Горбатые мили

Пятый вал

Он, румяный оттого, что всласть наработался, в синей сатиновой робе, в сапогах на неистираемой подошве, подтянул тонкие тросы с петлями на концах — подхваты, выпустил их из рук, на что промысловая палуба не отозвалась, потому что она, покрытая деревом, успела изрядно намокнуть. На нее с разбегу прыгнул Бич-Два — брызги полетели во все стороны.

— Запарились! — крикнул Ершилову. Тотчас впопыхах схватил крюк троса, не глядя завел его себе за спину, ринулся с ним вдоль вытащенного полного трала, готовый, если что задержит, «пойти на циркуляцию», то есть повернуться, а потом дернуть изо всей силы.

Наконец Ершилов, стесняясь своего трудолюбия, распрямился, не без труда расправил плечи. Как раз тогда натянутый Бичом-Два трос не очень больно подсек под колени Назара: поторопил его на пути к промысловому мостику.

Вдыхая полной грудью, Ершилов развернулся к трапу, не спеша поднялся на три-четыре ступеньки и обернулся.

Вид оттуда был исключительный, про это Назар уже знал. Рядом за бортом сеялась колючая снежная крупа — солнечный свет пробивал ее с зюйда. В стылой водной глади, вблизи высоченной каменной дуги с оголенными выступами, широкими припорошенными расщелинами и редкими деревцами-уродцами, возле зализанного прибоями песчаника собралась на отстой океанская сельдь. Не то что кишмя кишела, подпертая снизу множеством себе подобных, она кое-где не могла заглубиться, билась и прискакивала, распертая изнутри нагульным жиром, с густо-синей, плоской, как обушок, спинкой.

А с веста, из-за серого галечника, к ней, преднерестовой, двигалась точно такая же сельдь, толкала к ставным неводам местных колхозов, под хлесткие гребные винты мэрээсок — на одну неподатливую темную тучу налезала другая, еще побольше.

Для «Тафуина» отпала необходимость пробиваться и поворачивать. Облегченный, без бобинцев, трал бледной узкой полоской бесшумно катился по маслянисто блещущему стальному слипу, ниспадал с него и тут же становился наполненно круглым до хвоста-кутца с завязанным отверстием.

Экипаж брал реванш за тряские, мало что принесшие дни. Все трудились. С Бича-Раз, возведенного в сан добытчика, лил пот — такой же пересоленный, как ручей из-под мокрой траловой мотни.

В рыбцехе упоенный работой рулевой с бородой викинга грохнул к ногам своего напарника Назара новенькое оцинкованное ведро: мой надежный товарищ в походе за три моря, ты тоже запалился, как я. На, пей!

Очень вовремя! Назар поспешил опустить голову, чтобы скрыть, как встретил сочувствие. Сразу отер иссушенные жаром губы, отхлебнул через край, мельком увидел в покачивающейся воде свое отражение. «Ого, что со мной!.. Как исхудал-то. Смотреть не на что».

Не дальше чем в пяти футах от него вместе с транспортерной лентой, громоздясь над ней, неслись членистые, не совсем обособленные, блещущие перламутром сельдяные острова.

«Что нацепил наш незадачливый фирмач?.. — Разглядел среди бегающих обработчиков ноги Зельцерова. — Что у него за… обувь? Самошитые сандалии? А в чем уверяет мастера, никак не разберу. Ах, морозим не столько! Способность камеры больше. Жмет на Игнатича: требует поднажать».

Перед вечерним чаем Назар прямо с фабрики, в чем был — в берете на стриженой голове, в топорщащейся синей сатиновой куртке, с подоткнутым фартуком — ввалился в спальный уют Зубакина, измученный неотступной мыслью. Он сразу изложил бы все, если бы за портьерами не полилась, не заквохтала, булькая, вода. Это Нонна освобождала графин.

У Назара сразу участилось дыхание: «Я больше уже… конец! Не выдержу».

— Нельзя ли сразу по существу? — перехватил его взгляд Зубакин.

С всклокоченным рыжим чубом над выпуклым упрямым лбом, голый по бедра, он восседал на разобранной постели, свесив чуть прикрытые одеялом ноги.

— Анатолий Иванович! Я не меньше вас понимаю, что в Олюторке мы не от хорошей жизни. Нужда в нее загнала. Только сколько уже берем сельдь!..

— Если ничто другое не попадается!

— Дайте закончить. То, что делаем…

— С твоим участием. Ты организовал подвахты…

— Не выполняем предписание УАМР. Обязательное для нас экспериментирование — в чем оно сейчас заключается? — Назар опечаленно и гневно посмотрел в маленькие, буравящие глазки.

Насупясь, Зубакин дал себе время поразмыслить. Или Назар нарочно нарывался поссориться из-за Нонны — что, мол, сожительство налицо, чем крыть? Или он в действительности вознамерился руководить, зуд у него?

— Как будто не тем занимаемся?.. — обратился к себе. — Да! — подтвердил удовлетворенно, с вызовом. Отодвинулся к переборке, потому что от Назара несло всем тем, что насквозь пропитало производственные помещения: рыбной сыростью, лежалым брезентом, старой ржавчиной, осклизлой лиственничной сланью.

— Нас ведь не пощадят, — уравнял себя с Зубакиным Назар.

— Не так. — В голосе Зубакина чувствовалось, что примирился со своей долей, со всякими превратностями. — Выстегают, как обычно, только одного меня. Можете спокойненько заниматься, проводить собрания или — что у вас по графику-то, напомните мне. Назар не пошел за ним след в след:

— Так когда все-таки?.. — Спросил о сроке выхода в открытый океан.

— Что? — капитан не хотел больше транжирить время. Подул в переговорную гибкую трубу, обшитую таким же малиновым бархатом, каким накрывался по торжественным случаям стол кают-компании.

«Строй из себя непонимающего сколько угодно. Хоть до посинения, хватит на тебя моих нервов». — Назар ничуть не боялся, что, когда он и Зубакин вот так вдвоем, возможны невообразимые повороты. Разъяснил:

— Я о том. Когда наконец покинем тихую заводь?

Это взбесило Зубакина. Так назвать залив, прикрытый только с одной стороны! Насквозь продуваемый!

Сбоку от Назара, у малиновой портьеры входной двери, на его глаза попали круглые коленки Нонны. Смягчился. Спросил, чтобы чуть позже посадить Назара в лужу:

— А сколько осталось до конца месяца?

Сначала Назар стал подсчитывать. Сказал же про мэрээски:

— Они взамен нас в океан не пойдут. Собственно, скорлупки!..

— Товари-щ… первый помощник, — выделил «щ» Зубакин. — Сознайся, что план для тебя есть или нет — все равно.

— Так вам кажется почему-то. Как раз подсчитал, что отстаем по окуням.

«Чем занята Нонна?» — Зубакин привстал.

— Э-вва! Не подскажешь ли, как нам к ним подобраться?

Нонна перенесла один из стульев к двери в спальню — стукнули ножки. Безусловно, что она была во всем заодно со своим кумиром. Одобрительно засмеялась, зажала рот. Затем вскрикнула: «Ой!» У нее выпало из рук что-то стеклянное.

— На банке… какой-нибудь, — сказал Назар, предощущая близость большой для себя неприятности.

«Пожалела бы мои уши!» — показал Нонне Зубакин разведенными руками, наклоном головы и напер на Назара:

— Если выскочим куда-нибудь… как вы настаиваете, то ж сядем на тариф. В карман уже ничего не положим.

Затихнув, Нонна основательно, сверху и с боков, обтерла стол, осмотрела чернильный прибор — не забрызган ли — и на цыпочках подкралась к спальне.

Назар возвышался над Зубакиным Олюторской скалой, никуда не отходил от него из боязни слишком наследить.

— Впрочем, тебе-то что, — саркастически сказал капитан. — У тебя теории. Куда ни иди, они те же самые. А моя задача кусучая, подключка. С острыми зубами. Я вознамерюсь сюда… Условно! Она уже глаз с меня не сводит. Рычит — предупреждает таким образом: попробуй только забудь про народ, он жрать хочет. Соображу, возьму другое направление. Уже слышу не рык. Кусок мяса у меня отсюда долой! Наскреби бабам на переводы, чтобы не осаждали Находкинский партком! Что же касается ассортимента, то не страдай. Уже прибросил на капитанском часе.

— Как будто не знаете, что не мы одни здесь! — ополчилась на Назара Нонна. — Южней нас еще таких полным-полно. Сахалинская экспедиция… — Сдвинула над иллюминатором батист.

Он смотрел не на нее — на Зубакина, и так, будто уже немалого достиг.

— Нет, как можно план противопоставлять разведке? — подивился. — Он исключительный! Один! Спущен нам, чтобы не позволяли себе ничего такого.

— «Тафуин» — промысловое судно? — защищался Зубакин. — Промыслового управления? Промыслового главка? Промыслового?.. («Министерства? Ага»), — выдвинул против Назара благоразумие, так чуждое собственному духу.

— Возможностям должен соответствовать масштаб цели, — сказал первый помощник. — А у вас? Траулер, сегодняшний лов и что еще?.. — Потер пальцы, сведенные в щепотку.

Нонна отошла прочь. Снова переставила стул, пристегнула его на цепь, чтобы никуда не сдвинулся.

— Кроме всего, — взбеленился Зубакин, — ты не учитываешь сущий пустяк или, может быть, проморгал У нас же — что? Провернулась траловая лебедка.

Еще до того как выбраться к трехногой мачте, на верхний мостик, откуда смотри во все стороны — ничто не мешает, Ершилов где-то столкнулся с Венкой и узнал о том, что от Алеут в погоне за жирной селедкой приплыли львы. Не по годам грузный, с завернутыми за скулы щеками, он не испытывал желания полюбоваться, как они замедленно, вроде без усилий, загребали гибкими ластами, втягивались под волны, голубели под ними или, сверкающе-коричневые, вспугнуто вылетали из воды на две трети туловища, таращили во все стороны собачьи круглые глаза и падали среди летящих на стороны всплесков.

Умаянно-безразличный Дима снял кожух с поискового локатора. На унизанных оловянными каплями плато, на экранах ламп, на органах управления — на всем лежали косынки изжелта-черной копоти.

Зубакин невольно принюхался… Между ним и Назаром, в огражденном полукруге напротив рукояти электрического рулевого привода, положив на нее руку, вытянулась Нонна, вынаряженная в тельник и клеш. В ярком свете, исходящем от боковых иллюминаторов, она показалась Ершилову заключенной в нимб.

Словно чем-то отягощенный, Зубакин ногтем поскоблил перед собой лобовой иллюминатор, вскинул взгляд на отстраненного рулевого, моющего тряпкой белый подволок, и опять увидел, как буднично и величественно горбатились проткнутые львами мили.

Он жил вольней своего собрата океана, сжатого каменными неподдающимися берегами. Удивлялся, что «Тафуин», задиристый и стойкий боец, настоящий буян, в полном тоннаже равный полутора эсминцам, слушался Нонну не только терпеливо, а с удовольствием: вытягивался в мощном броске через забросанные пеной вороха волн, и они, рассеченные сверху, разваливались, обрушивались рядом с форштевнем расплавленным малахитом. Своенравный спорщик со всеми морями и океанами так старался уловить малейшее женское желание, как будто оно ни в чем не противоречило тому, шедшему от несуществующего бога. Иногда, причем все изящней, превосходил заложенные в него мореходные качества — предугадывал, куда требовалось повернуть.

Ненастный, дебелый Ершилов заглянул за борт, присел от холода, страдальчески погладил плечи и вступил в ходовую рубку, где Нонна, не считаясь, согласится ли кто-нибудь с ней или нет, выпалила о соперничестве со львами:

— Они раскрыли свои ненасытные пасти, а мы — трал. Изобразить бы это! Только — откуда?..

Выискивая наивыгоднейший ракурс («Вмиг бы все положить на ватман! Если бы удалось!»), она наклонилась к боковому иллюминатору, а капитан — приревновал ее к Ершилову, что ли? — сразу, чтобы умолкла, скосил глаза на Назара и увел их обратно.

— Что, тебя не штормит? Все в ажуре? — спросил он Назара со смешинкой в голосе и озабоченно, как допущенного в верха по чьему-то недоразумению.

У Нонны сразу поднялись брови: «Ну, Зубакин!.. Нет в этом никакого завышения — ты сродни морской стихии, только кажущейся, что вся на виду. Чтобы тебя выразить кистью ли, резцом… мне-то надо какой быть? Так же все легко вбирать в себя. То же самое знать. С таким же проникновением — до самой сути. Сказал ведь Бавин, что обычной официантке не вообразить того, кого обслуживает, еще кем-то. Не клиентом!»

После вторжения в спальню Зубакина Назар думал только о том, что сделать в дальнейшем. Не сводил глаз с Ершилова. «Как его при первом же удобном случае вызвать на откровенность?.. Так ли?.. Действительно траловая лебедка неисправна?»

— В ажуре?.. — переспросил Назар, уверенный, что всего не переделать. Где взять время? — Пожалуй, н-еет!

Он уже не теребил себя: то ли наметил, так ли надо? Хотя что-то еще ему мешало.

— Что вы так?.. Остерегаетесь как будто. Не надо, — проникновенно сказал капитан. А затем, весь подался вперед, к носу «Тафуина». — Кого я вижу! Неужто убийцу Моби Дика?

У него не оказалось под руками бинокля. Никто это не заметил быстрее Зельцерова. С готовностью услужил, не взял, а вырвал его у старшего помощника Плюхина.

— Где? — тотчас заинтересовался Назар. Чуть не забыл про траловую лебедку. (Тоже читал у Мелвилла: «Люди на палубе заметались и стали карабкаться по вантам, чтобы собственными глазами увидеть наконец прославленного кита».)

Ни разу в жизни Зубакин не оказывал никому услуг, а для Назара не только развел окуляры, а еще, кроме того, подышал на них, протер платком:

— Чуть правей грузовой стрелы.

Всего в пяти кабельтовых взрослого кита, упитанного, приподнимало и окатывало с хвоста вспененной наволочью, подталкивало к Олюторке. Торопясь, не с первого раза Назар подвел под него перекрестье, под бугор с дыхалом («То был не белый бык Юпитер, уплывающий с похищенной Европой, что вцепилась в его изящные рога; бык, скосивший на красавицу свои томные нежные глаза и стремящийся с плавной, журчащей скоростью прямо к брачным покоям Крита; нет, и сам Зевс в своем несравненном верховом владычестве не превосходил величавостью Белого Кита»).

— Убитый?

— Тут же близко прошвырнулись касатки, — кто-то подкинул Назару подсказку. — Они похлеще акул. Жуть что вытворяют. Налетают на «левиафанов», обкусывают у них самое вкусное. Губы прежде всего. Влазят в рот за языком. Вырывают печень у живых, на плаву, и бросают — узнавай, где выдают запасные части.

Отчего кит не двигался, не дышал — это для Назара осталось загадкой. Он подумал, не загарпуненный ли? Подвинулся уже к Ершилову узнать, так — нет?

— Как дохлый. — Зубакин, довольный, подтолкнул локтем Назара. — Специально притворяется, чтобы уцелеть.

— Одна уже выскользнула откуда-то… Слева! — крикнул о хищнице-касатке Зельцеров и опрометью бросился к двери, Ершилов — за ним.

Ее спинной черный плавник приподнял впереди себя разрезаемую воду, белый полувенок.

Львы учуяли, что попали в окружение, и бросились врассыпную. А кит выпустил фонтан, будто затеял игру со своей смертью: «Я здесь! Попробуй поймай меня».

Ершилов, уже оповещенный Зельцеровым о распре между капитаном и первым помощником, загадал: выйдет кит из переделки невредимым — верх возьмет принцип, придется распрощаться с Олюторкой. Принял подношение от Бавина — вяленую сорогу.

— Что, Назар Глебович, — сказал подстрекательски Зубакин. — Новая система хозяйствования за тебя как будто? Уверен?

«Что назревает? Не скандал?» — Ершилов перестал жевать.

Привычный к успехам Зубакин как бы позвал Диму в союзники, сказал взахлеб:

— Твой предшественник с грязью смешивал всех, кто изловчался урвать для себя как можно больше.

«Все меняется!..» Дима тоже насторожился, как Ершилов. Надо бы свертывать гайки с болтов силового блока локатора, а он опустил руки. Зубакин же пошел напролом:

— Слишком рано положились на нравственность? Или, может, я чего-то не усвоил? О чем у вас толковище-то с народом? За философию будто взялись? Слыхал! Что ж, не возражаю. «От нее ни вреда, ни пользы, потому разрешаю». Так, кажется, написал русский царь на высочайшем прошении Академии наук?

Озираясь, Зельцеров притянул к себе Ершилова за пуговицу:

— Прохлаждается здесь помпа[18]. Скоро полезет к тебе дознаваться: «Так что с траловой лебедкой?» Можно в одном только ошибиться: когда? Не при капитане. Ты у меня будь! Не вздумай распространяться. Против тебя может обернуться: «Была ли проведена профилактика, осмотр… Не с опозданием ли?» Знаешь что? Насчет меня вообще!.. Я ничего не видел!..

«С траловой лебедкой успеется. Я потом, — решил Назар. — Не задевал бы лучше философию Зубакин!» Прикинулся — спросил, как простачок:

— А какой она была?

Как учил ее Зубакин? С пятое на десятое. Потому-то словно наткнулся на подводный камень. Смерил Назара взглядом: «К чему ты подвел?» Быстро перебрался в штурманскую, сразу же оперся в ней на кромку щита с приборами.

— Философия!.. — Вроде собрался с мыслями, сказал жестко: — Не все ли равно?

Голос Назара от сдержанного смеха сделался неприятно отрывистым.

— М-да! — не согласился. — Та, метафизическая, только объясняла, что происходит в мире и почему. А мы ж с какой связаны? С материалистической.

— А сегодняшний день?.. — снова напал на Назара Зубакин. — Как, затрагиваете его? Или вам боязно? Директивку бы? Разъяснение?

Умеющий владеть собой, с беспощадной усмешкой Зельцеров смотрел на всех, как на мелюзгу. И ринулся за капитаном — против Назара:

— Что основное в реформе? Выложи первосортное количество без особенно больших затрат. Значит, изворачивайся, гони мысли по извилинам.

Плюхин едва выносил его. Повернулся к львам: «Я не стану ввязываться. Мои силы нужны на будущее. Ух как развернусь в подходящих условиях! Еще узнают меня».

— Нынче все на виду! — сказал Зубакин в запальчивости. — Ну-ка, кто на что способен? Все за дело! Вы, толковые, не робейте. В вас нуждается любая отрасль. А предприимчивые — что? Тем более! Давайте беритесь! Раньше само слово предприниматель пугало. Хотя предприятие вполне устраивало. По-новому должны распределяться места. Не кому какие нужны, а в зависимости от того, кто ты такой. Преданность общим принципам нужна, разумеется. Только — ка-ка-йя? Вертится у меня на языке, поймать бы!.. П о д т в е р ж д а е м а я! В действии!

Назар отдавал себе отчет в том, что, если придется в этот раз сразиться с Зубакиным, понадобится применить его же оружие. Факт бить фактом, рассуждать недлинно и обязательно с выводами, помня про единственную цель — бить, нахлобучивать. «Развязаться бы побыстрей с траловой лебедкой!.. Созову тогда партбюро, объясню, что экспериментальный рейс, кто его отменил? Не все равно где гнать план!»

А Зубакин не убавлял хода, никуда не сворачивал, все так же ломил вперед, как «Тафуин» среди океанской взбаламученноети:

— Пришлось мне, столкнулся в УАМРе… По-моему, это слишком. Я получил возможность испытать себя в работе. Проявить то, что надо.

Назар любовался Зубакиным, его страстностью и той напористостью, которая чуть-чуть не фанатична — не переходит за последнюю приграничную метку — и рациональна, приводит, пусть не сразу, к большим результатам, к фанатичным!

Реформа! Ершилов уже всего наслушался про нее, достаточно. Вроде придерживался точно такого же взгляда, как Зубакин. Это не ускользнуло ни от Димы (перестал ощупывать изоляцию катушки), ни от Зельцерова (зашел так, чтобы видеть всего Назара). Зубакин же принялся натягивать белые нитяные перчатки, осматривать их, будто собирался «врезать» Назару между глаз. Сказал, распалясь:

— Если действительно все передано в с о б с т в е н н о с т ь!.. То ведь в коллективную. Частников больше нет!

— Что же в УАМРе-то?.. Отмежевались от вашего суждения? Почему сейчас вы: реформа, реформа!.. — включился в этот разговор Назар.

— Взять мой уровень… — сказал Зубакин и увидел, что касатки рассредоточились. Ближние львы гонялись за рыбой, один за другим выныривали, вбирали, втягивали в себя побольше воздуха. Те же, напуганные, уплыли далеко, почти исчезли из виду. — Конкретно! Траулер — хозяйственная единица. Только где самостоятельность? Как повсюду: руководство коллективное, ответственность персональная. Выходит, дозволяй всем хвататься за руль, а как что, тебя только одного таким макаром!..

Назар задумался о том, как могла провернуться траловая лебедка? Не осилила нагрузку? К тому же почему никто не записал в вахтенный журнал, что так, мол, и так? Упущение, что ли? Рядовое?

— Тут что важно… — сказал, уже захваченный желанием направить Зубакина, внести ясность.

— Советуйся!.. — подсказал Ершилов, воодушевляясь. Не хотел впасть в крайность, потому попросил поправить его.

Тотчас же кольцо из касаток сузилось, львы заметались: куда плыть? Назар онемел.

— А бывает, нечего выслушивать того, другого, — воспользовался паузой Зельцеров. — Все тебе ясно! Нет, лезут, видите ли. Тоже как будто микитят. Как нынче. Одни за Олюторку — надо успевать брать сельдь. Другим бы только преодолевать трудности.

Старпом Плюхин взглянул на Назара. Только взглянул — ничего больше себе не позволил. Не кивнул, не повел ни одной бровью. А переменился-то как! Словно допустил неосторожность.

Львы часто-часто заколотили передними ластами о воду, как птицы перешибленными крыльями. Ни к чему им стал океан, повернули к берегу.

— Вы что, против борьбы мнений? — заело Назара.

На Бавина вмиг набежала тень. «Не лучше ли убраться отсюда подобру-поздорову? Как говорится, в сторону моря».

Зубакин разглядел, что интеллигентские комплексы Назара как рукой сняло, словно вовремя захваченные недуги. Исчезло его безбрежное деликатничанье, стремление скрыть, насколько во что-то проник, прекратилась слежка за собой, как бы в чем не оплошать. Сам захотел явить себя:

— А если я не струшу остаться в меньшинстве? Совсем один?

Затаясь, Игнатич вглядывался во всех, примечал:

— Получается, брешет пословица: «Ум хорошо, а два лучше»?

Только что заметив его, капитан ссутулился.

— Так это же что? Мой ум и еще чей-то, в точности такой же, как у меня. Тогда — пойдет. Я никогда не против перенять что-то дельное.

— Заметно!.. — не поверил Бавин. Только едва ли у него стояла цель чего-то добиться.

Капитан не переносил фамильярности. Когда касатки попробовали львов, заговорил ни к кому не обращаясь, ожидая, что его услышит Назар:

— Почему тихие и добренькие норовят переждать? Не насмеливаются что-то возглавить. В замы — они, пожалуйста… С удовольствием.

Игнатич зашел за Назара, как для усиления обороны.

— Вы кого-то имеете в виду? — Назар посчитал бы за бесчестье уклониться от столкновения.

— Я в общем. Конечно! — Зубакин упивался чувством собственного превосходства. Развлекаясь, примерился к первому помощнику.

А Назар — куда б делся? Сказал:

— Добренькие и добрые — они же не в одном ряду.

«Т-аак. Он опять пошел войной на меня, — словно кто-то поощрил Зубакина. — Не понял мой помощник необходимость… Почему лучше заранее освободиться от прачки. Враз ему разобъясню…»

— Что осталось от старика? Одно название. Это вне всякого. Его подменяет… он, Расторгуев-младший. То тут, то там. Между прачечной и рефрижераторной. А теперь о следствии. Все ж может произойти!

Ершилову очень хотелось побыть в рубке подольше, чтобы увидеть, до чего могла дойти «притирка» кэпа и Назара. Только чем ему было заняться? Подошел к двери…

— От нас не убудет, если лишнюю ночь переспим на тех же, несвежих простынях. Совсем другое в рефрижераторной… Его, переутомленного, занесет куда-нибудь. — Зубакин вел речь про Венку. — Кажется, должны были извлечь для себя кое-что. Из того, что стряслось в Третьем курильском… Когда вахтенные обожглись аммиаком.

Назар не последил за собой, потупился. А следовало стоять гоголем. Забылся, что ли?

— Единодушие вам надо! — сказал Зубакин и хмыкнул.

— Оно действительно необходимо, — сказал Назар, не подняв головы.

— Кит поплыл! Смекнул, что обжорам касаткам не до него, — возликовала Нонна.

Если бы траловая лебедка остановилась после подъема трала, а не из-за того, что сломалась, то выглядела бы по-другому. Была бы вся в липком солидоле, в обыкновенно свисающих с нее космах плавучей травы, с мокрыми ваерами на барабане. Тогда верзила-Назар, так же безрезультатно борясь за экспериментальный рейс, прошел бы мимо нее ровно, быстро, сосредоточенно обдумывая, чего не сделал в своей работе, кому еще не помог.

Добытчики освободили барабан, вымыли станину, потерли, кое-где подновили краску — теперь лебедка напоминала внушительный экспонат политехнического музея.

Назару уже грезилось, как пойдет понурым за осыпающим ругательства Зубакиным, скажет: «В конце концов, честь превыше всего!» Пнул с досады в край закрытого грузового люка: «Пусть наговорит на меня с три кучи: «Ты здесь подсадной — не отпирайся. От них, от научников. Тебе только б их интересы не пострадали».

Обогнул вокруг перевернутой вверх дном крабовой бочки.

«Нет, есть смысл действовать, как раньше. Буду знать, что не прошло, и, может быть, переключусь тогда на что-нибудь. Иначе-то я как с вывихнутыми мозгами».

Из закрытого отсека с электрическим приводом траловой лебедки долетел убыстряющийся звук. Там же зацокало стопорное устройство тали, что сразу подсказало Назару: поднимают тяжесть.

У открытого, обнаженного якоря электрического двигателя согнули спины Игнатич и взятый на подмогу Серега. Бавин вытянул шею к щеткам: сильно ли подносились?

Без лишних слов, стараясь, чего бы не уронить, Назар спустился к ним, потрогал петушки коллектора.

— Пока ничего не выявили, — печально-весело сказал Бавин.

Обнадеженный, что осталось за небольшим — только испытать редуктор, — Назар заглянул за переборку, узнать, над чем затих Ершилов. Присел напротив выреза в кожухе — не увидел его.

«С утра как в воду канул. Потом тоже… Околачивался в ходовой рубке. Между тем с траловой лебедкой — на тебе! Сколько еще возиться? Эх, схожу-ка я!.. — злился Назар на Ершилова. — Нащупаю на его мозгу бугор совести, надавлю».

Из ходовой рубки Ершилов точно полусонный уплелся на верхний мостик, к лодке со сдернутым с нее брезентом и петлями веревки… В новой, шитой на заказ фуражке с «крабом», в куцей фуфайчонке Зубакин откинулся от бортовой доски, держался на просунутых куда-то руках, и опять ни в ком не нуждался — регулировал натяжение рулевого троса. Когда Назар взлетел на ботдек и уже сделал пять-шесть шагов, его отдернул к грот-мачте Дима.

Нигде не залежалось, пришло-таки возмездие за нелепый, неслыханный выход в рейс из Находки. Зубакину и Плюхину управление активного морского рыболовства «начислило» по строгачу, а Назар получил «на вид», «ТАК КАК ПРИСТУПИЛ ИСПОЛНЯТЬ ВОЗЛОЖЕННЫЕ ОБЯЗАННОСТИ ЗА ПОЛСУТОК ДО ОТДАЧИ ШВАРТОВЫХ ВСЛЕДСТВИЕ ЧЕГО НЕ МОГ ПРЕДОТВРАТИТЬ НЕУМЕСТНУЮ ВЫПИВКУ ПОЗОРЯЩУЮ…» и так далее… То есть Назару тоже полагался строгач. Подтвердилось таким образом, что ему и Зубакину с самого начала плаванья следовало нести ответственность на равных, без разделения — кому за что.

Запоздало управление активного морского рыболовства с этим приказом! Серый бланк с типографским оттиском: МРХ, Дальрыба, Приморрыбпром, связь УАМР — удовлетворенный первый помощник перегнул по середине и помедлил…

«Получил подтверждение, что коллективная ответственность существует. А раз так, то что она обусловливает?.. Нет, логика неумолима!..»

Дима не понимал — чему можно радоваться?

— Друг! Большей услуги не может быть. Тэкээс![19] — сказал Назар. Что будет дальше — он знал. В частности, как обеспечит коллективность руководства на «Тафуине». При нем Зубакин что-то сделать во зло людям не сможет даже невзначай.

Зубакин уединился при всех, щурился — искал наиболее приемлемое решение насчет ускорения глазировки сельдяных брикетов. Ту же радиограмму он повертел, сложил вчетверо, не перестав думать о том, что жирная селедка медленно замерзала.

«Не под настроение получится. Лучше не заводить речь об ответственности и руководстве», — заключил Назар. Заговорил о необходимости закупить в судовой лавке призы для предновогодних аттракционов:

— Фонды для поощрения у нас имеются…

«Они не твои», — ощетинился Зубакин:

— Старый жирок. От прошлого рейса. Как закончится нынешний — никому ж не известно. Поддастся ли нам? А ты мне — про стимулы! Причем для игр! Ну, удумал тоже!.. — Пошагал к включенному поисковому локатору. — Затейницу не прикажешь нанять? — Уткнул взгляд в женскую фигурку на носу мэрээски. Она вглядывалась, кого-то высматривала на «Тафуине». — А? — допытывался рыбократ и единственный распорядитель финансов. — Чтобы смешила твоих активистов. Собрались бы на вечер и возле нее гы да гы, как царевны-несмеяны!

На Нонну первый помощник не смотрел. Непроизвольно в нем запечатлелось, что на мэрээске просчитались, не на тот борт положили руль, не выйдут на «Тафуин». Он повернул к выходу из Олюторки, чтобы трал во время заметов погрузал на чистой воде, между львов.

Ют, участок ровной поверхности, ограниченный со стороны носа траловой лебедкой, а с кормы — слипом, превратился в фотоателье. В центре, вдоль промысловой палубы, раздутым горным хребтом возвышался переполненный трал. Ближе к схлестнутому зеву, у квадратной пооббитой крышки приемного бункера рыбной фабрики, на удивление Нонны, нашедшей для себя удобное заветрие, на серо-бурой слизи от налимов и бычков у морского льва (сивуча) раскатились передние гнутые ласты, как резиновые. Нонна — в одной руке карандаш, в другой раскрытый альбом для рисования — отказывалась верить, что такой зверь мог двигаться на самом деле: огромный и мягкий, вроде без костей.

Отмытый в морской пене трал излучал матовый свет, изредка ворочающийся лев горел ярко-рыжим костром, рыбья, налипшая на него сельдяная чешуя вспыхивала голубыми огоньками, как легкая и нарядная царская мантия. А вокруг дергался вперед-назад мандариновый цвет: зюйдвестки, клеенчатые, не обмятые еще куртки, брезентовые, выпущенные поверх сапог штаны.

На добытчиков, всегда значительных, молчаливых и медлительных, как будто что-то нашло: вовсю горланили, скакали, приседали, забегали за траловые, хранимые у борта доски, влезали на ребра «карманов», взбирались по стрелам грузовых лебедок. Фотоаппараты у них чмокали, как от удовольствия: «Есть кадр, есть! Замечательно!»

Добрый-предобрый лев позволял подойти к себе и погладить, любовно, как старого приятеля, потрепать но жирной холке или обнять, припасть к плечу, расправить надвое капроновые усы.

Позади льва, между бугорками его ушей, Нонна видела Зубакина у дальнего, никем не заслоненного бота.

«Мой капитан! У, какой глыбастый!» — ликовала она, как преуспевающая дева-завоевательница.

Хотя он не вышел ростом, плечи не растягивали фуфайку, как у Клюза, а все-таки в нем таилось что-то очень свое, наверняка не подлежащее обычной шлифовке. На его скульптурный портрет понадобилось бы подобрать что-то чрезвычайной твердости, непременно перемешанного черно-белого цвета, лучше всего со дна океана, где все подлинное не подвергалось тем воздействиям, какие изменили сушу. А высекать следовало только решительно и быстро, на одном дыхании, не иначе.

Львов, или сивучей, а еще точней — ушастых тюленей, вытягивали в трале наверх, приподнимали, перекладывали, вытряхивали с буйным, поразительно живучим уловом на палубу. Что для них припасал Бич-Раз? Чаще — рыбу. А то кальмаров, какие посвежей, или что-нибудь более аппетитное.

Щедрый кок подкинул очаровательному льву краюху хлеба. Так ведь учит мудрость Востока: встретил кого-то, торопись сделать для него приятное, ибо нет уверенности, что доведется то же самое сделать когда-нибудь еще.

Лев не знал, как быть с хлебом.

— Впервой это ему, как мне океан, — подметил Кузьма Никодимыч. — А ты разжуй! — подбросил льву сухарь из своих старых запасов.

Заведующий производством Зельцеров вертелся там же тощей текстильной обтиркой среди плотных, как булыжники, оголтело быстрых, сплошь мандариновых силачей, кричал — только не в полный голос, без воодушевления, скорее только затем, чтобы его потом не обвинил Зубакин, что никак не обозначил собственное присутствие, позволил в рабочее время баловство.

— Хватит! Прекратите, язви вас. В рыбцехе простой механизмов.

Действительно там над всем владычествовал север. Остановились транспортеры. Что подавали бы они? В бункере уже везде заскребли, все углы. А льву было что за дело? Солнце уперлось ему прямо в бок, пригрело. Он, мокрый, стряхнул с головы воду и чихнул.

— Тоже какие!.. — скандалил Зельцеров. — Выпроваживайте ластоногого туда… — показал носком сандалии, надетой на босу ногу. — Кому говорю? — замахнулся на льва. Осмелев, схватил весло.

Вылезшие с фабрики (нечего было мыть и упаковывать!) стянули с себя непромокаемую, изнутри сырую от пота одежду. Выбивальщики набросили рубахи на сетчатое ограждение левого «кармана» — пусть сохнут.

— Ты по-хорошему попробуй! — наставительно сказал Зельцерову тралмейстер. — Как знаешь с кем?.. С тезкой. Вы тут двое львы, а мы — увы!..

— Как это я упустил! — повеселел Зельцеров.

Сначала захохотал Дима, за ним — весь ют.

— А то сразу скандалить!.. Истинно, манеры выказывают нравы, — сказал Клюз.

Ко льву — он как раз поджал под себя задние сросшиеся ласты — с тыла зашел Бич-Раз, сказал:

— Наел ряшку-то! Как стармех!

— Он же с Аляски приплыл. Переходи на английский, — опять вмешался тралмейстер.

— Гоу хом[20], — сказал начальник рации.

— Лев и собаки — одно семейство, — выказал удовлетворение от собственной осведомленности Бавин.

— А клыки-то у него!.. — показал камерой самый расторопный добытчик. — Я те дам! Загнутые!

Второму штурману льстило быть с добытчиками запанибрата, прилип к ним:

— Петлю бы на него из чего-нибудь накинуть — и за борт!

— Удушим еще! — не сводил со льва влюбленных глаз Клюз.

— Н-о-о! — подсунул под льва доску Ершилов. — Тоже нашел где. Чего ты? Вставай, лежебока. Думаешь, без тебя не обойдемся. Брось. Скачи к себе.

Лев только заколыхался, как налитый теплым жиром. Ни одна кость нигде не приподняла у него кожу.

— Разом надо, разом! — догадался Бич-Два. — Зельцеров, ты бери на себя команду, у тебя глотка — мегафона не надо.

— А ну, налетай! — пропищал Лето. — Эй, ухнем! Дед?.. — загреб рукою воздух перед Ершиловым.

— Обойдешься! — сказал Зельцеров.

— Вы ж казенный инвентарь попортите!.. — всполошился боцман.

Лев рыкнул, чуть прикоснулся к деревянной ручке скребка, тотчас же посыпались щепки.

— А утрешний лев гонялся за нами…

— Тот был с приветом.

— Терся боком о лебедку, как порося. Потом полез на нас. Мы от него, дай бог ноги, ссыпались в жилой отсек. Еще хорошо, что дотумкали люк за собой захлопнуть, а то от смеха знаешь что могло быть? Полные штаны!

— Тоже, поди, про любовь что-нибудь понимает?

— Раз живой, значит, так.

— Длинный нос у самок.

— Отвык различать их, да?

— Гоу хом! Ай сэй! Гоу хом! Майнд ю оун бизнес![21] — старался начальник рации.

— Акцент у тебя!.. — сказал Бич-Раз.

— Какой?

— Периферийный, конечно.

Тем временем Зельцеров схватил начальника рации за низ куртки, дернул к себе — оттащил от льва. Как бы собрался что-то завершить. Загнул по-русски.

У льва сразу мозги заработали. Привстал, выбросил передние ласты, чтобы прыгнуть.

Он уже добрался до борта, до колышущейся на ветру загородки из бросовой траловой дели, обнюхал ее, потыкал в узлы обсохшим носом, оглянулся, чтоб сжалились над ним, что ли, пролез в ячею до глаз, прогнул всю стенку за борт, над танцами волн. Клюз погнался за ним, чтоб прогнать к слипу, откуда уйти в океан — только оттолкнись от палубы.

Назар отбросил от себя шланг и шагнул на сухое, сильно топнул одной ногой, другой. Одернул голенища сапог — скатились ли с них капли? Оглядел тех львов, что плыли, отдуваясь, у края кормы и сбоку, за узкой тенью от запасной подвешенной траловой доски. Задние напирали на передних, тотчас поворачивали, ищуще мотая головой. Погружались. Тут же, над ними, вскакивали пузыри, как в котле над жарким огнем.

Затем Назар отправился к борту. Так он очутился напротив Зубакина — чаще стал виден Нонне.

Она переводила взгляд с Зубакина на Назара и обратно, губы ее беззвучно двигались — про себя говорила поочередно за одного и другого то, что появлялось у ней в суждениях наедине с собой. Сказала за Зубакина: «Океан в общем-то хоть куда. Однако вдруг так рассвирепеет — только держись. Значит, что? Сам будь, как он». — «Штормы появляются не просто так. Находятся причины», — начал и ненадолго остановился воссозданный Нонной Назар. Опять заговорил тот же, Ноннин, Зубакин: «Ты идешь с народом, — напутствовал меня отец. — Авторитета у тебя шиш, его еще надо нажить. Добейся, чтобы тебя на первых порах побаивались. Пали без задержки: либо «да», либо «нет». Назар: «Когда я заглянул к вам за деньгами, вы больше походили на себя». Зубакин: «Ты, наверно, подумал: «Жила. Скупой». Назар: «Требовалось-то всего чуть. Каких-то десятки три, четыре». Зубакин: «Нет, как наши ухари отметили свое возвращение на землю! Начали на спор жечь трехрублевки. Потом один, с бритвенным шрамом, вытянул пятерку. Другой — у него волосы с вихром на затылке — зажал в щепоть десятку… А истинная-то доблесть в умении тратить деньги».

Всех будто включили на юте, как заводных, когда в налитом с верхом «кармане» жемчужным переливом приподнялась сельдь, съехала вбок. В углу «кармана» ненадолго образовалась колышущаяся возвышенность наподобие той, что возникает в кратере вулкана перед самым извержением, а затем тяжело, как сквозь сон, опустилась. Еще появилась точно такая же чуть левей. Словно выросла от толчков снизу, чуть ли не сквозь палубу.

Заядлые фотографы ничуть не прохлопали, вскинули камеры…

Первый вздох! Поверженный, уже едва живой лев расклеил пасть.

Чем это кончилось бы, Дима не думал. Заглубил обе руки возле шеи льва и отбросил подростка-осьминога, с ним каких-то омерзительных голых рыб, скользкие слитки минтая. Нащупал львиную гортань, осторожно провел по ней — не порвана ли, без пробоин?

— Ты какой?.. — испугался Бич-Раз. — Не то главное. Дай-ка я! Ребра-то у него уцелели? Будет дышать? — Засунул свои руки по локоть рядом с Димиными.

Еще до того как Зубакину сойти с ботдека, Нонна опала. В смятении, хватая себя за горло, безмолвно обратилась к Бичу-Два — ему было недосуг, занялся лебедкой. Она поманила Бича-Раз, не дождалась, когда он подойдет к ней. Хотела прибиться к скорбно умолкшему возле Назара Игнатичу, к такому же, будто независимому Ершилову. Вроде ей чего-то очень не хватало. Под ноги к Нонне грохнул, кувыркаясь, ее походный мольберт. Стукнула коробка — разлетелись краски. Нонна пошатнулась. Пошла за уложенный рядами манильский канат, ухватилась за верхний край — не то бы упала. Потом никуда не смотрела, ни на что — только на Зубакина в распахнутой ватной стеженке. Размазанно-солнечные пуговицы на его впервые надетом форменном пиджаке сквозь ее слезы блестели неправдоподобно удвоенно, четырьмя произвольно раздвинутыми рядами, как необходимые для совершения редкого дикарского ритуала.

Не совсем сознавая, что все позади, больше уже не задохнется, лев сидел в сельдяной яме, как после большого перепоя (сравнение Бича-Раз). Чтобы он поскорей вернулся к жизни, Ксения Васильевна вынула нашатырный спирт. А на что способен зверь? Игнатич не дал Ксении Васильевне протянуть руку: не взбесился бы еще?

Звероватый Зубакин, уже распаленный гневом, с последней ступеньки трапа не сошел, как обычно, а соскочил, весь устремленный к льву, с согнутыми в локтях руками.

У Нонны прервалось дыхание. Она растерла грудь, сдавила горло. Всего на миг — не больше! — поверила, что ей это пригрезилось. Ничего не будет наяву, стоит только открыть глаза.

Нет, так действительно не могло быть. Нонна уверяла себя: «За бортом океан. Он в гневе — от меня норовит куда-то ускользнуть палуба. На ботдеке беспрерывно грохочет труба: трах-тах! Что же она вкладывает в свои слова? Это реально. То, что бьет в мои уши. Могу так. Заткнуть. А лев-то к чему? Обаятельнейший. На редкость мирный. Тянет к себе переднюю влажную лапу-ласту. Как безнадежно увяз на твердом месте. Но — мне не смешно. Легкого на ногу Клюза понесло — куда? Ко льву? Что задумал?»

У Димы в зубах торчала раскуренная папироса. А тот же ракетно быстрый Зубакин чего-то никак не находил — крутил головой.

Все повернулись назад — лев остался за спинами.

— Романтики! А ну кыш отсюда! — взревел Зубакин, схватил болдушку.

Во всякое время он чувствовал себя признанным. Ездил на всемирный конгресс рыбаков в Канаду. Сам главный конструктор Николаевской верфи приглашал его осмотреть траулер новой конструкции ради только одного — услышать замечания крепко думающего специалиста.

Дима чуть отодвинулся. Игнатич присел. Отступая перед Зубакиным, Плюхин не знал, куда деть руки. «Ну, если распорядится капитан… Я послушаюсь. Выдворю животное. Нет, так что? Здесь есть еще кое-кто. Нечего мне лезть».

Мгновенный, подлинно капитанский удар чуть не пропал даром, своротил у льва нос. Тотчас же что-то невидимо рухнуло. Если не так, то что сделалось с людьми? Почему никто не двинул ни рукой, ни ногой?

Не подал голоса?

Лев ополоумел от свирепейшей боли, сидел смирно. Сдал к траловой лебедке. Тяжело, борясь со своей слабостью, сел на хвост. А как потом выгнул хребет, где взял силу? Полез сквозь строй добытчиков на Нонну.

Еще быстрей, чем раньше, и зловещей, наверняка сильней, разяще, словно во все стороны света сверкнула раскрученная болдушка. Второй удар Зубакина пришелся льву в лоб. Так бить нужен особый талант.

— Старпом! Тащи крюк. Зельцеров, сейчас же за лебедку!.. Зацепляйте его, волоките. Крабы съедят.

Зубакин запалился: «Спас я тебя, Нонна. Не дал подмять».

А лев уже ничего не мог, расплывался по палубе. Только глаза у него никак не закрывались, смотрели на кусающую губу Нонну не то с тоской, не то как бы о чем-то умоляя, — выпуклые, умные, ни в чем, ни перед кем не виноватые… Дрожа, глотая слезы, она поняла, каков человек Зубакин, с чем ей никогда не справиться, не хватит характера. Ужаснулась. «Какой муж! А-я-ай! А произведение?.. В целом-то взять! Что ты? Ни то, ни другое! Все, жить не к чему!»

Не ровно, сбиваясь, в левый борт, в подрезанную корму «Тафуина» ударял океан, как возмущенный немой. Тут же, на уровне верха вентиляционных колонн, парили, не смея крикнуть, кайры.

— Испачкались? Я сейчас… — испугался Зельцеров. Услужливо, по-лакейски, подскочил к Зубакину с паклей.

Потрясенная, неузнаваемая Нонна не видела, как на плахах, где погиб лев, смешно шлепал ластами, прыгал, упирал во все носик львенок: в ваер, в настил на палубе, в бочки с рыбьим жиром, в сломанную ножку ее мольберта, в туфлю Сереги. Был он совершенно безобидным, прехорошеньким щенком, высматривал, с кем бы пошалить.

Зубакин пригляделся к нему, втянул в себя воздух.

— Куда вы ее?.. — стребовал с Лето болдушку.

Ни мгновения не потеряла Нонна. Кулаки к глазам — смахнула слезы. Громко, вроде издали, позвала Назара и всхлипнула, как злодейски обманутая:

— Товарищ первый помощник! Что же вы?.. А?.. Стоите — истукан. Или это, по-вашему, не изуверство? Я вас после еще больше презирать буду!.. О, бог ты мой! — разрыдалась.

Если может быть изваяние прочного здоровья и вежливости, то Назар как раз походил на него со скуластым, по-сибирски бесхитростным лицом, если еще ко всему не простоватым. Бросил обмывать свой клеенчатый, длинный фартук, и вода из того шланга, какой держал в левой руке, направленно била головки его сапог, тоже яловых и нелегких, как у капитана.

От визгливого вскрика Нонны он про все забыл. О чем думал до избиения львов? Ни о выступлениях ли против крайних мер: никого, даже беспартийных, не списывать с маху, без разбирательства?.. Захотел перекрыть вентиль, а шланг ему не давал пойти. Куда б его?.. Сунул в щель между барабаном и станиной траловой лебедки. Сразу вник в раздумья. «Что же у нас? Хлюпаем здесь! Ничего, Бавин честный малый, не утаит от меня правду — что стряслось с траловой, насколько серьезно? Где могла провернуться? Это для нас очень важно. Дальше что! Одни слесарные работы. То, что есть, восстановим. Не с голыми же руками! У нас станки: сверлильный, токарный. Затем Зубакин обязательно скомандует, что пора идти из Олюторки на окуней, курс такой-то».

Жалея, что понапрасну пропал замах, Зубакин, не поддающийся качке, цепкий, как омар, посмотрел через плечо и не увидел Нонну, хотя она была рядом с ним, в двух-трех шагах, ничто не загораживало ее. Прикрикнул на нее («Везде суется»):

— Твое дело сторона. Цыц. Замри.

— Постойте! — сдерживающе окликнул его Назар и заслонил собой бестолково шныряющего львенка. — Обязательно, что ли, гробить его?.. Прогнать можно. А ну, — протянул руки к болдушке, — отдайте сейчас же.

Зубакин занес ее за себя. А посмеялся-то почему, чего-то стыдясь.

— Сантименты!

Опять они встали друг перед другом. Назар, так же как в начале рейса, не помогал, а, наоборот, мешал. Все оставили львенка, смотрели на них — что будет дальше? Зачем капитану смирять себя? Под каким-нибудь предлогом уступит первый помощник? Он тоже дока. Изловчится?

Случайная усмешка Плюхина вызвала у Назара болезненную ненависть к себе: «Ты все еще такой же, все сносишь от капитана. Не знал бы свое дело, еще туда-сюда».

Обмерла Ксения Васильевна: «Схватятся?..» Во взглядах Зельцерова и Ершилова застыло ожидание: сейчас Зубакин погонит за одно с львенком Назара, и всем станет ясно, что у него в экипаже ни в чем никаких преимуществ. Венка без слов, своим видом, взывал к отмщению, Кузьма Никодимыч придерживал, начальник рации осуждал. Рулевого с бородой викинга будоражило, что могло все кончиться ничем.

Боцману, естественно, дай-подай сильную неделимую власть. Ему бы стоять за Зубакина. Тогда почему втянул в себя шею? Нет, не от испуга! Что вы!

Старший тралмейстер кашлянул и оглянулся. У кока руки повисли. Серега вроде не знал, на кого наброситься. Что же другие-то делали?.. Было печально, тихо. Донеслось басовитое гудение ветра в тросах — оплакивание жертвы. Где-то скрежетнуло.

— Большак, — отпустил Зубакин совсем не зло.

Вообще-то он всех своих окрестил: рыбохоты. Взбунтовался: «Я первому помощнику столько уделил времени в ходовой рубке, а ему наплевать? Может, мой промах в том, что разрешил ему рассуждать, зачем мы в Олюторке? В самом деле, было — оправдывался перед ним, ссылался на траловую, что сдохла. Теперь какое направление ни берет, выходит на нее и в завершение гляди-ка что вытворяет у всех на глазах. Как равный мне!»

Львенок заерзал, начал спячиваться, вытаращил глазенки. Зубакин схватил лом, им тоже можно…

— Ты что? — неистово, по-бабьи завизжала Нонна.

Зубакину понадобилось узнать, с какой стороны ему грозила беда. А позади него обо львенка, об его круглый бок, разбилась струя воды. Он изогнулся. Предостерегающе натянутой вожжой она же задела шоколадное тельце с другой стороны и подтолкнула под зад: беги, не задерживайся, иначе тебе придет хана! Это Назар поднял шланг с водой и направлял ее, когда Зельцеров вслух сомневался, тем ли занялся первый помощник. Бавин стоял на трапе и жалел, что не сделал напор больше. Не настолько, как надо, отвернул вентиль.

К львенку подбежал Венка.

— Куда-аа! Вернись мне!.. — озверел Ершилов. А на это никто никакого внимания. Как будто так должно было произойти.

— Не хватает у него соображения, не туда прыгает, — сказал Венка.

Что стало непреложной истиной для предсудкома Игнатича? То, что Зубакин думал об общей пользе. Первый помощник тоже стоял за нее, все свои поступки разбирал заранее, могли повредить они ей или нет. В чем же были отличия? Зубакин у ч и т ы в а л чужую боль, а его первый не о т л и ч а л ее от своей собственной.

«Если бы удалось взять у Зубакина кондовую самость, непрестанную деловитость и прозорливую хватку, а от Назара душевное отношение к людям, тогда, наверно, третий получился бы лучше не надо, — как о невозможном подумал Игнатич. — Только чтобы со временем он не разменял свои качества, не убавилась бы в нем ершистость и… звонкость, что ли. Знаю откалиброванных. «Здравствуйте» у них выходит на свой манер, вроде вступления к нравоучению».

— Львенок-то как рванул, а? — прорвало людей.

— В воде живет и не переносит ее! Никогда б не подумал!

Вздохнув, Нонна тыльной стороной ладони вытерла щеки, испытывая стыд за позднее раскаяние. Опустила глаза: где мольберт? Он весь вымок, от красок стал пестро-красным.

Ни в чем не изменился один Зельцеров. Протянул Зубакину утирку, паклю счел неподходящей. Грубой, что ли.

Ершилов уходил к траловой лебедке.

Кузьма Никодимыч топтался у противоположной стороны пенькового троса, удерживал себя, не подходил к Нонне, чтобы как-нибудь, утешить. Внезапно, как по наитию, вгляделся в мэрээску с той же, как бы потерянной, женщиной, ни на что не рассчитывающей, с ее трудным, неизбывным горем. Чтобы скрыть, кто такая, она сделала из переднего края платка напуск на лоб, на пол-лица.

— Очень большое сходство! — с желанием выговорил он. — Точь-в-точь… Венкина мать. Как две капли воды.

Бич-Два перетряхивал, растягивал трал, поправлял на нем то, что спуталось, попало не туда. Клюз проворно мерил дыры, придерживая под мышкой заправленную иглу.

— Ступай со мной, — подошла к Нонне Ксения Васильевна, врач и просто перенесшая свою беду баба. Взяла ее за руку: — Не упрямься.

В амбулатории Нонне стало хуже.

— Зубакин с женщинами такой же, — запричитала.

По-мужски отчетливая в каждом жесте, Ксения Васильевна накапала в чашечку золотистые капли. Чуть больше, чем хотела, так как «Тафуин» качало не переставая.

— Интересно. — Подыскала под воду метрический цилиндр («Большеват!»), ополоснула его.

У Нонны ничего не болело. Только что-то вроде проело ее насквозь. Подумала о Назаре: «Он умный, на деле доказал это. Однако для него работа — долг и все что угодно, не живет ею, как Зубакин».

— Потому что еще не встретил свою единственную, — продолжила Ксения Васильевна.

«Да? — обиделась за себя Нонна. — Так я тебе поверю! Какая!.. У самой-то?..» Пересела подальше от Ксении Васильевны, сказала:

— Что вы? Зубакин вообще-то привязан ко мне.

— Вполне возможно, — не стала настаивать на своем Ксения Васильевна, сзади набросила Нонне на спину вдвое сложенное покрывало: — Правда же, что тебя знобит?

«Что она?.. — Нонна хотела узнать, о чем спросила Ксения Васильевна. — За что? Не может мне простить?» Поднесла ладони к лицу, оперлась на них и как бы пошла вспять от одной картины к другой…

…Зубакин с опущенной вниз болдушкой перед приконченным львом. Он же, страстный, в спальне, не целовал ее в губы — вбирал в себя. Подобно видению предстал БМРТ «Амурск» у судоремонтного завода Находки. По трапу на нос взбежал Сашка Кытманов, очень светлый, может, оттого, что ожидал от всех не одну учтивость, а сразу дружбу, так как сам уже давно каждому показался в экипаже. Приветливо, от души покачал Нонне поднятой отвесно рукой. Затем кают-компания. Сашка в кресле второго штурмана. Взглянул Нонне в глаза: «Я не строю никаких расчетов». Она рассердилась: «Не надо, чтобы отличала тебя от всех, полюбила? Ах ты какой гордец!»

Ксения Васильевна подсела к Нонне, полуобняла:

— Зубакину — как?.. Разве секрет?.. Что ни пожелает, то получит. Отсюда легкость во всем. Так же… (призадумалась, не убьет ли это Нонну?) у него в любви.

Вслед за ней Нонна ничего не повторила бы, и все же схватила смысл, сразу вся переменилась, пораженная тем, то нахрап Зубакина объяснила для себя точно так же. «Ксения Васильевна, — умилилась, — не зря к вам у всех такое уважение».

Она возвращалась к случаям, навсегда ушедшим прочь, и одновременно находилась рядом с Ксенией Васильевной, вслушивалась в каждое ее слово. Ксения Васильевна или отвлекала, или, как сумасбродка, смеялась над собой, над своими вздохами, утратами в прошлом, и Нонна, еще не придя в себя, уже по-другому взглянула на свои отношения с Зубакиным, представила, что они не могли ни к чему привести, сказала, страдая за всех, у кого так же, как у ней, не удалась жизнь:

— Атомный век, эмансипация. А для нас все то же. Помню, бабушка вдалбливала: «Ты, детка, такая, что всяк позарится. Блюди себя. Строгость ведет к счастью».

Ксении Васильевне попалась на глаза гравюра Сашки Кытманова — подарок Назару. Жилая палатка в разрезе, нехитрый быт. Двое спят. Лайка возле остывающей жестяной печи свернулась калачиком, положила тяжелую голову на лапы. А один с длинными мечтательными глазами над неоконченным письмом слушает то ночь, то себя. Над палаткой звезды, как редкий снег. За ней он настоящий, сияет всесильно на железобетонных балках главного корпуса Амурского целлюлозно-картонного комбината.

— Я тебе в этом не советчица, — словно кто-то сказал за Ксению Васильевну.

В задумчивости всмотрелись в уверенные, в чем-то неуклюжие штрихи, в прокаленный морозом сборный железобетон, в монтажные стяжки, в распорки.

— Нет, я между прочим, — сказала Нонна, стараясь как бы увести в сторону.

Признавая за Нонной право на особое положение. Ксения Васильевна чуть повернула голову, и перед ней, на стекле иллюминатора, среди кристалликов морской соли засеребрились паруса наклоненных яхт. Подозвала ее.

— Освежись у меня тут. Потом не пропусти собрание. А то что скажут? — вызвалась позаботиться о ее внешности Ксения Васильевна, отдернула напротив умывальника занавеску.

Никогда еще Нонна так не завидовала Сашке, с такой болью: «На людях и в мастерской он в одном и том же невзрачном пиджачишке, у него стоптанные башмаки и кепчонка тоже, как после беспощадной носки, а делает то, что просит сама душа, только для нее одной рубит «чурки», режет «доски». Ватман у него, фольга. Владеет условно декоративной техникой. А какие у него решения клиновидных композиций!» Сказала:

— Все равно. («Всех ставит в тупик то, что Сашке безразлично, добивается чего-нибудь или нет».)

— Намечено делегатов выбирать.

— Каких еще?

— Не так. Куда? На профсоюзную конференцию. Кому-то подвезет — поедет на берег.

— Значит, мне идти необязательно.

— Возьмут и назовут тебя.

— Меня? — Нонна залилась смехом.

— А отчего бы нет?

Ксении Васильевне стало жаль Сашку Кытманова и неловко из-за того, что Нонна как хотела жаловала его и казнила.

— Зачем тебя понесло на корму?

— Что? — встрепенулась Нонна. «Кое для кого Сашка вещественная несуразность, казус». — Бич-Раз оч-чень колоритный. Я когда с ним, цепенею. Только вы об этом, пожалуйста… — Она собралась долго сидеть, развязала на шее шарф, задумала спросить: правда ли, что все вечера у Назара уходят на игру в шахматы с Ксенией Васильевной?

«Тафуин» ходил мористей вершины Олюторского залива, почти в океане. Так что из береговых никто б не взялся утверждать, что брал селедку, доступную колхозным скорлупкам-мэрээскам, а также иностранцам.

В бортовые иллюминаторы каюты первого помощника скальная Олюторская дуга входила от начала до конца. Смотрелась, как вправленная в два одинаковых круглых отверстия. Назар приник к одному…

Все б ничего, только руки его пахли резиновым шлангом.

Он настаивал в тепле, возле паровой грелки, простоквашу.

— Где она? Устояла — не пролилась? — принялся шарить на палубе. Вынул из-за штормовой перегородки стакан, услышал: кто-то прыгнул к его двери.

— Могу?.. — опоздал попросить разрешения войти старший электромеханик Бавин, встал одной ногой на обитый бронзой комингс. С ходу выругал Ершилова за то, что навлек на него, на Бавина, подозрение, в порядке ли электрическая часть траловой лебедки. Сказал, что она вполне исправна, можно тралить — не подведет.

Назар почувствовал предстоящую борьбу. Едва усидел. Соединил взглядом номер капитанского телефона в списке абонентов и трубку. Но не взялся за нее. Сказал Бавину:

— Исправна — не все. Работает ли?

— А как же?

Назару не терпелось пойти на промысловую палубу, самому стать к пускателю, все увидеть, а уже потом связаться с Зубакиным. Заговорил сразу о лебедке и простокваше:

— Под нагрузкой? Попьешь, может быть?

Бавин вплотную подошел к первому помощнику, сложил ладони рупором.

— Все в целом. Проверил.

Как и Зубакин, Назар любил точных. Завернул Бавина обратно.

— Куда вы меня? — Бавин зацепил за дверной крючок.

— Потом объясню. Шагай, шагай. «Я настою, чтобы Ершилов… Пусть он без никаких немедленно отправляется к траловой лебедке».

В ночь, перед самым рассветом, попался такой дивный лев, каких еще никто не видел ни в Олюторке, ни южней, на Курильских камнях. Вел он себя нестандартно. Как вылили его с уловом из трала, так и сел на палубу возле запасных траловых досок словно в президиум. Глядел важно, задирал облепленный сельдяной чешуей нос. Прищуривался и затихал.

Когда по-настоящему развиднелось, Клюз небезбоязненно прошелся вблизи него вдоль борта. Еще так же испытал себя — храбрый ли? Потом поманил к себе Венку, сказал:

— А касатки-то львам родня. Может, когда-то вместе жили на суше. Не исследовано.

Боцману так же, как в начале рейса, не сиделось — осматривал все, охорашивал:

— Касатки моржам тоже родня. Да что из этого? От них никому житья нет. — И заглянул на стайку тершихся о «Тафуин» морских котиков. Страх перед людьми у них пересилил страх перед прожорливыми касатками…

Зельцерову не спалось, мнилось ему, что Ершилов во всем открылся Назару, все ему выложил насчет траловой лебедки: что она может «выхаживать» уловы, как новая… Устав переворачиваться с боку на бок, он что-то сгреб себе на плечи и на промысловой палубе пристроился к Венке.

Клюз оставил льва в покое — с трепетом воззрился на нижний край как бы смятенного неба.

— Касатки и котикам родня, — дополнил Венка. — А набрасываются на них, заглатывают по три-четыре штуки. Что там?.. — так же приподнял голову, как Клюз.

Рассвет вставал не быстро, не весело — как рыбак на вахту. Весь из овалов, он наваливался с запада на мутную серость, нехотя давил на нее. Она выгибалась на восток. Нитянотонкий горизонт горел отдельно от неба и воды. Потом набух в одном месте.

Из того, что таилось за океаном, из глубокой дали, проступали одна над другой тучи, как балясины сброшенного сверху штормтрапа, не очень аккуратно обструганные, разной толщины, в большинстве толстые, не длинные, со свободно в воздухе повисшими концами. Зельцеров оглядел их: «Ну и что?» Затем чуть не подпрыгнул: «Счас устрою еще одно сражение!..»

— Анатолий Иванович! Опять лев!..

Какое заделье привело капитана в ходовую рубку? Стоящее ли? Его кабинет рядом со штурманской, только толкни дверь. Чтобы попасть из штурманской в ходовую, тоже не надо никуда выходить: они соединены другой дверью, что напротив.

Зубакин уже стыдился вчерашнего: «Ты же не кровожадный!» Никуда не пошел — дождался, когда с раскаленной нити горизонта взовьется огненный наконечник невидимой стрелы. Она неслышно звенела со стороны правого борта, не всякий это мог услышать. А думал он о том, что может предпринять Назар?.. «Не докатиться бы с этой лебедкой до партбюро! Ведь львы тоже бросаются на касаток, когда им ясно: все равно, так и этак подыхать».

— А первого помощника на корме нету? — сорвало с якоря рулевого.

— На румбе?.. — как проснулся Зубакин. Он, несомненно, не страдал склерозом, не запамятовал, напротив какого деления дежурила компасная картушка, а все же заставил ответить, к чему стоящий на руле отнесся как надо. Больше не отвлекался — стоял вахту словно безъязыкий.

На востоке занялось лучезарье.

С появлением солнца Зубакин, имея в виду, что до активных тралений осталось мало времени, тралмейстеру придал боцмана. Собрался потревожить глубины, поэтому потребовал доклад от Зельцерова: достаточно ли чугунных утяжелителей для трала?

— Ты никому не поручай. Сам иди на корму, проверь — скоро ли управятся?

«Значит, прости-прощай освоенный залив Олюторка и легкие уловы!» — Зельцеров закрыл глаза, открыл их, что выражало озадаченность. Перебрался к поисковому локатору, поближе к Зубакину, сказал удивленно, с досадой:

— На окуней?.. Туда?..

Не мог же Зубакин признаться, что подчинился первому помощнику! Зло посмотрел на солнце. Оно покачивалось. Нет, не то — «Тафуин» оказался на вершине вала.

Находясь там же, на промысловой палубе, откуда уже исчез лев (на него лили водой из шланга), этот отнюдь не конченый рыбохот, застыл перед таким обыкновенным и волнующим торжеством неподдельной красоты.

— Какое ярило! — словно кто-то воспользовался голосом восхищенного Бича-Раз.

Плюхин остановил взгляд на начальнике рации, вошедшем в ходовую рубку со стороны жилых кают. Судя по выражению лица, безучастного ко всему, у него имелось что-то чрезвычайное.

Начальник рации подал радиограмму — копию полученной начальником экспедиции прибрежных колхозов: засечь время, когда «Тафуин» покинет Олюторский залив.

Старпом Плюхин причмокнул, что заставило Зубакина оторвать взгляд от восточной части небосвода:

— Что у тебя там?

— А, это Находка. Чтоб не соврали мы, что ушли, она поставила нас под контроль. Ну, как это вяжется с доверием? — Чтобы умаслить капитана, он прибавил после своего «Я говорю»: — За них, за окуней-то, дороже платят — не то что за эту закуску, хоть ее полно, до Нового года не вычерпать.

Чуть встревоженный Зубакин прочел распоряжение два раза подряд, покосился на начальника рации: «Что ты приволок мне?» Углубился в текст, но подумал не о том, что нечего делать, надо поворачивать из Олюторского залива, а что Назар будто переманил на свою сторону также Плюхина, предсудкома, Бавина и еще кого-то из матросов-коммунистов, создал антикапитанскую коалицию.

— Старпом! — сказал торжествующе. — Впиши-ка первого помощника в расписание по тревогам…

— Он же вписан! — сказал Зельцеров. А каким развеселым голосом! Угадал то, что готовилось для Назара.

Старпому не хотелось стать пособником в неблаговидном деле.

— Впиши еще, — уперся Зубакин. — Впиши, впиши. Я не шучу с тобой, старпом. Дай только сообразить — кем? Может, своим связным? А что? Это, кажись, идея!

Он задумал погонять Назара на посылках, как мальчишку: проверь, так ли выполнила команду аварийная группа; передай поправку к приказу; вручи уведомление… Чтобы четкость соблюдалась… «Ты, мой заместитель, разделил критику. Для рядовых она в стенгазете столовой, для комсостава — в бюллетене кают-компании. Так гони в том же духе дальше, покажь, как положено подчиняться, чтобы по тебе все равнялись…»

Одинокая мэрээска с немолодой женщиной прекратила рыскать, заходить к «Тафуину» с носа, пытаясь приблизиться. С увеличением расстояния она очень потемнела. Ни капитан, ни рулевой — никто не мог рассмотреть, стоял ли кто у тента или сошел вниз.