцев. Трезвый он никогда бы себе такого не позволил. В том-то все и дело.

Виктор задумался. Алкоголь, разумеется, никого не доводил до добра, и с его помощью никаких проблем не решишь. Лучше пустить себе пулю в лоб, и дело с концом. Ну, а если для того и пьешь, чтобы не пустить себе пулю — потому что это бессмысленно, — а сил нет терпеть? Виктор знал, что в один прекрасный день он снова возьмется за перо, хотя сейчас это для него было невозможно. Знал, что когда-нибудь снова заключит мир в страстные объятия, хотя теперь презирает его всей душой. Рюмка — плохой помощник, но чем заполнить вынужденное безделье, как дождаться своего часа? В конце концов, он боролся честно. И долго. Сделал все, что могло бы дать ему возможность продержаться. Даже пробовал заняться дрессировкой своей овчарки по кличке Пилат. Он никогда никому не расскажет того, что ему довелось пережить. Не признается в том, что он сам себе надоел и сыт всем по горло, что ему опостылела пошлость жизни, в которой он лишен возможности что-либо изменить…

Виктор был в очередной раз сильно пьян, когда увидел Эмила. Тот подошел к нему, попросил разрешения сесть за столик и завел разговор. Виктор напряженно всматривался в друга. Все кружилось перед глазами, и он никак не мог сосредоточиться.

— Что вы здесь делаете? — наконец спросил он удивленно.

Эмил пожал плечами. Он только что вошел, но и у него голова шла кругом. Несколько раз он бывал в этом кафе с Мори. С милой Мори! Но что же все-таки происходит с Виктором? Почему он пьет? Наверное, из-за Мори — Эмил был в этом уверен, но не знал конкретной причины.

— А вы что-то празднуете? — задал он встречный вопрос.

Виктор опустил глаза. Что ему праздновать? Просто он пьет, потому что пьется. У него пока нет другого, более стоящего занятия, вот и все. Ему нравится пить.

— Как вам пишется?

Эмил ту же прикусил язык. Он вспомнил, как странно порой Виктор реагирует, когда его причисляют к пишущей братии. Но на сей раз все обошлось.

— Кому это надо? — усмехнулся Виктор. — Все это бумагомарание — ерунда. Еще ни один папа римский не устрашился Дантова Ада, ни один полководец не прислушался к голосу Толстого, ни один губернатор американского Юга не внял Фолкнеру. Пустое занятие эта литература, да и любое другое — тоже. Хемингуэй, копавшийся в грязном белье всех революций, начиная от Испании и кончая Кубой, блестяще это доказал. Попробуйте убедить этих ослов, что Пасионария — богиня. У них другие понятия!..

Эмил, заказавший две рюмки бренди и уже успевший выпить свою, кивал и поддакивал, соглашаясь с тем, что в мире никогда все в порядке не бывает, а про себя отметил, что было бы неплохо воспользоваться доверительной обстановкой за столом.

— Как Клара? — спросил он.

Виктор сделал рукой неопределенный жест.

— А Мори?

Рука Виктора замерла в воздухе. Да, он в курсе того, как у Мори дела. Она недурно проводит время с каким-то молодым человеком, который просто поселился у нее под окном. Виктору захотелось поплакаться Эмилу и пошутить насчет своей «блудной дщери». Но тут включился его пресловутый «контролер». Как жалок он будет в роли судьи, обличающего всех и вся. Грешница Мори и бесполезный Толстой! Не слишком ли?..

— Мори счастлива, — неожиданно выпалил он и опрокинул рюмку. — Она очень счастлива с неким молодым человеком. Я ему сочувствую…

Виктор склонил голову, подозревая, что теперь он явно перегибает палку — вовсе не обязательно выкладывать все Эмилу начистоту, — но было уже поздно. Эмил замер. Виктор наконец заметил, какой эффект произвели на Эмила его слова, и попробовал загладить неловкость. Он начал рассуждать о том, что можно так или иначе относиться к бифштексу. Любить его или нет. Но когда речь идет о людях!.. Куприн об этом писал. С людьми нельзя поступать по собственной прихоти. Он, Виктор, не может выпороть Мори или требовать от нее объяснений, что, кстати, не раз порывался сделать. Он просто не знает, что ему предпринять. В конце концов, быть может, все, что происходит… хм, не так уж серьезно. Она все время улыбается…

Между тем Эмил снова заказал бренди, и Виктор замолчал. Его угнетало ощущение, что он говорил впустую и только выставил себя в неприглядном свете. Ему стало стыдно. Виктор сжал рюмку в ладонях с такой силой, что едва не раздавил. Он слышал, как Эмил советует ему пойти домой и извиняется за то, что вынужден его оставить. У него какая-то встреча в клубе… Но все, что Эмил говорил, Виктор пропустил мимо ушей. Ему казалось, что он сейчас или заплачет, или заснет.

А Эмил тем временем пулей вылетел из зала. Сразу за углом начинался прекрасный тенистый бульвар, по которому они с Мори часто гуляли. Сейчас Эмил один вошел в тень деревьев и замедлил шаг. Он дрожал от волнения и понимал, что смешон. Что же тут удивительного! Он с самого начала знал, что Мори не сможет и не станет довольствоваться их отношениями. Но он и думать не хотел, что с кем-нибудь другим у нее будет нечто большее, если не все. Она «счастлива»! В данном случае не имеет значения, что Виктор рассуждает о поступках своей дочери тоном «современного» папаши из бульварного французского романа. Хотя и это говорит о многом. «Я ему сочувствую», — сказал предок, потягивая бренди. Он пьянствует, а дочь гуляет! Сволочи! Да все они — одна банда, мерзкая банда шутов!..

Вечер был очень теплым. Эмил расстегнул пиджак и ослабил галстук. Он медленно шел в темноте, прорезанной лунными дорожками. Может быть, сегодня он в последний раз так одинок. Он любил женщин, любил восхищаться ими и находил в этом эстетическое наслаждение, привык дарить им маленькие радости и терпеть их маленькое тиранство. Всего понемножку! Это его и погубило. Беда настигает как раз тех, кто осторожен. Он сложит лук Купидона, так ни разу им по-настоящему и не воспользовавшись.

Да и носил-то он его всегда чисто символически. Больше того, иногда он даже был ему в тягость, как в случае с Лаурой. Он ухаживал за одной женщиной, потому что у нее красивые руки, за другой — из-за великолепного голоса, за третьей — из-за прелестной улыбки. Даже странно, как мало достоинств находил он в женщинах и этим малым довольствовался. Он понимал, что для того, чтобы больше найти, надо больше давать. Но стоило роману далеко зайти, как он тут же шел на попятную. «Простите, видимо, произошло недоразумение. Я не благородный принц, у которого нет других забот, как угождать вам!» Он и с Мори не хотел быть принцем. Так в чем же тогда дело?

Дело было просто в том, что это было последнее его увлечение. Мори, несомненно, последняя женщина, которой он говорил о любви. Ему уже пятьдесят один, сердце и желудок пошаливают, тут уж не до похождений. Старик! В самое ближайшее время счастьем для него будет не хорошенькая женщина, а удачно проведенный курс лечения. Пришло время — он дрогнул и сражен. Ну как не прийти от этого в бешенство! Скоро наступит зима, которая заставит его втянуть голову в плечи и сложить крылья. До чего печальная картина!..

Но в печали спасение мира. Она как волна, которая набегает и откатывается, но неизменно появляется вновь. Что было бы с людскими сердцами, томящимися от страсти, если б не печаль из-за «дивного лика», как говорит Элюар. Она примиряет нас с противоречиями, которые нам до этого казались неразрешимыми, с мучительными для нас истинами. И не важно, что означает такая уступка — капитуляцию самолюбия или, наоборот, овладение собой. Важно то, что, когда мы в печали, мы не слишком боимся судьбы.

Эмил был глубоко опечален происходящим, но вместе с тем он обрел способность рассуждать трезво. Поведение Мори совершенно естественно. Было бы более чем странно, если бы она всерьез связала себя с ним. Эмил поразился, представив, насколько бы это застало его врасплох. Разве бы он мог достойно ответить Мори и в то же время не разочаровать ее в ряде ситуаций, которые теперь практически исключены? Щекотливый вопрос! Все это ей может дать ее нынешний молодой человек! Да! Он хотел бы с ним познакомиться…

Эмил распрямил плечи, повернул назад и закурил. Он возвращался. Сразу стало легче дышать, движения обрели прежнюю легкость и плавность. Странно! В конце концов, в основе всех его романов было тщеславие, а не страсть, да и кончались они как-то спокойно, без сцен. Подобные связи распадаются без особого ущерба для обеих сторон. Не стоит придавать этому слишком большое значение. Он мог допустить, что еще долго будет думать о Мори, может быть, будет сожалеть о том, что они расстались, и неизбежно — скучать. Разве ее можно сразу забыть! «Я запутался за пять минут, а теперь мне понадобится пять лет, чтобы выпутаться», — подумал он насмешливо. И в этом была изрядная доля истины.

IX

Но и Мори «запуталась», если этим словом можно передать всю силу влечения, которое она испытывала в объятиях Нэда, влечения, ставшего ее культом. Запомнить это навсегда! Она предавалась любви, охваченная страстью не только к Нэду, но и ко всему, что ее окружало, ко всему, что уже произошло и что еще только должно случиться: к солнцу и к светло-летнему сумраку, к приятным воспоминаниям и к тому хорошему, что ее ждет. Как будто ей дано в первый и последний раз слиться с ним воедино. Целуя удивительно красивые губы Нэда, она как-то вспомнила день окончания школы, когда Виктор подарил ей большого паяца, и рассмеялась. Нэд спросил, почему она смеется, и Мори ему рассказала. Он прикурил сигарету для нее и для себя, а у Мори опять пронеслось в голове: запомнить это навсегда! Запомнить, как он протягивает руку к сигарете, и саму эту руку — длинную, смуглую и сильную. Одна эта рука, освещенная солнцем, была способна вызвать у нее море эмоций или стать предзнаменованием счастья. Наконец-то она познала любовь, настоящую любовь, — эту неодолимую тягу к прекрасному, бесконечно нежную близость со всем тебе знакомым и неведомым, это совершенно новое восприятие смерти и ухода из жизни. К чему теперь надевать маску фурии или сфинкса? Однажды она попыталась снова выступить в роли чистой интеллектуалки и завела с Эмилом разговор о работе Плеханова «К вопросу о роли личности в истории». Напрасно! Упрекая автора за авторитарный тон, она с трудом подбирала аргументы, а перед глазами у нее неотступно стоял Нэд — как накануне он зарывался в ее волосы и жадно искал ее губы. Она поймала себя на том, что блаженно улыбается, забыв о Плеханове, а руками нежно сжимает бедра…

Эмил наблюдал за ней с чувством неловкости. Мори сначала не поняла, в чем дело, а поняв, смутилась. Эмил ее по-своему любит, и она должна помнить об этом. Но что значит «по-своему»? Они стояли на террасе ресторана, почти пустой, как всегда по утрам, и Мори видела свое отражение в зеркале под навесом слева. Она выглядела ужасно, была невобразимо худа и даже, можно сказать, опустилась. В то же время у Эмила, хотя он и похудел, был прекрасный цвет лица, да и сам он был как всегда элегантен и с воодушевлением рассуждал о Плеханове, что оказалось Мори не под силу. И вдруг ей захотелось бросить ему: «Милый мой, вы блестяще выпутались из этой любовной истории. Поздравляю!» Но Эмил мог расценить это как выпад, и, сказав, что она будет рада снова встретиться с ним, Мори ушла, погруженная в собственные мысли.

Мори не была мещанкой, но в последние дни собственный вид ее раздражал. И не так уж у нее все, в сущности, прекрасно. Она должна была сопровождать Нэда во время летних гастрольных поездок и везде бывать с ним. Это ее утомляло. Она перезнакомилась со множеством никчемных художников, актеров, поэтов. Был среди них, скажем, один поэт невысокого роста с плутоватыми глазками, который без зазрения совести заявлял, что создал новую философию, состоящую на шестьдесят процентов из буддизма, на двадцать из христианства и на двадцать из ислама. Разумеется, он был невообразимо горд собой. Что же предлагал этот человек, который не производил впечатления ни глупого, ни безответственного? Она не удержалась и, вопреки своим правилам, спросила тридцатичетырехлетнего коктейль-философа, в чем суть учения Гаутамы Будды о подлинной жизни. По выражению его лица сразу стало ясно, что он попался. У таких людей действительно нет ни ума, ни совести. Ей за них стыдно!..

У Нэда было множество знакомых. Как актер он постоянно ощущал потребность в общении с людьми, а как карьериста его интересовало, что о нем думают, а также планы соперников. Мори с натянутой улыбкой наблюдала, как он пустословит или о ком-нибудь сплетничает. Разумеется, и в этом Нэд был великолепен. Но сам факт, что он занимается никчемными вещами, сводил на нет все его достоинства. В качестве утешения Мори подумала как-то, что и великий Гуно плел интриги против великого Берлиоза. Хорошее утешение! Если бы она меньше любила Нэда, то сочла бы, что он издевается над ней, откровенно заигрывая с ничтожествами. Она же относилась к этому довольно спокойно. Немного позлословив, компания Нэда принималась пить. Взять две-три бутылки спиртного и распить их до захода солнца значило для них провести несколько часов в состоянии приятного нервного возбуждения, которое вызывает алкоголь в молодом здоровом организме. Ни к каким дурным последствиям это пока не приводило. Наоборот, участники вечеринки ощущали прилив сил и желание рассуждать о политике и искусстве, заниматься нежностями и танцевать. Особенно она. Между тем официально Мори считалась лицом без определенных занятий и социального статуса, то есть человеком, пристрастия которого — исключительно его личное дело. Она спросила как-то Нэда, почему он пьет, и тот ей с пафосом ответил, что пьет уже четвертый год, с тех пор как отец надавал ему пощечин за то, что он лежал в его присутствии. Мори все поняла. Четыре года назад Нэд вышел из-под власти отца, которого до этого, может быть, даже любил. История Эдипа бесконечно повторяется! Жалкая отговорка! Сначала он напился от обиды, а потом увлекся прелестями, которые дарит алкоголь, пока это в новинку. Нет, он не стал пьяницей и вряд ли им станет. У него другие склонности. Актер! Только на этом поприще он выкладывается без остатка и по-настоящему страдает, во всем остальном он хочет получать только удовольствия. Попросту говоря, он не упустит случая выпить, но ни за что не поставит выпивку на первое место. Ах, она забыла то, что было ясно с самого начала: Нэд крайне самолюбив, неуступчив и самовлюблен. Собственно, такому человеку, как он, никто не нужен. Значит, когда-нибудь неминуемо наступит конец, и они расстанутся, подумала Мори, и от этой мысли земля ушла у нее из-под ног, в глазах потемнело и навернулись слезы. Но расплакалась не она, а Нэд, который обиделся на то, что Мори не растрогали его переживания из-за ссоры с отцом. Мори обняла его, он прижал ее к себе, их пальцы переплелись, а губы слились в поцелуе. Он неслыханный эгоист, но как трогательно плачет! Она согласна, чтобы он мучил ее всю жизнь. Мори страстно поцеловала Нэда. Когда-нибудь… да разве это возможно?..

То, что пошлость и ложь присущи любой сфере жизни, Мори было хорошо известно, но ей было больно еще раз самой убедиться в этом. Только для того, чтобы лучше понять Нэда как актера, она взяла в театре и перечитала несколько драм Юджина О’Нила, Теннесси Уильямса и Миллера. Какой примитив! Еще примитивнее то, что она по-прежнему молчит насчет Тони. Черт подери, она ведет опасную игру! Но разве можно рисковать тем, что так сладостно?…

Мори инстинктивно избегала риска и тем самым только усложняла ситуацию. Она попросила Анну, подругу студенческих лет, уступить ей свою однокомнатную квартиру. Анна была истинно славянской натурой во всем, начиная с пышных бедер и кончая убежденностью, что любовь — самое ценное достояние человека. Дорогу любви! Анна пошла ей навстречу, высказав, однако, все, что она думает по этому поводу. Вскоре Мори обосновалась в квартирке, в окна которой заглядывали деревья из сада. Целый день комната была залита зеленоватым светом, и Нэд отметил, что это делает их похожими на шекспировские привидения. Они раскрылись здесь до конца, если конец вообще возможен. Они спорили, когда Нэд брал на себя роль философа, грустили, когда он представлялся пасынком судьбы, буйствовали, когда он изображал донжуана. Удивительно! Все эти роли у него одинаково хорошо получались, потому что он жил каждой из них. Прирожденный артист! Как человек творческий, он во всем был верен своему призванию. Это тоже было банально, хотя и возвышенно. Ах, эта милая жизнь! Очарование и пошлость соседствуют в ней. Он вводил ее в заблуждение, она ему лгала, и все же, наверное, никогда ей больше не испытать столько нежности ко всему вокруг, такой благодарности за то, что она живет на свете…

— Иди ко мне, любовь моя, — шептала Мори.

И Нэд склонялся над ней с пылающим взором и просил ничего не говорить. Как наливается зерно с каждой каплей дождя, так и их страсть разгоралась от каждого брошенного слова. Искренняя страсть со своими уродливыми атрибутами: потом, полубредом, судорогами, странным отупением. Это делало их достаточно агрессивными. И без всякого Тони. Вопреки самым благим намерениям…

X

Кое-как дотянув до конца отпуска, Тони и Душка возвратились домой. Лето подходило к концу, а большой город все еще казался пустынным. Оголенные липы под окном комнаты Тони потемнели и как бы уменьшились. Свистящий ветер, предвестник осени, поднимал пыль и время от времени пригонял с окраин заплутавшего воздушного змея. Как печально было вокруг!..

Тони вернул на полки томики Стендаля и Бальзака, так и не зная, что они ему дали и стоило ли их читать вообще. Он постарался сразу включиться в работу, и это ему удалось. Сидя в конференц-зале, он заставлял себя внимательно вслушиваться в сообщения об экспорте, о ходе выполнения договоров и валютных операциях. Но время от времени голова его невольно падала на грудь. Мори! Безотчетная грусть снедала его с той же неумолимостью, с какой водоворот затягивает случайного купальщика. Но разве он вправе в чем-то ее обвинять? Он понял, что любовь — это вечная тайна, независимо от того, любит ли один или оба. Он никогда и никому не расскажет, какие страдания принесла ему любовь! Как однажды утром ни с того ни с сего он начал биться в ванной головой о стену. Или о ночах, когда он с криком просыпался. Теперь это в прошлом и, наверное, больше не повторится, но Тони чувствовал себя обделенным. Боже праведный, неужели жизнь способна так безжалостно и бесповоротно отнять то, без чего она немыслима? Если ему удастся встретиться с Мори, он постарается быть непредвзятым и независимым. Нужно, чтобы она почувствовала это. И ему надо знать, как она себя поведет в новой ситуации. Он поедет к ней.

Тони, хотя и с некоторым трудом, порвал с Душкой, чему предшествовал ряд комичных моментов. Нет, чудеса все-таки бывают. Этой вздорной бабенке удалось подписать договор на какой-то свой сборник стихов. Она была настолько этим воодушевлена, что ни много ни мало предложила ему на ней жениться. Тони просто обомлел. На курорте она изменяла ему, это было видно невооруженным глазом. Сразу после возвращения Душка на несколько дней пропала, а в одно прекрасное утро явилась навеселе, с рассеченной губой. Она, видите ли, праздновала свой литературный успех! Противно смотреть! Ничего не скажешь, она была привлекательнее, чем когда бы то ни было, — загорелая, крепко сбитая, вся словно созданная для «простых земных радостей», но как она была ему противна! Тони послал ее к черту, и Душка разразилась рыданиями. С ним тоже чуть не случилась истерика. Пусть она лучше оставит его в покое, иначе…

На следующее утро, собрав небольшой чемодан, Тони сел в самолет. Не успел он съесть шоколадку и выкурить сигарету, как самолет приземлился. По дороге с аэродрома он с нетерпением и беспокойством смотрел в окно автобуса. Может быть, Мори заглядывала в эту церковь, чтобы поразмыслить. Не исключено, что она гуляла по этому бульвару. Тони сник, ну да это не страшно. Зачем он строит догадки на ее счет? Лишние хлопоты! Она не стоит этого, как и все остальные. Надо зарубить себе это на носу. Он дурак, если собрался распять Христа, веруя в него.

Но как только Тони увидел Мори, у него перехватило дыхание и все доводы мигом вылетели из головы. Он покрылся испариной и размяк. Это был один из роковых моментов в его жизни, и он не смог его встретить с честью. Тони до глубины души ненавидел себя за собственную слабость и только глупо улыбался. Да и Мори чуть не лишилась чувств.

Ну и денек выдался! Придя в себя, Тони заявил Мори, что теперь и он ее разлюбил и потому приехал выяснить, как им быть дальше. Их брак держался исключительно на его любви и только благодаря ей имел какой-то смысл. Детей у них нет, общих интересов — тоже, да и говорить им, собственно, не о чем. Ей это прекрасно известно. Выплеснув все это, Тони искушал свою злосчастную судьбу и хотел выяснить для себя, как далеко он может и осмелится зайти. Он был полон решимости дойти до конца, чего бы ему это ни стоило. Мори внезапно его перебила.

— Ладно, — сказала она, — я согласна…

Мори поднялась с кровати, в которой Тони ее застал, и прошла в ванную, чтобы одеться. На одиннадцать у нее назначено свидание с Нэдом, а сейчас девять. Нужно придумать убедительный предлог, чтобы отказать Нэду, и потом ни за что не выходить с Тони из дома до его отъезда. Хорошенькая ситуация! Тони, не пропускавший ни одной юбки, сочтет себя оскорбленным, если заподозрит ее в чем-то подобном. Ну, а обожествляющий себя Нэд придет в бешенство, если его осквернят ложью. Хорошенькая ситуация! Мори почувствовала, что у нее дрожат руки и выступает холодный пот. Вернувшись в комнату, она сказала:

— Ты мог бы обо всем этом написать в письме…

— Неужели?!

Тони смотрел на нее. Нет, это была не прежняя Мори, а какое-то худое, настороженное и все же поразительно красивое существо. Что же произошло? В конце концов, ей должно быть совершенно безразлично, что он здесь и что он…

— Куда ты собралась? — спросил он.

— Я сейчас вернусь, — сказала Мори и ушла.

Она прибежала к Анне, которую застала за чтением какого-то романа, и все ей рассказала. Анна потупилась. Да, она всегда была готова служить любви, но никак не обману. Анна страшно удивилась и была шокирована. Значит, Мори замужем, и теперь…

— Умоляю тебя, — повторила Мори с дрожью в голосе. — Ты случайно зашла и застала меня в постели. Тяжелый грипп… Пообещай же мне! Прошу тебя! Ну, привет…

Ох, такой молящий тон и Иуде раскрыл бы райские врата. Анна чуть не расплакалась.

— Бедная моя подружка, — только и сказала она.

Ну и денек! Невыносимое утро, в течение которого они в основном молчали, строя различные догадки относительно друг друга. Все было так, как они хотели: он сказал, что разлюбил, а она дала ему полную свободу. Развод! Ну и прекрасно! И все же связь между ними непонятным образом до конца не оборвалась. Мори была готова убить Тони за произошедшую с ним перемену. А Тони, хоть и разжигал в себе ненависть к Мори воспоминаниями о том, чего он от нее натерпелся, невольно возвращался к мучительному вопросу, чем вызваны перемены в ее облике. От одной мысли, что это следствие физической близости с кем-то другим, у него закипала кровь. Даже странно, что вопреки антипатии, которую он теперь все же испытывал к Мори, он не мог спокойно представить себе ее в объятиях чужого мужчины.

Потом они сели обедать. Клара неугомонно щебетала, и Мори впервые была ей за это благодарна. Виктор держался сдержанно. Да, он был хорошим отцом, но и настоящим мужчиной. Он не приветствовал неверность, но и не причислял невольную измену к разряду смертных грехов. Случилось так, что Мори, нося фамилию одного мужчины, влюбилась в другого. Ну и что из этого? Виктор внимательно вглядывался в Тони. Он никогда не понимал людей, занимающихся торговлей. Если мыслить категориями литературы, Тони — это Рэт Батлер из романа Маргарет Митчелл, хотя Мори никак не назовешь Скарлетт О’Хара. И все же она должна выпутаться из этой истории, не обронив ни единого пера. Виктор любил Мори, любил по-настоящему. Странно, что он не советовался с ней по поводу своих сочинений. Дела у него все еще были плохи, роман не двигался с мертвой точки, и он был этим раздосадован. Но не об этом сейчас речь.

— Может быть, пройдемся? — предложил Тони после обеда, решив любым способом выяснить, что происходит с Мори.

Она сослалась на то, что у нее раскалывается голова.

— В таком случае прими аспирин…

Через полчаса он повторил свою просьбу. Мори закурила, дрожа и чувствуя дурноту и слабость. Минуту назад она заметила, как Нэд промелькнул в окне комнаты отца. Он был рядом, в двух шагах от нее, ничего другого и нельзя было ожидать, но как сказать об этом Тони — мужчине, который тоже имел к ней определенное отношение?

Между тем Тони пристально наблюдал за Мори, и его тревога росла. Почему у нее такой странный вид? Кажется, скоро все станет ясно. Он выпьет свою чашу до дна. Но, боже мой, он только одного не понимает, зачем он себя мучает? Любовь прошла, остался лишь горький осадок, к чему в этой ситуации быть таким дотошным и настойчивым…

— Пойдем, — повторил он. — Оденься понаряднее. Ты ведь знаешь…

Дураков, разумеется, нет. Вызвав однажды подозрение, ты потеряешь доверие навсегда. Да, но, в конце концов, ей не в чем себя винить. В их отношениях с Нэдом нет ничего удивительного. Они удивительны разве что по силе страсти. Если бы еще Нэд постарался вложить в них немного больше души…

— Хорошо, идем, — сказала она.

И все случилось так, как должно было случиться. Они сразу наткнулись на Нэда. Он окликнул ее и стал расспрашивать про то, как она себя чувствует, но тут Тони вставил какую-то фразу, назвав ее женой. Нэд едва заметно вздрогнул, слегка побледнел, сделал большие глаза, но тут же нашелся. Да, это был прирожденный актер — кошка, тигр, — ничто не могло застать его врасплох, так же как никакая заминка на сцене. Уже через минуту он, восхитив Мори, взял себя в руки. Когда Нэд отошел от них, все выглядело так, будто он ее приятель, обрадовавшийся случайной встрече. Тони так и не удалось разрешить свои сомнения.

Пока он продолжал в них копаться, Мори пыталась собраться с мыслями и успокоиться. Как унизительно это ее состояние животного страха. Она так боялась худшего и, когда все обошлось, совершенно раскисла. У нее буквально дрожат коленки. Чего стоит ее так называемый интеллект, если она может быть на высоте, только когда дело впрямую ее не касается?! Она намеренно скрывала свое замужество, а едва это поставило под угрозу ее любовь, тут же переполошилась. Единожды споткнувшись, ей теперь будет трудно обрести равновесие. Придется оправдываться перед Нэдом, а он будет беситься. Ну почему она один-единственный раз в жизни не смогла быть твердой — придумала бы что-нибудь и не пошла с Тони на улицу.

Тони отвлек ее от мыслей, сказав, что с ней поздоровался кто-то из прохожих. Он увидел, как Мори невидящим взглядом посмотрела этому человеку вслед. Она словно ослепла и потеряла дар речи. Это заставило Тони задуматься. Да у него просто нет права устраивать Мори допрос. И настроения тоже. Он вдруг увидел перед собой такое безмерно грустное существо, так напоминающее его самого совсем недавно, что невольно улыбнулся. И Мори, и он шли на поводу у своих чувств, словно блуждая в тумане. Цивилизованные, образованные люди, способные в жизни творить чудеса, они оказались бессильны справиться с тем, что творилось у них в душе.

XI

Ничто сущее безвозвратно не исчезает. Если что-то ушло, оно почти наверняка ушло не навсегда. Любовь женщины к одному мужчине может когда-нибудь воскреснуть в ее чувстве к другому. Нужно только пережить время, когда все летит под откос и ничто не в силах спасти любовь. Феникс возрождается не напрасно. В этом есть глубокий смысл, правда, только для тех, кому этот смысл доступен.

Разыскивая Нэда в театре, Мори уже знала, что эта встреча только ускорит крушение всего, что у них было и есть. Он будет воспринимать ее теперь как человека, не сделавшего выбор в весьма деликатной ситуации. Насколько это обидно и непростительно, ясно и так. Нужно, значит, готовиться к худшему и не обманывать себя. И все же пытаться логикой побороть страсть — самое безнадежное дело…

Пока Мори ждала его в вестибюле, ей внезапно пришло в голову, что она пришла проститься с чем-то самым для нее дорогим. Когда Нэд появился, у них завязался разговор, естественно, не приведший ни к чему хорошему. Но кто, кроме вымышленных героев, может сдержаться от крика, когда у него душа разрывается на части? Нэд, уверенный, что у него больше прав на другого человека, чем у кого бы то ни было, не удержался от оскорблений. Мори оказалась у него рабой своих грязных чувств. Мори тут же заявила, что он смешон. Смешон?! Но тот, кто разыгрывает драму, никогда не смирится с тем, чтобы его действия считали комедией. Нэд дал ей пощечину и расплакался. Мори, хотя и привыкла всегда уступать Нэду, с трудом заставила себя взять его дрожащую руку.

Все было забыто, как только они оказались в квартирке у Анны. Но после сцены бурной страсти Нэд снова был готов обвинять Мори во всех смертных грехах. Себялюбец скорее умрет, чем откажется от возможности докопаться, обманут он или нет. Нэд уже не мог остановиться и спросил, кем, в конце концов, приходится Мори Эмил? Мори покраснела, почувствовала это и подумала, что зря теряет самообладание. Кем мог ей приходиться Эмил, этот пожилой, добрый и слабый человек? Да никем, просто приятным собеседником. Нэд, разумеется, не поверил. Мори стукнула рукой по столу, закричав, чтобы он не смел говорить ей пошлостей, и тут же смутилась, поняв, как банально это звучит.

Она сникла и смотрела теперь на Нэда с недоумением. Было странно, что он совершенно не понял ее сути. Не понял, насколько она порядочна и насколько вообще может быть порядочна умная женщина, над которой не довлеют амбиции. Ему и в голову не пришло, что она полюбила впервые и, вероятно, поэтому ведет себя недостаточно гибко. Наконец, Нэд даже не подозревал, что его поведение может вызвать у Мори такое неприятие, что она отречется он него гораздо быстрее, чем он думает. В Фому неверующего совсем не трудно заронить сомнение. А любое сомнение — это отрицание уже само по себе.

Мори молча подошла к окну и увидела потемневшие деревья. Осень! Уже осень! В сморщившихся листочках она увидела предвестников холодов. Конечно, можно себя преодолеть, бороться и сохранить Нэда. Но захочет ли она рисковать, зная, что ее неминуемо ждут мучительные ссоры и горькие сцены примирения — жалкие отзвуки былых чувств?! Этого она гарантировать не могла. А что он, в конце концов, может гарантировать ей? Мори чувствовала необходимость что-нибудь предпринять и вместе с тем слишком хорошо понимала бесполезность любых шагов. Как и большинству людей, ей было суждено полюбить. Но если любовь ведет только к страданию — это несправедливо.

Все в этом мире борется за жизнь. Любовь Мори и Нэда тоже не хотела сдаваться. Как-то после обеда, хотя у них не было назначено свидания, Мори целый час тщетно пыталась разыскать Нэда. А два дня спустя он напился и неожиданно заявился к ней. Они делали попытки сохранить любовь, хотя понимали, что прошлого не вернуть. Они всей душой стремились друг к другу и встречались как враги. Нэд ее без конца упрекал: почему она раньше ничего не сказала, почему продолжает молчать, не надо ли ей быть попроще? Так углублялась возникшая между ними пропасть. Мори тоже стала часто срываться, и это ее угнетало. Наконец она не выдержала, сказала Нэду, что он грубиян и глупец, и попросила оставить ее в покое.

Нэд с проклятиями удалился, и Мори облегченно вздохнула. Но уже на следующий день ее охватил панический страх. Она испытала состояние человека, внезапно обнаружившего, что он говорит с кем-то, кого давно рядом нет. У нее было только одно желание — иметь возможность прикоснуться к Нэду и болтать с ним, неважно о чем. Напрасно она твердила себе, что рано или поздно все равно останется на бобах, что надо стараться избежать хотя бы тех унижений, которых еще можно избежать. Но это были избитые и беспомощные доводы из арсенала тех, кто проиграл.

Так прошла безумная неделя. Мори похудела, была страшно удручена и слонялась по дому как потерянная. Даже смешно, насколько жизненные невзгоды приводят у всех к почти одинаковым недугам. Теряется аппетит, появляется вялость, тяжелые сновидения. Ночью Мори не могла себе лгать и признавала себя побежденной. Ее преследовало во сне ужасное, почти физическое ощущение, что она едва удерживает какую-то неимоверную тяжесть, которая вот-вот обрушится на нее и раздавит. Просыпаясь от странного, судорожного движения тела, как бы уходящего от удара, Мори садилась в постели, закуривала, держа сигарету дрожащей рукой, тщетно стараясь успокоиться, бормоча: «Это пройдет, это пройдет…» Она пыталась разгадать свои сны, связать их с чем-то конкретным, но ничего не могла понять. Откуда эти кошмары? Казалось бы, у нее достаточно ума, чтобы не приходить в отчаяние оттого, что некий молодой человек не рядом с ней. Молодой человек, с которым ей вначале было так хорошо, а потом их отношения стали просто ужасны. Мори знала, что все у них может быть по-прежнему, если она того захочет. Но захочет ли? Только ее тело жаждало этого. А душа стремилась к искренности и простоте и бунтовала против прозаичной суетности. Странно, что голова у нее забита воспоминаниями о том, как они смеялись с Нэдом, как вместе гуляли до захода солнца, какое наслаждение она испытывала в его объятиях… И это вместо того, чтобы подумать, какой он самовлюбленный, поверхностный и истеричный! Она просто заставляла себя думать плохо о том, кого мечтала забыть. Она любила его, любила то, что было между ними, она была доброй душой! Но Мори не хотела больше раскрывать своих чувств и воскрешать любовь, которая уже ничего не спасет; Мори была непреклонна! Добра и непреклонна, добра и сурова, эти слова очень точно ее характеризовали. Как все просто, не будь лицо Нэда так прекрасно, если бы его ласки можно было забыть…

Как-то Виктор затеял с Мори спор об «Эстетике» Гегеля. Он был настроен на философский лад, а Мори никак не могла собраться с мыслями. Дважды механически повторила гегелевский постулат о том, что то, что разумно, то действительно, и что действительно, то разумно, как вдруг покачнулась и потеряла сознание.

Был вечер. С ловкостью, которую он у себя не подозревал, Виктор подхватил Мори на руки и отнес в кровать. Ему казалось, что все происходит во сне. Он стал бить ее по щекам, как видел однажды в каком-то фильме, потом побрызгал водой, как где-то читал. Наконец, сообразив, он поднес ей к носу флакончик духов. Мори быстро пришла в себя, посмотрела на него и покраснела. Да, отец — не самый удачный свидетель переживаний дочери по поводу мужчины. Особенно отец, которому известен неумолимый ход событий, уходящих и повторяющихся, как весна. Ему не нужно ничего объяснять, и нет смысла его обманывать. Остается только молчать. И они молчали. Да, он глубже и лучше ее. Он не станет разглагольствовать о ничтожности вещей, заставляющих нас страдать. Но всегда в своих поступках исходит из этого.

— Тебе лучше? — спросил Виктор.

Да, раздраженно ответила Мори.

— Вот и хорошо. Я позову мать, пусть она тебя немного развлечет. Адью!..

Между его комнатой и комнатой Мори была столовая, и Виктор оставил раскрытыми все двери. Вскоре он услышал нежное сопрано своей женушки, взволнованно задававшей вопросы. Мори спокойно ей отвечала. Ничего не скажешь, умеет владеть собой! Настоящая львица! Виктор не без гордости, но и не без грусти усмехнулся, закурил и совсем успокоился. Уже несколько дней он чувствовал, что вот-вот в его состоянии наступит перелом. Или его осенит, или он в конце концов откажется от борьбы. Виктор особенно ясно понял, что ему надо сделать выбор, когда получил предложение принять участие в работе над энциклопедией. Писать энциклопедии или делать нечто подобное — это, наверное, все, на что он еще способен. Но ему было больно думать так. Итак, он бросил пить и начал ждать, когда все решится само собой. Если он и впредь будет мучиться над чистым листом бумаги, значит, писательское дело не для него. Ох уж это пресловутое творчество!.. Он прошелся по комнате, подошел к окну и облокотился о подоконник. За окном была ночь. Тополя в конце улицы стояли как стражи тьмы. Виктор не успел удивиться своему лирическому настрою, как внезапно отпрянул от окна. Он ощутил в себе биение жизни и нежность, то, чего ему не хватало, чтобы писать. И с жадностью голодного пса, схватившего с земли кусок хлеба и озирающегося, нет ли рядом еще, Виктор набросился на работу. Он торопился излить свою нежность в замысле, который так долго вынашивал. Его сердце гулко стучало. Ну разве он когда-нибудь сможет постичь и передать этот таинственный миг! Было страшно, он глупо улыбался, заламывал руки и смотрел в никуда. Медленно, но верно Виктор обретал себя. Стараясь справиться с волнением, он призывал себе на помощь любовь и память. Только бы ему сломить последнее сопротивление разума и прислушаться к голосу изнутри. Виктор подбежал к столу и дрожащей рукой наспех записал несколько фраз. Они были великолепны, безукоризненны, емки, содержали зародыш всего того, что он стремился передать, и дали его воображению мощный толчок. Виктор усмехнулся, сел и начал писать, не успевая следить глазами за порхающей над бумагой рукой, забыв о том, что вершится чудо. Оказалось, это так просто! Он начал с диалога. Живое слово прозвучало с первой строки и дало буйные ростки жизни. Он творил мир…

…И только когда Виктор, обессиленный, поднялся из-за стола, его охватила теплая дрожь. Судьба смилостивилась над ним, и он восхвалял ее теперь с благоговением доисторического дикаря, спасшегося от злых духов. Виктор с нежностью посмотрел на исписанные страницы и вспомнил обо всех, кто ему дорог: о Мори, о Кларе, Эмиле… Он отнесет Эмилу блестящую рукопись. Эмил будет в восторге, выпьет с автором по рюмочке и подпишет с ним договор. Как всегда, они будут держаться солидно и не позволят себе шутить по поводу литературы. Вот и все. Книга уйдет в мир, там она на какое-то время привлечет к себе внимание, о ней будут говорить, но постепенно забудут. Как забывают обо всем, что не есть хлеб насущный. Господи!..

Виктор отложил перо и пошел к Мори. Окна в ее комнате были зашторены. Он зажег свет в столовой и всмотрелся в темноту. Мори спала, ее лицо было бледно, губы крепко сжаты, подбородок заострился. Проклятый мальчишка, подумал Виктор о Нэде, не испытывая, однако, к нему неприязни. Он все еще был погружен в свой роман и чуть не принялся описывать Нэда.

А Нэд переживал разрыв гораздо сильнее, чем можно было ожидать. У него, в отличие от Мори, не было таких действенных средств борьбы со страстью, как ирония и равнодушие. Нэд слишком любил в жизни удовольствия и не мог себе представить, что их можно лишиться. Он никак не мог понять, действительно ему дали отставку или у Мори просто разыгрались нервы. Если она им пресытилась, это вовсе не значит, что с любовью покончено. Ну, а если ей захотелось его помучить, она пожалеет об этом. Он не прощает тех, кто причиняет ему боль! Озлобленность и агрессивность, к которым Нэд был так склонен, стали лишь первой ступенью его страданий. Выражаясь романтическим стилем, он горел жаждой мести, но Мори не появлялась и не давала возможности ее осуществить.

Как это часто бывает в сложных ситуациях с импульсивными людьми, Нэда бросало из одной крайности в другую, что, безусловно, было ему во вред. Докурив сигарету, он прикуривал от нее новую, и в конце концов у него сел голос. А ведь он только что получил роль героя-любовника в пьесе великого русского драматурга. Теперь первую рюмку он выпивал с утра и продолжал это занятие сразу после репетиций до поздней ночи. Выходя из театра, Нэд каждый раз спрашивал швейцаров, не интересовался ли им кто-нибудь. Нет! Он тут же шел в Театральное кафе через дорогу и заказывал коньяк. Проститутки, которых здесь всегда хватало, поглядывали в его сторону и сочувственно улыбались, нагоняя на Нэда тоску. Рыдая в душе, он зевал и притворялся скучающим вплоть до того критического момента, когда ненавистная Мори заслоняла весь мир. Он вскакивал, бежал домой и бросался на кровать.

Самыми невыносимыми были для Нэда минуты, когда он понимал, что целый ряд обстоятельств оправдывает Мори, что он сам подтолкнул ее к разрыву. Это означало капитуляцию. И тогда он обрушивался на себя: слабак! дурак! Нет, он никогда не пойдет на примирение, ни за что!.. Он обманут и оскорблен. Это она должна… Обезумевший эгоист никогда не откажется от роли, которая для него так органична. Лучше он сдохнет, играя ее. И Нэд продолжал в том же духе…

Уже пошли дожди, сезон был в разгаре, а работа в театре у Нэда никак не клеилась. Как назло, режиссер все чаще бывал недоволен тем, как он играл в любовных сценах. «Повторите, Нэд! Так не годится! Да соберитесь же вы, ради бога…» Нэд сжимал в карманах кулаки и с отчаянием смотрел в лицо актрисе, которую он должен был по роли любить. Какое-то удивительно правильное, но невыразительное лицо с прекрасной кожей. О господи! Ну конечно же, он играет плохо. Он произносил прекрасные, вечные слова любви, а думал о том, что его собственная любовь погибла так прозаично. Это чудовищно! Вот она, реальная жизнь, проклятая жизнь, которая восполняет свою убогость в искусстве. На сцене он в четвертом акте покончит с собой из-за несчастной любви и загубленной жизни и будет великолепен! А в жизни из-за тех же причин от него несет перегаром, он ломает голову, как бы ему побольнее отомстить, и убеждает себя в том, что любит кабацких шлюх, которые к нему вяжутся. Он — полнейшее ничтожество, но так силится что-то значить, что в конце концов сумеет блестяще сыграть своего русского героя. Пусть только стихнет злость и печаль, которые просто его парализуют.

Однажды вечером, слоняясь по кабакам, Нэд наткнулся на Эмила, который пережидал дождь, потягивая какой-то сок и с неприязнью вглядываясь в лица окружающих. Нэд подошел к нему и вежливо обратился по имени, ужасаясь в душе собственной наглости. Эмил в первый момент ничего не понял, но предложил ему сесть и закурить. Было даже страшно. Перед ним сидел молодой человек с осунувшимся, изможденным лицом, буквально пожиравший его горящими глазами.

— Вам плохо? — спросил он растерянно.

Нэд представился и объяснил, что его заставило заговорить. Эмил побледнел. Наконец-то он встретился с тем, кого Мори ему предпочла…

— Чем я могу быть вам полезен? — спросил он сухо.

— Как она? Где она? Вы с ней видитесь?..

Эмилу стало смешно. С жалким удовлетворением он отметил, что достойно пережил то, что оказалось не по силам Нэду: печальный эпилог своей «Песни песней». Он чуть не покатился со смеху! Человек действительно искренне смеется только над тем, над чем в свое время искренне плакал.

Эмил сказал Нэду, что он не является близким другом Мори, что он несколько раз появлялся с ней исключительно в качестве друга ее отца и друга дома. В последнее же время он ее не видел вообще… Ах, пардон, он видел ее с неделю назад, но она удостоила его одной лишь фразой: «Доброе утро!»

Нэд просиял, продолжая все же недоверчиво вглядываться в Эмила. Значит, она просто молчит!

— А как она выглядит?..

— Ужасно, — нехотя ответил Эмил. — Страшно похудела. — А про себя подумал: но тем не менее не выкуривает больше двух сигарет в день, не пьет и читает Герцена. Вот это женщина!..

Эмил разозлился. В конце концов, он не обязан ни о ком выдавать информацию по первому требованию и тем более сопереживать. Нэд ему не понравился. Мори все еще дорога ему, и поэтому красота Нэда, его диковатость и любовный пыл вызывали у Эмила раздражение. Он многозначительно замолчал и начал барабанить пальцами по столу.

Нэд все понял, поднялся и еще раз извинился. Настроение было поганое. Было стыдно, и неотступно мучил вопрос: не солгал ли ему Эмил? Как изматывают сомнения! Нет, ни за что на свете он бы не согласился пережить еще раз мук Отелло, на которые Мори его обрекла. Пусть Эмил другим рассказывает сказки, как он из дружеских чувств ухлестывает за молоденькими женщинами. Правда, он, Нэд, не может ему в этом помешать…

Нэд с ненавистью взглянул на старого седого господина, повернулся и ушел. Эмил смотрел ему вслед, судорожно сцепив пухлые пальцы. Нахал! Чего только эта молодежь себе не позволяет! Но он ликовал. Он чувствовал, что Нэд навсегда уходит со сцены со сломанным копьем и без малейшего желания продолжать борьбу. Мори снова одна, а одиночество уже принесло ей немало страданий. Он, и никто другой, будет с ней до конца…

Дожди, дожди, бесконечные дожди, а в горах даже выпал снег. Жизнь на улицах замерла, в кинотеатрах шли скучные фильмы, журналисты схлестывались по поводу осенних новинок издательств. Поговаривали о новой встрече в Женеве, были озабочены судьбой Германии. Вот и все. Господи! Все это в большей или меньшей степени действительно затрагивало всех, но никого не касалось впрямую. Жизнь — это чудо и дивная сказка — сводилась к нудной обыденности, чему-то глупому и пустому. «Позвольте, де Голль не шутил, когда заявил…» Или: «Создание в Европе Общего рынка — это признак того, что…» Мори печально и насмешливо вглядывалась в окружающую жизнь, которая казалась ей ущербной и жалкой. Воистину единственный способ понять свое предназначение — это отдаться страстям, возвышающим человека над прозой жизни: любви и искусству. Мори жадно читала и, следуя за мыслью Сартра, Белинского, Энгельса, забывала обо всем. И все же у нее не было с окружающим миром того нежного контакта, который возник сразу, как только она полюбила Нэда. Жизнь была к ней так же безжалостна, как и ко всем. Как и другие, Мори страдала от скуки и скверного настроения, часто не зная, чего она, собственно, хочет. Попросту говоря, она рассталась с иллюзиями и сохранила только комплексы, добавив к старым новоприобретенные. Как оградить себя от обыденности и излечиться от яда любви? Как-то она пришла к Анне, вытянулась на диване, испещренном теперь темными тенями голых веток, и молча замерла. Анна, потрясенная этим зрелищем немого страдания, ушла, и Мори осталась одна. Чувства по-прежнему влекли ее к безумствам страсти. Она по-прежнему тосковала по Нэду, ставшему частичкой ее души. Но себе, как личности, Мори могла сказать только выстраданное: нет! Конечно, когда нет реальной перспективы, самое лучшее — все порвать. Но что делать, если ты режешь по живому? Если ты хочешь ощущать жизнь как волшебство? Волшебство, дарованное тебе для забвения от мирской суеты. Мори вернулась домой и попыталась излить свои переживания в форме литературного эссе. Закончив, она позвала Эмила и вручила ему свое детище. На следующий день Эмил вернул ей листки, сияя от радости. Он сказал, что это великолепно. А Мори тем временем уже писала о Гоголе и Кафке — художниках, лучше всех показавших людям, что жизнь — это сказка и должна быть такой. Эмил серьезно заинтересовался ее работой. Мори улыбалась. Нет, она пока ничего не хочет говорить отцу, он сейчас слишком занят — пишет — и, наверное, даже не согласился бы оторваться от мира, в который целиком погружен. Эмил предложил опубликовать написанное. Мори растерялась. Она еще вся была там и никак не могла переключиться на разговор. Когда она писала о вселенском провидении Гоголя, ее охватывал почти такой же восторг, как в объятиях Нэда, и она ощущала полное единение со своим истинным «я».

Эмил наблюдал за ней. Он вспомнил, как когда-то заподозрил Мори в том, что она может направить ход событий в выгодное для себя русло. А получилось все наоборот. Теперь видно, насколько глубоко она любила Нэда. Ее литературные занятия — не что иное, как попытка дать выход собственной страсти. Но Эмил держался так, словно и не подозревает об этом. Кроме того, ее любовь не занимала его теперь в прежнем смысле. Ведь многое изменилось. Он радовался тому, что вовремя вырвался из любовного ада, что снова стал хорошо относиться к Лауре, которая в этой ситуации оказалась на высоте, и что все улеглось. Разве теперь он мог бы вновь подвергнуть себя риску? Конечно, встречи с Мори только по поводу ее литературных трудов не приносили ему счастья, но он не был ни к кому в претензии. В сущности, такие куцые отношения его устраивали.

Когда обе работы были опубликованы, Эмил с волнением спросил Мори, что она собирается делать дальше. Она улыбнулась и внимательно на него посмотрела. Ей всегда не нравилась его излишняя активность в ситуациях, которые не осложняли его жизнь. Он готов помочь, но только не подвергая себя риску! Вероятно, поэтому они и не испытали себя на опасном поприще любви.

— Я хотела бы продолжить писать, — сказала Мори. — И уехать отсюда.

— Куда?

Мори равнодушно назвала город на севере, где жила в основном богема.

— Ах, так!..

Эмил смотрел на нее и лихорадочно думал, что обязательно к ней приедет и будет с ней раскрепощенным, добрым и нежным. Неважно, что она уезжает из-за Нэда, который самим своим существованием мешает ей. Все-таки замечательно, что у нее есть сердце, в котором она сохранила любовь, даже зная, что та не принесет ей счастья. Эмил грустно улыбнулся:

— Во всем положитесь на меня…

XII

Незадолго до Нового года Мори решила не уезжать. В сущности, она и не думала об этом всерьез. Зачем бежать? Романтические жесты нынче не в моде, да это и не так просто. Наконец, она любит этот город с его изменчивой погодой и мрачноватыми людьми. Кроме того, Виктор решительно высказался против того, чтобы она уезжала. Ни за что! Мори ему нужна. Он прочитал ее статьи только после того, как они были опубликованы, и был просто потрясен. Он и не подозревал, что она настолько умна. Виктор крепко обнял ее, они выпили вместе по рюмочке, но он тут же пошел писать дальше. Виктор снова переживал, но теперь по другому поводу. Только бы что-нибудь не помешало ему довести дело до конца! Он вспоминал Льва Николаевича, который каждый раз приходил в отчаяние, приступая к реализации нового замысла. Лишь бы не подвело здоровье и хватило времени! Мори посмеивалась над увлеченностью отца работой. В этом плане у него сейчас все хорошо. У Тони тоже все было в порядке. Он наконец отважился на какое-то сбивчивое, невнятное письмо, из которого невозможно было понять, за он или против развода. Вот только Нэд!..

Ужиная как-то с Эмилом, Мори задумалась о Нэде. На улице шел снег, официанты чуть ли не на цыпочках бегали вокруг них. Это был дорогой ресторан, Эмилу пришлось раскошелиться. Понятно, ему придавало храбрости то, что работы Мори привлекли внимание в литературных кругах.

— Как дела? — неожиданно прервал Эмил ее мысли.

Мори ответила: «Спасибо, все хорошо». Ах, если бы она действительно могла знать, как ее дела, хотя бы в отношении Нэда. Он постоянно присутствовал в ее жизни. Давал ей импульс к работе и одновременно мешал. Навевал поэтическое настроение и был причиной всех ее несчастий. Было ясно, что это любовь на всю жизнь, такой любви посвящают себя без остатка. Но Мори с прежним упорством говорила ей нет. Пусть это покажется преувеличением, даже глупостью, но Мори испытывала страдание даже тогда, когда замечала у себя какие-нибудь жесты Нэда или когда случайная фраза напоминала ей о прошедшем лете, о тенях в комнате Анны, о солнечных бликах на обнаженных телах… Не забыть никогда! Былой триумф сердца и чувств, затмивший окружающий мир, превратился для нее теперь в сплошное мучение, потому что ему было не суждено повториться никогда.

Во время долгожданной премьеры пьесы, которую так старательно репетировал Нэд, Мори держалась настороженно, почти враждебно. Ничего не скажешь, Нэд был красив и великолепен. Стало понятно: она настолько стремилась его отторгнуть, что даже перестала воспринимать его талант. И только когда прозвучало последнее слово и актеры вышли к рампе, ее сердце сжалось, как прежде, и ей стало стыдно. Он играл превосходно, и у нее действительно было ощущение, что все это происходит в жизни! Она поднялась единственная в зале и начала аплодировать стоя. Ее примеру последовали еще несколько человек, это был решающий момент, воспоминание о котором волновало ее и теперь. Он подо многим подвел черту. В ту ночь она спала так же безмятежно, как когда-то давно. Она обрела возможность трезво осмыслить происходящее. И вновь почувствовала — к сожалению! к величайшему сожалению! — оглушительную тишину внутри и привычную ироническую невозмутимость, предвещавшие холод и грусть. Где же ты, Нэд! Вместе с покоем вернутся мысли о смерти и бренности всего вокруг. Не все ли равно в этом случае?

Великий боже, этот вопрос показался ей теперь смешным. В мире так много ненужного, пошлого и губительного, что противостоять этому может только любовь. В конце концов, грош цена человеку, если он не в силах всеобщий хаос обратить в праздник собственной жизни. Теперь ей оставалось только мечтать о том, чтобы все повторилось вновь…