Голубые дьяволы

Глава двадцать первая

Левицкий вышел из политотдела, который вместе со штабом бригады перебазировался из Вознесенской в район Малгобека, и направился к Чеченской балке, где должно сегодня состояться партийное собрание.

— Гляди–ка, братцы, повезло парню! — услышал он удивленный возглас.

Левицкий остановился, посмотрел на сгрудившихся возле повозки бойцов. Один из них держал в руках газету. «Красная Звезда», — прочитал Левицкий знакомое название. Он подошел поближе, прислушался.

— Надо же, из винтовки самолет сшиб! — с нескрываемой завистью продолжал владелец газеты, тыча в нее пальцем. — Не иначе, орден отхватит, а то и отпуск. Вишь, стоит гоголем и самолет рядом, должно, «юнкерс».

— Кому какое счастье! — вздохнул кто–то из бойцов. — А я давече стрелял, стрелял по «лаптежнику», только зря патроны потратил — он летит и летит, стерва. Сказано: «Не родись красивым…»

— А в Вознесенке, помните, наш «як» разбился, так одному бойцу ноли оторвало лопастью…

У Левицкого невольно закололо вдоль позвоночника от этого воспоминания. Он сам видел, как оторвавшейся лопастью воздушного винта ударило бойца, который в это время сидел под навесиком и писал письмо. «Здравствуйте, дорогие мои, сообщаю, что я жив и здоров…» — было написано в тетрадном листке.

— Хороший истребитель «як», — оказал владелец газеты, пробегая ее глазами сверху донизу. — Вот и здесь про него написано: «як» в воздушных боях с немцами». А кто лее автор? Ага: Герой Советского Союза майор Клещев.

— Гарна машина, да тильки дэ вона? Шось я цих «якыв» не дюже бачу, — усмехнулся, заглядывая в газету, пожилой украинец с рукой на перевязи. — Ты лучше почитай мени, хлопец, вот туточки, пид цим героем, шо самолет из ружжа сбыв, шо там за гвардейцы такы?

— Пожалуйста, папаша, с превеликим удовольствием, — усмехнулся владелец газеты, от которой уже успел пустить изрядный кусок на раскур, и стал читать вслух: — «Стойкая оборона гвардейцев» (От специального корреспондента «Красной Звезды»), «На тихий северокавказский городок шли немцы — колонна танков и до двух полков мотопехоты…» Постой, — прервал он сам себя и оглядел товарищей расширенными глазами. — Да это, похоже, в Моздоке.

— А ты читай дальше, — прикрикнули на него.

— «…Городок защищал батальон гвардейцев».

— Наш, 3‑й… — неуверенно, словно боясь ошибиться, выдохнули из толпы слушателей.

— Помолчи, — опять прикрикнули.

— «…под командованием гвардии капитана Коваленко», — продолжал чтец.

— Ну, конечно же, это про нас! — загудели восторженно бойцы.

— А про Рыковского есть?

Чтец пробежал глазами по статье:

— Есть. И про Фельдмана, и про бронебойщиков. Вот слушайте: — «В городке разгорался бой с прорвавшимися танками. Вот вспыхнули подожженные бронебойщиками две головные машины, третью подбил гранатой из–за забора комиссар Фельдман».

— Трошки не так, як було, но все равно добре написано, — разгладил усы боец–украинец. — Тильки дуже жалко, шо Фельдмана немае тут, увезлы его ще вчера в Синий Камень.

— Ну и что? В госпитале почитает.

— Гарно будэ, колы тамочки не найдется ось такого дурня, — ткнул украинец рукой во владельца газеты, — шо сперва газету на закрутки рвет, а потом вже читае.

Все рассмеялись.

«Без шутки и на войне ни шагу», — подумал Левицкий, намереваясь идти дальше, но его удержал на месте очень уж знакомый голос:

— Можно подумать, что в Моздоке только и воевала ваша рота. Да попади этот корреспондент к нам на бронепоезд, он бы о вас и упомянуть постеснялся. Ведь мы уничтожали немецкие танки пачками, а не по одному, как вы.

Левицкий вгляделся в лицо говорящего: перед ним стоял тот самый веснушчатый крепыш в синем комбинезоне с маузером на боку, что закуривал у него на том берегу Терека у переправы. Голова у него по–прежнему забинтована, только бинт на ней чистый.

— Живой? — улыбнулся старший политрук.

Он подошел к нему, тряхнул здоровую руку.

— Живой, — весело согласился тот. — Вот только еще разок зацепило уже на этой стороне. Пришлось в санчасти поваляться.

— «Беломор» вы уничтожали пачками, а не танки, — съязвил кто–то запоздало. Но боец с бронепоезда не удостоил его даже взглядом.

— Ну и куда теперь направляешься? — спросил Левицкий. Боец пожал плечами:

— Хотел остаться в вашей бригаде, а меня — на переформирование. Говорят, здесь теперь и без меня обойдутся, а в Грозном на бронепоезд пулеметчики требуются.

— В таком случае, счастливого пути, товарищ…

— Забавин, — подсказал боец.

— Да, да, Забавин… теперь вспомнил, — улыбнулся Левицкий.

— И вам тоже счастливо оставаться, — ответил улыбкой Забавин. — Увидите медсестру Веру, передайте ей от меня привет.

— Охотно, — пообещал Левицкий и зашагал дальше навстречу рокочущему, как морокой прибой, переднему краю войны.

Бронебойщика Рогачева принимали в партию. В душном от множества людей блиндаже под «музыку» недалекого боя. Речи были коротки, как автоматные очереди.

— Мужественный боец… Отличился в боях…

— Кто за то, чтобы принять Рогачева кандидатом в члены партии, прошу голосовать, — предложил секретарь партбюро Мордовин и первым поднял руку.

У Рогачева защипало в глазах. «Накурили, однако, — подумал он, оправдывая свою минутную слабость. — И как жаль, что не дожил до такого волнующего события Вася Донченко».

Снаружи послышались шаги и голоса. В блиндаж втиснулся командир корпуса генерал Рослый. За ним — Красовский, Кириллов и комроты Дзусов. У последнего перевязана марлей огненно–рыжая голова.

— А ну покажись, сынку, — подошел генерал к смущенному кандидату в члены партии. — Сдается мне, что где–то я тебя бачил.

Все, находящиеся в блиндаже, заулыбались: в хорошем настроении командир корпуса, значит, дела наши не так уж плохи, как порою кажутся.

— Так точно, товарищ гвардии генерал! — развернул плечи бронебойщик. — На берегу Терека возле Предмостного.

— С тобой еще один герой был, что мог воробья из рогатки на лету сбить.

— Рядовой Донченко, — подсказал Рогачев.

— Ну и как: попал он из винтовки в фашистского воробья?

— Он фашистский танк подорвал, товарищ генерал, — ответил Рогачев, гася улыбку на губах.

— Где же он сейчас?

— Погиб… от другого танка.

У генерала посуровели глаза. Он снял фуражку.

— Вечная память герою, — сказал тихо и выразительно посмотрел на стоящего неподалеку Левицкого: — Не пришлось парню побывать в своих вербах… А жаль, ведь я ему трое суток отпуска обещал. — Генерал обвел всех взглядом. — Мы еще побываем в наших вербах. Порукой тому беспримерное мужество и героизм наших воинов, не давших прорваться танкам Клейста здесь, на терском рубеже. Зверь пока еще рычит, слышите? Но зубы у него обломаны. И то, что немцы бросились искать лазейку в обороне наших войск, в частности через Эльхотовские ворота, красноречиво свидетельствует о том, что сражение на Тереке выиграно не ими. Вы, товарищи гвардейцы, оказались победителями в этой кровопролитной схватке. Теперь, когда враг разбил свой бронированный лоб о ваше мужество и стойкость, командование направляет вас на новый участок фронта. Оно уверено, что вы и там окажетесь достойными вашего гвардейского звания и что фашисты по–прежнему будут в страхе вас называть если не голубыми, то какими–нибудь полосатыми или оранжевыми дьяволами.

Прокуренный до последней щели блиндаж задохнулся от дружных хлопков.

Солнечное золото уже расплавилось без остатка в тигле вечернего заката, когда Левицкий вновь поднялся на гребень терского взгорья. По нему, грохоча о мостовую колесами, катились военные повозки, шли колоннами красноармейцы.

— Эгей! Ты куда это направился, отбойный молоток? — раздался сбоку знакомый голос.

Левицкий повернул голову: да это же Рыковский! Живой, невредимый, веселый, как всегда.

— На Берлин направляюсь, крепильная стойка! — откликнулся «отбойный молоток» в лихо сдвинутой на ухо пилотке. — Потопали, Саша, с нами, донскими казаками.

— Да не в ту же сторону, — рассмеялся Рыковский.

— А мы — в обход! — махнул рукой Поздняков и толкнул локтем сгорбившегося под пулеметом своего второго номера:

— Поднимай ноги, верблюд, а то пылишь.

«Вот же черти! О Берлине говорят, как будто он за соседней горкой», — усмехнулся Левицкий.

— Товарищ гвардии старший политрук!

Левицкий оглянулся: на дороге стоит полуторка. Над бортом кузова сияет улыбкой круглое лицо Бориса Жирова.

— Почему не со своими? — спросил у разведчика.

Жиров одним махом спрыгнул с полуторки, вытянулся перед старшим по званию:

— Да… задержался во втором батальоне, товарищ гвардии старший политрук. — Он отвел в сторону смущенный взгляд. — Можно у вас спросить про одно дело?

— Спрашивай.

— Вы в санвзводе 2‑го батальона бываете?

— Бываю.

— Передайте, пожалуйста, — разведчик вынул из кармана галифе миниатюрную обойму с патронами.

— Хасабову? — прищурился Левицкий.

— Да нет, — сильнее прежнего засмущался лихой разведчик. — Военфельдшеру Вере. Она просила для своего «вальтера». Ну я и достал в разведке.

Левицкий рассмеялся: молодость, она и на войне молодость. И любовь тоже. Только на войне дарят любимым не цветы, а гранаты и пистолетные обоймы.

— Ну что ж, подарок в самый раз, а то она свои патроны в немецкий танк расстреляла. Только Вера сейчас в санроте бригады.

— Все равно передайте, — попросил Жиров и, по–мальчишески утерев нос согнутым пальцем, откозырял начальству: — Разрешите следовать дальше, товарищ гвардии старший политрук?

— Следуйте, — пожал Левицкий руку подчиненному и проводил взглядом дребезжавшую всеми своими изношенными частями старую развалину. Она делалась все меньше и меньше и вскоре скрылась в наплывающей с востока ночной сини. До чего же резко сменяется на Кавказе день ночью! Левицкий посмотрел в небо: только что оно было зеленовато–палевое, а сейчас уже темно–синее, а на востоке даже черное. И звезды в нем — словно жар прогоревшего костра, по которому прошелся вдруг порыв ветра. Они приветливо подмигивают ему, как бы спрашивая: «Ну что, дружище, на сегодня остался цел?» Похоже, остался. В «Долине смерти», как окрестили моздокскую правобережную долину захватчики, уже смолкла ружейная пальба, а здесь, на Терском хребте, перестали рваться снаряды. Так что до утра живем, если за ночь не разбомбит вражеская авиация. А утром уйдем отсюда, чтобы как можно скорее прийти туда, где и ночью, говорят, не смолкают бои. Левицкий вгляделся в сгущающуюся тьму: в ней не видно ни зги. Даже пожаров не видно. Все, что могло гореть на местах боев, давно уже сгорело. Но что это? Как будто мелькнуло вдали неясное пятнышко света… Раз, другой, третий. Похоже на азбуку Морзе: два длинных — один короткий. А может, ему померещилось? Левицкий протер глаза, снова уставился в мглу наступившей ночи: ну, мигни еще раз… Он представил себе, как под куполом городского собора сидит его маленький друг Минька Калашников и подает фонариком условные сигналы нашей разведывательной службе. Все может быть. Ведь не пряниками же его угощал несколько часов кряду в своем кабинете начальник разведки корпуса? Ну так и есть! Опять ночную тьму пробуравило световое острие. У Левицкого сильнее забилось сердце.

— Прощай, Минька! — прошептал он одними губами. — Мы еще встретимся с тобой, терский казак. Обязательно!

И как бы услышав его, темнота тотчас отозвалась серией коротких и длинных вспышек: «Я бу–ду ждать вас, то–ва–рищ гвар–дии стар–ший по–лит–рук!» Так, по крайней мере, показалось Левицкому.