Горбатые мили

Восьмой вал

Из «гробика» — своего основного места в медленно текущей жизни. — исхудалый Кузьма Никодимыч рассматривал все то же: или линолеум на палубе, или наплывы белой эмали на подволоке.

Кузьме Никодимычу так захотелось увидеть осеннюю, снизу доверху багряную рябину у сломанных деревенских прясел! А то стайку берез! Нет, невозможно! Истосковалась у него душа по обыденному, изболелась — не выдерживала больше, никла. Ни к чему стала жизнь с океанским привкусом.

— Камчатк-аа! — раздалось в коридоре, подобно издревле существующему ликованию завершающих плавание: «Земля!»

Кузьма Никодимыч остался тем же, согнутым в дугу. Камчатка же не только полуостров, а также то, что очень далеко.

— Пожалте! Чем могу? — встретил Серегу.

— Дай, думаю, прошвырнусь и заодно узнаю, известно ли вам, что до берега остается всего ничего. Уже подплываем.

Все иллюминаторы, от края до края, как и раньше, занимали океанские косые блещущие скаты, темные сдвинутые вершины, россыпи белого. Пошатываясь, Кузьма Никодимыч «подгреб» к ним, спаренным, поближе, оперся на залитый водой стол с маленькими бронзовыми клиперами, с фор-брам-стеньгой и оснащенным перекладинами бушпритом.

Серега хотел хоть в чем-нибудь пригодиться Венкиному отцу и не знал, с чего начать, Задернул постель простыней.

— Не сживает вас больше со свету?.. — поинтересовался отношением своего подопечного к вздыбленному океану…

Вдали показались восходящие дымы вулканов.

— Ох!.. Он все оббил мне, — бранливо сказал Кузьма Никодимыч. Услышал — что-то не так у трапа наверху.

Серега приоткрыл дверь.

Из всех кают повыскакивали «производственники».

— Венка тоже не усидел? — Серега поправил на себе стеганку.

— Там! — махнул вверх Кузьма Никодимыч.

Не только на главной палубе, наверху тоже, от кают-компании и до скамьи на шестьдесят четвертом шпангоуте, никто не замешкался. Навстречу Кузьме Никодимычу и Сереге слева рванули каюты «духов», а затем, заметно медленней, дальние.

Что там обычное домино, из синтетики — подделка под кость! Оно не выдерживало экстаза увлекающихся добытчиков, разлеталось на части. Боцман нарезал свое, фирменное. Из толстого алюминия. А поди ты, бросил его. Не посчитался с тем, что могло потеряться. Кузьма Никодимыч покачал головой.

Сзади кто-то споткнулся.

— В первый раз так!.. — только-то разобрал Серега из неоконченной фразы Кузьмы Никодимыча, подтолкнутого явно не туда. Не к выходу на промысловую палубу.

Кузьма Никодимыч обе руки прижал к переборке.

Перед ним в людском копошащемся месиве открылся просвет к двери столовой с откидным столиком. На нем («Как это допустил Игнатич? Уму непостижимо!») на самый край сместился аппарат «Украина», узкопленочный, еще теплый после прокрутки фильма. А он тоже никогда не оставался без присмотра!

Самая большая команда «Тафуина» вытянулась в развернутом строю вдоль ограждения правого борта. Господствующими высотами завладели неоспоримо заслуженные люди траловых вахт — добытчики, один другого крупней. За ними, а также внизу кое-как устроились люди помельче и уступчивей — обработчики. Они без всяких позволили электрикам, не относящимся к рыбцеху, потому вроде бы чужим, втиснуться там, где им захотелось. Не ворчали, когда Дима и весь табачного цвета, за недосугом не вылезший из робы утилизационщик потеснили их, продвигаясь от мачты дальше, до самых лееров. Покряхтели маленько — перестали.

В какую сторону ни вилял «Тафуин», никто не упускал из виду то, что ограничивало с запада шельфовую зону. Каждый поворачивался словно плавающий круг магнитного компаса, без опозданий.

Не так давно, после ночного чая, старший помощник Плюхин включал обзорный локатор только для Сереги. На экране сквозь неспокойно космическое появилось что-то предельно уменьшенное. Мертвенно-белый берег? Сопки? Теперь из дремучего тумана, из ноздреватых, наваленных на воду глыб начала угадываться, проступать, открываться взору она, уже без каких-либо натяжек натуральная Камчатка, для большинства в экипаже тэрра инкогнита.

Должно быть, антициклон пустился наперерез циклону, нависшему над южным полуокружием неба, потому что впереди, перед «Тафуином» легла рябь. Тотчас Серега, за ним Кузьма Никодимыч втиснулись в узость между Варламовым Спиридоном и Бичневым, навалились на верхнюю перекладину ограждения, выставили непривычные к безделью руки по самые локти, как за подарком. Туда, к приближающимся уступам, торчащим у входа в бухту. Все поизбило.

В виток океанского теплого воздуха влез клин берегового, как из ледяного дворца. Запахло рассветно молодым, входящим в силу мхом, а также еще чем-то. Может быть, каменным веком.

За кормой «Тафуина» поутих, а потом совсем опал пенный бугор, перестал воевать, отталкивать от себя блескучий эскорт вечно неспокойного пролива Унимак.

Край света белого! Ты остался таким, каким существовал еще задолго до нашей эры! На волнах, вольно ушедших дальше «Тафуина», сломались опрокинутые сопки с лежалым, уже спекшимся над стлаником снегом, изогнулись приспособленные к ветрам корявые лиственницы, упрятанные в ползучие кусты клочковатые, все в подпалинах поляны и сверкающие на них ручьи.

А какая установилась тишь! Легла всем на плечи…

Пока Серега с Кузьмой Никодимычем бегали одеться потеплей; пока только отдаленно напоминающий старшего помощника Плюхин пробирался на корму, по пути устроив не в меру строгий нагоняй рулевому Николаю за позабытую выброску — тонкую веревку с плетеной шишкой; пока боцман, чинно и важно священнодействуя, срывал брезент с якорной лебедки и ладил якорную цепь; пока назначенные на швартовку лучшие матросы встали вдоль борта, — вытянутые в воде отражения каменно неподвижных вершин исполнили перед «Тафуином» танец встречи и распрямились повдоль него, как простертые дружественные руки. Это тотчас же отозвалось в лирически настроенном Игнатиче. Он, когда «Тафуин» стал сдавать назад, кормой к скальному обрыву с причалом-пароходом под ним, почувствовал, что правда: океан наша общая колыбель, все мы из него на две трети и всегда, таким образом, с ним, однако для жизни больше подходит земля, замечательная уже тем, что не качается.

— О! — словно всерьез изнемог Венка и, сгорая от нетерпения найти вокруг себя тех, кто тоже смог увидеть на «пароходе», в четверти кабельтового от «Тафуина», Холодилина Василия Кузьмича, вскричал громче: — Там он, смотрите — у кнехт! Все такой же, старый пират!

— Э-ээ! — под такой крик закрутилась шапка Никанова. — Что, не узнаешь?

— Убавь громкость, — Зельцеров отодвинулся и потряс головой, как оглушенный.

— Для Холодилина мы такой торт испекли — лучше нигде не сыскать, — похвастал кок. — Зайдет к нам, приосанится и, будьте уверены, поднесем ему то, что сближает. А потом он заведет про бои на Втором Прибалтийском: «Сколько сделал боевых вылетов, другому за всю жизнь семечек не перещелкать».

— «Амурск», «Секстан», — как в первый раз читал на обрубленном корпусе парохода автографы Венка. Он или намеренно выкладывался, чтобы снискать всеобщую любовь, или находился во власти порыва, спешил всем поведать о том, что считал захватывающе интересным. — «Лена» — это плавбаза. Она тоже заходила сюда за водой. А хорошей швартовки у ней не получилось. Лопнул прижимный шпринг, концом задел водолея, и его, как былинку, с борта… Кувырк!

— Не сгинул? Живой? — словно закадычного друга окликнул Василия Кузьмича Бичнев.

— Мы решили: выздоровеет Холодилин, подастся на Большую землю. — Ни на миг не остановился Венка. — А, нет. Зима же лютовала, могла трубы угробить. Он ходил, остукивал — какие они? Сливал воду. Потому что совестливый прежде всего.

— Тут дорога-то от избушки до вентилей. Другой нет, — не разделил Венкин восторг Ершилов.

— Что ты всегда так!.. — рассердились задние, за ограждением запасного навигационного локатора.

А Венка за Холодилиным, на тропке к ущелью, вмиг разглядел похожую на ту, с мэрээски, женщину в черном и как будто иссяк. Что с ним творилось, Бичнев не допытывался — тотчас же поспешил известить о том, с какой стороны открыл Холодилина:

— Я зазвал его к себе, когда все занялись кто чем. «Тебе, — сказал ему, — прямой смысл укочевать поближе к больнице, потому что не к лучшему ведь идет, стареешь, брат». — «Я с хворью не знаюсь, — сказал Холодилин. — Изнутри себя врачую медвежьей желчью, снаружи, от простуды либо еще от чего, гейзерами. Как на курорте».

Из всего экипажа на ботдеке отсутствовал один Лето. Кок полез поперек леера, обернулся, чтобы увидеть всех в лицо. «Где он?» Сказал:

— Игнатич! Тащи сюда второго штурмана. Пускай тоже полюбуется с нами. Красота, она ж для нас все равно что четырнадцатая зарплата.

«Или ему никто не передал, что у нас изящный досуг?» — расстроился Никанов. Загляделся на отдельно стоящую березку, сказал:

— Захотел бы он настроить свою любовь, я первый бы заступился бы за него, а то из-за шмоток страдает.

Кое-кто хмыкнул, когда Бавин подсказал выход для пускающихся по волнам:

— Нам женщин столько же положено, сколько отсеков «Тафуину». Если с какой что-либо произойдет… Получит пробоину, да. Так чтобы другие удержали на плаву. Не дали уйти на дно.

Ершилову показалось кстати ввернуть о себе:

— Перед поворотом домой я обязательно извещаю свою ровно на рупь. Жди и прочее. Когда пристану к берегу, она вся только для одного меня.

— Ты кончай! — разозлился измученный ревностью, неизвестно откуда возникший Лето.

— Нет, ты все же усвой, что заявляться домой без предупреждения нельзя. Выходит себе дороже, — сказал насмешливый и приятельский Зельцеров.

Только один Варламов Спиридон остался замкнуто-серьезным. В два приема глубоко запахнул полы суконного бушлата, потеребил нижнюю пуговицу и сказал:

— А скучища здесь все-таки! Что смотреть-то Холодилину? Одни сны?

— Ну! — не согласился с ним рулевой Николай, — Гляди: баба спускается. Что тебе королева! Не где-то, в самом Питере отхватил ее старый хрен. Там только такие.

Небезучастный ко всему Серега, вроде стесненный, наклонил голову, стараясь никому не помешать, прошептал на ухо Кузьме Никодимычу:

— В Питере, то есть в Петропавловске, по-нашему. — Тотчас удивился: «Венка скорчился. А из-за чего?»

Серега думал о Кузьме Никодимыче, поднятом на ноги всеобщим участием: «Стонем, что дети связывают нас по рукам и ногам. А они же подсобляют нам, если разобраться-то. Не хотели бы мы что-то делать, а приходится. Иногда будто так надо, вполне нормально. Как удовольствие — связанные с ними тяготы».

Начальственно уверенный Холодилин ступил на трап. Сразу же шум с ботдека так же, как взлетал, стек вниз, на промысловую палубу, занял весь ют.

В Венке все сопротивлялось признать сходство между той женщиной, что гонялась за «Тафуином» в Олюторке, и этой, шедшей за Холодилиным, как в неволю. Снова сощурил веки.

Она разглядела его, что ли? Будто наткнулась на преграду.

Берег — вот он, рукой подать. Можно побегать по камням, а также, если никого близко не будет, припасть все равно к какому дереву, погладить на нем кору, провести растопыренной пятерней по верху травы, услышать какую-нибудь пичугу или хотя бы поглядеть, как она возится, зачерпнуть побольше земли, иначе же не убедиться, что у ней тот же запах. А Назар еще не натешился, усиливал в себе предвкушение перед встречей со всем тем, что никак не противопоставлено океану, а является дополнением к нему, как небо.

Приоткрылась дверь.

— Вы думаете: это кто? Другой кто-нибудь? Нет, все я. Как, очень надоел вам? — скучно сказал Кузьма Никодимыч.

Кого не принимал Назар радушно?

— Вы чего? Вздумали!.. — заругался. — Мы с вами, надеюсь, не в тех отношениях, — протянул Кузьме Никодимычу обе руки.

Кузьма Никодимыч будто получил избавление. Сияющий, прошел, выбрал, в какое кресло сесть, сказал:

— Я ничего. Подожду. — Потом облокотился о стол. Начал садиться удобней — носками задел за что-то скользкое, мягкое. Всполошился: — Это кто у вас? Случайно, не кальмар? — Сразу вцепился в подлокотники и поджал под себя ноги.

Назар покосился на Кузьму Никодимыча. Открыл платяной шкаф, подтвердил:

— Он. — Потащил к себе таз из-под письменного стола. — Нет, нету его. А куда?.. — хотел сказать о головоногом «делся» и полез к паровой грелке, в затененный угол.

Кузьма Никодимыч следил за первым помощником, еще больше приподнял ноги и попросил прощение за сына:

— Взбрело ему сняться на память со срамотой в обнимку! Для Зои, разумеется.

Вскоре Назар встал, отряхнулся. Рассказал, как Венка и Никанов притащились к нему с огромнейшим живым кальмаром. Положили его на палубу. Он подтянул щупальца, хвост. На том возня с кальмаром не закончилась. Венка сгонял за тазом. Налил в него забортную воду…

— Да? — не совсем поверил Кузьма Никодимыч. — Подумать только, вы и этот змей-горыныч спали в одной каюте! А если бы он присосался к вам?.. Пожалуй б, задушил?

Другой бы кто-нибудь посмеялся над неосведомленностью Кузьмы Никодимыча, Назар сдержался.

— Погодите, — предупредил Кузьма Никодимыч. Тотчас вытянул шею, локти отвел от туловища, весь побагровел — сделался под цвет линолеума на палубе. — Нашел! Ах он какой! Под ковер забрался!.. Тоже теперь коричневый.

Уже не помышляя погулять отдельно от всех, Назар взял одно ближайшее щупальце кальмара, накрутил его на руку, как веревку, и потянул к себе.

— Зубы у него есть? — присел рядом Кузьма Никодимыч.

— Проверьте-ка сами.

— Ведь задержу вас. Неудобно. А?

Кузьме Никодимычу потребовался карандаш: не решился исследовать рот моллюска голой рукой. Выдвинул ящик письменного стола. Еще один.

В каюту Назара вошел Плюхин, не узнал Кузьму Никодимыча со спины. Сказал про чернила:

— Хватился, от них ничего не осталось. Ни капли. Я говорю…

Позади него в дверном проеме громоздился мужчина в брезентовой, не новой и не очень поношенной накидке поверх белой армейской шубы, трогал у себя взлохмаченную бороду и щурил чуть раскосые дружелюбные глаза.

Как нарочно, разговор у Назара, Плюхина и Холодилина не клеился. Чего-то им не хватало.

Все сели.

«Холодилин? — задумался, ушел в былое Кузьма Никодимыч. — После ранения я вернулся в часть, как все. Руки-ноги у меня гнулись. Только слух никак не возвращался. Потому мой командир затруднялся, к чему такого пристроить? А мне давно приглянулись двукрылки. Маленькие, юркие — они всегда летали вроде подсобных. На пробу: что получится?»

— Не запомнили вы, мил человек, Расторгуева? Не вывозили его в войну на ПО-2? — страдальчески, с усмешкой непростительно обойденного родственника обратился он какое-то время спустя к Холодилину.

— Бомбардир?.. — вскочил Холодилин. — А как же! Так это… ты? — Раскачал Кузьму Никодимыча за плечи. — Здоров! Где свидеться-то нам привелось! Батюшки-светы! Кузьма, а как по отчеству… дай самому припомнить, еще не совсем — не отказывает мне память! Никодимыч!.. Каково?

На переборке, в штормовой полочке, звякнул графин, — так крепко обнялись Кузьма Никодимыч и Холодилин, стиснули друг друга, заколотили ладонями по спинам.

— А я приглядываюсь с одного бока — он! — полез в карман за платком Кузьма Никодимыч. — С другого — еще больше того. Охо-хо! Значит, в бухту загнала тебя жизнь-то? Сюда? Далеко!

— Получается так. Без обману.

— А давно?

— Уже годиков двадцать с гаком.

Смекнув, что к чему, Назар спятился к двери, вышел, разыскал врача:

— Ксения Васильевна! Вы же не израсходовали весь дезинфицирующий материал. Во как он нужен. Срочно.

Приблизиться к медицинскому спирту кок никому не позволил, сам собственноручно развел его в колбе точно по географической широте, на пятьдесят два градуса. Выставил к главному угощению нарезанный по-ресторанному хлеб, обжаренные в сливочном масле крабы, к ним — гору тресковой печени, соленую лососину, холодец из львиных ластов под колечками репчатого лука, палтусовы звенья из холодной ухи, вполне содержательный набор блюд из селедки и десерт. Места для торта тут же, среди еды, не нашлось — его Ксения Васильевна поставила, как украшение, на книжный шкаф.

Сдвинули граненые стаканы фронтовики не только ради однажды заведенного обычая чокаться, а с горделивым сознанием, что они есть, выдержали на своем участке натиск врага, не драпанули от него.

— По одной, что ли? — будто вправду заколебался Василий Кузьмич.

— Да, так надо. Полагается. Что ж, — в тон ему изобразил пренеприятную обреченность Кузьма Никодимыч. Он раскраснелся. — Подумать только, на чем против немца поднялись! На обыкновенной перкали! Разве это пустяк? Я подкатывал бомбы под себя вроде наседки. К ногам. Под колени. Обкладывался ими. А потом бросал собственными руками. Самому не верится. Точно у другого такое было, не у меня.

Менее хмельной Холодилин повел головой, будто осуждал: к чему это? Можно о чем-нибудь другом. В нынешней жизни тоже всего предостаточно. А Кузьма Никодимыч смотрел не на него — на Назара, самого благодарного слушателя. Сказал, что в прифронтовой полосе за аэродром мог сойти какой-нибудь луг или поляна. Только начинало темнеть, они уже летели под-над лесом, вдоль просек.

— Точно говорю!.. — распалился Кузьма Никодимыч. Холодилин волновался не так, как он. В большей степени — по-сегодняшнему, скрыто. — У самой линии фронта мы снижались, подкрадывались к немецким позициям с выключенным мотором, — как чьему-то озорству удивлялся Кузьма Никодимыч. — Он, Кузьмич, направлял свою этажерку на вражьи окопы, а я уже, как положено, находился в полной боевой, вставал, насколько пускали меня привязные ремни, высматривал, где что. Нашумим с ним, бывало, за пехотный полк, может быть, потом скорей тикать обратно. Немцы в панике: ай-яй-яй! Откуда такое? Пускали ракеты, включали прожектора. А нам что оставалось? Только прижиматься к земле-матушке. Где встречался лес, мы за него…

Чтоб прервать своего фронтового друга, извиняюще улыбающийся Холодилин пустил над столом в бреющий полет расправленную ладонь, словно крыло, присвистнул и поднес к усам граненый стакан. Только не стал пить, сначала сказал:

— Зацепил немец нашу Россию за главный нерв. Мы б тогда на чем угодно!.. Как били!.. — задумался сурово, пожевал капусту. — Ну, за всех вас! Будьте! — просветлел лицом.

Незаметно как, они перешли к обыденному.

— Постой! — перевоплотился в обличителя Кузьма Никодимыч.

— Ты, выходит, обзавелся?.. Женщина при тебе? Сам видел!

Ксения Васильевна посмотрела на Холодилина, любопытствуя: откажется — нет?

«Он не признал ее?» — не поверил Холодилин и подмигнул весело, слишком даже. Почувствовал, что фальшивит:

— Куда б я от любви скрылся? Не смог!

Войдя в раж, Кузьма Никодимыч погрозил пальцем:

— Сам небось бежал за ней, заворачивал к себе. Наобещал всяких благ. Так ведь? — по-свойски подтянул к себе Плюхина.

«Или… что-то не так? Показывает выдержку? — поразился Холодилин, помня, что его женщина заходила за скальный выступ почти у самого «Тафуина». — Мол, скоро в рейс, к чему ворошить старое? Эх, Кузьма Никодимыч, я словно вор перед тобой!» Сразу поведал о том, как в конце войны очутился в Праге:

— Гляжу, кто-то бронзовый. Ниже, на постаменте, славянская вязь: «Правда хороша для каждого человека». Сворачиваю с панели, потому что чувствую, мне интересно. Задираю голову. Того, кто бросился в глаза, принял за старшего. Возле него в таком же одеянии, только, кажется, поменьше ростом, еще насчитал сколько-то. А рядом сновали машины. Стою. Вскоре меня один взял под руку, раскрыл свой портмоне. В нем красные ряды. Все по десять крон, новые. Как из банка. «Что вы? К чему мне они?» — Посмотрел я, куда можно уйти. Он — штатский, выговорил тогда с акцентом: «Нэ главное. Понимаешь?» Сразу подсунул диплом. Я едва разобрал по-ихнему: «Ин-же-нер». Проявил свою вежливость: «Рад за вас. Хорошо». Он точно так же, как в первый раз. «Нэ главное». Я плечами вот так. Никак не мог сообразить, чего ко мне прилип. А сам слежу за ним. Вынимает передо мной паспорт: «Цивильная квартира!» — «Прекрасно!» А у него что-то вроде сострадания на лице. «Нэ главное». Потом потащил к собору, двуглавый такой там есть, вполне, может, пресвятой девы Марии. В нем, в цокольной части, кованый железный барельеф: женщина, наполовину укрытая распущенной косой. «Ну и что? — думаю. — Нашел чем удивить!» Ах, дело в том, что тринадцатый век. В двадцатом не хуже! «Главное», — за всех изваянных проповедников сказал незнакомец. Я поверил. Так-то…

— Старшему помощнику-у… — занудливо позвал из динамика капитан, и Плюхин привстал. За ним у Ксении Васильевны тоже нашлось какое-то заделье, она так же, как Плюхин, ушла из Назаровой каюты — боком, за спинками кресел.

Сколько-то времени Холодилин не знал, что делать. Затем потянулся к спирту, отдавая себе отчет в том, что хватит, вкусил до верхнего предела. Его привлек сверхзвуковик под плафоном. Улыбнулся ему. Только не так, как хотел вначале. Выдавил после долгого молчания:

— У тебя-то теперь как?

Кузьма Никодимыч тоже вроде застрял в чем-то вязком.

— Не обижаюсь, всем взяла моя вторая жена, — ответил чуть ли не безголосо. — Есть общие дети. Ничего, грех жаловаться — приветливые: «Папочка, мамочка». Только все с той — не проходит! — сравниваю. К тому же Венка!..

— Он не где-нибудь! В океане — на большой воде… — утешающе сказал Холодилин.

Кузьме Никодимычу пришлось признать, что люди на «Тафуине» как везде. А работа ни на какую не походит. Она забирает все время. Кто-нибудь затеет свару. А что дальше-то? Всем не до нее. Недосуг.

Как издали прислушивался к нему Холодилин. Он помнил про евпаторскую беду Расторгуевых.

«Выскочила за тебя и не знаю как», — сказанула первая жена Кузьмы Никодимыча, когда он выяснял, почему она от него отказалась. Ко всему уставилась ему в глаза, будто ничего дурного тогда, в прошлом, себе не позволила. А ведь с кем-то сойтись без любви — это же будет какая жизнь? Вроде обмена собственного тела на что-то: на жилье, на еду.

С леденящим спокойствием она сказала: «Ошиблась. С кем не бывает?», а потом, уже вроде оправданной, вытворяла что хотела.

Первая жена еще упрекала Кузьму Никодимыча: «Ты один виноват во всем: зачем меня увлек? Не стала бы твоей, так знаешь какого бы отхватила!»

— У тебя есть? — наклонил Расторгуев свой стакан. — Зачем добру пропадать? Допьем!

— Кузя!.. — перехватил бутылку Холодилин, предчувствуя, что не удержится, предложит непотребное. — Кузьма… А не остаться ли тебе у меня? Здесь — во. Я когда выхожу на берег, всякий раз плечам знаешь как просторно.

Чтобы открыть иллюминатор, Кузьме Никодимычу понадобилось не только отвести держатели. Взялся за опущенную по-штормовому задрайку, вырезанную из стали по размеру круглого стекла. Переспросил:

— Приволье?

— Кузьма!.. — словно призвал к порядку Холодилин.

— А Венка-то тут же, со мной, — гордо сказал Кузьма Никодимыч. — Может, кликну? Увидишь: он больше меня вымахал.

Разумеется, что Венка, кто б еще выведал, что декабрист Кондратий Рылеев тоже бороздил Тихий, не раз падал под ударами уилливо — чудовищного ветра Аляски, на острове Ситки заложил верфь.

— А как называется коробочка с насосами? — устыдил он рулевого Николая, не столь видного без стилизованной бороды. — Гляди, среди ржавчины: «Кондратий».

— Ну-ка! — высунулся над бортом Варламов Спиридон.

К нему присоединился Бавин.

Венка смотрел в оба: остерегался попасться матери. Как только опустела дорога в гору, отправился к своему тайнику. Нащупал банку с кузбасслаком и кисть. Перемахнул за борт поставленного на прикол «Кондратия Рылеева», по цепи спустился на висящий якорь и занес руку.

Боцман не успел угнаться за ним. Слез с «Тафуина», сказал:

— Не там, вообще-то, полагается…

Венке пришлось изобразить непонимающего: о чем ты толкуешь, реликвия старого флота?

— Вижу, собрался обновить имя. Надо выше…

Они быстро управились бы с реставрацией. Появился посыльный первого помощника:

— Где наш историк?

Он наметил вдоль проведенной черты: КОНДРАТИЙ. «Значит, мать… — сказал про себя. — Она меня затребовала. Обязательно заведет, когда и что отец сделал будто не по совести. Попреков не переслушать!»

— Постой! Кузьма Никодимыч! Я же видел твоего парня. На «Амурске»?.. — Холодилин вроде разочаровался. Пожелал, чтобы Венка подтвердил это тотчас же и плеснул в фужер взрослую норму.

— Осилишь?

Венка так оглянулся, вроде действительно где-то таилась опасность. А Кузьма Никодимыч подумал: «Не может без моего разрешения».

Со стаканом в руке Холодилин, стараясь не качаться, смущенный, наблюдал за обрадованным Кузьмой Никодимычем, снова подошел к нему, чтоб заключить еще раз в объятья… Ему все же шло быть под хмельком.

— Вениамин Кузьмич! — сказал и жестко, и как самый близкий человек.

Венка только чуть сузил глаза: не глухой, слышу! Подошел к Холодилину, стараясь скрыть тревогу за отца: «Как переживет, если все-таки случится это, столкнется где-нибудь с матерью? Что же мне-то тогда? Ничего на ум не приходит!»

— С Кузьмой Никодимычем!.. — гордо произнес Холодилин. — С ним мы столько фронтовых сухарей разломили пополам. А ты той же крови и духа. Наш! Помни это.

Кузьма Никодимыч улыбался Холодилину почти заискивающе — так показалось Венке. Смотрел на Венку как никогда раньше. Словно на сына-новобранца. Вверял его своему испытанному боевому командиру, очень уважаемому, и был готов помочь им обоим в чем угодно, только б они ладили.. Он еще никому не рассказывал про генеральский обход в госпитале, потому не сразу решил, с чего ловчей начать.

— Только услышал я со своей койки шумок… Сразу дверь нашей палаты открылась до последнего предела: генерал! «Где? Какой?» — приподнялся таким образом, на одном локте. Боком ко мне стояла лечащая врач, отчитывалась. Прошептала: «У этого, — на меня, — контузия, не может разговаривать». По губам понял.

— Выпьем? — обратился к молодому поколению Холодилин. — А ты говори, — не попросил, а приказал смиренно умолкшему Кузьме Никодимычу.

— Генерал был медицинский, с узкими погонами… — сглотнул слюну Кузьма Никодимыч.

— Что ты, будто никак не насмелишься? — поощряюще возмутился Холодилин. — Давай вжарь, как приходилось в атаке.

…Потом на верхнем капитанском мостике Венка мог повторить то, что рассказал отец, чуть ли не слово в слово.

— Генерал начеркал на бумажке: «Семья есть?» Я ему показываю свои каракули: «В Евпатории». — «Не против, если отправим тебя туда с сопровождающим?»

Кузьма Никодимыч никогда не был таким, щадил Венку. А тогда забылся или что. Словно не владел собой — продолжал рассказывать о том, что не отболело:

— Выбежала жена на стук в двери, всплеснула руками. Мой сопровождающий, такой интеллигентный, из учителей, сразу ей дал понять, что я еще живой: «Видишь, что с твоим благоверным фашистское зверье наделало!» Она заревела надо мной, отчего я чуть не отсырел, обе руки положил на глаза.

С недельку прожил Кузьма Никодимыч дома, на другую перевалило. Увидел: то сделает жена, другое. Нередко в счет своего сна. И вроде через силу. Все задумывалась. Метнется за чем-нибудь и вдруг как запнется. А однажды набралась духу и подошла к изголовью, бух лицом на грудь. Плакала, убивалась: «Кузя, умница. Скружила с тобою будто. Света божьего не вижу. А ведь я еще молодая, на лице ни одной морщиночки, приглядись. Может, пожалеешь меня? Уедешь куда-нибудь? За сына пусть у тебя голова не болит. Он моя кровиночка, как-нибудь выкормлю».

Родные Кузьмы Никодимыча погибли в первый же год оккупации Киевщины. Его скрутила печаль. «Один я, как перст. Никому не нужен». А потом взял себя в руки, должно быть. Сказал: «Где мои, с кем воевал? Не может быть, чтобы они не приспособили меня к чему-нибудь?»

Кузьму Никодимыча увезли в Сибирь, в госпиталь хроников. Там сестра-кержачка не дала ему лежать, поставила на ноги и мало-помалу выучила говорить. Раскладывала перед ним картинки с буквами, приставала: «Тембр-то у тебя что надо. Почитай. Постараешься — Левитана за пояс заткнешь. Не страшно падать. Кто не падает? Страшнее вовремя не встать».

Сначала он одолел слоги, отдельные слова. Только когда нервничал, то заикался.

Какой-то командир, уже немолодой, по-отечески взял на себя беспокойство выхлопотать для него место в рентгенкабинете: помогать по электрической части.

Через год одумалась жена Кузьмы Никодимыча, собрала что требовалось для розысков.

— Кузя!.. — уже по-другому, испугалась за себя.

— Приехала?

Он вначале посчитал, что у нее от раскаяния брызнут слезы. Пригласил в сквер.

— Что с тобой? — кинулась она ему на шею.

Пусть поступает как любо! Простил Кузьма Никодимыч ее жестокость. Поднял с беседки кем-то оброненное «Расписание поездов». Погладил свою шею. «Картоха уже цвет набирает…» — проговорил будто для кого-то, заметив, что все, готов, скоро скажет: «Помочь тебе? Пожалуйста. Буду переводить. А никаких видов на меня больше не имей».

Когда случилось ей приехать на поезде навестить его еще, то обдуманно укорила за то, что Венка в отличие от своих сверстников «ни в чем не знал удержу». «Ходишь неплохо. Слух у тебя есть. Вполне как будто. Говоришь. А что по части сознания? Его вроде не шибко-то… Или совсем нет. Если не так, мстишь, то имей в виду: не мне одной, Венке — тоже. Совсем ни за что…»

В сини раннего вечера, из бушующего океана, с небольшого расстояния семафорила подводная лодка. Или звала к себе, или о чем-то извещала перед погружением на перископную глубину. Магниевые точки-тире видел и Венка на верхнем мостике, и Кузьма Никодимыч из каюты Назара.

— Что у вас тут такое? — сполз под стол предоставленный себе Холодилин. — Давно от себя отпинываю… — Отодвинул ковер в сторону: — Кальмар! Что, он у вас на салат?..

Еще не настала ночь. Камчатской родниковой воды «Тафуин» набрал по потребности, во все емкости. С первого оборота двигателя поразил над собой тишь. Весь поупружел. Повернул нос в океан, потому что только в нем в полной мере ощутил бы себя. Костистый в лопатках Зубакин упер бок в стойку рулевого. Словно никуда не стремился, ни к каким достижениям, решительно ни в чем.

В штурманской Плюхин придавил карту ничем не примечательным грузиком. Обыкновенным ограненным мраморным камнем.

Он сдал вахту. А поскольку начался отход, не смел никуда уйти, потому что мог понадобиться.

Командовал Лето, как обычно желая всем понравиться.

У кормы, из-под днища траулера, без разбега, сразу стремительно рванула ударенная винтом вода, образовались улова, они, шепелявя, понеслись к берегу и разбились о борт разавтографленного «Кондратия Рылеева».

В призрачном, зыбком полумраке ходовой рубки на виду оставался только один подсвеченный компас — белый горизонтальный круг. Назар думал о бывшей жене Кузьмы Никодимыча — матери Венки. Взглянул на черточки градуировки неподвижной компасной картушки. С этого началось его заблуждение насчет перемещения в пространстве. Вроде не «Тафуин» ложился на заданный Зубакиным курс. Он никуда не двигался — такое складывалось впечатление. Стоял и ждал, когда наша Земля, вернее сказать — Океания, повернется с северо-запада на юго-восток насколько полагалось, ни на десятую градуса меньше.

«Ничьи советы не приняла бы мать Венки тогда в Евпатории. Потому что… — Назар поостерегся обобщать. — Ум и чувства.. В каких соотношениях? Равны ли?»

Перед устойчивым, ни с какого борта не залитым «Тафуином» укрытый мглистым пологом океан остервенело кидался, на кого-то замахивался, падал и храпел. «Тафуин» остановился как бы в нерешительности. А у самого за кормой всплыл кипящий опупок, подтолкнул его: «На, получай то, чего ты хотел! Нечего!»

Где-то далеко, как на другой планете, из взорванных вод всходила перемешанная с золотом Аляска, а более вероятно, чем-то не сплошь забросанная луна. Причем будто специально для «Тафуина». А позади него, в беспросветно-черном, скакало светящееся окно горничной комнаты Холодилина.

«Тафуину» не хватило дизельной силы, к нему на нос влетело с треть океана. Сразу же огонек исчез. Его или закрыли высокие, чуть не под тучи ушедшие валы, или приняли в свой сонм далекие звезды.

На юте (на нем никогда не выключался дежурный свет), в тени от траловых досок, в столь позднее время кто-то вздумал испытать скрипку. Опять прикоснулся к струнам смычком. Тотчас звезды дружно, в том же порядке, в каком висели, посыпались за горизонт, сразу же — обратно и остановились, как застопоренные. Еще долго владело Назаром желание смотреть, куда они, словно в танце, переместятся.

На самом-то деле рядом с ним никого из людей не было, музыкального инструмента — тоже. Музыку делал деревянный, не очень удачно принайтованный, или закрепленный, трап.

Назар снова задрал голову. Звезды надежно держали небесную черноту. Как гвозди с затопленной «Паллады», полученные им в подарок перед отъездом из Амурска от совгаванских друзей Сашки Кытманова.

«Такая у меня ясность в голове, — подивился Назар. — Уже ступив на сходни, Холодилин обернулся, и я, его провожатый, остановился — ждал, что он скажет после фразы: «Не чинить никаких препятствий разводам».

Не такой пьяный Холодилин уносил с собой на берег обиду на Кузьму Никодимыча. В судьбе своего бомбардира он выделил не скитания по госпиталям, а постоянные, неотступные беспокойства, каким станет Венка, по сути-то второй эшелон фронтовой авиации.

Отлетал свое военлет. А в душе остался тем же, прежним. Не забыл директиву фашиста Розенберга, весь план «Ост», Мог процитировать кое-что. О кознях против нравственности русских. То, о чем он говорил Назару, касаясь Кузьмы Никодимыча и Венки, растеклось вширь…

Когда у людей нет настоящей любви, от сердца к сердцу, — для них в этом мире все пронзительно просто. Ни веры во что-то, никаких надежд — ничего святого. Лучшие лозунги остаются сами по себе, повисают в воздухе. Совершенно ни к чему уже сражаться насмерть или работать с подъемом. Превыше всего подъемные, только они. То есть деньги — не что иное, как дурная реальность.

Назар учел точку зрения Холодилина. Подумал о Зубакине, ничего не значащем вне экипажа. Так оказались соединенными Кузьма Никодимыч, Венка и Нонна, обвиняющая во всех грехах одного Зубакина, вроде сама перед рейсом была без головы.

«Берег, все незыблемое — позади. Куда же плывем? Можно гнать производительность. Но она, что ли, сделает нас лучше? Кстати, как еще можно достичь верх в собственном духовном движении, не помогая кому-то?

Без нее, без любви? Бескорыстно?

Мускулы себе набить — разве такая уж трудная задача? А как поднять собственную душевность? В одиночку — никак».

Безумно довольными остались Никанов, Варламов Спиридон и Бичнев от настриженного фильма, нахохотались до колотья в боках. Сразу его прокрутили для них с конца. Те же актеры все делали наоборот и скрипели, как изрядно подпорченные сухие пиллерсы.

Обычный фильм, без купюр и подклеенных кусков, трое неразлучных не смотрели. Сползли вниз, забрались под одеяла. Чтобы улежать, подтянули подушки повыше, под затылки и вцепились в бортики «гробиков». А это мало что дало. Расклинили собою переборки. Уперлись в них головой и ногами. Как более длинный, Никанов «зафиксировал» себя лучше всех. Краб в своих хоромах столь же прочно никогда не устраивается.

— Валы считаешь? — потревожил Никанова Бичнев.

Перед ним, чуть ниже пары иллюминаторов, стремила уменьшенная до игрушечного размера каравелла Магеллана.

— Угадал, — отмахнулся Никанов. — Как будто у меня одно занятие. Дрыхни давай.

Их вздымали валы. Никанов старался не смотреть — куда они сдвинутся, не все ли равно. Так ему, когда отворачивался, попались на глаза такие же чуть подальше. Он тотчас же, как бы ища спасения, уставился в подволок.

Его приподняло, куда-то повалило и так толкнуло к столу, что руки сами потянулись искать хоть какую-нибудь опору, как было у него на вахте среди скомканной мелькающей тьмы и погибельной неразберихи.

Ту, кем-то установленную за бортом, высоту могучие сине-зеленые исполины брали не сразу. Тем более быстрым казалось их низвержение. Сначала, с подветренной стороны, под ними исчезало основание. Потому они сразу опрокидывались. А тут же из гребней более вознесшихся валов не только образовывалась невероятная равнина, а еще уплывала словно в несокрушимой пригоршне. Пена на ней моталась туда-сюда, как обыкновенная накипь, кружилась и вытягивалась в полосы, стекая по бокам несшихся других валов.

У Варламова Спиридона тоже душа с места стронулась, лег и подтянулся — показал нижележащим подбородок, округлые щеки, сжатые тяжестью лба длинные глаза. Еще больше выдвинул себя, и его подбородок скрылся в тени, с ним — большие глаза, а лоб, более чем обычно бледный, раздался вширь.

— Что у вас? Ну? — вроде потребовал утихнуть.

Бичнев расправил над собой простыню, показал ему невинные глаза-бусинки.

— Отчего у нас таким образом?… — изумился. — Доказано же, что валов нет. Я, понятно, о каких?.. А люди тем не менее находят их и рады. Видно, не могут обойтись без заблуждений.

— По-моему… — заговорил Варламов Спиридон, предвидя, что океан скоро поставит их всех троих в постелях на ноги. — Насколько хватает у меня ума… — вцепился в одеяло (оно поползло к ногам). — Людям требуется считать валы затем… Фу! Для того… что как будто могут предвидеть — что там, впереди. А раз так, то уже, представляете, они будто какие. Ого-го! Хотя от известных знаний до истины грести ластами духу не хватит, а все же без них совсем бы никуда.

— Наговоры среди людей можно понять, из-за чего возникают, — сказал Никанов. Сразу перешел к Венке и Кузьме Никодимычу: — У них уже столько валов позади!

— А не сблизились!.. — со вздохом сказал Бичнев. Он не одобрял задумку Кузьмы Никодимыча подсобить своему сыну. Только не так, как Зубакин: больше сочувствовал старости.

Зело мудрый Варламов Спиридон собрался пояснить свою мысль. Только из-за того что «Тафуин» очень резко осел на корму, он укатился к переборке, а также получил по лицу сорванной с гвоздя каравеллой.

— Вообрази, идет первый вал, — сказал через силу. — Люди утешают себя: «Этот не самый большой, его пересилим». Надвигается второй. «Тоже не самый большой». Так вплоть до девятого. А когда он размахнется…

— Что? — не расслышал Бичнев.

У Варламова Спиридона передавило горло собственным, сильно пригнутым подбородком.

— Когда он!.. — сказал попозже: — Девятый! Подоспеет, громила… То почему бы не утешиться следующим образом: «Ничего, ничего! Как-нибудь. Надо сдюжить: один же такой, потом опять можно будет, продержимся».

Не в силах справиться со своим восторгом, Бичнев специально приподнялся, чтобы увидеть Никанова. Сказал:

— После такого объяснения помолчать хочется.

Задумчивый Никанов лежал с открытыми глазами. Как будто отсутствовал в каюте до тех пор, пока не распахнулась дверь. Он привстал. Посмотрел: не зашел ли к ним кто-нибудь?

По коридору к носу, где каюта Кузьмы Никодимыча, карабкался Назар. Уперся. Вроде не хотел уступить тому, кто насел на него сзади.

Дверь сама закрылась и снова отошла на ладонь.

— Мы из последнего тянемся на своих короедов. А может, наши лишения только во имя собственного бессмертия? — Никанов поставил левую руку на локоть, правую скрестил с нею ниже большого пальца и помахал Назару, как флагом на рее.

Варламова Спиридона — вот кого Назару следовало призвать умно пользоваться своим умом. Его готовность высказаться никого не удивила:

— Хочешь, толкну теорию?

Никанов ответил жестом: «А что произойдет, если я возражу?»

— Тогда согни ладонь возле уха. Так, внимай. В какой-то семье появился отпрыск…

— Условно, что ли?

— Соображаешь! Что, нужна ли ему опека?

— Это как когда.

— А теперь пора о том же сказать уже иначе.

— Заключить?

— Насчет отрицания отрицания ты — как? Имеешь понятие? — обнаружил свое пристрастие к философии Бичнев.

— Кажись, схватил! Новорожденный растет каким? Соответствующим новой жизни. Родителям хочется, чтобы он избежал всяческие ошибки. А если на поверку… навязывают свое. От вчерашнего дня. Отсюда конфликты.

— А что? Вполне как будто! — порадовался Бичнев. — Получается, Кузьме Никодимычу с первым помощником пора бы отступиться от Венки.