Голубкина

«ПОЙДЕМ НЕБО СМОТРЕТЬ…»

Однажды Голубкина, беседуя в своей мастерской в Зарайске с Ниной Алексеевой, заговорила о том, что городу нужен театр.

— У нас никогда не было театра, труппы артистов не приезжают к нам на гастроли, а ведь театральное представление, Нина, праздник для людей. Они смотрят спектакль и сочувствуют, радуются, негодуют, ищут правду. Начинают размышлять о своей жизни, судьбе. Народ тянется к искусству. И ничего не получает…

— Сказать по правде, Анна Семеновна, я тоже давно уже думаю об этом.

У Нины Алексеевой неплохой голос, она поет и мечтает об артистической карьере. Ее младшая сестра Людмила тоже одержима любовью к театру.

— Значит, наши мысли сошлись, — сказала Голубкина. — Хорошо бы устроить театр для рабочих, общедоступный. Театр для народа. Подобрать актеров, ставить серьезные пьесы, с декорациями…

— Для этого потребуются деньги.

— Деньги не самое главное. Были бы желание и воля. А деньги достанем. Я подумаю.

Саня, узнав о новой затее Анюты и Нины Алексеевой, горячо поддержала их:

— Открыть в Зарайске театр! Это было бы замечательно!

Не только одобрила этот план, но и выразила желание участвовать в создании театра, в работе над спектаклями. Она всегда интересовалась драматическим искусством, могла правильно оценить и игру актеров, и всю постановку.

Анна Семеновна посоветовала обратиться за помощью к зарайской купчихе Добрыниной. Та дала в долг 250 рублей и, кроме того, открыла кредит в лавках и на лесопильном дворе. Получили доски, бревна. Место выбрали на пустыре, поблизости от дома Голубкиных: проживавшая там вдова согласилась сдать эту площадку в аренду за три рубля в месяц.

Скоро здесь был построен первый в Зарайске театр. Летний, под открытым небом. Но все равно — театр… Сцена с крышей, ряды длинных, скамеек без спинок. А вокруг — кусты, деревья, за ними — дворы, сады… Анна Семеновна вырезала фигурки для украшения фасада сцены, по бокам которой стояли сделанные по ее рисункам деревянные колонны. Назвала в шутку это нехитрое сооружение Парфеноном…

И закипела работа! Дома из тканей, отпущенных в кредит, кроились театральные костюмы, тоже по эскизам Голубкиной. Она и сама мастерила их, шить любила и шила хорошо. Часто ходила в лавки выбирать материю и, если было нужно, разрисовывала ткань. Делали бутафорию, декорации. Работали местные художники. Она тоже писала декорации. В оформлении спектаклей участвовал также воспитанник Строгановского училища зараец Владимир Орлов.

Но главное, конечно, не костюмы, не декорации и бутафория, а актеры. Где их взять? Профессионалов нет (в дальнейшем, правда, выступят в нескольких спектаклях актрисы Московского Художественного театра М. А. Ольчева и В. А. Миронова). Но в самом начале, при рождении театра можно было рассчитывать лишь на актеров-любителей. Это прежде всего сестры Нина и Людмила Алексеевы, Серафима Сперантова, круглолицая девушка, Сора, как ее называли (ее младшая сестренка Валя, которой было тогда всего лишь три года, станет известной актрисой Центрального детского театра в Москве, народной артисткой СССР). Труппа пополнялась также за счет приезжих студентов, зарайской интеллигенции, гимназистов. Пригласили струнный оркестр реального училища.

Есть актеры, художники, рисующие декорации, музыканты. А режиссеры? Кто будет ставить пьесы Островского, Гоголя, Горького, Гауптмана, Ибсена, Метерлинка, как это предполагалось, когда обсуждался репертуар театра? И режиссеры свои, доморощенные: Станиславского ведь не позовешь, у него в своем театре дел хватает… Работали с актерами в основном сестры Голубкины. Анна Семеновна проводила репетиции, наблюдала за игрой артистов, делала замечания, стремилась, чтобы они исполняли свои роли просто, правдиво и естественно, чтобы зрители им верили, чтобы не проскальзывали нотки фальши. Александра Семеновна тоже вкладывала в спектакли всю душу, переживала, когда у актеров что-то не получалось, внимательно следила за их речью, дикцией.

— Что вы так тараторите? — говорила она на репетиции. — Так вы образа не создадите. Вы слышали, как умирающие говорят?

Трудности порой казались непреодолимыми. Волновались, горячились, спорили. Разочарования, обиды… Но зато какую радость испытали все, когда первые спектакли, показанные на сцене театра, были хорошо, даже с восторгом приняты зрителями.

Ставили в течение нескольких сезонов классику — пьесы Островского «Гроза», «Бедность не порок», «Бешеные деньги», «Не все коту масленица», «Бесприданница», комедии Гоголя «Женитьба», «Ревизор», современные пьесы — «На дне» Горького, «Одинокие» Гауптмана, «Нора» и «Привидения» Ибсена…

Наибольшим успехом пользовались Нина Алексеева и Сора Сперантова. Нина сыграла Катерину в «Грозе», покорив публику искренностью и драматизмом исполнения этой роли. Потом ей поручили малоподходящую для нее роль жены городничего Анны Андреевны в «Ревизоре». Нина — изящная, небольшого роста, а тут пышнотелая дама не первой молодости… Расстроилась, не знала, как быть, хотела отказаться.

— Не горюйте, — сказала Голубкина. — Я малость вас подправлю, и все будет хорошо.

И так загримировала девушку, придав ей, где надо, выпуклые формы, что та стала похожа на городничиху. (Она предпочитала гримировать актрис; говорила, посмеиваясь: «У девиц — атласные щечки».)

В «Привидениях» Ибсена Нина исполняла роль фру Элене Алвинг, матери больного Освальда. Финал этой семейной драмы, когда впадающий ь слабоумие Освальд говорит: «Мама, дай мне солнце» и фру Алвинг, терзаясь, охваченная душевным смятением, не знает, как поступить — отравлять или не отравлять сына, производил в исполнении Алексеевой сильное впечатление. После спектакля Анна Семеновна сказала полусерьезно-полушутя:

— Когда я Ермолову смотрела, то по выражению ее лица было видно, что она сына не отравит, а у Нины по лицу видно, что она его обязательно отравит.

Особенно много она занималась с Сорой, которая играла и пожилых женщин, матерей в пьесах Островского, и молоденьких девушек, девчонок. Эти перевоплощения давались ей не всегда легко.

Когда задумали ставить пьесу Горького «На дне», Голубкина решительно заявила:

— Роль Квашни мы поручим Соре.

Ей стали возражать:

— Для Соры эта роль не подходит. Она не справится. Зря потеряем время…

Но Анна Семеновна проявила твердость и настояла на своем:

— Ничего, мы с нею поработаем, и у нее получится.

На следующий день повела девушку в рощу неподалеку от Михайловской улицы и там в тишине стала вводить в роль, разъяснять образы и характеры героев пьесы.

— Вот, Сора, представьте, что мы с вами пришли в ночлежку и застали там всех этих несчастных, опустившихся людей: и Барона, и Сатина… и больную Анну, и ее изверга-мужа, Клеща этого…

Сора внимательно слушала, не спуская с нее глаз.

— Мы видим также Квашню, — продолжала Голубкина. — Кто она? Простая женщина, торговка пельменями, ей лет сорок или около этого. Она криклива, но по характеру это добродушный человек. Правда, вы не крикливая, но надо это сделать. Возьмите тетрадь, давайте попробуем…

Девушка раскрыла тетрадь и стала читать, громко произносить задиристые тирады Квашни. Кричала, вспугивая птиц. Она видела в своей героине лишь шумную, неугомонную толстуху-торговку. Не более того.

Анна Семеновна, терпеливо выслушав до конца, вздохнула:

— Нет, не то. Ну-ка, еще раз попробуйте, да помните, что Квашне тяжело еще и потому, что она совсем одинока, ей не от кого ждать поддержки. Она трудится, а от труда у нее никакой радости, одни обиды.

Опа глубоко понимала характер, душу Квашни, жалела ее и хотела, чтобы Сора почувствовала, что это, в сущности, несчастная, достойная сострадания женщина.

— Начните снова.

Сора заново стала читать роль, но Голубкина опять остановила ее.

— Уже чуточку лучше. Но все же слишком много крику, души не видать. Вы, главное, про себя забудьте. Помните, что вы — Квашня. Начнем еще раз…

Так продолжалось до тех пор, пока режиссер наконец не сказала:

— Ну вот, теперь хорошо!

Эти усилия не были потрачены впустую: Сора успешно справилась с ролью, а все думали, что она провалится.

Но случались и неудачи. Анне Семеновне казалось, что Сперантова может сыграть и Кабаниху в «Грозе». Сора отказывалась от этой чуждой ее дарованию роли, но она уговорила. Любопытно, что она трактовала в гуманистическом духе и образ представительницы «темного царства». Не оправдывала, но хотела выяснить, почему, вследствие чего появляются такие женщины.

Объясняла:

— Да вы, Сора, не думайте, что Кабаниха такая уж злодейка. Темна и дика, потому что таков мир вокруг нее. Она и сыну по-своему желает добра, но только не знает, в чем оно, добро-то это.

Сора выступила неудачно. Голубкина открыто признала свою ошибку, согласилась с теми, кто уверял, что нельзя давать ей любую роль;

— Действительно, не всякую роль можно ей поручить. У Соры вот что хорошо выходит: старухи, матери, свахи и девчонки…

Для детей ставили сказки и живые картины. На роль Аленушки в живой картине «Русалка» она выбрала сестру Нины Алексеевой — Людмилу. Девушка была старше своей героини, но благодаря миниатюрному сложению вполне подходила для этого образа. В воображении режиссера возникла такая картина: Аленушка сидит, как обычно, пригорюнившись, на берегу, а за ней, у самого озера, — русалки и русалочки. Она сама расставила их, указала каждой ее место, сказала, какую нужно принять позу.

Поставила она и народную сказку «Снегурочка». Ребятишек вывели на сцену. Вместо условных декораций — настоящие елки, срубленные в лесу; от них пахнет смолистой хвоей. Под елками красные, коричневатые шляпки грибов, сделанных из ваты. Детский хоровод на лесной поляне. Голубкина надела на Валю Сперантову пестрый крохотный сарафан, повязала голову красным платочком и подвела к елкам.

— Раз тут растут грибы, то нужно их собирать. Ребята будут вести хоровод, а ты собирай грибы и ягоды под елками…

Работа над детскими спектаклями, общение с детворой доставляли ей большое удовольствие.

О театре, возникшем на пустыре около Михайловской улицы, много говорили в Зарайске. Во время представлений скамьи всех рядов заполнялись зрителями, люди стояли и за оградой из жердей. Билеты стоили дешево, распространяли их гимназистки. Сборы шли на погашение долга купчихе Добрыниной, на благотворительные цели. Из этих маленьких сумм платили, впрочем, нерегулярно, музыкантам струнного оркестра.

Анну Семеновну особенно воодушевляло то, что в театр пришли рабочие. Создавая его, она думала прежде всего о них, хотела приобщить к культуре, лучшим произведениям русской и мировой драматургии, старалась вырвать из пьяного угара кабаков. Они часто брали с собой жен, а на детские спектакли и живые картины являлись их дети, которые, обитая с родителями в тесных каморках, в фабричных казармах, терпя нужду и лишения, так мало знали радости в жизни. Народный театр охотно посещали также учащаяся молодежь, гимназисты, реалисты, местная интеллигенция.

Сестры Голубкины присутствовали на большинстве спектаклей, и их всегда трогало и волновало, как бурно и искренне реагирует простая публика на происходящее на сцене. Эти люди воспринимали спектакль, представление как подлинную невыдуманную жизнь, а в актерах видели не исполнителей ролей, не персонажей пьесы, а вполне реальных людей, совершающих поступки не по воле автора, а по законам самой этой жизни.

Из задних рядов нередко неслись возгласы, реплики, которые, конечно, мешали актерам, но в то же время показывали, сколь сильно воздействует пьеса на зрителей. Анна Семеновна как бы раздваивалась: она следила за действием, игрой актеров и одновременно наблюдала за публикой, выражением лиц, и этот горячий неподдельный интерес к спектаклю, эта зрительская непосредственность очень радовали ее.

Вот идет комедия Островского «Не все коту масленица». Дочь вдовы Кругловой — Агнию обхаживает пожилой богатый купец Ахов, который хочет жениться на хорошенькой двадцатилетней девушке, а та любит его приказчика Ипполита… И тут раздаются крики:

— Не верь! Обманывает! Выходи за молодого!

Театр под открытым небом, крыша лишь над актерами, зрителям негде укрыться от непогоды. Начнется дождь, по все сидят, никто не уходит, каждому хочется досмотреть пьесу до конца, узнать, чем все это завершится.

В антрактах публика гуляет на пустыре, вокруг театра, обсуждает разыгравшиеся на сцене события, слушает игру балалаечников из струнного оркестра.

Совместная работа над спектаклями сплотила, сдружила их участников. Они встречались не только в театре во время репетиций и представлений, но и собирались где-нибудь вместе, говорили об искусстве, о своих делах, будущих постановках, пели негромко, вполголоса, читали стихи.

Такие встречи происходили и в доме Голубкиных. Артистка Художественного театра Валентина Миронова декламировала «Песню о соколе» и «Буревестника» Максима Горького. Анна Семеновна слушала, опустив голову, подперев лоб рукой, закрыв глаза. Голос артистки звучал страстно и дерзко, прославляя счастье борьбы.

В гостиной уютно; на пустынной улице с редкими, тускло горящими фонарями, — сонная тишина. И только что отзвучавшие, полные непримиримого бунтарства слова! Революция подавлена, она отступила, ушла в подполье. Что дальше? Куда идет Россия? Когда будет новый революционный взрыв?

Никто этого не знает, и текут провинциальные будни, подобные спокойной неторопливой реке.

В часы отдыха она любит почитать книгу, сидя у раскрытого окна. Чистый свежий воздух, воздух полей вливается в комнату. Легкий ветер колышет льняные занавески. Она в длинной черной юбке и светлой блузке из суровой ткани. В негустых, заколотых на затылке волосах седые нити. Сколько уже прожито, сколько изведано, сколько сделано, сотворено этими небольшими руками, которые держат сейчас книгу! Она погрузилась в чтение. Временами отрывает взгляд от страницы и задумывается о чем-то, хмурит темные брови, резко выделяющиеся на поблекшем сурово-сосредоточенном лице.

Иногда говорит: «Надо к мамаше сходить». И идет вверх по Михайловской на кладбище, где спит вечным сном Екатерина Яковлевна. Там же похоронены отец, дедушка Поликарп Сидорович, проживший жизнь праведника. Там, знает она, и ей лежать.

Или отправляется одна либо с племянницами на луг, гуляет, собирает букет ромашек, васильков, колокольчиков, незабудок, любуется скромной красой полевых цветов, которые предпочитает садовым — этим астрам, георгинам, розам, гвоздикам, гиацинтам… Почему? «Они грубые. В них нет тех тонких тонов, какие есть в полевых цветах». Казалось бы, все наоборот… Но она права: цветы полей и лугов родила сама мать-природа, все в них естественно и неброско, а садовые появились благодаря человеку, выращены им. Она любит все простое, изначальное: землю, глину, траву, мох, деревья, дикие растения, луговые цветы…

Она может составить букет не только из цветов, но и из… овощей. Огородница любит овощи, ибо для нее они — частица природы. И вот она берет кустик с небольшими красными помидорами, морковь, хрен, петрушку, спаржу, другие овощи, делает из них букет и ставит в вазу. Странно, необычно, но сколько необычного в ней самой! Букет из овощей… И пусть не усмехаются снобы. Все, что рождено землей — злаки, травы, цветы, овощи, бурьян, — все это прекрасно! Она с удовольствием ест овощи. Зеленый лук, который обмакивает в соль и с хрустом жует, редьку, наструганную мелкими пластинками и политую постным маслом. Готовит, к ужасу Сани, умопомрачительное блюдо под названием «мурцовка» — наливает в большую миску квас и крошит туда огурцы, редиску, лук, хлеб, добавляя щепотку соли. Окрошка не окрошка, но ей нравится… Обожает молочную кашу… с солеными огурцами. Тем, кого это удивляет, советует: «А вы попробуйте съешьте, тогда увидите, как вкусно».

Ее волнует тайна произрастания, появления на свет растений. Она словно проникает взором в лоно земли… Весной, когда давно уже растаял снег, когда начинают лопаться почки на деревьях, освобождая из плена клейкие сморщенные листочки, и уже проклюнулись из земли какие-то крошечные зеленые ростки, когда воздух пьянит и от него кружится голова, и столько света — кажется, природа пробуждается и охвачена ликованием.

В один из таких весенних дней она прогуливается с Сорой в окрестностях Зарайска и вдруг спрашивает:

— Слышали вы когда-нибудь, как выбивается молодая травка?

Сора удивлена. Поражена. Почему — «слышали»? Наверно, это можно увидеть, заметить. Но как услышать?

Оказывается, можно.

Анна Семеновна наклоняется и показывает на землю, покрытую опавшими прелыми листьями.

— Видите: эта травка прикрыта прошлогодним листком. Так когда она из-под земли выбивается, листок с нее спадает и тихонько звенит…

Звенит! Сора прислушивается, и ей вдруг кажется, что и вправду слышит какой-то тоненький звенящий звук опускающегося на землю высохшего пергаментного листка…

Голубкина как бы ощущает все то потаенное, скрытое от поверхностного и беспечного взгляда, что существует в природе, те едва уловимые изменения, переходы, которые в ней происходят. Она воспринимает природу по-художнически, образно, и во время прогулок в лесу, в поле у нее возникают порой темы будущих работ.

Она видит то, что другие не видят, не замечают. Для них дерево — это дерево, куст — это куст, мох — это мох. В ее же представлении и дерево, и куст, и мох могут превращаться в сказочные существа.

В жаркий летний день, когда небо будто выцвело от зноя и травы сухо шуршат под ногами, она открывает племяннице Вере красоту, таинственность самого обыкновенного зеленовато-бархатистого мха.

— Встань на колени, — говорит она, — и посмотри, какое это чудо…

И когда девочка, опустившись на колени, принимается внимательно разглядывать мох, тихо Произносит:

— Видишь, нимфы ведут хороводы…

Она может предложить: «Давайте сидеть и слушать, как природа шепчется». И те, кто с нею рядом, умолкают, сидят притихшие, прислушиваются к шелесту листвы.

Она учит любить, чувствовать и понимать природу.

И небо для нее не просто небо, которое можно и не замечать, а необъятный прекрасный мир. И смотреть на небо следует не во дворе или на улице; нужно отрешиться от житейской суеты, покинуть город, выйти в поле и там — в тишине — взирать на воздушную голубизну и облака. И это становится как бы занятием, очищающим душу ритуалом.

— Пойдем небо смотреть, — говорит она детям или близким друзьям и ведет их в свои любимые места. Перед ними расстилается широкий луг, овеянный медово-горьковатым запахом трав и цветов. Здесь они гуляют и любуются небесной высью.

Она привыкла всматриваться и в ночное звездное небо, в эти открывающиеся за невообразимой далью миры, в этот величественный свод мирозданья, которое на протяжении тысячелетий волнует людей своими неразгаданными тайнами. В ясные тихие ночи, чаще всего в начале осени, уходит за Облуп, чтобы наблюдать за звездами. Окутанная мглой земля затаилась, темнеют похожие на призраки кусты, а в небе почти светло от луны, и в вышине — звезды. И видно, как медленно, едва различимо плывет большое белесое облако… Иногда она берет с собой племянниц, показывает им мерцающие на небосводе созвездия, следит с ними за стремительным полетом падающих звезд…

А лес! Какое удовольствие бродить по лесным тропинкам, опушкам и просекам, забираться в самую чащу! Обычно идет с детьми. Вместе веселее, но, главное, ей хочется, чтобы они хорошо узнали, полюбили этот манящий мир леса. Эти прогулки, хождения по грибы и ягоды — словно уроки воспитания, доброты, бережного отношения к живой природе. Она запрещает ломать ветки, наступать на цветы, отдирать кору с деревьев, портить, уничтожать растения, даже если это обычный сорняк.

Племянница Саня, нечаянно наступив полусапожком на мухомор, раздавила его. Анна Семеновна возмущалась: «Как ты могла раздавить такого красавца? Мы эту Санчету-бесстыдницу больше не будем брать с собой…»

Брат Никола как-то отвез их в лес, а сам уехал по своим делам. Взяв корзинки, они пошли собирать грибы. Попадалось много рыжиков и маслят, они увлеклись, зашли далеко и заблудились. Шли, шли и никак не могли найти дорогу. Солнце уже садилось, в лесу становилось сумрачно, и вдали прогремел гром. Поднялся ветер, зашумели тревожно, затрепетали верхушки деревьев. Дети присмирели, не отходили от Анюты, испуганно прижимались к ней. Она и сама забеспокоилась: потерялись в лесу, скоро стемнеет, и гроза приближается, гром все слышнее, и вот сверкнула над ними в небе молния и осветила, выхватила из полумрака кусты, деревья. Упали на лицо первые капли дождя… Что делать? Придется ночевать в лесу. Выбрали место у высокой ели. Санчета и Вера улеглись и скоро уснули, несмотря на раскаты грома и вспышки молнии. Она уложила маленького Колю, сынишку старшего брата, и сама прилегла рядом, обняла, чтобы он не боялся.

Гроза прошла стороной. Было, наверно, уже близко к полуночи, когда издалека донесся крик:

— Аню-ю-та! Где вы? Аню-ю-та!..

Она вскочила.

— Мы здесь, Нико-о-ла!..

Так они перекликались, пока не послышался скрип телеги, на которой приехал Николай Семенович, с трудом отыскавший сестру и детей.

— Как же вы заблудились? — все допытывался он.

— А вот так. Шли, шли, собирали грибы, полные корзинки набрали и заблудились. Если бы не ты, куковать нам тут до утра…

Довелось им однажды и всю ночь провести в лесу. Младший брат Семен был заядлый охотник. Он сказал, что поедет с вечера в лес, чтобы на зорьке натаскивать собак.

— Возьми нас с собой, — попросила Анюта.

— Что ж, поехали вместе.

Отправилась с ними в лес и Сора Сперантова. Ей запомнилось, как они ночевали под деревьями на сене, застеленном парусиной, как поднялись до восхода солнца, как дышали, не могли надышаться свежим лесным воздухом и как Анна Семеновна с восхищением говорила: «Вы посмотрите на росу, какими она цветами переливается. Разве увидите вы где-нибудь такие цвета?», а про алые всполохи в небе сказала: «Попробуйте-ка писать зарю такими красками, и вам скажут: «Разве такое бывает?»

Как-то очень участливо, с состраданием относится она к животным. Хочет понять их душу. То, что они чувствуют. Но это трезвое отношение, без сентиментальности и умиления. Не осуждает, например, Семена за то, что он охотится, убивает зверюшек я птиц, понимая, что настоящим охотником владеет не только охотничья страсть, но и настоящая любовь к природе.

Больше всего, еще с детских лет, любит она лошадей. Жалеет их. Вздрагивает, когда кто-то из братьев, погоняя лошадь, стегает хлыстом, будто ощущает этот удар своей кожей. Оттого-то редко ездит на извозчиках. Вообще не выносит, когда обижают, бьют животных. Эта низость, жестокость человека, поднимающего руку на подвластное ему существо, всегда ее возмущает.

Любит она и собак. Они всегда, во все времена живут во дворе на Михайловской. Но полагает, что на них дурно влияют люди. «Собаки стали врушки, лгуны, около людей испортились, заразились их пороками». Но это не мешает заботиться, ухаживать за четвероногими друзьями.

И только кошек почему-то терпеть не может. Называет «кошатинами» и старается избегать.

Она охотно лепит животных, часто с натуры. У Николы было десятка полтора овец и баранов. Как-то, взяв Санчету, пошла на луг, чтобы выбрать нужные ей для работы модели. Долго ходила между мирно пасущимися животными, внимательно приглядывалась к ним. Наконец остановилась перед одной овцой.

— Какая красавица!

— Анюта, она, по-моему, такая же, как и все, — заметила девочка.

— Нет, нет, эта — особенная.

Выбрала также понравившегося ей барана… Для многих овцы и бараны — все «на одно лицо», она же обнаруживала в них индивидуальные черты. Важное значение для нее имели поза животного, выражение глаз, характер, поведение.

Еще в 1894 году она сделала барельеф «Собаки». Потом появились «Слон», «Обезьянка», группа «Бараны», барельеф «Лошади», «Голова овцы», группа «Коты», барельефы «Лошадь с жеребенком», «Голова лошади», «Лошадь», «Бараны», «Птицы», «Собаки», фигура «Тюлень»… Барельеф «Лошади» выполнила в 1908 году. Как возникла эта композиция? Она увидела на улице старых кляч, которых гнали на убой. Худые, изможденные, в глазах — страдание, предчувствие смерти. Это зрелище потрясло. Особенно поразили три лошади. Вспоминая об этом через много лет, скажет: «Они все понимали, что их ведут на смерть, и все три были чем-то схожи, и выражение обреченности у них одинаковое. Так и человек перед смертью, ни сословие, ни класс нс разнят их друг от друга; перед смертью все одинаковы».

На барельефе — три лошадиные головы. Дряхлые, измученные животные. Выражение предсмертной тоски и покорности.

Внучка крепостного всегда ощущала свою кровную связь с народом. Она вышла из глубин народной, крестьянской жизни. Из этих истоков формировались ее характер, привычки, мировосприятие. От этих народных корней берет свое начало и ее самобытная яркая речь. И конечно же, зародившаяся еще в детстве любовь к русскому фольклору, народным сказкам и легендам. Обычно в зрелом возрасте люди утрачивают тот пылкий интерес к сказкам, который присущ им в детстве. Проза жизни заслоняет мир сказок, развеивает волшебные детские грезы… Она же никогда не переставала любить сказки, знала их множество, поражалась богатству народной фантазии, любила слушать, как поют деревенские женщины.

Находила в сказках народов России глубокий сокровенный смысл, мудрость, воплощение судьбы каждого народа, его характера, национальных особенностей, вековых надежд и чаяний.

— Вот французы, — говорила она. — Ведь у них как: поднял волшебную палочку — все свершилось. А вот посмотрите, вот якутская сказка, как им трудно жить-то приходилось: если вырвал волос, так на нем целый пуд мяса остался; пошел куда-нибудь — провалился в ущелье. В путь отправятся — горы перелезают, по прямой дороге никто не ходит.

А наши русские сказки про Ивана-дурака! Иван-дурак до того невзрачен, что и смотреть на него тошно, а какие чудеса делает: никто с ним ни в чем сравниться не может. А ведь это русский народ о своем духовном богатстве, о своих подвигах рассказывает…

Некоторые русские сказки пробуждали у нее мысли об искусстве, судьбе художника. Рассказала как-то подруге сказку о человеке, который, подчинив себе некую темную силу, сам от нее страдает, потому что должен постоянно давать ей работу, иначе эта дьявольская сила растерзает его самого.

— А ведь это будто про художников сказано, — заметила она. — Нас тоже день и ночь мучает жажда творчества, требует работы, преследуют и терзают нас образы, которые задумаешь сделать.

Привлекали в сказках жизнестойкость русских людей, та веселость души, что присуща русскому национальному характеру. Вообще любила веселых люден, нравилось, когда люди смеются, в старалась понять, отчего им весело. Рассказала Николаю Ульянову поверье о «веселом» грибе:

— Как-то раз в деревне по улице, под вечер, шли бабы, громко хохотали и весело пели песни. Народ вышел на улицу, не понимая, что с ними приключилось, — бабы как пьяные. Одна из них сказала: «Уж дюже нам весело, так что и сказать невозможно, и все потому, что нашли мы в лесу грибы, поели их, и вот стало нам весело».

Помолчав, добавила с улыбкой:

— В лесу они нашли веселый гриб — есть такой… Вот если бы нам с вами найти такой гриб!

Любовь к сказкам и любовь к детям. Часто повторяла, что дети — это цветы и, как цветы, дополняют природу. Они окружали ее в течение всей жизни. Племянницы и племянники, относившиеся к ней как к старшей сестре, называвшие ее Анютой, к которым она была сильно привязана, добра, порой строга и которых хотела воспитать так, чтобы правда была для них превыше всего, чтобы они уважали скромных простых людей, вечных работников на земле, чтобы ощущали красоту окружающего мира, природы. И хилые истощенные крестьянские ребятишки на Обском переселенческом пункте (она помнила их всегда). И дети Глаголевых. Других знакомых и друзей.

Ну а о том, насколько она понимала детей, мир ребенка, говорят ее работы.

Ей свойственна большая доброта, не показная, не абстрактная, а подлинная, проявлявшаяся в конкретных поступках и делах.

Сора Сперантова (в замужестве Царевская) расскажет в своих воспоминаниях:

«Как-то летом из хутора в Зарайск приехал Николай Семенович Голубкин. Он рассказал, что, проезжая мимо одной деревни, услышал стоны, доносившиеся из сарая, который стоял у дороги. Николай Семенович слез с лошади, заглянул в сарай и увидел там больную женщину, лежавшую на грязной соломе. Она была вся в язвах, тяжело стонала. Из ее слов он узнал, что она нездешняя и что ее сюда положили крестьяне, у которых она попросилась на ночлег.

Анна Семеновна, услышав рассказ брата, заволновалась.

— Саня, надо ей помочь, нельзя так бросать человека, — обратилась она к сестре.

Александра Семеновна взяла на себя практическую часть помощи больной: собрала кое-какое белье, взяла одеяло, подушку, немного еды, и они поехали на лошади в эту деревню. Анна Семеновна пошла к крестьянам и поговорила с ними.

— Подержите ее у себя, пока мы ее устроим в больницу. На это самое большее уйдет день или два.

Она дала денег, и сама поехала в Зарайск хлопотать о помещении больной в больницу.

Жалела она странников и нищих, кормила их, подавала, что могла, говорила, что этих людей общество «упустило», что и они могли бы жить по-человечески, если бы по-другому была устроена жизнь. О ее сердечной, настоящей доброте знали и верили ей, шли к ней…

Однажды она как-то по-особенному позвала меня с собой:

— Пойдемте, Сора.

А когда мы вышли на улицу, она сказала:

— Вы только ребятам не говорите, куда мы ходили. Я хочу сегодня в ночлежку сходить. Я обещалась, там меня ждут.

Мы зашли в лавочку. Анна Семеновна купила баранок, хлеба, табаку.

Когда мы пришли в ночлежку, меня поразила не столько мрачная обстановка этого рода человеческого жилища, сколько та радость, которую обнаружили ночлежники при виде Анны Семеновны.

— Анна Семеновна! Здравствуй! Пришла, не обманула. — заговорили они, обступая нас.

— Ну, ну, ребята! Садитесь, чего вы стоите? — своим грудным, немножко грубоватым голосом говорила она.

— Ну как вы тут? Как ты, Егор? — обратилась она к одному из них. — Вот, возьмите, — кладя на стол принесенные ею хлеб и баранки, говорила Анна Семеновна. — А это табак, у вас, наверное, вышел.

Мы посидели еще немного.

— Спасибо, Анна Семеновна, что пришла, — провожая нас, говорили ночлежники».

Всего лишь два эпизода. А сколько подобных эпизодов, случаев было в ее жизни!

«Кроме человечности, ничего и не требуется. А она уж подскажет, что надо», — говорила Голубкина.

Кто бы осмелился оспорить эти слова?