Голубой цветок

4. Красный колпак Бернарда

Вот когда Фриц не в шутку испугался. Опережая его, воображенье уже неслось на Клостергассе, вот ключница навстречу: «Но, молодой барин, что за груз вы волочете в дом? Ох, что воды-то, воды, все полы мне тут зальете, я, небось, за них в ответе».

Мать давно забрала себе в голову, что судьба судила Бернарду быть пажом, если не при дворе курфюрста Саксонского, так уж при князе Мансфельдском или при герцоге Брауншвейг-Вольфенбюттельском, а значит, Фрицу предстояло в скором времени таскать братца от одного двора к другому в надежде где-нибудь поприличней его приткнуть.

Плоты лежали под мостом, почти вдаваясь в берег, рядом с легко покачивавшимися, связанными сосновыми бревнами, ждущими возобновления сплава. Сторож по очереди прилаживал ключи из связки к двери сарая.

— Вы не видали, тут мальчик не пробегал?

— Должен был прийти мальчишка, обед принесть, — сообщил сторож, — да не пришел, поганец. Сами видите, и никого на тропке.

Пустые барки в ожидании ремонта были пришвартованы у другого берега. Фриц кинулся по мосту. Он бежал, и развевался плащ, все видели, дивились. Слуг, что ли, у фрайхерра не нашлось, кого спослать? Барки опадали на швартовах, со скрипом, стуком. У причала Фриц спрыгнул вниз — было невысоко, с полсажени, не больше, — на ближний барк. Внизу метнулось что-то, животное как будто, побольше собаки.

— Бернард!

— Никогда я не вернусь! — крикнул Бернард.

Он побежал по палубе, потом испугался, как бы не свалиться на соседнюю, влез на планшир и повис, держась обеими руками, башмачками нашаривая опору. Фриц схватил его за обе цевки, и — в тот же миг барки вдруг сместились, как это бывает, непостижимо, всем строем сразу, сблизились, и Бернарда, все еще висевшего на руках, зажало между ними. Жалостный кашель, слезы, кровь из носу, все хлынуло, как воздух из лопнувшего шара.

— И как же мне теперь тебя вытаскивать? — кричал Фриц. — Негодный ты шалопай!

— Отпусти меня! Дай умереть! — пыхтел Бернард.

— Нам бы только пробраться вперед, а там я тебя вытащу.

Но самый инстинкт жизни, кажется, на миг оставил мальчика, и Фрицу пришлось все делать самому: тянуть, протаскивать братишку между двух бортов — тот только упирался. Будь дело на том берегу, глядишь, кто-то из прохожих и подсобил бы, но нет, вообразили бы чего доброго, подумал Фриц, что на глазах у них свершается убийство. Барки сделались поуже, под ними мерцала колышущаяся вода, и он подтянул ребенка, как мокрый куль. Лицо у того было не бледное — красное, багровое.

— А ну-ка, поднатужься, ты же не хочешь утонуть?

— Ну утону, и что? — взвизгнул Бернард. — Сам говорил, смерть — вещь пустяшная, лишь перемена состоянья, не более.

— Ах, чтоб тебя! Не твоего это ума дело! — Фриц крикнул ему в самое ухо.

— А Mütze[3] где?

Мальчик обожал свой красный колпачок, и вот он был потерян. Заодно Бернард потерял передний зуб, свои штанишки, и остался в длинных миткалевых кальсончиках, подпоясанных тесемкой. Фрица, как большинство спасателей, вдруг одолела злость на любимого, спасенного.

— Пиши пропало, Mütze теперь уж подплывает к Эльбе.

Но тотчас устыдясь своего гнева, он поднял мальчика и усадил к себе на плечи, чтобы нести домой. Вознесенный Бернард сразу несколько ободрился.

— А можно, я встречным помахаю?

Пришлось Фрицу пройти вдоль всего лодочного ряда до того места, где железные ступени встроены были по отвесу и где он мог подняться, не ссаживая братца.

Как же тяжел бывает мальчик, когда вконец распустится.

Возвращаться в таком виде на Клостергассе, конечно, нельзя было. Но Асмус с Сидонией уж сочинят какую-нибудь небылицу под предобеденную музыку. А в Вайсенфельсе есть не одно местечко, где можно обсушиться. Снова перейдя мост, он еще немного прошел вдоль Саале, потом два раза свернул влево, один раз вправо, — в книжной лавке у Северина уже зажегся свет.

Покупателей в лавке не было. Бледный Северин, в длинной рабочей робе, при свете снабженной отражателем свечи вчитывался в один из тех пожелтелых листов, какие милей душе книгопродавца любого чтения.

— О, Харденберг! Вот не ждал. Поставьте мальчика, прошу вас, на газетный лист. Вот тут как раз «Leipziger Zeitung», вчерашний нумер.

Северин ничему не удивлялся.

— Мальчик провинился, — сказал Фриц, опуская на пол Бернарда. — Сбежал на барки. И когда он успел так вымокнуть, ума не приложу.

— Kinderleicht, kinderleicht[4], — сказал Северин добродушно, но добродушие его относилась только к Фрицу. Детей Северин не жаловал: все они губят своими каракулями книги. Он прошел в самую глубь лавки, открыл деревянный баул и вытащил оттуда большую вязаную шаль, из тех, какие крестьянки носят.

— Скинь рубашонку, я тебя закутаю, — сказал он. — Шаль эту твой брат может мне не возвращать. И зачем ты всем причинил столько хлопот? Хотел уплыть куда-то, отца с матерью покинуть?

— Нет, конечно, — Бернард отвечал надменно. — Барки все пришвартованы, на ремонте. Как им уплыть, на них и парусов-то нет. И я не хотел уплыть, я хотел утонуть.

— Вот не поверю, — отозвался Северин. — И лучше бы ты мне этого не говорил.

— Он любит воду, — вмешался Фриц, поневоле вступаясь за свое, родное.

— Оно и видно.

— Я сам люблю! — вскрикнул Фриц. — Вода — чудеснейшая из стихий, даже прикасаться к ней — отрада Северин, возможно, не находил отрады в том, что вода залила ему весь пол. Он был человек сорока пяти лет от роду, в глазах у Фрица «старый Северин», обладал немалым здравым смыслом и не смущался превратностию счастья. Прежде он был беден, не успешен, в поте лица, с утра до вечера, за ничтожное жалование трудился на хозяина лавки, потом, когда хозяин умер, женился на вдове и вошел во владенье имуществом. Весь Вайсенфельс знал это и одобрял. Именно такой здесь представлялась мудрость.

Поэзию, при всем при том, Северин высоко ценил — почти так же, как свои листы. Он предпочел бы видеть молодого своего приятеля Харденберга и впредь поэтом, не обремененным службой инспектора на соляных копях.

На всем пути домой Бернард оплакивал потерю Mütze. Из всего, чем он владел, только красный колпак этот и был свидетельством революционных его пристрастий[5].

— Не знаю, как ты раздобыл его, — увещевал его Фриц, — но, попадись он на глаза отцу, тот все равно велел бы слугам выбросить его на мусорную свалку. И пусть это будет тебе уроком, чтоб неповадно было трогать собственность гостей.

— В республике не будет собственности, — отвечал наш Бернард.