Горбатые мили

Четвертый вал

Раздерганный, чуть ли не до дна развороченный океан налазил устало на полубак, едва переваливал через фальшборт, тяжелющими кусками, как нарезанный, плюхал на палубу, отчего «Тафуин», дрожа, сползал в ближайшие рытвины, а Зубакин в муторном напряженном полумраке ходовой рубки хватался за край бортового иллюминатора. Он задал своим работягам-мыслям нужное ему направление и ждал, с чем они придут, — определял, что стоило принять из безусловно достоверного, а чему устроить проверку. Как бы выметывал сети и заученно подтягивал их, все более убеждаясь в том, что удача не тут, совсем в другой глубине, до нее надо еще дойти…

Мог ли Зубакин не считаться с тем, что уже больше двух недель попадалось только никому не нужное, непромышленное «зверье»: морские лисицы, тигры-полосатики, еще не зарегистрированные учеными «драконы», а также иглокожие?..

Наибольшая часть производственной команды, то есть обработчики, а также добытчики, успели отоспаться, все обсудить на много дней вперед и располнеть. Чтобы они не брались подсчитывать, сколько потеряли времени за так и не выясняли между собой отношения, боцман, следующий своим правилам, так же упрямо, с утра загружал всех работой («Выходите швабрить, шабрить, суричить!»), а под вечер как сменщику передавал свой контингент Назару («Будьте милостивы, прочтите лекцию или еще что по вашему усмотрению, вам видней, лишь бы до отхода ко сну ни у кого не нашлось ни одной свободной минуты»).

Плюхин не мог выполнить задания первого помощника — рассказать экипажу об Аляске.

«У меня, в моем распоряжении только она… — Оттолкнул от себя лоцию в пурпурном переплете. — Что, что в ней?» «На Аляске зарождается цунами…» А кому это не известно? Или тут же, через четыре страницы, о водотрясении… Впрочем, нет. О нем-то как раз стоит. Наскочив на него, суда как бы садятся на мель и разъезжаются по швам от фальшборта до киля.

Про атмосферное давление тоже будет не лишне. Оно меняется так часто и резко, что за ним не поспевает барометр. Точно известно, еще со времен колонизации Аляски русскими промышленниками: завезенные сюда собаки не могут выжить. Невозможна собачья жизнь. А каково людям?..

О золотой лихорадке теперь уже нечего… О ней все сказано. Желтого металла добыто на шестьсот миллионов долларов. А шуму-то было! Нефть на Аляске — да. Она потянет. Как-никак десять процентов нефтяных запасов США».

Флегматик по природе, Плюхин не заламывал руки — только поугрюмел, предвидя, ч т о и к а к ему скажет Назар. Он зашел только полистать морской словарь? Как бы не так!..

К тому времени Назар пообтерся, усвоил: Зубакин — рыбак, каких раз-два и обчелся, а Плюхин так себе, не умел брать рыбу, хотя у одного диплом мореходного училища и у другого того же самого, Находкинского, с гарпунными пушками, нацеленными в середину мыса Астафьева.

«Ладно, — переключился на траление Плюхин, — не получается у меня как надо — пусть! А камни? Почему они попадают только одному мне? Нет, я нисколько не преувеличиваю».

— Просветите меня… — попросил Назар. — Как так? Где ни кинет Зубакин трал и — есть!.. Вытаскивает — полней некуда, до самого зева. Я не знаю… Что-то иррациональное как будто.

— Это уже через край, товарищ первый помощник! — Плюхин, толстоватый для своих лет, с многими складками под подбородком, посмотрел на лоцию, будто сожалея, что расстанется с ней. Затем приложил руку к груди, ближе к больно сдавленному сердцу, представляя Зубакина в рубке, его время от времени озаряемое экраном испитое лицо, к тому же словно побеленное. Потому не сразу разгладил перед собой чистый лист бумаги и путано, с отступлениями вводил в таинства заходов на окуней. Назар кивал:

— Я усвоил это. — И только для себя: «С теорией у него как будто неплохо».

А старпом Плюхин посмотрел на кранец за бортовыми иллюминаторами, помеченный именем разбазаренной баркентины «Секстан», все больше терзаясь от того, как, будучи курсантом, опоздал вернуться вместе с Зельцеровым и Бавиным из увольнения. Прыгнул тогда на входной трап и закрутил головой: на ком сине-белая повязка, кто дневалит?

Утром перед строем Венка доложил старшему дежурному, в то время выпускнику училища Зубакину, что все в порядке, никаких происшествий. А все знали, что он задолженник, за ложь мог поплатиться как никто.

— Ты, может, что-нибудь запамятовал?

По тому, к а к это сказал Зубакин, каждый почувствовал, что запираться дальше нет смысла.

Первым повинился Бавин, за ним Зельцеров. А Плюхин будто проглотил язык.

Сначала Венку только отстранили от вахты…

— «Секстан», — произнес Плюхин, не совладал с собой. «Се…» — прочел первые буквы, с разрывами, какие обычны для напечатанных по трафарету… Помня, что Зубакин уже извелся в ходовой рубке, а на экране не появилось ни одной хоть что-то стоящей засветки — скрылись окуни, он сказал, что о Зубакине мало кто знает.

— Столько о нем всякого противоречивого!.. — перебил Назар, спросил, находился ли Плюхин на «Тафуине», когда из совместного отдыха с коллективом плавбазы «Чавыча» ничего не вышло.

— К чему все?

Выговорил это Плюхин через силу, глухо. Только приподнялся — глаза его сами впились в ту же белую россыпь: «Секстан».

«Не хочет! — подумал Назар. — Вроде сам тоже не очень». Наклонил голову и, как всегда, когда нервничал, скрестил на груди руки.

— Куда б я делся! — словно попросил снисхождения Плюхин. — Меня позвали… любой бы на моем месте…

— Участвовали же в разборе?

Что колотило Плюхина сильней: или давнишняя вина перед Венкой, или океанские камни в трале? Ничего он не мог разобрать. «Если бы я перед строем сказал, как было!.. Так, мол, и так. Опоздал из увольнения на берег. Не уложился. Тогда было проще!» Бичевал себя, не надеясь, что со временем забудется, из-за кого отчислили Венку из училища.

Назар хотел спросить старпома бесстрастно. Приготовил фразу. А получилось иначе. Стала явной его злость на Зубакина:

— У вас ничего против него не нашлось? Отбило память? Только из-за этого?

Не видел бы лучше Плюхин первого помощника. Без того переживал. Заглянул в носовой иллюминатор.

«Все пасуют перед Зубакиным по привычке, можно сказать», — запечалился Назар. Тоже посмотрел в иллюминатор.

К якорной лебедке пробрался боцман. Взмахнул брезентом. Плюхин сколько-то времени следил, что под ним окажется. Сказал:

— Мы ни при чем. Сильная личность!..

Такое желание свалить все на одного человека вызвало в Назаре протест:

— Тогда — кто вы? Не стыдно за себя? («Зубакин действительно властвует над всеми. Что хочет…») — Назар не устоял на месте, шагнул к двери и быстро, как на выстрел, повернулся.

— У него власть без любви, — нехотя и сердито сказал Плюхин.

— Цель у всех должна быть ничуть не меньше, чем у капитана, — наставительно сказал Назар. — Проще же воскликнуть: «А что я могу?» — чтобы потом никто не осудил за бездеятельность.

Старший помощник Плюхин имел приличный плавательный ценз, иными словами, опыт всех, кем работал, включая прохождение курсантской практики, а не приобрел уважения к себе, именно собственного, без чего невозможна независимость. Согласился с Назаром, что действительно, только тот по-настоящему исполняет свои обязанности, кто не боится потерять занимаемую должность. Поведал о самом сокровенном:

— Меня в наш НИИ с руками-ногами возьмут. Потому что таких практиков… где их? Негусто. Стану собирать данные. Это зачтется.

«Какая чушь! — Назар враждебно, с нескрываемой насмешкой покосился на Плюхина. — Я его вел на поступок… Разбирайся, давай. Нет, чтобы воспитать характер, надо каким быть… Еще так попробую…»

— Я на том же спотыкался в Амурске, — уравнял себя с Плюхиным. — Чуть что — мне уже не по себе. То есть пугался фактов. От меня же требовалось принимать их, какими были. Так, чтобы в них выявилась предопределенность к чему-то. С нее начиналась борьба. В частности, изучил, что подводило смежников. Тебе тоже нельзя без запредельных знаний…

В тот же вечер Назар все переворотил в сейфе, вчитался в кое-какие привлекшие его бумаги. Обнаружил, что у Плюхина кончался кандидатский стаж. Привычно, уже как сохозяин всего «Тафуина», выхватил телефонную трубку — вдогонку ей склацали пружинные захваты.

«Я хочу поближе сойтись со старшим помощником? — непроизвольно начал подытоживать Назар. — Только без лукавства! Так. А ведь ничего не добьюсь. Мало бывать с ним. Необходимо… мое соучастие в деле. Начну ему помогать. Тогда он станет каким? Употребит… Ага, я о его возможностях. О них, конечно. Поднимется до своих верхних границ.

Ну-ка! Условие… Ах как славно! Чтобы кого-то понять, надо быть самому хотя бы неравнодушным. Очень добрым».

Как ни сопротивлялся Зубакин, как ни упирался расширенной пятерней в ближайшую переборку, все же мотался над локатором. Один раз пришвартовался к стеклу — раскровянил лоб.

Окуни все так же не задерживались под «Тафуином». Бежали в разные стороны. Может, из-за оттепелей?

Уже развиднелось. В форме ноль, голый, Венка, обожженный аммиаком, с таким же ощущением, какое доканывало Зубакина, слез с лазаретной койки, пошлепал к графину с водой, приложился к нему. Оказалось, что пить не хотел.

— Ничего себе, кто-то усердствовал! — Едва совладал с одной задрайкой иллюминатора, вывел из прорези. На него надвинулось скомканное тепло. Уперлось в лицо, в плечи. «Это, — смекнул, — циклон».

Ни останавливающих рывков оттуда, из глубины, ни обвалов на нос — ничего не было. Только мозжила палуба и басовито, с завыванием, почти не умолкая, скулила траловая лебедка.

Изрядно встряхнутый антициклоном океан передвигался на зюйд, под низкий туман — приноравливался лечь. Точно так же, тоже с трудом, Венка облокотился и полез под простыню, чтобы уснуть еще хотя бы с полчаса.

В динамике судовой трансляции пискнуло, потом зашуршало, и прорезался уже старый, совершенно изношенный баритон: «К-как мне легко здесь затеряться…» За ним включился оркестр.

— Снова ты, снова! — ощерился Венка. — Нигде от тебя не спасешься. — Он перевернулся, накрыл голову подушкой. Только это, сразу же убедился, ничего не дало.

Он подскочил и как крутанет регулятор громкости. «А-а-а, — дошло до него, — принудительное вещание!» Сорвал с вешалки рубаху, скомкал ее, переполненный яростью беззащитного.

За баритоном о себе поведал бас:

Венка взбесился: «Что бы еще найти?» А сам между тем скатал в комок и швырнул в динамик простыню, за ней полотенце, робу… «Что бы еще?..» — Заглянул под койку и свалил с табуретки подшивку приложений к «Иркутским епархиальным ведомостям» с прелюбопытнейшими перепечатками из разных газет. Затем взял в щепоть лоскут отмершей кожи на голени, оторвал его — полупрозрачный лепесток. Еще нашел такой же, только поменьше размером.

Во вторник к Венке приставала с расспросами Ксения Васильевна: как поживает мать, где? Когда-то они были подругами.

Осмотрела весь лазарет — чистый и высвеченный тремя иллюминаторами, с душевой за переборкой. Справилась у Венки: не температурил ли?

Он — шмыг от нее, подтянул к себе ноги и приподнял перед собой подушку:

— Динамик, знаете ли… Уже всего меня извел. Что вдоль, что поперек.

— Так ведь это концерт! Чтобы ты не скучал. Игнатич надоумил: «Не дело оставлять его, то есть тебя, без музыки».

Скулы у Ксении Васильевны выступали вперед, как сжатые и поднесенные к глазам кулаки, нос безобразили две горбинки, а талии как не существовало. Она тоже страдала и в силу этого больше видела. Из-за того что Венка вырос без отца, он чувствовал себя неполноценным, старался это скрыть, что ему, конечно, не всегда удавалось.

«А горе — не море, пройдет, отболит», — утверждала песня.

Ксения Васильевна, подумав о судьбе Венки, не согласилась. «Нет. Горе что море. Оно тоже навсегда».

Совсем рядом с Зубакиным, справа от него, взлохмаченные всплески накладывали на «Тафуин» иссиня-прозрачные лапы, с кривыми сбегающими ручьями, как с вспухшими венами, сталкивали натужно, волокли с курса и еще к тому же успевали поддавать под корму. С другой стороны Зубакина клокотал, как всегда убаюкивая, поисковый перегретый локатор — сам себе отсчитывал периоды над трубой с дымчатой зеленовато-желтой пульсацией, бесстрастно рисующей то, что едва плыло далеко снизу, в трех или четырех кабельтовых, схожее с совершенно голой планетой, без какой-либо растительности — из одних скал.

Плюхин устал отираться тут, за спиной стоически мужественного Зубакина. Переступил с ноги на ногу, не веря ни в то, что ему удастся удержаться на месте, ни в то, что капитан выйдет на презренных окуней.

Плюхин думал сейчас одновременно о том, что было и есть. Потому чувствовал, что плох со всех сторон. Легко принял за свое собственное суждение: «Специальные знания еще отнюдь не наука». То есть они нынче только для какого-нибудь бледного клерка — руководителю же необходима основательная осведомленность почти во всем, иначе не продержаться ни дня.

В ходовой рубке заявил о себе промельк — пронесся по безжизненному экрану космической, сыпящей искры частицей. Зубакин («Есть справедливость для настойчивых!») добавил контрастности.

А штрихи-окуни не кончились. Однако же они над каким дном!.. Тут, близко — и совершенно недоступны.

— Не лучше ли пробираться короткими перебежками? — выговорил, стоная, Плюхин, прислонился к обшивке поперечного крепления, а затем, когда «Тафуин» сноса до середины накрыло закрученным гребнем, не успев сообразить, что же делать, лбом врезался в дверь старшего бухгалтера.

— На румбе?.. — прохрипел Зубакин, потребовал от рулевого голосом воспроизвести показание курсового компаса. Сразу поберег трубу поискового локатора: успел упереться не в нее, а в переборку. Плюхина же запрокинуло, проволокло на бедре и положило навзничь.

Он подумал: «Зубакин ничуть не стал другим, все так же неутомимо, крючком сгибался у переднего бортового иллюминатора, глухой стеной стояло вокруг ожидание, и про это никто не смел забыть, где бы ни находился». Потом прикинул, как развернуться, чтобы удержаться на ногах, если что. Он только тут осознал, что не просто сбежал из рубки, не для одного себя старался: захотел по-человечески поддержать Кузьму Никодимыча. Прицелился на каюту под номером шестьдесят пять. Однако же заявиться в нее в таких брюках, в вывоженной, как на уборке, куртке, в ботинках со сбитыми носками?.. Фуражка? Погоны? Нащупал их на себе, поправил и занес руку постучать.

Кузьма Никодимыч изо всех силенок отталкивался от борта «гробика» к переборке, упер в него обе руки.

— Мне бы при Венке надо быть, — пожурил себя. — Что подать ему или поднести. А я, как падаль. Кишки из меня вытягивает таким образом, — накрутил на руку низ смятой тельняшки.

Плюхин по-прежнему не упускал из виду, что Зубакин был — не просто сидел с крылато раскинутыми руками один на много миль вокруг, парил в ходовой рубке, оставаясь точно таким же не унывающим шибко-то невольником каверзных обстоятельств, не смеющим ни пройтись подразмяться, ни выпить чего-нибудь покрепче Нонниного чая. От него старший помощник никуда ж не мог деться — спрятаться где-нибудь. Надо было, хоть разрывало всего на части, возвращаться к нему и опять только молчать. Сказал:

— Одыбал ваш сын. Как ничего с ним… Будто не попадал под аммиак. Теперь дело за вами.

— Ну! — растянулись губы Кузьмы Никодимыча.

К Плюхину снова приблизилось находкинское утро на баркентине после увольнения на берег. Или оно для него никогда не кончалось? Карало таким образом за трусость? Сберег себя, называется! Жевать мог, спать. Любить! А жить?

— Вы что же («К сожалению, ничего нельзя прожить заново») поддаетесь? — спросил.

Губы Кузьмы Никодимыча собрались в темно-пепельный комочек. А Плюхин вроде управился, сел к залитому водой столу, а потом потянулся за эмалированной тарелкой, сброшенной на палубу вместе с вилкой.

— Ели что-нибудь? — не узнал собственный голос.

Кузьма Никодимыч смежил серые же, как губы, веки, едва выдавил:

— Организм не принимает.

Как ни пытался Плюхин не попасть в стол лицом, расплющил о него нос. «Конечно, донесется до Венки то, что я приволокся к его предку. «Свою сердечность показывал», — скажет и закатится смехом».

— Желудок?.. Он ни при чем. Все дело в антициклоне. («Венке несравнимо легче, чем мне».) Кузьма Никодимыч?

— Слушаю.

— Смотрю — отвернулись. — Плюхин увидел на шее Кузьмы Никодимыча усиленно выступающий кадык.

— Клюз притащил мне присоленный сухарь, — повел в сторону Кузьма Никодимыч, порылся под подушкой.

— Такого добра у меня навалом, — прихвастнул Плюхин. — Заходите, не жалко для вас. Все отдам. Только когда? Дайте соображу! Завтра! Однако с подвахтой в помощь рыбному цеху ничего не выходит… Необходимо содействие Игнатича. Если что получится с его помощью, тогда я еще успею кое-что сделать по программе первого помощника.

— Что в ней? — заставил себя поинтересоваться Кузьма Никодимыч только потому, что считал: раз с ним говорят, то самому молчать никак не подходит, невежливо.

Плюхин ему в том же темпе:

— Для камбузников — политинформация, для палубников — лекция.

Чтобы устоять на ногах, он протянул левую руку к основе верхней койки. Пока распрямлялся возле нее, подготавливал себя перебраться к двери, перед ним возник и вылетел обратно в коридор Назар.

Кузьма Никодимыч тоже чуть не упал: вовремя вцепился в бортик. Поддернул под затылок подушку.

«Плюхин? — не поверил Назар. — Он здесь? У Кузьмы Никодимыча? Не зачем-то по службе?.. Как человек?.. Из сострадания? А это ж, — почувствовал радость, — что? В экипаже новое? Что-то от связей, какие очень необходимы? Зарождается коллектив?»

В столовую, на свободную площадь между переборкой со стенгазетой «Звезда рыболова» и рядами столов, толчками, упираясь в палубу, вошел скуластый электромеханик Бавин и сразу прижался к переборке. Точно так же, как былинка во власти волн, появилась Ксения Васильевна в белом халате.

Лето издали, еще в коридоре, наметил тотчас же сесть на любое вращающееся кресло, передвигался настойчиво, не глядя себе под ноги. Если оказывался в стороне от избранного направления, ничуть не огорчался… Игнатич в новом лыжном костюме поддержал Серегу со свернутой вчетверо картой погоды. Вскоре они оба ухватились за край одного и того же стола. Постояли не двигаясь. Затем их враз развернуло спинами к бортовой переборке — к переполненному громом океану.

В кают-компании Назар, Зельцеров и Ершилов обсуждали, кого выдвинуть в президиум партсобрания, а также в счетную комиссию. В списке появилась фамилия старшего тралмейстера…

Над их головами, в ходовой рубке, ровно усохший Зубакин подпер спиной трубу поискового локатора. Спятился к ней. Убедил себя в том, что никто, если даже захочет, ни в чем не облегчит его будни и не навредит, поэтому к чему думать о партийных довыборах? Кто еще получит полномочия!.. Это ж надо кому-то. Не ему, совершенно точно.

Вислощекий, одетый как на праздник Ершилов очень старался дать понять, что его дело подчиняться, и притом или завидовал Назару, или выманивал его на откровенность:

— Мы уже прибрасывали в машинной, как быть с вами. Учли что? Замполит вы! На политической работе. Надо вводить вас в партбюро. Сконцентрируетесь.

Подольститься хотел старший механик, что ли? Зельцеров растер грудь и так нетерпеливо закрутил головой, будто не представлял, куда более подходит сплюнуть.

— Развез ты!.. Это для Назара Глебовича: больше слов — больше дела. Не для тебя вовсе.

В океане, слева по борту, Назар разглядел что-то черное, с загнутым назад концом. «Не плавник касатки? Как перископ!»

Капитан Зубакин тоже увидел разошедшиеся круги, и как раз тогда в нем окрепло то, что уже вмещала мысль: «Так и есть, надеяться изловить убыстряющих бег окуней, а в то же время не замерять за бортом температуру, не подмечать обуславливающие зависимости — значит полагаться на фарт, повезет — не повезет».

Он свел воедино разноречивые сведения, удачно увидел то, что никак не могло прийти в голову всем, вместе взятым, штурманам, от старшего, Плюхина, до последнего — четвертого. Потому так разволновался, словно уже вовсю орудовал тралом, лез им в призрачное, полное загадок подводье, из скальных донных узостей извлекал отменных окуней, они годились бы на Выставку достижений. Старался побыстрей восполнить недосчитывающиеся в трюмах тонны, ликвидировать «пролов» — свой, жегший совесть промах.

Перед первым помощником, захваченным думами, неотделимыми от общих производственных забот, впереди тоже забрезжило. Притом не грубо-разобщенно, а изнутри одного емкого и словно давным-давно знакомого чувства, очень ему дорогого. Сопротивления всему тому, что насаждал, уже не существовало. Лето и Ершилов, так же как Нонна, уже не те, с чем не считаться — себе вредить… Честность Бавина уже не казалась никому излишней, неразумной, чуть ли не рудиментной… Необщительный начальник рации, со многим затаенно несогласный Дима, Зельцеров, желающий поймать свою рыбку в мутной воде, — все перестроились. В разбросанном, ни на что не способном Плюхине воскресло изначальное — уважение к себе. Кузьме Никодимычу представилась во всей полноте свобода. В Венке исчезло желание все равно чем удивить.

Непостижимо как учитывая бессистемно сменяемые направления качки, все проседания куда-то, выверты, Зубакин дал себе укатиться до микрофона громкой связи, до спикера. Скомандовал Плюхину сделать то, с чем было нельзя медлить. Замысел оказался бы холостым выстрелом.

— Анатолий Иванович! Он же на партийном собрании. Пренебрегаешь?.. Ты что? — вбежала в рубку встревоженная Нонна.

Она еще не успела уйти, как Зубакин (перед заметом он не мог не взглянуть за корму) выбросил себя на правый мостик и распорядился оттуда через плечо, непререкаемо («Работа у нас между прочим, что ли? Придумают!»):

— Вызвать его! Передайте!

После довыборов Зельцеров чуть не бегом приурезал на самый верх, к Зубакину. Сбиваясь и повторяя: «Надо же было», он рассказал Зубакину, чем кончился разговор с Назаром в кают-компании:

— Первый помощник извлек разные документы… Свой диплом. Удостоверения с амурскими печатями. Поручил мне отрекомендовать его, если понадобится. А я же как отношусь-то к нему!..

«Тоже нашел о чем молоть!» — возмущенный Зубакин подставил лицо порыву антициклона. Подождал, что еще скажет Зельцеров.

— Ах, оказывается!.. — вправду вроде возликовал, какой хват Назар. — На тебя, значит, он… Напрямую… Чтобы ты не улизнул никуда. — Сразу чему-то горько усмехнулся и усиленно вгляделся вдаль.

Впереди «Тафуина», точно так же, как вокруг, ходили сердито взблескивающие увалы — продолжался обычный для океана непокой.

— Кто же!.. Ксения Васильевна выдвинула! — разразился заведующий производством. — Отчего-то при том покраснела. А с меня — что? Как с гуся вода. Охарактеризовал вашего помощника в порядке партийной дисциплины — сам не напрашивался. То, что потом вычеркнул его из бюллетеня, уже, к сожалению, ничего не дало. Сейчас, после перекура, у нас организационное заседание. Подсчитаю!.. Так… Ксения Васильевна — раз, Бавин — два, Плюхин также… с первым помощником в огонь и в воду, как Игнатич, несмотря что никуда не гож, только штанами трясет.

Прежде чем отдаться размышлениям («Итак, кое-что свершилось. В чем же мой стал сильнее?»), капитан как бы попутно убедил себя в том, что таким, как он, вежливость действительно ни к чему, все равно что балласт… «Что на небе?..» — взглянул, оставаясь тем же, готовым при случае сокрушить любого, кто бы ни попал под руку.

— Подумать только!.. — сказал презрительно.

Еще сколько-то времени повертелся Зельцеров возле Зубакина. Сказал гадость о Ксении Васильевне:

— Втрескалась в первого помощника, не иначе. Смотрит ему в рот — ловит каждое слово. Недалеко до аморалки.

Как ни обхаживал себя Кузьма Никодимыч, сколько ни уверял, какой еще ядреный, а не сдюжил достирать белье. Возле него неотступно дежурила Ксения Васильевна. Набрякшая чувствительным весом, с низко опущенной головой, она то наклонялась к стойке, то гремела никелированной коробкой с набором игл и шприцев.

Думала она о своем… Замуж вышла, можно сказать, «по случаю». Как-то купила усовершенствованный холодильник. А установить не смогла. В помощь ей от института командировали слесаря.

На радостях Ксения Васильевна разыскала свежую скатерть, накрыла стол.

В конце недели неробко, уже на правах знакомого слесарь позвонил в квартиру Ксении Васильевны. Она не ожидала его. Как всегда, была одна — вышла, не успев совладать с полами халатика: разлетелись у коленок.

Потом они пили чай. Не заметили, как за разговорами пролетела ночь.

Аттестат зрелости в заочной школе хват-слесарь получил в один день с сестренкой Ксении Васильевны. Поступил с ней в одном потоке на санитарный факультет медицинского института, разузнав, что на него можно пройти с «тройками».

В ту осень Ксения Васильевна накрылась фатой. Через год родила девчушек-чернушек, прехорошеньких и невозможно громких.

«Тафуин» заглубил форпик, самую переднюю часть носа, и, резко, как в споре с недругом, мотнув им снизу вверх направо, встал, могуче оперся на всю длину киля, еще не справясь с креном, в шуме обвальной, стекающей с него воды. В ту же сторону, снизу вверх вправо качнулась, полетела в каюте Кузьмы Никодимыча Ксения Васильевна. А Плюхин в ходовой рубке, не смея ни в чем оплошать перед Назаром, толкнул под руку рулевого.

Тотчас же нордовая часть океана приподнялась — горизонт остался внизу. «Тафуин» затрясся.

— Ой! — испуганно вскрикнула Ксения Васильевна, едва успела удержать табуретку с тем, что на ней умещалось. На избитой никелированной коробке со шприцами и иголками столкнулась с руками Кузьмы Никодимыча. Если бы не его проворность, мало бы что в ее хозяйстве осталось целым.

— Да вы что? — заругалась.

Костлявый Кузьма Никодимыч стеснялся себя, убрал руку под одеяло:

— А кто бы помог-то вам? Из мужчин здесь, кажется, один я.

Ксения Васильевна скользнула по нему взглядом, успев в то же время не очень обидно для Кузьмы Никодимыча усмехнуться.

Она разместила на табуретке все как следовало, одернула на ней салфетку.

— Вырвалось, — объяснила. — Понимаете?

Смирился ли со своей невеселой долей Кузьма Никодимыч? Едва ли. Оперся головой на ладонь…

Разговаривая с ним, Ксения Васильевна заметила: то, что держало ее в когтях, стянуло всю, — может, это была память о муже? — ослабло. Вздохнула всей грудью, с наслаждением, какого не испытывала с той осени, когда узнала о нем, что выхлопотал себе направление в таежную больницу вместе с Ирэн.

Кузьма Никодимыч подтянул себя к подушке.

— Знаете, почему я здесь с вами? — спросил. — Нет? Дай, думаю, на путь наставлю своего Венку. А насчет болтанки!.. Я ее нигде не выносил, в том числе на самолетах. Словом, знал, на что шел.

— Куда там!.. — спряталась за смех Ксения Васильевна. — А кто у нас на «Тафуине» матрос-прачка?

— Я. Вам же это прекрасно известно!

— Между прочим, завтра банный день. Вымоется экипаж, а постельного белья на смену нет, оно все вышло. Как хорошо!

Без вины виноватый Кузьма Никодимыч ожил еще больше, у него хватило силы перевернуться на спину самостоятельно. Пожаловался на слабость.

— А-а-а!

— Преставлюсь, по-вашему?

— Я же тем, у кого морская болезнь, ничего не выписываю. Ни бюллетеня, ни справки.

— А нельзя ли мне какую-нибудь таблетку?

— Пойте.

— Нет, вы серьезно, что ли? Ксения Васильевна?

Всякого размера овальные холмы, все как бы под унылой земляной коркой, ломались и ползли какой куда на случайных валах. В такт им Кузьма Никодимыч замирал, изо всех сил старался подавить в себе очередной, еще больший тошнотный позыв бежать к борту.

Напротив «Тафуина» одинокий остров отбивал трепака: взлетал в поднебесье, падал и тотчас подскакивал. На самом-то деле он пребывал на месте, как и должно быть. Это било-колотило и швыряло «Тафуин». Неспроста же у Кузьмы Никодимыча все внутренности ходили ходуном: вверх-вниз.

«Запеть, что ли? Может, в самом деле… прописала Ксения Васильевна, вылечусь?»

— «Расцветали яблони и груши…»

Ему опротивело вечно за что-нибудь придерживаться, сознавать, какой невыносливый, совсем никуда, — на мыло никто не возьмет. Потому песня у него получилась похожей на слабенькое дребезжание.

Чуть мористей размещалась банка, или отмель, напоминающая модную женскую туфельку, разделенную посередине меридианом смены дат. Послушный Плюхину «Тафуин» норовил зайти с выпущенным тралом от северной оконечности еще одного острова и оказаться возле каблучка, где вились крупные, все как на подбор, окуни. А дрейф делал свое дело: ваеры несло на носок, усыпанный вулканическими бомбами.

Кузьма Никодимыч силой заставил себя представить певунью Катюшу на высоком берегу. Она явилась в обличье его жены, матери Венки, как будто не могла быть другой. Тряхнула коротко остриженными волосами, повела плечом под белой свободной кофточкой.

— Куда?.. — Плюхин грозно заставил Кузьму Никодимыча остановиться. — Вы без гляделок, что ли? Я говорю, без глаз? Кузьма Никодимыч? Вам своих ног не жалко. Можно ведь обойти.

Как раз у слипа — наклонного проема в промысловой палубе с уходящим в воду дном — Назар за тралмейстера выбирал слабину тонкого, вывоженного в чем-то вязком троса. Кузьма Никодимыч взирал на него с надеждой, что не позволит Плюхину распоясаться, ткнул в свой плотно сомкнутый рот, замычал и рухнул, сбитый делью спускаемого трала. Каким-то образом изловчился перевернуться. Он уже на коленях. Не поздно? Сбоку от него — исскобленная ржавчина стенки, впереди — приподнятый бугор, весь из белых, на стороны летящих разломов.

Как выйти на каблучок увертливой туфельки — поперек течения или иначе? Повдоль проще. Такой вроде непогрешимо правильный, Плюхин взбивал воду впустую, опасливо подбирался к окуневой отмели, и всех его уловов не хватило экипажу на полдник.

Назар взгромоздился на щитовой стол штурманской рубки, как на обыкновенный стул, поерзал на нем — очень удобно сидеть.

— Запусти свой сачок в самую гущу! — предложил Плюхину с таким воодушевлением, будто точно знал, что по-другому нельзя.

— Так, что ли? — Плюхин (выловленные тралом камни словно лежали на его плечах!) провел карандашом по карте и коротко хихикнул: — Рисково! — Уткнулся в академически точно вычерченный промысловый планшет.

У Назара уже кончился запас средств убеждения («Помоги ему попробуй! Ничего не получается»). Обиженно, насмешливо, презрительно посмотрел на Плюхина, скованного опасением, как бы не ошибиться. Ударил кулаком в переборку, сказал:

— Кто я перед тобой? Какой-то сухоход. Так? Профан, если точнее. А ведь вижу, как еще можно, — не то что ты.

Он переживал оттого, что Плюхин не отваживался дерзнуть — отказаться от единственно вроде бы возможной схемы траления.

На промысловой палубе добытчики в ярких оранжевых зюйдвестках, в точно таких же перекошенных, удлиненных складками робах забухали тяжелыми сапожищами. Кто-то из них — рост больше, чем у рулевого с бородой викинга, — запробирался с воздетыми руками к срезу кормы. Почти такой же устремился к тросу со скользящим блоком: зацеплять крюк. Кому-то пало на ум, что самое время оттащить подальше тросы-подхваты, наклонился к ним, дернул и упал на спину к ногам тумбой стоящего лебедчика…

Тралмейстер, вроде озоруя, покатил ногой, пинками, кухтыль, поправил его на пути к бобинцам. Перед ним мелькали, оставаясь слева-справа, еще нераспочатые, прихваченные к палубе по-штормовому бочки с солидолом, тавотом, керосином… Кончай, не то свалишься туда же, откуда едва удалось вызволить Кузьму Никодимыча.

Раззадоренный, присядистый Бич-Раз тащил сетчатый поддон, используя свою молодость без оглядки, не боясь, что устанет раньше времени или надорвется. Еще не ведая, что Плюхин, вняв совету первого помощника, уже чуточку не тот, Бавин оттягивал, расправлял гирлянду запасных наплавов.

Обрадованный случаю подразвлечься и за одно это благодарный всем Клюз застыл у контактора грузовой лебедки левого, подветренного борта, готовый ткнуть пальцем в кнопку «Пуск».

К основательному и медлительному Бичу-Два подбежал, как всегда на чем-то сосредоточенный, Серега предупредить у траловой доски заминку из-за того, что Кузьма Никодимыч избрал для себя не лучшее место, стоял слишком близко от лебедки, под стрелой.

— Кузьма Никодимыч!..

Тралмейстер смотрел только на траловую дель. Тихо: тронулась она! В добрый час!

Траловая лебедка, или, на языке электромеханика, к о р м и л и ц а, заголосила, завыла — у Назара от этого смешались все мысли.

Не остался без дела Игнатич, присел за Клюзом, занес руку под его локоть к пусковой кнопке.

— Трал, как пушка в бой, ездит задом, — подсказал он себе — совершенно ни к чему, от избытка чувств.

Неотмываемый от донного голубого ила сплющенный кутец[17] перегнулся через желоб, разделяющий слип и палубу из узких надраенных плах. Металлически скребнул капроновыми узелками по верхней части слипа. Только ненадолго. Он уже на нижней, у бешено пляшущей воды. Не стало его…

«У тебя положение, как у всех в чем-то первых, — утверждающе подумал Назар. — Нельзя заниматься одним Плюхиным. Бери того, кто отстает. Ему же ничуть не легче, чем передовику».

Серый, дряблый кутец — ячеи, ячеи, — а затем мотню за кормой по-хозяйски, с силой, гневно рванула на себя клокочущая выпуклость, перекинула вбок от кильватерной струи.

«Так, — опять устранился от замета Назар. — Теперь можно не дрожать за Кузьму Никодимыча, ему ничто не угрожает».

С кутцом швырнутая снизу вода справилась запросто, а с мотней — нет, она пудовая, погрузла в нее, разрезала надвое, как возвышенность распирающе зрелого теста.

В памяти Назара всплыли его разговоры с Нонной. «Когда с любовью порядок, все по-другому. Только влюбленные — настоящие люди, верно? Не отступлюсь от нее, хоть кажется, может быть, глупей, что делаю, не придумать».

Чего не видели промысловики в деловитой возне на промысловой палубе, когда только знай поворачивайся, иначе оборвет руки-ноги? На что глазеть? Тем не менее они сбились за траловой лебедкой. Рулевому с бородой викинга выпало пригодиться Бичу-Раз. На один момент попридержал полотно верхней, самой тонкой стенки — уже почувствовал себя участником выдающегося события, особенно полезным человеком, чуть ли не незаменимым. Видел ли кто-нибудь, каков он в главном измерении?

Один только Кузьма Никодимыч толкся у слипа близ ваеров — сталистых, туго натянутых тросов, ушедших с тралом в глубину, как в небытие.

— Назар Глебович!.. — настаивал Плюхин. — Тебе с ним сподручней. Давай… А то ж до происшествия всегда близко.

— Беру рыбу из океана, — сказал Кузьма Никодимыч Ксении Васильевне. — Сготовленную, разумеется. Потом ее… — приставил пальцы ко рту и отвел их вниз, за борт. — Чисто передаточный пункт.

Назар взял Кузьму Никодимыча под руку:

— Поднимайтесь на промысловый мостик. Сюда сначала, к трапу… Хорош!

Он постоял, поддернул сапоги. Зашел за тралмейстера. К огорчению Ксении Васильевны, словно не заметил ее.

А старший помощник Плюхин, виновник этого подъема в экипаже, собрался подать команду — освободил руку от перчатки. Озвученная частым взволнованным дыханием деревянная промысловая палуба, такая знакомая всем, набрякшая, с обрывками капроновой сети, со следами мазута, она просматривалась им вся целиком, от попарно расположенных загородок для избыточной рыбы, у левого борта и правого, до волновой толчеи, примыкающей к паре кормовых мысов. Он впервые испытал что-то вроде удовлетворенности или состояния живущего с чистой совестью, зная, что Назар рядом с ним, вот его локоть, готов, если зарвутся, взять всю вину на себя.

По-зимнему тепло одетый Зельцеров, с нахлобученным на уши воротником, нарочно, чтобы Назар обязательно увидел в нем свидетеля столь неудачного замета, изобразил, как жутко промерз: приподнял плечи.

А Плюхин не отступился от замысла. Выверил расчеты:

— Рулевой! — скомандовал. — Царапни-ка вешки левым бортом.

Над «Тафуином» ожила музыка. Сразу оборвалась, так как оказалась не ко времени. Никто ж не подсказал бы, с чем на этот раз поднимается трал.

«Тафуин» развернулся, на слипе часто-часто затрещали шары-кухтыли, обеспечивающие рыболовной снасти в отдельных ее частях наиболее выгодную плавучесть, солидно бухнули бобинцы, заскрежетали и, шатаясь, поехали навстречу океанской неустойчивой хмури — тоже шары, только преогромные, с ядро Царь-пушки… Точно, не раньше чем нужно, повернулся барабан траловой лебедки — горизонтальный, увесистый, во всю ширину, ряд к ряду, заполненный ваерами. Ими задело Клюза, оттолкнуло прочь: не мешай! Тотчас за кормой, по краям ее, скользнув по воде, в противоположной стороне от брызг неловко шлепнулись окованные железом распорные доски, быстро, как из тончайшего жестяного проката, на ребре врезались в глухую, полную загадок пучину.

Отшуршало на еще недавно взвинченно-шумном юте, на втором центре общих промысловых усилий. Отскрипело, оттрещало, отбухало, отстучало и отзвякало — кончился замет. Над кормовой площадкой, будто раздвинутой во все стороны, поверх простеганных шпиньками досок, распрямилась, поднялась на два фута, вытянулась витая пара параллельных ваеров.

Тралмейстер и матросы-добытчики, все богатырского склада, примолкли, как язычники. Внутри дробного, нарастающего гудения, в его басовой сердцевине, оживало что-то близкое и очень древнее, еще с сотворения мира.

Назар думал о том, что он действовал как подобает, его задача та же — подталкивать людей к самостоятельности, потому что без нее ничего не добиться. Только что же, необходимо, чтобы каждый забыл про себя, поскольку иначе стать самим собой нельзя?

Когда успел в сапог Бича-Раз упереться сломанным усом краб? Бич-Два присмотрелся — какой он?

— Лети!

Отпнутый краб попал под ноги Клюза. Бич-Раз покачал головой. Тогда же краб бросился спасаться. Скорей к борту! Ушел? Нет, наперерез ему прыгнул Бич-Два.

— Смотри, жить шибко хочет, — воскликнул Дима и умилился: — Ах ты мой кусучий. С домом на собственном горбу.

Крабу захотелось на волю. Шлепнул пузом о палубу. Бич-Два шагнул к нему, не очень надавил сверху, и все услышали, как треснул радужно-фиолетовый, пупырчатый панцирь…

Кок заждался мойщицу, о чем известила громкая связь. С магнитной дорожки пискнула о своем любовном томлении солистка. Бич-Два приостановился и опять принялся за свое.

Какой клешней ни шевелил краб, она тотчас же оказывалась вырванной с мясом. Он уже остался ни с чем, все клешни вырвал Бич-Два и побросал в пузатую бочку у траловой лебедки. Потом в нее, до половины залитую забортной водой, бухали клешни других крабов. Тралмейстер почему-то выбирал самых проворных, брал за коготь и подтягивал к себе. Ну, хватит. Поискал, куда запропал резиновый шланг.

Все чудесно. В бочку, под накинутый на нее брезент, ударил пар.

Огромные, свободно пасшиеся крабы, такие в продаже редкость, на «Тафуине» шли за прилов. Добытчики не знали, как от них избавиться.

Бич-Раз, Клюз и Бич-Два еще сколько-то стояли у слипа, смотрели за корму, потом взялись снаряжать про запас оснастку, вымеривать тросы, рубить манильский канат на метки для ваеров. Они не нуждались в том, чтобы кто-то досматривал за ними, следил — то ли делали, так ли, и за это Зельцеров произвел их в матросы первого класса.

— Доспели! — смеясь над содеянным, чтобы не осудили, удовлетворенно сказал тралмейстер, и все из-под промыслового мостика потянулись к бочке… Перед вожделенно раскрытыми глазами сквозь струистый пар, пробивая его, заиграли, задвигались золотисто-пурпурные выступы с переменчивыми растекающимися оттенками. А какой взвился запах!

— Ай-яй! — понарошку захныкал боцман. — Клешни-то какие! С пуд! Не удержу никак. Эхма! Не удержу! — одну из выхваченных палкой подбросил, чтобы обдуть пальцы. Загривок его попунцовел.

Не в силах совладать с собой — слюньки текли, Ершилов поддал плечом Зельцерова:

— Скорей! Нам не достанется. — И обежал бочку, потирая руки.

Ершилову пригодилась проволока. Вынул ее из кармана, конец загнул — получился крючок. Запустил его за крабовой шейкой.

Несмотря на то что Зельцеров изрядно проголодался, все же он не оставил свое, так же злобствовал. Шепнул-прошипел Ершилову:

— Не знаю уже как вился вокруг нашего чифа первый помощник, а все равно никакого проку. Нет ничего, никаких окуней. Обоих надо гнать отсюда в три шеи.

Все враз ощутили одно и то же: настал срок вспарывать крабьи клешни, нельзя медлить. Звякнули ножницы.

Какой только морской пищи не отведали русские богатыри-добытчики. Они, а с ними боцман, в общем круговороте не отученный от своих неусыпных забот, Ксения Васильевна, настроенная вежливо подшучивать над Назаром, осторожничающий Лето (как бы не испачкаться!), всегда, в любом случае серьезный начальник рации и безудержный весельчак Дима — все они старательно протыкали острым концом хитиновый желто-красный, сизо-молочный покров, расстригали его повдоль, разваливали на две стороны с внутренней матовой белизной. Пряно дымила им в нос воздушная багрянцево-матовая мякоть. А сок-то оказался каким! Где до него наивкуснейшему куриному бульону!.. Потесненный Плюхиным Клюз смачно швыркал, втягивал его в себя обожженными о клешни влажными губами и не вспоминал про соль: сами крабы взяли ее из океана сколько требовалось.

Не переставая жевать, Плюхин локтем приподнял козырек фуражки, запустил раздвинутые ножницы в белую клубящуюся мглу, прикрывающую кипяток, поводил ими, чтобы поддеть яблоко — конечную часть правой клешни, чуть-чуть не круглую и в меру подрумяненную, ее вполне хватает одной на стандартную жестяную банку. Туда же, в бочку, полез тралмейстер, отмахиваясь свободной ладонью, дурашливо изображая, как хочет есть. Столкнулся с Клюзом. А с ним не так-то просто. Может отмахнуться. Но Клюз как будто ничего не заметил. Вытянул руку, чтобы помочь Плюхину завладеть клешней. Обморячился, привык, что старшему помощнику ничто не давалось как следует, не только траление.

— К… Ник!.. — поманил к себе Кузьму Никодимыча памятливый самоучка — электромеханик Бавин. — Передвигайтесь!.. У крабов какая кровь?.. Не опередили меня с этим известием? Никодимыч, взгляни, голубая. Вот, вот — у меня на ладони. Я ее… — втянул в себя и причмокнул и посмотрел, кто делает то же.

На правах распорядителя на пиршестве тралмейстер вытащил со дна еще одно яблочко, все в румянах, сплюнул подхитиновую пленку, утерся рукавом.

— Не потому ли так охочи до крабов короли? — сказал и не стал ждать, у кого появится желание высказаться. — Только не есть им свежих, прямо из океана. Разве сунутся сюда! Их участь — хуже не придумать. Пробавляются размороженными. Ничего?

— Как здорово, что нас никто не короновал! — поддал Бич-Раз.

— Впредь будем такими! — как на зло кому-то, сказал Дима. — Мы же не эти, не августейшие особы! Так, подражатель?

Рулевой с бородой викинга зыркнул на него, поперхнулся. Плюхин кончил смаковать, пошел по своему штурманскому делу наверх.

Игнатич скосил глаза налево. Оказывается, боцман набирал клешни в беремя. Для себя, что ли?

— Это Венке всего полезней, — сказал рачитель всего такелажа, вещевого имущества, инструмента и прочего, включая флотские полезные привычки.

Ксении Васильевне никак не поддавалось пододвинутое ей не кем-то, а Назаром превосходное, не очень плоское яблоко со щупальцами в виде орлиного клюва. Такое же от него досталось мойщице посуды. Стесняясь, та наклонила голову, не зная, что делать. «Не уйти ли? К тому же кок может спохватиться: где я?»

Ксения Васильевна осмотрела ее как возможную соперницу, придирчиво: «Что же Назар-то?.. Почему такой? Не заходит лишний раз. Стесняется? А я так не могу!..»

Бичу-Раз больше нравились не только что сваренные крабы, сбегал с ними к морозилке. Поделился с первым помощником:

— Попробуйте! Объедение.

— Майнай, я говорю! — прогремела над промысловой палубой команда Плюхина. — То есть, вирай! Сбился с вами. — Он, сконфуженный, не убавил ход «Тафуина». Спустился на ботдек.

А Бич-Два и усач Серега, точно так же как Клюз, только заложили за обе щеки. Поскакали, понеслись громко топочущей оравой к бухте стального троса, второпях свалили с нее расправленные для просушки рукавицы.

— В рубке!.. — позвал Плюхин рулевого.

— Я уже!..

— Повернул?

От включенной траловой лебедки исходил раздольный, ни на что не натыкающийся, много чего обещающий вой. Все невольно, уже растревоженные одной неделимой надеждой, охотно отдавались ему, суеверно не позволяя себе прежде времени обрадоваться, чтобы не навредить тому самому, выверенному чувствами ходу событий.

Из жилого отсека выбежали друзья-электрики. К ним примкнули смешливые буфетчицы и представительный, сильно раскачивающийся кок. В пестром скачущем потоке замелькали белые колпаки.

— Окуни? — все спешили удостовериться. — Нет, правда? — хотели побыстрей в это поверить.

Озябший Назар переходил на ботдеке от капитанской лодки к борту, от него — к осаженному боцманом спасательному кругу. Он, атеист, молил, чтоб им с Плюхиным посчастливилось, если справедливость не что-то вообще, а действительно беспристрастно и полной мерой венчает безупречно осуществленные начинания.

Возле него недолго пробыл Дима. Не полез с разговорами…

Напротив объявился Зельцеров… Что делалось вокруг? Океан как вроде опал, потому что не знал, с чем из него в тот раз вымчит вверх, кутцом вперед, трал. Только что искал, какой шпангоут у «Тафуина» самый слабый, и уже гладил слип так нежно, как ластами ласковых морских котиков, надвигал на него, ухал вниз. Над ним обезоруживающе бесконечно парили, отставали, взмывали и крючконосые глупыши, и белощекие крачки, и юркие маевки, и длиннохвостые поморники, и чегравы, и черноголовые хохотуны, и сизые качурки, и бургомистры, и клуши, — такие пронзительные — заглушили траловую лебедку. Куда они метили сесть, туда переводил взгляд Назар. То же делали Игнатич, рулевой с бородой викинга, Серега. Мотали головами. Только Ксения Васильевна стояла потерянно, вроде бы к тому же озябла — уверяла себя в том, что Назар не разглядел в ней ничего исключительного.

Дима вполне доверял тралмейстеру, а тем не менее считал за ним метки на ваере (марки).

Электромеханик Бавин начинал курить. Затягивался раз, два и отшвыривал от себя сигареты.

Скорее бы трал прорезал поверхность океана, беспрестанно двигающуюся, ускользающую, тоже как бы охваченную смятением. А то мука-то какая! Где он? Оба ваера чуть не отвесны.

Шумно, со всех сторон, захлопали крылья.

— Тридцать четыре, тридцать пять…

Живчик Дима стукнул себя по колену: «Товарищ старший помощник, скомандуй добавить обороты лебедке, она ж едва тянет!»

За кормой и чуть наискось от нее, сначала в одном месте и сразу же в другом, среди запримеченных Бичом-Два мощных закруток, неведомым пришельцем из другого мира, сонно, как само по себе, проплыло что-то светлей волн, может быть, пятнисто-желтое, из одних округлостей, перетянутое тут, там.

«Э-гей!» Бич-Два словно опомнился. Вытянул шею — не увидел на промысловом мостике Плюхина. Решился действовать без команды — некогда дожидаться ее. Поправил блочок в тросах грузовой лебедки и потому проглядел, когда то, что было еще недавно неясным, обернулось объемом вполне реальных размеров. На что Клюз (он всего повидал в своих красочных одиссеях), а тоже с запрокинутой головой чуть не попятился от неожиданности. Начальник рации, во всем точный, также не признал кутец, его сплошь клетчато-красный конец, сравнимый только со свежей убоиной в белой авоське.

— Это же улов! — как о большом несчастье, чуть не с плачем сказал Бич-Раз, всего на какой-то миг опередив Диму. Тот разобрался и в экстазе, не помня себя, сгреб полного, застегнутого на все пуговицы Ершилова, затряс его, также пораженного увиденным.

— Ай да мы! — возликовал рулевой с бородой викинга, крутясь волчком.

Внизу, под промысловым мостиком, тотчас разгорелись страсти.

— Говорил? Слыхали? Гонялся Зубакин за окунями все одно что Иванушка-дурачок за жар-птицей. А давно бы сюда надо…

Назар конечно же не остался бесчувственным — точно взлетел на гребне волны. Он все б отдал, чтобы увидеть, что на лице у Зельцерова? По грудь, если не больше, вылез через леер промыслового мостика, под которым к тем, кто схлестнулся и умолк, присоединился надтреснутый дискант. «Ершилов здесь, Зельцерова нету. Это ново!»

— За границей-то… Слыхали? Вылетело у меня название… Одним словом, во Франции тамошние рыбаки поят пойманных рыб водкой, а потом отпускают гулять. С ними знаете потом сколько приходит!

Кто-то из стиснутых там же обрадовался:

— Осенило! Вспомнил! В Сен-Мало!

А несомненный вещественный успех Плюхина, огромный, раздвинутый, весь в белых капроновых ромбах, прихлопнул собой гвалт наплывным утробным кряхтеньем, чувствительно по ходу своего движения стукнул в нижний край слипа донной частью. Затем сразу же сполз, скрылся в воде. Как оборвался. Только через минуту, может быть, показал свой торчащий бок там, далеко.

Треснул он? Не видно под пеной! Назар налег на Игнатича, чтобы не существовало больше неясности.

Океан принялся топить возвышающуюся часть, опять хоронить под волны, пока без злого умысла, не для того, чтобы отобрать, унести куда-нибудь.

Все-таки как велик наш интерес к добыче! Он первобытный в глубине захватывающих чувств, щекочет нервы.

— Не идет!.. — сдавленно выкрикнул громада тралмейстер. А руки у него уже ладили блок, звякали им, чтоб поднять, вытащить, взять переполненный трал тройной тягой. Это уловил и рулевой с бородой викинга, и Бич-Два, и Бич-Раз. Быстро, как в бою с невидимым беспощадным врагом, выволокли они тросы с приослабленных барабанов грузовых лебедок, уперли пятки в палубу, откинулись на спины, потащили на себя.

— Шевелись! — скомандовал за Плюхина Бич-Раз и запел: — «Океан же — ну и переменчив он!» — Уже нагнал на себя глубокомысленную хмурь, устрашающе потемнел, а затем потянул со слипа трал обратно с такой яростью, точно передумал, ни в какую не хотел отдать зачерпнутое с его дна, с ожесточенным скрипом прикрыл льющейся темью кутец, дотянулся до мотни, взметнул пену. Тоже, видно, насчет выносливости-то, как у людей — надо ждать прилива мощи. А как тяжело вздохнул!

— Моее-е! — споряще сказал Бич-Два. Взглянул узнать, кто ему пригодился бы. Увидел Назара, Бича-Раз, Ксению Васильевну — целый вал людей, ожидающих скорой развязки в пользу Плюхина.

— Развернуло!.. — отдернул руку от леера Назар, как от горячего. «Где Плюхин? — сразу окинул весь ботдек. — Где? Он что… не найдет, какая мера лучше? Столько уже упустил времени!»

Дары океана! Да из него ничего не взять без драки. Этакий кинулся от кормы, плеснул, по-великаньи потянул трал к себе. А добытчики чем хуже его? Тоже не хлопали глазами, уплывающий белым китом трал потянули обратно. Чья возьмет?

У наконец-то по-человечески неспокойного Плюхина бегали глаза. Прытко скрылся за дверью промысловой рубки, прорычал рулевому:

— Станем сам знаешь как. Лагом!

Над шканцем взлетел длинный клин черноты: включился дизель компрессора. Он еще не рассеялся — весь фальшборт «Тафуина» ушел под океан. На свободно плавающий, словно оборванный, трал первыми опустились алеутские крачки, принялись клевать — разразился обычный пиршеский крик.

Ну, слава тебе, Нептун помог, наверно. Переполненный трал вышел из подчинений океанской воли — вылез на промысловую палубу, весь выполз, вместе с кутцом, серо-голубой, с красными искрами-плавниками, пропахший глубинными течениями и длиннющий, как пульмановский вагон. Стеклянно дзинькнула, как сломалась, выбитая Бичом-Два чека, и сразу из него реактивно загудело не разобрать что, красное и невыделимо общее, забурлило, наткнулось на борта «карманов», отчего они гукнули; и растеклась трепыхающаяся жижа, сразу, дав себя рассмотреть, из-за чего у большинства, кто обступил с трех сторон добытчиков и обработчиков, перехватило горло. На площади, равной промысловой палубе, от распинатых бугров буро-зеленой морской капусты под барабаном траловой лебедки до самого слипа, выхваченным из огня железом алели окуни, судорожно загребали клешни нежно-фиолетовых раков, горели растоптанные и еще кое-где целые колючие колонии пурпурных кораллов, краснели и бледнели, как подобранные один к одному, кальмары. А сколько перекатывалось и светилось ракушек возле таких непривлекательных на воздухе актиний, у ровно обструганных костяных прутиков, под известкованными веточками, над выводком расщеперенных бычков! Как удивленно, торжествуя, выгибали шеи рыбы-коньки! Какие сплетения образовывали вместе с травой лангусты! Сколько лихости обнаружили неистребимые скаты!

У слипа обиженно поджимала губы треска. Тонкий, худой Кузьма Никодимыч, распаленный, как все, слазал к ней, удовлетворенно кашлянул и дернул тралмейстера за полу: за него боялся, не наказали бы.

— Ничего, что я тут? Не подведу?

Дима в избытке хмельной шалости налетел на матроса-прачку со спины:

— Ничего! — То есть сказал: «Мы тоже с понятием. Тебя надо поддержать? Хорошо. Будет буря — с ней поспорим». — Стоп! Кузьма Никодимыч! Это же не простецкая ракушка, а бокал Паллады! Он — ваш! Запомните, куда его прячу. Надоест тут вам с нами — выковыряйте моллюска. От него, между прочим, убийственная вонь.

— Бокал? — покрутил в руке Кузьма Никодимыч. — Скорее — лилия. Больше на нее смахивает. — И покандыбал к добытчикам, за дощатую загородку. Сразу же бросился сгребать окуней.

А ничего не прихватил с собой: ни лопаты, ни насаженного на палку щитка. Так он — ногой.

Раззадоренного, по-крабьи красного Назара, с оглядкой, таясь, поманил пальцем боцман… Эк, не вовремя!

Богатый улов, чуть не с океан, еще трепыхался, кое-где бунтарски перевертывался, яро бил хвостами, опирался на головы, чмокал и широко раздвигал жабры, а за кормой из-под валов выпирала плоская бесконечная спина второго по счету близко подтянутого трала.

Назару не хватало Зельцерова. Заведующий производством, не стерпев, что повезло не Зубакину, куда-то как в воду канул.

Урок, преподанный Назаром Плюхину, пошел впрок. Назар чувствовал то же, что выпадает помогающим кому бы ни было брать неодолимые барьеры. Затюканный Зубакиным Плюхин смотрел на все смело.

Близко от Назара выкладывался Кузьма Никодимыч, в том же темпе. Не где-то за переборкой, а на обнаженной для ветров горловине ненасытного люка он тем же манером, как запальчивые добытчики и все, кто поглощал с ним крабов у бочки, через плечо содрал с себя пиджак, уже сырой от обильного пота.

— Что, жарко? — Крепыш тралмейстер с выпирающими из-под майки мышцами, как перегнутыми канатами, походил на отъявленно ленивого из-за того, что умел работать умно, с расчетом.

— Здесь!.. — Кузьма Никодимыч шмыгнул, затряс головой. — О-ой! Не знал!.. Душа сама поет!

Если бы кто-нибудь сбегал за Зубакиным! Привел бы его, сказал: «Не загляденье ли? Все заодно с обработчиками!» Он не раздумывал бы больше: так — не так, что такое объединяющая работа, в радость ли? Подтвердил бы, как утвердил: «Она наша наиглавнейшая, самая значительная песня!»

Расстроенная Ксения Васильевна, облаченная в фуфайку, уже почти приблизилась к проходу в бытовку. Где-то близко — не у элеватора ли? — басил Бич-Два:

— Будь другом, припрячь для меня одну акулу. Можно небольшую.

— Препарировать собрался? На чучело? Пустое! Она же что? Хрящ, обязательно протухнет, — раздался чей-то хохот, вроде бы Бича-Раз.

Когда уже расходились с юта, первый помощник сказал, что ее печень убивает рак.

— У тебя-то он от чего завелся?

— Упреждаю.

— Варишь, поди?

— Нет. Сырком.

Ксения Васильевна заглянула в прачечную и заподозрила, что за слоистым паром кто-то согнулся, как при стирке белья.

— А кому тут нашлось дело? — учинила допрос.

— Одному невезучему.

— Ты?.. — узнала Венку по голосу. — А ну марш отсюда! Какой!

— Ксения Васильевна!

— Что, я без тебя не управлюсь?

— Нет, у меня же преимущество.

— Мели, Емеля.

— Я за отца.

— Окрепни сначала. Не то на тебе кожа лопнет.

Она еще внутренне не подготовилась к важной встрече, грубо ладонью отстранила Венку от ванны, оттолкнула от стиральной машины, указала рукой на дверь.

Через час с небольшим Ксения Васильевна вручила Зубакину рапорт насчет старшего бухгалтера. Боялась за его сердце, выдержит ли оно еще пять — семь таких же валящих с ног месяцев.

Капитан похаживал в шлепанцах, изредка словно удивлялся чему-то, кидал взгляды на Ксению Васильевну. Остановился — невысокий, в превосходном расположении духа. Поднес поближе к глазам полстранички: что написано? А читать не стал — приголубил Ксению Васильевну, как отец-командир:

— Вот так, наша свет-душа и целитель. Со старшим бухгалтером ясно. Напишите также… на Расторгуева. Ссадим обоих на перегрузчик вместе с практикантами, лучше не соскучатся.

Каким-то образом она уловила, что за ее спиной появился Назар.

— Расторгуева? — напустила на себя равнодушие. — Простите, вы о младшем, наверно?.. Да? — спрятала подпорченные в прачечной руки, изъеденные содой.

Зубакин сразу почуял — хитрит врач. Глаза его вдруг расширились:

— Ему… тоже как будто не совсем. Едва передвигается. Ваше мнение: оставить на траулере?.. Как выздоравливающего? Я подумаю.

Назар не часто обряжался в униформу. После горячего душа, в белой наглаженной рубашке, спокойно-безразличный, как показалось Зубакину, он пришел согласовать графики контрольных обходов фабрики, камбуза, жилых отсеков. Ксения Васильевна проводила его удерживающим взглядом до стола, оттуда — до обескураженного Зубакина, лелея все, что случилось у бочки с крабами: как сверхофициальный для всех первый помощник чуть ли не ухаживал за ней, и потому уже не мог жить сам по себе, чьим-то, не ее… Очнулась — капитан поинтересовался, здоров ли Венка?

— Уже поправляется, — заверила, как вспугнутая.

— А тот, прачка? Тоже ведь еле-еле душа в теле. — Возражений ее слушать не стал, уставился в иллюминатор.

В коридоре Ксению Васильевну остановил Назар:

— Что вы ни напишете… знайте, я против списания Кузьмы Никодимыча. Кто поручится, что его опека над Венкой — пшик, нисколько не нужна?

— Что же это у нас?.. Почему тихони, добренькие избегают нести на себе наш груз, готовы уволиться, только бы не руководить? В НИИ половина таких, знаю, — негодовал Зубакин.

Справа он видел сплошь белые вулканы, они выхвалялись один перед другим: какой выше, красивей? У подошв их темнели островершинные завьюженные заросли.

Контрастная, как Сибирь, Аляска, с первозданными, незасмотренными уголками и мощью современной цивилизации, тянулась через океан на запад, к России.

На правом мостике объявился Лето. Мороз стегал его в спину, по бокам. Он сразу поспешил сделать засечки по заранее облюбованным точкам на «местности» и только на миг откачнулся от окуляра оптического пеленгатора, когда что-то звонкое упало на асфальт верхнего капитанского мостика. Это Зубакин, нервничая, выбросил из своей лодки торцовый ключ. Потом, не зная, что его кто-то слышит, выругался. Проклял всех тихонь за то, что они «постепенны», ничегошеньки не сделают, прежде чем семь раз не отмерят, когда порой выясняется, что отрезать, из-за того что мешкали, уже нечего.

Продрогший Лето помял в ладони ладонь, перед тем как вернуться в рубку, пугливо оглянулся.

…В родительской семье Зубакин всегда, еще сызмала, чувствовал, что старшим не до него. Им, знающим только работу, приходилось зимой жить в лесу, валить сосны, а летом гнать их, сплавлять до сортировочной сетки. Он окончил «десятку». Собрался в город. А попал в лес, работал огребщиком. Осенью, также не по своей воле, уехал на зачистку — разбирать по речкам заторы из бревен. Месяца два Зубакин подменял лаборанта в океаническом НИИ. Бросил, подался в мореходку, подсчитывая, когда, на какой год после выпускных экзаменов обретет полную самостоятельность.

Любимые занятия Зубакина прервал Назар. Появился и с ходу взял под защиту Кузьму Никодимыча.

Зубакин чуть зубами не скрежетал:

— В ведомости на выдачу зарплаты… В ней же… черным по белому: Чагин — первый помощник. Обязан нико-гда не забывать это. Не путать свое положение с партийным… Вести себя. А не пытаться брать верх. — Не дал Назару сказать больше двух-трех слов. Схватил суть: Назар против списания Кузьмы Никодимыча, не поставит своей визирующей подписи на капитанском приказе. Сразу сделался диким. И Назар счел: благоразумнее ретироваться.

— Все, получается, припас мой помощничек: запись в санитарном паспорте Расторгуева, выписку, — ругался Зубакин на чем свет стоит. — А может, так… Это утворил старший помощник. Через него, первого: не так посмотрел на меня, когда уходил из моего кабинета. Ну конечно! А врач! У ней то одно, то другое — не понять: действительно Расторгуев, прачка, просто никуда, совсем ослаб? Как с его болезнью совместить то, что уже к вечеру появились свежие чехлы для мебели и постельное белье… — Он снова подтолкнул к себе отвертку. — Тихони и добренькие, они — что? Думают обо всех. А их вежливость оттого, что в одиночку бессильны или теряются, того бы им на подмогу да этого, сами ничего не могут. Я на них насмотрелся… В океанический НИИ управленческих освобожденных никогда не пристраивали рядовыми.

Одиночество, очень полезное, когда оно в меру, опостылело Зубакину, он выпрыгнул из лодки:

— У меня кто самый первый помощник? Океан. Он что, не справился бы с младшим Расторгуевым без отца?

На другое утро, сначала далеко от берега, из воды фантастически взошли бурые, заостренные кверху столбы. Затем, когда больше разъяснилось, за ними из невесомой нежной синевы выдвинулся опалового цвета вулкан, верней, его тупая вершина, и еще одна — поменьше. Ниже их седой нетронутой степью раскинулся океан, на нем, среди отлогой, утихающей зыби сверкали ледяные глыбы, сползшие с береговых круч. То есть Аляска явила себя в двух уровнях, оставаясь в срединной части, за полосой поднятой снежной пыли, почти неотличимой от неба, такой же подвижной.

В столовой все ужинали стоя у распахнутых иллюминаторов, вприглядку.

Бич-Раз подкинул вопрос Плюхину об Аляске — быть ли ей снова нашей?

Среди «духов», или машинной команды, кто-то подтолкнул Венку: поднимись, скажи!

Плюхин молчал. Протянул кулак по губам.

— Ну, чего ты? — спросил у Венки Ершилов. — Покажь, что в машинной все хоть куда. Или не так? Брешу?

Венка насильно улыбнулся Плюхину и заговорил как бы сам с собой:

— Переговоры о продаже Аляски тянулись тринадцать лет… Они наверняка ничем бы не кончились, если бы не Англия. Наш царь-батюшка струхнул: не отобрала бы она нашу землю без торгов, поскольку заправляла коалицией государств-победительниц. Не забыли, поди, про севастопольскую страду. Русские только отбивались. Тогда же Прайс, английский адмирал, привел целую эскадру к Аваче. Для устрашения.

Выручил он Плюхина, выудил из приложения к «Иркутским епархиальным ведомостям» что понадобилось. Вскоре все увидели: Венка полез к себе в карман, зашуршала вынутая бумага с чернильными пометками «от» и «до».

— Перепечатка из «Нью-Йорк таймс». «Формальная передача русско-американских владений Соединенным Штатам проходила 26 сентября по старому стилю. Русское правительство представлял капитан Пестряков, а Соединенные Штаты — генерал-майор Руссо. В три часа пополудни батальон войск Соединенных Штатов под командой майора Вуда выстроился в линию перед домом правителя колонии. В половине четвертого собралась большая толпа. Русский флаг, по-видимому, не хотел спускаться — зацепился за шест и остался на высоте около сорока футов от земли. Когда к нему полезли три матроса, взыграл ветер. «Как уполномоченный императора Российского, — взял под козырек капитан Пестряков, — я передаю вам территорию Русской Америки…» Он говорил негромко. Так что его слышали только правитель колонии князь Максютов, американский генерал Дэвис, капитан Кусколь. Княгиня плакала».

С тех пор после каждого ужина сразу же начиналось собеседование. Штурман крестиком отмечал место на карте: «Мы находимся….» За ним кто-нибудь знакомил с частью затраверзной суши.

На «Тафуине» придерживались численника. Когда заносило в западное полушарие, вычитали день, в восточном — прибавляли. Потом сбились, счет времени пошел в тоннах: сколько рыбы пропускала морозилка, имеющая определенное ограничение. Океан не знал, что есть субботы, воскресенья и праздники, выполнял свой план на валу, а рыболовы точно так же — свой.

Через трое суток, что ли, когда на транспортерную ленту носового трюма с чьего-то плеча лег последний ящик с замороженной рыбой, в каюту Назара влетел Игнатич, спросил, как занимающегося не тем, чем нужно:

— Сидите? Читаете?

— А собственно, что случилось? Кончилась забивка трюма? Пора на перегруз?

Разве так можно? Игнатич упер руки в бока, чуть откачнулся, словно сожалея, что первый помощник стал как все. Надо поднимать людям тонус, он же вроде заурядного производственника печется только о конечных результатах. Не хочет знать, чем обусловлен подъем производства.

— Идемте со мной, — сказал, не обещая добра.

В столовой, на экране, сплошь белые березы бежали мимо скачущей тройки гнедых, во взвихренном клубящемся снегу часто мелькали лохматые ноги, появлялась заиндевелая дуга, захлебывался колокольчик, струился след кованых саней, и все, что находилось рядом, хотело, чтобы русское веселье никогда не кончалось.

В первом ряду, как обычно, лежали, заранее, еще до сеанса, прихватив с собой подушку. С ней, в зависимости от того, какой студии крутили фильм, случалось, засыпали.

«В лёже, где же еще Кузьма Никодимыч? Там его место, нигде больше не выносит болтанку», — подумал Назар и разглядел его: «Сидит!» Поискал руку Игнатича, сжал ее:

— За этим вы звали меня? Чтобы я сам увидел? Спасибо!

Сзади кто-то потребовал пригнуться. Игнатич увлек за собой Назара к переборке со стендом рационализаторов, оформленным Нонной в три цвета, сказал, будто стоило торопиться:

— Молодец он!

Конечно! Не забыл про сына, подставил под его судьбу собственные руки, не раздумывая, чем все может кончиться.

Совсем по-новому, с затаенной грустью Назар посмотрел на капитана. Таким Зубакин сам себя сделал. Прагматик, наверно. Только поэтому он ничего не разглядел в безумной и естественной решимости Кузьмы Никодимыча войти в океан, тихий только летом, может быть, всего с месяц-полтора.

А что, разве много похожих на него отцов?