Голыми руками

***

Моя сегодняшняя бессонная ночь мне не в тягость. Против пережитых невзгод лучшее лекарство — воспоминания и размышления. На рассвете, едва я набросила халат, раздался телефонный звонок. У Гранденов, моих соседей, — событие: кобыла рожает. Здоровенная першеронка, белобрысая, как поле овса. Фермер извинился, что поднял меня в такую рань, да еще в субботу. Он мялся, я ждала. Наконец он откашлялся и с усилием произнес: роды, пожалуй, будут нелегкие. Для него это была очень длинная речь.

Я хорошо знаю Гранденов. Их четверо: муж, жена и двое сыновей. Мальчишки у них крепкие и похожи между собой: глазищи большие, темно-синие, едва не черные, загорелые лица с крупными чертами и русый еж волос на голове, сходящий на нет на затылке и над ушами. Они никогда не тянут ко мне лицо для поцелуя, как это делают другие дети. Тем лучше, мне всегда не по себе от этих принудительных лобзаний. От фермеров обычно пахнет табаком, перегаром, застоявшимся кофе и потом длинных утомительных дней. Так что я особо ценю их искренние рукопожатия.

Мать семейства — мягкая, круглая, полная, она носит фартуки, делающие ее похожей на фермершу из американской глубинки. Впрочем, все Грандены будто сошли с американских фотографий, из того фоторепортажа, что был сделан в день похорон Роберта Кеннеди. Траурный поезд, следуя из Нью-Йорка в Вашингтон, пересек тогда пять штатов. Двигался он медленно, и по дороге вся Америка Фолкнера, Джима Харрисона и Кормака Маккарти выстроилась вдоль железной дороги по стойке “смирно”. Сняв шляпы, мужчины провожали глазами уходящую мечту о светлом будущем, которую обещали соотечественникам братья Кеннеди. Фотограф Пол Фаско сделал тогда без малого две тысячи кадров, высунувшись из окна поезда. К концу дня он сидел, сунув обессилевшие руки в ведро со льдом, — но зато в его аппарате остались снимки всех этих плачущих людей: мальчишек, размахивающих американским флагом, девушек, бросающих цветы, солдат в форме, вытянувшихся в струнку, прижимающих ладонь ко лбу в нескончаемом военном приветствии.

Кобыла, рожавшая впервые, тяжело дышала. Время от времени она подавала голос, но это не было обычное радостное ржание, которым она отвечает на сигналы моего автомобиля, когда я проезжаю мимо.

Мне пришлось проникнуть в отроги гигантской матки. В правой руке я держала ножницы, левой тянула. Мальчишки, выпучив глаза, наблюдали за происходящим. Я вытащила плаценту и разложила ее на чистом полу, чтобы проверить, цела ли она. В расправленном виде она похожа на лиловые шелковые штаны. Боясь дышать, разинув рот и засунув руки в карманы, совсем как их отец, стоявший позади, мальчишки следили за моими действиями. Они даже сделали шаг вперед, чтобы лучше видеть. А потом мы все вместе обмывали новорожденного жеребенка. Он уже мог стоять на своих паучьих ножках и тянул морду, пытаясь найти материнское вымя. Не помню, говорила ли я, что горжусь своими руками. Они у меня твердые и гладкие, как лощеная кожа. Под кожей проступают сухожилия кисти, ногти коротко обрезаны. Я никогда не надеваю перчаток. Роды надо принимать голыми руками. Мне кажется, у меня это от мамы. Хоть ей и не удалось сделать из меня пианистку, а руки ее, сильные и чуткие, я унаследовала. Не руки, а орудия, созданные для того, чтобы погружаться в самое нутро жизни. Я не ношу колец на пальцах, ничто не сковывает мои запястья. Мне кажется, я прошла по жизни с раскрытыми ладонями, пропустила сквозь пальцы время — как воду, как песок, ничего не удержав для себя.

Приняв жеребенка, я вернулась домой. Солнце, красное и низкое, светит по-осеннему, но это осень южная. Ночью все покрылось инеем — это случается нечасто в тех краях, где я теперь живу. Я стала плохо переносить холод — а может, просто не хочу его переносить.

Из окна кухни я вижу широкие поля, еще подернутые туманом. Вдоль канав топорщатся кусты, опутанные тонкой паутиной. Она развевается по ветру, как фата невесты. Вдалеке черные коровы вместе со своими телятами лежат в зарослях белых цветов. Каждая травинка сверкает на солнце в чистом утреннем воздухе. Я заряжаю кофеварку и ставлю ее на газовую конфорку, а потом иду к двери поцеловать приехавшего Джио. Его щеки по-прежнему напоминают бархат с наждачной бумагой пополам — то, что меня когда-то очаровало. Он приезжает ко мне каждые выходные и готовится к поступлению в Ветеринарный институт.

Я многому его научила, но и он научил меня многому. Злости и нежности, жестокости и ласке, и властности, которую сменяет покорность. Он вручил мне себя — и я приняла этот дар.

И надеюсь, сохраню его на некоторое время.