Голубой цветок

1. День стирки

Якоб Дитмалер сразу понял, уж не такой дурак, что они с другом угодили к тому в гости аккурат в день стирки. Никуда, тем более в громадный дом, третий по размерам во всем Вайсенфельсе, не следовало заявляться в такое время. Матушка Дитмалера управляла стиркой трижды в год: у них в хозяйстве постельного белья и белого исподнего лишь на четыре месяца хватало. Рубашек у него было всего восемьдесят девять штук, не более. Но на Клостергассе у Харденбергов густая несвеже-белая пурга простынь, наволочек, чехлов, корсетов, сорочек, нижних юбок и кальсон, из верхних окон засыпавшая двор, где слуги и служанки с важным видом ей подставляли большущие корзины, — свидетельствовала о том, что здесь стирают в году всего однажды. Это могло не означать богатства и, в данном случае, Дитмалер знал, не означало, но было верным признаком долгого житья на одном месте. И обширного семейства. Исподнее детишек и молодых особ, вперемешку с более солидными размерами, кружилось и порхало, будто детишки сами пустились влёт.

— Ну, Фриц, ты, кажется, меня совсем некстати притащил. Уж предупредил бы, что ли. Сам посуди, удобно ли чужому для твоего почтенного семейства человеку стоять по колено в вашем белье.

— Откуда же мне знать, когда они затеют стирку? — отвечал Фриц. — Да ты не бойся, тебя здесь все равно встретят с распростертыми объятиями.

— Фрайхерр топчут белье неразобранное, — вмешалась ключница, высовываясь из нижнего окна.

— И сколько же, Фриц, вас всех в семействе? — спросил Дитмалер. — Этакая уйма вещей! — и ни с того ни с сего вдруг гаркнул: — Понятия «вещь в себе» не существует!

Фриц, направившийся было через двор, остановился, огляделся и потом важным, властным голосом прокричал в ответ:

— Господа! Взгляните на эту бельевую корзину! Сосредоточьте вашу мысль на бельевой корзине! А теперь, господа, помыслите о мыслях бельевой корзины!

Собаки в доме зашлись лаем. Фриц подозвал одного из державших корзину слуг:

— Дома отец и матушка?

Мог и не спрашивать, где ей еще быть, матушке. Тут во двор выбежали приземистый юнец, неустоявшегося облика, помоложе Фрица, и светловолосая девочка.

— Здесь, тем не менее, мой брат Эразм и сестра Сидония. Они здесь — чего же нам еще?

Оба кинулись на шею Фрицу.

— Сколько же вас всех в семействе? — опять спросил Дитмалер. Сидония тянула ему руку, улыбалась.

«Здесь, средь скатертей, младшая сестра Фрица Харденберга смутила мой покой, — думал Дитмалер. — Этого мне только не хватало».

Она говорила:

— Карл где-то тут, и Антон, и Бернард, но нас, конечно, больше.

На пороге, зыбучая, как тень, бесплотней тени, их встретила фрайфрау фон Харденберг.

— Матушка, — сказал Фриц. — Это Якоб Дитмалер, он учился в Йене тогда же, когда Эразм и я, а теперь он ассистентом у медицинского профессора.

— Нет еще, — поправил Дитмалер. — Когда-нибудь и стану, я надеюсь.

— Я ездил в Йену, знаете, повидать друзей, — Фриц продолжал. — И залучил его к нам на несколько деньков.

Взгляд фрайфрау отобразил чуть ли не ужас — взгляд затравленного зайца.

— Дитмалеру необходим глоточек коньяку, чтоб поддержать в нем жизнь хотя на несколько часов.

— Так он больной? — в смятении отозвалась фрайфрау. — За ключницей, стало быть, послать.

— К чему нам ключница, — сказал Эразм. — У вас же у самой есть ключи от буфетной.

— Да-да, конечно, — она глядела на него с мольбой.

— Ключи у меня, — вмешалась, наконец, Сидония. — С тех пор как сестрица замуж вышла. Я вас проведу в буфетную, и не тревожьтесь.

Тут только фрайфрау опомнилась и пригласила в дом сыновнего приятеля.

— Супруг не может сию минуту вас принять, он на молитве.

И, сбросив это испытанье с плеч, она не стала их сопровождать по обветшалым комнатам и еще более обветшалым коридорам, заставленным старыми добротными мебелями. По малиновым стенам поблеклые прямоугольники остались на память о картинах. В буфетной Сидония разлила коньяк, Эразм провозгласил тост — за Йену.

— Stoss an! Jena lebe hoch! Hurra![1]

— Нашли что славить, — усмехнулась Сидония. — В этой Йене Фриц и Асмус только зря деньги переводили, вшей набирались да слушали разный философский вздор.

Она вручила братьям ключи и вернулась к матери, которая так и стояла на том самом месте, где ее оставили, недвижно наблюдая приготовленья к большой стирке.

— Матушка, вы мне не дадите немного денег, талеров шесть-семь, — кой-что устроить для нашего гостя.

— Милая моя! Да что ж еще устраивать? Кровать, слава Богу, в комнате, какую ему выделили, стоит.

— Да, но слуги там держат свечи и повадились Библию читать в свободные часы.

— Но, милая моя, зачем же ему в комнату соваться средь бела дня?

Сидония предположила, что ему, может быть, захочется что-то записать.

— Записать? — предположение дочери поставило фрайфрау в совершеннейший тупик.

— И ему для этого понадобится стол, — Сидония воспользовалась своим преимуществом. — А на случай, предположим, ежели ему захочется помыться, нужен кувшин, и таз, и ведро.

— Но, Сидония, неужто он умыться у колодца не умеет? Все братья твои так моются.

— И в комнате даже стула нет — куда он платье на ночь будет складывать?

— Платье складывать! Холодно еще, что ж на ночь раздеваться! Я и сама-то на ночь не раздеваюсь, и летом даже, вот уж лет двенадцать!

— И однако родили нас восьмерых! — вскрикнула Сидония. — Упаси меня Боже от такого замужества!

Это замечание фрайфрау пропустила, кажется, мимо ушей.

— Но ты о другом не подумала. Как бы отец голоса не возвысил.

Сидония и бровью не повела.

— Придется этому Дитмалеру мириться с отцом и с тем, как мы живем, а нет, пусть убирается к себе домой, скатертью дорожка.

— Так почему бы ему и с нашими гостевыми не смириться? Фриц ему рассказывал, я думаю, о нашем простом, богобоязненном обычае.

— Но разве богобоязненность непременно за собой влечет отсутствие урыльника? — поинтересовалась Сидония.

— Что за речи? Да что с тобой, Сидония? Или ты стыдишься родительского дома?

— Да, стыжусь.

В свои пятнадцать лет Сидония вспыхивала, как спичка. Не просто вспыльчивость, горячность — жар души отличал всех юных Харденбергов.

И Фрицу загорелось повести друга на реку, пройтись по тропке, проторенной по-над рекой, говорить и говорить: о стихах, о назначенье человека.

— Об этом мы где угодно можем говорить, — возразил Дитмалер.

— Но я хочу, чтоб ты увидел, как мы живем, — объяснял Фриц. — Всё по старинке. Мы в Вайсенфельсе старомодны, зато у нас здесь покой, у нас здесь heimisch[2].

Один из слуг, из тех, что стояли подле корзин, но облеченный уже в темную ливрею, явился при дверях и доложил, что Хозяин рады будут принять сыновнего приятеля у себя в кабинете, до обеда.

— Старый враг у себя в логове! — крикнул Эразм.

Дитмалеру сделалось неловко.

— Я за честь почту представиться твоему отцу, — сказал он Фрицу.